Мертвые хватают живых

С легкой руки Геббельса, который находил полное понимание у фюрера (тот сам был мастером политической мистификации), пропаганда стала важнейшим оружием той войны, которую вел вермахт. Поначалу министру приходилось преодолевать молчаливое сопротивление генералов, которые кроме стратегического наследия своих Шлиффена, Мольтке-старшего и Мольтке-младшего знать ничего больше не хотели. На одном из совещаний пришлось даже прибегнуть к хитрости и поинтересоваться, как господа генералы относятся к полковнику Вальтеру Николаи? Господа генералы пожали плечами: они по праву считали начальника разведуправления германского Верховного командования во времена Великой войны гением. Тогда, коварно улыбнулся Геббельс, согласятся ли они с ним, если он осмелится утверждать, что и Мольтке высоко ценил руководителя своей разведслужбы? После этого гауляйтер Берлина достал из портфеля книгу с заранее заложенной страницей и процитировал барона Николаи: "Задача пропаганды заключается не в том, чтобы дать научное образование немногим отдельным индивидуумам, а в том, чтобы воздействовать на массу, сделать доступным ее пониманию отдельные важные, хотя и немногочисленные факты, события, необходимости, о которых масса до сих пор не имела и понятия". Поможет ли вермахту, закрыв книгу, спросил тогда Геббельс, если "массе" удастся разъяснить, что дальнейшее сопротивление бесполезно?

В результате при полной поддержке генералитета на оккупированных территориях был создан мощнейший пропагандистский аппарат. В каждой группе армий сформирован батальон пропаганды, а в каждой армии — соответствующая рота. К середине войны в составе войск пропаганды служили пятнадцать тысяч человек, выполнявших огромный объем работ: на одной только Украине на языке туземцев издавалось 130 газет. А какие проекты были запущены, майне херен: "Германская оккупация — ворота для народа Украины в свободную единую Европу"; "Голод тридцатых годов и массовые репрессии: геноцид украинского народа"; раскол православных и создание Автокефальной Украинской православной и автономной украинской церквей! Молодчина Розенберг, отлично тогда поработал…

… Уставившись невидящими глазами в окно, рейхсминистр начал прикидывать, какие неотложные шаги следует предпринять уже сейчас, не откладывая дела в долгий ящик. Так, собрать свидетельства очевидцев (разумеется, за плату!), обратив внимание на движение автотранспорта (перевести такую массу людей незаметно просто невозможно!), обязательно разыскать свидетелей, слышавших выстрелы и, по возможности, найти особо любопытных, побывавших на месте расстрелов, что называется, по свежим следам: всегда найдутся зеваки, готовые для удовлетворения своей любознательности рискнуть жизнью! Затем, по мере расширения раскопок, доставить в катыньский лес свидетелей из Польши, военнопленных из Англии, Франции, Америки… Само собой, свезти побольше журналистов, разумеется, из нейтральных стран тоже. Обязательно доставить швейцарцев… Организовать международную судебно-медицинскую экспертизу… Задействовать международный Красный крест… что еще? Непременно кадры с места эксгумации не только во все газеты, но и в кинохронику! Лучших режиссеров и операторов бросить на съемку документального фильма…

Спустя сорок минут, отпустив нагруженного поручениями референта, Йозеф Геббельс уже садился в машину, причем настроение его чудесным образом улучшилось: он предвкушал, как расскажет Гитлеру свежие новости. После Сталинграда вождь особо нуждался в положительных эмоциях!

Поскольку Сидорцев не отвечал, Клаутов снова переспросил:

— И давно стало известно, что мой прадед невиновен?

— Давайте, все же задавать вопросы буду я! Например, такой: было ли вам известно, что покойный Вацетис вел дневник?

Справившись с порывом тупо повторить за капитаном: "вел дневник?", Петр ответил более достойно.

— Я об этом ничего не знал.

— Откуда же тогда ваша осведомленность о невиновности деда? Не делайте из меня идиота! — У журналиста было что на это ответить, но он благоразумно счел за лучшее промолчать. — Давайте зайдем с другой стороны: от кого вы узнали о дневнике Вацетиса?

— Я о нем не знал.

— Кто же тогда сообщил вам о проступке, совершенном потерпевшим? Какое-то третье лицо? — Видя, что журналист растерян, но явно не собирается отвечать, капитан продолжал бомбардировать его вопросами: — Когда и как вы вступили в контакт с Вацетисом? Когда вам впервые в голову пришла мысль рассчитаться с Вацетисом за смерть своего родственника…?

Значит, размышлял Клаутов, генерал вел дневник, которому не побоялся доверить такую тайну. Очень неосмотрительно с его стороны! Но почему Гусев ничего не знал об этом важнейшем документе? Возможно, старик хранил свои записки где-то на стороне, и эфэсбешники добрались до него первыми. Или, в отличие от МУРа, смогли найти его в квартире на Малом Толмачевском. Да, наверное так и было: они нашли дневник еще в тот момент, когда дело об убийстве старика-пенсионера числилось за сыскарями из ОВД "Якиманка", до передача на Петровку. Но все равно, почему этот капитан из ФСБ так ко мне прицепился? Просто клещ какой-то…

— Когда же, наконец, вы поймете, что запираться бессмысленно и вредно?! Ведь потерпевший сам указал на вас! — Сидорцев внезапно так грохнул кулаком по столу, что журналист буквально подпрыгнул на своем стуле.

— Каким же образом? — изумился Петр, интуитивно ощущая, что наступает развязка.

— У меня нет оснований не верить тому, что записано в дневнике покойного генерала, — пожал плечами внезапно успокоившийся капитан. — Желаете полюбопытствовать?

— Желаю!

— Может, это сделает вас, наконец, сговорчивее, — кивнул головой Сидорцев и достал из дела толстую старообразную клеенчатую тетрадь, из которой в обилии торчали разноцветные закладки. — Насчет вашего родственника я вам зачитывать не буду, вы и так все знаете, — журналист собрался было запротестовать, но потом передумал, сообразив, что это бесполезно, — а по поводу вашего визита к старику, извольте, прочту: "По старым долгам, хочешь — не хочешь, приходится платить. Хотя я до сих пор уверен, что действовал правильно, в пределах своей компетенции и служебных обязанностей, кое-кто хочет рассматривать мои действия в старые времена преступлением. Что ж, как говорится, на каждый роток не накинешь платок! Ничего, я их встречу по-свойски…". Датировано, между прочим, утром того дня, когда генерал был убит неизвестными.

— Или неизвестным? — не мог не зацепиться Клаутов.

— Наверняка вы со своей любовницей и тогда притащились вдвоем, как сделали это несколькими днями позже, когда якобы захотели посетить соседнюю квартиру. Ну, будем, наконец, давать откровенные показания, или снова продолжим юлить и врать?

Теперь почти все стало Клаутову понятным. Маловразумительное до того и какое-то несерьезное обвинение в убийстве обрело плоть и кровь. Следовало признать, что у Сидорцева были серьезные основания подозревать журналиста: положа руку на сердце Петр должен был честно сказать, что и сам на его месте мыслил бы в том же ключе. Но: капитан ничего не знал о чете поляков, предположительно навещавших Вацетиса! А ведь следователь ФСБ частично подтвердил его версию, внезапно осознал журналист. Что же делать, рассказывать капитану о Каминьских, или промолчать?

Если честно, то первым побуждением Петра было все подробнейшим образом въедливому капитану изложить, канализировав тем самым его неуёмную энергию в другую сторону, и освободив себя, наконец, от назойливого внимания ФСБ. В конце концов, кто ему эти Каминьские? Свою рубашка, как известно, ближе к телу… Однако потом, к чести Клаутова, верх взяли другие соображения. Во-первых, зачем отнимать честь раскрытия громкого преступления у друга и передавать ее этому неприятному Сидорцеву? Ясно же, что тот поимку преступника припишет одному себе. Во-вторых, можно не сомневаться, что забрав дело в свои руки, капитан полностью исключит в нем участие Петра и Татьяны. В-третьих, вина поляков, увы, не была еще полностью доказана, поэтому отдавать их в руки работавшего "бульдозерными" методами офицера ФСБ не хотелось: журналист в глубине души испытывал к полякам некую симпатию. В общем, решил он, "сдаться" Сидорцеву никогда не поздно, как говорят в Городе у моря, "будем посмотреть"…

— Ну же, Клаутов, — капитан посчитал, что дал журналисту достаточно времени на размышление, — будьте же мужчиной! За все свои поступки надо отвечать. Я где-то даже готов по-человечески понять вас: уничтожив вещественный пароль, данный вашему прадеду секретарем райкома, Вацетис, фактически, за руку привел его к подножию виселицы. Поэтому, хоть вы и немало меня помурыжили и попортили крови, явку с повинной я вам, так и быть, оформлю.

Вот, значит, как дело было, понял Петр. Интересно, зачем это было нужно капитану Вацетису? Небось, план у них был по пособникам, не иначе… Или его "бросили на низовку", как тогда говорили, чтобы укрепить в освобожденной Белоруссии районное звено наркомата? Требовалось быстро и эффектно отличиться… Какая теперь к чёрту разница, для чего? С трудом оторвавшись от своих мыслей, журналист ответил:

— Капитан, решили повторить "подвиг" своего коллеги и безвинно подвести под статью еще одного Клаутова? Трудновато вам придется: против меня нет ни одной прямой улики…

— Так ты отказываешься писать явку?! Все равно я тебя посажу: совокупности косвенных улик вполне хватит для…

Резко прозвенел телефонный звонок. Капитан, не договорив, снял трубку.

— Сидорцев! — В полумраке полуослепленный Клаутов скорее угадал, чем увидел, что контрразведчик встал, и весь дальнейший разговор продолжал стоя. — Так точно, товарищ полковник, работаю с подозреваемым Клаутовым, думаю задержать. Нет, никуда не убежит, но способен помешать следствию: якшается с МУРовским офицером, неким майором Гусевым, и постоянно посещает место преступления. Что, помогает милицейскому следствию? Думаю, лукавит, товарищ полковник. Факт, что убийство совершил он! Нет, не написал, отказался. Так точно, прямых улик пока не имеется. Так точно, знаю, что он журналист, но… То есть как отпустить? Он же… Слушаюсь, товарищ полковник! — Положив трубку, капитан почти с минуту молчал. — Знакомы с полковником Трифоновым? — услышал, наконец Петр обращенный к нему вопрос.

Клаутов много слышал о Трифоновве, начальнике отдела, в котором работал Гусь, но знаком с ним, конечно же, не был. Отчего это Сидорцев интересуется его связями в МУРе? Ведь наверняка же контрразведчик говорил по телефону со своим руководителем, а не с Трифоновым: стал бы он во фрунт вытягиваться перед милицейским! Значит, это на МУРовского полковника ссылался эфэесбешный начальник, разговаривая с капитаном. А того, в свою очередь, накрутил Михаил, узнав от Тани, что его друг поехал "на беседу". Ай да Мишаня! Петр сообразил все это быстрее, чем вам понадобилось времени, чтобы прочесть изложение хода его мыслей. Оценил он и то, что капитан вернулся к вежливому "вы".

— Да, с полковником Трифоновым я знаком хорошо. Вместе с его офицерами мы раскрыли не одно запутанное дело, — скромно сообщил журналист: знай наших! Закинув ногу на ногу, сообщил: — Думаю, что убийство Вацетиса мы тоже распутаем. Я так понимаю, что свободен? Или вы собираетесь вторично снять с меня подписку о невыезде?

— Вы свободны! — ледяным тоном сообщил капитан и многозначительно добавил: — временно. Но учтите: теперь, собирая против вас улики, я буду делать это не только выполняя свой служебный долг, но и защищая свое реноме в глазах руководства. Усвоили?

Клаутову стало несколько не по себе, но он постарался не подать виду. Встав на ноги, Петр снисходительно бросил:

— Если вы, капитан, действительно заботитесь о своем авторитете, не тратьте на меня времени и ищите настоящего убийцу, мой вам совет!

Реплика "под занавес" вполне Петру удалась, однако на душе скребли кошки. Опасения разделила и Татьяна:

— Чёрти что! Белградская ситуация зеркально повторяется. Там Шошкич, здесь этот Сидорцев маниакально, ничего другого не желая принимать в расчет, стремится упрятать тебя за решетку…

— Явление следует рассматривать во всей его полноте, — даже в трудную минуту Клаутов не мог отказать себе в удовольствии поёрничать, — не меня, дорогая переводчица, а нас: что в Сербии, что здесь ты выступаешь в роли соучастницы. Считает же капитан, что "на дело" я ходил в компании с тобой!

— Тем более! Отсюда мораль: спасение утопающих — дело рук самих…

— Не согласен: у нас есть Миша Гусев. Хотя, конечно, споспешествовать ему надобно в меру сил, не жалеючи времени и живота своего! — Борисова фыркнула и притянула Клаутова к себе.

Утро выдалось хмурое, накрапывал холодный дождь. С Михаилом встретились на Малом Толмачевском, во дворе. Гусев был сосредоточен и подстать погоде неулыбчив. С ним было трое оперативников, которых он коротко проинструктировал. Двоих майор направил в разные подъезды дома, где проживал Вацетис, а третьему велел "переворошить округу, особое внимание обратить на работников кафешек, магазинчиков и ларьков, рыть землю носом, но найти людей, видевших изображенных на фотографии поляков по дороге от или к метро, а может, выходивших или садившихся в машину". Традиционно спросив: "Вопросы?", и услышав в ответ классическое "Вопросов нет", он отправил молодых людей работать, после чего в сопровождении Татьяны и Петра двинулся к оставленному для себя подъезду.

— Ну и заварил ты, Петруччио, кашу! Когда я вчера отправился к шефу, чтобы попросить его "отмазать" тебя от ФСБ, он меня спросил, надежна ли версия с супругами Каминьскими в качестве убийц. Сам понимаешь, пришлось сказать, что верняк, и что вернее не бывает. Для вящей убедительности пообещал, что послезавтра дело закрою. Полковник легковесности, как он выражается, не прощает, так что за яй… хм, за уши оказался подвешенным не только ты, но и я.

— Интересно, Миш, — тут же отреагировала Таня, — а за какое место оказалась подвешенной я? Ведь Сидорцев отводит мне роль соучастника…

Гусев покраснел и начал что-то мямлить. Положение спасло то, что кабина лифта достигла последнего этажа, и пора было приступать к делу. Предполагалось, что спускаться они будут пешком, попеременно обходя все квартиры. Журналисту было страшно интересно наблюдать за приятелем. Он впервые видел его "при исполнении" и, надо сказать, зрелище это было впечатляющим. Каждый раз, звоня в очередную дверь, он оставлял на лестничной клетке свое плохое настроение. Мрачное выражение лица сменялось на добродушно-веселое, причем каждый раз он говорил с людьми по-новому, безошибочно находя лучшие слова и правильный тон для каждого жильца. В результате майора ни разу не послали куда подальше, наоборот, каждый старался помочь такому замечательному и приветливому сотруднику из "самогл МУРа".

Развязка наступила на третьем этаже, в пятнадцатой по счету квартире. Острота восприятия от участия в "оперативно-розыскном" мероприятии успела уже у Петра к этому моменту пройти. Все стало… нет, не рутинным, конечно, но острое ожидание результата как-то растворилось во всех этих "здрасьте", "извините", "не будете ли так любезны" и прочих обязательных нормах вежливости (разговор с заспанным или торопящимся человеком, содержащий просьбу посмотреть фотографию и напрячь память, Михаил своим помощникам не доверил). Поэтому журналист не сразу "отразил", когда пожилая женщина с опрятным седым пучком на голове, представившаяся Аллой Ивановной, достав из кармана кухонного фартука очки и всмотревшись в фотографии, неожиданно вспомнила, что видела изображенных на них людей во дворе своего дома.

— Когда это было? — посунулся вперед журналист.

— Несколько дней назад, — пожала плечами та. — Я ж дневник не веду, точнее не скажу.

Клаутов испытал острое разочарование. Все это имело бы смысл только в том случае, если бы Каминьские были замечены в Малом Толмачевском конкретно и именно в день убийства.

— Может, какое событие у вас в тот день семейное было? — попробовала прийти свидетельнице на помощь Татьяна.

— Да какие у нас с супругом могут быть события, — махнула рукой пожилая дама, — одно только событие осталось, последнее: Богу душу отдать…

— Что вы такое говорите! — всплеснула руками Борисова.

Гусев пожевал нижнюю губу и лениво спросил:

— А что, Алла Ивановна, встретили вы их до получения пенсии, или после?

— Точно, — ударила себя по бокам Алла Ивановна, — как раз из сберкассы и шла! Пенсии сейчас сами знаете, какие, вот я в самый первый день, как их в нашем районе начинают давать, седьмого числа и поплелась…

Это было фиаско. Если по-русски, то полный крах: генерала убили восьмого.

33

Из Заключения комиссии экспертов главной военной прокуратуры по уголовному делу 159 о расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле — мае 1940 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"6. Уничтожение в апреле — мае 1940 г. 14.522 польских военнопленных из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей в УНКВД по Смоленской, Калининской и Харьковской областям и одновременно 7.305 заключенных следственных тюрем НКВД Западной Белоруссии и Западной Украины, за которыми последовал массовый вывоз их семей вглубь СССР (депортация), явилось тягчайшим преступлением против мира, человечества и военным преступлением, за которое должны нести ответственность И.В. Сталин, В.М. Молотов и другие члены Политбюро ЦК ВКП(б), принявшие постановление об этом массовом умерщвлении невинных людей, Л.П. Берия, В.Н. Меркулов, Б.З. Кобулов, Л.Ф. Баштаков, П.К. Супруненко и другие сотрудники НКВД СССР, НКВД УССР, и НКВД БССР, которые на своем уровне принимали участие в подготовке и реализации решения, организовали непосредственное исполнение этой преступной акции; В.М. Блохин, С.Р. Мильштейн, Н.И. Синегубов и начальники УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей, их первые заместители, коменданты и сотрудники комендатур, шоферы и надзиратели, исполнявшие преступные распоряжения, тюремные надзиратели и другие лица, принимавшие участие в расстрелах польских военнопленных и заключенных-поляков следственных тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины.

В соответствии с Конвенцией о неприменимости сроков давности к преступлениям против мира, военным преступлениям и преступлениям геноцида… указанные выше лица должны нести ответственность согласно внутреннему законодательству…"

Борисова и Петр не смогли сдержать разочарованных вздохов. Смотреть на них было больно. Лицо Гусева тоже особой радости не выражало, но потом он поднял бровь. Его глаза словно бы с недоверием рассматривали стенной календарь, по московской привычке украшавший коридорную стену в том месте, где в прихожей на тумбочке стоял старомодный стационарный телефон.

— Алла Ивановна, но ведь в этом месяце седьмое приходится на воскресенье, значит, пенсии выдавать начали восьмого, а не седьмого, как обычно!

— Ой, точно! Нет, чтобы днем раньше, в субботу, так они в таких случаях всегда на день позже! А я-то по привычке все "седьмое" да "седьмое"…

На улице майор бросил на свой "эскорт" победный взор:

— Вот чем профи отличается от дилетанта. Учитесь, пока я жив!

Клаутов с Татьяной устроили настоящие аплодисменты, чем немало удивили прохожих и приехавших с Михаилом оперов, закончивших свои дела и дожидавшихся начальника. Гусь принялся было раскланиваться, но увидев подчиненных, принял серьезный вид.

— Доложите результаты, — деловито предложил он, и Петр снова на миг увидел другого Михаила, которого он в обыденной жизни ни разу не видел и, стало быть, не знал.

У двоих докладывать было не о чем. Зато третий сообщил, что продавщица овощного развала опознала поляков по фотографии: с неделю назад они приценивались к ее товару, на плохом русском требовали выбрать зеленый лук получше. Это было уже не кое-что, это было почти попадание в десятку!

— Значит, законодательство не запрещает пить польскую водку и закусывать зеленым луком? — весело глядя на Гусева, почти дословно процитировал его недавние слова Клаутов. Кажется, приехали…

— Похоже, — серьезно кивнул майор.

Поблагодарив оперов, он отпустил их, после чего предложил пропустить по чашечке кофе:

— Как-то зябко сегодня. Да и вообще, признаться, с утра в рот ничего не лезло…

Клаутов подхватил:

— Да и отчитаться заодно о проделанной работе, товарищ майор, тоже пора бы! Ты даже еще не сказал, в Смоленске ли Качиньские, или уже укатили?

— В Смоленске. Давай, как говорится, подробности письмом.

Добрели до кофейни и устроились в уголке, чтобы никто не мешал разговаривать.

— Да… До того, как жилой сектор отработаем, не хотел вам рассказывать…, - сумрачно начал майор. У его помощников снова вытянулись лица. — … Однако Вацетис Эдуард Николаевич в 1935 году по комсомольской путевке был направлен в органы безопасности, и до 1941 года служил в Смоленском управлении, а также в райуправлениях НКВД Белорусской СССР! — победно закончил он.

— Ох! — только и выдохнула Борисова. — Значит, сходится?

— Миш, я тебя когда-нибудь убью, — пообещал Петр. — Нельзя так играть моим инфарктом. Давай подробности!

— Их не так много, как хотелось бы. Трифонов понимал, что личного дела Вацетиса нам не видать, как своих ушей: это top secret и государственная тайна. Поэтому попросил прислать объективку. Ее мы, однако, тоже не получили. Управление кадров ФСБ расщедрилось только на некий дайджест объективки, и то после солидного вмешательства сверху. Хорошо, Трифонов знает нашего замминистра, и смог обратиться к нему непосредственно, еще вчера вечером, да…

— Короче, Склифософский! — не выдержал Петр, которого мало в тот момент интересовали отношения между двумя ведомствами.

— В общем, покойный генерал успел послужить в разных местах. Про его службу до войны вы уже знаете, затем он "геройствовал" на фронте в составе заградительных отрядов НКВД, или, попросту, заградотрядов…

Поймав непонимание в глазах Тани, Петр пояснил:

— Специальные части НКВД. Отлавливали и расстреливали дезертиров. Во время наступления шли сзади полевых частей, направленными в спины пулеметами вразумляя "трусов", а во время отступления — тем же способом подгоняли "желающих сдаться противнику".

— … Имеет правительственные награды, — продолжил Гусев. Дважды ранен. С июля сорок третьего в центральном аппарате. Для выполнения спецзадания осенью сорок четвертого командирован на Северный Кавказ, по возвращении награжден и представлен к присвоению внеочередного воинского звания. В 1945–1947 годах командирован на Украину, с 1948 года и до выхода на пенсию работал в следственном управлении наркомата — министерства — комитета.

— Все? — недоуменно спросила Борисова.

— Все! — пожав плечами, ответил Михаил.

— Не густо, конечно, — покачал головой Клаутов, — но и того, что сообщено, вполне достаточно для того, чтобы предположить, что Вацетис имел какое-то отношение к польским военнопленным. В конце концов, именно это для нас сейчас важно.

— Эх, заглянуть бы в дневник генерала! — мечтательно произнесла Татьяна.

— "Съесть-то он съесть, — процитировал майор старый анекдот, — да хто ж ему дасть!". К чему мечтать о несбыточном. Займемся более реальными вещами. Например, я считаю, что теперь уже есть о чем разговаривать с нашим замечательным Каминьским. Кой-что поднабралось…

— Выезжать надо сегодня же, — кивнул Клаутов, — первым же поездом. Я соберусь…

— И в качестве кого же ты поедешь? — насмешливо спросил майор.

— В качестве твоего основного аргумента.

— Не понял?

— Интересно, а как без меня ты обоснуешь их мотив? Взять их под стражу ты не можешь — все-таки, нет прямых улик, опять же: иностранцы… Как ты будешь их раскалывать? Знаешь, что ты услышишь, вздумай навешать Каминьскому лапши типа "Один мой товарищ мне рассказал, что вы решили посвятить остаток своей жизни мщению. За родителей супруги отомстили, теперь решили поквитаться за своего отца и…". Продолжить?

— Не надо. Беру тебя с собой, будешь моим Ватсоном. А Татьяну оставим на хозяйстве. — Борисова надулась. Ей, конечно, тоже до смерти хотелось отправиться в Смоленск но, будучи реалисткой, она и не подумала спорить.

На десятичасовой поезд опаздывали, к тому же Гусеву нужно было выправить командировку, а Клаутову, сидевшему под подпиской о невыезде, получить разрешение от Сидорцева. Капитан было заупрямился, но с помощью все того же полковника Трифонова дело было с огромным трудом улажено. Вообще, разговор в райуправлении ФСБ Петру не понравился: уж больно злорадное выражение лица было у следователя, что породило крайне неприятные предчувствия…

В результате выехали фирменным калининградским двадцать девятым. "Янтарь" отбывал в четырнадцать часов с копейками, а прибывал в Смоленск без десяти восемь вечера. Дорога пролетела незаметно: и Михаил, и Петр были заядлыми шахматистами, а дорожные шахматы при поспешных сборах в дорогу забыты не были. Предполагалось, что прямо с поезда они отправятся в ГУВД МВД, но тот самый давнишний приятель Гусева, полковник милиции, ожидал их на перроне.

— О, какая честь! — увидев однокашника, оживленно воскликнул майор. — Рад увидеть тебя, старик!

— С приездом, — не особенно гостеприимным тоном буркнул "старик". — Как любят говорить в американских фильмах, "у нас проблемы".

— Что, Каминьские уехали?!

— Обижаешь, начальник! От меня не уедешь… Но они намеревались это сделать, и когда брали билет на варшавский "Восток-Запад Экспресс", который отбывает через час двадцать, пришлось их задержать. Сам понимаешь, скандалят, требуют консула… Вот я для экономии времени и решил тебя встретить. Клиенты твои находятся здесь, в здании линейного отделения милиции.

— Смотри-ка, еще чуть-чуть…, - покрутил головой Гусев. — Пошли! Кстати, познакомься: мой друг и помощник по этому делу, журналист Петр Клаутов.

— Полковник Морозов, — пожал журналисту руку смолянин и быстро двинулся вперед: похоже, ни о чем, кроме неминуемых и немалых неприятностей, которыми грозило ему выполнение дружеского долга перед однокашником, думать в тот момент он не мог. Это еще Салтыков-Щедрин отмечал: хорошо иностранцу, он и у себя дома — иностранец!

В ЛОМе (линейном отделении милиции) действительно пахло скандалом. Не успели москвичи вместе с полковником Морозовым в него войти, как в нос им шибанул специфический дух, характеризующий атмосферу абсолютно всех ментовок от Калининграда до Корсакова, а до ушей донесся возмущенный мужской голос:

— Я вам уже говориу не один раз, что требую консуа! — как и большинство поляков Каминьский, притом, что неплохо говорил по-русски, букву "л" в конце слов произносил как английское "w". Чёрт знает что: никто даже не объясниу причину нашего ареста!

— Никто вас не арестовывал, — устало и, видимо, не в первый раз принялся объяснять поляку ситуацию дежурный, просто с вами хотят побеседовать…

— Хорошенькое деуво! Нас…

— Пан Войцех, здравствуйте! — шагнул вперед Клаутов. — Мое почтение пани Ирэне…

— Петр, день добрый, — приветливо улыбнулась та. — Какими судьбами вы в Смоленске? Войтек, — обратилась она к супругу, это дева Мария послала нам Петра!

— Да, пан журналист, помогите нам разобраться в нашей запутанной ситуации. Нас арестовали…

— Никто вас не арестовывал, — привычно забубнил дежурный, но затем отреагировал на появление нового персонажа: — Эй, уважаемый, кто вас сюда впустил? — Затем, увидев большого начальника из областного УВД, оборвал себя на полуслове и вскочил. — Товарищ полковник, эти люди с вами?

— Со мной.

Услышав ответ, поляки изменились в лице. Худшего начала для предстоящей беседы придумать было сложно.

— Так вы полицейский, Петр? — изумленно спросила Ирэна. Войцех презрительно-надменно отвернулся, хотя по его заломленной вверх брови можно было понять, что и он неприятно удивлен.

— Я действительно журналист, но здесь оказался по другому делу: помогаю моему другу, майору Гусевым из московской уголовной полиции. — Услышав последние слова Клаутова, супруги Каминьские быстро переглянулись, причем Ирэна слегка побледнела, что не прошло мимо внимания москвичей. — Возможно, — Петр заставил себя улыбнуться, — смогу помочь и вам.

Михаил обратился к Морозову:

— Где мы сможем спокойно поговорить, чтобы нам никто не мешал? — Когда они с минимумом комфорта расположились в какой-то коморке, майор с максимальной благожелательностью в голосе осведомился: — В Москве вы бывали только наездами? Я почему спрашиваю: мы не нашли следов вашего пребывания в гостиницах…

— Повторяю, — избыточно нервно ответил Каминьский, — говорить я буду исключительно в присутствии консульского работника.

— Такая возможность вам будет предоставлена сразу же после того, как это задержание превратится в арест, — сухо отрезал Гусев. — Как юрист, вы должны понимать разницу между этими двумя мерами пресечения.

— Что еще, кроме моей профессии по образованию вы о нас сообщили? — надменно повернул Каминьский голову в сторону Клаутова.

Тот, не отвечая на необязательный, в общем-то, вопрос, коварно обратился не к нему, а к Ирэне:

— Вас видели в Малом Толмачевском переулке. — Расчет оказался верным: у женщина задрожали губы.

— Ну и что? — поднял брови ее супруг. — Да, в один из дней работы конференции мы решили съездить в Москву. Кремль, Третьяковская галерея, знаете ли…

— Генерал Вацетис мертв! — резко, наклонившись к Каминьской, выстрелил сообщением Гусев (он принял методу Клаутова, оценив ее эффективность, и тоже решил адресоваться исключительно к Ирэне).

— Все-таки умер…, - не столько без сожаления, сколько с удовлетворением констатировала дама. — Пан Войцех от досады прикусил губу.

— Нам нет дела до какого-то неизвестного генерала! — сухо сообщил он. — И вообще: до появления адвоката, рекомендованного консульством, мы не скажем больше ни слова. Ты слышала, Ирэна? — последняя фраза, разумеется, была произнесена по-польски.

Клаутов остро пожалел, что в Белграде разговаривал с супругами на их языке. Можно было бы узнать много интересного, думай они, что никто из окружавших их людей по-польски не понимает.

— Как вы можете догадаться, наше появление в Смоленске не случайно, проинформировал супругов Гусев. — Чтобы у вас не было иллюзий, сообщаю вам, что Вацетис до последнего дня вел дневник. Ведь вы же не свалились ему как снег на голову, заранее договорились о встрече?

— Это серьезные улики, — снова вступил разговор Петр. — К тому, что вы уже знаете, можно добавить: ваше желание расквитаться с прошлым и обстоятельства смерти отца пана Войцеха; бутылку из-под "Выборовой", а также покупку лука поблизости от дома генерала; кроме того, — решив придержать беллоид на потом, журналист рискнул пойти на блеф — отпечаток пальца пани Ирэны в квартире убитого, совпавший с тем, который сняли наши люди здесь, в Смоленске. Преступление это очень громкое, ход работы по его раскрытию постоянно контролируется руководством Москвы. В скорейшем разоблачении убийцы своего ветерана заинтересованы и спецслужбы. Они, между прочим, о вас пока не знают. Поверьте, вам нужно рассказать все и сейчас, не дожидаясь консула.

— Два следователя: злой и добрый, да? — скривил губы в иронической усмешке Каминьский.

— Следователь один, — Петр кивнул на Гусева, — а я — человек, который не так давно преломлял с вами хлеб. Кто будет рассказывать?

Поляки нерешительно переглянулись. Паузу нарушила Ирэна:

— Войтек, они и так уже знают все. Надо рассказать, чтобы не усугублять свою вину.

Услышав ее слова, Петр испытал противоречивые эмоции. С одной стороны, отступила тревога, все эти дни грызшая его сердце: виновные в преступлении найдены, и тень капитана Сидорцева, упавшая некоторое время назад на его жизнь, неминуемо исчезнет. С другой стороны, чем больше журналист узнавал о покойном Вацетисе, тем меньше ему хотелось, чтобы его убийца был когда-нибудь найден. Конечно, это не по-христиански и уж тем более, не могло называться правовым сознанием, но все же… К тому же, несмотря на их мрачную готовность посвятить остаток жизни не очень-то праведному занятию — мести — Каминьские по-человечески были ему симпатичны.

Войцех вскинулся:

— Ты не понимаешь! Хороший специалист по уголовным делам в суде не оставил бы камня на камне от всех этих доказательств… а, впрочем, мне все равно, я устал. Спрашивайте.

— Когда и как вы узнали о существовании Эдуарда Николаевича Вацетиса? — официальным тоном спросил Гусев, предварительно включив диктофон и сообщив микрофону все необходимое: дату, состав присутствующих, тему беседы и тот факт, что опрашиваемые осведомлены о том, что ведется запись.

— Достаточно случайно. Впрочем, нет, с началом вашей перестройки и гласности мы по возможности читали все советские газеты, которые могли достать, в надежде узнать что-нибудь о судьбе польских военнопленных. Эта тема возникала время от времени. И вот однажды в "Московском Курьере", — Петр ощутил привычный укол ревности, как всегда с ним бывало в случае, когда упоминалась газета-конкурент, — появилось интервью, вернее большой материал о Катыни, в котором приводился рассказ одного из мелких участников тех драматических событий. Рассказчик вскользь упомянул своего коллегу, Эдуарда Вацетиса. Вот так все было.

— И тогда вы решили его убить? — Михаил не смог сдержать охватившего его удивления.

— Никто не хотел тогда никого убивать, — вмешалась Ирэна, и Петр отметил это невольное "тогда". — В тот момент появилось только желание встретиться с этими людьми и поговорить: родилась совершенно нелепая, но вполне объяснимая надежда, что по чудесной случайности кто-то из них сталкивался с отцом Войцеха.

— Продолжайте.

— Я попросил одного своего знакомого из нашего посольства в Москве навести справки, — супруг снова взял на себя миссию вести разговор, — имя его я не назову: оно вам ни к чему. Ко времени нашего приезда на конференцию в Смоленск человек, назвавший Вацетиса в статье, успел умереть. Из всех свидетелей той эпохи оставался один генерал, мы с ним созвонились и в первый же свободный день мы поехали к нему.

— Дальше.

— Что дальше… Для знакомства и для того, чтобы развязать ему язык, я прихватил литровую бутылку водки. Как вы правильно отметили, это была "Выборова". Только вот в толк не возьму, откуда взялись отпечатки: все поверхности, к которым мы прикасались или могли прикоснуться, были тщательно протерты! По дороге купили лук: ведь это так по-русски: водка с луком…

— Ага, а вокруг дрессированные медведи и пьяные казаки! — саркастически покивал головой Клаутов.

— Простите, о чем вы? — не понял пан Войцех.

— Так, ни о чем. Простите, что перебил.

— Ну вот, пришли мы к Вацетису. Препротивным стариком он оказался, да простят меня святые угодники за подобные слова в адрес усопшего"! Представьте, он до сих пор считает, что все происходившее тогда было правильным, и пытался в этом убедить нас! При этом он рассказывал совершено чудовищные истории о том, в каком аду содержались пленные поляки и каким образом они уходили из жизни. Короче говоря, тогда у меня — только у меня, я настаиваю на этом! — появилась мысль о том, что судьба несправедливо долго сохраняет ему жизнь.

— Неправда, — тихим голосом поправила супруга полька, — я тебе это первая сказала, когда генерал вышел на кухню.

— Ах, ладно, — махнул тот рукой, — в конце концов, важно ведь, что мы его отравили, а не то, кому первому это пришло в голову…

— Важно другое, — подал голос Гусев, — кто из вас дал покойному беллоид?

— Давать что? — не понял пан Войцех.

— Это такой препарат, изготавливается в Венгрии, — объяснила Ирэна супругу. — Но с какой стати кто-то из нас должен был давать ему лекарство?

Клаутов и Гусев недоуменно переглянулись, и майор уточнил:

— Как же вы тогда, по вашим словам, отравили Вацетиса?

— А что, сознательно влить в древнего старика дозу алкоголя, смертельную и для более молодого человека, не значит, по-вашему, его отравить? — несколько раздраженно спросил Каминьский. Его можно было понять: мало того, что заставили сознаться в содеянном, так еще и требуют доказательств очевидного. — От алкогольного отравления умирали многие!

— Значит, беллоид потерпевшему никто из вас не давал? — еще раз решил внести ясность майор. Хотя какая там ясность, наоборот!

— Нет, вы уже спрашивали. Лишить человека жизни, выстрелив в него или, скажем, дав принять заведомо ядовитое вещество — грех, на который пойти невозможно. По крайней мере, нам. А вот отдать все на Божий суд — другое дело… Не скрою, мы рассчитывали, что от принятой дозы алкоголя негодный старик умрет, но он мог и выжить!

— Между тем, — Михаил решил не наводить тень на плетень, — генерал скончался от передозировки именно этого препарата, принятого, к тому же, после запредельной дозы алкоголя.

— Сам он принять тогда лекарство был не в состоянии, значит…, - многозначительно посмотрела на Петра Ирэна.

— Значит… мы ни при чем? — сам не веря своим словам, спросил поляк.

— Это мы и будем выяснять, — вздохнул Гусев. — А пока вам придется еще поучаствовать в работе конференции — до нашего разрешения покинуть пределы России…

Существует такая детская карточная игра, называется "веришь-не-веришь". Играющие поочередно подсовывают друг другу карты в закрытом виде и анонсируют их: "две девятки", "три туза" и так далее. От противника требуется угадать, так это или нет. Получилось — приобретаешь право сделать то же самое, нет — забираешь эти карты и снова оказываешься перед новым выбором. Излишне доверчивый (как впрочем, и чересчур недоверчивый), в конце концов, проигрывают. Гусеву, и особенно Клаутову, было что проигрывать, поэтому всю обратную дорогу до Москвы они особенно усердно перебирали эти "верю" и "не верю". Опыт и интуиция голосовали за то, что поляки были искренними. А если даже и нет: доказать, что они скормили Эдуарду Вацетису пригоршню мощного седативного препарата, было невозможно…

Москва встретила ясным холодноватым сентябрьским утром. На перроне их ждали трое. Один оттер Гусева, а двое других встали по бокам Петра. Взмах малиновым удостоверением, и внезапные, но и не столь уж неожиданные слова: "Гражданин Клаутов! Решением Замоскворецкого суда вы арестованы по подозрению в убийстве генерала Вацетиса".

34

Из ноты наркома иностранных дел В.М. Молотова госсекретарю США Корделлу Хэллу от 23.01.44 (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"Советское правительство порвало с польским правительством в Лондоне из-за его участия во враждебной клеветнической кампании гитлеровцев по поводу "убийства в Катыни"… Мне кажется, что коренное улучшение состава польского правительства, с исключением из него профашистских империалистических элементов и включением в него демократических элементов, о чем я уже говорил устно господину Гарриману, могло бы создать благоприятную почву как для восстановления советско-польских отношений и разрешения вопроса о границе, так и для плодотворного посредничества".

Григорий Красильщиков был аккуратным и предусмотрительным человеком. Вот и сейчас он, перед тем как открыть сейф, в котором хранились досье на руководство НКВД и РККА, встал и закрыл дверь кабинета на ключ: не ровен час, случайно войдет посторонний и человек и увидит, что за документы у него на столе! Вообще-то запираться на рабочем месте не принято, но в Секретариате Сталина царили свои порядки. Кстати сказать, и посторонний человек туда забрести не мог по определению, но Григорий Митрофанович твердо надеялся дожить до пенсии, и поэтому жестко придерживался свода им же самим составленных правил. Помимо запирания двери при работе с досье, туда входило: никогда и ни при каких обстоятельствах не пить алкоголь в компании, пусть даже это будет ближайшая родня или всего один человек; не слушать и не рассказывать никаких анекдотов; в разговорах с коллегами обсуждать исключительно театральные и спортивные новости; никогда и нигде не выделяться, на собраниях и совещаниях голосовать — если даже он и считает это неправильным — вместе с заведомым большинством и так далее.

Достав нехудую папку с фамилией Меркулова на корешке, Григорий Митрофанович уселся за письменные стол. По привычке просмотрел первую, биографическую страницу, хотя отлично помнил ее содержание. Так, что там у нас… "Меркулов Всеволод Николаевич, комиссар государственной безопасности 1-го ранга. Родился в 1895 г. в Закавказье, в городе Закаталы в семье офицера (рядом стоит поставленный рукой Красильщикова восклицательный знак). Участник 1-й мировой войны, прапорщик (еще один еще один аналогичный знак препинания). С марта 1918 г. безработный, проживал в Тифлисе. С сентября 1921 г. проходил службу в органах ЧК, работая последовательно в аппарате Закавказской и Грузинской ЧК-ГПУ, в ГПУ Аджарской АССР, с мая 1931 — в ГПУ Закавказской Советской Федеративной Социалистической Республики.

Член ВКП(б) с 1925 г., с 1939 г. член ЦК, с 1937 г. — депутат Верховного Совета СССР. С 1931 г. — на партработе. В 1931–1934 годах — помощник секретаря Закавказского крайкома ВКП(б), — в этом месте на полях Красильщиков свое время пометил: "Секретарем там в эти годы был Л. Берия, В.М. - его верный кадр, автор брошюры о шефе "Верный сын партии Ленина — Сталина". В 1934–1937 годах — заведующий отделом крайкома. В 1937-38 зав. промышленно-транспортным отделом ЦК КП(б) Грузии. В августе 1938 вызван Берией в Москву и 1-го сентября 1938 г. назначен заместителем начальника Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. С 15 декабря 1938 — 1-й зам. наркома внутренних дел СССР и начальник ГУГБ. С апреля 1943 года — нарком госбезопасности.

Руководил чисткой аппарата от людей Н.И. Ежова. Один из самых жестоких следователей НКВД, лично руководит пытками подследственных. Последовательно отстаивает полную независимость (и от партии, и от прокурорского надзора) ГУГБ". Далее рукой владельца досье было приписано: "NB: связка Л.Б. и В.М., в перспективе опасно!!!".

Вздохнув, Григорий Митрофанович открыл раздел, посвященный деятельности Меркулова в 1939–1940 годах на Украине и в Белоруссии — ту его часть, где перечислялись "проколы" Всеволода Николаевича. Самый главный из них в указанный период — необеспечение должной секретности при "эвакуации поляков", хотя проведением операции руководил лично он. Буквально через несколько лет, в 1943 году, когда по личному распоряжению Гитлера 13-го апреля по радио было сделано сообщение о страшной находке в Катынском лесу, это существенно затруднило общение советского правительства с партнерами по антигитлеровской коалиции.

Положим — Красильщиков стремился к объективности — обвинить Меркулова можно было не во всем. Скажем, в Харькове все было сделано вроде бы по уму: комендант местного управления НКВД лично взорвал помещения, где производились расстрелы, да и глубина захоронений вроде бы соответствовала нормам, хотя пойди сейчас, проверь, так это было в действительности, или только в документах! Однако при взятии города немцы обстреливали его из тяжелых гаубиц, и часть могил оказалась развороченной. Оккупанты потом обратили внимание, что дети играют диковинными знаками различия, взятыми оттуда. Отсюда вопрос и к рядовым исполнителям, и к куратору: как могло получиться, что польские цацки оказались во время расстрела на военнопленных?

А как могло произойти, что после того, как части Красной Армии оставили город, под Смоленском по-прежнему проживали местные поляки, которые в 1942 году указали на катыньские могилы своим соплеменникам, занятым на работе в Организации Тодта? Что это, если не преступная недоработка? И о какой секретности можно говорить, если смоленские мещане знали о расстрелах? Разумеется, немецким экспертам ничего не стоило потом по известковым отложениям на найденных черепах датировать захоронения весной сорокового года, тем более что и в Белоруссии при трупах были найдены вещи польского происхождения. А также русский четырехгранный штык, черт бы побрал того растяпу, который бросил его в могилу. Или, все-таки, это была сознательная попытка оставить "русский след"? Хотя нет, одернул себя Григорий Митрофанович, у провокатора не могло быть уверенности, что его обязательно найдут. С другой стороны, если всерьез рассматривать версию об операции германских спецлужб, то в совокупности всех прочих доказательств, почему бы и нет? Не пойман, не обязательно не вор, и в свое время товарищу Меркулову, возможно, придется отвечать на эти вопросы…

Перевернув страницу, Красильщиков еще больше нахмурился: следующим документом в досье шла справка о патронах, найденных немецкой комиссией при вскрытии массовых захоронений польских военнопленных. В вопросе об использованных при "эвакуации" боеприпасах, вообще полный бардак! Можно подумать, что этим процессом никто не управлял, а если и пытался это делать, то совершенно выключив голову. Мало того, что во множестве были найдены пули от патронов калибра 7,62, стрелянные из советских наганов — а этого категорически не должно было быть — так и с немецким оружием чепуха получилась: немцы доказали, что "вальтеры", которыми пользовались расстрельные команды, в начале тридцатых годов поставлялись в СССР и Польшу. Не доработал здесь товарищ Меркулов, явно не доработал!

Да, а вся последующая деятельность — уничтожение и перенос захоронений, подготовка шестидесяти "свидетелей", изготовление и "находка" подтверждающих советскую версию расстрелов документов и прочее было всего лишь работой над собственными ошибками. Разумеется, Чрезвычайная государственная комиссии установила, что расстрелы были произведены осенью сорок первого года, а значит, немецкими фашистами. Хотя с "комиссией Бурденко", как ее называли, тоже пришлось поработать! В нее, помимо председателя-прокурора, вошли писатель академик А.Толстой, митрополит Киевский и Галицкий Николай, председатель Всеславянского комитета генерал А.Гундоров, нарком просвещения РСФСР академик В.Потемкин, председатель Исполкома Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца С.Колесников и другие. Народец непростой… Даром, что их инструктировали заместитель наркома внутренних дел С.Н.Круглов и нарком госбезопасности В.Н.Меркулов…

Занеся в досье новые данные, Красильщиков запер папку в сейф и отпер дверь кабинета. Возвращаясь к столу, он подумал, что Хозяин, как почти всегда, снова оказался прав: не с руки Черчиллю было накануне вторжения в Европу ссориться с СССР из-за каких-то расстрелянных поляков!

Непосредственный начальник Михаила полковник Трифонов на этот раз оказался бессильным: Сидорцев подсуетился и получил санкцию на арест, а отменить решение судьи, начальник отдела МУРа был бессилен. Несложная дедукция приводила к выводу, что неутомимый эфэсбешный капитан "нарыл" что-то новое, что позволило ему убедить собственное руководство и суд разрешить арест. Ломать голову над тем, что же это могло быть, не стоило; гораздо продуктивнее было бы найти истинного убийцу. Гусев это прекрасно понимал, но безропотно выслушал непосредственного начальника, достаточно долго растолковывавшего ему сию истину. В завершение полковник кисло напомнил, что майор накануне обещал в два дня завершить расследование и, внезапно рассвирепев, осведомился: "Чего, значить, стоишь? Надеешься найти убийцу генерала в моем, как говорится, кабинете?".

Вернувшись к себе, майор первым делом позвонил Татьяне (до того у него просто не было на это времени, с вокзала он сразу же метнулся к шефу) и коротко сообщил, что у Петра снова осложнения с известным ей капитаном. Борисова потребовала немедленной встречи и подробного рассказа обо всем, включая поездку, не захотев даже слушать, что у Михаила куча работы, причем не какой-нибудь, а связанной с Вацетисом, успешное выполнение которой — что немаловажно — должно решить все нынешние проблемы Клаутова. Поняв, что потратит больше времени на отнекивания, Гусев договорился о свидании в одном заведении в районе Пушки. Девушке ехать было дольше, и в оставшиеся до выхода двадцать минут майор, ломая голову, уныло уставился в окно: в голове было совершенно пусто, а ведь надо было найти какой-то новый, неожиданный ход расследования…

Капитан Сидорцев просто светился. Когда Клаутова ввели к нему в кабинет, он разве что не послал арестованному воздушный поцелуй.

— Заходи, Клаутов, садись. Сигарету? Кофе с дороги? Не стесняйся, времени у нас с тобой теперь много!

В ипостаси грубоватого, но радушного хозяина он был особенно противен. Отметив и оценив возобновление "тыканья", Петр решил попробовать вывести Сидорцева из себя: глядишь, вскипит и сделает какую-нибудь промашку. Хотя о каком психологическом преимуществе можно было говорить в его-то положении! Однако, как говаривал Лаврентий Павлович, "папитка — нэ питка!".

— Извини, не курю. А вот кофе — выпью. Полчасика я тебе выделить смогу.

Сидорцев сморгнул. Похоже, он был разочарован, поскольку ожидал от арестованного бурного негодования. Ответное "ты" его тоже не порадовало, но он постарался не подать вида.

— Кофе, так кофе, — капитан вызвал дежурного и сделал заказ. А вот того, Клаутов, что через тридцать минут ты окажешься на улице, я тебе гарантировать не могу. Разговаривать мы теперь будем с тобой часто и подогу.

— А вот этого я тебе гарантировать не смогу, — Петр удачно сымитировал интонацию следователя.

— То есть? — поднял брови начавший мрачнеть Сидорцев

— Есть такой документ, капитан, называется — Конституция. Может, слыхал?

— Одна из задач нашей службы — охранять конституционный порядок в Российской Федерации! — напыщенно изрек хозяин кабинета.

— Для того чтобы защищать, прочел бы ее хоть разочек, что ли. А там, между прочим, записано право не свидетельствовать против себя самого и своих близких. Поэтому, капитан, "часто и подолгу" разговаривать будешь сам с собой!

Журналист откинулся на спинку стула и с удовольствием приготовился к взрыву: судя по мимике капитана, он должен был последовать незамедлительно и быть ужасным. Однако Петр не угадал. Усилием воли Сидорцев придавил свой порыв, и снова заулыбался.

— "Тыкать" мне не советую. Не ровен час упадешь на дубинку конвойного, выбьешь зубы…

— … А потом мои коллеги по журналистскому цеху расскажут о методах работы капитана ФСБ Сидорцева! Твое же начальство надает тебе в конце концов по шеям! Давай уж по старинке, взаимно "на вы"!

— Как изволите, гражданин подследственный! — Притом что счет стал 1:0 в пользу Клаутова, лицо капитана продолжало лучиться. Журналист ломал голову: что же такого могло случиться, что внутренний барометр этого человека неизменно показывает "ясно"? Меж тем следователь вяло поинтересовался: — Что же не спрашиваете, отчего я пошел на ваш арест, и судья дал санкцию?

— Зачем же портить вам удовольствие? Видно же, что вам просто не терпится сообщить мне эту радостную для вас весть. Излагайте!

По лицу капитана пробежало облачко: не так он представлял себе час своего триумфа. Переложив с места на место пару бумажек, Сидорцев взял одну из них и сухо осведомился:

— Вы когда-нибудь были на квартире у Вацетиса?

Легче всего было сказать "да", и тем принести Мишке массу неприятностей, поскольку он не имел права приводить в опечатанную квартиру, ставшую местом преступления, посторонних. Отказываться же было глупо: филер видел его с Таней и Гусевым во дворе дома на Малом Толмачевском, а потом наверняка уточнил у консьержки цель их визита. В случае чего показания этих двоих наверняка бы журналиста изобличили. Оставалось сочинить сказочку.

— И да, и нет.

— Как прикажете понимать ваши слова?

— Майору Гусеву, который работает по делу Вацетиса, один раз что-то понадобилось уточнить на квартире потерпевшего. Меня же, как вы знаете, интересовал дом, в котором проживал в свое время герой моего очерка. Много интересного в тот раз, кстати сказать, рассказала консьержка. Представляете, она родилась и состарилась в этом доме и сообщила мне массу интереснейших подробностей. Да… Вот, значит, мы вместе и поехали. Пока он совершал свои секретные милицейские дела в квартире убитого генерала, мы с моей знакомой — поскольку войти в двадцать третью квартиру не имели права — ждали его на лестничной площадке. Вот, собственно, и все.

Петр откинулся на спинку и заложил ногу на ногу. Он был весьма доволен собой: очень все складненько получилось! Капитан, внимательно выслушав журналиста, потянул Петру один из документов, который по-прежнему держал в руке:

— Полюбопытствуйте!

Это был акт экспертизы. Из него следовало, что на листе стекла, покрывавшем письменный стол, расположенный в кабинете квартиры Вацетиса Э.Н. обнаружен отпечаток указательного пальца, принадлежащий Клаутову П.П. Так вот где собака зарыта! Однако же они с Татьяной старательно выполняли указание Мишки ничего не трогать… Затем Петр отчетливо вспомнил, как ткнул пальцем в заинтересовавшую его фотографию. Ах, ёлки-палки! Но капитан-то, хорош: он же отлично знал, что при первоначальном осмотре никаких чужих отпечатков найдено не было, из чего неопровержимо следовало, что Петр был в квартире после убийства. Однако ж, пойди теперь докажи… Журналист покаянно вспомнил, как с помощью выдуманных отпечатков вынудил к откровенности польскую чету. Это ему воздаяние за ту ложь, подумал он.

— Ну что ж, уважаемый, теперь вам не вывернуться! — масляно улыбнулся капитан.

Гусев собрался уже было отправляться на свидание с Борисовой, когда зазвонил внутренний телефон, и Лиза, секретарь Трифонова, пригласила его к шефу. "Будут мылить шею!", безошибочно понял Михаил и не ошибся: полковник по собственной инициативе попробовал еще раз замолвить словечко за Клаутова, и его огорошили известием о найденном отпечатке. Не будем перегружать читателя тем, что услышал майор в кабинете своего начальника; скажем только, что выйдя от шефа, Гусь в первый раз в жизни познал вкус валокордина (Лиза держала лекарство для подобных случаев). В конечном итоге, майор опоздал минут на двадцать пять-тридцать, за что неминуемо получил бы взбучку, теперь уже от Татьяны, но Михаила спас несчастно-угрюмый вид, с которым он вошел в кафе.

— Миш, не томи, — только и попросила она. — Какие новости?

— Как всегда, плохая и очень плохая. С какой начать?

— С очень плохой, — сделала мужественный выбор переводчица.

— Когда вы были со мной в квартире покойного генерала, Петю угораздило оставить там свой "пальчик". Сидорцев, узнавший от своего филера и от консьержки, что мы там были, его обнаружил и запротоколировал.

— Ну и что? — не сразу "въехала" Борисова. — Конечно, не порядок…

— Эта та деталь, которой не хватало капитану для того, чтобы свою безумную версию "закруглить" в виде обвинения и передать в суд. А уж на суд надавить…

— Но ведь можно надавить и с другой стороны!

— Оно конечно…, - с сомнением согласился Михаил. Однако у Сидорцева не было прямых улик, теперь — есть…

— А если мы скажем, как было в действительности?

— Конечно, скажем, но это уж чему поверит судья: отпечатку пальца на месте преступления или показаниям друга обвиняемого и его любовницы, которые пытаются "отмазать" убийцу от заслуженного наказания. Да и меня, кстати, скорее всего притянут к ответу "за помехи следствию" и "активное препятствование объективному расследованию". Не знаю уж, распространится ли активности нашего друга капитана на тебя. А то ведь может попытаться пришить тебе соучастие — с него станется! Такая вот петрушка, милая моя подружка! — неуклюже срифмовал он. — Чёрт побери, принесут мне чего-нибудь выпить, или нет?

— Тебе же еще на работу, нет? — не одобрила Мишкиного желания Таня.

— Отстранен до выяснения. Приказано завтра утром сдать дела подполковнику Белову. А сегодня написать подробный рапорт для инспекции по личному составу. Спасибо Трифонову, что не в Департамент внутренней безопасности! Однако и это от меня никуда не денется… Официант!

Рассудив, что Гусь имеет право на релаксацию, Татьяна сообщила, что, хотя и рановато, готова составить ему компанию. Дожидаясь заказа, попросила рассказать, как они съездили в Смоленск, что Михаил в двух словах и проделал.

— Считаешь, значит, что поляки невиновны?

— Многое говорит за то. Во-первых, Качиньские не похожи на людей, умеющих врать (знаю, что для большинства это не аргумент, но меня лично вполне убеждает). Во-вторых, их никто не тянул за язык, чтобы признаться в том, что они рассчитывали на смерть Вацетиса от алкогольного отравления. Если ты возразишь, что это лишь хитрый ход, то смотри "во-первых". К тому же, супруги элементарно могли просто отрицать, что вообще приезжали, имея эту самую "Выборову" с собой, и что бы тогда можно было им инкриминировать? В-третьих, эта достойная парочка безропотно проглотила сказку про найденные в квартире убитого отпечатки пальцев: если бы поляки принимали меры к тому, чтобы их уничтожить, (а мы знаем, что все отпечатки там были тщательно вытерты) то хотя бы для начала поупирались и потребовали показать результаты официальной экспертизы. Ну, и самое главное: и Войцех, и Малгожата выглядят вполне вменяемыми людьми. Ладно бы еще было точно известно, что именно Вацетис расстреливал Каминьского-старшего! (И то не факт, что спустя столько десятилетий у пана Войцеха поднялась бы на старика рука!). Но ведь в лагерях для польских военнопленных служило много работников НКВД, и шанс, что именно убитый лично расстрелял папашу нашего поляка меньше, чем микроскопический! Подобный мотив может показаться достойным внимания разве что нашему другу капитану Сидорцеву… Убедил?

— Возможно. Только не мне тебе говорить, что люди далеко не всегда поступают логично. Кто знает, какие комплексы и фобии могли возникнуть в этих поляках за прошедшие годы, мы даже представить себе не можем. А одержимые люди подчас выглядят вполне нормальными и адекватными. Эта одержимость Качиньских прошлым разве не бросается в глаза?

— Может, ты и права. Но ловить нам здесь нечего и некого, извини за каламбур. Ума не приложу, с какого конца ко всему этому начнет подбираться Виктор!

— Виктор? Кто это?

— Это тот самый подполковник, который примет мои дела.

— Значит, как я понимаю, чтобы с гарантией спасти Петра от суда по ложному обвинению и спасти заодно твое честное имя…, - Гусев вяло махнул рукой и с преувеличенным вниманием начал изучать дно пустой коньячной рюмки, — мы должны — желательно в течение сегодняшнего дня — отыскать реального убийцу генерала. Я правильно понимаю?

— Правильно. Осталось только ответить на пустячный вопрос: как это сделать? Слушай, давай закажем еще по одной, а?

— Нет, дружок, хватит. Нам с тобой нужны ясные головы. Есть у меня одна завиральная идея…

— "Коня! Коня! Полцарства за коня!" — процитировал Шекспира мгновенно оживившийся Гусь. — За любую, самую безумную идею можешь просить у меня, что хочешь!

— Я запомню эти твои необдуманные слова, дружок. А пока что скажи мне: тебя отстранили настолько, что теперь ты на Петровке никто и ничто, или пока еще в твоей власти сделать от имени МУРа срочный запрос в разного рода архивы?

— Без проблем. А если надо будет поднажать — найдутся и связи, и друзья. Тот же Белов поможет.

— Тогда слушай…

35

Из Заключения комиссии экспертов главной военной прокуратуры по уголовному делу 159 о расстреле польских военнопленных из Козельского, Осташковского и Старобельского спецлагерей НКВД в апреле — мае 1940 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений):

"14. Сообщение Специальной комиссии под руководством Н.Н.Бурденко, выводы комиссии под руководством В.И.Прозоровского… являвшиеся орудием НКВД для манипуляции общественным мнением, в связи с необъективностью, фальсификацией вещественных доказательств и документов, а также свидетельских показаний, следует признать не соответствующими требованиям науки, постановления — не соответствующие истине и поэтому ложными".

Архив — удивительнейшее изобретение нашей цивилизации! Очевидно, без этих хранилищ информации ее не было бы в том виде, в котором она существует в настоящее время. Недаром древнейший из архивов, состоявший из множества испещренных клинописью глиняных табличек, известен со времен первого государства в человеческой истории, существование которого достоверно подтверждено — Ассирийского царства.

Ценность каждого архива определяется многими параметрами; из них на одном из самых первых мест располагается полнота. По большому счету эти учреждения являются хранилищем коллективной памяти, девяносто девять процентов которой никогда не востребуются. При этом они должны быть в состоянии выдать любую мыслимую справку. Систему архивов страны можно рассматривать в качестве единого информационного массива, который, между прочим, живет по своим, кажущимся подчас мистическими, законам. Один из них можно было бы сформулировать так: "информацию, единожды попавшую в архив, изъять оттуда полностью невозможно".

Редкие исключения только подтверждают сформулированное нами правило. Непосвященному человеку на первый взгляд оно кажется парадоксальным. Разобраться во всем поможет простой умозрительный пример. Скажем, некий властелин решил втихую избавиться от своего политического противника, содержащегося в заключении. Изымаются распоряжение об аресте, тайное решение суда (если он состоялся), вымарывается имя узника из общего тюремного списка, загоняются за Можай контактировавшие с ним лица из персонала узилища, в обществе распространяются дезинформирующие слухи, спецслужба организует "утечку" о его бегстве за границу… Казалось бы: всё, концы в воду. Ан нет: спустя пару сотен лет кропотливый исследователь находит бухгалтерскую запись о выдаче городскому палачу суммы на "хозяйственные нужды", датированную периодом, о котором идет речь, и соответствующую стоимости разовой "работы" этого муниципального специалиста, а потом, штудируя книгу поступлений местного церковного прихода выясняет, что через пятьдесят лет после "отъезда за границу" давнего узника, правнук упомянутого служащего совершил дарение, представлявшее собой фамильный перстень того самого, "вычеркнутого" из истории человека. После всех этих открытий терпеливый историк имеет право сделать вывод: такого-то числа имярек был тайно казнен там-то. Разумеется, приведенный пример схематичен, но мораль ясна: найти в архивах можно практически все, что когда-либо было задокументировано, несмотря на любые попытки "вычеркнуть" что-то из истории, нужно только иметь время, желание, возможность и навык. Ну и, конечно, не помешает чуток везения!

Разумеется, все значительно упрощается, когда не совершалось целенаправленных попыток скрыть или фальсифицировать прошлое. Но и здесь не все очевидно: наши национальные расхлябанность и небрежность способны затруднить поиск нужного документа даже там и тогда, когда это кажется парой пустяков…

Вернемся, однако, к нашему повествованию. "Завиральная" идея Борисовой родилась, конечно, от отчаяния, но имела некоторую, хотя и не бесспорную, связь с действительностью. Как утопающий хватается за соломинку, так и переводчица, выдвигая свою гипотезу, оттолкнулась от бросившегося ей в глаза при осмотре квартиры покойного генерала внешнего несходства между супругами Вацетисами с одной стороны, и их отпрыском с другой. В самом деле: длиннолицый белобрысый отец, русоволосая мать с овальным лицом и чернявый скуластый сын… Конечно, генетика может объяснить все, вплоть до рождения черного младенца у белых родителей, или даже появления бело-черной двойни, однако в быту причины подобных афронтов оказываются, как правило, попроще. Отчего бы, доказывала тогда в кафе на Пушке Таня майору, не предположить, что отцом Эдуарда Эдуардовича был другой мужчина? А если так, то раскопав истинного родителя, можно было выйти на целый пласт родственников, к которым следствие еще не присматривалось. К тому же семейные пертурбации уровня "чужой ребенок" вызывают обычно сильные страсти, а где бушуют эмоции, там возможно и преступление. В конце концов, закончила свой монолог переводчица, терять-то им уже нечего, отчего бы ни использовать этот последний, пусть даже мизерный шанс?

Гусев согласился, хотя энтузиазма у него и поубавилось.

— Ну и как ты предлагаешь искать гипотетического отца Вацетиса-младшего? Вряд ли его дальняя провинциальная родственница поможет нам перетрясти белье этой семьи… Или, может, предложишь лезть с нескромными вопросами к банкиру? Если даже он чего и знает, то пошлет подальше, и все!

— И это говорит старший оперуполномоченный Московского уголовного розыска?! Даже я, простая русская баба, — Борисова цитировала персонажа Веры Марецкой из кинофильма "Член Правительства", — понимаю, что если нам что-то и может помочь, то только архив ЗАГСа. Может, мальчика — если вся эта моя придумка не химера — первоначально записали на биологического отца? Может, он родился у будущей супруги Вацетиса еще до брака с ним? Конечно, за это — один шанс из миллиона, но все же… Миш, это легко и быстро можно проверить!

— Быстро только кошки родятся! — хмуро сообщил Гусев и полез за мобильником.

Изложив неизвестному Тане Алику просьбу узнать в органах ЗАГС все, что возможно о родившемся двадцать седьмого сентября 1943 года Эдуарде Эдуардовиче Вацетисе, Михаил, отключил трубку и предложил "поменять базу", в результате чего они отправились к Борисовой. Там, в ожидании вестей, хозяйка попыталась работать, а гость ухватился за новый детектив. Ничего у них из этого — поскольку головы были заняты совершенно другим — не вышло, и все закончилось тем, что оба оказались перед телевизором, где с мрачным выражением лица безнадежно смотрели какую-то юмористическую передачу. Переключили на "Культуру", но там было еще хуже: молоденькая бессмысленная ведущая, красуясь перед камерой, мучила дурацкими вопросами седобородого народного поэта Аварстана Шарипова. Наконец, раздался телефонный звонок, и на этот раз звонил, наконец, гусевский коллега, а не очередная подружка Борисовой, которые в тот день как сговорились, и трезвонили одна за другой. Татьяна напряженно пыталась по репликам и вопросам Михаила понять, о чем идет речь, но безуспешно.

— Хрень какая-то, — положив трубку, сообщил ей майор. — Алик обнаружил запись о выдаче свидетельства о рождении Вацетиса Эдуарда Эдуардовича, каковой появился на свет, как мы знаем, 27 сентября 1943 года. Запись датирована тем же числом, но годом позже. Справка из роддома, на основании которой собственно, свидетельство и выдается, отсутствует. Что из этого следует?

— Что из этого следует? — повторила вслед за Гусевым не рожавшая, и потому не знавшая соответствующих порядков Борисова.

— Получается, что нарушена куча правил. Свидетельство о рождении, почему-то, оформили только в первую годовщину рождения чада. А как же прикрепление к поликлинике? Прописка и прочие формальности? Даже сейчас в нормальной семье это было бы редкостью, а в те жесткие времена трудно даже представить себе, что новорожденный москвич жил год без документов.

Переводчица почувствовала, как у нее забилось сердце.

— Может, у него уже было другое свидетельство, с указанием иного родителя?

— Тогда должны были бы записать: "Выдан дубликат…", но этого же нет. И потом: отсутствие справки…

— Могли и потерять, — не согласилась Борисова. — Трудно ли офицеру НКВД обойти такой пустяк?

— Не трудно, а практически невозможно! По справке устанавливается и записывается мать, а отец, между прочим, записывается по желанию: на кого мамаша показала, тот и ботинок.

— Кто?

— Ботинок — батя, папаша. О чём, бишь, я? Да, в обычной ситуации без справки не получилось бы, в ЗАГСе заставили бы пойти и получить дубликат. Ага!

— Что "ага"?

— Справочку эту можно восстановить по архивам московских роддомов. Не так их много было в ту пору, да и младенцев, полагаю, рождалось во время войны не богато.

— Но это же уйма работы!

— Совсем не уйма, коль мы знаем дату рождения. Вацетис в то время уже служил в Москве, так что супруга его рожала здесь, а значит, должны найти. Тем более что все документы хранятся в одном месте, и не надо будет объезжать старые роддома.

Михаил снова принялся названивать, на этот раз подполковнику Белову. Тот был наслышан уже о проблемах друга, и немедленно отрядил для поисков в помощь все того же Алика и еще двоих человек. Теперь ко всем прочим проблемам прибавилась еще одна: до окончания рабочего времени оставалось все ничего, а заставить архивных работников трудиться сверхурочно могло только вмешательство высокого начальства, обращаться к которому у Гусева не было ни желания, ни оснований, ни даже полномочий — коль скоро его отстранили от расследования дела об убийстве генерала Вацетиса.

Томительно текли минуты, телефон молчал, а часовая стрелка просто в каком-то спринтерском темпе неслась к цифре шесть. В 18–05 Гусев сломал карандаш, с помощью которого пытался решать кроссворд. Борисова, обычно не отказывавшая себе в удовольствии в течение дня выкурить четыре-пять сигарет, дымила как паровоз, прикуривая новую сигарету от докуренного до самого фильтра бычка предыдущей. Телефон проснулся без двадцати пяти семь. Первым трубку схватил Михаил и по привычке отрапортовал: "Гусев!". Разговор был не долгим, поблагодарив, майор пообещал не знакомому Тане Алику, что "на сегодня все!", и по выражению Мишиного лица Борисова поняла, что ничего особенно радостного раскопать не удалось.

— Никаких следов того, что в 1943 году Зоя Дмитриевна Вацетис родила ребенка, ребята не нашли. Значит, она рожала в эвакуации, и то, чем мы с тобой занимаемся, называется на языке гадалок на картах "пустыми хлопотами".

— Странно, — не соглашаясь, покачала головой Татьяна, — как-то это неправдоподобно: офицер прибывает в Москву для продолжения службы в центральном аппарате НКВД, и не забирает к себе беременную жену, предоставив ей рожать неизвестно где и оставив ее без своей заботы… Что-то здесь не так!

— Тогда как ты можешь все это объяснить? Маленького Эдика принес аист?

— А если это ребенок войны, подобранный где-то сирота без документов и родословной?

Михаил задумался на миг, втянув щеки и вытянув дудочкой губы.

— М-да. А потом неизвестно откуда объявляется настоящий родитель и, в благодарность за то, что генерал воспитал его ребенка и дал ему образование, убивает старика. Извини, но по сравнению с этой историей даже мексиканские сериалы кажутся образцами критического реализма.

— А если у биологического отца были личные счеты с Вацетисом?

— О господи, опять тени прошлого! Но кем же надо быть, чтобы не оставить жизнь человеку, выкормившему — и, заметим, неплохо — твоего ребенка? Нет, в советского Монте-Кристо, безжалостного мстителя, больше полувека готовившего неизвестно за что месть названному отцу своего сына, я не поверю!

В комнате воцарилась тишина. Немного повозившись, Гусев виноватым голосом сообщил:

— Не пора ли мне пора, как ты думаешь? Больше мы с тобой вдвоем ничего не высидим, а мне еще к завтрашнему утру надо написать подробный рапорт.

— Погоди, Миш. Напомни: когда Вацетис был переведен в центральный аппарат?

— Летом, кажется, в июле сорок третьего.

— А где он был в сентябре сорок четвертого?

— На северном Кавказе. А в чем, собственно, дело?

— Сама не знаю… Целый год Эдуард Николаевич с супругой не находили времени получить свидетельство о рождении своего ребенка. Потом он уезжает в командировку, очевидно, трудную и опасную, коль скоро по возвращении его представляют к правительственной награде и вне очереди присваивают воинское звание. Едва отдышавшись, он тут же бежит с ребенком в ЗАГС… Как-то странно все это! Что это была за командировка такая, мы можешь узнать?

— Боюсь, что на наш запрос с Лубянки уже сообщили все, что посчитали нужным. Да и времени не остается…

— А твой полковник Трифонов? Может, он поднажмет?

— Он и слушать меня не станет: ты не забыла, что я официально отстранен?

— А Белов?

— У него кишка тонка. Хотя, конечно, поговорить с Трифоновым, в отличие от меня, он бы мог.

— Позвони ему и скажи, что от этого зависит поимка убийцы.

— Ты шутишь?

— Нет, просто блефую. Но поторопись: времени уже восьмой час.

— Это-то, как раз, не проблема: в отличие от архивариусов, опера работают круглосуточно. Но идти на блеф…

— Извини, повторюсь: терять тебе уже нечего. Как говорится, снявши голову, по волосам не плачут!

— Спасибо тебе на добром слове, человеколюбивая ты наша!

Белов был старым и добрым другом Михаила, поэтому уговаривать его не пришлось. Подполковник сказал только, что успеха гарантировать не может, но обещал перезвонить, как только получит хоть какой-нибудь результат. Опять потекли томительные минуты ожидания, с той лишь разницей, что теперь секундная стрелка слишком долго, как-то по-старушечьи медленно ползла по кругу. Белов позвонил уже в девятом часу.

— Не знаю, Мишаня, чем это тебе поможет, — с сомнением в голосе сообщил он, но полковник поставил на уши кого только мог, и кое-что выяснил. Твой (вернее, уже наш) Вацетис осенью сорок четвертого был командирован на Северный Кавказ для организации депортации в Северный Казахстан малкарцев, которых обвинили в сотрудничестве с фашистскими оккупационными властями. Для того чтобы это выяснить, нашему старику пришлось включить все свои связи. Он страшно ворчал, но потом выразил надежду, что ты знаешь, что делаешь.

— Да? — туповато переспросил Гусев, в голове которого со скрипом начали проворачиваться шестеренки.

— Еще Трифонов сказал, что заставить тебя работать можно только под угрозой предупреждения о неполном служебном соответствии. Звони!

Отставив подначку друга без ответа, майор задумался. Что-то Петр рассказывал ему такое, что он пропустил тогда мимо ушей, но что сейчас было необходимо срочно вспомнить… Чёртова память! В обычной ситуации можно было бы просто подождать, когда нужный факт или связь между фактами сама выскочит из подкорки, но сейчас-то времени на это не было. Может, Татьяна поможет?

— Ты что-нибудь знаешь о малкарцах? — спросил он переводчицу.

— Немного. Один из многочисленных малых народов Кавказа, пострадал в войну от депортации. После 1956 года соответствующее постановление Верховного Совета было отменено, и малкарцы возвратились на прежнее место компактного проживания. Петр… Ох!

— Что, "ох"?

— Он мне показывал вырезку из газеты…

Теперь и Гусев вспомнил все. Банкир Вацетис возглавлял Фонд поддержки жертв переселения малкарцев. Но тогда… тогда вырисовывалась очень занятная картина. Несколько бредовая, но в то же время оч-чень логичная. По загоревшемуся взгляду Борисовой майор догадался, что и ей в голову пришли сходные идеи.

— Интересно, когда он узнал о своем происхождении? — чужим голосом спросил Михаил. — Скорее всего, незадолго до развязки этой истории. Просматривается прямая связь, подтверждаемая хронологией: основал фонд — вошел в тему — смерть генерала.

— И вовсе не дитя войны, — утвердительно кивнула головой Борисова. Со стороны их разговор показался бы беседой двух безумцев, но они отлично понимали друг друга. — Хотя разница небольшая: ребенок невинно репрессированных…

— Любопытно: он его сам… или это сделал кто-то из соплеменников? Хотя какая разница?

— Мальчику, когда его привезли в Москву, было около двенадцати месяцев (медики это умеют определять довольно точно) и в тут же оформленном свидетельстве проставили дату рождения годом раньше, но тем же днем.

— Потому и не было справки из роддома!

— А Зоя Дмитриевна, наверно, страдала бесплодием.

— Не скажи: и мы, мужики, бывает, страдаем тем же!

— Это уже не принципиально! — отмахнулась Борисова. — Для нас важно: скорее всего, кто-то из стариков-малкарцев его опознал. Правда, не совсем понятно, как…

— Да наверняка по фамилии! Уцелевшие не могли не запомнить, как звали того, кто разрушил всю их жизнь.

— Возможно, — равнодушно кивнула головой переводчица. — Итак, кто-то опознал Эдуарда Эдуардовича Вацетиса как того самого мальчика, которого московский энкаведист увез с собой…

— Этот кто-то скорей всего был родственником, тогда психологически легче представить себе то, что банкир стал убийцей.

— Убийцей или соучастником, установит следствие. Думаю, здесь дело даже не в обычной, а в кровной мести: Кавказ есть Кавказ. Только сейчас поняла, отчего Вацетис забрал мальчика с собой. Скорее всего, в результате какого-то эксцесса родители ребенка были убиты, и совершенно не исключено, что рукой самогл руководителя депортации. Однако для Петра и для тебя всё это совершенно безразлично. Но: для того, чтобы начать серьезный разговор с Вацетисом-младшим, не хватает "пустяка" — доказательства того, что вся эта красивая и жуткая история от начала до конца не придумана сейчас и здесь тобой и мной.

— Да, я об этом все время думаю, — кивнул Гусев. — И ты будешь смеяться, но одна мыслишка на чей счет у меня имеется! Господин Э.Э. Вацетис в этом своем Фонде поддержки жертв переселения малкарцев, кто?

— Председатель или президент, не помню точно.

— Вот, — закивал головой Михаил, — а всякий уважающий себя фонд помимо главы имеет что?

— Деньги.

— Правильно, но я о другом: такого рода институции всегда имеют какой-нибудь совет, попечительский или наблюдательный. На худой конец — правление.

— И?

— Давай порассуждаем. Пункт первый: что чему предшествовало, создание фонда или получение банкиром откровения о его малкарском происхождении? На первый взгляд, ответ очевиден: Вацетис узнал, что он не русско-латыш, а горец, и создал фонд. Однако я полагаю, что все было наоборот. С тех пор, как банкир понял, что его зовут вовсе не Эдуард а, скажем, Ахмед, все его помыслы были обращены на одно. Лишь разрешив свой конфликт с названным отцом, Эдуард Эдуардович мог бы заняться таким не срочным делом, как создание фонда. Опять же: зачем его создавать до свершения кровной мести, давая тем самым в руки будущего следствия ниточку, ведущую к нему? А банкиры, что б ты знала, люди очень предусмотрительные и привыкшие рассчитывать свои действия на пять ходов вперед…

Итак, имеем мы право предположить, что сначала было действие (создание фонда), а потом уже слово (получение информации о биологических родителях)?

— Предположить — да, а безапелляционно утверждать — нет!

— Спасибо и на этом. Поехали дальше. От кого банкир Вацетис мог узнать о своем происхождении?

— От кого-то из своих действительных соплеменников, — послушно ответила Таня на риторический вопрос.

— Умница, приятно поговорить с быстро соображающим человеком! А где их может встретить банкир Вацетис, человек, вращающийся в своей жизни по строго определенной орбите, где горцы по определению встречены быть не могут? (разумеется, я не имею в виду предпринимателей кавказского происхождения, поскольку бизнесмены определенного уровня хотя бы шапочно давно уже друг друга знают). Отвечаю: например, при учреждении известного нам фонда.

— А почему он надумал его учредить?

— Откуда же я знаю? Потом спросим у него… Могу лишь предположить. К Вацетису обратились с просьбой помочь малкарцам. В учреждения, где водятся деньги, подобного рода просьбы почта приносит каждый день. Вместо того чтобы отправить письмо в корзину, оборотистый финансист придумал, как с этого дела получить свою выгоду. Может, под видом благотворительности создать там какую-нибудь особую экономическую зону, не знаю… Короче: принимается решение создать фонд. И вот, собирается попечительский совет, в который включаются, как водится, бизнесмены, политики, представители науки, культуры и те, для кого вся эта каша и заваривается. В перерыве к нашему Вацетису подходит седой аксакал и просит о встрече наедине…

— Ты так рассказываешь, как будто сам при всем этом присутствовал, — фыркнула Таня.

— Важна идея, а не антураж, — отмахнулся Михаил. — Теперь остается изучить персональный состав руководства интересующего нас фонда.

— Где ж ты его сейчас возьмешь?

— Во времена Шерлока Холмса важнейшим качеством сыщика было умение проехать, прицепившись сзади к кебу и определить сорт одного из ста видов табаку по его пеплу. Сегодня даже начинающий опер обязан быть на "ты" с Интернетом. Заводи свою машинку, — майор кивнул в сторону компьютера, — и готово дело!

Через несколько минут довольный Гусев уже изучал появившийся на мониторе список.

— Так, Абрикосов Ю.Т., Акопян Х.Г…. стоп: Бероев В.П., член президиума Совета кавказских диаспор. Нет, не пойдет: москвич. Поехали дальше. Гриншпан Г.З., Докучаев В.А., Литвин М.М… ага, Шарифов А., поэт, г. Дадашкала. Заметь, все с отчествами, а у уважаемого господина Шарифова указано только имя. На Востоке отчеств не бывает. Помню, познакомили когда-то меня, юного лейтенанта с одним старым сыскарем, узбеком. Зубр, полковник! Руку мне протягивает и представляется: Рашид. Видя мое изумление, объяснил: у нас, говорит, отчеств не бывает, так что зови меня по имени, но без панибратства! — Рассказывая эту байку, Гусев досмотрел внушительный список до конца. — Ну вот, больше никого подходящего нет. Значит, будем работать с Шарифовым А.

Несмотря на уверенный тон, в глубине души Михаил понимал, что это — едва ли не последняя их надежда…

36

— Слушай, это не тот почтенный дядечка, похожий на старика Хоттабыча, которого показывали в новостях на канале "Культура"?

— Точно, он! А я уж прикидывал, как нам по быстрому достать уважаемого члена Попечительного совета в его Дадашкале… Первый раз повезло! Сейчас свяжусь с ребятами…

— Миш, уже без пяти десять!

— Нормально, кто-нибудь из наших наверняка еще на работе. Там делов-то, на десять минут: ни в супердорогом, ни в совсем уж непристижном отеле старикан не остановится, а остальных в центре города не так уж и много. Я даже знаю, где его надо искать в первую очередь: в "Космосе".

— Почему?

— Опыт, — коротко ответил Гусев и короткой дробью выстучал на компьютере запрос. Выяснив телефон, набрал номер. — Алло, добрый вечер. Это из союза писателей беспокоят. Скажите, у вас остановился поэт Шарифов? Спасибо, подожду… Ага, можно с ним соединить? Спасибо! — Передавая Тане трубку, похвастался: — Видишь, и сами обошлись. Представься и скажи ему, что надо завтра встретиться на счет перевода на французский.

— С ума сошел! — ужаснулась Борисова но, услышав в трубке голос Шарифова, послушно транслировала все, что от нее требовалось.

Теперь пришел черед майора стараться угадать по репликам, как складывается телефонный разговор. Услышав "ну что вы, уже поздно!", он замахал руками, как раненая птица крыльями, гримасами и беззвучной артикуляцией показывая, что следует немедленно соглашаться. Пантомима закончилась только тогда, когда со словами "хорошо, сейчас приеду" Борисова положила трубку.

— Ф-фу, — выдохнул Гусев, — я уж думал, ты все испортишь. Молодчина! Что, старик ухватился за возможность издаться во Франции?

— Неудобно как-то, — пожаловалась Таня. — Он, оказывается, читал мои переводы. А издаться во Франции, кто ж откажется? Но пригласил он меня столь скоропалительно только потому, что завтра рано утром улетает. Отправляйся на кухню: мне нужно переодеться. И подумай, что и как я буду ему говорить.

— А тебе и не придется ничего говорить, — прокричал с кухни майор. — Будешь только подвякивать время от времени, а когда придет пора — расплачешься. Сможешь разрыдаться по моей команде?

— В обычное время вряд ли, а сейчас — не знаю… А это нужно?

— Все может быть. Если и когда я тебе подмигну, пускай слезу и усиленно сморкайся.

— Ага, а что будет с моим лицом?

— Ничего, с размазанными глазами еще жальче будет. Долго еще?

— "Шубку надеваю!", — ответила Борисова словами Лисы из знаменитой сказочки про лубяную избушку Зайца.

Услышав адрес, таксист осмотрел своих пассажиров и заломил немыслимую цену. Гусев молча кивнул, усадил даму на заднее сидение, а сам плюхнулся вперед. Когда машина тронулась, он достал зажигалку и в ее неверном свете принялся изучать водительскую карточку, прикрепленную около счетчика.

— Чё газ зря жжешь, командир? — фамильярно спросил водила.

— Смотрю, кому завтра большую неприятность сделаю, — приветливо ответил майор.

Таксист дал по тормозам.

— Вылазь!

— Что-то не так? — елейно поинтересовался Михаил.

— Тормоза не держат. Вылазь, кому сказал!

Гусев достал удостоверение. Голос его тут же растерял всю медоточивость и приобрел металлический оттенок.

— Механик, я тороплюсь. Не усугубляй, как говорится, вины. Трогай!

Водитель стал клясться, что тормоза действительно неисправны, и по инструкции он обязан пассажиров высадить. Однако поехал, и перестал бубнить только тогда, когда майор сообщил ему, что заплатит, только по-божески.

Свидание Тане "Хоттабыч" назначил в ресторане. Переводчица и Михаил издали опознали его по длинной бороде и величавому виду. Поэт невозмутимо пил чай, никак не реагируя на ненавидящие взгляды, которые бросал в его сторону официант, демонстративно прогуливавшийся неподалеку. Когда они подошли и представились ("это Михаил Гусев, мой друг"), поэт предложил им присесть и взмахом руки подозвал официанта.

— А вот теперь, мой друг, принеси для этих молодых люде все, что ты пытался всучить мне. И еще один чай. — Гости принялись отнекиваться, а официант кинулся за меню и картой вин. Вся эта суета была пресечена еще одним взмахом желтоватой руки с огромным перстнем. — Вы мои гости. А ты, — это уже официанту, — принеси две-три хорошие закуски и лучшее горячее. Что будете пить?

Максим махнул рукой и попросил водки. Татьяна заказала бокал красного вина и газированной минералки. Заказ появился моментально, старик умел заставить себе служить.

— У нас за столом о делах говорить не принято, — несколько нараспев начал он, с удовлетворением наблюдая за гостями которые, внезапно ощутив волчий аппетит, накинулись на еду. — Однако время позднее, поэтому я возьму на себя смелость спросить, что за издательство собирается переводить мои стихи, и конкретно о чем может идти речь?

Татьяна поперхнулась. Гусев неторопливо положил нож и негромко проговорил:

— Можно я сначала вас кое о чем спрошу? — Шарифов величаво кивнул — Скажите, сколько лет вам было в сорок третьем году?

Взгляд поэта стал цепким. Испытующе посмотрев на собеседника, он тоже, в свою очередь, задал вопрос:

— Почему это вас интересует? Впрочем, я не женщина, и скрывать возраст мне не нужно. Семь лет мне было, уважаемый.

— И в этом возрасте вы запомнили фамилию человека, руководившего депортацией вашего народа?

Аксакал задумчиво посмотрел куда-то вдаль. Глотнув чаю, он позволил себе слегка удивиться:

— Не понимаю, о чем вы говорите, уважаемый!

— Не знаю, известно ли вам, что генерал Вацетис мертв. Думаю, вы в курсе. По-моему, из моего вопроса совершенно очевидно, что следствие напало на след убийцы. Полагаю, что информацией, которой вы поделились с главою вашего фонда, владеете не один вы. Просто потребуется сколько-то месяцев, а то и лет, но мы сможем доказать, что у Эдуарда Вацетиса был мотив для убийства старого генерала. Когда точно знаешь убийцу, достаточно просто доказать, что преступник — именно он. Правда, за это время пострадает невиновный человек, ее вот, жених, — майор указал на Татьяну и выразительно подмигнул. — Его арестовали сразу после того, как они подали заявление в ЗАГС. Так что ваше молчание не поможет мальчику, некогда увезенному Вацетисом в Москву, но разобьет жизнь двум молодым людям…

Борисова попробовала выжать из себя слезу и с удивлением обнаружила, что для этого ей не пришлось прикладывать никаких усилий. Девушка столько пережила за последние дни, а недлинная речь Гусева была столь прочувствованной, что она немедленно захлюпала носом. Ей не помешал даже полет Мишкиной фантазии, экспромтом завернувшего про несостоявшуюся свадьбу.

Шарифов, продолжая высматривать что-то в непостижимой дали над головам своих "гостей", бесстрастно молчал. Допив чай, он перевернул стакан вверх дном и положил на блюдце.

— Мурзаевы, — тихим голосом проговорил он, — были нашими соседями. Я дружил с их старшим сыном, а наши родители всегда говорили, что когда мы вырастим, я женюсь на его сестре. В сорок третьем году у Мурзаевых родился второй сын, Селим. Примерно через месяц после этого в наши селения приехали грузовики с автоматчиками НКВД… Их начальник, майор, грубо оттолкнул мать Селима, и она упала. Ее супруг кинулся на обидчика, но был убит на месте. Застрели и ее, когда она, как дикая кошка, кинулась в глаза майору. Под горячую руку получил свою пулю и "щенок". Потом начались сборы — на все про все нам дали два часа — и погрузка на автомобили. Младенца отнесли в броневик начальника чекистов. Да… Той же зимой от скоротечной чахотки в ледяной казахской степи умер мой отец, ранней весной за ним последовала и мать и моя не случившаяся невеста. Умирая, мать завещала мне никогда не забывать имени нашего палача, майора Вацетиса…

Я ответил на вопрос, почему в столь юном возрасте запомнил эту фамилию?

— Спасибо! — поблагодарила Татьяна и, неожиданно для себя, поцеловала руку поэта. — Простите меня за обман про перевод.

Шарифов внешне никак на благодарность не отреагировал, лишь молча погладил девушку по голове. Гусев встал:

— Могу я быть уверенным, что вы не позвоните банкиру, как только мы с вами попрощаемся?

— Нет, не можете. Но он будет с вами разговаривать.

Майор встал, поблагодарил за хлеб, поклонился и, подхватив Борисову, энергичным шагом двинулся к выходу. Не тот случай, полагал он, чтобы разводить здесь Версаль. Да и времени у них было маловато. Совсем не было, если быть точным…

Эдуард Эдуардович Вацетис или, что было бы правильнее, Селим Мурзаев жил на Арбате. Вернее, в одном из арбатских переулков, в новом доме на охраняемой территории. МУРовское удостоверение Гусева не произвело на охранников никакого впечатления; в отсутствие ордера они отказались в столь позднее время даже по телефону беспокоить уважаемого жильца. Майор в первый раз оказался в подобном положении и даже, стыдно сказать, поначалу подрастерялся. Однако ему не пришлось ничего изобретать: как раз в то время банкир позвонил на проходную с просьбой пропустить к нему посетителей.

Хозяин сам открыл дверь и, не представляя поздних посетителей ничего не понимавшей супруге, провел их в кабинет. Усадив незваных гостей в кресла, сам остался на ногах и, заложив руки за спину, некоторое время молча смотрел в окно.

— Совершенно не понимаю, как вы на меня вышли, — наконец произнес он, и было не понятно, предназначены эти слова гостям или то были "мысли вслух". Отвернувшись от окна и оказавшись лицом к лицу с Татьяной и Гусевым, продолжил: — Ахмед сказал мне, что обвиняется невиновный человек… Это действительно ваш жених?

— Да, — бестрепетно ответила Борисова.

— А вы, — взгляд банкира переместился на майора, — сыщик и по совместительству друг обвиняемого? Насколько я помню, однажды мы с вами беседовали…

— Друг обвиняемого и по совместительству оперуполномоченный Московского уголовного розыска, — без особой любезности в голосе ответствовал Михаил: никакой симпатии этот отцеубийца у него не вызывал как, впрочем, не вызывала жалости и его жертва.

— Чего же вы от меня хотите?

"Чистосердечного признания", — чуть не бухнул майор, но вовремя понял, что более нелепого предложения Эдуарду Эдуардовичу сделать было бы нельзя. Ни черта он не раскаивается, а "взять" его будет не просто, ох непросто! Даже не потому, что к его услугам лучшие адвокаты столицы, могучие связи и неосмысляемые для сидящего на окладе милиционера финансовые возможности. Просто прямых улик против господина Вацетиса-Мурзаева не было и, по всей видимости, не предвиделось: это только народному поэту можно запудрить мозги, рассказывая, что если убийца известен, остальное дело техники…

— Справедливости, — внезапно подала голос Борисова.

— Справедливости? — круто повернулся к ней Вацетис. — Что есть справедливость? Бывает ли она одна на всех? Праведно ли убить палача? Чем можно оправдать убийство мужа на глазах жены, а отца на глазах сына? А вынесение приговора целому народу? Если человек с погонами на плечах, выполняя преступный приказ, нарушает первую заповедь, подлежит ли он за это каре? А его жертва, найдя возможность ответить ударом на удар, совершит ли она преступление, или это будет простое воздаяние должного? Что есть справедливость?

У Гусева было, что на это ответить, но его снова опередила Татьяна:

— Я могу сказать, что такое несправедливость. Например, когда осуждают невиновного.

Банкир, разгорячившийся во время своего монолога, на глазах остывал. Заложив руки за спину, он снова отвернулся к окну. Затем, не поворачиваясь, проговорил:

— Хочу дать показания, которые готов подтвердить и в суде. Бумага найдется или дать?

Майор достал из кармана блокнот — какой мент выйдет на улицу без этого "инвентаря"? — и стремительно начал записывать: "Я, нижеподписавшийся Вацетис Э.Э. подтверждаю, что шестого сентября сего года, около семнадцати часов приезжал на квартиру своего отца, Вацетиса Э.Н. Я принимаю препарат "беллоид", и отец попросил меня привезти ему на пробу одну упаковку. Отца я нашел в бессознательном состоянии, судя по всему, он был сильно пьян. Делать мне там было нечего, поэтому, оставив около кровати лекарство, я уехал".

Внимательно изучив написанное, Вацетис поставил число и размашисто подписался.

— Надеюсь, молодые люди, вы удовлетворены. Не могу и не хочу вас больше задерживать.

Стоял тихий солнечный денек, каким изредка балует москвичей начало октября. Клаутов и Борисова, не торопясь, брели по набережной от Зарядья в сторону Котельников. Легкий ветерок с реки приятно овевал лица. Плотный праздничный обед, сопровождавшийся соответствовавшими случаю излишествами, настраивал на философический лад.

Утром Петр был с извинениями отпущен на свободу, после чего созвонился с Татьяной и назначил ей свидание. Не заходя домой, он направил свои стопы в Сандуны: больше всего на свете журналисту хотелось попариться и вытравить из себя тот специфический запах, который наполняет каждый кубический сантиметр любого тюремного помещения и, кажется, навечно пропитывает собой все — от зубной щетки до волос на голове. Надев спустя два часа поданные пространщиком свежепостиранное белье, выглаженную рубаху и отутюженные брюки, журналист почувствовал себя заново родившимся, а поцелуй, которым встретила его Таня, сделал счастливейшим из смертных. В ресторане говорили ни о чем. Так часто бывает: когда многое надо сказать, беседа почему-то скачет с одного пустяка на другой. На улице больше молчали. Петр неожиданно осознал, что все неприятности позади и наслаждался этим ощущением душевного комфорта; Борисова, судя по нахмуренному лбу, решала для себя что-то важное.

Первой нарушила долгое молчание переводчица:

— А не написать ли тебе обо всем этом книгу?

— Я давно об этом думаю, еще с Белграда. Уже и название придумал: "Мертвые хватают живых".

— Мертвые… хватают… живых, — как бы пробуя слова на вкус, задумчиво повторила девушка. — А знаешь, очень даже ничего! И завлекательно, и передает общий смысл всего произошедшего с нами в последнее время. Ведь действительно же, реальными неприятностями нам с тобой грозили ужасные призраки прошлого.

— Мне кажется, трактовать так события было бы несколько упрощенно, — не согласился Петр. — И я, придумав это название, вкладывал в него мысль более глубокую, что ли…

— Репортер становится философом, — хмыкнула Татьяна, — это что-то новенькое!

Клаутов, однако, остался серьезным.

— Действительно, если вспомнить наши белградские и московские приключения, то окажется, что все события каким-то образом связаны с прошлым…

— Plusquamperfectum, давнопрошедшее время, — кивнула Борисова.

— С твоим грамматическим определением я не согласен, но об этом потом. Давай, рассмотрим для начала первый "пласт": то, что лежит, так сказать, на поверхности и касается непосредственно нас с тобой.

— Давай, — согласилась девушка: она видела, что Петру необходимо выговориться, а с кем же это сделать, как не с ней?

— Итак, разбираем акт первый, события в столице Сербии. С чего все началось? В конце сороковых годов совершается неправедное дело: преследуя свои цели и в назидание всему соцлагерю, руководство СССР пытается самым бессовестным образом распять Югославию. Геополитические последствия подобной политики нас напрямую не касаются, и поэтому не будем на них отвлекаться. В результате население страны раскалывается на две части искренне считающих себя правыми людей — сторонников Тито и сторонников Сталина, между ними начинается острая борьба, происходят трагедии и гибнут люди. Plusquamperfectum? Однако спустя шестьдесят лет бывший работник госбезопасности убивает ищущего мщения сына югославского диссидента-ибэиста и делает все, чтобы подвести под монастырь случайно попавшихся ему под руку туристов из России. Затем погибает убийца, пав от руки своей супруги, оказавшейся стукачкой, направленной в свое время в Югославию польскими спецслужбами и доведенной до самоубийства дочерью одной из своих жертв. Местный полицейский, воспитанный своим отцом в духе ненависти и подозрительности к "коварным русским кэгабэшникам", вопреки очевидным фактам прилагает все усилия, чтобы посадить туристов, повесив на них (то есть на нас с тобой) все три смерти. Так что твое определение верно: нам угрожали ужасные призраки прошлого.

— Вот видишь…, - вставила несколько сбитая с толку переводчица.

— Перейдем ко второму акту, — не дал себя перебить Клаутов, — московскому. Насильственной смертью умирает старый работник "органов", отличившийся на полях Великой Отечественной в рядах заградительных отрядов. Он — "специалист широкого профиля", поэтому отметился и в неправедном обвинении моего родственника в измене родине. По той ничтожной причине, что я интересовался судьбой своего прадеда, меня берет под подозрение неумный карьерист из ФСБ, получивший задание кровь из носа отстоять честь мундира и поймать убийцу "своего". Потом на горизонте появляется сын врача, ставшего в свое время жертвой кампании по борьбе с "убийцами в белых халатах": убитый чекист участвовал и в ней. Влекомые желанием узнать подробности и бесплодной страстью мщения, в это же время в Москве появляются наши знакомые поляки и встречаются со старым генералом который, как выясняется, поучаствовал в ликвидации польских военнопленных, среди которых был и отец одного из этих иностранцев. Теперь уже страшное подозрение падает и на них. В конечном итоге все счастливо разрешилось и — благодаря тебе с Мишей Гусевым — следствие вышло на истинного убийцу, горского мальчика, усыновленного организатором депортации небольшого кавказского народа — опять же, старым Вацетисом. Все те же ужасные тени из прошлого…

Журналист задумался, а Татьяна, не дождавшись продолжения его монолога, спросила:

— Ты говорил, что это все лежит на поверхности. А что же скрыто от глаз?

— Давай сначала применительно к нам с тобой. Вот смотри: если бы после смерти Сталина Хрущев на деле признал неправоту КПСС и реально, а не декларативно согласился с тем, что каждый народ имеет право на собственный путь развития, что бы было тогда? Тогда пропасть между народами Югославии и СССР постепенно сгладилась бы, в самой СФРЮ закончилось бы со временем гражданское противостояние, а в приезжих из России перестали бы видеть агентов спецслужб. В результате Петару не было бы нужды мстить Момчилу, тому не нужно было бы защищаться ну, и так далее, вплоть до того, что никто не хотел бы нас облыжно обвиноватить. Но нет же: потерпел Никита Сергеевич пару-тройку лет, и снова начал костерить югославских "товарищей" ревизионистами! В итоге мы получили то, что получили. Поехали дальше. Не завершись в Советском Союзе десталинизация чуть ли не раньше, чем она началась, разве осталась бы между нами и поляками проблема военнопленных 1939 года? Займись кто-нибудь раньше реабилитацией моего прадеда, полез бы я в архив ФСБ? Понеси заслуженное наказание за все свои "чудеса" генерал Вацетис, был бы у Селима Мурзаева повод взять грех на душу, убив приемного отца? Ничего этого не произошло, и в результате тени прошлого нас чуть не сожрали: я почти уже сидел за несовершенное мною убийство, а Мишка одной ногой вылетел с работы. Это все применительно к нам: журналисту Петру Клаутову и переводчице Татьяне Борисовой. Но ведь можно и нужно посмотреть шире!

— Имеешь в виду нас… всех?

Журналист благодарно посмотрел на подругу.

— Именно! Посмотри, в каком эмоциональном поле мы существуем, на какой, с позволения сказать, почве произрастаем! Все пропитано трупным ядом, страна до сих пор разделена на белых и красных. Следы неотмоленных, а значит, не распавшихся злодейств, как радиация, накапливаются в генах народа. Ужасы революции и гражданской войны, коллективизации, бесконечных чисток и прочих язв нашей истории никуда не делись. Уходящие поколения передают их нам как эстафету, а мы добавляем депортации, взаимное зверство в "горячих точках", отчаяние умирающих с голоду и бесправных беженцев и нищих стариков, беззащитное бессилие жертв террористов, да много чего еще… Что может расти и процветать на отравленной, лишенной питательного слоя земле? К прискорбию нашему, почти исключительно мутанты, как в Чернобыле! Они и окружают нас: заседают по разным органам власти, крутят свой бизнес, по нашей национальной традиции "бессмысленный и беспощадный", поют с эстрады и веселят нас с телевизионных экранов. Мы почти уже разучились отличать их от нормальных людей. Они нам внушают: вам нечего стесняться своей истории, вы должны ею гордиться… Еще бы: как только исчезнет гордость, ее место займет стыд, и сразу же начнет скудеть тот питательный бульон, в котором эти нелюди произрастают и производят на свет себе подобных. Мутанты лукавят и говорят, что стыд за свое прошлое разрушает нацию, ибо прекрасно понимают, что чувство стыда — это первый и обязательный шаг к покаянию, без которого немыслимо духовное возрождение. А ты говоришь, plusquamperfectum…!

— Что же делать, нам всем…? — тихонько спросила Таня, подавленная этой неожиданно выплеснувшейся на нее яростью.

— Откуда я знаю, что! — от внезапно нахлынувшей усталости у Клаутова пропала охота продолжать разговор. — То же самое, что делало большинство наших сограждан из поколений, живших до нас: надеяться на лучшее, честно работать, любить, рожать детей и стараться воспитать их так, чтобы они хоть чуточку были лучше своих родителей. Наверно, другого пути нет…

— Я согласна! — неожиданно звонким голосом ответила Борисова. — Но только при одном непременном условии: у нас с тобой должно быть, как минимум, двое детей, мальчик и девочка…

37

Документ подлинный, представлен с минимальными сокращениями.

ГЕНЕРАЛЬНАЯ ПРОКУРАТУРА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ГЛАВНАЯ ВОЕННАЯ ПРОКУРАТУРА

… Сообщаю, что 21 сентября 2004 г. Главной военной прокуратурой прекращено уголовное дело, возбужденное 22 марта 1990 г. прокуратурой Харьковской области Украинской ССР по факту обнаружения в лесопарковой зоне г. Харькова захоронений останков польских граждан, которое впоследствии передано в ГВП, где принято к производству 30 сентября того же года.

Расследованием установлено, что в отношении польских граждан, содержавшихся в лагерях НКВД СССР органами НКВД СССР в установленном УПК РСФСР (1923 г.) порядке расследовались уголовные дела по обвинению в совершении государственных преступлений.

В начале марта 1940 г. по результатам расследования уголовные дела переданы на рассмотрение внесудебному органу — "тройке", которая рассмотрела уголовные дела в отношении 14542 польских граждан (на территории РСФСР — 10710 человек, на территории УССР — 3832 человека), признала их виновными в совершении государственных преступлений и приняла решение об их расстреле.

Следствием достоверно установлена гибель в результате исполнения решений "тройки" 1803 польских военнопленных, установлена личность 22 из них.

Действия ряда конкретных высокопоставленных должностных лиц СССР квалифицированы по п. "б" ст. 193-17 УК РСФСР (1926 г.), как превышение власти, имевшее тяжелые последствия при наличии особо отягчающих обстоятельств. 21.09.2004 г. уголовное дело в их отношении прекращено на основании п. 4 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за смертью виновных.

В ходе расследования по делу по инициативе польской стороны тщательно исследовалась и не подтвердилась версия о геноциде польского народа в период рассматриваемых событий весны 1940 года. С учетом изложенного уголовное дело по признакам геноцида прекращено отсутствием события преступления на основании п. 1 ч. 1 ст. 24 УПК РФ.

Действия должностных лиц НКВД СССР в отношении польских граждан основывались на уголовно-правовом мотиве и не имели целью уничтожить какую-либо демографическую группу.

Уголовное дело состоит из 183 томов. В соответствии с Законом РФ "О государственной тайне" признано, что в 36 томах "Катынского" уголовного дела подшиты документы, в том числе постановление о прекращении уголовного дела от 21 сентября 2004 г., содержащие сведения, составляющие государственную тайну, и имеют гриф "секретно" и "совершенно секретно". Кроме того, 80 томов указанного уголовного дела по заключению Комиссии включают документы, содержащие конфиденциальную и служебную информацию ограниченного распространения, и на них поставлена пометка "Для служебного пользования", 67 томов уголовного дела документов с указанными грифами не имеют.

Российская прокуратура уведомила Генеральную прокуратуру Республики Польша о завершении следствия по данному уголовному делу и о готовности предоставления возможности ознакомления с 67 томами уголовного дела, не содержащими сведений, составляющих государственную тайну.

В настоящее время решается вопрос о возможности применения к расстрелянным польским гражданам Закона РФ "О реабилитации жертв политических репрессий".

Начальник Управления надзора за исполнением законов о федеральной безопасности…

13

ПРИМЕЧАНИЯ

Наконец! Нет больше нужды водить за нос дядюшку Джо!" (англ.). — Прим. авт.

Речь, произнесенная У. Черчиллем 05.03.46 в Вестминстерском колледже г. Фултона (штат Миссури, США), считается официальной датой начала "холодной войны". — Прим. авт.

Народный комиссариат иностранных дел. — Прим. авт.

У.Черчилль употребил достаточно известное в определенных кругах прозвище наркома иностранных дел В.М. Молотова, полученное им, как принято считать, за выдающуюся усидчивость, столь необходимую для ведения аппаратной работы. Кому принадлежит авторство, доподлинно не известно; по одной версии — лично В.Ленину, по другой — иным "товарищам по партии", точнее, коллегам из ее верхушки. Впрочем, находит также сторонников и суждение, что этот малопочетный псевдоним был присвоен Вячеславу Михайловичу западными коллегами за его неуступчивость. В таком случае это — смотря, на чей вкус — почти комплимент. — Прим. авт.

Вышинский А.Я. (1883–1954). С 1933 г. зам., с1935 г. генпрокурор СССР (государственный обвинитель на всех трех московских процессах), в 1940–1954 гг. зам., министр иностранных дел СССР, постоянный представитель СССР в ООН. — Прим. авт.

Мальбрук — так в прошлом произносилось на Руси родовое имя герцогов Мальборо — персонаж широко известной в свое время в нашем Отечестве песенки, вольном переводе с английского. Начиналась она следующим образом: "Мальбрук в поход собрался, / Объелся кислых щей…". Дальше выяснялось, что с незадачливым полководцем произошла беда, связанная с расстройством желудка. Неказистая эта песня с ее незатейливым юмором имела в XIX веке такое же распространение, как и золотой "хит" "У попа была собака…". — Прим. авт.

Под этим именем Тито в тридцатые годы представлял в Москве компартию Югославии. — Прим. авт.

Милан Горкич, предшественник Тито на посту генсека КПЮ. — Прим. авт.

Э. Кардель (1910–1979), партийный и государственный деятель, член КПЮ с 1928 г., в высших руководящих органах партии с 1937 г. Один из ближайших "соратников" И.Тито. — Прим. авт.

Информационное бюро коммунистических и рабочих партий (1947–1956 гг.) официально имело целью организацию обмена опытом и координацию деятельности, но на практике было инструментом советского влияния и должно было заменить Коминтерн, распущенный по требованию союзников СССР по антигитлеровской коалиции весной 1943 г. В состав Информбюро входили коммунистические и рабочие партии Болгарии, Венгрии, Италии, Польши, Румынии, СССР, Чехословакии и Югославии (до 1948 г.). Информбюро (на Западе его называли Коминформ) издавало газету "За прочный мир, за народную демократию!". — Прим. авт.

Дюкло Жак (1896–1975), видный деятель французского и международного коммунистического движения, чл. ЦК ФКП с 1926 г., в 1931–1964 гг. — секретарь ЦК ФКП. В 1946–1958 — председатель фракции ФКП в Национальном собрании, в последующие годы в сенате. — Прим. авт.

Недовольство Сталина было вызвано тем, что, имея после войны массу оружия и обстрелянную армию партизан, ФКП не захотела "превращать войну национально-освободительную в гражданскую". Об этом поручении Жданова рассказал сам Кардель в своих мемуарах, подчеркнув, что будучи в то время еще вполне правоверным сталинцем, был горд оказанным доверием. — Прим. авт.

Исполнительный комитет Коммунистического интернационала — Прим. авт.

"Bella, ciao" ("Прощай, красотка") — песня, неофициальный гимн итальянских партизан. — Прим. авт.

Вацлав Гомулка (1905–1982), польский профессиональный революционер, государственный деятель. В.Гомулка сумел избежать сталинских репрессий после роспуска Компартии Польши; после второй мировой войны возглавил польских коммунистов. Насаждая в стране советские порядки, он выступил, тем не менее, с концепцией "польского пути к социализму". В 1948 г. признал свои ошибки, но был лишен всех постов и в 1951 г. посажен в тюрьму. Второе его пришествие во власть длилось с 1956 г. по 1970 г. — Прим. авт.