Мещанин Адамейко

ГЛАВА X

— Спасибо, Ардальон Порфирьевич! — сказал Сухов, проглатывая последний кусок рогальки.

Мещанин Адамейко

— Благодарю и я с дочкой за угощение… — улыбнулась вслед за ним раскрасневшаяся Ольга Самсоновна.

— Ни к чему! — спокойно качнул головой Адамейко. -Сказал я уже, что ничего, кроме дружеского чувства к семье вашей, не имею, а если за каждый пустяк благодарить будете, — значит, в дружбу мою не верите, и в этом самом пунктике и может приключиться несправедливость. Поверьте, -даже обидно мне…

— Ишь ведь, и сам в каждом закоулке нащупать хочет справедливость! — дружелюбно рассмеялся Сухов. — То проклял ее анафемой, то сам около ней обогреться хочет… Ловец! Не крепкий ты человек, Ардальон Порфирьевич. Но интересный он, — ей-богу, Ольгушка! — связал он быстрым поворотом головы взгляды жены и Адамейко. — А ведь с чего у нас сегодня разговор-то начался?… Вот, завертелось все вокруг одного слова, будто птицы какие… воронье будто около падали…

— Вот именно — падали! — повторил иронически Ардальон Порфирьевич и тоже усмехнулся.

— Стой, дорогой друг! Я все по порядку…

— Тише только, Федор: Павлика не растревожить бы…

— С Павлика-то и началось, жена…

И Сухов неторопливо и почти вполголоса передал ей беседу свою с Ардальоном Порфирьевичем.

— Не так разве? — спрашивал он часто у своего гостя.

— Так… так Приятно даже, что так запомнили мысль мою в полном порядке. Какой же я после этого «путаный»?! — удовлетворенно прищуривал болотные глаза свои Ардальон Порфирьевич.

— Да и я… я сам путаный, оттого и встретились! — как-то особенно быстро и загадочно бросил в середину своего рассказа хозяин.

«И не уйти уже!» — также неожиданно подумал Адамейко, но вслух ничего не сказал.

— И убийство оправдываете? — тихо спросила Ольга Самсоновна, когда муж закончил свой рассказ.

Она протянула руку к электрической лампочке и зажгла ее, — вечерняя темнота, быстро надвигавшаяся в комнату, была отброшена за окно.

Голубые, широко открытые глаза, чуть мигая ресницами, смотрели пристально на Адамейко.

— Ну-кась… повтори ей еще раз, друг-приятель! — услышал он возле себя знакомый уже, густой и чуть рокочущий басок.

— Что сказал, от того не отрекаюсь, — так же тихо ответил Ардальон Порфирьевич.

— Вот и не верь ему!

— Нет, ты погоди, Федор…

— Все подтвердил он, девчушка!… Словно и на самом деле убил… А ты еще про меня давеча что говорила?! — внезапно вырвались из рокочущей пены слов горячие, обжигающие брызги, но Сухов тотчас же умолк.

Он искоса и виновато смотрел теперь на жену. Адамейко заметил это. «Вот этого и боится!» — внезапно пронеслось в уме.

— Убийство — что? — продолжал уже с некоторым азартом Ардальон Порфирьевич. — Обыкновенное дело и, так сказать, объяснимое событие по всем известной азбучке: социальное явление, заметьте, — вот что! Вот жизнь, вот ее тень, — а вот, как говорится, кусочек этой тени — и есть умерщвление человека!… Убийство иначе… Так? А коли так, Ольга Самсоновна, — я и говорю, значит…

— Ну, ну?…

— Нет, простите, — я еще не сразу дойду до цели, так сказать. Я все по порядку, друзья… Я ведь все понимаю, заметьте! Некий ваш интерес и даже волнение мысли сам себе объясняю. Да иначе и не могло быть! — уверенно и серьезно продолжал Адамейко. — А у меня мысль все же — по порядку… Я вот и говорю: иного убийцу тут же расстрелять надо или сгноить на каторге, а другому — руку пожать или даже, как бывает, его именем ребенка своего назвать — вот что! Серьезно говорю… Так? Уж я правильно говорю. Первый-то убийца против живой, как говорится, жизни с топором идет, — потому казнить его, да и только! А второй сучья сухие на живом дереве срезает… и расти ему помогает. Вот второго-то и оправдать могу. И даже помочь, может быть.

— Да, да, понимаю… — перебил его, воодушевившись, Сухов. — У нас-то, в типографии, помню, книжку одну интересную набирали… Замечательная книжка, скажу вам! Про революционеров наших: каждая пуля в губернатора — лучше тысячи прокламаций. Ей-богу! Товарищ Каляев, например…

— Верно, — согласился Ардальон Порфирьевич. — Только Каляевы, заметьте, нам теперь уже ни к чему: памятники им только — и чтить осталось. Я не про динамит каляевский говорю. Я не про Каляева, не про знаменитость, так сказать, — выкладывая каждое слово медленно и твердо, пытливо всматривался Адамейко в Ольгу Самсоновну. — Я не про Каляева, а про Сухова думаю! — неожиданно закончил он.

— Как?! — вскрикнули в один голос Ольга Самсоновна и Сухов.

— В чем же это можете подозревать… что ли?

— Ни в чем, конечно, Ольга Самсоновна. Ни в чем, уверяю, определенно. Да я, собственно, и не о вашем муже и говорил даже, — улыбнулся и легонько засмеялся Адамейко. — Не так поняли.

— Как же иначе понимать?…

И Ольга Самсоновна посмотрела растерянно на мужа: Сухов был бледен и возбужден.

— Как… ты, Федор? А?…

— Я подожду; пускай сам он все выскажет…

— Правильно! — подхватил Ардальон Порфирьевич. — Я не о Федоре Семеновиче Сухове именно говорил… Я о Сухове — как для примера, значит.

— А-а… — раздался чей-то облегченный вздох.

— Ну, да… Вот так и есть только. Например, Сухов-убийца — разный может быть. Если, заметьте, удавится, — по обстоятельствам личным, как говорил недавно и сам Федор Семенович, — убийство это человеческое — глупо и напрасно вовсе… Так как, по-моему, наложить на себя руки, да еще сделать это нужному гражданину, — то же убийство, но, к сожалению, без возможности наказать самого преступника. Так?

— Так, так, Ардальон Порфирьевич! — живо поддержала его Ольга Самсоновна.

— Она смерти боится, оттого и соглашается… — угрюмо усмехнулся Сухов, покачивая спереди голову и расчесывая ногтем свою бесформенную бородку.

— Это не суть важно в данном случае, заметьте! — наставительно продолжал Ардальон Порфирьевич. — Потом я так думаю: если Сухов малого ребенка убьет, как — помните? — дочку свою на кладбище один рабочий зарезал, так тут ему пощады никакой не давать! Всенародно ему — пулю! Чтоб видели все и прокляли…

— Верно!… — участливо отозвались оба слушателя, и Ольга Самсоновна вздрогнула даже при этом, вспомнив, очевидно, всем известный в столице случай жестокого убийства отцом своей малолетней дочери.

— Значит, в обоих случаях сходимся? — усмехнулся Ардальон Порфирьевич.

— Сходимся! — смотрели доверчиво голубые глаза.

— Вот видите! — уже любуясь ими и чувствуя все увеличивающееся от того волнение, горячо сказал Ардальон Порфирьевич. — А почему так? Я говорю, поверьте, искренно, И о том, что, может, нам всем троим близко. Теперь дальше, Ольга Самсоновна… — обращался он уже к ней одной. — Так сказать, третий случай, самый важный для всего нашего разговора… тот самый, что вас так взволновал, конечно… Жизненный, заметьте, и возможный, потому что…

Но в этот вечер ему не пришлось закончить свою мысль: то, что в ту минуту произошло, оборвало неожиданно его речь и отвлекло от Ардальона Порфирьевича его собеседников.

Из соседней комнаты раздался хриплый, задыхающийся крик ребенка — беспомощный и зовущий. Оба — и Сухов и Ольга Самсоновна — бросились на этот зов.

Сидевшая все время на сундучке Галочка, оттолкнув тут же примостившегося сонного шпица, тоже вскочила и подбежала к дверям.

Все эти полчаса она с присущим детям любопытством прислушивалась к происходившему здесь разговору; очень многое было непонятно ее восьмилетнему уму, но некоторые слова и фразы вошли в ее сознание и в память остро и отчетливо: это произошло и потому, что несколько раз в течение разговора и самой Галочке становилось вдруг страшно и — страшно, казалось, было и сидевшей у стола матери, за которой она внимательно следила.

В течение минуты Галочка смотрела из уголка хмуро и неприязненно на нового знакомого их семьи, и девочка рисовала уже гостя таким, каким представлялся он ее воображению — причудливому и легкому всегда у детей, как облачко.

Если бы знал в тот момент Адамейко, как думает о нем маленькая Галочка, — вернее, как сочиняет она по-разному его образ, как присочиняет она целые фразы ко всему тому, что он говорил и что свежим рубцом оставалось в ее сознании и памяти, Ардальон Порфирьевич поспешил бы сказать, или сделать тогда же что-нибудь особенно приятное не только для девочки, но и для ее родителей, чтобы успокоить тем испуганную Галочку, способную, как и всякий ребенок в ее возрасте, быстро менять свои впечатления…

Галочка приоткрыла дверь, делая попытку прошмыгнуть в комнату, где суетились подле Павлика и Ольга Самсоновна и Сухов.

— Стой! — удержал ее за платьице Ардальон Порфирьевич. — Нельзя… Братишка твой заразит… и тогда ты тоже… Тебе ведь жаль братишку, а?

— Я боюсь, дяденька…

Темные, кругленькие глаза еще больше потемнели от повисших на них слез, а личико как будто уменьшилось и втянулось в худенькую шею, и губы стали сухими и серыми, как тесьма.

— Не надо бояться, глупенькая… — хотел ласково ответить Ардальон Порфирьевич, но не успел, потому что дверь порывисто отдернули и в комнату вбежала Ольга Самсоновна.

— Господи! Ребенок мой, Павлушка… умирает… задушит его…

Она схватила за руку Галочку, но тотчас же испуганно отпустила ее и крепко, судорожно сжала пальцы Ардальона Порфирьевича.

— Ну, что вы! — почти шепотом, дрожа, сказал он. — Все надо сделать… доктора надо… может, в больницу?…

Он не отпускал ее руки, отвечал ей таким же крепким пожатием, и все тело его сладостно замерло и онемело, и хотелось сдерживать свое дыхание — оттого, что вплотную касалось застывшей ноги мягкое и вздрагивающее колено Ольги Самсоновны…

— Мамонька… мамонька… — громко и жалобно всхлипнула девочка.

— На все б пошла… на все, на все, — искривилось лицо Ольги Самсоновны, и она со стоном бросилась опять к Галке. — Не мучай хоть ты… На все б пошла, чтоб только остался он жить… Ногу б себе отрезала, сама согласна меньше жить… Павлик мой… ребенок мой… — плакала уже Ольга Самсоновна. — Все, что угодно, делать буду… Сиделкой бесплатной к каким угодно больным пойду!… — наивно, почти по-детски, судорожно роняла она слова.

Она убежала опять к больному ребенку, и Ардальон Порфирьевич услышал теперь ее громкое и унылое причитание и глухой хриплый басок успокаивающего ее Сухова.

— Задыхается! Ой, задыхается!… — кричала уже на всю квартиру Ольга Самсоновна. — Помогите моему ребенку… помогите!

Ардальон Порфирьевич в одну минуту принял решение.

— Сухов! — распахнул он быстро дверь. — Где тут близко у вас доктор… а? Я его сейчас притащу…

— Коммунальный не раньше завтрашнего утра придет… — угрюмо отозвался тот и с отчаянием махнул рукой.

— Да я не про коммунального спрашиваю! — вскрикнул Адамейко. — Я насчет вольного врача… за деньги. Пойдем… Притащим!

— А платить чем ему? Одним «спасибо» не будет доволен, я думаю!…

— Я заплачу. После… посчитаемся! — торопил Ардальон Порфирьевич. — Я пойду…

Он был возбужден. Он обращался к Сухову, но глаза его все время были устремлены на Ольгу Самсоновну, державшую на руках хрипевшего и метавшегося сына.

В эти несколько секунд Ардальон Порфирьевичу казалось, что он уже ближе к этой женщине, чем ее муж: с такой покорностью и благодарностью смотрели прекрасные, обнадеживающие глаза Ольги Самсоновны.

— Иди! — крикнула она, — иди… ты! — и он мысленно отобрал у Сухова ее «ты»…

— Сейчас… сейчас, Ольга Самсоновна! — кивнул он головой. — Пойдем, Сухов!

Через минуту они оба почти бегом направлялись к ближайшей аптеке — узнать адрес живущего по соседству врача. За всю дорогу они почти не сказали друг другу ни одного слова, и каждый из них в это время думал о своем…

— Умрет Павлик!… — раз только сказал Сухов, когда они проходили мимо тускло освещенного подвальчика, над которым висела вывеска: «Гробы», — и он, оглянувшись, еще раз посмотрел на вывеску, словно хотел ее лучше запомнить.

— Не умрет… — с необъяснимой для себя уверенностью ответил Ардальон Порфирьевич, он почему-то ясно представил себе в этот момент, как в насупившееся петербургское утро сам Сухов, в пиджаке с лишайчатым бархатным воротом, выносит из квартиры маленький детский гроб, выкрашенный в розовую краску…

И ему самому стало неприятно и даже жутко.

— Ерунда! — почти с ожесточением выкрикнул он. — Мальчугашка обязательно останется жить…

Но веры в свои слова уже не было.

— Останется?… — переспросил Сухов и громко крякнул, стараясь подавить свое волнение.

Адамейко ничего не ответил.

В аптеке дали адрес ближайшего — к квартире Сухова врача.

Через полчаса он был уже у постели задыхавшегося ребенка.

А через час — Ардальон Порфирьевич возвращался к себе домой. Медленно, не замечая пути.

Он шел по Измайловскому проспекту. Было безлюдно и тихо; изредка обгонял трамвай, вперив в пустоту темного вечера резкие лучи своих разноцветных глаз. Но ни огней этих, ни быстро проносившегося трамвайного грохота Ардальон Порфирьевич не замечал теперь.

Не замечал он во всю дорогу и того, как сзади, шагах пятнадцати-двадцати, так же медленно шел по его пятам державшийся все время в тени неизвестный человек.

Этот человек проводил Ардальона Порфирьевича до самых ворот его дома, прошел мимо них, но минуты через три, когда Адамейко был уже в своей квартире, снова вернулся к этому дому и, вынув из коробки папиросу, попросил огня у вышедшего на дежурство дворника.

Дома Ардальона Порфирьевича встретил только рыжий позевывавший кот: Елизавета Григорьевна, не раздеваясь, уснула уже на своей кровати.

На столе дожидался Ардальона Порфирьевича оставленный для него ужин, теплый еще чайник, покрытый сверху маленькой подушкой, и рядом — маленькая, небрежно написанная жениной рукой записка: «Можно было бы не шляться. Деньги оставь на самоварном столике, завтра платить фининспектору!»

Адамейко усмехнулся и с жадностью принялся за еду.

Внизу, в квартире румяного кассира Жичкина, было шумно и весело: пели люди, дразнила гармонь.

В окно ударили первые капли ночного дождя. Он был неровен и слаб.