Мещанин Адамейко

ГЛАВА II

— И вы сюда же? — удивился Сухов, увидев под аркой очутившегося рядом с ним Ардальона Порфирьевича. — Точно сыщик какой, ей-богу!

— Цените человеческое внимание, вот что! — сказал как-то серьезно и нравоучительно Адамейко. — Я вам уже сказал, что Ардальон Порфирьевич Адамейко не казенное лицо, а обыкновенное, гражданское… И без всякой корысти, о чем можете убедиться при ближайшем знакомстве: иначе имени-отчества своего вам бы сразу не назвал и не оставался б так долго под неприятным дождем. Заинтересовали вы меня по-человечески только, и прошу от случайной дружбы со мной не отказываться.

— Работу дадите, что ли? Жрать хочется — вот что! — гру-бо и с внезапной сипотцой в голосе спросил вдруг Сухов.

— К сожалению, не при советской службе я, — развел руками Ардальон Порфирьевич, — такой же сам, как и вы, беспризорный в вопросах заработка.

— Эх, трепач — да и только! — досадливо и хмуро откашлялся Сухов. — Дружба от человека — не в поле рожь: зерном не накормит. У нашего брата-пролетария дружба — занятие обыкновенное и бесплатное — вот что! — улыбнулся он уже.

Минуту Адамейко, казалось, что-то соображал. Он даже отодвинулся немного от своего нового знакомого, и можно мыло подумать, что ответ того показался обидным Ардальону Порфирьевичу: он на некоторое время умолк, — к искреннему удивлению своего собеседника, привыкшего уже за это время к его назойливой речи.

Но Адамейко не собирался вовсе прерывать своего знакомства. Он, — проверив рукой, лежат ли в правом кармане две рублевые бумажки и несколько монет серебра, — подошел опять к Сухову.

— Не при советской службе я, — вновь повторил он свою прежнюю фразу, — но если вы сразу же пользу от знакомства ищете, — могу вам ее от чистого сердца предложить. Вот какое дело…

Ардальон Порфирьевич выглянул на панель и вернулся тотчас же к Сухову.

— Ребятишки-то ваши озябши совсем, наверно: ребятишки-то махонькие — продолжал он разговор. — Ну, еще час промучаются. Ведь мученье для них, не отрицаете? А сколько за час перепасть может? Гривенник — не больше? А я вот двадцать копеек дам сейчас вашей Галочке, дочке, а она вам отдаст… Только кончайте вы дело на сегодняшний вечер! Уважьте мое внимание! И сам я хоть напитков не потребляю, однако с радостью угощу вас на целковый в пивной… за приятным и интересным для меня разговором. Помните только вы: корысти во мне никакой ровно!…

— Пиво — не плохо, — крякнул одобрительно Сухов. — Гм, почему не угоститься! Только как же Галку и сынка домой доставить: непривычные они у меня домой без отца возвращаться… — И он вопросительно посмотрел на Ардальона Порфирьевича.

— Вот уж не знаю как… — пожал тот плечами.

— Ну, не беда… с отцом ведь… — вслух ответил своим мыслям оживившийся Сухов. — Полчасика посидят с отцом, хлебца пожуют… Чаю закажу им, — погреются. Так пойдем, что ли, Ардальон Порфирьевич? — впервые обратился он по имени-отчеству к Адамейко.

— Жду… жду, — кивнул тот головой.

Через минуту они сидели за столиком ближайшей столовой-пивной. Прежде чем усесться, Адамейко вынул из кармана двугривенный и протянул его маленькой Гале:

— Возьми себе на баранки. Много баранок купишь, а?

Девочка молча взяла монету и тут же передала ее рядом сидящему отцу.

Теперь только, при свете, Ардальон Порфирьевич смог хорошо рассмотреть своего нового знакомого.

Сухову было лет под сорок. Скуластое, но узкое лицо его давно уже, очевидно, не чувствовало прикосновения бритвы и заросло оттого на щеках мелко вьющимся, пепельного цвета волосом, заканчивавшимся книзу остренькой, но еще бесформенной короткой бородкой. Ардальон Порфирьевич впоследствии уже заметил, как Сухов часто подергивал ее

при разговоре, — и не пальцами, а словно щипчиками, — сведенными друг к другу широкими и неровными ногтями большого и указательного пальцев.

Походило на но, что этими щипчиками своих ногтей он хватает каждый волосок для того, чтобы его осторожно выдернуть, и каждый волосок оттого казался в его подбородке мелкой занозой.

На левом глазу было желтоватое, как кусочек спелой сливы, бельмо, и правый потому выглядел большим, чем он был — красивый, темно-карий, он бегло, но внимательно всматривался теперь в Ардальона Порфирьевича. Из-под кожаного, сильно примятым козырьком картуза, сползшего заметно набекрень, выбивались наружу густые пряди волос, закрывшие почти наполовину смуглый выпуклый лоб.

— Неужто не пьете? — спросил с короткой улыбкой Сухов, когда на столике перед ними очутились две бутылки пива и такое же количество стаканов.

— Не имею привычки: по внутреннему убеждению не потребляю.

И словно — чтобы наглядней показать это, Ардальон Порфирьевич поставил дном кверху свой стакан.

Прежде чем налить себе из бутылки пива, Сухов бережно налил в два блюдца чай и пододвинул его детям, старательно грызшим теперь черствые, затвердевшие баранки.

— Макай, Павлик, в чай: мягчит всегда горячее… Эх, тютелька ты моя малая!… Так не пьете, говорите, по убеждению? — обратился он вновь к Ардальону Порфирьевичу и отпил несколько глотков пива. — Жаль!…

Сухов старался теперь быть разговорчивым; он словно хотел этим выказать благодарность и внимание своему случайному знакомому.

— И по убеждению?… Скучный взгляд у вас, товарищ, на нынешние обстоятельства! И непонятно, между прочим, товарищ: коли убеждения ваши такие, — почему так дружески свели меня в это самое что ни на есть питейное место?

— Все вопросы… вопросы… вопросы! — закивал оживленно Ардальон Порфирьевич. — Вопросительные знаки человек друг другу ставит. И отвечай… и отвечай! Как мошкара какая — эти вопросы! На один ответ дашь, — а тут же из самого же ответа два новых вопросика на ум лезут. И друг дружке, будто мальчуганы, подножку ставят!… А ты обороняйся… знай только, что обороняйся всю свою умственную жизнь! Я за этим уже давно слежу…

— Без занятий вы, значит, человек… без трудного ремесла, — посмотрел пристально на своего собеседника Сухов. — Я ведь очень даже просто спросил насчет вашего убеждения, а вы гляди куда загнули! Я, может, и сам, поди ты, какие вопросы иной раз на уме имею…

Он вдруг оборвал свою речь и, как показалось Ардальону Порфирьевичу, загадочно и свысока посмотрел на него. Остаток пива в стакане Сухов выпил одним широким и торопливым глотком.

— Имеете? Ну, и что же?… — нетерпеливо и с любопытством спросил Адамейко.

— Ничего! Про себя держу их… в карманы прячу, чтоб ни себя, ни людей не морочить! Подчиняюсь, дорогой гражданин, обстоятельствам. Дисциплины, как говорится, придерживаюсь.

— А я все же думаю, что себя самого никто в свой карман не спрячет! — убежденно и с горячностью возразил Ардальон Порфирьевич. — Обязательно личность вылезет, вы это знайте… Карман этот самый прорвется, — и покатится человек то ли копеечкой и гривенничком, или полтинником: смотрите, мол, какой я есть, какая мне цена на этом свете! Так вот и покатится на панельку — глядите вот все, подберите и приспособьте, куда следует, людские копеечки.

— Умно, да ехидно говоришь! — перешел вдруг на «ты» внимательно слушавший Сухов. — Понимаю! Ты и мне уж свою цену поставил, когда повел сюда с панели?! Так и прикинул в уме: «Целковый на самого да копеек двадцать на его детишек…» Другой человека покупает на убийство, или девку — для удовольствия, а ты для того, чтобы странности свои да ум показать! Ловец особенный!… Да только врешь ты, потому что человек я рабочий!… — злобно и раздражительно ударил он по столу. — Этому не бывать!

Галка и Павлик испуганно вздрогнули и, часто моргая ресницами, следили за отцом. Вздрогнул и Ардальон Порфирьевич. Он настороженно смотрел, как поврежденный глаз Сухова напряженно метался под нависшей угрюмой бровью, как будто пытаясь сбросить мешавшее ему, прилипшее жел-теньким кусочком бельмо. И — странное чувство! — Ардальон Порфирьевич старался теперь смотреть только на это бельмо, словно оно — слабостью своей и ненужностью для Сухова — защищало невольно его, Адамейко, от следившего за ним озлобленным взглядом собеседника.

На короткое мгновенье Сухов замолчал, и Ардальон Порфирьевич сообразил, что лучше ему не начинать первым разговора, потому что возражение сейчас или вопрос Сухову может опять вызвать у него раздражение или злобу, чего меньше всего хотел теперь Ардальон Порфирьевич. Он выдержал паузу.

— Нет, этому не бывать, — вдруг как-то устало и тихо сказал Сухов. — Должно притти изменение, это факт! — понятно уже добавил он. — Четвертый стакан уже пью, спасибо тебе, Ар-даль-он Порфирьевич… Хороший ты человек, ей-богу!

Он тихо и добродушно засмеялся, и красивый темно-карий его глаз его стал мягким и лучистым.

— Павлик, тютелька ты мой милый, окреп, что ли, от чая? Галка, подлей ему из стакана… Стебелечки, а?… Дети! — с отцовской заботливостью кивнул на них Сухов, — У тебя, Ардальон Порфирьевич, тоже потомство?…

Адамейко отрицательно кивнул головой.

— К чему это вы два раза сказали: «Этому не бывать»? Какой в том смысл?… — решился он опять заговорить.

Сухов отодвинул от себя стакан, звонко и коротко ударившийся о пустую бутылку.

— Точка! — сказал он, чуть хмурясь, и слово было сухо и коротко, как звук стекла, — и слово слилось с ним. — Точка, дорогой гражданин!… Никаких мне больше вопросов! Ни-ни… Опутал ты меня ими за полчаса, как колючей проволокой… «Что, да почему, да как?!» Может, ты следователь? Так я все равно тебя теперь не боюсь… хо-хо-хо-о! Этому не бывать… не боюсь!… — раскалывался, как орех, его уже охмелевший заметно, рокочущий басок.

«Странно… Он словно чего-то боится», — мелькнуло у Ардальона Порфирьевича.

— Нет, я знаю, — ты штатский человек, только странный какой-то, ей-богу! — продолжал Сухов. — Я только прошу тебя, дорогой гражданин, не заставляй меня разгадывать твои вопросы… Слышь? И говори… для меня понятней, а? Давай так — для дружбы! Подошел ты, брат, ко мне на панели и сразу фамилию свою! К чему… сразу? А потом про слово какое-то… а? Про какое ты слово? Порох, говоришь, слово… Сам ты, мол, Федор Сухов, слова этого не понимаешь, — а слова-то самого не говоришь! В пивной деньги платишь, а сам стаканом брезгуешь… Что? Вру я? Ну, скажи, дружок? Все загадки, все загадки ставишь… Занятный ты… Занимательный ты человек!

Он дружелюбно уже рассмеялся; улыбнулся широко и Ардальон Порфирьевич. Улыбнулся, потому что в словах Сухова почувствовал какую-то похвалу себе — неожиданную и доверчивую.

«А все— таки он чего-то боится… -опять подумал он, глядя на Сухова. — Чего только?…»

— Ну, что скажешь? — продолжал улыбаться Сухов. — Говори, а то стакан мне осталось и — баста! Тютелька-то мой, Павлик, гляди, совсем носом клюет. Шибздик ты мой, потерпи маленько! Кормитель мой… ах! — криво и жалобно усмехнулся он. — Ну, что ж скажешь?… — опять повернул он голову в сторону Адамейко.

— Ничего не скажу… сейчас ничего не скажу, — задумчиво ответил Ардальон Порфирьевич. — Пей, — неожиданно для самого себя обратился он на «ты» к Сухову, — пей, да будем расплачиваться.

«Что— то у него на уме есть особенное, прячет что-то… Узнаю… непременно узнаю!» -не покидала его уже запавшая вдруг мысль. И Ардальон Порфирьевич отвел свой взор от Сухова и с деланным любопытством начал оглядывать пивную.

Сухов тоже стал оглядываться по сторонам, точно искал, теперь среди присутствующих своих знакомых. Он сильно наклонился вперед, голова его часто вздрагивала от подпрыгивающей к горлу икоты, а щипчики длинных и острых ногтей тоже вздрагивали и опускались вниз, соскользнув с захваченного ими коротенького волоска бородки. Но он опять схватывал его прижатыми друг к другу ногтями, — и казалось, что хочет Сухов мелкой и осторожной хваткой выдернуть занозу-волос…

В пивной было много народа; низенький подвальчик со сводчатым потолком был грузно забит людьми, принесшими сюда сырой и острый запах ночной улицы и нечесаного простонародья. Оно было бестолково-шумливым, неповоротливо-отяжелевшим, — словно оплыл низенький подвальчик клейким месивом людских спин и грудей. Стены пивной взмокли от тяжелого кислого выдыха людей и густо покрылись водянистыми нарывчиками пота, как и воспаленные лица сидящих за столиками.

Были сосредоточенно-деловиты лица хозяев за стойкой, нервны руки и коротко-быстра походка официантов, и тиха была уставшая сонная муха на колпаке из марли, прикрывшем щербатое блюдо и на нем — бутерброды и воблу…

— Пойдем — притронулся к плечу Сухова Ардальон Порфирьевич, расплачиваясь с официантом.

Он первый встал. Встал и Сухов.

— Айда, кормильцы, домой!… Вашу мать все равно и сегодня не пересидим… — глухо и непонятно обратился он к детям. — Спасибо, Ардальон… Друг ты мне, ей-богу… Ишь, тютелька-то мой, Павлик, совсем желтым стал от здешнего воздуха… Пяток ему всего миновал… кормильцу, — криво и жалостливо улыбнулся он Ардальону Порфирьевичу.

Сухов взял за руки обоих детей и, слегка пошатываясь, стал пробираться с ними к выходу. У самых дверей, на верхней ступеньке, он поднял кверху лишайчатую бархатку своего пиджака, плотно нахлобучил картуз и, открывая дверь, пропустил вперед ребятишек. Адамейко шел сзади него.

Дождя уже не было. Таяли уже и облака, — синее небо открыло свои серебристо-желтые далекие родинки — ползкие августовские звезды… Шла теплынь, и мягкий, как пух, ветер…

Путь к перекрестку шли молча. Вдруг посредине дороги, у фонаря, маленький Павлик приостановился, зашатался и судорожно сжал руку отца. Если бы не эта рука, он, вероятно, упал бы на землю: он застонал, маленькая круглая фигурка болезненно скорчилась.

— Чего ты?… пробормотал испуганно Сухов.

Мальчику было дурно, его одолела неожиданно рвота.

— Голову ему держи!… — вскрикнул озабоченно Ардальон Порфирьевич. — Голову нужно… ему легче будет!…

Галка растерянно заплакала. Сухов быстро наклонился над больным ребенком.

Через минуту мальчик оправился и только тихо и жалобно стонал, прислонясь своей фигуркой к ногам отца.

— Ишь, малец, чужими харчами хвастаешь! — угрюмо усмехнулся вдруг Сухов, глядя на землю. — Твоими, сегодняшними, Ардальон Порфирьевич!…

— Голова у него от плохого воздуха там не выдержала… Возьми его на руки… — посоветовал Адамейко.

Сухов поднял мальчика.

— Ласковый ты, ей-богу… — сказал он, протягивая на прощанье руку Ардальону Порфирьевичу. — А я было подумал про тебя раньше… Ну, прощай, товарищ… Заходи, коли охота будет. На Обводном я…

И он назвал свой адрес.

— Приду… обязательно приду, — сказал Адамейко. — И скоро даже…

Он попрощался и завернул за угол.

…Через день он снова увидел Федора Сухова — и тоже при не совсем обычных обстоятельствах.