Мертвые хватают живых

— А как все было на самом деле?

— Надеюсь, мы с тобой узнаем это в самое ближайшее время.

Из выступления главы советской правительственной делегации, первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева после приземления на белградском аэродроме 26 мая 1955 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Дорогой товарищ Тито, дорогие товарищи члены правительства и руководители Союза коммунистов Югославии!.. Мы искренне сожалеем о том, что произошло, и решительно отметаем все наслоения этого периода… Материалы, на которых основывались тяжкие обвинения и оскорбления, выдвинутые тогда против руководителей Югославии… были сфабрикованы врагами народа, презренными агентами империализма, обманным путем пробравшимися в ряды партии".

Из анонимного самиздатовского стихотворения, которые в немалом количестве ходили по рукам во второй половине пятидесятых — начале шестидесятых годов:

Дорогой товарищ Тито, / Ты ни в чем не виноват. / Как сказал Хрущев Никита, / Ты теперь наш друг и брат!

21

Из доклада первого секретаря ЦК КПСС т. Н.С. Хрущева на XXII съезде КПСС 17 октября 1961 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Ревизионистскими идеями пронизана не только теоретическая деятельность, но и практика руководства Союза коммунистов Югославии. Взятый ими курс на изолированное, обособленное от мирового социалистического содружества развитие вреден и опасен. Он… питает националистические тенденции и в конечном счете может привести к утрате социалистических завоеваний в стране, которая отбилась от дружественной и единой семьи строителей нового мира.

Наша партия критиковала и будет критиковать ревизионистские концепции югославских руководителей…"

Не говоря больше ни слова, журналист поднялся с кресла и, сменив, домашние тапочки на уличную обувь, взялся за пиджак. Следом за ним поднялась и Таня.

— Отправляемся в город?

— Нет.

— К Месичам?

— Нет.

— Черт побери, ты не мог бы изъясняться менее лапидарно? — почти выкрикнула выведенная из себя Борисова.

— Потерпи немного, сейчас все прояснится. — Увидев ее поджатые губы и обиженный, "сковородником" выдвинутый вперед подбородок, Петр смилостивился: — Идем к Каминьским.

— А они-то тут причем? — не смогла скрыть своего удивления Татьяна.

— При мясе, — загадочно ответил Клаутов и быстро вышел в коридор, чтобы избежать взрыва и неизбежных новых вопросов.

К счастью то ли для Петра — Таня не выдержала бы очередного промедления и устроила бы ему кровавую разборку, то ли для Тани, чье любопытство достигло предела, отпущенного среднестатистической женщине, но поляки оказались у себя, хотя и собирались, судя по их внешнему виду, уходить.

— Чем обязаны? — корректно мотнув подбородком, поинтересовался пан Войцех.

— Есть новости, — коротко бросил журналист и попросил разрешения присесть.

— Итак? — спросил Каминьский, после того как нежданные гости были рассажены, а по телефону заказаны кофе и напитки.

— Только что я изложил подполковнику Шошкичу, как я вижу обстоятельства смертей наших приятелей Симича, Момчила и Йованки Качавенда. Считаю, что вы должны знать о том, что я рассказал, чтобы не случилось досадных разночтений в наших показаниях.

— Вы солгали? — подняла брови Ирэна.

— Я изложил версию, тонко улыбнулся журналист. — Для нас с Татьяной она нейтральна — ни плоха, ни хороша, а для вас, как мне кажется, чрезвычайно выгодна!

— Мы вас слушаем, сообщил Войцех и нахмурился.

— Я рассказал сказку о том, что Симич был убит Момчилом на почве ревности (и именно это обстоятельство требует вашего подтверждения), а Йованка покончила с собой после того, как осознала тяжесть принятого ею на себя греха: она убила мужа, не видя другого пути спасти себя от этого черногорского Отелло.

— Весьма правдоподобно, я уверен, что так оно и было! — с неожиданным пылом подтвердил Каминьский. — Ирэна, ты помнишь, какие кровожадные взоры бросал на несчастного Симича этот ужасный Качавенда?

— Да, так оно и было, — безжизненным тоном подтвердила полька. — Наверно, раз она наложила на себя руки, у нее были для этого основания…

— Полагаю, были, — коротко подтвердил Клаутов. — В действительности же — я уверен в этом — Петар Симич по каким-то признакам узнал в своем случайном собутыльнике человека, виновного в смерти его отца, и поэтому кровавая сцена в туалете не хладнокровно задуманное и осуществленное убийство, а черногорская дуэль на ножах. По крайней мере, со стороны жертвы. Для убийцы же это было обыкновенным "зачищением концов". Думать так меня заставляет то, что Качавенда заранее озаботился тем, чтобы отпечатки моих пальцев остались на орудии убийства. Он же подбросил к нам в номер некоторые улики и анонимно позвонил в полицию с ложным доносом. Здесь все сходится, в том числе и выдуманный мною уход Йованки из жизни под тяжестью содеянного. Думаю, что местной полиции, скорее всего, до истины не добраться. В особенности, если ваши показания подтвердят наши…

— Зачем вам все это? — спросил Каминьский. — И, кстати, зачем все это нам?

— Почему вы не верите в предложенный вами же мотив для суицида со стороны жены Момчила? — задала свой вопрос и Ирэна.

— Сейчас объясню, — устало вздохнув, пообещал журналист. — Сначала, об убийстве Симича. Когда я прочел в сегодняшней вечерней "Политике", что Качавенда оказался ветераном службы безопасности, все для меня стало ясно, поскольку покойный Петар жил одной мечтой: поквитаться за смерть отца. А, применительно к двум черногорцам, это могло вылиться только в дуэль, оружием на которой должны были стать ножи. Что же до Йованки… Она ведь была полькой?

Оба Каминьских, муж и жена, вздрогнули, как от удара тока.

— Что заставляет вас сделать такое нелепое предположение? — попробовала улыбнуться Ирэна.

— Кое-что, для полицейского, может быть, и не очень существенное, но для журналиста, пишущего на криминальные темы, в самый раз! Во-первых, еще в первый день знакомства Йованка Качавенда порадовала нас незамысловатой поговоркой "Элеганция — Франция". Насколько мне известно, эти слова частенько звучали в Польше во времена вашей молодости. Где-нибудь в медвежьем углу вряд ли, но уж в "маленьком Париже" Варшаве, наверняка! Их и сейчас нет-нет, да услышишь. Во-вторых… Танюш, ты хвалилась, что хорошо знаешь немецкий. Как по-швабски будет ни то, ни сё?

Немного помедлив, Борисова вспомнила:

— "Nicht dies noch das, nicht halb nicht ganz", дословно, "Ни это, ни то, ни половина, ни целое"

— Н-да. По-немецки обстоятельно…Понимаете, в каждом языке имеется поговорка с подобным содержанием. Англичане, например, в таких случаях несколько туманно говорят "neither fish, nor red good herring" (ни рыба, ни хорошая копченая селедка). Теперь вспомните: произнося поминальную речь в честь убитого им Петара, Момчил процитировал свою супругу, употребив выражение "ни рыба, ни выдра", что в контексте означало эквивалент русского "ни рыба, ни мясо". Но ведь в Югославии так не говорят! Конечно, изысканной панночке Йованке претила крестьянская сербская поговорка "Нити смрди, нити мирише", и за долгие годы совместной жизни Момчил перенял благозвучный польский вариант и привык к нему, перестав воспринимать его как иностранный! Вы тогда еще переглянулись, очевидно, получив подтверждение своим подозрениям, а заодно подтвердив и мои, согласно которым не все мы случайно оказались в этом отеле. Два гостя из Польши и полька, делающая вид, что она сербка, под одной крышей — это слишком много, чтобы быть простым совпадением. Отсюда у меня вопрос: чего вы хотели от Йованки?

— Если мы вам расскажем, это останется между нами? — с мрачной покорностью в голосе спросил Войцех.

— Клянусь, — серьезно ответил Петр.

— Клянусь, — поддержала его Татьяна, чувствуя, что услышит сейчас какую-то мрачную историю.

Каминьский еще раз вздохнул и приступил к рассказу:

— Однажды студеным зимним днем 1947 года моя тетка оправила меня к себе на работу за редчайшим тогда лекарством, пенициллином…

Спустя сорок минут Клаутов и Борисова уже знали все: и про завет давно уже упокоившегося Ежи Цепелевского найти и наказать предателя, полученный в свое время Ирэной, и сложную историю поисков Марыси Майдан, превратившейся в Йованку Качавенда.

— Понимаете, — после продолжительной паузы заговорила Ирэна, — в наши планы отнюдь не входил самосуд или что-то в этом же роде. Всего-навсего, я хотела посмотреть предательнице в глаза, а потом, что называется, прилюдно сорвать с нее маску. Вы правы: до самого конца, до той самой поминальной вечеринки мы не были уверены, что в очередной раз не потерпим неудачу. Убедившись, что поиски завершены, мы тем же вечером поговорили с Марысей. Окончательно припереть доносчицу к стене удалось с помощью особой приметы — родинок, составивших на ее плече уникально ровный ромб…

Случилось так, что ее муж — видно, по старой привычке вертухая — подслушал нашу беседу. Разумеется, он впал в неистовство и, как нам сказала сама Марыся, ей пришлось, защищаясь, его убить. Как уж она это сделала, теперь уже никогда не узнать. Видно, как-то усыпила его бдительность, и он позволил ей приблизиться со спины…

Пани Майдан попросила дать ей сутки, после чего мы вольны были сообщить о ней все — и историю ее нелегального появления в Югославии в качестве агента политической разведки…

— Так вот почему она все время отворачивалась, когда я фотографировала нашу компанию! — неожиданно поняла Татьяна.

Петр положил ей на руку ладонь, как бы призывая не прерывать Каминьских: вынужденная откровенность в любой момент могла прекратиться.

— … И то, что она стала убийцей Момчила Качавенды. Этот последний разговор состоялся как раз тогда, когда Месичи пришли звать ее в ресторан. Как выяснилось, двадцать четыре часа ей не понадобились, она управилась значительно быстрее…

— Мы с женой решили, — вмешался Войцех, — не обнародовать ничего ни из прошлого Майдан, ни из событий последних дней ее жизни. К чему? Зло наказано, а ворошить прошлое… слишком оно мрачное и кровавое! К тому же этот неистовый подполковник мог бы надумать обвинить нас в доведении этой "милой" пани до самоубийства…

… Пока было возможно, Петр, прощаясь, смотрел в иллюминатор на вечерний Белград. Приедет ли он сюда еще когда-нибудь? Если и получится, то уже вряд ли увидит Саву Ковачевича — старику много лет. Интересно, дедо уже отослал запонки Симичу-младшему? Словно прочтя мысли Клаутова, Татьяна тронула его за руку и, когда он повернул к ней голову, проговорила:

— А славный у тебя, все-таки, дед. Я в него просто влюбилась. Вот кто настоящий Шерлок Холмс. Я была просто потрясена!

— Да, я тоже как услышал, что после нашего ухода он обыскал всю квартиру и нашел запонки, просто обалдел. "Ты, — говорит, — подозрительно долго ковырялся в том шкафу!".

— И ведь не стал звонить, вопросы задавать… Даже не допустил мысли, что мы могли нарушить закон!

— Да, это называется "старая закалка". Ну, мог ли почтенный генерал-майор в отставке даже на минуту допустить, что его семиюродный прапраправнук может быть преступником?

ЭПИКРИЗ

4 мая 1980 года умер Иосип Броз Тито.

1989–1991 годы стали сезоном "бархатных революций" в странах Центральной и Юго-Восточной Европы; произошло объединение Германии. Все это ознаменовало и оформило распад социалистического лагеря.

12 июня 1991 года провозглашен государственный суверенитет Российской Федерации.

25 июня 1991 года Социалистическая республика Хорватия вышла из состава СФРЮ и объявила о своей независимости. На карте Европы появилось новое государство — Республика Хорватия.

25 июня 1991 года Социалистическая республика Словения вышла из состава СФРЮ и объявила о своей независимости. На карте Европы появилось новое государство — Республика Словения.

8 сентября 1991 года Социалистическая республика Македония вышла из состава СФРЮ и объявила о своей независимости. На карте Европы появилось новое государство — Республика Македония.

5 апреля 1992 года Социалистическая республика Босния и Герцеговина вышла из состава СФРЮ и объявила о своей независимости. На карте Европы появилось новое государство — Республика Босния и Герцеговина.

В 1992–2003 годах Сербия и Черногория сосуществовали в едином государстве — Союзной Республике Югославии в статусе союзных республик-членов федерации.

В 2002–2006 годах Сербия и Черногория сосуществовали в едином государстве — Государственном Союзе Сербии и Черногории в статусе союзных республик-членов конфедерации.

В июне 2006 года Черногория вышла из Союза. На карте Европы появилось новое государство — Республика Черногория.

17 февраля 2008 года парламент Косова в одностороннем порядке объявил о независимости от Сербии и о формировании суверенного государства Республика Косово.

Югославии как единого государства больше нет. От Сербии оторвана ее древнейшая, историческая часть. Впрочем, в составе Сербии пока еще остается Воеводина — край с компактно проживающим венгерским населением…

Московская суета неизбежно отодвинула белградские приключения на второй план, хотя в мыслях Петр нет-нет, да возвращался к событиям в достопамятном отеле на улице Цара Хаjле Селассиjа. Он не был бы журналистом, если бы твердо не решил описать в романе произошедшее, но он был им, и поэтому сесть за книжку постоянно что-то мешало — до тех пор, пока ежедневная редакционная гонка (газета должна выходить шесть раз в неделю в полном объеме!), окончательно не вытеснила мысли о большой литературе. В общем, Пегас не запрягался…

Личная жизнь Клаутова тоже не складывалась. Если продолжать эксплуатировать классические идиомы, то Купидон явно решил не тратить свои стрелы на них с Татьяной. Хитрая уловка — а журналист надеялся, что совместный отдых на море приблизит столь желанный для него брак с Борисовой, не сработала. Более того: из их отношений ушло нечто неуловимое (преимущественно это относилось в Тане). Огонь, что ли? Совместно пережитая смертельная опасность парадоксальным образом превратила их из любовников почти в супругов: страсть сменилась дружелюбным вниманием хорошо понимающих друг друга людей. Они продолжали эпизодически встречаться, но это было, если воспользоваться выражением старинного приятеля Петра, майора с Петровки Михаила Гусева, "типичное не то".

Кстати, о Гусеве. Судьба, чье неравнодушное внимание к особе журналиста мы уже отмечали, отнюдь не была склонна давать газетчику отдых. На сей раз, на роль своего провозвестника, она избрала этого балагура опера, а в качестве трубы рока использовала — как это уже не раз бывало в прошлом — банальный телефон, который и разбудил Клаутова однажды поздним воскресным утром — в единственный день, когда раз в неделю можно отоспаться. Кого это несет нелегкая, злобно подумал он, не представляя еще, насколько правильно сформулировал свой вопрос…

22

Н. Незлобин, "Колечко" (текст и стиль подлинные, приведены без изменений по сборнику "Русские и советские песни"):

"За мостами от заставы /Всходит солнышко во мгле, /Вместе с солнцем встанет рано/ Сталин-солнышко в Кремле. /В том Кремле, в заветном доме, /Под рубиновой звездой /Он умоется с ладони /Москворецкою водой, /Белоснежным полотенцем /Вытрет смуглое лицо /И пройдет по светлым сенцам /На высокое крыльцо. /Взглянет Сталин зорким взглядом, /Как за башнями Кремля /По его великой воле /Обновляется земля. /Трубку крепкую раскурит, /Пепел в сторону смахнет, /И колечко голубое /За Москву-реку уйдет. /За Москву-реку, за речку, /Через берег на другой… /Ты лети, лети, колечко /Над родною стороной. /Поглядит пастух и скажет: /"Это Сталин закурил. /Значит, Сталин встал поране, /Чем рожок мой протрубил". /И глядит на то колечко /Вся Советская страна. /"С добрым утром, с добрым утром!" — /Скажет Сталину она.

Только что закрылась дверь за наркомом тяжелой промышленности, и в списке посетителей, лежавшем на столе помощника Сталина Поскребышева, напротив последней по счету фамилии, аккуратной рукой Александра Николаевича была проставлена галочка и отмечено время ухода. Рабочий день вступил в завершающую, самую любимую вождем стадию: теперь можно будет в одиночестве несколько часов спокойно поработать с документами и подумать. Сталину же тоже нужно дать время немножко подумать, да?! — с шутливым возмущением задал он мысленно риторический вопрос, даже наедине со своими мыслями привычно говоря о себе в третьем лице.

Иосиф Виссарионович потянулся было за папиросами, но передумал: в последнее время он стал что-то многовато курить. Вместо этого встал, подошел к окну и дернул за веревку фрамуги. Повеяло холодом, порыв ветра каким-то чудом забросил внутрь несколько снежинок, на лету растаявших в теплом застоявшемся воздухе кабинета. Январь в тысяча девятьсот тридцать девятом году выдался снежным и ненастным. Решив после долгого сидения за письменным столом слегка размяться, хозяин самого главного в стране кабинета двинулся вдоль обитой дубовыми панелями стены и, дойдя до большой географической карты, остановился. Без особой цели, скорее даже неосознанно, желая дать отдых усталому мозгу, он принялся разглядывать Европу, которую в массе своей составляли такие, в сущности, незначительные по сравнению с матушкой-Россией страны. Хотя Франция с Германией, да еще пара-тройка других, кой-какую территорию, на его взгляд, имели. Особенно Польша: пользуясь слабостью Советской России, обессиленной мировой и гражданской войнами, нахапала по Рижскому миру западные районы Украины и Белоруссии… А ведь имеет еще наглость задирать на СССР хвост!

Польшу и поляков Сталин не любил. Вернее, если хронологически выстраивать историю этого его отношения к ним, то правильнее сказать, "поляков и Польши". Объяснение было простым: еще совсем недавно сие надменное дитя версальской системы было всего лишь западной окраиной Российской империи, чертой оседлого проживания ветхозаветного народа, хотя и именовалось, прости господи, достаточно пышно — Царством Польским. Но вот с людьми, эту землю населявшими, профессиональному революционеру Джугашвили приходилось сталкиваться задолго до 1919 года. Националисты, не имевшие представления об интернационализме, и не признававшие никого, кроме своих Шопена, Мицкевича да Костюшко! Он не забыл, как эти ясновельможные представители "социал-демократии Польши и Литвы", интеллигентики, ни в грош не ставили недоучку-семинариста, как пренебрежительно его выслушивали и через губу отвечали на вопросы. Еще бы: они — выпускники Ягеллонского-Магеллонского и прочих гимназий-университетов, а он — "черная кость", не знает иностранных языков, да еще и по-русски объясняется с сильным кавказским акцентом. А, между прочим, это он их содержал в их заграницах, рискуя жизнью и организуя экспроприации! К слову сказать, "ленинская гвардия" тоже рыло воротила, но какао-макао в Лозаннах да Парижах на его деньги каждое утро выкушивала. А он в это время в России, с такими, как Вячеслав, ежеминутно ожидая ареста, делал революцию. Теоретики хреновы!

Н-да, кого только Ильич не собрал под свои знамена! Сталин жестко усмехнулся: иных уж нет, а те — далече! Почти все они скатились или в болото правого оппортунизма, или к троцкизму, почти все! И свои, русские "старики", и поляки. Поляки поголовно: даром, что их компартию пришлось распускать… Даже Феликс во времена НЭПа проявлял непонятные колебания. Правильно он сделал пару лет назад, когда приказал Ежову вычистить иностранцев, и в первую очередь поголовно поляков, из аппарата Коминтерна, НКВД и военной разведки, а потом и из центральных советских учреждений: пилсудчики и наймиты Запада, ни одного честного большевика!

Сталин раздраженно щелкнул пальцем по кружку, обозначавшему на карте Варшаву, и направился в сторону своего рабочего места. Если его нелюбовь к полякам в значительной мере носила личностный характер (хотя этот человек умел, как никто, подверстать политическую подоплеку к чему угодно), то с отрицательным отношением к польскому государству дело обстояло несколько по-иному, хотя наивно было бы отрицать наличие определенной взаимозависимости.

За семнадцать лет руководства страной вождь привык к победам — подлинным и вымышленным. (Первых, справедливости ради следует признать, было несравненно больше, и не о цене за них в данном случае идет речь, хотя в исторической перспективе именно непомерная стоимость иных "триумфов" превращает их в свои противоположности). Даже немногие поражения (о которых говорить было не принято, и вина за которые неизменно возлагалась на реальных и мифических противников генерального секретаря) в конечно итоге приносили ему дивиденды. Но… был Польский поход 1920 года, которому, правда, предшествовало освобождение Киева и выход на советско-польскую границу. Но закончился он — Иосиф Виссарионович наедине с собой мог называть вещи своими именами — полным фиаско: Варшава не взята, Красная Армия, неся огромные потери, была вынуждена отступить, советизация Польши отложена на неопределенный срок, а вековой враг по-прежнему заглядывается на русские земли вплоть до Смоленска. Тухачевский, командовавший тогда Западным фронтом, в 1937 году ответил жизнью в том числе и за это, и уже скоро, в феврале текущего года понесет наказание и сидящий на Лубянке Егоров, руководивший действиями Юго-Западного фронта. Маршалы го….е! Однако существовало одно "маленькое" "но": гениальный Сталин был членом реввоенсовета Юго-Западного фронта, и нес, по идее, свою долю ответственности за неудачу столь многое обещавшей кампании. Сталин в сердцах стукнул карандашом по столешнице. Сколько лет прошло, а рана в сердце продолжает свербеть. Ничего, Польша за все ответит, и за его поражение девятнадцатилетней давности — тоже! Против воли он снова издали посмотрел на географическую карту. Ишь, как ни в чем ни бывало, красуется почти в центре Европы! А ведь без малого полтораста лет не было такого государства, не было. Отщипывали от него понемножку Россия, Австрия и Пруссия, отщипывали, да и съели незаметно…

Крах Речи Посполитой в XVIII веке был вторым поводом, позволявшим Сталину относится к сопредельному государству с изрядной долей презрения. Конец был закономерен: из века в век отдавали немцу исконные польские земли на западе, а сами тщились прихватить чужое на востоке! И потом: пропили, проели, прокричали на сеймах и сеймиках, собиравшихся по поводу и без оного, свою шляхетскую республику. Ну, скажите на милость, что это за страна, и имеет ли она право на существование, если исчезла с карты Европы, по существу, из-за права вето? Это ж надо было догадаться, наделить им поголовно всех представителей шляхты, от владетельных магнатов до последнего дворянчика, у которого кроме луженой глотки да сабли, ничего другого за душой не было и не предвиделось! В результате законодательная ветвь власти не может принять ни одного решения, а исполнительная (король — заложник и сейма, и магнатов) — страдает бледной немочью. Конец очевиден… а вывод прост: демократия — на этом месте своих размышлений он иронически хмыкнул и покрутил головой — для государства то же самое, что рак для отдельного человека. Еще раз хмыкнув (на этот раз с удовольствием: фраза получилась образной и афористичной), генеральный секретарь ЦК ВКП(б) решил, что перекур (трубка как-то сама собой задымила у него в руке, он даже не заметил, когда), слишком затянулся, и пора приниматься за работу: на ужин он еще, похоже, не заработал! А на днях следует, не откладывая, встретиться с Молотовым: с Польшей надо, наконец, решать…

Из выступления А. Гитлера в июне 1939 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"… Если дело дойдет до скрещения германо-польского оружия, то германская армия будет действовать жестоко и беспощадно. Немцы во всем мире ославлены, как гунны, но то, что произойдет в случае войны с Польшей, превзойдет и затмит гуннов. Эта безудержность в германских военных действиях необходима, чтобы продемонстрировать государствам Европы и Юго-Востока на примере уничтожения Польши, что означает в условиях сегодняшнего дня противоречить желаниям немцев и провоцировать Германию на введение военных сил".

— Петька, ты? — более идиотского вопроса Гусь (разумеется, друзья называли майора Гусева именно так) придумать не мог: Клаутов жил один, и посторонняя женщина еще могла бы снять трубку, но мужчина… — Не разбудил?

— У аппарата Рип Ван Винкль, — хриплым со сна голосом представился журналист. — Спасибо, что разбудил! Очень своевременно…

— Извини, брат, — без малейшей тени раскаяния повинился Михаил, — но совершенно точно установлено, что избыток сна также вреден, как и недосып. У меня…

— Спасибо за заботу! — ядовито поблагодарил отчаянно зевавший Клаутов, наконец-то сфокусировавший глаза на стенных часах и убедившийся, что едва минуло десять часов.

— Не за что! Я только из Внукова. У меня имеется большая корзина… Знаешь, на юге плетут такие, в них можно поросенка унести?

— Ну, есть такое дело, — вяло признал Петр, отчаянно пытаясь понять, какого лешего Мишка разбудил его в такую рань: не о плетении же корзин поговорить?

— Так вот, у меня имеется означенная тара, а в ней большое количество огромных, еще живых раков, переложенных мокрой травой и лопухами. Заметь: они всё еще шевелятся, а значит, вполне пригодны для употребления. Как тебе нравится перспектива завтрака по такой схеме: мои беспозвоночные под твоё пиво? Кухаришь тоже ты.

Проснувшийся уже к этому времени Клаутов вспомнил, что Гусев мотался в командировку в Ростов-на-Дону, и должен был в это воскресенье вернуться. А грамотно сваренные гигантские донские раки, между прочим, просто восхитительны! Поэтому он деловито сообщил, что через пятнадцать минут выезжает (в выходной, да еще по такому поводу, можно пренебречь бритьем), и попросил приятеля поставить на огонь большую кастрюлю, и ни в коем случае ничего больше до его приезда не предпринимать. Пожалуй, никаким другим способом подвигнуть журналиста на то, чтобы выйти из дома в единственный выходной, да еще в такую рань, было невозможно. Вот и не верь после этого в судьбу!

Прикупив дюжину "родного", то есть сваренного не в Калуге чешского пива, и присовокупив к ней для кулинарных целей полтора литра дешевого "жигулевского", Клаутов поймал левака-кавказца, колымившего на разбитой вдрызг "пятерке" и абсолютно не знавшего географии Москвы. Вопреки ожиданиям, в скором времени он уже звонил в дверь гусевской квартиры. Впрочем, был шанс и не доехать: везший его водила оказался "вертикальным гонщиком по горизонтальной стене": несколько раз совершал левый поворот из крайне правого ряда и совершал другие, столь же славные подвиги. Дверь Петру открыла Мишкина матушка, сообщившая, что отправляется к подруге: дескать, не хочет мешать. При ней, может, Гусев и не заговорил бы о служебных делах, но теперь обратной дороги не было, и Клаутов был просто обречен на новую авантюру.

Рецептов приготовления раков великое множество, но существуют три принципиальных подхода: их варят в воде, пиве или в вине. Клаутов исповедовал четвертый, неканонический вариант: пополам, пиво и вода. Закончив великое таинство варки и выложив деликатес на огромное блюдо, приятели приступили к позднему завтраку/раннему обеду — в зависимости от того, кто когда в тот день проснулся.

— Все время хочу тебя спросить, где ты научился их варить? — расправившись с первым чудовищем, поинтересовался Гусев.

— В командировке, в Варшаве. Блюдо так и называется: раки отварные по-польски. Сам-то как съездил?

— Нормально, — с трудом оторвавшись от пивной кружки, ответил Михаил. — Там делов-то было, с гулькин нос. В пятницу и субботу поработал с одним обормотом, его задержали по делу, которым я сейчас занимаюсь. Оказалось, пустышка. Но так все совпадало, даже в мелочах, что думал: "Вот гад упертый…!". Оказалось — нет, ни при чем он. Вот так и живем: два дня коту под хвост…

— Ничего, зато раков привез, — утешил приятеля Петр и из вежливости проявил интерес: — А что за дело-то, если не секрет?

— Какие от тебя секреты? Только, конечно, не для печати!

— Обижаешь, начальник! — Клаутов, как бывалый урка, развел руки в стороны, и для вящей убедительности, зацепив потом большой палец о верхний резец, изобразил ритуальный жест "зуб даю": — Падло буду!

— Понимаешь, на первых порах дельце казалось относительно простым, и им поначалу занимались сыскари из местного ОВД, а на Петровку оно попало исключительно благодаря звонку из мэрии…, - Гусев замолк, поскольку есть раков и одновременно говорить удается не всегда.

Тут сработал профессиональный рефлекс, и в Клаутове, слушавшем до того вежливо-безразлично, проснулся интерес.

— Большая шишка из московского правительства или его родственник? Крутой бизнесмен? Или…

— Старик, пенсионер Вацетис Эдуард Николаевич. Военный пенсионер, как уточнила поначалу родня убитого.

— Вацетис, Вацетис…, - наморщил лоб журналист. — Вроде, я где-то слышал эту фамилию.

— Конечно, слышал! Однако же и память у тебя: Иоаким Вацетис, командарм РККА, герой гражданской войны, репрессирован в тридцать восьмом.

— Может быть…, - с сомнением скривил губы Петр и высказал предположение: — Однако ж мэрия не потому проявила столь трогательную заботу о простом военном пенсионере, что он оказался однофамильцем красного командира?

— Ничего не скроется от пытливого ума матерого журналиста! — не отказал себе в удовольствии слегка поерничать Михаил. — Когда мы углубились в это дело, выяснилось, что покойный зарабатывал свою пенсию в КГБ, а служить начал еще в НКВД. И пенсион у него был, заметь себе, генеральский! МУР ведет это дело совместно с ФСБ.

— Ого, НКВД! Сколько ж ему лет-то было?

— Девяносто второй годочек должен был отметить, чуток не успел.

— Так может, он от старости помер? — в шутку предположил утративший всякий интерес Клаутов.

— Если бы! Деда сначала напоили, а потом запихнули в рот чертово количество беллоида.

— Беллоида?

— Есть, вернее, был такой препарат седативного воздействия, его часто прописывали старикам. С конца девяностых годов он снят в России с регистрации — много народу травилось, особенно дети, которых привлекали красивенькие желтые драже, как нарочно, в сладкой оболочке. В составе — алкалоиды белладонны и прочие весьма небезопасные штучки, чуть ли не белена. Особенно опасен беллоид при одновременном употреблении алкоголя. Передозировка ведет к коме.

— Тогда, как ты сам любишь говорить: элементарно, Ватсон: он сам и отравился! Устал от жизни, замучили болячки, то да сё…

— Ага, тупые менты сидели и ждали, когда придет умный журналист и все объяснит! Не получается суицид, к сожалению… Во-первых, притом, что данное лекарство было обнаружено в квартире, никто из вхожих в нее, включая родственников, домработницу и прочих, не припомнил, что видел его ранее…

— Миш, — взмолился трепетно относившийся к русскому языку Петр, — умоляю, можно без слова "данный"? А то врубишь по ТВ криминальную хронику, и какой-нибудь твой коллега — заметь, зарабатывающий хлеб свой в поте лица своего как раз на связях с общественностью — как начнет долдонить: "данный гражданин совершил данное преступление с применением данного оружия…". И все, хоть святых выноси и выбрасывай ящик в окно!

— Это язык протоколов, Петя. Сухой, как позапрошлогодняя вобла, но зато всеми однозначно понимаемый. Однако упрек принимаю. Итак, беллоида в квартире не обнаружено, а самоубийцы того типа, что ты описал, пользуются обычно подручными средствами. Они, кстати, имелись: в прикроватной тумбочке хранилось сильное снотворное, в количестве, вполне достаточном, чтобы отправить на тот свет и тебя, и меня. Чтобы закрыть эту тему, добавлю, что внуки пояснили, что дан… белоида у деда никогда не видели. И потом: эксперты категорически утверждают, что большая доза водки попала в желудок убитого значительно раньше, чем препарат. При самоубийствах такого, как правило, не бывает. К тому же по некоторым признакам старик, даже вусмерть пьяный, сопротивлялся.

— А внукам можно верить? Может, они дедову квартирку хотели… того?

— Это проверяется, вроде бы, пока алиби у них.

— А этот, к которому ты в Ростов ездил?

— В день совершения убийства, в том доме, где проживал генерал-отставник (это почтенное строение с четырехметровыми потолками, в Малом Толмачевском переулке, на задах Третьяковки), по свидетельству консьержки вертелось несколько подозрительных личностей. Одна из них внешне удивительно напоминала домушника, наследившего в столице и на днях взятого в Ростове. Вот я его и навещал… Пойдем, пора варить вторую порцию!

Возвращаясь домой, Клаутов с пьяным упорством (разумеется, дружеская трапеза раками и пивом не ограничилась) снова и снова пытался понять, отчего фамилия убитого энкаведешника кажется ему знакомой.

23

А.Сурков. "Конармейская песнь", 1935 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"… На Дону и в Замостье / Тлеют белые кости. / Над костями шумят ветерки. / Помнят псы-атаманы, / Помнят польские паны /Конармейские наши клинки".

Из воспоминаний Н.Хрущева (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Эти люди [члены компартий Польши и Западной Украины] в нашем понимании требовали проверки, хотя они были коммунистами и завоевали это звание в классовой борьбе. Многие из них имели за плечами польские тюрьмы… Мы смотрели на этих людей как на не разоблаченных агентов. Их не только надо проверять, но проверять особой лупой. Очень многие из них, получив освобождение от нашей советской армии, попали в наши советские тюрьмы…".

— Что вы знаете о Верхнеяицкой крепости, Вячеслав Михайлович? — этот вопрос Сталин, пряча в усах хитрую улыбку, задал едва только Молотов, поздоровавшись, взялся за спинку стула, чтобы занять свое привычное место за большим столом для заседаний.

Гостя вопрос несколько обескуражил, чего хозяин и добивался. Не без удовольствия смотрел он на то, как председатель правительства и новоявленный нарком иностранных дел протирает, чтобы скрыть растерянность, очки. Дожидаясь ответа, неожиданно подумал: интересно, привычка занимать одно и то же место у людей от котов или от собак? А может, от птиц? Вот есть же у него на ближней даче, в Волынском, знакомая ворона, которая облюбовала ближайшую к окну кабинета елку, и всегда сидит на одной и той же ветви…

— П-пожалуй, ничего, — как обычно слегка заикаясь, признался, наконец, Молотов.

— С конца восемнадцатого века она стала называться Верхнеуральской крепостью.

— А, — сообразил наконец Молотов, Верхнеуральск! — ни один человек в мире, подумал он в тот момент, не рискнет даже предположить, какие сведения могут хранится в необъятной памяти его собеседника.

— … И вот теперь я думаю, не пришла ли пора снова переименовать этот город?

— Переименовать… — Вячеслав Михайлович отреагировал на слова вождя самым замечательным образом, повторив вслед за ним глагол "переименовать" с интонацией, в равной степени и вопросительной, и утвердительной.

— Ну да, в город "Радек". "В этом городе трудился и умер видный двурушник и троцкист…", — с шутливой торжественностью не проговорил, а продекламировал он.

Молотов открыл было рот, чтобы напомнить, что Радек еще жив, но потом понял, что это — юмор, и только молча улыбнулся, показав крепкие крупные зубы: лучший способ поддержать рискованную шутку вождя.

— Я о нем вспомнил не случайно, — продолжал меж тем Сталин. — В восемнадцатом году, после начала германской революции, по заданию Ильича он нелегально въехал в Германию. Цель командировки — оказание помощи в организации первого съезда немецкой компартии. После убийства "фатера и муттера-основателей" — Карла Либкнехта и Розы Люксембург — он фактически стал одним из руководителей КПГ. А в феврале 1919-го был ненадолго арестован, но в конце года освобожден и возвратился в Россию. Так вот, во время отсидки с ним произошла примечательная история, он сам мне обо всем как-то поведал… Вы же помните, — рассказчик перебил сам себя, — чтл за время тогда было?

Наркома иностранных дел подобными вопросами — в отличие от географических — врасплох не застанешь:

— А как же, товарищ Сталин! Время монтирования Версальской системы, Советская Россия и Германия — страны-изгои, дипломатическая блокада, интервенция…

— Вот-вот! Застрял, значит, наш Иоанн Златоуст, — (вождь намекал на роль, сыгранную Радеком на бухаринском процессе: в обмен на жизнь талантливый публицист дал яркие показания, которые помогли прокурору обосновать обвинительное заключение), — в германской каталажке. Сидит и горя не знает: все там принимают его за негласного представителя Советской России. — Рассказчик сделал паузу, чтобы раскурить трубку, и Молотов этим воспользовался.

— В некотором роде так оно и было…

— Да, — согласно кивнул Сталин. — И вот в страшной тайне с ним встретились представители рейхсвера, вернее, запрещенного версальскими "миротворцами" германского генерального штаба. Разумеется, им было о чем поговорить, но в данный момент я хочу остановиться на одном: еще тогда, двадцать лет назад, немцы аккуратнейшим образом провели зондаж по поводу нашей позиции в связи с возможностью нового раздела Польши. Разумеется, с прицелом на будущее: мы в то время ждали мировой революции, а проигравшая войну Германия лежала в руинах. Но что важно: уже тогда с их стороны прошел подобный намек! Что скажете?

— Скажу, что тевтоны всегда любили и умели планировать. Признаюсь, этой истории я не знал, но она кажется мне весьма перспективной! Тенденция…

— Это, товарищ Молотов, — перебил сподвижника Сталин, — не тенденция. Тенденции усиливаются, слабеют, вообще исчерпывают себя и исчезают. Здесь надо говорить о константе.

— Да, — быстро согласился наркоминдел, — политике "Дранг нах Остен", как минимум, семьсот лет, если считать с "Ледового побоища" и невской битвы, хотя хронологически, вернее сказать наоборот.

— Применительно к Польше следует говорить не о тринадцатом веке, а о двенадцатом, — поучительно ткнул в своего собеседника чубуком генсек, всего лишь двумя часами ранее просмотревший пару книг по истории Польши, доставленных ему из Ленинки, — именно тогда началась немецкая феодальная агрессия в Силезию и Западное Поморье в форме рыцарско-купеческой колонизации. Для начала… А потом они не торопясь двинулись в Малую и Великую Польшу и — заметьте! — с шестнадцатого века одной из составляющих внешней политики Московской Руси стало противодействие польской экспансии: вместо того чтобы противиться германскому давлению, поляки двинулись на восток…

— Да, Польша для нас враг, можно сказать, исторический!

— Независимая Польша, — без нажима поправил Молотова Сталин.

— Поправка, с которой трудно не согласиться, — нарком, как бы сдаваясь, поднял руки до уровня лица. — Однако ликвидировав своего западного соседа, мы обретем общую сухопутную границу с Гитлером…

— Тогда уж, кто кого опередит! Но сначала, до драчки с ним, совсем не плохо выйти хотя бы на границы старой Российской империи! Главное, с Адольфом можно договориться, хотя бы потому, что Гитлер не меньше нашего ненавидит Англию с Францией. И если мы готовы на все… почти на все ради мировой коммунистической революции, то он не меньше нашего хочет распространить на весь мир идеи национал-социализма. Так что до некоторого момента нам с ним по пути. Вот об этом, давайте, и поговорим. Как говорится, первый полустанок на этом общем пути — Польша, запад ему, восток — нам. Обратите внимание: в этом году Адольф в своем ежегодном выступлении 30 января обошелся без традиционных нападок в наш адрес. О чем это говорит? Это говорит о том, что он предлагает нам станцевать с ним кадриль.

— Тогда уж полонез, — блеснул нечастым юмором Молотов. Но все же: не ускорим ли мы тем самым нападение Германии на СССР?

— А это уж задача НКИД и советского правительства, обеспечить нам мир. Ну, и моя, если не возражаете. А насчет того, что существование на западной границе нашей страны уродливого порождения версальской системы хоть в чем-то способно повлиять на безопасность СССР… это глубочайшее заблуждение, и очень опасное! После прихода Гитлера к власти мы провели совещание с руководителями нашей внешней разведки…

— … Которой всегда следует верить с оглядкой! — пренебрежительно скривился глава НКИД: он был прекрасно осведомлен о хроническом недоверии, которое его собеседник питал к разведданным стратегического характера, считая их, как правило, умелой дезинформацией, скормленной нашей разведке противником.

Сталин не терпел, когда его перебивали, но Молотов был свой, из ближнего круга, к тому же к месту озвучил мысли самого вождя, поэтому он благосклонно кивнул и продолжил:

— Я спросил тогда у деятеля, который отвечал за польское направление, с кем будет Польша в случае войны против нас, начатой Германией. Он и говорит: у поляков с нами договор о ненападении, поэтому она будет бороться с немцами.

— Опасное заблуждение! — блеснув стеклами очков, вставил Молотов.

— … Пришлось обозвать его дураком и объяснить, что Польша пойдет с Германией, иначе будет раздавлена. Так что, стерев с карты Европы Польшу, мы просто-напросто лишим Гитлера, когда он неминуемо нападет на СССР, лишнего союзника. Это — еще один аргумент в пользу того, что польский вопрос созрел для того, чтобы мы его окончательно решили.

— Окончательно… — и снова в голосе наркома парадоксальным образом прозвучали две интонации: вопросительная и утвердительная.

— По крайней мере, до тех пор, пока не будет разгромлена фашистская Германия. Давайте, Вячеслав Михайлович, перейдем от обсуждения теоретических вопросов к сугубо практическим делам. Полагаю, нашему полпреду в Берлине следует поручить…

В воспоминаниях Г.Димитрова приводится следующее высказывание И.Сталина (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Уничтожение этого государства [Польши] в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше. Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили бы социалистическую систему на новые территории и население?".

Против ожидания, наутро Петр чувствовал себя более-менее сносно, хотя и вяловато. С усилием, как шпаклевку, запихнув в себя творог, запил его кофе и отправился на Мясницкую, где в одном из дворов-колодцев располагалась редакция "Независимого обозрения", или "НО", более привычного для читателей газеты сокращенного названия. До метро была всего одна остановка, а идти даже медленным шагом минут пятнадцать, так что с ожиданием троллейбуса и стоянием на светофоре получалось почти так на так. Поскольку выигрыш пары минут в тот день ничего не решал, да и проветриться не мешало, Клаутов почти не колеблясь, избрал пеший маршрут. Не успел он пройти и сотни шагов, как испытал то самое неудобство, памятное еще по Белграду (благо, с их возвращения не прошло и месяца): журналист почти физически ощутил чей-то неотрывный взгляд, сверлящий его затылок. Подавив инстинктивное желание обернуться, он последовательно приобрел совершенно не нужную ему газету, а потом и вовсе бесполезное мороженное (Петр не любил сладкого). И то, и другое продавалось в застекленных павильончиках, что предоставляло известную всем любителям детективов возможность незаметно для наблюдателя изучить свои тылы. На толкотливой улице в центре города, да еще утром, усмотреть кого-либо, проявляющего к твоей особе избыточное внимание (при условии, что преследователь в достаточной мере владеет своим ремеслом), практически невозможно. Собственно, журналист к этому и не стремился: обладая хорошей зрительной памятью, он просто старался запомнить попавшихся ему на глаза прохожих. Вот если он потом снова встретит одного из них…

Дальше идти нужно было через мост, а это замечательное место, чтобы попробовать "отловить" наблюдателя: народу меньше, чем на улице, и тротуар просматривается почти на всю длину, от начала моста и до его высшей точки. Именно там Клаутов остановился, чтобы "завязать шнурок". Если наблюдение за ним действительно велось, то "топтун" должен был уже взойти на мост: в противном случае для него существовала бы опасность, что объект, ставший невидимым за горбом моста, воспользуется боковой лестницей и растворится в столичном муравейнике. Петр увидел человек шесть-семь, попавшихся ему на глаза, еще когда он шел мимо дома. Из столь малого числа вычислить "своего" — буде он действительно существовал — была пара пустяков.

Обнаружить тайного соглядатая действительно оказалось проще пареной репы. На перегоне "Охотный ряд" — "Лубянка" журналист засек щуплого парня в ветровке с надетым на голову капюшоном, того самого, что неотступно "вёл" его от самого дома. Неплохо бы выяснить, кто проявляет такое любопытство к его скромной личности. Милиция? С какой стати? ФСБ? Тем более бессмысленно… Внезапно Петр ощутил, как засосало под ложечкой: а что, если им интересуются с люди с другой, теневой стороны жизни? Скажем, те же квартирные мафиози, из-за которых Семаков благословил его на балканскую командировку? Да мало ли, когда и чьи интересы он мог задеть, работая в своем излюбленном жанре журналистского расследования. Тогда дело совсем плохо! Но может, все это случайность?

Преследователь довел журналиста до самого входа во двор, в глубине которого располагалось здание с большим логотипом "НО" над козырьком, после чего последние сомнения (которых, в общем-то, у Клаутова и не было) отпали. В совершенно отвратительном настроении он поднялся к себе на второй этаж и занялся текущими делами. Ближе к обеду он хлопнул себя по лбу: надо же обратиться к Мишке Гусеву, как это он сразу не сообразил? В конце концов, друзья существуют не только для того, чтобы с ними пиво с раками распивать! Сказано — сделано. Однако опера на месте не оказалось, а по мобильному Клаутов звонить приятелю избегал: мало ли чем тот может быть в тот момент занят, к чему отвлекать человека? Ближе к вечеру Гусь наконец, нарисовался на Петровке, и перезвонил Петру (Клаутов просил оставить у майора на столе соответствующую записку). Выслушав несколько сумбурный рассказ друга, Михаил пару секунд подумал, а затем сообщил:

— Петруша, ты родился в рубашке! Я намеревался в кои-то веки в 18–00 завершить свой рабочий день и отправиться домой — заглотнуть литр-другой чего-нибудь холодненького. Теперь же появляется шанс сделать данное мероприятие не только еще более приятным, но и полезным. Короче, пить пиво будем вдвоем у тебя дома (но только без "усугубления!), а до того я разберусь с твоим "хвостом".

— Как это?

— Говорят, у меня неплохо получается "вести" человека: даже в толпе меня, как правило, не замечают. Я же найду твоего "топтуна" и возьму его за жабры еще до того, как он доведет тебя до дома. Ну и пригляжу заодно, чтобы тебя по дороге не… того-с!

— Все шутишь!

— Нет, дорогой мой Петруччио, не шучу! Вся эта история мне страшно не нравится, и если тобой действительно заинтересовался криминал, то долго тебя "водить" им нет никакого смысла: связи твои их не интересуют по определению. Вот и скажи мне на милость, к чему тогда откладывать ликвидацию? В особенности, если твой адрес и маршрут известны…

Договорившись, что Петр выйдет на улицу ровно в половину восьмого, майор дал отбой. Нельзя сказать, что журналиста сильно порадовали рассуждения Гусева, в особенности, легкомысленно-легко заданный вопрос "к чему откладывать ликвидацию?". Единственным, что придавало оптимизма, было то, что этим вечером его жизнь будет в руках профессионала. А завтра? А послезавтра? О-хо-хо, грехи наши тяжки…

Выйдя на улицу в 19–30, Клаутов неторопливо затрусил в сторону метро. Гусева он увидел почти сразу, тот лакомился жареной немецкой колбаской, которую, подлец, запивал пивом. А вот утреннего преследователя видно не было. Петр не успел этому обнадеживающему факту порадоваться: логика подсказала, что мало-мальски разбирающийся в подобных делах организатор слежки должен был бы сменить агента. Нельзя же, в самом деле, одному и тому же человеку постоянно маячить у объекта перед глазами! Судя по тому, что Гусев к нему так и не подошел, майор кого-то уже засек — профи, как никак! Прикупив пива и всякой всячины для "летней яичницы" (раздельно обжариваются колбаса, болгарский перец и круто посоленные помидоры, после переворачивания которых на сковороду вываливается все, заливается не взбитыми яйцами и посыпается зеленым луком; жарить, не накрывая крышкой, перед подачей на стол присыпать укропом), журналист добрался до дома и принялся готовить "полуфабрикаты" для основного блюда.

Петр успел основательно исстрадаться, поскольку кухонные ароматы особенно невыносимы для человека, весь день проторчавшего на работе и за все это время перекусившего перехваченным у секретарши главного бутербродом и реквизированным у соседа по комнате яблоком. Наконец, раздался долгожданный звонок в дверь. Ощутив, как внезапно забилось сердце, Клаутов пошел открывать. Михаил не успел даже войти в квартиру, как Петр спросил:

— Ну, что?

— У меня для тебя две новости, хорошая и плохая, — садистски сообщил Гусь. — С какой начать?

У журналиста упало сердце.

— Валяй с хорошей.

— Тобой интересуется не криминал.

— А кто?

— Не знаю, что такого ты натворил, но твоей персоной занимается ФСБ!

24

Из воспоминаний ветерана советской военной разведки генерала М.А. Мильштейна (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Главная трудность нашей разведки состояла не в том, чтобы добывать информацию, а в том, чтобы в нее поверили политическое и военное руководство — особенно если собранные сведения не укладывались в схему, в плену которой находилось само это руководство".

И поныне в квартале, примыкающем к старому зданию генштаба на Знаменке, немало неприметных двух- трехэтажных особнячков, прячущихся за глухими зелеными заборами, цвет которых неминуемо разоблачает принадлежность к военному ведомству — пусть даже у ворот нет никаких вывесок, а вооруженные часовые с улицы не видны. Секретность секретностью, а начхоз с комендантом знают, какой краской должны быть выкрашены все заборы на их объекте!

В кабинете, расположенном на втором этаже одного из таких строений, сидел немолодой человек. Два золоченных ромба в петличках его гимнастерки обозначали высокое положение среди комсостава Рабоче-крестьянской Красной Армии. Это был руководитель военной разведки или, как с недавних пор она называлась, Пятого Управления РККА. Далеко не первый и — он отлично это понимал, хотя в 1939 г. волна репрессий и пошла на убыль — не последний. Он пришел на эту должность с поста руководителя разведки одного из округов, и с головой погрузился в работу по воссозданию и усилению старых агентурных сетей, образованию новых, восстановлению работы всех без исключения направлений разведки. Многих, очень многих ценных работников последние годы отзывали на родину, после чего они бесследно исчезали. "Каленая метла" железного наркома Ежова не обошла и военных атташе — дипломатов-шпионов, единственных служащих военной разведки, которые не должны были изо всех сил скрывать от окружающих место своей службы. Что там пишет коллега из Берлина? Так, на приеме по случаю награждения группы летчиков Люфтваффе состоялся разговор с Карлом-Августом фон Шёнебеком по инициативе последнего. С фон Шёнебеком знаком с 1932 года, по липецкой авиашколе, где тот руководил подготовкой германских летчиков-истребителей. В настоящее время — один из руководителей департамента министерства авиации, отвечающего за боевую подготовку пилотов. В завершение, в целом, пустяшной беседы немец неожиданно сказал, что молит Бога о том, чтобы руководители Германии договорились с Советами: он с удовольствием будет воевать с поляками, но совсем не рад перспективе встретиться в бою над Варшавой с однокашниками. Хм, явный расчет, что об этом разговоре станет известно в Москве. Уже не первый зондаж за последние недели на эту тему… Информация сливается из самых разных источников, и один серьезнее другого. С размахом работают товарищи фашисты!

Комдив (руководитель разведки имел именно это воинское звание) потянулся за папкой, в которой хранились донесения, полученные по линии НКИД. Перед тем, как ехать в Кремль с отчетом, следовало всесторонне подготовиться, да и не мешало еще раз освежить в памяти всю имевшуюся информацию: Хозяин не терпел неточностей и даже колебаний когда, отвечая на его всегда непредсказуемые вопросы, докладчик начинал вдруг "вибрировать". 26 июля временный поверенный в делах СССР в Германии Г.А. Астахов встречался в кабинете ресторана "Эвест" с К. Шнурре, заведующим восточно-европейской референтурой отдела экономической политики германского МИДа. Что ж, фигура выбрана в самый раз: достаточно высокопоставленный господин, чтобы прислушаться к его словам, и в то же время руководитель не первого ряда… Что же он нам посулил? Хм, Балтийское море — общее (большое спасибо!), на Украину Германия не претендует (благодарность наша не имеет границ!). Стерев с лица усмешку, начальник разведки красным карандашом подчеркнул слова: "Еще легче было бы договориться насчет Польши". Что ж, открытым текстом ничего не говорится, но уже гораздо определеннее, чем в апреле, когда тогдашний полпред Меркалов (между прочим, Астахов был у него переводчиком, неплохой карьерный рост!) беседовал со статс-секретарем Вайцзеккером. Насколько помнил комдив, то был самый первый раз, когда из уст германского представителя прозвучал намек на возможность территориальных приобретений Советским Союзом за счет западного соседа, вернее соседки.

Начальник разведки достал папиросы (он курил "Нашу марку"), не сминая мундштук, закурил. Советское правительство уже довольно давно вело вялотекущие переговоры о создании системы коллективной безопасности с Великобританией и Францией. Вопрос, который ему обязательно зададут сегодня в Кремле: все эти германские "телодвижения", зондаж или провокация? Серьезные агенты, работающие в Германии, Швейцарии, Японии и ряде других стран сообщают, что Германия готова к войне. Более того, имеются все основания полагать, что удар будет нанесен именно по Польше. Может ли быть по-другому? Осмелится ли польский президент Игнаци Мошицкий пропустить вермахт к границам СССР? Практически, исключено: это только ускорит исчезновение его государства с карты Европы, поскольку Красная Армия немедленно двинется на запад. Да и Гитлер недвусмысленно требует Данциг. К тому же, он так и не получил после плебисцита всего, что хотел в Силезии… Значит, все-таки, дипломатический зондаж? Похоже на то. Комдив встал, открыл сейф и достал оттуда небольшого формата книжицу. Это был немецко-польский разговорник, недавно отпечатанный в Берлине, но не разосланный пока в войсковые соединения. Его раздобыл один из агентов советского резидента, старый МОПРовец, с риском для жизни вынеся из типографии. Пожалуй, надо будет захватить разговорник с собой, как наглядное подтверждение курса Гитлера на военный разгром Польши. Его хоть можно будет дать подержать в руках, а то ведь для… некоторых данные о количестве и составе частей, которые постепенно накапливаются на восточной германской границе, равно как сообщения нашего нелегала, работающего шифровальщиком в штабе фон Листа — всего лишь составленные неизвестно кем бумажки…

В дверь легонько стукнули, и на пороге появился помощник начальника разведки. Неслышно ступая, он положил на стол комдива свежую почту. Просмотрев несколько документов, на одном из них он остановился подробнее, прочтя дважды: первый раз просто, а второй — с карандашом. Вот значит как, еще один "привет" от господина Шнурре! До чего же активный херр! Очевидно, его хозяевам не шибко нравятся контакты Москвы с англо-французами. На этот раз, встретившись с советским дипломатом, заведующий референтурой сделал шаг вперед и посулил гарантии безопасности, "куда более весомые, чем английские". Ишь ты: заговорил уже об обеспечении "гарантий советских интересов в Польше" (а какие у СССР могут быть интересы, кроме как вернуть западные земли Украины и Белоруссии?) и возможности "советско-германского соглашения на этой основе". О как! Кажется, появляется возможность отплатить за позор двадцатого года…

Из комментария ТАСС "К советско-германским отношениям", опубликованного 22 августа 1939 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений:

"После заключения советско-германского торгово-кредитного соглашения встал вопрос об улучшении политических отношений между Германией и СССР. Происшедший по этому вопросу обмен мнений между правительствами Германии и СССР установил наличие желания обеих сторон разрядить напряженность в политических отношениях между ними, устранить угрозу войны и заключить пакт о ненападении. В связи с этим предстоит на днях приезд германского министра иностранных дел г. фон Риббентропа в Москву для соответствующих переговоров".

— А ты не ошибаешься? — без всякой надежды спросил на всякий случай Клаутов.

— "Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!", — хмуро процитировал классика Гусев. Большим книгочеем он не был, но то, что прочитывал, запоминал намертво. — К сожалению, верняк.

— Мишань, а можно поподробнее? — сдерживая внезапно вспыхнувшее раздражение, в меру спокойно попросил Петр.

Майор повел носом в сторону кухни, откуда доносились дразнящие запахи, но испытывать терпение приятеля дальше не рискнул. Да и прикалываться — в свете последних событий — настроения, честно говоря, не было.

— Хлопчика, который за тобой присматривал, я засек довольно быстро. Он совершенно не походил на того, которого ты мне описал. Это было бы нормально, поскольку соответствует обычной практике, но учитывая, что предполагаемым организатором слежки должен был быть некий криминальный босс, слегка настораживало. По всему получалось, что это серьезные люди, коль скоро имеют и опыт такого рода деятельности, и не испытывают недостатка в кадрах (внешнее наблюдение, да еще в Москве, не такая штука, чтобы поручить ее неумехе). Ход моих мыслей пока понятен?

Вместо ответа журналист молча мотнул головой. Мишка, как большинство профессионалов, рассуждая с дилетантом о своей работе, не смог справиться с искушением, и с самым серьезным видом занудливо растолковывал общеизвестное. Пожалуй, с неожиданным для себя в данной ситуации юмором подумал Петр, этим он напоминает своего любимого литературного героя с Бейкер-стрит.

— Данный факт заставил меня изменить первоначальный план. Дожидаясь твоего появления на улице, я намеревался пристроиться за твоим преследователем и, прихватив его в удобном месте, проверить документы и выпотрошить на предмет полезной для нас информации. Наверняка ведь на такое дело авторитет районного масштаба послал бы не зубра какого, а свою "шестерку", на которую хоть что-нибудь, да нашлось бы в нашем архиве… Никуда бы этот хмырь не делся, раскололся, а в перспективе можно было бы попробовать сделать из него и осведомителя. В итоге я бы и не шибко утомился, и помог тебе, а глядишь, завел бы себе еще и стукачика. Когда же выяснилось, что все устроено по взрослому, пришлось сесть этому парню "на хост", чтобы он привел меня к тому, кто его послал.

— И? — Клаутов несколько устал от этого многословия.

— И доведя тебя до дома, наш неизвестный друг пропищал что-то по мобильнику. После чего сел в тотчас подъехавшую к нему машину и скрылся с глаз. Полагаю, что его сменил кто-то другой, следящий, чтобы ночью ты не ушел по крышам за кордон. — Мишка оставался самим собой, поэтому не смог в конце концов удержаться от плоской шуточки. — Тогда, разумеется, я и в мыслях не держал, у кого ты оказался под колпаком, но на всякий случай с независимым видом прошел мимо. Оставалось только позвонить на Петровку и попросить дежурного установить, кому принадлежит автомобиль с таким-то номером. Как водится, тот попросил перезвонить, а потом начал темнить и интересоваться, какого хрена мне нужна запрошенная информация. Тут-то меня и осенило. Слежу, говорю, за одним подозрительным типом. А вокруг еще один вертится, на том самом авто. Он, говорю, что, из "Детского мира"? Колись, говорю, чтоб я зря ботинки не топтал. Ну, тот помялся, и говорит: ага, мол, из Конторы. Вопросы есть?

— Есть. Какого лешего им от меня надо?

— Хороший вопрос! Отвечаю: не знаю. Но во всем этом лично я наблюдаю один положительный момент.

— Какой же, если не секрет?

— Тебя, во всяком случае, сегодня-завтра никто ликвидировать не собирается! — Пока журналист раздумывал, чем бы таким запустить в Гуся, тот поспешно сменил тему, жалобно спросив: — Жрать мы сегодня будем?

Ужинали в молчании: и потому, что натерпелись голода, и потому, что неожиданная информация требовала осмысления. Наконец, гигантская яичница была уничтожена, а самое вкусное — соус из перетопленного сливочного масла, сока овощей и недожаренных яичных "тянучек" был кропотливо собран на кусочки хлебного мякиша и с подобающими случаю почестями отправлен в рот. Теперь появлялась возможность и поговорить, поскольку пиво еще оставалось, а хозяин щедрой рукой нарезал целую тарелку тонких до полупрозрачности ломтиков сырокопченой колбасы — самое тл под пиво, кто понимает! Вобла-то пришла к нам от бедности, даром, что при царе ею кормили каторжан…

— Скажи-ка мне, уважаемая акула пера, — сыто прижмуривая глаза, вопросил Михаил, — чем таким ты занимался в последнее время, что умудрился попасть в поле зрения ФСБ?

Занятый работой желудок удалил из крови излишек адреналина, и реакция Петра была вполне спокойной:

— Знал бы, где упаду, соломки бы подстелил.

— Никаких острых тем не поднимал в последнее время?

— После отпуска ничего шумного. Работаю над очерком об одном видном кардиологе, который проходил по "делу врачей"… Слушай, а может, это каким-то образом растет из Белграда?

— Ага, наш общий друг Шошкич сообщил своим заклятым друзьям с Лубянки, что ты с тайной миссией от МГБ побывал в Белграде, зарезал ветерана тамошних спецслужб и коварно улизнул от возмездия. Придумай что-нибудь получше!

— Сам придумай, если ты такой умный! — благодушное настроение Клаутова, как вода на асфальте в жаркий день, на глазах начало испаряться. — Отродясь ни во что, с ФСБ напрямую связанное (если не считать преступных персонажей некоторых моих старых публикаций), не ввязывался и ввязываться не собираюсь. И…

— Никогда на Лубянку не обращался…?

Журналист, собиравшийся что-то сказать, внезапно осекся. Как он мог забыть? Действительно, пару лет назад он, включив все мыслимые и немыслимые связи, пробился в архив этой организации с надеждой узнать что-нибудь о судьбе прадеда. Петр (кстати, и названный в честь этого своего родственника), всю сознательную жизнь мечтал пролить свет на его жизнь и смерть.

Старший Петр Клаутов, как глухо рассказывал ему в детстве дед, во время Отечественной войны был подпольщиком. По приказу какого-то начальства — то ли партизанского, то ли партийного, что в сущности, одно и то же, он согласился быть старостой в занятой врагом родной деревне, где-то под Минском. Продолжалось это недолго: "карьера" Клаутова при оккупантах началась незадолго до начала операции "Багратион", в результате которой Белоруссия была очищена от немецко-фашистских войск. После изгнания оккупантов его судили как изменника и повесили, поскольку прадед был так глубоко законспирирован, что о его истинной роли знали всего два-три человека, да и те свидетельствовать в его защиту не могли, поскольку были убиты в скоротечном бою с карателями. Конечно, правду знала родная жена. Да кто ж ее будет на трибунале слушать?

Журналисту живо представилась тихая комнатка архива, носившая громкое название "читального зала". Их там было двое: пожилой дядечка, который знакомился с делом своего отца, и сам Петр. Ему выдали тоненькую серую папку, содержавшую всего несколько документов — ордер на арест, протоколы задержания и обыска, допросов задержанного, свидетельские показания, приговор и справку о его приведении в исполнение. Нужно отдать должное односельчанам: они слова плохого не сказали о бывшем старосте, но суд не счел существенными ни их неумелые попытки смягчить неминуемую кару, ни рассказ самого подсудимого, и приговорил его к позорной смерти. Не удалось, разумеется, и восстановить справедливость, на что Клаутов-младший втайне надеялся: если уж по горячим следам следствие не смогло найти никого, способного подтвердить рассказ "фашистского приспешника", то спустя более чем семьдесят лет, сделать это было тем более, невозможно. В общем, ничего, кроме надолго испорченного настроения, тот поход в архив журналисту не принес. Вздохнув, он прервал надолго затянувшееся молчание:

— Нет, не получается. Полчасика посидел, полистал старые никому не нужные бумаги, и все. Из-за этого, два года спустя, устраивать слежку? Должна быть какая-то другая причина.

— Слушай, а может, на тебя кто-нибудь стукнул? Наверняка же есть у тебя враги. Или в редакции, или — что скорее всего — среди тех персонажей, которым ты наступил на хвост во время своих расследований.

— Теоретически может быть, — после секундного размышления признал Петр. — Хотя как-то… необычно.

— А чего необычного-то? Историю надо знать, дорогой газетчик! В тридцатые годы прошлого века это было самым нормальным делом. Не нравится тебе человек, чем-то мешает, напиши куда надо, что он японский или там, польский шпион. И все! Так что не горюй, братан! Походят за тобой чекисты, выяснят, что ты не работаешь на Парагвай, и оставят в покое: они обязаны "реагировать на сигналы", но и цену анонимкам отлично знают.

— Может быть…, - с сомнением в голосе согласился Клаутов.

25

Полномочия для ведения переговоров (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

Я предоставляю имперскому министру иностранных дел господину Иоахиму фон Риббентропу все полномочия для переговоров от имени Германского государства с уполномоченными представителями Союза Советских Социалистических Республик о заключении пакта о ненападении, а также обо всех смежных вопросах и, если представится возможность, для подписания как пакта о ненападении, так и других соглашений, явящихся результатом этих переговоров, с тем чтобы этот пакт и эти соглашения вступили в силу немедленно после их подписания.

Оберзальцберг, 22 августа 1939 г. Адольф Гитлер

Комсомольское собрание длилось уже сорок минут. В актовом зале было многолюдно: практически вся молодежь районного управления НКВД была (за исключением партийцев) "комсой", то есть состояла в комсомольской ячейке: после арестов, нескончаемой чередой прошедших через всю вторую половину тридцатых годов, средний возраст личного состава ощутимо понизился. Выступал Эдик Вацетис, получивший недавно по "кубарю" на свои петлички. То есть это недавно для большей части аудитории он был "Эдиком", когда носил в петлицах три треугольника, что соответствовало званию старшего сержанта (младшего лейтенанта по армейской иерархии). А теперь с недавних пор он — после того, как с помощью стенографистки Зойки сдал экстерном экзамены за десятый класс, не старшина даже, как можно было бы ожидать, и что само по себе в его юном возрасте тоже было бы очень неплохо, а — "товарищ младший лейтенант"! Выступал он живо, почти не заглядывая в конспект, и слушали его с интересом.

Зоя Тюрина, волнуясь гораздо больше своего Эдика, затаив дыхание, ловила каждое его слово. Минут за пятнадцать до начала собрания он с таинственным видом вывел ее на улицу и, не откладывая дела в долгий ящик, предложил расписаться (именно эта намеренно будничная формулировка к тому времени почти полностью заменила мещанскую просьбу "выйти замуж", не говоря уже о классово чуждом, насквозь буржуазном "предложении руки и сердца").

Это было давно ожидаемо, но все равно, как для любой девушки, неожиданно, тем более что "объяснение" произошло на работе, да еще перед самым комсомольским собранием. Чтобы слегка отомстить за долгое ожидание, Зоя сделала вид, что обдумывает предложение, и поинтересовалась, что Эдуард может ей предложить, кроме лейтенантской зарплаты сейчас и майорской пенсии под занавес жизни. Хитро подмигнув Тюриной, он подхватил ее под руку и отвел подальше от входа, чтобы сновавшие туда и сюда сослуживцы не услышали ненароком его слов.

— Благодаря одной славной стенографистке, у меня теперь есть свидетельство об окончании десятилетки. Наш прежний нарком, — здесь Вацетис понизил голос до шепота и наклонился к ее уху так, что девушка почувствовала его жаркое дыхание, — Николай Иванович Ежов имел неполное начальное. Его предшественник, предатель Ягода по образованию был всего лишь гравером. Да я… если не стану наркомом, то уж большие-то звезды заработаю наверняка!

— Мечтатель, — улыбнулась в тот момент Тюрина: она не воспринимала этот разговор всерьез. — Больших кабинетов гораздо меньше, чем желающих их заполучить.

— Глупышка! Просто надо показывать отличные результаты, постоянно быть на виду, не зевать и всегда соответствовать… К тому же товарищ Сталин энергично выдвигает молодежь. А что ему остается делать: сколько старых работников оказались предателями! Мы знаем о немногих, но все равно, посмотри, что делается: все руководство наркомата уже поменялось минимум пару раз! Придет и моя очередь!

То, что говорил Вацетис, было необычно и пугало. Разговоры на подобные темы, мягко выражаясь, не приветствовались, и Эдуард всегда был необычайно сдержан, даже с ней. Как подозревала Тюрина, он из-за этого никогда не посещал товарищеские пирушки и семейные праздники коллег. На этот раз лейтенант изменил своему правилу, но на то была особая причина, понятная каждому мужчине, хоть раз уговаривавшему женщину стать его женой.

— … Теперь, — Вацетис смотрелся на трибуне очень эффектно, — после того, как я отчитался о работе по повышению своего культурного, политического и профессионального уровня, мне придется остановиться на одном трудном вопросе. До самого начала своего выступления я никак не мог решить, говорить мне об этом или нет. Товарищи! Мы знаем с детства, что дружба очень много значит в жизни человека, во имя друга можно пожертвовать всем, в том числе и жизнью. Но существуют вещи, неизмеримо более дорогие. Я говорю об интересах страны, чистоте наших рядов, безопасности государства, наконец. Пантелеев, — оратор обратился к сидевшему во втором ряду широкоплечему обладателю трех "кубарей", старшему лейтенанту, — я по-прежнему готов, если понадобиться, броситься за тебя голой грудью на штыки но, осознавая свой долг друга и комсомольца, обязан по-большевистски прямо, здесь, перед лицом наших товарищей, во всеуслышание заявить о твоих ошибках.

Все головы повернулись в сторону Вячеслава Пантелеева, непосредственного начальника Вацетиса. Пробежал, как случайное дуновение ветра в тихий день, негромкий шепоток, и так же исчез. В зале воцарилась напряженная тишина. Меж тем недавно испеченный младший лейтенант продолжал:

— Мы работаем в органах, а значит, на переднем фронте борьбы с классовым врагом. От нас в этих условиях требуется многое, но одним из главных качеств является политическая грамотность. Это колхозник может…, - сидевший в президиуме секретарь партийной организации в ожидании ляпа поднял бровь, и Эдуард немедленно поправился, чутко ощутив по его реакции, что допустил неточность. — … На работе колхозника, может, и не сразу скажется неправильная оценка им политического момента…, - оратор боковым зрением уловил одобрительный кивок и резво продолжил, — но скажется обязательно! Однако с чекистов двойной и тройной спрос! Товарищ Сталин указывал, что предстоящая война будем империалистической и несправедливой для обеих сторон. А ведь это ты, Пантелеев, говорил, что вскоре Польше придется обороняться от аппетитов Гитлера, и это сделает ее нашим союзником. Как мог чекист назвать правой стороной белопанскую Польшу? Как мог чекист поставить на одну доску социалистическую родину и фашистское государство? Пилсудчикам Гитлер милее Советской России…

… По удивительному стечению обстоятельств эта фраза в тот же день и в то же время прозвучала за шестьсот с лишним километров оттуда, в Москве, на Кузнецком мосту.

Молотов, поблескивая стеклами очков, слушал заведующего одним из европейских отделов наркомата, который докладывал последние новости из Варшавы. Нарком только что вернулся из Кремля и собрал экстренное совещание, чтобы довести до подчиненных решение о резком изменении внешнеполитического курса.

— Значит, Пилсудчикам Гитлер милее Советской России, — как бы подводя итог услышанному, удовлетворенно кивнул головой Вячеслав Михайлович. — Польша в очередной раз отказалась от нашей помощи, что ж, мы в этом и не сомневались! Главным было предложить и зафиксировать сей факт для истории… Пусть надеются на Лондон с Парижем, дело хозяйское. А вот у нас теперь полностью развязаны руки, что произошло очень вовремя. Позиция польского правительства окончательно подводит черту под бессмысленными переговорами с Великобританией и Францией. Принято решение прекратить эту пустую говорильню…

Начальник Первого европейского отдела осмелился прервать шефа:

— Но ведь ресурс переговорной базы еще не выработан. Есть надежда…

Молотов проигнорировал это незрелое суждение.

— …Прекратить тратить время на этих не имеющих должных полномочий переговорщиков и вступить в диалог с Германией. Не все из вас знают, что имперское правительство буквально только что выступило с инициативой срочно заключить с нами полномасштабный договор, не ограничивающийся только пактом о ненападении, который в полной мере обеспечит и гарантирует наши интересы. Мы не только не влезем в чужую войну, но и, не сделав ни одного выстрела, значительно отодвинем наши границы на запад, что в условиях надвигающейся большой европейской бойни, принципиально важно. Товарищ Сталин, под гениальным руководством которого осуществляется социалистическое обновление нашей страны, указал при этом, что еще важнее то, что в созидательное строительство нового мира включится большой отряд трудящихся, доныне ломающий спину на капиталистов и помещиков. Это — наши томящиеся под гнетом польского санационного режима соотечественники из западных районов Украины и Белоруссии и исторически близкие нам прибалты, неспособные самостоятельно восстановить у себя советскую власть. Теперь о первоочередных задачах аппарата НКИД…

Из директивы секретариата исполкома Коминтерна от 9 сентября 1939 г. (стиль и текст подлинные, приведены без изменений):

"Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу, отвергнувшую помощь Советского Союза, угнетающую другие национальности".

Через пару дней Клаутов как-то даже привык к тому, что за ним неотвязно следует "топтун". Сложнее было примириться с тем, что его домашний телефон, скорее всего, прослушивался. Если уж пустили наружное наблюдение, то без подобного "оперативного средства" наверняка обойтись не могло. Журналист настолько свыкся со своим пребыванием "под колпаком", что даже научился подолгу отвлекаться от неотвязных мыслей о том, чему же он обязан столь деятельным вниманием контрразведки. А с телефонными разговорами вопрос решился просто: то, что он никак не мог позволить неведомому оператору записать на пленку, говорилось со служебного телефона, только не из его, а из соседнего кабинета. Именно таким образом Петр позвонил как-то Татьяне и самым решительным образом сообщил, что нужно встретиться.

— Может, где-нибудь в городе? — осведомилась Борисова.

Видимо, не хочет близости, и предпочитает встретиться в менее провоцирующей обстановке, не без сожаления сообразил Клаутов и поспешил заверить собеседницу, что повестка дня будет сугубо деловая.

— Отчего тогда не в нашем кафике? — она имела в виду заведение недалеко от Никитских ворот, куда они в свое время частенько хаживали.

— У меня неприятности, и я не хочу, чтобы наш разговор был подслушан.

— Даже так? Приезжай сразу после работы! — встревожено приказала Татьяна. — Если…

— Если что?

— Если только это не уловка, чтобы злокозненно проникнуть в мою светелку.

— Тань, мне не до шуток. К семи буду.

Закончив свой не слишком изобилующий фактами, но переполненный эмоциями рассказ, Петр принялся уныло тыкать вилкой в специально для него приготовленное любимое блюдо — тушенную в овощах рыбу (подрумяненное филе судака плюс цукини, баклажаны, очищенные помидоры плюс предварительно обжаренные толстенькие кругляши картошки плюс петрушка с укропом).

— Слушай, у тебя выпить, ничего нет?

— Посмотри в холодильнике, там должно быть с полбутылки красного сухого. — Петр встал. — Собираешься красное с рыбой?

— Долой предрассудки!

Терпкое вино пробудило аппетит, Таня меж тем закурила и, пригубив "шприц" (после поездки в Черногорию и Сербию она не оставила этого пристрастия), заговорила:

— Не понимаю, отчего ты запаниковал. Я склонна согласиться с Гусевым: скорее всего, тебя проверят, и все прекратится. Мне…

— Во-первых, вовсе я не запаниковал, — обиженно перебил ее журналист. — Просто быть под наблюдением очень неприятно. Вспомни свои ощущения в Белграде. Во-вторых, не верю я в то, что в наши дни кто-то, стремясь свести счеты со своим врагом, начнет стучать в ФСБ. Понимаешь, время другое. Если хочешь, не модно. Иная ментальность. Скорее, обратятся если не к профессиональному киллеру, то просто к уголовнику, чтобы избил да переломал руки-ноги…

— Полагаешь, было бы приятнее, если бы вместо интеллигентной слежки тебе проломили голову?

— Умеешь ты все вывернуть наизнанку! На самом деле все просто и, одновременно, сложно: у ФСБ на меня что-то есть, и осознание этого факта очень угнетает!

— Давай уточним: у чекистов на тебя действительно что-то имеется, или им это только кажется?

— Я не знаю, в чем мог бы провиниться перед этой организацией, но… а вдруг я даже не подозреваю о том, что где-то как-то преступил закон? Да еще в той его части, которая подпадает под компетенцию контрразведки? Понимаешь?

— Да, похоже, дело зашло слишком далеко, — полувшутку, полувсерьез поставила диагноз Борисова. — В твоих генах проснулся мистический ужас предков перед безжалостным молохом НКВД! Вот так наши деды и жили, ежеминутно ожидая ужасного, и страшась собственной тени. Дорогой мой журналист, если ты чист, плюнь на все и живи спокойно, как будто никто вокруг тебя не копошится. А еще можно… пожаловаться в милицию!

— Ага, очень дельный совет: "Дорогая милиция, товарищи из ФСБ установили за мной наблюдение, большая просьба прекратить. Так, что ли?

— Зря иронизируешь. Любой гражданин может обратиться в правоохранительные органы, заметив за собой слежку. Тем более — сотрудник популярный газеты, работающий в жанре журналистского расследования. Причем тут ФСБ? Ты знать не знаешь, кто за тобой ходит целыми днями, и проявляешь разумное беспокойство. Ну, и просишь милицию разобраться.

— И что это даст?

— После того, как наблюдение перестанет быть тайным, от тебя скорее всего просто отстанут. А могут встретиться и сообщить о своих претензиях. Тебя же мучает неизвестность, нет?

— Пожалуй, в этом что-то есть. А может, обратиться в прокуратуру?

— Отличная идея! К тому самому прокурору, который и отправил тебя в отпуск. И спасибо ему от меня передай. — Петр остро взглянул на Татьяну, но она спокойно выдержала его взгляд и предложила: — С проблемами твоими разобрались, давай, на дорожку напою тебя чаем, а ты расскажешь, над чем работаешь.

Росток надежды на продолжение свидания был убит на корню, и Клаутов, глубоко вздохнув, заговорил на тему, которая в тот момент меньше всего его интересовала.

— Пишу об одном удивительном, незаслуженно забытом человеке. Он проходил по делу "врачей"…

— Имеешь в виду профессора Вовси?

— Нет.

— Тогда, значит, Виноградов, — с каким-то странным выражением сказала Татьяна. — О них, почему-то, в основном и пишут.

— Согласен с тобой: упоминая последнее дело, сфабрикованное при Великом Грузине, как тогда говорили, дело "убийц в белых халатах", называют в первую очередь упомянутых тобой лиц, а также М.Б. и Б.Б. Коганов, П.И.Егорова, А.И. Фельдмана, Я.Г. Этингера, А.М. Гринштейна и Г.И Майорова. Между тем в профессорской "террористической организации" был еще и такой потрясающий врач, как…

— Профессор Борисов-Вельяминов! — торжественным тоном перебила его Татьяна.

— Откуда ты знаешь? В исторических статьях и в энциклопедии этой фамилии нет, — удивился Петр. Внезапно его осенило: — Неужели…?

— Это мой дальний родственник с отцовской стороны. Как рассказывала двоюродная тетка — жаль, я тогда была маленькая и почти ничего не запомнила — он был не только лекарем, но и очень прилично писал маслом, а его стихи хвалила сама Ахматова.

— Да, и это еще не все его таланты: этот ученый и организатор науки еще и недурно пел. Потрясающе! А что же ты молчала?

— А ты спрашивал? И потом: у меня самой достаточно достоинств, чтобы не хвалиться дальними родственниками, даже выдающимися… Ладно, поздно уже, давай прощаться. Послезавтра приглашаю тебя на ужин, расскажешь о своих изысканиях.

Вместо того чтобы как обычно это бывало в последнее время, увернуться, Борисова сама подставила щеку Клаутову и быстро вытолкала его вон. Петр не обижался, поскольку мыслями был уже в послезавтра: приглашение на ужин сулило не только вкусную жрачку…

Следующий день журналист начал с прокуратуры. Он написал заявление, и остался очень доволен состоявшимся разговором: его собеседник, предположив, что услышанное им является продолжением квартирной истории, не на шутку встревожился и обещал принять меры. Затем Петр отправился в академию медицинских наук. Ему наконец-то удалось договориться в президиуме, что ему покажут личное дело члена-корреспондента Борисова-Вельяминова Александра Всеволодовича. Многое о нем журналисту было уже известно, поэтому анкетные данные медика его не интересовали, и он сразу же занялся изучением автобиографий, благо их было целых две.

Сделав необходимые выписки, Клаутов по привычке "зачищать все концы", чтобы потом из-за недоработки не пришлось возвращаться, пролистал все дело "насквозь". В одной из последних анкет ему бросился в глаза пункт "Домашний адрес и номер телефона". Оказалось, что Александр Всеволодович в период 1936–1950 годов (анкета была помечена маем 1950 года) получил новую квартиру в Большом Толмачевском переулке, переехав туда с Арбата. Петр тут же вспомнил рассказ Гусева об убиенном пенсионере, проживавшем в том же тихом переулке, и в очередной раз подивился, до чего же тесен мир. Впрочем, город старых москвичей из интеллигентных семей, если только их не "улучшили в Бибирево" или в какое другое Строгино, действительно, занимает не слишком большую территорию…

Журналисту неудержимо захотелось посмотреть на тот дом, где жил герой его будущего очерка. Однако пора было ехать на работу, и эту экскурсию он решил отложить до следующего дня — благо, что это была суббота, и после обеда он бы уже освободился. На следующий день, указанный план обогатился идеей пригласить на прогулку по Замоскворечью Татьяну.

— А когда же я буду готовить тебе ужин? — нерешительно спросила Борисова

— Удовлетворюсь любым полуфабрикатом, купленным по дороге, — смиренно ответил тот.

Встретились в три часа на "Третьяковской", откуда идти до интересующего их серого шестиэтажного дома было всего ничего. Как Петр ни старался, филера заметить не удалось. То ли наблюдение, действительно, сняли, то ли на этот раз за ним шел более опытный агент. По дороге Таня повторила запавшие в ее детскую душу жутковатые теткины слова: "Профессор очень любил свою семью. Проявлением последней его заботы о ней стало то, что он умер от инфаркта, когда за ним пришли, поэтому их в итоге и не выселили: нет "преступника", нет и "преступления"!

Обойдя вокруг дома, они собрались уж восвояси, когда Борисова предложила зайти в ЖЭК или как он там у них называется, и посмотреть в домовой книге, кто теперь живет в квартире профессора.

— Наверно, поздно уже, — выразил сомнение Петр, — не забывай, что сегодня суббота!

Однако его опасения оказались напрасными, дежурный "борец жилищно-коммунального фронта" оказался (вернее оказалась) на месте. С недоверчивым выражением лица выслушав просьбу Клаутова показать домовую книгу, она, сославшись на какие-то инструкции, не задумываясь, отказала. Петр объяснил, что пишет очерк о когда-то жившем в этом доме профессоре Борисове-Вильяминове и достал "корочки" с магическим тиснением "Пресса". Журналистское удостоверение ее несколько смягчило — сильнл в нашем народе уважение к пишущему человеку! — но комендантша все же потребовала еще и паспорт. Аккуратно переписав с него и с удостоверения все реквизиты, дама усадила посетителей, велела "обождать" и удалилась легкой походкой, несколько неожиданной при ее грузной фигуре.

— Тань, — обратился к подруге Петр, — отчего в жилкоммунхозе работают сплошь толстогузые тетки? У них что, на работу берут только дамочек с параметрами 100х100х140?

— Не злословь. У нас в доме выдает разные справки очень даже приятная тетечка. Она…

Однако Клаутову было не суждено узнать правдивую Танину историю про стройную работницу РЭУ: в комнату вернулась давешняя комендантша с домовой книгой (представлявшей собой что-то вроде того гроссбуха, в котором на выборах мы расписываемся за получение бюллетеней).

— Вот, изучайте для вашей статьи на здоровье, — не слишком любезно сказала она, передавая им фолиант, после чего уселась напротив, бдительно не сводя глаз с посетителей: а ну, вырвут страницу или впишут чего-нибудь?

Перелистывая под ее пронизывающим взором страницы, чтобы разыскать нужную квартиру, Клаутов подумал, что в архиве ФСБ и то чувствовал себя свободнее. Неожиданно он увидел фамилию Вацетис. Фамилия предыдущего ответственного квартиросъемщика была густо замазана чернилами. Надо же: убитый ветеран НКВД проживал через стенку от Таниного родственника. Сейчас в ней зарегистрирован некий Р.А. Борисов-Вельяминов, судя по отчеству, наверняка сын. Вот бы с ним встретиться!

— Ты не знаешь, у профессора был сын? — обратился он к своей спутнице.

Борисова не успела ответить, поскольку в помещение поспешно вошел некий мрачный мужчина.

— Эти? — слегка отдуваясь, как после быстрой ходьбы, спросил он у комендантши, указывая на Клаутова с Борисовой.

— Они, они, товарищ капитан, — указывая пальцем на Петра с Татьяной, как будто в комнате был еще кто-то, сообщила она, — интересовались домовой книгой. Мол, двадцать третья квартира им нужна, но я-то сразу поняла, что двадцать четвертая!

— Так, этого я знаю…, - капитан посмотрел на журналиста как на старого, но нелюбимого знакомого и, мотнув в сторону Борисовой подбородком, пролаял: — документы!

— На каком основании? Кто вы такой! — взорвался Петр.

Капитан нехорошо улыбнулся и достал малиновое удостоверение:

— Федеральная служба безопасности!

26

Из секретного дополнительного протокола (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:

…В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.

Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития.

Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного согласия…

Этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете.

Москва, 23 августа 1939 года

По уполномочию За правительство

Правительства СССР Германии

В.Молотов И.Риббентроп

За прошедшие две с половиной недели, Чрезвычайный и Полномочный Посол Польской республики Гржибовский невероятно устал. Можно сказать и по-другому: пан Вацлав был измотан, изможден морально и физически. Первого сентября пятьдесят две дивизии вермахта обрушились на его страну, и буквально с первых же дней войны стало ясно, что несмотря на героизм польской армии, (чего стоят одни только легендарные атаки улан в конном строю против германских танковых соединений!) капитуляция близка и неминуема. Работа посла отнюдь не синекура, рабочий день Гржибовского всегда был расписан по минутам. Теперь же добавилась масса новых дел. Достаточно назвать, хотя бы, необходимость осуществлять регулярные официальные и неофициальные контакты с послами союзников, добиваясь скорейшего открытия Великобританией и Францией — гарантов территориальной целостности Польши — военных действий. Но на западных границах Германии царила мертвая тишина, получившая позднее название "странной войны": союзникам все же пришлось объявить ее, но вплоть до падения Польши, ими не было сделано ни единого выстрела. Между тем к середине сентября немецкая армия приступила к осаде Варшавы. Новости, приходившие с фронта, становились все хуже, необратимо принимая трагический характер, но стройная спина пана посла, которой и без того мог бы позавидовать любой балетный танцор, с каждой неутешительной сводкой только все больше и больше выпрямлялась.

В ночь на семнадцатое сентября пан Вацлав лег рано, в час ночи, поскольку понял, что долго в таком режиме не протянет, и надобно хотя бы иногда высыпаться. Взвинченные нервы и тревожные думы этому намерению не способствовали, поэтому пришлось принять снотворное. Едва только он начал проваливаться в липкую муть неспокойного забытья, как ощутил, что его трясут за плечо. Оказалось, пана посла срочно вызывают в министерство, то есть, наркомат иностранных дел. Часы показывали два часа ночи. Как всегда бывает в подобных случаях, нестерпимо раскалывалась голова, и как-то неправильно постукивало сердце. Проглотив несколько таблеток, Гржибовский кое-как собрался и велел подавать автомобиль. Его терзало беспокойство и не оставляли дурные предчувствия: конечно, в жизни дипломата бывает всякое, но вызов в МИД — тьфу ты, в НКИД! — в столь неурочный час…

Первый заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Петрович Потемкин ожидал, сидя в своем кабинете, прибытия польского посла. Помешивая сахар в уже неизвестно каком по счету стакане крепкого чая с лимоном, он бездумно смотрел в темное окно. Владимир Петрович — насколько мог себе позволить интеллигентный человек, педагог, выпускник историко-филологического факультета Московского университета в далеком уже 1889 году — слегка стесняясь самого себя, наслаждался чувством некоего мстительного удовлетворения, поскольку тоже испытал на своей шкуре унижение польского похода двадцатого года, и сегодня доложен был получить, наконец, сатисфакцию.

Примкнув в 1903 г. к революционному движению, в 1919 г. он вступил в РКП(6) и в 1939 году стал членом ЦК. Его карьере во многом способствовало то, что во время гражданской войны он достаточно близко познакомился со Сталиным: в мае-сентябре 1919 г. Владимир Петрович работал начальником политотдела Южного, с января 1920 г. — Юго-Западного фронта. Затем командовал особым отрядом, был членом Реввоенсовета 6-й армии. По окончании гражданской войны Потемкина направили на дипломатическую работу. До своего нынешнего высокого поста, с 1922 г. по 1937 г. он успел побывать полпредом в Греции, Италии и Франции. Опыта ему было не занимать, но в ту ночь первому заму наркома предстояло совершить нечто в его карьере небывалое. Ощутив свое волнение, Владимир Петрович снова взял в руки ноту, которую ему предстояло вручить Гржибовскому. Водрузив на нос очки, он в очередной раз начал ее перечитывать.

"… Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства…, - отвлекшись на секунду, Потемкин подумал, что текст правил, если не писал, конечно же, Сам: в нем были повторы, характерные и для устной речи Хозяина, да и слог не слишком изящный. — Варшавы как столицы Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не подает признаков жизни. Это означает, что польское государство фактически перестало существовать. Тем самым прекратили свое существование договоры, заключенные между СССР и Польшей".

В гулкой тишине полупустого в позднюю пору здания неожиданно громко зазвенел телефон. Это был начальник военной разведки, которому было известно, какой разговор должен вот-вот состояться у замнаркома. Он сообщил, что только что получено сообщение от надежного источника: поляки запросили перемирия. Надо же, как все совпало, подумал Потемкин и в очередной раз поразился политическому чутью гениального вождя. Впрочем, одернул он себя (наедине с собой это было можно), дата ввода советских войск на отходящую к СССР территорию наверняка была согласована с Германией заранее…

Допив остывший уже чай, Владимир Петрович продолжил чтение.

"… Будучи доселе нейтральным, оно [советское правительство] не может теперь нейтрально относиться к возможной угрозе для страны и беззащитности украинского и белорусского населения, проживающего на территории Польши, почему и отдало приказ перейти ее границу и взять под защиту его жизнь и имущество".

Часы пробили три раза. В столицу неслышно пришло утро семнадцатого сентября. Наверно, наши части уже пошли через границу, прикинул Потемкин. В кабинет вошел помощник и звонким голосом торжественно доложил:

— Посол Польской республики господин Гржибовский!

— Вместо ответа замнаркома молча махнул рукой: мол, давай, не тяни, запускай!

Вошел Гржибовский, бледный и явно нервничающий. Вышагивая как аист, "держа спину" и высоко задрав голову с упрямо выдвинутым вперед подбородком, посол дошел до середины кабинета.

— Здравствуйте, пан Потемкин. Прибыл по вашему вызову. Осмелюсь спросить: что-то случилось? Приглашение прибыть в столь поздний… вернее, — посол бросил взгляд на циферблат — столь ранний час…

— Господин посол! Я вызвал вас для того, чтобы вручить ноту Советского правительства.

Сердце пана Вацлава учащенно забилось. Для перечисления причин того, чтобы в три часа утра вручать ноту, вполне хватило бы пальцев одной руки, при этом ни одна из них не могла быть благоприятной для его страны. Подозревая неладное, посол выдержал паузу и попросил:

— Не будет ли ваше превосходительство столь любезны, чтобы предварительно в устной форме изложить её содержание? — Гржибовский исходил из того, что некоторые документы лучше не получать, (точно так же, как и не присутствовать на определенных мероприятиях, в последнем случае помогает внезапный приступ всем известной "дипломатической болезни"). Не получал — и все! Как говорится, не был и не участвовал… А вот взяв в руки ноту, потом уже от этого не откажешься!

Потёмкин невозмутимо, не ожидая подвоха, ответил:

— Это заявление правительства СССР о том, что в связи с последними событиями Польская республика прекратила своё существование.

Гржибовский содрогнулся, как от удара электрического тока, и вне себя воскликнул:

— Польша никогда не перестанет существовать! — Отступив на пару шагов, непреклонным тоном добавил: — Я отказываюсь принимать эту ноту.

Затем последовала немыслимая для строгого дипломатического протокола сцена: замнаркома выскочил из-за своего стола и насильно сунул послу ноту в руки, но тот, с возгласом: "Никогда!" швырнул её ему на стол. Это повторилось несколько раз, после чего разгневанный Гржибовский развернулся и быстрым шагом, не прощаясь, покинул кабинет.

Описанные события, однако, имели продолжение. Едва только лимузин пана Вацлава подъехал к зданию посольства, как словно из-под земли появился поджидавший уже Гржибовского посланец из наркоминдела, все с тою же нотою в руках. Разгневанный посол немедленно отправил его туда, откуда тот прибыл, так к документу и не прикоснувшись. Но и это не все. Сотрудники НКИД нашли все же выход из положения: документ был опущен в обычный почтовый ящик, и через сутки получен в посольстве…

Из германо-советского коммюнике, по инициативе Риббентропа принятого 18-го, и опубликованного 20-го сентября 1939 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

[Цель совместной акции] "…Восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования".

Странное дело: в первый момент Клаутов ощутил нечто вроде удовлетворения. Как говорится, "как ни болела, а все-таки умерла". Давно подмечено: ожидание опасности во многих случаях страшнее ее самой, тем более, когда не очень понятно, чего конкретно следует бояться. Это тонко прочувствовал великий Альфред Хичкок, положивший ожидание неведомой опасности в основу своего метода. "Ужастик" неизвестного режиссера удался на славу: за минувшие несколько дней журналист вдоволь натерпелся, однако теперь все эмоции вытеснил гнев.

— Черт побери! — Петр охотно выразился бы крепче, но присутствие двух представительниц противоположного пола удержало его, не позволив облегчить душу. — На каком основании вы меня уже несколько дней преследуете? Таня, — повернулся он к Борисовой, — ничего этому типу не предъявляй! Пусть докажет, что имеет для проверки документов основания, или попробует нас задержать.

— И пробовать не буду, гражданин Клаутов! Элементарно задержу и вас, и эту дамочку. Добровольно пойдем, или позвать моих людей?

— Может быть, объясните все-таки, причину задержания?

— По подозрению в убийстве ветерана ФСБ, генерал-майора в отставке Вацетиса. — Комендантша схватилась за горло и с ужасом уставилась на Петра. — Пройдем, или желаете сделать заявление? Чистосердечное признание и помощь следствию учитываются…

— Что за бред? — других слов у журналиста не нашлось.

Они нашлись у Татьяны, которая сложила в мольбе руки и, обращаясь к Петру, очень естественно запричитала:

— Умоляю, Петенька, только не убивай его прямо здесь!

Капитан отскочил к стене и достал оружие. Петр не выдержал, фыркнул, а Борисова обидно захохотала.

Юмористы, — понимающе кивнул тот головой и достал рацию. Бормотнув что-то, убрал ее обратно, продолжая держать задержанных на мушке. Почти в тот же момент в помещение вошел — судя по тому, что он отдал капитану честь — младший напарник эфэсбешника.

— Отконвоируй этих субчиков в машину. Разговаривать им не давай, в случае попытки к бегству стреляй по конечностям. Я вас догоню.

Все было настолько дико и чудовищно, что Петр впал в ступор. В голове у журналиста не было ни одной связной мысли, а то, что переполняло его сознание, лучше всего выразить графически, в виде нестерпимо яркого и пульсирующего вопросительного знака. Единственно, он не испытывал страха, поскольку нелепость обвинения была очевидной. Искоса посмотрев на шагавшую рядом Татьяну, Клаутов поразился выражению ее лица: можно было подумать, что девушка, с удобством расположившись перед телевизором, с увлечением смотрит какой-то детектив.

Капитан догнал их уже около автомобиля — очевидно, давал какие-то секретные распоряжения комендантше. Сам он сел спереди, а задержанных разместили по краям заднего сидения. Между ними, понятное дело, разместился давешний конвоир.

— В конюшню! — распорядился капитан и больше за всю дорогу не произнес ни слова.

Журналист предполагал, что везший их автомобиль пересечет реку и направится на Лубянку но, к его удивлению, они поехали в другую сторону. Потом до него дошло, что им интересуется не главная контора (нос не дорос!), а райуправление УФСБ по Москве и Московской области. Непонятно почему, сделанное открытие его несколько приободрило.

Разумеется, подозреваемых развели по разным кабинетам. Столь же естественно, что честь беседовать с задержавшим их капитаном выпала Клаутову.

— Моя фамилия Сидорцев, — представился, наконец, контрразведчик. — Мне поручено разыскать убийцу нашего ветерана, и я найду его, будьте уверены!

Петр пожал плечами.

— Желаю вам успеха. Однако хотелось бы узнать, причем здесь мы с моей приятельницей? — он уже успел полностью прийти в себя.

— Хотелось бы верить, что ни причем, — фальшиво улыбнулся Сидорцев и неожиданно выстрелил вопросом: — Когда вам в первый раз пришла в голову мысль расправиться с Вацетисом?

— Я в первый раз слышу эту фами…, - тут Клаутов осекся, поскольку рефлекторно вырвавшийся отказ, мягко выражаясь, не совсем соответствовал фактам: ведь об убийстве ветерана спецслужб ему за несколько дней до нынешних событий рассказывал Гусев. Врать без нужды Петр не любил, но и примешивать сюда еще и Михаила не хотел. После секундной заминки он продолжил: — Какие основания у вас утверждать, что у меня было намерение совершить это преступление? Как насчет мотива, господин капитан?

Тот заметил упомянутую заминку и зловеще улыбнулся.

— А мы, оказывается, не умеем лгать-то… Повторить вопрос?

— Лучше вы, капитан, ответьте на мой. Уличите меня, будьте любезны! — снисходительно попросил журналист, рассчитывая вывести своего собеседника из себя и получить в психологическом плане хоть небольшое, но преимущество. Ему этого, однако, не удалось, Сидорцев сохранял каменное спокойствие.

— Не хотите быть со следствием откровенным — ваше дело. Я повторю свой вопрос, правда, сформулирую его несколько по-иному. Итак: когда вам пришла в голову мысль отомстить за предателя-прадеда, после того, как вы ознакомились с его делом, или вы добивались права посетить наш архив именно с целью выбрать жертву для своей мести?

И тут Клаутова осенило. Так вот почему фамилия убитого энкаведешника казалась знакомой! Ни черта не из-за того, что он был однофамильцем репрессированного командарма, как предположил Гусь. Теперь Петр совершенно точно вспомнил, что допрашивал прадеда человек по фамилии Вацетис, по странному стечению обстоятельств пребывавший тоже, как и Сидорцев, в звании капитана. Как он мог забыть, что именно эта фамилия стояла под протоколом первого и единственного допроса Клаутова-старшего? Теперь ему многое стало понятно… Однако спускать капитану выпад в адрес родственника он не собирался.

— Бред по поводу своей виновности и надуманного предлога я даже комментировать отказываюсь. Но попрошу не называть моего прадеда предателем!

Сидорцев осклабился:

— Вы уже получили решение Верховного суда о реабилитации? Нет? Тогда я имею все основания называть Петра Петровича Клаутова, уличенного следствием и осужденного судом в качестве фашистского наймита, предателем. И хватит об этом! Лучше расскажите, каким ветром вас занесло в Толмачевский переулок? На место преступления потянуло, или еще что? Рассказывайте, не стесняйтесь, и не забудьте упомянуть, для чего вам понадобилась домовая книга.

Журналист, нахмурившись, задумался. Ситуация, благодаря двум идиотским совпадениям, складывалась явно не в его пользу. Обычные люди еще могут поверить в совпадения, но представители "органов" — никогда. Конечно, истина восторжествует, но сколько времени это займет, и скольких нервов потребует? Ёлы-палы, придется доказывать, что ты не верблюд. Петр против воли хмыкнул: на втором, если не на третьем плане сознания промелькнул вызванный ассоциативной памятью старинный анекдот: на углу Малой Лубянки и Кузнецкого Моста стоят двое. Неожиданно открываются задние ворота Большого Дома, и оттуда под уздцы выводят верблюда. Один другому говорит: "Смотри, Яков, что с человеком сделали!".

Капитан, буквально евший глазами задержанного, заметив на его лице улыбку, на этот раз озлился:

— Находите свое положение смешным? Скоро будет не до смеха…

— Можно листочек бумаги и карандаш? — усталым тоном попросил Петр (разумеется, все его вещи были отобраны при обыске).

— Собираетесь явку с повинной написать? — капитан с готовностью протянул требуемое.

Не отвечая Сидорцеву, журналист черкнул что-то и вернул ему бумагу.

— Что это? — недоуменно разглядывая написанное, спросил тот.

— Номер мобильного телефона Станислава Стахиевича Семакова, главного редактора "Независимого обозрения". Спросите его, над каким материалом я сейчас работаю, это сильно упростит нашу дальнейшую беседу. И не забудьте уточнить, кто был инициатором подготовки очерка.

Подняв бровь, капитан взялся за трубку. Слава Богу, перевел дыхание Клаутов. Он боялся, что Сидорцев впадет в амбицию и откажется выполнить просьбу подследственного. После нескольких минут разговора одной проблемой в жизни Петра стало меньше: Станислав, разумеется, сообщил офицеру ФСБ, что обозреватель "НО" Клаутов работает над очерком о профессоре Борисове-Вельяминове, и делает это по его поручению. Отключив трубку, капитан безразлично спросил:

— Ну и что?

— Да так, ничего. Только Борисов-Вельяминов жил в том доме, где вы меня задержали. А домовая книга была нужна мне для того, чтобы в этом убедиться.

— Ну и как, убедились?

— Да. Между прочим, в двадцать третьей квартире.

Сидорцев немедленно справился в бумагах, лежавших перед ним в довольно толстой папке и с видимым сожалением признал, что так оно и есть. Затем оживился от внезапно пришедшей ему в голову мысли.

— А что, ловкое прикрытие!

— Умгу, — согласился журналист. — Чтобы неизвестно зачем вернуться на место преступления…

— Положим, я могу предположить, зачем, — перебил его капитан.

— … Я парой недель раньше хитростью заставил главного редактора дать мне поручение написать заметку о профессоре, проживавшем в одном доме с моей будущей жертвой, — многие журналисты из профессионального пижонства все свои материалы называют "заметками", не был исключением и Клаутов, — а потом для сопровождения нашел и родственницу этого профессора. — Сидорцев вскинул на Петра глаза. — Да, да, Татьяна Борисова, вместе с которой вы меня так лихо задержали, дальняя родственница Борисова-Вельяминова.

— Это легко проверить, — кивнул головой капитан. — Вы, очевидно, рассчитываете, что я рассыплюсь в извинениях и отпущу вас и вашу даму. Напрасно! У нас в запасе имеется еще кое-что…

В этот момент к удивлению и радости Петра раздался стук в дверь и в кабинет ввалился собственной персоной Михаил Гусев. Глядя на контрразведчика, он приветственно поднял руку.

— Привет, кап… а ты что тут делаешь? — это уже относилось к Петру. — Что здесь происходит?

— Вы знакомы? — Сидорцев, похоже, был озадачен.

— Да, это мой старый друг. Что он у тут тебя делает?

— Дает показания по делу об убийстве Вацетиса.

— В качестве свидетеля?

— Подозреваемого.

— Капитан, это полный бред!

— И ты туда же… Между тем я намерен взять его под стражу: твой друг был единственным, кто за последние полвека читал дело коллаборациониста Петра Клаутова, которого арестовал и допрашивал Вацетис. Он же вынюхивал что-то в доме, где проживал генерал-майор. Имеются и другие обстоятельства, которые следует прояснить, и спокойнее это будет сделать, когда подозреваемый будет под замком. Сам-то, с чем пожаловал? Напал на след?

— Капитан, — Гусев старался говорить спокойно, — мы оба с тобой знаем, что за Клаутова ты уцепился только потому, что никого более подходящего на роль убийцы у тебя нет. Твои доводы не проймут ни одного мало-мальски здравомыслящего судью, и он не даст санкции на арест. Конечно, наше правосудие не часто решается на конфронтацию с "инстанциями"… Но учти, что "Независимое Обозрение" — влиятельная газета, и она поднимет шум. А оно тебе надо? Отпусти Клаутова под подписку о невыезде и под мое поручительство, никуда он не денется!

Сидорцев задумался. Затем молча достал из ящика письменного стола лист бумаги и протянул его майору.

— Пиши.

— Что?

— Как что? Поручительство.

Уложив поручительство в папку, и сняв с Петра подписку, капитан вызвал дежурного и велел проводить задержанного (разумеется, распорядившись освободить и Борисову). Закрывая за собой дверь, журналист услышал сытый голос Сидорцева:

— Как бы тебе, Гусев, не пожалеть об этой расписочке.

27

Из доклада Председателя Совета Народных Комиссаров и народного комиссара иностранных дел тов. В. М. Молотова на заседании Верховного Совета Союза ССР 31 октября 1939 года (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Происшедший крутой поворот в отношениях между Советским Союзом и Германией, между двумя самыми крупными государствами Европы, не мог не сказаться на всем международном положении… Во-вторых, надо указать на такой факт, как военный разгром Польши и распад Польского государства. Правящие круги Польши немало кичились "прочностью" своего государства и "мощью" своей армии. Однако оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем — Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей. "Традиционная политика" беспринципного лавирования и игры между Германией и СССР оказалась несостоятельной и полностью обанкротилась".

— Ну, не позорище ли? — капитан Данилов с чувством шлепнул ладонью по столешнице. Он был крупноват для танкиста, и по этой причине с большим трудом поступил в свое время в бронетанковое училище. — Как я объясню своим ребятам, которых не один год готовлю к войне с фашистами, чего такого ради, бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии пройдут через три дня по Гродно в едином парадном строю с гитлеровцами? И наши командиры будут стоять на одной трибуне с фашистами…? Представь только: комбриг Кривошеин рядом с Гудерианом на "параде победы"! — Достав из пачки папиросу "Казбек", он злобно в нее дунул и, отнюдь не стремясь к этому, выдул из гильзы весь табак.