Место, названное зимой

Глава 8

Следующий день прошёл в суете сборов. Гарри, Винни, Филлис и нянечка отправлялись в Честер, на крестины первенца Джека и Джорджи.

Джек, как всегда, подействовал на Гарри, как Северный полюс на стрелку. Его простое счастье, его удовольствие от семейной жизни с Джорджи, от отцовства, от игры в лошадку с маленькой Филлис, которую он радостно катал на спине, ещё больше подчеркнули неловкость Гарри, ощущение близости к краю. На протяжении всей поездки с её радостными хлопотами, рассказов о том, какие изменения к лучшему произошли в доме и на работе, церемонии крещения и праздничного обеда после неё, прогулки вокруг стен старого города, целого дня, проведённого на скачках, и замечательного утреннего катания верхом на конеферме неподалёку от Таттенхолла, где Джек принял роды у кобылы, в голове Гарри звучал голос, не говоривший ничего ни о семье, ни о радостях жизни.

В поезде, во время долгого пути домой, он пытался заглушить этот голос, заговорив с Винни, но она была занята своими мыслями, погрустнев из-за разлуки со своей любимицей Джорджи, и вскоре свела разговор на нет, чтобы можно было читать роман или печально смотреть в окно купе.

– Мы всегда можем переехать, и ты это знаешь, – сказал он. – Снять дом в Честере. Джек уверяет, что плата за проживание там гораздо ниже. Тогда ты сможешь видеться с Джорджи каждую неделю, а не дважды в год.

– Хорошая мысль, – ответила она устало, – но мама и слышать об этом не хочет. Боюсь, она слишком от нас зависит. Мальчики или суровы с ней, или издеваются, а от девочек одно только беспокойство. – Когда он не ответил, она погладила его по руке и добавила: – Но это очень милое предложение с твоей стороны, – а потом продолжила читать «Ожерелье королевы»[16], оставив его в тщетных попытках заняться Киплингом, чтобы отвлечься от мыслей, от которых он предпочёл бы избавиться.

В первый день после возвращения домой Гарри заметил, что постоянно дрожит, вероятно, оттого что слишком промок во время катания верхом с Джеком, поэтому после обеда он отправился на Джермин-стрит, надеясь, что турецкая баня немного прогреет его кости. Но, уже идя по этой улице, он внезапно осознал, что прошёл мимо бань и теперь направляется к подъезду, расположенному между фасадами двух магазинов. Найдя в кармане брюк визитную карточку мистера Браунинга утром после возвращения из Гайети-театра, он сжёг её в камине, но, прежде чем он это сделал, адрес, от руки написанный на её обороте, врезался ему в память.

Это квартира, подумал он. Здесь много каморок для холостяков. На протяжении десяти минут он увидел трёх женщин, входивших или выходивших в дверь, ведущую явно не в магазины. Он несколько раз слышал, что поблизости не живёт ни одна леди. Ему доводилось видеть хорошо одетых женщин, покупавших сыр в Пакстоне или Уайтфильде, мыло и подобные предметы обихода – в Флорисе, но, может быть, в это время они улыбались, стараясь отдышаться, прежде чем вернуться к сравнительному благонравию Пикадилли.

Возле двери дома мистера Браунинга не было ни молоточка, ни звонка, а сама дверь явно нуждалась в покраске и подпиралась стойкой для зонтов. В темноте коридора вырисовывались очертания видавшего виды столика, на котором можно было оставить письмо. Вероятно, молоточки или звонки были у дверей квартир. Но что, если их не было и Гарри просто вломится в дом Гектора Браунинга или, что ещё хуже, перепутав адрес, в дом возмущённого незнакомца?

Стоя на другой стороне улицы, он всматривался в лица женщин, проходивших мимо. Иногда встречались, судя по простым платьям и дешёвым шляпкам, горничные или кухарки, но были и те, понять сущность которых было сложнее. Хорошенькие. Спокойные. Элегантные. В меру смелые. Невинны они или распутны?

Конечно, в самой природе благонравия – не выдавать и не показывать ничего, кроме него. Все признаки были незаметны: маленький бугорок на месте обручального кольца; прядь, выбившаяся из-под безукоризненного шиньона; может быть, разошедшийся шов, выдающий жестокий порыв недавней страсти. А что выдаёт мужчин? Должно быть, лихорадочный румянец на щеках. Следы ногтей на спине. Может быть, лишь запах моря, порой исходивший от посетителей бани, запах, в котором что-то примешивалось к привычному аромату немытого мужского тела.

Мистер Браунинг стоял в дверном проёме. Он оказался ниже ростом и в то же время красивее, чем запомнилось Гарри. На нём не было ни пиджака, ни воротничка, манжеты аккуратно подвёрнуты; он стоял, наслаждаясь сигаретой и солнцем, с интересом разглядывая Гарри. Он словно не видел движения толпы, и его внимание неким образом перекрыло её поток и для Гарри, который, не глядя, перешёл улицу, чем вызвал ругательство извозчика.

– Мистер Зоунт! Какой приятный сюрприз, – мистер Браунинг протянул ему руку.

– Я сомневался, что запомнил адрес, – хотел сказать Гарри и вновь запнулся на первой «с». Мистер Браунинг не содрогнулся, не отвёл взгляд, не закончил предложение за него, как делали многие, а лишь продолжал наблюдать с интересом.

– Простите, что я в дезабилье, – сказал он. – Вы ведь ко мне не записывались?

– Я… нет. Нет, нет.

– Но я уверен, для вас найдётся время, – он старательно втоптал сигарету в тротуар, потом направился наверх. Гарри с колотившимся сердцем последовал за ним, по пути отметив длину поношенной красной ковровой дорожки на лестнице и сцены с изображением охоты на стенах. Он решил, что разговор о записи на приём был нужен, лишь чтобы усыпить бдительность прохожих, поэтому немало удивился, когда мистер Браунинг в самом деле привёл его в смотровой кабинет, где висели изображения лёгких и полости рта, различных положений губ и языка. Среди них расположились не вполне уместные гравюры древнегреческих скульптур: возничие, метатели диска, борцы.

– Пока мы не будем бороться с картавостью или заиканием, – сказал мистер Браунинг. – Нам важнее научить вас правильно дышать. Сейчас вашей речи не хватает воздуха, она как птица в клетке. Снимите, пожалуйста, пиджак и жилет, так чтобы я видел, что происходит. Вот так. Я повешу их здесь. Теперь расставьте ноги. Чуть-чуть пошире. А теперь дышите.

– Я дышу.

– Нет, вы не дышите. Вдохните. Наполните ваши лёгкие. Продолжайте вдыхать. Ещё глубже. А теперь выдыхайте. Так. Слишком быстро. Слишком жадно! Не нужно так сильно бояться.

– Я не боюсь.

– Доверьтесь мне. Вы напуганы. Вдохните снова, и на этот раз на выдохе скажите хорошее долгое «ааа».

Гарри сделал, как ему было велено; Браунинг критически за ним наблюдал.

– Ещё раз, – сказал он. – Не дёргайтесь. Мне нужно до вас дотронуться, чтобы почувствовать, что происходит. – Встав за спиной Гарри, он положил ладонь на его солнечное сплетение. – Так. Хорошее медленное «ааа». Громче. Громче! Так-то лучше. Я хочу, чтобы вы каждый раз при разговоре вспоминали о своём дыхании. Сперва убедитесь, что формируете слова с помощью воздуха и что вам его достаточно. Дыхание – естественный процесс, но невозможно представить, как плохо большинство людей с ним справляется. Они вдыхают едва ли на треть жизненной ёмкости лёгких, и в результате речь голодает и запинается. В детстве вы часто пугались?

– Обычно да.

– Мужчин?

– Обычно да.

– Хмм… Так. Теперь мне нужно дотронуться до вас сразу в двух местах, – одну руку Браунинг положил на грудь Гарри, другую опустил пониже, на живот. – Хорошо, – сказал он, стоя так близко, что Гарри ощутил шеей звук его голоса и вдохнул цитрусовый аромат лосьона для бритья. – У вас есть мускулы. Теперь я хочу, чтобы вы их задействовали. Вдохните и ещё раз произнесите долгое «ааа». Не нужно так смущаться. Все мои соседи на работе, и в любом случае им нет до нас никакого дела. На этот раз, когда вы будете выдыхать, я хочу, чтобы вы сжали мою руку так сильно, как только сможете. Я буду давить, но мне нужно, чтобы вы сопротивлялись.

Чувствуя себя глупым и в то же время счастливым, Гарри сделал, как велел мистер Браунинг, сжимая руку, прикосновение которой жгло ему кожу, чувствуя, как пот проступает на груди и спине, и «ааа», которое он произнёс, прозвучало как крик, не как обычный звук.

– Хорошо, – сказал Браунинг, не убирая рук. – Теперь вдохните как положено и скажите: «Я сомневался, что запомнил адрес».

– Я сомневался, что… – начал Гарри, не медля, не заикаясь, и внезапно умолк, почувствовав, как Гектор Браунинг впечатал в его шею крепкий поцелуй.

С минуту или две они так и стояли – нос и губы Браунинга давили на Гарри сзади, руки – спереди, а потом очень, очень медленно Гарри положил ладони на бёдра мужчины. Тогда Браунинг вновь поцеловал его и выдвинул ногу вперёд, так что она оказалась между ног Гарри.

– Я со… – начал Гарри и запнулся.

– Тихо, – прошептал Браунинг. – Вдохни. А теперь скажи мне.

– Я совсем не знаю, что делать дальше, – чётко произнёс Гарри.

– Зато я знаю, что делать. Повернись.

Гарри повернулся и увидел красивое лицо Браунинга в нескольких сантиметрах от своего лица. Браунинг улыбнулся и поцеловал его в губы. За смотровым кабинетом располагалась маленькая спальня и ванная комната с видом на водосток.

Сорок минут спустя, когда они, тяжело дыша, обнажённые, лежали на кровати, такой узкой, что одному пришлось улечься поверх другого, Браунинг прошептал:

– Бо´льшая часть моих учеников приходит утром. С половины второго до четырёх я всегда свободен. Дверь закрывать не буду. Если ты придёшь, когда меня нет, просто ложись в кровать и жди меня.

Они были любовниками больше года. Природный инстинкт подсказывал Гарри, что единственный способ не сойти с ума – не пытаться это анализировать. Но, конечно же, он пытался это анализировать, потому что был в меру умным, чувствительным и ничем не занятым и потому что сто шестьдесят четыре часа в неделю из ста шестидесяти восьми они проводили не вместе. Вскоре он осознал, какой риск на себя берёт. Печально известные судебные процессы 1890-х оставили свой след. Если они попадутся, их ожидает тюрьма и тяжёлый труд, не говоря уже о пожизненном позоре.

– Но мы не попадёмся, – уверял Браунинг (странность их близости заключалась и в том, что Гарри не мог даже в мыслях назвать его Гектором, а вслух не называл никак). – Попадаются только дураки, которые выбирают людей не своего возраста и круга.

Гарри подумал, что они не совсем одного круга, потом вспомнил, что сестра его жены теперь хористка, и это несколько размывает границы.

– И потом, – продолжал Браунинг, – ты ходишь ко мне ставить речь, о чём никому не говоришь, потому что тебе очень стыдно.

Он скрупулёзно выписывал Гарри счёт после каждой встречи, но об оплате, конечно, речи не шло. Дома Гарри складывал счета в стол, потом решил, что это глупо, и стал сжигать их спустя неделю или чуть больше.

Ужас разоблачения всплывал в его душе в моменты безделья, обычно в кругу семьи. Среди шумной, разгорячённой толпы лишь он один ощущал холодный воздух. Или, просыпаясь по ночам, не мог снова уснуть, представляя себе самые жуткие варианты развития событий. И, как ни парадоксально, этот ужас составлял бо´льшую часть возбуждения, которое вносили в его жизнь встречи с Браунингом.

У него никогда не было работы, и до этого его жизнь радовала своей гладкой связанностью, как жизнь молодой женщины. Но теперь она разделилась на отдельные ячейки, как у работающего человека. Он никогда не переставал любить Винни и Филлис. Если на то пошло, он любил Филлис ещё больше, осознавая, что может потерять её навсегда. Винни понемногу перестала делить с ним постель вскоре после переезда на виллу Ма Турейн, к чему он отнёсся с виноватым облегчением, хотя его никогда не утомляла её компания и разговоры с ней. Теперь он стал по-новому понимать свою жену, зная, как тяжело ей, должно быть, хранить в одном уголке сердца неугасимую любовь к Уайтакру, в другом – любовь к ребёнку, а в третьем – благонравное желание всё это пережить. Тайные встречи, как он заметил, разъедали не супружеские отношения, а его уважение к себе. Он ещё никогда не чувствовал себя таким незрелым и немужественным.

Полуденные посещения медной кровати Браунинга выставляли его одетую жизнь притворством уже хотя бы потому, что они пробуждали в нём распутное бесстыдство и сокровенную суть.

Волнение, ощущаемое в маленькой комнате, будоражило и то, что Браунинг, дразня его и овладевая им, срывал признания с его губ. «Тебе это нравится, да?» – спрашивал он. «Ты этого хочешь, да?» – и Гарри ни разу не заикнулся, отвечая – да! – и даже смеялся над доказательством своих признаний.

Над шкафом, переполненным выдвижными ящиками, висело зеркало точно под таким углом, чтобы отражать их, лежавших в кровати. Дома Гарри редко смотрел на себя ниже шеи, прежде чем полностью одеться и выйти из дома, и был сперва поражён ужасом, а потом зачарован, видя себя, такого бледного и в то же время пылающего от желания, на четвереньках перед красивым, покрытым волосами мужчиной.

Его неминуемо начали снедать муки ревности.

– Ты видишься с другими мужчинами? – спрашивал было он, а Браунинг неизменно улыбался, и целовал его, и отвечал примерно одно: ты никогда не узнаешь! – и это было хуже, чем любой прямой ответ. Возможно, неминуемо было и то, что экстаз, до которого Браунинг доводил Гарри, наконец побуждал его признаваться в любви.

Не глупи, отвечал Браунинг. Или: не нужно просить невозможного. Или: давай просто наслаждаться тем, что имеем. Или, хуже всего, с улыбкой, но безо всякой взаимности: я знаю.

Умом Гарри его не любил. Он знал, что шутки Браунинга жестоки, а суждения поверхностны. Он знал, что Браунинг, при всём понятном тщеславии, был полностью захвачен тем крошечным миром, где работал. И всё же, принеси ему Браунинг два билета на поезд до Парижа и скажи: давай уедем вместе туда, где сможем быть собой! – Гарри знал, что, ни секунды не раздумывая, оставил бы всё и всех, чтобы уехать с ним.

Если бы Браунинг отвечал взаимностью, был сентиментален или навязчив, Гарри, возможно, утратил бы к нему интерес, но суровость и власть над ним возымели противоположный эффект. У Гарри не было ни сувениров, ни подарков на память, только запах тела любимого, остававшийся под ногтями на несколько бесценных часов после каждой встречи. Переписка была, конечно, невозможна.

Но он всё же нашёл способ излить свои чувства на бумагу. Как-то днём, когда он пришёл, Браунинга не оказалось дома. Навеселе после сытного обеда с Винни, поехавшей с ним в город, чтобы отвезти заказчице платье, а потом отправленной на поезд под предлогом того, что он должен заглянуть к брокеру, Гарри вскоре устал валяться, полуобнажённый, на грязной кровати Браунинга и оставил в книжечке для автографов, лежавшей на прикроватном столике, весьма пикантное признание в любви. Когда Браунинг вернулся, он в порыве страсти забыл сказать ему об этом, но был твёрдо уверен, что любовник прочитает. Потом, когда ему приходилось ждать, он делал всё новые и новые записи в этой книжечке. Он старался сделать их как можно менее романтичными, чувствуя, что Браунингу это не понравится, и коротенькие излияния чувств были почти порнографичны, полны таких слов, какие он никогда не смог бы произнести даже в самые безумные минуты страсти. Он часто вспоминал подслушанный короткий разговор двоюродных братьев из провинции, имевших с ним мало общего. Один с отвращением рассказывал о том, как соседний помещик бьёт свою собаку, а другой со вздохом заметил:

– Да, он – чудовище, но я полагаю, в этом его отдушина…