— Я бы на твоем месте вообще никому ничего не объяснял, — лениво проговорил старший лейтенант Гаврилов, тоже танкист. — Не их это ума дело…, - он плеснул в стакан водки и кинул ее в себя, даже не дрогнув кадыком, — как, впрочем, и не нашего.
— Но ведь и седьмой конгресс Коминтерна, и восемнадцатый съезд партии…, - продолжал горячиться Данилов.
— У тебя тушенки нет? — перебил его старлей. Пока сбитый с панталыку капитан пару секунд молча открывал и закрывал рот, он нюхнул корочку черного хлеба и назидательным тоном проговорил: — Вместо того чтобы мучиться чужими проблемами, проштудировал бы повнимательнее последнюю речь Молотова. — Расстегнув лежавшую рядом планшетку, он достал аккуратно свернутую "Правду". — Так… Ага! Стало быть, про изменения в международной обстановке. Вот: "…некоторые старые формулы, которыми мы пользовались еще недавно и к которым многие так привыкли, явно устарели и теперь неприменимы. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы избежать грубых ошибок в оценке сложившегося нового политического положения в Европе". Видишь, все просто! Как в Грузии.
— Что в Грузии?
— После училища наградили меня, как отличника, путевкой. Только не в Сочи — ростом не вышел — а в Гагры. Ну, как полагается, автобусная экскурсия на Рицу. Тормознули мы у единственного на весь город светофора. А гид у нас очень куда-то торопился, спрашивает у водилы: чего, мол, стоим? Тот отвечает: "Не видишь, красный!". Гид ему: "Слушай, не очень красный, езжай, да!". Тот и газанул. Это я к тому, что Германия теперь не очень коричневая…
Хлопнула дверь, и в горницу вошел третий из квартировавших в этой большой белорусской хате офицеров, командир временно прикомандированной к танковому полку команды НКВД лейтенант Вацетис.
— До чего ж поганое местечко, — с порога, тщательно соскребая с сапог жирную глину, пожаловался он. — Контрик на контрике сидит и контриком погоняет. — Увидев бутылку водки, зябко потер руки. — Товарищи танкисты, не дайте умереть ассенизатору тыла, плесните сто грамм!
Жадно опустошив щедро налитую дозу, Эдуард занюхал выпивку рукавом, и только после этого начал раздеваться. Снял тяжелую волглую шинель, затем достал из лежавшего под его кроватью "сидора", как име6новался заплечный мешок, непочатую бутылку водки, тушенку и палку сухой колбасы. Подсев к столу, заметил газету с речью наркома иностранных дел. Улыбнувшись бледной улыбкой, спросил:
— Никак, проводите политинформацию? Или, — лейтенант, снимая с колбасы шкурку, опустил глаза, и по их выражению нельзя было понять, шутит он, или говорит всерьез, — хлеб порезать не на чем?
Шутка была по тем временам жестковатой: немало людей "присело" на десяток лет за контрреволюционную пропаганду только потому, что бездумно завернули селедку или порезали колбасу на светлых ликах вождей, практически ежедневно появлявшихся в газетах. Однако танкисты пропустили слова Вацетиса мимо ушей, поскольку глаза их созерцали новую пол-литру, а носы обоняли дефицитную колбасу.
— Лохмато живешь! — с завистью покрутил головой Данилов. — Да под такую закусь можно и ведро опростать! А говорили мы о том, что уж больно неожиданно фашисты стали нашими союзниками. Всё ж-таки они войну развязали…
"Насыпав" водку по стаканам, чекист, не выпуская из руки бутылку, встал в позу лектора и соответствующим случаю голосом торжественно сообщил:
— За последние несколько месяцев такие понятия, как "агрессия", "агрессор", получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл. Нетрудно догадаться, что теперь мы не можем пользоваться этими понятиями в том же смысле, как, скажем, 3–4 месяца тому назад. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются.
Гаврилов, посмеиваясь, молча закусывал, а Данилов начал заводиться.
— Погодь, лейтенант. О нас говорить не будем: мы пришли освобождать свой народ, здесь вопросов нет. Но немцы?! Кто начал войну, они или поляки?
— Ну, Германия.
— А кто потерял страну? И не должны ли англичане с французами помочь своему бывшему союзнику?
Вацетис, покрутив головой, хэкнул:
— Что-то долго запрягают…, - но его перебил Гаврилов:
— Мужики, а может, лучше про баб? С какого хрена вы так в политику вгрызлись? Жизнь прекрасна и удивительна…, - похоже, Гаврилов, как более осторожный человек, решил увести разговор с опасной стремнины в тихий и привычный омут.
Чекист давно уже сидел за столом и азартно закусывал. Прекратив ерничать, он продолжил:
— Но это же все очевидно! Тем более, должно быть понятно танкисту и офицеру… Ребята из Лондона вместе с лягушатниками жульничают и пытаются оправдать своими обязательствами перед Польшей стремление повоевать и еще больше набить карманы. О каких обязательствах, ёлки-палки, можно сегодня говорить? О восстановлении старой Польши? Об этом не может быть и речи: мы назад со своих исконных территорий уж точно не уйдем. Так?
— Хрена им лысого! — согласно кивнул Гаврилов: в ходе "освободительного похода" его механик-водитель был контужен брошенной невесть кем гранатой.
— Спасибо, лейтенант, — благодарно кивнул Эдуард и уставил палец на Данилова: — Понимая это, Лондон с Парижем ищут другого, нового оправдания для продолжения агрессии против Германии. Все просто, как дважды два.
— Послушай, Эдик, может, ты и прав, но скажи мне, кто посадил в тюрьму Тельмана, Гитлер или Чемберлен?
— Чемберлен нашим товарищам, членам английской компартии, орденов тоже не раздает! Как, между прочим, не раздавали их и пилсудчики, в защиту которых ты так яростно выступаешь!
— Насчет защиты не преувеличивай, а про ордена ты прав, — вынужденно согласился Данилов, ощущая свое полное бессилие перед этой словесной эквилибристикой. Тут его перебил коллега-танкист:
— Жаль, — томно закатил глаза Гаврилов, — что все пилсудчики и пилсудчицы ушли отсюда к немцам. Среди полячек, говорят, встречаются такие штучки…
— Ну ты, животное, — незлобиво попенял другу Данилов, — только об одном думать и можешь! — и снова обернулся к Вацетису. — А кто запретил компартию, Деладье или Гитлер?
— Ну, ясно же даже и…, - усилием воли Вацетис сдержался, хотя получилось все равно оскорбительно, — танкисту. На политзанятия ходил?
— Ходил, — мрачно подтвердил капитан. — Ты кончай тут демагогию разводить…
— Сам ты демагог, — отмахнулся Эдуард. — Что товарищ Сталин писал о буржуазной демократии? Может, — чекист прищурился, — ты с ним не согласен, что это — фикция?
— Я ему про Кузьму, а он мне — про Ерему…, - Данилов обескуражено повернулся к Гаврилову.
— И я тебе про Кузьму, голова ты садовая! — энкаведешник мог себе позволить подобную вольность, поскольку, будучи лейтенантом своей службы, ходил в одних чинах с танкистским капитаном. — Англичане с французами пытаются изобразить себя борцами против Гитлера за демократию, а это тоже самое, как если бы вокзальная б… взялась учить комсомольской морали маруху с воровской малины!
Гаврилов заржал:
— Данилов, это — туше!
Вацетис, недовольный тем, что его перебили, продолжил:
— Причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является ни больше и ни меньше, как "уничтожение гитлеризма". Понял?
— Ну?
— Лапти гну! Получается что-то вроде религиозной войны.
— Ты что, хочешь сказать, что антифашистская война сродни войне религиозной? — уже устало спросил капитан.
— Я этого сказать не хочу, — блеснул недобрым глазом Вацетис. — Однако партия нас учит, что под "идеологическим" флагом теперь затеяна война еще большего масштаба, которая несет страшную опасность для народов Европы и всего мира. И такого рода война не имеет никакого оправдания. Подумай, и согласишься: идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических вкусов. Как говорится, нравится — не нравится, спи моя красавица! В конце концов, большевиков тоже не все любят! Но любой разумный человек поймет, что силой идеологию уничтожить нельзя. Вспомни, хотя бы, чем закончилась интервенция Антанты в восемнадцатом. Драпали от Красной Армии только так! Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести войну на "уничтожение гитлеризма", прикрываясь фальшивым флагом борьбы за "демократию". Понял линию партии, красный командир товарищ Данилов?
Вместо ответа тот мрачно вздохнул и потянулся за бутылкой, в которой еще кое-что оставалось. Дискуссия, а с ней и импровизированная пирушка исчерпали себя. Гаврилов ушел проверить работу техников (не дай Бог, у какого-нибудь танка на параде заглохнет движок!), Данилов снял со стены гитару и затренькал что-то жалостное, про лейтенантов, а Вацетис присел к окну писать ежедневный отчет о работе по выявлению антисоветских элементов и вражеской агентуры. Одновременно он прикидывал, куда сообщить о политических шатаниях Данилова: танкистскому особисту или по своей линии. По всему выходило, что второй вариант был бы более правильным. Если по делу, то особист мог пожалеть "своего", и не дать "сигналу" хода; если из соображений эгоистических, то чего же делиться с "дядей" собственноручно добытым материалом…
В романах люди, покинув узилище, "жадно пьют воздух свободы" или, на худой конец, с не меньшим (если с не с большим) удовольствием угощаются шампанским. Петр с Татьяной потребляли вульгарную кока-колу. Этот выбор не был результатом осознанного предпочтения, просто других напитков (если не считать не вызывавшего доверия пива и еще более сомнительного томатного сока) в кафешке не было. Искать же более приличное место было невмоготу: их прямо распирало от желания обсудить произошедшее. Решительно отодвинув крылышко отварного "цыпленка", размерами и нежностью более походившего на конечность птеродактиля, Борисова с азартом убеждала Петра:
— Как ты не понимаешь, если мы хотим слезть с крючка этого отвратительного Сидорова…
— Сидорцева.
— Не важно, пусть Сидорцева… нам придется самим раскручивать это дело.
— Ага. Как в Белграде. А Гусев со товарищи на что?
— Ну…, - вопрос был правильный, и Борисова на миг задумалась. — В общем, надо им помочь.
— Знаешь, как профессионалы "любят", когда дилетанты путаются у них под ногами?
— Вы с Мишей друзья, вот и договорись по-хорошему. Помощники никогда не помешают, пусть выделит тебе "делянку".
— Н-не знаю…, - с сомнением протянул журналист.
— Ну, если хочешь вечно сидеть под колпаком у ФСБ, то ради Бога! Но ведь теперь, благодаря тебе, и я попала в поле зрения этой организации. Если б ты не позвал меня на эту дурацкую "экскурсию"…
— Все, уговорила! Сегодня же поговорю с Мишкой. Он наверняка ко мне зайдет вечерком: по телефону теперь ни о чем важном не поговоришь. Приедешь?
Татьяне оставалось только закрепить достигнутый результат, что она с успехом и проделала, простодушно посмотрев на Петра и предложив:
— К чему ждать до вечера? Поехали прямо сейчас…
"Совет в Филях" проходил за столом, главным украшением которого был огромный, килограммов на двенадцать арбуз, непонятно почему именуемый остроумцами-ботаниками, ягодой. Впрочем, каждый, кто видел заросли достигающего пяти-шести метров в высоту прочнейшего бамбука, являющегося по их уверениям травой, удивляться подобной зауми не станет…
К удивлению Клаутова, приготовившего массу аргументов для того, чтобы убедить Гусева, майор согласился подозрительно быстро:
— Если я скажу, сколько дел приходится вести одновременно, вы мне не поверите. Поэтому любую помощь принимаю с благодарностью, тем более что Петр не мальчик в наших делах, да и ты, Таня, если верить вашему баснословному рассказу, вела себя в Белграде неплохо. Но предупреждаю: никакой самодеятельности! Идет?
— Кто с кого обезьянничает, ты с Шошкича или он с тебя? — всплеснула руками Татьяна.
— Мишань, договорились! — поспешил согласиться Петр, делая подруге за спиной Гусева страшные глаза. — Начинай инструктаж.
— Для начала неплохо бы ввести нас в курс дела, — рассудительно предложила переводчица.
— Разумно, — согласился Гусь и беззастенчиво выгреб себе в тарелку самую середку арбуза. Наколов на вилку кусочек, он принялся его с вожделением разглядывать. — Петя тебе пересказал то, что ему известно об этом деле? — Борисова согласно кивнула. — Отлично! Тогда не буду тратить времени на повторение. На сегодня у милиции мало-мальски серьезных версий нет. У ФСБ, которая не может позволить, чтобы ее генералов, пусть даже в отставке, безнаказанно убивали, подозреваемый имеется, вот он, — Михаил ткнул вилкой в строну Петра. — Вот так обстоят дела, и можете считать, что практически я полностью ввел вас в курс дела.
Закончив свой отчет, особого энтузиазма у слушателей, прямо скажем, не вызвавший он, наконец, отправил в рот сочащуюся "кровью" мякоть. В наступившей тишине особенно гулко прозвучал могучий глоток Гусева, который чуть не захлебнулся соком принесенного им астраханского красавца. Отдуваясь, майор отодвинул от себя тарелку и мрачно добавил:
— На тебя, Петруччио, у них действительно что-то имеется, и достаточно серьезное, что вкупе с визитами в архив и в Толмачевский переулок позволяет сделать тебя главным подозреваемым. Полагаю, за неимением лучшего, но тебе от этого не легче. Сидорцев не стал раскрывать карты, то ли потому, что узнал о нашей дружбе, то ли с этой самой уликой что-то нечисто. Вот так!
— Это все замечательно, — подала голос Татьяна, — но что собирается МУР в твоем лице предпринять по этому делу?
— Благодарю вас за вопрос, — спародировал Михаил иных кандидатов в депутаты, — отвечаю: если честно, то до последнего времени ваш покорный слуга предполагал бурно имитировать сыскную деятельность, предоставив контрразведке искать преступника. Но теперь во все это вляпался Петька…
— Почему имитировать? — не унималась переводчица.
— Ну, не совсем валять дурака, наш полковник такого не позволит. Но и не надрываться. Объясняю: дело по всему — висяк, и какой смысл на него тратить время при таком его дефиците, когда имеется заинтересованная и весьма квалифицированная спецслужба, работающая с тобой в параллели?
— Но теперь-то…, - Петр чувствовал себя даже немного виноватым: из-за него Гусеву придется перерабатывать, но ведь и не скажешь: "Бросай, друг Мишаня, это дело, авось, контрразведчики разберутся и найдут истинного убийцу!" Рано или поздно…
— Теперь будем вкалывать по полной программе, может, еще кого из наших ребят удастся подключить! Только все равно не понятно, к чему подключать по причине отсутствия "фронта работ". Понимаете, когда случается убийство, следствие идет по апробированной схеме. В первую очередь отрабатываются родственники гражданина Х, круг общения, сослуживцы, соседи и так далее. У кого имелся мотив, у кого — возможность совершить преступление? Совсем хорошо, если имеются фигуранты, у которых просматривается мотив и была возможность этого самого Х убить. Натурально, изучается способ убийства и устанавливается орудие преступления, его хорошо бы найти. Устанавливается алиби всех подозреваемых, у кого оно есть (очень часто такой господин говорит, что "просто спал", и тогда приходится либо верить на слово, либо доказывать, что нет, не спал, а неизвестно, чем занимался…). В общем, много чего входит в отрабатывавшуюся десятилетиями методику раскрытия преступления, которая, как правило, рано или поздно приводит к успеху. Но с этим убийством я бьюсь уже шестой день, и глухо, как в танке, ни одной мало-мальски правдоподобной версии скроить не из чего!
Что мы имеем в данном конкретном случае? Имеем мы, я прошу прощения, пшик! Из ныне живых родственников наличествуют только отдельно живущий сын с детьми и какая-то родня в Саратовской области, десятая вода на киселе. Алиби провинциалов безусловное и абсолютное, да и связей они никаких с убиенным за последние тридцать лет не поддерживали. На наследство они (при живом сыне) претендовать никак не могут — так что с мотивом тоже напряженно.
— А сын? — быстро спросил Петр.
— А сын — успешный бизнесмен, глава и совладелец частного банка. Такой из-за квартиры в центре города на убийство собственного отца не пойдет: при прочих равных, экономически не выгодно. Отношения у них отличные были, так что о личной неприязни тоже говорить не приходится. Хотя возможность совершить преступление у него была: точного алиби нет, ключ от квартиры имелся, да и нанять он мог кого угодно, средства позволяют. Но от "иметь возможность" до "сделать" дистанция, сами понимаете, немалая… Это с родственниками. Поехали дальше. Окружение. Ну, скажите на милость, какой может быть круг общения у девяностолетнего старца, без посторонней помощи не выходящего на улицу и сторонящегося соседей? Правильно, никакой. Остается приходящая домработница, пенсионерка того же ведомства, что и Вацетис, чуть ли не двадцать за ним ухаживающая и ведущая в доме хозяйство. То ли жена по рабочим дням, то ли матушка (хотя она и младше), а скорее всего, и то, и другое вместе. Имеются также: участковый врач из ведомственной поликлиники, пара бывших сослуживцев, контакты с которыми поддерживались исключительно по телефону, ну, может, еще две-три такие, столь же "подозрительные личности".
— А семья сына? — поинтересовалась Татьяна.
— Эпизодическое общение по семейным и революционным праздникам. Нормальные, не слишком интенсивные отношения: кому в наше время нужны старики? Вот и все, больше никого вокруг Вацетиса не было. Как вам нравится искать убийцу практически в безвоздушном пространстве?
— Не может же не быть…, - начал Клаутов и замолк, делая некие вращательные движения кистью левой руки.
— Вот именно, не может! — решительно поддержал его Михаил. — Однако на сегодня пока получается так…
— А с этим лекарством, которым его отравили, беллоидом, насколько я помню…, - не унимался журналист. — Оно же у нас не производиться и не продается, нельзя ли за это как-то ухватиться?
— Ищут ветра в поле, — махнув рукой, как-то неопределенно ответил майор. — Ребятам из ОВД "Якиманка" тоже ведь по этому убийству надо чем-то заниматься!
— Может, это лекарство…, - предположила Борисова, — иностранный след?
— Может, — снова почти радостно подтвердил Михаил, — а если это так, товарищам из ФСБ сам Бог велел распутать указанную версию! Тем более что и водкой Вацетис перед смертью угощался иностранной…
— Слушай, Миш, — было заметно, что Петр начал раздражаться, — коль скоро ты сказал, что прекращаешь имитацию и начинаешь рыть, то позволительно ли будет узнать, как и где ты собираешься это делать?
Гусев моментально увял.
— Как, как… обыкновенно! Сплошняком отработаю жилой сектор, встречусь с еще живыми товарищами и просто сослуживцами Вацетиса, то да се… Кто-нибудь что-нибудь определенно вспомнит.
— "Кто-нибудь что-нибудь", — подначила майора Борисова, — хорош план для опера-зубра, нечего сказать! А нам что прикажешь делать?
— Найдется, что…, - несколько неопределенно пообещал Гусь. — Давайте, вы будете моим резервом, а пока подключитесь к поискам источника беллоида!
— И этот человек лицемерно радовался, когда говорил, что примет любую помощь! — театрально указывая на Михаила пальцем, с выражением продекламировала Татьяна. — Ты просто решил, что мы во всех случаях — разрешишь ты или запретишь — влезем в это дело, и будет лучше, если ты сможешь контролировать нашу "партизанщину", когда мы, высунув язык, будем заниматься всякой мелочевкой. Что, не так?
— Ну…, - очевидно было, что Борисова загнала его в угол.
— А можно нам хоть посетить квартиру Вацетиса? — Таня стремилась, пользуясь случаем, выжать из майора хоть что-то.
— Вообще-то не положено, — начал было майор, но встретившись взглядом с переводчицей, поспешно закончил: — Конечно, конечно, я это устрою, но только неофициально! У нас это называется должностным проступком…
Татьяна уходила первой. Прощаясь у дверей, она по-матерински потрепала Гусева по плечу:
— Запомни этот день, мой мальчик: ты еще будешь благодарить судьбу за то, что согласился принять нашу помощь!
Интересно, понимала ли Борисова в тот момент, что произносит вещие слова?
28
Представление наркома внутренних дел, генерального комиссара государственной безопасности Л.П. Берия за номером 794/Б от 05 марта 1940 года, ставшее постановлением Политбюро ЦК ВКБ(б) от того же числа (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).
Сов. секретно
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
ЦК ВКП (б)
товарищу С Т А Л И Н У
В лагерях для военнопленных НКВД СССР и в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в настоящее время содержится большое количество бывших офицеров польской армии, бывших работников польской полиции и разведывательных органов, членов польских националистических к-р партий, участников вскрытых к-р повстанческих организаций, перебежчиков и др. Все они являются заклятыми врагами советской власти, переполненными ненавистью к советскому строю.
Органами НКВД в западных областях Украины и Белоруссии вскрыт ряд к-р повстанческих организаций. Во всех этих к-р организациях активную руководящую роль играли бывшие офицеры бывшей польской армии, бывшие полицейские и жандармы.
Среди задержанных перебежчиков и нарушителей госграницы также выявлено большое количество лиц, которые являются участниками к-р шпионских и повстанческих организаций.
В лагерях для военнопленных содержится всего (не считая солдат и унтерофицерского состава) 14.736 бывших офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, жандармов, тюремщиков, осадников и разведчиков — по национальности свыше 97 % поляки.
Из них:
Генералов, полковников и подполковников — 296
Майоров и капитанов — 2.080
Поручиков, подпоручиков и хорунжих — 6.049
Офицеров и младших командиров полиции,
пограничной стражи и жандармерии — 1.030
Рядовых полицейских, жандармов,
тюремщиков и разведчиков — 5.138
Чиновников, помещиков, ксендзов и осадников — 144
В тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии всего содержится 18.632 арестованных (из них 10.685 поляки), в том числе:
бывших офицеров — 1.207
бывших полицейских разведчиков
и жандармов — 5.141
Шпионов и диверсантов — 347
Бывших помещиков, фабрикантов и чиновников — 465
Членов различных к-р и повстанческих
организаций и разного к-р элемента — 5.345
Перебежчиков — 6.127
Исходя из того, что все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти, НКВД СССР считает необходимым:
— Предложить НКВД СССР:
— Дела о находящихся в лагерях военнопленных 14.700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, осадников и тюремщиков,
— А также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11.000 человек членов различных к-р шпионских и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков -
— рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания -
расстрела.
— Рассмотрение дел провести без вызова арестованных и без пред'явления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения -
в следующем порядке:
а) на лиц, находящихся в лагерях военнопленных — по справкам, представляемым Управлением по делам военнопленных НКВД СССР.
б) на лиц, арестованных — по справкам из дел, представляемых НКВД УССР и НКВД БССР.
III. Рассмотрение дел и вынесение решения возложить на тройку, в составе т.т. Меркулова, Кобулова, Баштакова (начальник I Спецотдела НКВД СССР).
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
С о ю з а С С Р
(Л. Берия)
Приведенный документ завизирован подписями "И.Сталин", "К.Ворошилов", "В.Молотов" и "Микоян". Рукой секретаря на полях сделана пометка: "т. Калинин — за, т. Каганович — за".
Утро следующего дня Клаутов начал с разговора в кабинете главного редактора. Семаков пригласил его, едва только пробило десять часов.
— Что там за проблемы у тебя с ФСБ? И причем тут Борисов-Вельяминов?
— Это не у меня с ними проблемы, а у них со мной.
— Яснее как-нибудь можешь выразиться?
Петр выразился яснее, и разговор затянулся минут на тридцать. Почти всесильный в некоторых вопросах, главный редактор в этом случае признал, что помочь ничем не может.
— Вот здесь, Станислав, ты ошибаешься. Мне нужно несколько свободных дней, чтобы попробовать разобраться во всем самому. Материалов, чтобы дней на пять заполнить полосу, у меня "в портфеле" хватит, а больший срок, надеюсь, не понадобится: либо меня заметут, либо, наконец, отстанут. Дашь мне "вольную"?
— Придется. Хотел тебя отправить в Смоленск, там сейчас международная конференция, посвященная жертвам II Мировой, называется "Наши павшие, как часовые", — это из Высоцкого, зачем-то напомнил Семаков, — но раз такое дело…
С Гусевым встретились около метро. Он предлагал у комендантши, но Клаутов по понятным причинам категорически отказался. Тем не менее, с почтенной дамой пришлось, все-таки, встретиться: ключ от квартиры, по договоренности с сыном покойного, хранился у нее (чтобы не отвлекать почтенного банкира каждый раз, когда милиции придет в голову еще раз осмотреть место преступления). Со страхом посматривая на Петра, представленного ей накануне чекистским капитаном как убийца жильца ее дома, она несколько раз перечитала удостоверение Гусева, после чего сообщила, что ключа не даст, пока не перезвонит на Петровку и не убедится, что он не самозванец.
— Ну вы же знаете, что я из МУРа! — пробовал убедить ее Михаил, который и так, согласившись впустить друзей в квартиру Вацетиса, сильно выбился из своего рабочего графика.
— Теперь я никому не верю! — трагическим тоном сообщила та, и взялась за трубку телефона.
Через несколько томительных минут ключ был все же получен. Оказавшись на улице, майор глубоко вздохнул и сообщил:
— Можете быть уверены, сейчас она звонит Сидорцеву.
— Ее право и, если хочешь, даже обязанность как коменданта дома, где произошло убийство, — спокойно отреагировала Таня и озорно добавила: — Сейчас мы тоже капитану привет передадим! — С этими словами она подошла к филеру, который изумленно на нее посмотрел (несмотря на поручительство Гусева, наружное наблюдение за журналистом не сняли), и приветливо проговорила: — Минут на сорок мы зайдем в этот дом, так что в пределах этого срока можете располагать собой.
— Хулиганка! — попенял ей Клаутов, но не выдержал и расхохотался. — Ну и рожа у него была, когда ты к нему обратилась!
В подъезд, оборудованный домофоном вошли, воспользовавшись магнитным ключом, имевшимся в выданной комендантом связке. Консьержка, весьма пожилая почтенная женщина, увидев посторонних людей, поинтересовалась, к кому они направляются.
— Милиция, — бросил Гусев, приоткрыв свое удостоверение. — В двадцать четвертую квартиру. — Дама скорбно поджала губы и покивала с подобающим случаю выражением.
В лифте майор с одобрением в голосе рассказал, что консьержка чрезвычайно бдительна, всю жизнь живет в этом доме и, разумеется, знает всех жильцов до третьего колена. Но и она, к сожалению, не смогла рассказать следствию ничего полезного.
Четырехкомнатная квартира, где меньшая из комнат (судя по всему, кабинет) была как минимум двадцатиметровой, выглядела поистине барской — как это понималось лет двадцать-тридцать назад. Какие обои? На стенах под трафарет был накатан узор "под шелк". Во всех помещениях на непривычной для современного человека высоте висели хрустальные люстры; хрусталем же сверкали многочисленные полированные горки и серванты, представлявшие взору "экспозицию", где наряду с вазами наличествовали бесконечные сервизы и фарфоровые статуэтки германской работы, воплощавшие галантные и пасторальные сюжеты; полы, стены, многочисленные диваны и тахты покрывали толстые восточные ковры; стены длиннющего коридора представляли собой один большой стеллаж с бесчисленными собраниями сочинений и обязательными восьмитомной "Тысяча и одной ночью" и стотомной "Библиотекой мировой литературы". За неделю, прошедшую со дня убийства, все это великолепие успело покрыться ощутимым слоем пыли. Одно слово, полированная мебель!
Петр с Татьяной двинулись в обход квартиры, а Гусев, которому все там было известно до мельчайших деталей, уселся в кабинете в кресло со взятой наугад хозяйской книгой, попросив приятелей "ничего не лапать, чтобы не засорить своими "пальчиками" картины". Старик, похоже, был большим педантом (или же его приходящая домработница хорошо знала свое дело): везде чувствовался железный порядок, даже в мусорном ведре не было ничего, не считая положенного на дно пластикового пакета. На сушилке (кухня была обставлена в старом стиле, и посудомоечный агрегат отсутствовал) стояли две хрустальные рюмки. Таня увидела их первой и, ткнув Клаутова в бок, молча показала на них пальцем. Оценив находку, тот крикнул приятелю:
— Вы учитываете, что убийца был один?
— Или не один, просто другие оказались непьющими, — донесся из кабинета меланхолический голос Михаила. — Это ты по количеству рюмок вычислил?
— Угу.
— Кроме того, генерал мог с кем-то выпивать накануне, с тех пор они и стоят на мойке. А убийцы, уничтожая следы (а следов никаких в квартире нет), вымыли посуду, из которой пили, и убрали на место. — Майор появился в дверях кухни. — Во всей квартире нет ни одного чужого отпечатка, а бутылка "Выборовой" тщательно протерта.
— Они пили польскую водку? — встрепенулся Петр.
— Да, пили польскую водку и закусывали русским зеленым луком. А что, это запрещено законодательством? Хочешь сказать, еще один иностранный след? Не смеши меня, Петруччио: в Москве сейчас что угодно сыскать можно! Ну что, закончили, пинкертоны? Уже полчаса, как мне нужно быть совершенно в другом месте!
— Кабинет мы осмотрели очень поверхностно, — извиняющимся голосом сообщила Борисова, — потерпи еще минут пятнадцать, ладно?
Конечно, наивно было полагать, что за лишние четверть часа им удастся обнаружить что-то, что прольет свет на тайну убийства, и что ускользнуло от внимательного взгляда работавших там ранее профессионалов. Тем не менее, они все тщательно осмотрели, включая содержимое письменного стола (исключительно чистая писчая бумага, остро отточенные карандаши, шариковые ручки, ластики и даже линейка). Стол Вацетиса был антикварной редкостью: сбоку на нем сверкал инвентарный номер с выбитой аббревиатурой "НКВД", а столешница обита чем-то вроде черной клеенки с неразборчивым тисненым узором и накрыта листом толстого зеленоватого стекла. Разумеется, наличествовал и большой письменный прибор, деревянный и покрытый черным лаком, похоже, вьетнамский, а также выполненная на металле знаменитая в свое время фотография Ленина, читающего в кремлевском кабинете "Правду". Были там и обычные фотографии, геометрически правильными рядами разложенные под стеклом. Преимущественно на них был изображен один и тот же белобрысый длиннолицый человек довольно невзрачной наружности и не сильного, судя по всему, ума. Правда, с годами это лицо приобретало некую начальственную значительность. На последних же по времени, в мундире с одной генерал-майорской звездой и целым иконостасом правительственных наград, товарищ Вацетис выглядел просто орлом и государственным мужем.
— Я так понимаю, это и есть убитый пенсионер? — на всякий случай уточнил журналист.
— Он самый, — подтвердил Гусев.
— А супруга у него была ничего! — отметила Татьяна, разглядывая фотографию, на которой Вацетис в гимнастерке с "кубарями" на петлицах, стало быть, еще лейтенант, обнимал светловолосую женщину с высоким лбом и косами, короной уложенными вокруг головы. В ней, с этим ровным овальным лицом и огромными кроткими глазами, было что-то иконописное.
— А это, очевидно, сынок-банкир, — предположил Петр, ткнув пальцем в кадр, запечатлевший семью на летнем отдыхе, скорее всего, в Сочи. Супруги стояли по колено в море, а рядом с ними возвышался чернявый тощий подросток, казавшийся еще более скуластым, чем был на самом деле, из-за стрижки "под полубокс".
— Что мама, что сынуля, какие-то нерадостные, — заключила Борисова. — Видно, что жизнь у них была не сахар…
— Не пайком единым счастлив человек, — философски заметил майор. — Не пора ли нам пора?
Пришлось согласиться, что да, пора идти, тем более что ничего интересного обнаружить не удалось, и вряд ли удастся, и так далее и тому подобное. Нельзя же было до бесконечности эксплуатировать дружеские чувства Михаила. Однако где-то а глубине души Клаутов ощущал, что уходит из квартиры Вацетиса, чего-то недоделав или недодумав.
Выйдя из лифта, журналист попрощался с Гусевым и направил свои стопы в сторону коморки, служившей рабочим местом консьержке.
— Полагаешь, она для тебя вспомнит то, что не рассказала нам? — иронически поинтересовался на прощание майор.
— Действительно, чего ты от нее хочешь? — в свою очередь удивилась Татьяна. — Тут нам ловить, к сожалению, нечего!
— Хочу восполнить один пробел, — несколько загадочно ответил журналист.
Консьержка была очень приветлива и открыта для диалога, поскольку решила, что Петр с Борисовой тоже из милиции.
— Помогать милиции в раскрытии убийства даже… мой долг! — сообщила она, покраснев и как-то неловко оборвав свою фразу.
— Хочу задать вам один вопрос, — Клаутов сделал вид, что не заметил ее замешательства. — Вы ведь хорошо знаете всех жильцов этого дома?
— А также их родителей и большинство дедов! — с гордостью добавила она.
— В таком случае, вы должны помнить, кто проживал в двадцать четвертой квартире до того, как туда въехали Вацетисы.
— Как же, как же, конечно помню! Штерн там проживал с супругой и двумя дочерьми, Марк Исаевич Штерн, царствие ему небесное!
— Вот как, Штерн…? — переспросил Клаутов.
— Ну да, "убийца в белом халате", прости господи! Такой был хороший человек! А почему вы спрашиваете?
— Я смотрел в домовой книге, там все чернилами замазано, вот и заинтересовался…
— А что ж вы, молодой человек хотите? Так в то время было принято: фамилии и фотографии врагов народа вымарывались, чтобы и памяти о них не было. А кто этого не делал, мог попасть под подозрение, как "сочувствующий". И нужно это было тогдашнему управдому?
Внезапно на Петра снизошло озарение, первое за тот день.
— А кто Марка Исаевича арестовывал? — чувствуя, как в предвкушении открытия замирает сердце, как бы мимоходом поинтересовался он. Случаем, не помните?
— МалА я тогда была, да как не помнить? Весь дом тогда об этом шептался. Вацетис и забирал его. Ох, грешно про мертвых плохое говорить, но как он, ирод, смог жить в той квартире после всего этого? Вот и покарал его Господь на старости лет… И за Штерна, и за Борисова-Вельяминова!
— Вацетис и за ним приходил? — встрепенулась Татьяна.
— Ну да, в том-тот и дело. Вдова мне по секрету потом рассказывала, что Эдуард Николаевич ударил профессора, и обложил по-матерному, оттого тот в одночасье и умер от инфаркта: не выдержало оскорбления сердечко-то…
Старушка разволновалась и схватилась за валидол. Клаутов, который узнал все, что хотел и даже сверх того, решил задержаться еще ненадолго: ему показалось неудобным довести женщину до сердечного приступа и уйти. Оглядевшись, он увидел на полке коробки с сушеными травами, "медвежьим ушком" и "хвощем полевым".
— Завариваете? — чтобы отвлечь старую женщину от неприятных воспоминаний, поинтересовался он.
— Да. Почки у меня больные, вот врач и посоветовал отвар пить. Работа-то у меня сидячая, чтобы застоя не было. Уже две недели принимаю, вроде бы, полегчало.
— А вы еще брусничный лист добавьте, — посоветовала переводчица, — очень способствует!
Выйдя на улицу, Петр и Таня огляделись. Давешнего филера видно не было: то ли после выходка Борисовой наблюдения было решено снять, то ли прислали нового, им неизвестного и более умелого.
— Как ты догадался спросить про предыдущего жильца квартиры покойного генерала?
— Не знаю, как будто что торкнуло: ведь очень часто энкаведешники заселялись в освободившиеся квартиры тех, против кого они же и вели дела по пресловутой 58-й "политической" статье. А в результате у нас с тобой появился человек, у которого был мотив для совершения убийства Вацетиса…
— Имеешь в виду сына Борисова-Вельяминова?
— Увы, его сАмого: ни за что бы не стал его обвинять, даже если бы знал, что отравил Вацетиса точно он… Однако своя рубашка ближе к телу, и чтобы снять обвинение с себя, придется найти истинного убийцу, кем бы он ни был.
— Во время нашей замечательной беседы с консьержкой прояснилось и еще кое-что…
— Что же?
— Так ты не понял? Бабушка уже две недели принимает травяной сбор, способствующий мочеотделению. Мочегонное, говоря проще. Значит, она достаточно часто и регулярно покидает в последнее время свое рабочее место. И…
— Вполне могла не видеть, как к Вацетису шел убийца, а потом и выходил вон!
29
Из приветствия ЦК КП(б) Белоруссии И.В. Сталину по случаю шестидесятилетия (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):
"Воссоединенные народы Белоруссии глубоко хранят в своем сердце Ваш образ — образ гениального создателя Белорусского государства, освободителя народов Западной Белоруссии от ига польских панов и капиталистов".
История, как известно, бывает писанная и неписанная. Одни верят только тому, что можно прочесть в умной книге, и если видят в советской конституции 1936 года слова о свободе организаций, то считают, что так оно и было; другие считают истинным только то, что услышат от непосредственных участников давних событий, принципиально не соглашаясь с известной поговоркой "врет как очевидец". Автор этих строк, будучи профессиональным историком, привык не доверять никому и ничему. Так вот, о неписанной истории. Многие старые большевики, (т. е. члены РСДРП-РКП(б) — ВКП(б) — КПСС с дореволюционным стажем) по привычке оглядываясь и понижая голос, рассказывали близким всевозможные истории, не вошедшие в учебники, либо противоречившие им. В соответствии с одной из таких исторических баек (ее услышал в свое время сам автор), Лаврентий Павлович Берия во время ежовских чисток лишь чудом избежал ареста. Якобы в Закавказье, где он занимал высокие партийные и чекистские посты, пришло уже указание арестовать Берия, но тот, услышав об этом от некоего своего друга, умолил его "не получить" приказ. Мол, дай мне возможность улететь в Москву и там попробовать разобраться. Вот сяду в самолет, тогда и распорядись меня задержать… Оказавшись в столице, Лаврентий Павлович встретился со Сталиным: тот его давно знал как своего верного сторонника. Дальнейшее известно всем: Берия сменил на посту главы НКВД Ежова и остался в Москве. Рассказчик приведенной истории уверял, что через несколько дней после этого неожиданного вознесения, при невыясненных обстоятельствах выбросился из окна своего кабинета тот человек, который "не получил" приказ… "Фишка", как теперь говорят, заключалась в том, что на взгляд рассказчика, у Лаврентия было что-то на Кобу, некий компромат. Во всяком случае, в отличие от многих других "товарищей по партии", позиции Берии вплоть до 1952 года, когда уверенным в своем будущем не мог быть уже никто, были непоколебимы — это факт…
… Опустив голову, Сталин мелкими шажками неторопливо шел вдоль длинного стола для совещаний. Дойдя почти до дверей, повернулся и пошел назад. Остановившись перед Берией который, поблескивая пенсне, следил за перемещениями вождя, спросил:
— Что Ежов? — вообще-то народный комиссар внутренних дел был приглашен для разговора совершенно по другой теме, но отчего бы не начать беседу с вопроса о его предшественнике?
— Кается, мерзавец.
— Кается, это — хорошо, — серьезно кивнул головой Сталин. — Вышинскому будет проще.
— Только делает это как-то странно: собственноручно написал, — шеф НКВД раскрыл портфель и достал лист бумаги, — "По всем пунктам предъявленных обвинений считаю себя невиновным. Виноват перед партией в совершении гораздо более серьезных преступлений".
— Что он имеет в виду? — внезапно вспыхнувшее острое беспокойство, как всегда, надежно скрывалось за неподвижной маской лица, почти непривычного к мимике.
— Из внятного — только то, что мало вычистил скрытых врагов из "органов".
— А…, - по тому, как слегка расслабилась спина, можно было понять, что беспокойства генсека прошло. — Ежова надо выводить на процесс и расстреливать. Кстати сказать, действительно у него при обыске в столе нашли пули, извлеченные из черепов Зиновьева и компании?
— Да, товарищ Сталин. Похоже, хранил, как сувенир о своей победе…
— Коллекционэр! — в тоне, которым была произнесена последняя реплика, иронии и презрения было поровну. И тут же, без всякого перехода, спросил: — Что делается по запросу гестапо?
— Готовим списки на депортацию, на этой неделе закончим. Жаль все же отдавать Гитлеру его врагов…
— Что такое судьба отдельного человека или группы лиц по сравнению с интересами большой страны, тем более, колыбели Октября? По сравнению с сотнями тысяч людей, воссоединившихся с социалистическим отечеством? По сравнению с новыми возможностями, которые приобрел наш балтийский флот? По сравнению с перспективами мировой революции, наконец? Да эти антифашисты — если они настоящие интернационалисты — сами должны радостно побежать в Германию, понимая, что этим помогают Советской России. Так что списки спокойно готовь, но… без фанатизма. — Выждав паузу, и не дождавшись вопроса, вождь счел необходимым пояснить: — Всех сразу на прилавок не вываливай, Лаврентий, не по-хозяйски это. В данном вопросе будем вести себя как последователи Бернштейна который, если не забыл, утверждал, что движение — все, конечная цель — ничто. В первую очередь депортируем всякую мелочь. И еще: списки пусть завизируют Судоплатов по линии разведки и Димитров по линии Коминтерна: действительно ценных людей во всех случаях следует оставить себе.
— Понял, товарищ Сталин!
— "Эвакуацию" поляков начали уже?
— Антигитлеровских фашистов?
Генсек заломил было густую бровь, но потом рассмеялся, понял. Нарком, тем не менее, поторопился объяснить:
— Так их мои остряки прозвали. Польша — государство фашистское? Фашистское. Но с Гитлером воевало? Воевало. Значит, польские военнопленные — антигитлеровские фашисты. "Эвакуируем" потихоньку.
— Почему потихоньку?
На лице Сталина не осталось и тени веселья: даже Лаврентий не понимает, что несколько десятков тысяч военнопленных страны, с которой Советский Союза формально даже не воевал — проблема! И возвращать их некому и некуда (да и можно ли отпускать на все четыре стороны всякую антисоветскую сволочь?), и держать у себя не только бессмысленно, но и недальновидно: какие-никакие, а иностранцы, интернировать которых, если не считать некоторых не афишируемых обязательств перед Германией, особого-то повода и нету.
Некоторых смущала численность пленных поляков. Конечно, солдатскую массу можно и нужно отправить на лесоповал и стройки социализма, но офицеры! Одно дело расстрелять десяток-другой человек, и совсем, кажется, иное — двадцать или тридцать тысяч. Ерунда и интеллигентские сладкие сопли! Помнится, отвечая тогда оппонентам (разговор происходил во время позднего ужина на ближней даче), Сталин спросил, что делать, если перед важной операцией получена информация о том, что в полк заслан вражеский провокатор, а из примет известна только одна: он рыжий. Аксиома: один шпион вреда может принести больше, чем вражеская дивизия. Времени на проведения дознания нет… Выход один: расстрелять всех рыжих красноармейцев. Жестоко? Да! Но это единственно правильное решение и, кстати сказать, гуманное по отношению ко всем остальным, блондинам и брюнетам. А в Старобельском, Осташковском и Козельском лагерях из каждой сотни пленных поляков девяносто девять человек русофобов и антисоветчиков! И международное положение, между прочим, такое, что каждую минуту можно ожидать чего угодно. Нужно в подобной обстановке советскому правительству держать у себя в тылу и кормить такую ораву врагов? У кого-то, может, память и короткая, но он, Сталин, не забыл еще, что натворил в гражданскую войну корпус чехословацких военнопленных, хотя, конечно, тех после мировой войны было побольше…
— Так почему, Лаврентий, потихоньку?
Как ни был Берия уверен в своем особом положении при вожде, при повторном вопросе, заданном тихим голосом, он почувствовал, как взмокла между лопатками спина. Черт его дернул употребить это слово, "потихоньку"! В действительности ведь все делалось максимально энергично, просто немало времени занимала рутина. Да и технически операция оказалась не из простых: в сжатые сроки "обработать" такие "массивы". Да еще при соблюдении необходимой секретности…
— Люди не выдерживают, товарищ Сталин, и техника. Но это все, как говорится, детали.
— Что там у тебя, кисейные барышни работают?
— Учимся на своих ошибках, товарищ Сталин. Заверяю: в оговоренные сроки уложимся!
— Уложитесь? Ну-ну… Талейран, между прочим, говорил, что это только дураки учатся на своих ошибках, а умные — на чужих! Кстати сказать, как обстоит дело с выполнением решения политбюро по западной границе?
Если уж затрагивался какой-то вопрос, то Сталин всегда стремился рассмотреть его всесторонне. Вождь упомянул решение политбюро от 2 марта 1940 года "Об охране госграницы в западных областях УССР и БССР", направленное на укрепление государственных рубежей в условиях европейской войны. По сути, речь шла о депортации польского населения из нового приграничья. После присоединения они происходили хаотично до тех пор, пока вопросом не заинтересовался партаппарат. Инициатива исходила от тогдашнего первого секретаря ЦК КПУ(б) Никиты Хрущева, ее поддержал Берия, и в итоге она была оформлена в виде упомянутого постановления. Документ предусматривал множество мер, в том числе и создание восьмисотметровой полосы, из которой удалялись семьи узников концлагерей, участники контрреволюционных организаций и более двух тысяч молодых женщин, безвинно поименованных "проститутками". Постановление предлагало и "инструмент" для осуществления предлагаемых мер: специальные группы, имеющие в своем составе "тройки" для решения судьбы задержанных людей, трех-четырех оперов и пятнадцать-двадцать бойцов войск НКВД. Здесь тоже не все шло гладко, но Лаврентий Павлович, памятуя о только что сделанном ему выговоре, бойко отрапортовал:
— Спецоперация проводится успешно, товарищ Сталин, уложимся ранее намеченных сроков.
— Хорошо. Теперь поговорим о главном, для чего собственно я тебя и пригласил. У нас совершенно новая проблема, и чем я над ней больше думаю, тем более важной и недооцененной она мне представляется. Ответь мне: как работает твой наркомат в Прибалтике и западных областях Украины и Белоруссии?
Берия был обескуражен. Вроде бы, все шло по накатанной колее, просто и буднично… Разве что-то не так? Видно, был какой-то сигнал, иначе Хозяин вопрос этот не задал бы! Наконец, он нашел, как ему казалось, наиболее безопасную и в то же время не далекую от истины формулировку:
— В штатном режиме, товарищ Сталин!
— В том-то и дело, товарищ Берия! По старинке работаем! А трудиться чекисты должны сейчас в этих районах по-ударному, по-стахановски! Меньше чем за полгода территория Советского Союза существенно увеличилась. На сколько в результате наших территориальных приобретений выросло население страны, а, Лаврентий? — Берия судорожно полез в портфель. — Давай сейчас обойдемся без точных цифр, — великодушно махнул рукой Сталин, хотя другому подобный "прокол" мог бы и не простить. — Гражданами нашей страны стали сотни тысяч, вернее сказать, миллионы людей, в массе своей имеющих чуждое нам мировоззрение, индивидуалистов, у которых отсутствует инстинкт подчинения пролетарской партии. Они не знают, что такое настоящий страх, а без этого надежных строителей светлого будущего не воспитаешь: слаб человек и немощен в своем эгоизме. Нельзя также забывать, что большая европейская война во всех случаях нас не минует, а доблестной Красной Армии, чтобы бить врага на его территории, нужен крепкий и надежный тыл, без куркулей, буржуйчиков и сомневающихся. Совокупность этих и других факторов свидетельствует о том, что перед твоим комиссариатом стоят гигантские и неотложные задачи, в некотором роде возвращающие "органы" в восемнадцатый год, когда вся страна была еще одним огромным "родимым пятном капитализма"…
Время было обеденное, и дальнейшее обсуждение дел продолжилось за обеденным столом — благо, рядом была обжорная Пятницкая улица, где чуть ли не в каждом доме располагается, как сказали бы в стародавние времена, "предприятие общественного питания". Заказав по окрошке на первое и жареных колбасок на второе, Петр с Татьяной углубились в рыбное ассорти.
— Перво-наперво, — Клаутов сделал секундную паузу, размышляя, рыбе какого цвета для начала отдать предпочтение, — следует решить вопрос, играем ли мы честно или жульничаем.
— В смысле?
— В смысле, делимся ли мы своими открытиями с Мишкой, или разворачиваем партизанские действия.
— Я не стану напоминать, что кое-кто клятвенно обещал не заниматься самодеятельностью и партизанщиной… и предложу компромисс: про моего дальнего родственника промолчим, а насчет консьержки и отсутствие алиби у всех, кто имел возможность посетить в день убийства дом в Малом Толмачевском переулке, расскажем.
— Согласен! А дальше что?
— А дальше у нас окрошка. Она потеряет всякий смысл, как только растает лед, что непременно произойдет, если мы на пару минут не замолчим.
… А дальше вот что я тебе скажу, — Татьяна в ожидании второго закурила. — Помнишь, в Белграде, во время поминальной вечеринки ты произнес непонятно прозвучавшую для окружавших — всех, кроме одного человека (не считая меня, разумеется) — фразу: сказал, что знаешь, когда искать мотив?
— А как же! Согласен: в случае с Вацетисом его тоже, судя по всему, следует искать в прошлом.
— В далеком прошлом, — уточнила Татьяна. — В любом другом случае Гусев его давно бы отыскал. И номер первый с мотивом "месть за отца" — нынешний обитатель двадцать третьей квартиры, некто Р.А. Борисов-Вельяминов.
— Твой родственничек номер второй, а первый — я, с мотивом "месть за прадеда". Честь его нахождения по праву принадлежит капитану Сидорцеву. Так что мы не оригинальны, мы просто эпигоны этого контрразведчика.
— Пусть будет номер два, — вяло согласилась Борисова. — Ты лучше скажи, как мы его будем "колоть"? Может, отдадим это дело, все-таки, Гусеву? В его власти хотя бы на допрос вызвать, что ли… Михаил имеет право наблюдение установить, телефоны прослушивать…
— Это если судья разрешит!
— Да брось ты! Ни за что не поверю, что милиция и прочие спецслужбы каждый раз идут к судьбе за разрешением послушать чужие разговоры или почитать чужие письма. Даже если и так, неужто найдется жрец правосудия, который им откажет? Но это совсем из другой оперы… Скажи лучше, что можем мы? Ведь Борисов-Вельяминов имеет право даже не впустить нас к себе в квартиру!
— Отчего бы ему не принять журналиста, пишущего очерк о его отце?
— А что, это идея! А я кем буду при тебе?
— Будешь правдиво играть роль Татьяны Васильевны Борисовой, дальней родственницы покойного профессора, которая заинтересованно помогает талантливому очеркисту Клаутову П.П.
— А голова-то у тебя, оказывается, иногда работает! — похвалила приятеля переводчица. — Остается решить, с помощью чего мы сможем вывести потенциального преступника на чистую воду?
— Бог даст день, Бог даст пищу, — философски рассудил "талантливый очеркист" и запустил зубы в уже изрядно остывшую колбаску.
После обеда было решено вернуться в Малый Толмачевский переулок, чтобы взять у любезной консьержки телефон Борисова-Вельяминова, а заодно осведомиться о его имени. Следовало также попросить ее не рассказывать профессорскому сыну об интересе, проявленном к его личности "милицией". К чему настораживать человека раньше времени? На этот раз филера засечь удалось. Несмотря на то, что продолжение наружного наблюдения было ожидаемо, Петр расстроился: в глубине души он надеялся, что Сидорцев от него, все-таки, отстанет.
Вечером того же дня Петр позвонил Радию Александровичу Борисову-Вельяминову и попросил о встрече. Как оказалось, Радий Александрович читал статьи Клаутова, и это сильно облегчило общение. В итоге договорились встретиться на следующий день в шестнадцать часов, до трех Борисов-Вельяминов был занят на работе, во Второй Градской больнице.
На интервью нужно приходить готовым к беседе, во всяком случае так делают все журналисты, профессионально относящиеся к своей работе. Тем более, если это не совсем интервью, и от него в твоей жизни очень многое зависит. Поэтому Клаутов с утра по быстрому сгонял в редакцию и попросил заведующую архивом подобрать ему все, что есть на заведующего отделением Второй градской больницы, доктора медицинских наук Р.А. Борисова-Вельяминова. Подумав, добавил к нему и генерал-майора Вацетиса. После этого он уселся у себя в кабинете, надеясь посмотреть накопившиеся за прошедшие несколько дней газеты. Однако не тут-то было: стоило коллегам прознать, что Клаутов на месте, как его тут же завертел обычный водоворот редакционных дел. Через пару часов насилу отбившись, он сунул в портфель толстую пачку непрочитанных газет и конверт с материалами из архива "НО", предполагая ознакомиться с ними в вагоне метро и опасаясь, что на это не хватит времени. Хватило его, однако, с избытком: конверт содержал всего две небольшие не статьи даже, а заметки и фотографию с текстом: "В отделении Р.А. Борисова-Вельяминова удачно прооперированы пять человек, получивших тяжелые травмы во время майского теракта в г. Дадашкале".
С Борисовой они встретились на успевшей уже стать почти родной "Третьяковской".
— Ну как, придумал уже гениальный ход, который заставит исповедоваться перед тобой раскаявшегося убийцу? — не успели они поздороваться, спросила Таня. Несмотря на насмешливый тон, было видно, что проблема эта ее очень волнует.
— Я начну с ним спокойно беседовать о делах давно минувших, а потом неожиданно встану, вперю в него указующий перст и страшным голосом сообщу: "Кровь, на вас кровь убиенного генерала Вацетиса!". Остальное, сама понимаешь, будет делом техники.
— А если серьезно?
— А если серьезно, окончательное решение приму только тогда, когда познакомлюсь с этим человеком и поговорю с ним. Предстоящий разговор неизбежно коснется в том числе и смерти профессора. Не думаю, что обычный человек, незадолго до этого совершивший такое страшное преступление, как убийство, не будучи матерым преступником, сможет в полной мере контролировать свои нервы. Случайного собеседника он бы смог обмануть, как не заподозрили его оперативники из ОВД "Якиманка", когда проводили опрос соседей. Они же понятия не имели о том, что у него может быть мотив. Но мы с тобой совсем другое дело! Мы будем этого Борисова-Вельяминова провоцировать, задавать такие вопросы, которые вряд ли оставят его спокойным, будь он в чем-либо виноват…
— С этим понятно, — нетерпеливо перебила Петра Татьяна. — Хорошо, мой дальний родственник поведет себя так, что наши подозрения превратятся в уверенность. И что тогда?
— Во всяком случае, предлагать поднять руки вверх и арестовывать его мы не будем, — усмехнулся Клаутов. — Более того, мы вообще ничего после этого предпринимать не станем.
— Считаешь себя Порфирием Петровичем? Собираешься ждать, пока преступник созреет, разрыдается у тебя на груди и с облегчением признается сам?
— Считаю, что при наличии обоснованных подозрений придется немедленно сообщить обо всем Гусеву, — не принял шутливого тона Клаутов. — Мы свое дело сделаем, а все дальнейшее должно уже будет стать заботой профессионалов.
— Скучно, — надула губки Борисова, но, подумав секунд двадцать, с неохотой признала: — однако же, правильно!
Случилось однако то, что происходит сплошь и рядом: жизнь выкидывает коленце, и заранее продуманный план приходится оставить, не начав осуществлять. В данном конкретном случае Петр, придав своему лицу соответствующую мину, позвонил в дверь двадцать третьей квартиры, и едва она открылась, узнал в хозяине человека, соседствовавшего с ним пару лет назад в архиве ФСБ и знакомившегося с досье своего отца. Если судить по расширившимся глазам Радия Александровича, то и он припомнил, где и когда видел своего визитера.
— Клаутов, Петр Петрович, — представился журналист и добавил, — оказывается, мы с вами уже знакомы…
— Выходит, так, — заметно смутился Борисов-Вельяминов и перевел взгляд на девушку.
— А это Татьяна Борисова, переводчица и моя помощница в работе над очерком о вашем отце: она приходится вам дальней родственницей по отцовской линии.
— Неужели? Это очень интересно… Впрочем что это я? Проходите, пожалуйста!
Осведомившись у гостей, не желают ли они чаю, хозяин торопливо направился на кухню. Татьяна вызвалась помочь, а Клаутов остался в гостиной. Судя доносившимся до него обрывкам разговора, Борисова и Радий Александрович очень скоро нашли звено, их объединявшее: ту самую Танину двоюродную тетку, рассказывавшую ей в детстве о знаменитом родственнике. Петр решал нелегкую задачу. Борисов-Вельяминов ему нравился, играть с этим человеком в "Преступление и наказание" не хотелось, и было, похоже, совершенно бессмысленно: умный и уверенный взгляд хирурга выдавал в нем человека, смутить которого непросто. Оставалось либо провести с ним беседу на заявленную тему и передать версию Гусеву, либо попытаться поговорить с Радием Александровичем, что называется, с открытым забралом. Нечего и говорить, что после недолгой борьбы с самим собой, он выбрал второй вариант.
Кое-какую хитрость Петр, правда, все-таки припас. Когда "чайная церемония" уже завершалась, и приятная застольная беседа ни о чем должна была уступить место серьезному разговору, он как бы невзначай спросил, испытующе глядя на Борисова-Вельяминова:
— Радий Александрович, когда мы встретились в архиве, вы приходили туда, чтобы убедиться, что арест вашего отца производил Вацетис?
Хирург вздрогнул и чуть не подавился последним глотком чая. Побагровев, он с трудом откашлялся и с горечью сказал:
— Так вот из какой вы "газеты"… Давеча Нина Тихоновна меня предупреждала, что моими делами интересуются двое из милиции, молодые мужчина и женщина. А я уж было поверил, что кого-то действительно волнует судьба моего несчастного отца!
Значит, консьержка не выполнила своего обещания, мельком отметил Петр, достойная женщина, к ее чести, не колеблясь сделала выбор между с детства ей знакомым соседом и милицией в пользу первого. С запозданием он протянул Борисову-Вельяминову свою визитную карточку.
— Это чтобы подтвердить, кто я и откуда.
— Молодой человек! Отпечатать в вашем ведомстве подобную фитюльку… — Радий Александрович с пренебрежением отбросил визитку в сторону. — А вот ваше милицейское удостоверение, пожалуйста, предъявите! Иначе я отказываюсь отвечать на ваши вопросы и вообще, попрошу покинуть мою квартиру.
Предъявлять "корочки" с тиснением "ПРЕССА" не имело смысла — по тем же причинам, по каким хирург отверг визитные карточки. Положение спасла Борисова. Положив руку на рукав родственника, она предложила:
— Можно позвонить главному редактору "Независимого Обозрения". На днях капитан ФСБ, не веривший Петру, что тот работает над очерком о вашем отце, так и сделал. Подать вам трубку?
— Почём я знаю, может, и это будет подстроено…, - было заметно, что Борисов-Вельяминов готов поверить. Ладно, не надо телефона! Только скажите, Бога ради, чего вы от меня хотите?
— Чуть позже расскажу, Радий Александрович! — не моргнув глазом, пообещал Клаутов, не собиравшийся быть до конца откровенным с человеком который, возможно, совершил убийство, в котором обвиняли его самогл. — Когда-нибудь, когда закончится эта история, и я смогу вернуться к своему очерку…
— Какая история? — воинственно, но с некоторой неуверенностью в голосе вопросил хирург.
— В день убийства генерала Вацетиса вас видели входящим в подъезд в то самое время, когда было совершено покушение! — это и была домашняя заготовка журналиста.
На Борисова-Вельяминова было жалко смотреть. Он пошел красными пятнами, и как-то по-старушечьи зажевал губами. Наконец, выдавил:
— Так вот в чем дело? Так я и знал!
30
Из письма германского военно-воздушного атташе в Москве, направленного 21 мая 1940 г. начальнику отдела внешних сношений Наркомата обороны Г.И. Осетрову (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):
"Успех германских войск на западе [во Франции] обеспечен нашей дружбой с вами. Этого мы никогда не забудем. Перед отъездом в вашу страну я был у Гитлера, который мне сказал: "Помни, что Сталин для нас сделал великое дело, о чем мы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны забывать"
Из пережившего три издания (3-е в 1936 г.) военно-теоретического труда В. К. Триандафиллова "Характер операций современных армий" (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):
"… Надо в короткий срок (2–3 недели) справиться с советизацией целых государств или по отношению к более крупным государствам — с советизацией в течение 3–4 недель весьма крупных областей".
Для человека, даже шапочно знакомого с историей России в период 1917–1991 годов, хорошо известны такие институты власти как райкомы-обкомы-ЦК, политбюро и секретариат, исполкомы всех уровней, Госплан, Совмин и т. д. В сталинские годы, с формированием коммунистической монархии, в структуре властных, полувластных и номинальных органов управления появился совершенно специфический и гораздо менее известный орган — "Секретариат товарища Сталина". С тех пор под тем или другим названием, в той или иной форме эта структура в качестве важнейшего элемента, обеспечивающего влияние "первого лица" на все и вся, постоянно присутствует в жизни страны.
Секретариат Сталина был мозговым центром и оперативным штабом вождя, для работы в котором он сам подбирал лично преданных ему людей. Любой важный вопрос первоначально "обкатывался" сотрудниками секретариата, которые по указаниям руководителя готовили документы для рассмотрения их в высших органах партийной и государственной власти. Поскольку, по законам бюрократического устройства мира, оценки любой проблемы и метод ее решения изначально закладываются в документ под названием, простите за тавтологию, "проект решения", сотрудники указанного подразделения были, по сути, самыми влиятельными в стране чиновниками.
Секретариат подразделялся на структурные подразделения, именовавшиеся "секторами". Так, Особый сектор надзирал за партийной, государственной и военной верхушкой; Политико-административный контролировал советские и государственные органы; содержание деятельности Сектора кадров видно уже из его названия. Разумеется, "делянки" эти были достаточно условными, работника секретариата Хозяин мог "бросить" на любой участок своего "огорода". Чем-то все это напоминает знаменитый "Секрет короля", личную разведку Людовика XV, действовавшую параллельно, а то и вопреки официальной тайной службе Франции. Ох уж эти, абсолютные правители!
Григорий Митрофанович Красильщиков трудился в Особом секторе, и предметом его профессионального внимания — наряду с прочим — были военная разведка и НКИД, в особенности "польское направление" в их деятельности. Парадокс тогдашней действительности: подавляющее большинство дипломатов и военных, "сидевших" на этой проблематике, даже не подозревало о существовании товарища Красильщикова!
Помешивая ложечкой чай, он с усмешкой думал о руководителе Германии. Еще в ходе боевых действий между вермахтом и польской армией в Берлине возникла идея о возможности создания в качестве буфера где-то в зоне между линиями государственных интересов Германии и СССР "остаточного польского государства". Но 25 сентября 1939 года во время встречи с германским послом фон Шуленбургом Сталин и Молотов отвергли эту идею (проведенный Красильщиковым по приказу шефа анализ показал, что такое государство могло бы в будущем помешать отношениям между СССР и Германией). В результате 6 октября, выступая в рейхстаге, официально отказался от нее и Гитлер. Интересно, какой была бы реакция Адольфа, узнай он, что его план создания "остаточного государства" отверг никому не известный Григорий Митрофанович?!
Впрочем, в деятельности безвестного аппаратчика было много и такого, за что руководители рейха должны были бы его поблагодарить. Существовала (достигнутая, разумеется, на самом высоком уровне и по инициативе немцев) советско-германская договоренность о сотрудничестве "в борьбе против польской агитации". Красильщиков стал одним из разработчиков концепции и кураторов этого процесса. Его, как обычно, анонимная работа была оценена, и позднее военный атташе посольства Германии генерал Эрнст Кестринг заявил, что такое сотрудничество военных властей Германии и СССР "было реальностью и протекало на всех уровнях безукоризненно".
Григорий Красильщиков отвечал за военную кооперацию и сотрудничество спецслужб. 19 сентября 1939 года для обсуждения вопроса об установлении линии разграничения германских и советских войск в Москву прибыла германская военная делегация. С советской стороны в переговорах участвовали "первый красный офицер" К. Ворошилов в качестве ока и уха государева, и начальник Генштаба Б. Шапошников, в чью прямую компетенцию, собственно, и входил предмет обсуждения. 21 сентября был подписан секретный протокол. Как водится, итоговый документ сопровождался рядом договоренностей. В соответствии с одной из них было решено, что "для уничтожения польских банд по пути следования, советские и германские войска будут действовать совместно". Для координации борьбы против польского подполья, во многом благодаря усилиям Красильщикова, было налажено сотрудничество между гестапо и органами НКВД. В декабре 1939 г. в Закопане (город, расположенный на оккупированной Германией польской территории) был создан совместный учебный центр. А в ходе военных действий командиры передовых частей германской и советской армии обменивались специальными офицерами связи, однако отдельных стычек между двигавшимися навстречу друг другу войсками избежать, все же, не удалось. Правда, это была уже беда армейских, к которой высокое политическое начальство имело исключительно косвенное отношение: просто-напросто, к концу тридцать девятого года опытных офицеров в полевых частях оставалось так немного… Во всяком случае, в подготовленном Красильщитковым ответе Гитлеру на его поздравление по случаю 60-летия Сталина отмечалось, что советско-германская дружба скреплена совместно пролитой кровью.
После подписания официальных и секретных договоров, протоколов и приложений к ним, стороны в духе подлинного союзничества взаимно информировали друг друга о предстоящих действиях. Так, весной 1940 года германский посол фон Шуленбург по поручению Риббентропа сообщил Молотову о предстоящем вторжении вермахта в страны Северной Европы, а позже в Бельгию и Нидерланды. Глава Советского правительства ответил на это, что он с пониманием относится к усилиям Германии защищаться от Англии и Франции. А 17 мая 1940 г. Сталин через Молотова передал Шуленбургу "самые горячие поздравления в связи с успехами германских войск во Франции".
В общем, Григорию Митрофановичу было что вспомнить за минувшие полтора года! Однако деньги — и не плохие по меркам достаточно скудных предвоенных лет — ему платят не за воспоминания… Отставив в сторону подстаканник, Красильщиков поправил тяжелые, с очень толстыми линзами очки и придвинул к себе папку с документами. Однако, вместо того, чтобы заняться текущим заданием, он снова отдался своим мыслям.
Не нужно быть пяти пядей во лбу, чтобы понимать, что идиллические, союзнические по существу отношения между рейхом и СССР не вечны. Практически, они могли бы стать таковыми, если бы Гитлеру удалось (а он, каналья мечтал об этом!) стравить СССР в "горячей войне" с Англией и Францией: союзники были в полушаге от этого, когда Красная Армия вошла в Польшу. Красильщиков подозревал даже, что по замыслу Гитлера сверхзадачей секретных дополнений к пакту Молотов — Риббентроп как раз и было столкнуть лбами самых крупных (если не считать Германии) игроков на европейской сцене. Не вышло, однако. Похоже, в этом же ряду можно рассматривать и финскую кампанию, проведенную при благожелательном нейтралитете немцев и официально закончившуюся 12 марта 1940 года. Для советского руководства не было секретом, что старый "мюнхенец" Чемберден в качестве помощи финнам намеревался даже отправить эскадрилью "Ланкастеров" для бомбардировки Баку, к счастью, передумал… А уж сколько в Финляндии воевало британских и французских добровольцев, и говорить не приходится! Очень трудно было, но Хозяину удалось и на ёлку сесть, и ж… не оцарапать: прихватить жирные куски на Украине, в Белоруссии и Бесарабии, потом в Карелии, и при этом не ввязаться в войну с западными "демократиями". Григорию Митрофановичу приятно было сознавать, что во всем этом была доля и его труда.
Но! Логика войны — жесткая логика: не став "братьями по оружию" (польский поход" тридцать девятого года не в счет), вермахт и РККА рано или поздно должны будут схлестнуться в бою. Гитлер, ведя войну на западе и готовя вторжение на Остров, не мог позволить себе роскошь оставить в тылу вермахта многочисленную и бурно перевооружающуюся Красную Армию. СССР же, имея в мире и в Европе в частности, многочисленные интересы (чего стоит одна только вековая мечта российских правителей завладеть выходом в Средиземное море, проливами Босфор и Дарданеллы!), повсюду утыкался носом в забор. Таким образом Красильщиков характеризовал геополитическую ситуацию, при которой советизация любой сопредельной территории была невозможна: начиная от оккупированной Гитлером Норвегии и заканчивая союзником рейха "боярской", как тогда говорили, Румынией и сохраняющей дружественный Гитлеру нейтралитет Турцией. Германия сама или с помощью своих союзников "обфлажила" Советскую Россию. Оставался, разве что, Иран, но его ни за что бы не отдала Великобритания.
Григорий Митрофанович неплохо играл в шахматы, и любил сравнивать мировую политику (по крайней мере, внешнеполитическую деятельность серьезных стран) с шахматной партией. Идеология, в меру цинично полагал он, нужна для оправдания действий правительств в глазах "мировой общественности" и собственного населения. Как ни клял Гитлер большевиков в "Майн кампф", как ни проклинали большевики "фашистских людоедов", а как дошло дело до совместного "распиливания" Польши, заклятые враги тут же стали заклятыми друзьями. Но, сколь веревочке ни виться…
В шахматной игре есть такое понятие, "цугцванг". Это когда любой из ходов каждой из сторон ведет к необратимо плохим изменениям позиции игрока, сделавшего ход. Игроки имеют возможность в подобном случае согласиться на ничью. А политики? Политикам, если они не готовы сдаться, приходится решать, до какого момента можно тянуть, чтобы не опоздать и ударить первым. Ведь Гитлер не будет ждать, когда неудавшийся союзник полностью перевооружится… Это-то и мучило товарища Красильщикова: что делать, если Хозяин уверен, что один он умеет заглядывать в завтра?
Услышав это неожиданное полупризнание, Клаутов чуть не подпрыгнул: он, конечно, ожидал какой-то реакции (от категорического отрицания до молчаливого согласия), но не смел и мечтать, что сделанный наугад выстрел принесет столь зримый, можно сказать, ощутимый результат. Теперь Борисова-Вельяминова следовало "дожать", но сделать аккуратно: не ровен час, у пожилого человека прихватит сердце, что тогда? Поэтому Петр успокоительно улыбнулся и предложил:
— Давайте пока отступим от недавних событий и вернемся на пару лет назад. Так для чего вы приходили в архив ФСБ?
— Все-таки вы из милиции, — устало проговорил Радий Александрович, — или из "безопасности", что для меня особой разницы не имеет. Одного только не пойму: на основании чего вы уже тогда начали следить за мной? Впрочем, все равно не скажете, — обреченно махнул он рукой. Потом попытался глотнуть из чашки, а обнаружив, что она пуста, решительно отставил ее в сторону. — В архив я пришел для того, чтобы убедиться в том, что в смерти моего отца действительно виноват генерал Вацетис. Разумеется, старые жильцы об этом знали, но мне ничего не говорили, и наверно, правильно делали. Однако детский слух тонок, а некоторые недоступные для ребенка, как думают самонадеянные взрослые, намеки ум семи-восьмилетнего мальчика вполне способен понять. Если и не сразу, то через несколько лет, а до той поры они будут бережно храниться в его памяти. Вот я и решил, хотя бы на старости лет, узнать правду.
— Узнали. И? — Петр решил подтолкнуть собеседника к продолжению рассказа.
Татьяна укоризненно посмотрела на журналиста. Встав, она быстро прошла на кухню, вернулась с чайником и плеснула в чашку родственника. Тот благодарно ей кивнул.
— Наверно, тяжело было, Радий Александрович? — спросила переводчица, дождавшись, когда Борисов-Вельяминов промочит пересохшее горло.
— Читать все это было ужасно. Детские подозрения стали явью, и я вам скажу, очень непросто осознать, что почти всю свою жизнь ты практически ежедневно здоровался и общался на разные отвлеченные темы если не с убийцей, то с прямым виновником смерти твоего отца. Каких эмоций было больше: ненависти, отвращения, сожаления о том, что мой отец давно мертв, а эта нелюдь до сих пор жива? Не знаю… Но намерения убить Вацетиса у меня не было! Может, в этом и стыдно признаться, но "пепел Клааса не застучал в моем сердце"…
— Что же тогда заставило вас получасом раньше, когда я сообщил, что вас видели около дома днем в день убийства, воскликнуть: "Так вот в чем дело? Так я и знал!" — продолжал допытываться Клаутов.
— Наверно, на уровне подкорки я все же хотел посчитаться с Вацетисом, — раздумчиво произнес хирург. — Иначе, с какой стати стал бы я бояться, что в убийстве генерала обвинят меня? Потому-то и скрыл от милиции тот несущественный и ни о чем, в общем-то, не говорящий факт, что днем заскакивал домой, а сказал, что пришел только к вечеру — что чистосердечно и подтвердила Нина Тихоновна. Вы удовлетворены, молодой человек?
— На данном этапе — да! Но…
— В таком случае расскажите и вы, что заставляет вас с Татьяной — если вы не работаете на "органы" — с пристрастием расспрашивать меня о том, что вас, как частных людей, вовсе не касается?
Еще мгновение назад Клаутов, в предвидении этого неизбежного вопроса, собирался изложить какую-нибудь байку, экспромты ему обычно удавались. Но против воли, удивляясь самому себе, он отчего-то честно начал рассказывать о несчастной судьбе Петра Клаутова-старшего и всей той цепочке, которая стараниями капитана Сидорцева потянулась от убийства Вацетиса к нему. Когда журналист закончил, на миг воцарилась тишина.
Совершеннейшая фантастика, — покачал головой Борисов-Вельяминов, — каким невероятным образом повязал нас с вами покойный генерал! Что ж, молодой человек, я надеюсь, что борясь за чистоту своего имени, вы позаботитесь и о моем…
— Радий Александрович! А вот в тот день, когда вы в неурочный час зашли домой…
— Мне нужно было переодеться, вечером предполагалось одно мероприятие, на которое полагалось прийти при полном параде.
— Я не об этом, — махнул рукой Петр, отметивший, тем не менее в своей памяти, что в дальнейшем придется уточнять, о каком мероприятии упомянул хирург. — Меня интересует другое: ничего подозрительного или необычного вы тогда не заметили?
— Кое-что, наверно, было, — к удивлению Петра, задавшего этот вопрос "для порядка", ответил Радий Александрович. — Как вы понимаете, солгавши раз, потом приходится говорить неправду снова и снова. Майор, который со мной беседовал об убийстве соседа, тоже спрашивал, не видел ли я в дни, предшествовавшие убийству, или в самый день совершения преступления чего-нибудь, что могло бы помочь следствию. Тогда я был вынужден ответить отрицательно. Вам же скажу что, поднявшись на лифте на свой этаж, на площадке я увидел незнакомых мне мужчину и женщину. Были они у Вацетиса или еще у кого (как вы заметили, на этажах по четыре квартиры), сказать не могу.
— Описать их сможете?
— Вряд ли. Но если увижу, скорее всего, узнаю.
До метро шли вместе, хотя дальше дороги Татьяны и Петра расходились: ей надо было ехать домой и садиться за срочный перевод, а журналист направлялся на Петровку к Гусеву с "отчетом о проделанной работе" (телефоном, увы, по известным причинам воспользоваться для этого было нельзя).
— Ты ему веришь? — спросила девушка, едва за ними закрылась дверь двадцать третьей квартиры.
— Верю каждому зверю, даже ежу. А ему — погожу! — несколько переиначил Клаутов известную детскую поговорку. — Хотя конечно, скорее, да, чем нет.
— А вот у меня его рассказ сомнений не вызывает. Если все это придумано, то с какой стати Радий Александрович стал бы приплетать суда встреченных на своем этаже незнакомцев?
— Ты меня удивляешь! Хотя бы для того, чтобы отвлечь наш интерес с себя на эту парочку. Или продемонстрировать свое безграничное доверие и искренность.
— Так ты в существование тех двоих веришь, или нет?
— Скорее нет, чем да.
— Ты совершенно невыносим! Будут новости, звони.
Новостей не было. Не сообщать же Борисовой, какое слово изрыгнул Гусев, узнавши, что на слова консьержки о посетителях дома в Малом Толмачевском переулке стопроцентно полагаться нельзя? Понять Михаила было можно: в результате регулярного приема старой женщиной отвара хвоща полевого и медвежьих ушек круг людей, имевших возможность попасть в дом незамеченными, возрастал неимоверно, а значит и фронт работ оперативников характеризовался теперь старинной армейской шуткой "от забора и до обеда"…
Вопреки ожиданиям, Гусев заинтересовался неизвестной парочкой. В его положении полагалось хвататься за каждую соломинку. Поэтому он собирался встретиться с соседями Вацетиса и Борисова-Вельяминова по этажу: вдруг что-нибудь, да всплывет? После недолгого колебания признал, что невредно проверить, для какого мероприятия хирург переодевался в день убийства. В конце недолгой встречи майор пообещал установить за ним наружное наблюдение и вообще "держать друга в курсе". Взяв с Клаутова очередное обещание "не лезть поперед батьки в пекло", он извинился и начал прощаться.
Выполнение подобного обещания не требовало от журналиста ни малейшего усилия: он попросту не имел ни малейшего представления о том, что бы еще можно было предпринять. А коли так — он имел полное право со спокойной душой достать из портфеля кипу скопившихся газет и завалиться на диван. Все это Петр, вернувшись домой, не замедлил проделать, не забыв прихватить из холодильника триста тридцать граммов некоего хорошо охлажденного слабоалкогольного напитка с горьким вкусом выдержанного хмеля…
В книге книг сказано: ищите, и обрящете! В современном русском фольклоре это сформулировано проще: везет тому, кто везет. Люди творческих профессий знают: стоит погрузиться в какую-то тему, отдаться ей безраздельно и начать "пахать", как Тот, Который Следит За Нами Сверху, выяснив, что у клиента все серьезно, тут же начинает помогать. Делается это по-разному. Скажем, совершенно случайно подсовывается фактик, абсолютно необходимый для того, чтобы наше логическое построение не развалилось, причем обнаружится он в таком месте, где искать его специально было бы совершенно бессмысленно. Бывает, что ненароком на глаза попадает статья, без которой, хоть умри, дальше было бы не сдвинуться, и которая ну никак не могла появиться в данном конкретном журнале, случайно попавшем в руки…
Что это: поощрение за усердие, бонус "везущим" или использование прилежных в своих, неисповедимых целях, столь же далеких от нас, трудолюбивых муравьев, добывающих хлеб свой на поприще интеллектуального труда, как содержание теории относительности недоступно реальным рыжим перепончатокрылым обитателям муравейников? Бог весть!
… Оказавшись на диване, Петр для начала лениво ухватился за конверт из архива своей газеты, в котором находились материалы о генерале Вацетисе, и о котором он совершенно забыл, погрузившись в суету прошедшего дня. Хотя и заказан он был скорее формально, на всякий случай, по профессиональной привычке собирать всю возможную информацию, имеющую хоть какое-то касательство к занимавшей его проблеме, оставлять указанные материалы без внимания журналист не собирался. Впрочем, особого внимания и не требовалось: заведующей архивом, по совместительству старшему и младшему архивариусу Ирочке удалось разыскать всего три материала. Ничего полезного почерпнуть из них не удалось. Одна заметка сообщала о выступлении ветерана войны генерал-майора в отставке Э.Н. Вацетиса перед школьниками-участниками патриотического движения "Поиск", второй вырезкой была коллективная фотография ветеранов контрразведки вместе с директором Федеральной службы безопасности во время торжеств по случаю юбилея органов ВЧК-ОГПУ-КГБ-ФСБ. Третья вырезка вообще прямого отношения к убиенному ветерану спецслужб не имела. Она содержала интервью с его сыном, банкиром Эдуардом Эдуардовичем Вацетисом, создавшим и возглавившим Фонд поддержки жертв переселения малкарцев. Этот небольшой горский народ в конце Отечественной войны в числе некоторых других был депортирован с Северного Кавказа. Банкир предлагал в целях поднятия республиканской экономики образовать там внутреннюю оффшорную зону. Интервью было снабжено, как полагается, фотографией, с которой на читателей смотрел лощеный черноволосый и черноглазый гладко выбритый мужчина, чем-то похожий на великого Мастроянни в молодости. Лениво просмотрев содержимое пакета, Клаутов занялся газетами, и вот тут-то его ждало открытие, да еще какое!
Листая очередной номер главного конкурента "Независимого Обозрения" — желтоватого издания под названием "Московский Курьер", Петр как-то сразу и не обратил внимания на подпись к фотографии, украшавшей статью о ходе собравшейся в Смоленске международной конференции, о которой говорил ему главный редактор "НО", "Наши павшие, как часовые". Текстовка, меж тем, была знаменательной: "На трибуне — представитель "Всепольского комитета родственников жертв Катыни" Войцех Каминьский".
31
Текст и стиль документа подлинные, приведены без изменений и исправлений:
А К Т
1938 года, мая, 15 дня, Мы, нижеподписавшиеся
Секретарь Ульяновского Горотдела НКВД — Ф И Л А Т О В и
Комендант ГО НКВД тов. РОМАНОВ, составили настоящий акт в
следующем:
По проведению операции с августа м-ца 1937 года
по февраль м-ц 1938 года израсходовано револьверных патрон
в количестве:
а) патроны револьвера "НАГАН" — 1401 штук.
б) патрон пистолета калиб. 7, 65 — 127 "-"
в) патрон пистолета кал. 6,35 — 185 "-"
А всего тысяча семьсот тринадцать штук.
Указанное количество патрон получено со склада
Горотдела РКМ милиции, каковые необходимо списать настоящим
а к т о м.
СЕКРЕТАРЬ УЛЬЯНОВСКОГО ГО НКВД
(ФИЛАТОВ)
КОМЕНДАНТ УЛЬЯНОВСКОГО ГО НКВД
(РОМАНОВ)
"Утверждаю"
ВРИД НАЧ УЛЬЯНОВСКОГО ГО НКВД
ЛЕЙТЕНАНТ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ
(АНДРОНОВ)
Так, или почти так (может быть, слегка более или менее грамотно написанные и, разумеется, с другими топонимами в тексте) выглядели акты на списание боеприпасов, выданных для уничтожения "польских к-р" (контрреволюционеров)…
Тихонько насвистывая, старшина Грушин оглядел разложенные на газете части своих двух разобранных стволов. В отличие от многих, возиться с оружием он любил, и необходимость чистить и смазывать его рассматривал не в качестве неприятной необходимости, а почти как удовольствие. Считается, что мелкая моторика рук — неплохая профилактика склероза; сорокадвухлетнему старшине до этой болезни было еще жить да жить, но возня с железками и маслом Степана успокаивала. И то сказать: работёнка в последнее время подвалила куда как нервная: часами отстреливать всякую белопольскую сволочь!
Степан был спокойным деревенским парнем, с детства привычным к крови: как ни бедствовало крестьянство в колхозах, нет-нет, да резали животину. Это только для городских детишек рождение и смерть представляются великим таинством. Натурально, работа в органах тоже заставляла Грушина время от времени браться за оружие и осуществлять революционное правосудие. Советская власть с контрой не чикалась! Тем более что за исключением короткого либерального периода в начале двадцатых годов, чекисты всегда были наделены правом внесудебным образом, используя решение так называемых троек, приговаривать к высшей мере наказания контрреволюционеров, спекулянтов, всяких белоподкладочников и прочих врагов трудового народа. Но изо дня в день, как на бойне, с перерывами на обед видеть, как только что расстрелянный тобой человек валится вперед с раздробленным черепом… Никакой привычки к крови на это не хватало, и приходилось глушить дармовую водку, чтобы задавить того непонятного червячка, взявшегося неизвестно откуда и который, пробиваясь через заскорузлую корку Степановой души, заставлял мозжить ее, как старую рану, из которой выходят осколки.
Расстреливали в специально оборудованных помещениях. Стены там были обиты толстым войлоком, чтобы звуки выстрелов не переполошили раньше времени предназначенных к убою контриков. После нескольких десятков выстрелов ствол раскалялся, поэтому работали двумя: пока один охлаждался, использовался второй. Перед началом операции из города приехал лейтенант Вацетис и привез чемодан с оружием: немецкими "вальтерами" и "маузерами", и даже сам опробовал их в деле. Мол, немецкая техника безотказна, то да сё… Хренушки! Система автоматической подачи патрона как раз и летела в первую очередь. Родной "наган" образца 1895 года, с патроном 7,62 мм, простой и безотказный, как мясорубка, в очередной раз доказал свою надежность. Однако начальство настаивало, чтобы работали швабскими пукалками — шут его знает, почему… Приходилось хитрить: на виду держать пистолеты, а в карманах — револьверы. Поди, какая-нибудь канцелярская крыса вписала — чтобы как-нибудь поучаствовать в подготовке операции — в план мероприятий "использовать оружие германского производства" и все, это стало почти законом.
Собрав второй наган (кстати сказать, в России так любили эту систему, что все револьверы называли "наганами"), Грушин по-крестьянски экономно вытер измазанные маслом руки сначала газетой, и только потом помыл их с мылом — после такой простой операции намыливать их даже в холодной воде приходится всего один раз. Ополоснув заодно лицо, отерся грязноватым вафельным полотенцем. После этого постелил на стол еще одну газету, проверил, нет ли на ней каких "неправильных" фотографий и выложил на нее несколько отваренных в мундире картофелин, пару крутых яиц и небольшой шматок бело-розового, с солидной мясной прослойкой домашнего сала с чесноком. Почистил луковичку. Напластав ржаного хлеба, с удовольствием оглядел свою "самобранку". То, чего явно не хватало на столе, хранилось у Степана под аккуратно прибранной койкой. Чего не было — так это стакана, и приходилось пить из чашки с отбитой тучкой, что, согласитесь, совсем не дело! Впрочем, старшина не сильно расстраивался, полагая, что главное — было бы чего налить, а во что — дело десятое…
Нацедив "сучка" (так они промеж собой называли полагавшийся им питьевой спирт), Грушин выпил по первой, закусил салом с луком и неторопливо принялся лупить яйцо. Медленно пережевывая пищу, он бездумно смотрел в стену, целиком отдавшись блаженному ощущению тепла, разливавшегося от живота по всему телу и дожидаясь момента, когда оно мягкой волной докатится до головы. Первая доза — самая сладкая, хотя грызший душу червь прятался куда-то только после того, как в бутылке оставалось пальца на два.
Внезапно расслабленное выражение на Степановом лице сменилось встревоженным. Вскочив из-за стола, он первым делом проверил, накинут ли на двери крючок. Убедившись, что она заперта, старшина подошел к своей железной койке и приподнял ее со стороны изголовья. Когда он нащупал в полой ножке нечто мягкое, выражение тревоги с его лица ушло, и он глубоко вздохнул. Тем не менее, привычка никому и ничему не верить заставила Степана просунуть туда два пальца и осторожно вытащить небольшой, завернутый в тряпицу округлый сверток, скорее, комок. Развернув его, он пересчитал схороненные там золотые вещи: одни часы, пару обручальных колец и перстень с печаткой. Полякам, этапируя их к месту казни, объявляли, что готовят к отправке на родину, а по прибытии в лагерь под каким-то предлогом отбирали все личные вещи, причем ценности полагалось сдавать потом начальству по акту. Практически против воли старшина кое-что утаил, заныкав "на старость". Грушин всегда считал себя честным человеком, а здесь бес попутал, и он — искренне веруя, что делает это в первый и в последний раз в жизни — взял грех на душу. Пустить в расход "врага народа" или участвовать в "эвакуации" польских военнопленных грехом не являлось, поскольку было всего лишь работой, которую все равно ведь надо было кому-то делать, разве не так?
Вернувшись к столу, Грушин налил по новой, но пить не торопился: когда бутылка закончится, делать будет совсем нечего, а спать ложиться было рановато, изверишься, пока заснешь. Отдавшись праздному течению мыслей, Степан неожиданно задался вопросом: а что сейчас может делать лейтенант Вацетис?
Этот офицер из областного управления НКВД, приехавший на сутки в лагерь, произвел на него большое впечатление. Молодой совсем, годится старшине если не в сыновья, то уж в младшие братишки точно, а уже лейтенант. Это раз. Образованный и башковитый, два. Как он лихо разъяснял на партийно-комсомольском активе смысл операции "Эвакуация"! Помимо вещей общеизвестных, о которых Вацетис, между прочим, умел говорить так, что становилось страшно интересно и появлялось ощущение, что слышишь что-то совершенно новое, лейтенант рассказал кое-что действительно неожиданное и стоящее. Например, объяснил, отчего все польские офицеры, вне зависимости от того, кадровые они или пришедшие в польскую армию после призыва по мобилизации, подлежат "обезвреживанию". "Вы знаете не хуже меня, — говорил лейтенант, — что контра почти всегда родится из "белой кости". Пролетарий и трудовой крестьянин — природные союзники советской власти. А пленные ляхи, надевшие после нападения Гитлера погоны (все эти учителя, профессора, врачи, юристы, журналисты и прочие белоручки-буржуйчики), никогда, во-первых, не согласятся с тем, что СССР вернул свои исконные земли, оторвав от временно оккупировавшей их панской Польши, и пока будут живы, будут лютыми врагами Советской России. Во-вторых, рано или поздно, но мы займемся советизацией нашей западной соседки, и тогда эти недобитки — если мы их, конечно, отпустим — возглавят вооруженное сопротивление польской буржуазии. И третье: если Польша наш враг, зачем возвращать ей ее мозги и тем самым усиливать?".
Фотография, понятное дело, была некрупной и обычного для газетных снимков качества. Поэтому узнать в стоявшем на трибуне человеке недавнего соседа по белградскому отелю можно было только при большом желании, которое, впрочем, у Петра наличествовало с избытком. Пока журналист читал краткое изложение выступления поляка, говорившего о необходимости признания катыньских расстрелов актом геноцида, в его голове медленно складывалась поразительно цельная картина.
В самом деле: иностранный след заказывали? Извольте! Подозрительную парочку разыскиваете? Пожалуйста: наверняка пан Войтек приехал не один, а вместе со своей несравненной Ирэной, куда он без нее… Говорите, водка "Выборова" обычное в Москве дело? Не знаем, не знаем… Что-то не попадалась она Петру в последние годы в обычных торговых точках, хотя журналист и помнил, что в его детстве отец очень даже уважал польскую сорокоградусную, появлявшуюся по линии СЭВ время от времени в советских магазинах. А ведь старый генерал вряд ли был способен отправиться за ней в какой-то специализированный магазин. Да и к чему бы ему это? Хорошей водки — если уж приспичило — и так вокруг полно всякой разной. А вот поляки "Выборову" весьма жалуют…
С мотивом вообще полный порядок: Каминьский рассказывал про своего отца, взятого в 1939 году Красной Армией в плен и сгинувшего где-то под Смоленском. Оставался, правда, один "маленький" нюансик: мог ли к этим событиям иметь какое-то отношение молодой работник НКВД Эдуард Вацетис? Но это уже, как говорится, дело техники и проблема Михаила. Что он, в конце концов, хочет, чтобы Клаутов ему убийцу на Петровку на поводке привел?
Петр посмотрел на часы. Было без десяти девять, не слишком поздно для того, чтобы попробовать застать Гуся на работе. Тот как будто ждал звонка и тут же схватил трубку.
— Гусев!
— Мистер Шерлок Гусев? — вкрадчивым голосом спросил Клаутов (майор любил при случае процитировать что-нибудь из Конан Дойля).
— А, это ты…, - не скрывая разочарования, выдохнул Михаил, из чего журналист сделал оправданный вывод, что приятель ожидал услышать женский голос (звонка начальства ожидают с другими эмоциями). — Чё хотел?
— Не слишком ты вежлив, как я погляжу! — делано обиделся Петр. — Я, между прочим, на него пашу…
— Давай, ближе к делу! Я тут жду… мне кое-кто должен позвонить, так что не могу долго занимать телефон.
— Так и я по делу…
— А до завтра не терпит?
— Вчера еще было поздно! — сообщил Клаутов, и мстительно начал держать паузу.
— Ну ладно, чего у тебя там? — в голосе друга журналист услышал обреченность.
— Надо срочно встретиться. Есть идея.
— Идея…?
— Я, кажется, нашел. Понимаешь? Все суперсрочно, когда расскажу, сам поймешь.
— Ладно. Когда и где?
— Лучше, если я приеду к тебе. Ты мне нужен на рабочем месте.
— Пропуск будет заказан! — буркнул майор и бросил трубку: похоже, он действительно очень ждал чьего-то звонка…
Проклиная капитана Сидорцева с его маниакальной идеей повесить на него убийство Вацетиса, Петр стремительно оделся и вприпрыжку выбежал на улицу. В самом деле: гораздо практичнее было бы все рассказать Гусеву по телефону, а не тратить время на передвижение по вечерней Москве и раскошеливаться на такси. Однако в планы Петра никак не входило делиться информацией с нелюбезно обошедшимся с ним контрразведчиком: наверняка влезет и все испортит. Скрепя сердце, Клаутов уселся к бомбиле, заломившему немыслимую цену, и глубоко вздохнул: все-таки, в сложившейся ситуации была и положительная сторона: в результате его неожиданной находки появился серьезный повод сегодня же заехать к Борисовой.
Гусев внимательно выслушал приятеля. Дополнительно объяснять майору ничего, слава Богу, было не нужно, поскольку он в деталях знал о белградских приключениях журналиста и его подруги. Едва Петр закончил доклад о своих изысканиях, как Михаил пулей выскочил из кабинета: Каминьские в любую минуту могли покинуть территорию России, и тогда пиши пропало: из Польши их было бы уже не выцарапать. Воспользовавшись тем, что он остался один, Клаутов позвонил Татьяне (он еще не дошел до того, чтобы предполагать, что и МУРовский аппарат Гусева прослушивается капитаном Сидорцевым). Борисова пришла в страшное возбуждение.
— Петь, ты — гений! Все сходится, наверняка, это они!
— Я тоже так думал, когда ехал сюда. Но вот теперь что-то начал сомневаться…
— Да чего тут сомневаться? Эти люди — Каминьские — целиком посвятили себя мести. Разобравшись с доносчицей, погубившей родителей Ирэны, они занялись поисками тех, кто был повинен в смерти отца Войцеха. К гадалке не ходи, все точно!
— Думаешь? — неуверенно спросил журналист.
— Помнишь, Ирэна рассказывала, что по образованию она медик? Вот тебе и ответ про беллоид. Она и знала про его воздействие, и могла на родине приобрести это лекарство для своих нужд. Так что даже в мелочах все говорит за эту версию.
— Пожалуй…, - снова повеселел Клаутов. — Жалко фотография в газете не четкая, а то можно было бы походить, порасспрашивать народ в Малом Толмачевском…
— А мои белградские фотки на что? Давай, прямо сейчас встретимся и попробуем найти людей возможно, видевших Каминьских!
— Что ты, поздно уже!
— Да, — после небольшой паузы, видно, посмотрев на часы, отозвалась Татьяна. — Действительно, поздновато. Сделаем так: как освободишься на Петровке, приезжай ко мне. А завтра с утра пораньше отправимся в Замоскворечье. Надо застать народ, когда он потянется на работу.
Почувствовав, как отчаянно заколотилось сердце, журналист положил трубку. Почти сразу же вслед за этим вернулся Михаил.
— В смоленском угро у меня есть кореш, — сообщил он, — однокашник по юрфаку. Правда, в отличие от меня уже полковник… Я с ним связался по спецсвязи, чтобы он выяснил, где сейчас находятся эти твои Каминьские, глаз с них не спускал и — буде у них появится желание сесть на варшавский или какой другой поезд — не дал возможности выехать за границу. Однако же какой будет скандал, если придется их задерживать! Иду у тебя на поводу, поскольку объективно, на поляков прямых улик нет. Боюсь, ежели что — не сносить мне головы, а уж майорских погон — и подавно!
— Можно постараться внести во все это некую ясность.
— Поинтересоваться этапами служебного роста генерала Вацетиса? Само собой, запрос за подписью моего начальства завтра утром уйдет в ФСБ, но кто возместит мне потерю нервных клеток, которая неизбежна в процессе ожидания ответа? Но даже если мы и узнаем, что убитый имел в молодости какое-то отношение к Катыни, это все равно не будет гарантией того, что убийство совершено четой Каминьских…
— А если я тебе кое-что предложу, ты в знак "благодарности" не ототрешь нас с Танькой от этого дела?
— О чем ты, искуситель?
— Говори, позволишь нам вместе с твоими людьми попробовать получить доказательства причастности поляков к этому делу?
— Н-ну…
— Да или нет?
— Катись к черту! Ты не оставляешь мне выбора. Да.
Когда Клаутов рассказал про кадры из Таниного мобильного телефона, майор скривился.
— И вы собирались бегать по этажам, приставать к занятым утренними заботами людям и назойливо предлагать им посмотреть картинки в каком-то мобильнике?
— Ну, в общем, да…
— Такое могло прийти в готовку только дилетантам! Вдвоем с одной камерой, да еще в такое время, когда каждый второй будет посылать вас куда подальше… а в общем, идея неплохая, — неожиданно закончил Гусь. — Правда, главное ее преимущество в том, что нет других. Молодец, что посвятил меня в свою затею: людям с удостоверением в кармане проделать все это гораздо сподручнее и, что характерно, пользы больше будет… Давай, дуй к своей девушке, и сразу же по приезде пересылай мне по Интернету эти самые фотографии. К утру мы их распечатаем, и вперед! Вопросы есть?
— А мы…
— А вы с Борисовой будете обходить квартиры вместе со мной. Уговор, как известно, дороже денег. Давай, не трать времени: чем быстрее получу фотографии, тем лучше.
— Разрешите исполнять, товарищ майор? — просиял Петр и рванул на выход.
— Стой, стой, чудак! А пропуск тебе кто отмечать будет, Пушкин?
Дождаться лифта не хватило терпения. Как мальчишка прыгая через две ступеньки, Петр рванул вниз. Жизнь, как в известном анекдоте, начала налаживаться: в деле об убийстве генерала показался просвет, а вдобавок ко всему в своей уютной, заставленной книгами квартирке его ждала к ужину Татьяна. Выскочив на улицу, Клаутов на привычном для москвича подсознательном уровне решил "транспортную задачу" и, не колеблясь выбрав метро, устремился по бульвару к Пушке. Интересно, как отреагируют Каминьские на свое задержание? Журналист не сомневался, что ухватил жар-птицу за хвост, и прикидывал уже, что все произошедшее станет неплохим финалом для ненаписанной еще повести о белградских приключениях. И назовет он ее "Мертвые хватают живых". Больше полувека прошло, а все равно…
— Гражданин Клаутов? — хотя интонация внезапно возникшего около Петра человека и прозвучала вопросительно, было заметно, что тот ничуть не сомневается, кого остановил на подходе к памятнику Высоцкому.
Ощутив где-то внизу живота пустоту, Петр против воли выдал совершенно типовую реакцию, хотя прекрасно понимал, кто этот незнакомец и откуда:
— Я. А в чем дело? — Услышав, как задрожал собственный голос, он озлился, причем в первую очередь на себя самого. — Какого черта вам от меня надо?
— Нехорошо грубить "органам", — услышал он в ответ сделанное тихим, укоряющим голосом увещевание. — Пройдемте!
И снова типовое, но хотя бы удалось обойтись без взвизгивания:
— Я арестован? — Петр не успел произнести сакраментальное "Предъявите ордер".
— Нет, просто с вами хотят побеседовать. Надеюсь, вы не откажете в такой малости? — перед носом у Клаутова на мгновение задержавшись, раскрылись и закрылись "корочки" с государственным гербом.
В это время из темноты материализовался второй незнакомец, подошедший с другой стороны. Поскольку журналист не протестовал, брать его "под белы рученьки" не стали. Рядом заурчал форсированный двигатель, и около них остановилась черная "волга".
— Перед тем как сесть в машину, я намерен позвонить! — с вызовом сообщил журналист.
— Дело ваше, — пожал плечами тот, что вел с Петром все переговоры. Оба эфесбешника заметно напряглись, когда он сунул руку в карман за телефоном, но не сделали ни движения, выказывая выдержку и уверенности в своих силах.
— Это я, — сообщил Клаутов, как только услышал Танино "алё". — Меня приглашают в гости к капитану Сидорцеву, автомобиль "волга", номер…, - журналист сделал шаг в сторону, чтобы разглядеть цифры на номерном знаке. — Так что я задержусь, надеюсь, ненадолго. Срочно перезвони Мишане на работу, узнай адрес и перешли по Инету свои фотографии. Я…
Контрразведчик мягко положил руку Петру на рукав и осведомился:
— Не достаточно?
Последующие три долгих часа вспоминались потом Клаутову как какой-то бесконечный фантасмагорический кошмар с элементами гротеска. Разумеется, мизансцена в кабинете Сидорцева была оформлена в стиле старых шпионских фильмов про доблестных чекистов или более поздних, про злых энкаведистов. Выказывая плохой вкус и низкий профессионализм (все-таки Петр не был даже задержанным), он затемнил свое рабочее помещение, направив свет настольной лампы на стул, предназначенный для доставленного "для беседы" журналиста. Вглядываясь в то место, где за столом слабо угадывалась фигура капитана, он отвечал на одни и те же вопросы, которые не особенно-то и варьировались.
— … Так значит, вы утверждаете, что отправились в архив ФСБ для того, чтобы только ознакомиться с делом своего родственника?
— Да.
— Вы не забыли, что наша беседа записывается?
— Нет, не забыл.
— Тогда, может быть, вы захотите изменить свои показания? Чтобы не вводить следствие в заблуждение и не усугублять свою вину…
— Я вас не понимаю.
— Повторяю вопрос: вы утверждали, что отправились в архив ФСБ для того, чтобы только ознакомиться с делом своего родственника. Для чего действительно вы пришли в архив?
— Я действительно пришел в архив, чтобы ознакомиться с делом Петра Петровича Клаутова.
— Я вижу, вы упорствуете. Хорошо, временно оставим это. Для чего вы трижды (нет, четырежды, если считать беседу с консьержкой) являлись в известный вам дом по Большому Толмачевскому переулку? Пожалуйста, о каждом посещении отдельно.
— По заданию главного редактора "Независимого Обозрения", газеты, в которой работаю, я готовлю большой очерк о проживавшем там профессоре Борисове-Вельяминове. Разумеется, мне было важно увидеть дом, в котором жил и умер мой герой. Послушайте, вы все это уже не один раз у меня спрашивали…
— Позвольте мне решать, какие вопросы, и сколько раз задавать, чтобы выяснить все обстоятельства расследуемого дела. Итак, вас якобы интересовала двадцать четвертая квартира, где проживает гражданин Борисов-Вельяминов. Не кажется ли вам странным, что в соседней, двадцать третьей квартире проживал убитый генерал Вацетис, который — по странному стечению обстоятельств — вел дело вашего родственника, осужденного за измену родине?
И так далее, и тому подобное, больше двух часов. Сидорцев бесконечно возвращался назад, уточнял одно и то же и последовательно довел Петра сначала до исступления, а потом до изнеможения, сменившегося полнейшим отупением. Очевидно, он дожидался этого момента или, если хотите, стадии. Когда контрразведчик будничным тоном задал очередной вопрос, отличный от всех предыдущих, до Клаутова даже не сразу дошел его смысл.
— Простите, не понял? — с усилием вынырнул он из той вязкой мути, в которую погрузилось его сознание.
— Поясните следствию, — терпеливо повторил капитан, — когда вам стало известно, что Вацетис фальсифицировал материалы следствия по делу вашего родственника который, таким образом, был казнен невиновным?
— Невиновным? — тупо переспросил журналист.
Существует распространенное литературное клише: у персонажа имярек "голова была готова разорваться от нахлынувших мыслей и чувств". Нечто подобное испытывал в тот момент и Клаутов. Радость оттого, что справедливость восторжествовала. Но почему не восстанавливается честное имя прадеда? Ведь если "органам" стало известно о служебном преступлении Вацетиса, они обязаны были сообщить об этом Клаутовым! Сожаление и ужас: каково было Петру Клаутову-старшему, без вины осужденному, стоять под виселицей в ожидании скорой, неминуемой и позорной смерти? Внезапное озарение: так вот что, оказывается, было за пазухой у Сидорцева! Свою версию тот построил не просто и не только на том, что Петр ходил в архив знакомиться с делом своего прадеда; капитан каким-то образом решил, что журналисту удалось проникнуть в тайну Вацетиса. Что ж, надо отдать ему должное: в этом случае мотивация "мстителя" с точки зрения психологии была бы более серьезной…
В итоге всех этих раздумий на душе у журналиста стала еще тревожней. Он и не подозревал, что буквально через несколько минут станет совсем скверно.
32
Из речи И.В. Сталина по радио 3 июля 1941 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):
"Могут спросить: как могло случиться, что Советское Правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское Правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп".
Министр имперского министерства народного просвещения и пропаганды, гауляйтер Берлина, президент Имперской палаты культуры, глава Имперского сената культуры, государственный президент Берлина, (а в недалеком будущем еще и имперский комиссар обороны Берлина, а также имперский уполномоченный по тотальной войне), доктор философии Пауль Йозеф Геббельс с утра был не в духе: кто-то из заклятых друзей рассказал Магде о его последнем романтическом увлечении очередной артисточкой из имперской оперы, и фрау Геббельс устроила за завтраком "ночь длинных ножей". Судя по некоторым подробностям, упомянутым Магдой и о которых никто, вроде бы, знать был не должен, во всем этом деле, скорее всего, не обошлось без всевидящего глаза хозяина Принц-Альбрехтштрассе, а то и кого повыше. Все это было более чем неприятно: партия строго следила за моральным обликом своих членов, будь то рядовые борцы или руководители, а у главного имперского пропагандиста всегда хватало завистников, готовых раздуть скандал и если не свалить соперника, то хотя бы потеснить его с одного из первых мест около вождя.
Тяжело вздохнув, Геббельс пододвинул к себе папку со сводкой новостей: работа всегда помогает задвинуть неприятные мысли в самый дальний уголок мозга. К двенадцати часам ему назначена аудиенция в рейхсканцелярии, и к этому времени следовало в подробностях ознакомиться с тем, что произошло в мире и в стране. Через несколько минут он присвистнул и еще раз перечитал привлекший его внимание короткий документ. Гестапо сообщало, что под Смоленском группе поляков, занятых на вспомогательных работах в организации Тодта, кто-то из местных жителей указал место массового захоронения расстрелянных НКВД польских офицеров и рассказал обстоятельства экзекуции. Рейхсминистр моментально уловил потенциальную важность этого события, поскольку оно очень хорошо укладывалось в логику его последних по времени размышлений на тему о том, что после Сталинграда Германия вынуждена на Востоке не только вести войну, но и заниматься политикой. Времена упования на голую силу — увы! — заканчивались. Известие об этом преступлении большевиков нанесет тяжелый удар по настроениям польской общественности, все надежды которой направлены на победу антифашистской коалиции, а ведь одно из ее самых слабых звеньев — взаимоотношения между Советами и польским правительством в эмиграции. Геббельс мечтательно зажмурил глаза: умела поданная информация о массовых расстрелах военнопленных поляков если и не развалит антигерманский блок, то внесет во взаимоотношения членов коалиции существенную рознь. Это была редкая удача!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги