Место преступления

Рут Ренделл Колючие яблоки Рассказ Перевод Т. Казавчинской

У двухфутового растения, которое тянулось к свету у стены между кустами крыжовника, были заостренные, с зубчатыми краями, яйцевидные листья густо-зеленого цвета. Плоды и цветы уживались на нем одновременно. Хрупкий, нежный цветок воронкообразной формы ослеплял белизной, а зеленый плод, похожий на очень темный каштан, со всех сторон щетинился шипами — в порядке то ли угрозы, то ли предостережения.

В книге «Флора Британии», которую держал в руках Джеймс, говорилось, что колючие яблоки — или дурман обыкновенный, или datura stramonium — обладают скверным запахом, но никакого запаха не чувствовалось. А вот чего не было сказано, так это того, что datura весьма ядовита. Но Джеймсу это и так было известно, потому что растение, лишь сейчас появившееся в саду у Файфилдов, прошлым летом несколько раз попадалось ему на глаза в деревне. Причем стоило ему лишь глянуть в его сторону, как тут же, словно из-под земли, вырастал какой-нибудь взрослый и начинал растолковывать, какое это опасное растение, словно он, в его-то возрасте, мог взять в рот колючку, напоминавшую скорее морского ежа, чем семенную коробочку. И взрослые не просто предупреждали его и других детей об опасности, они тут же набрасывались на несчастную datura и с победным криком, словно совершая славный подвиг, выдергивали ее с корнем.

У себя в саду Джеймс обнаружил три экземпляра растения. Оно имело свойство появляться в самых неожиданных местах и, как говорилось в энциклопедии, «предпочитало возделанную почву». Его отец не стал бы вести себя, как соседи по деревне, но и не потерпел бы такого гостя у себя на участке. Понятно почему, подумал Джеймс. В общем, если он, Джеймс, намерен приготовить настой или отвар из datura, надо поторапливаться. Он, как можно незаметнее, прошел в дом и, не обращая внимания на сестру Розамунду, которая сидела за кухонным столом и самозабвенно изучала путеводитель по Лондону для иностранцев, направился к себе в спальню, чтобы поставить на место энциклопедию.

В комнате у него было полным-полно интересных вещей. Просто пещера Али-Бабы, как говорила его мать. Он был коллекционером и экспериментатором, умом обладал пытливым, аналитическим, и любознательности ему было не занимать. Аквариум с рыбками, снабженный воздушным насосом, стеклянный ящичек с гусеницами бражника, белые мыши в клетке, на стенах таблицы строения ракообразных, схемы жизненного цикла лягушек и карта звездного неба; книги — с несколько сотен, раковины, сухие травы, змеиная шкура и пара оленьих рогов (обладатель которых лишился их естественным путем), а на верхней полке книжного шкафа выстроились его склянки с ядами. Джеймс поставил на место энциклопедию дикорастущей британской флоры и, забравшись на табурет, с удовлетворением оглядел свои бутылочки.

Содержимое оных он готовил собственноручно: вываривал листья, цветы и ягоды, после чего сцеживал образовавшуюся жидкость. К разочарованию Джеймса, отвары у него получались зеленовато-бурые и красно-багряные — темные, а не ярко-зеленые или шафраново-желтые, как ему бы желалось, потому что именно такие цвета ассоциировались у него с чем-то зловещим и опасным. Бутылочки были снабжены наклейками: conium maculatum и hyoscyamus niger, а не обычными английскими названиями, потому что мать Джеймса, приходившая убирать пещеру, отлично знала, что такое болиголов и белена. Только одна склянка, в которой содержался его лучший трофей — красавка, осталась без наклейки. Наклейка бы ничего не исправила: и без знания латыни было понятно, что такое atropa belladonna.

Разумеется, Джеймсу и в голову не приходило, что он может когда-нибудь воспользоваться своими ядами. Подобное совершенно не входило в его намерения. Он и поставил их повыше, на верхнюю полку, чтобы они не попались кому-нибудь под руку случайно, а, кроме того, если в гости приходил какой-нибудь малыш, Джеймс не забывал запереть свою комнату на ключ. Он готовил яды из глубоко научного, так сказать, академического интереса — чтобы убедиться, что приготовить их он может. Соблюдая осторожность и не теряя все того же бесстрастия, он даже позволил себе попробовать сначала каплю-другую, а потом и полчайной ложки белены. В результате чего расхворался: его тошнило, сильно сводило живот, пришлось вызвать доктора, который определил гастрит. Но Джеймс остался доволен: зелье действовало.

Готовить яды приходилось в обстановке строжайшей секретности. Сначала следовало удостовериться, что мать ушла из дому, да и Розамунда тоже. Розамунде все это было безразлично: она не могла отличить одно растение от другого, вскрикивала при виде гусеницы бражника и вообще больше всего на свете хотела уехать навсегда в Лондон. Но наябедничать — очень даже могла. И хотя ни мать, ни отец не рассердились бы на него, не стали бы его наказывать и уж тем более собственноручно уничтожать его сокровища: люди они были разумные и уравновешенные — но, безусловно, убедили бы его выбросить бутылочки, воззвав к его благородству и здравому смыслу. В общем, если он хочет добавить в свою коллекцию настой datura, лучше всего сделать это в среду, когда мать уйдет на заседание Женского института[1] и к его услугам будут и кухня, и духовка, и кастрюлька, и сито.

Приняв решение, Джеймс вернулся в сад с бумажным пакетом, положил туда пять колючих яблок — больше не удалось найти, и, на всякий случай, добавил два цветка и несколько листьев. Едва он залепил пакет скотчем, как на дорожке появилась Розамунда.

— Ты, наверное, забыл, что мы собирались к тете Джулии, хотели отнести малину.

Да, верно. Но сейчас он жаждал только одного: приняться за содержимое пакета, а это все равно придется отложить до среды, поэтому он бросил на Розамунду рассеянный профессорский взгляд, пожал плечами и заявил, что он не может забыть ничего из того, что помнит даже она.

— Отнесу эту штуку наверх, — сказал он, — и догоню тебя.

Семья Файфилдов жила в Суффолке в деревне Грейт-Синдон, как говорили, на протяжении долгих столетий, переезжая из одного фермерского или деревенского дома в другой, пока в начале девятнадцатого века кое-кто из них не выбился в средний класс. Отец Джеймса, сын учителя, преподавал в Эссекском университете в Уивенхо — примерно в двадцати милях от дома. У Джеймса были все основания получить рекомендацию в Оксфорд. Тем не менее их семья составляла неотъемлемую часть деревни: они были те самые Файфилды с фермы Юз-Филд, чьи праотцы лежали на местном погосте, чьи предки значились на военном мемориале, стоявшем на деревенской площади.

Еще одним членом семьи Файфилдов, и сейчас живущим в Грейт-Синдон, была тетя Джулия, на самом деле не родная их тетка, а породнившаяся с ними через брак: ее муж приходился им троюродным дядей или чем-то подобным. Джеймс не мог припомнить, чтобы бывал к ней как-то особенно внимателен (в отличие от Розамунды), но, тем не менее, тетя Джулия всем остальным родственникам предпочитала его. Пожалуй, за исключением Мирабель. А раз уж предпочитала, то ожидала, что он часто будет навещать ее. И если бы все шло по ее желанию, ему бы приходилось бывать у нее еженедельно, но Джеймс не собирался идти у нее на поводу, да и родители на этом не настаивали.

— Не хочу, чтобы люди думали, будто Джеймс рассчитывает на ее деньги, — говорила его мать.

— Всем известно, что они перейдут к Мирабель.

— Тем более. И думать не хочу, будто кто-нибудь скажет, что Джеймсу досталось то, что по закону принадлежит Мирабель.

Розамунда, не таясь, рассчитывала на наследство или хотя бы на некую его долю, хотя всем родственникам без исключения это казалось несбыточной фантазией. Она призналась Джеймсу, что несколько тысяч тети Джулии очень бы ее выручили: она бы осуществила мечту жизни и купила квартиру в Лондоне — для чего копила деньги с семилетнего возраста. Но квартиры все время росли в цене (она неотступно следила за сводками цен на недвижимость, размещаемыми в «Обсервере»), ее двадцать восемь с половиной фунтов ничего не значили, и без наследства, свалившегося с неба, шансы ее были равны нулю. Но она была такая целеустремленная, эта Розамунда, ничто не могло заставить ее свернуть с намеченного пути. Джеймс догадывался, что это она сама собрала ягоды и «мы хотели отнести малину» было ее собственным желанием, а не просьбой матери. Но он не возражал против похода к тетке. В саду там росла шелковица, и он был рад случаю присмотреться к ней получше. Подумывал завести шелкопряда.

Лето было в разгаре, стоял жаркий душный день с застывшим воздухом, с тонущим в слабой дымке солнцем, со шмелями, которые вились над отцветающими, но все еще благоухающими розами. По склонам холмов, как сизые дымчатые тени, стелились леса, а лоскуты сжатых полей напоминали цветом волосы Розамунды. Как принято в Суффолке, деревенская улица в Грейт-Синдон, была очень длинной и прямой. Тетя Джулия жила в самом ее конце в простом, основательном доме из серого кирпича, с парадным входом и двумя окнами по бокам, с покатой шиферной крышей и двумя высокими дымовыми трубами. В середине девятнадцатого века, в пору, когда его построили, он не считался «джентльменским», потому что там было всего четыре спальни и одна кухня, низкие потолки и крутая лестница, но сегодня любой джентльмен был бы счастлив жить в таком; по мнению деревенских, он стоил очень больших денег. Синдон-Лодж стоял на участке в два акра, С яблочным садом, прудом, заросшим лилиями, и широкой лужайкой, где и раскинулось шелковичное дерево.

Джеймс и его сестра шли, почти не нарушая молчания. Общего у них было мало, к тому же их донимал зной, в воздухе толпилась мошкара, переместившаяся с убранных полей. Джеймс понимал, что сестра позвала его только потому, что, приди она одна, тетка стала бы приставать, куда он подевался, дулась бы и, скорее всего, гостье не обрадовалась. Еще он подумал, заметила ли сестра, что корзинка, которую она застелила белой бумажной салфеткой, прежде чем насыпать малину, на самом деле была предназначена для вина, заканчиваясь с одной стороны петлей для бутылочного горлышка. Он заметил, что сестра переоделась: сменила джинсы на хлопчатобумажную юбку от Лоры Эшли — в мелкий цветочек, расчесала свои пшеничные волосы и повязала их черной бархатной лентой. Очень это ей поможет, усмехнулся про себя Джеймс, но решил не говорить про корзинку, ну только если Розамунда выкинет что-нибудь такое, чего уж никак не вынести.

Но когда они миновали церковь, Розамунда вдруг повернулась к нему и спросила, известно ли ему, что тетя Джулия наняла какую — то женщину, которая будет жить в доме и ухаживать за ней. Компаньонку — так это называется, сказала Розамунда. Джеймс не знал — наверное, задумался о чем-то своем, когда об этом говорили дома, — и был немного раздосадован.

— Ну и что?

— И ничего. Надеюсь, она нам откроет. А ты не знал! Неправда, что ты знаешь больше! Часто я знаю, а ты нет! Часто-часто!

Джеймс не снизошел до ответа.

— Она раньше говорила, что, если ей придется пригласить кого-нибудь, она позовет Мирабель. Мирабель тоже очень этого хотела, обрадовалась, что поживет в деревне. Но тетя Джулия позвала не ее, а эту женщину. Я слышала, как мама сказала, что тетя Джулия больше не хочет видеть Мирабель. Не знаю почему. Мама сказала, что теперь Мирабель, может, и не достанутся деньги тети Джулии.

Джеймс просвистел несколько тактов из увертюры к «Севильскому цирюльнику».

— Я знаю почему.

— Спорим, не знаешь.

— Хорошо, не знаю.

— Нет, скажи почему?

— Мала еще, не поймешь. И, кстати, малину ты положила не в ту корзинку — эта винная.

Дверь им открыла тучная женщина в ситцевом платье и повязанном поверх переднике. Она вроде бы знала, кто они такие, сказала, что ее зовут миссис Кроули, но они могут звать ее тетя Элси, если пожелают. Джеймс и Розамунда молча решили, что не пожелают, и спустились в длинный коридор, где было прохладно даже в самые жаркие дни.

Тетя Джулия сидела в кресле у балконной двери, выходившей в сад, на коленях у нее возлежал серый кот Палмерстон. Волосы у тетки были точно такого же цвета, как шкурка Палмерстона, и даже такие же пушистые. Она была маленькая, сморщенная, очень старая, всегда упрятанная в свитер и брюки, из-за чего, заметил про себя Джеймс, напоминала обезьянку. Артрит, изуродовавший и согнувший ее, постепенно усиливался, из-за чего она, скорее всего, и наняла миссис Кроули.

Призвав к ответу Розамунду, зачем она положила малину в винную корзинку — пусть не забудет вернуть ее матери, тетя Джулия сосредоточила все свое внимание на Джеймсе, стала расспрашивать, чем он пополнил свою коллекцию в последнее время, как поживают гусеницы бражника и что он напишет в отчете о каникулах для школы. В следующие десять минут Джеймс, обычно не слишком сочувственно относившийся к сестре, не мог не сжалиться над ней и заставил себя сообщить тетке, что сестра сдала экзамен по музыке на «пять с плюсом», а он, если можно, хотел бы пойти в сад осмотреть шелковицу.

Сад, как и огород, выглядел запущенным, и крохотные яблочки, так называемая июньская падалица, гнили в высокой траве. Рыба в пруду не водилась уже долгие годы. Шелковица была густо усыпана мясистыми, липкими, с виду пунцовыми ягодами, но Джеймс напомнил себе, что шелкопряд питается листьями. Будет ли ему позволено пользоваться этими листьями? Раздумывая над тем, как много ему еще нужно узнать о разведении шелковичных червей, он медленно обошел дерево и напомнил себе, что это Мирабель первая распознала в нем шелковицу и обратила на него внимание Джеймса, заметив, как было бы замечательно производить собственный шелк.

Ему казалось несправедливым, что Мирабель можно лишить всего этого только потому, что она завела ребенка. Потому что «все это», то есть дом, сад, огород и неизвестно какая, но, должно быть, немалая сумма, которую заработал на строительстве и оставил тете Джулии дядя Уолтер, безусловно, были жизненно важны для Мирабель: она совсем мало выручала как дизайнер на вольных хлебах и наверняка рассчитывала на наследство.

Приди он сегодня один, он бы попробовал заговорить об этом с тетей Джулией, которая готова была вытерпеть от него что угодно, хотя и называла его enfant terrible. Иногда она жаловалась, что он веревки из нее вьет, что обещало благой исход в деле о листьях шелковицы. Но говорить о Мирабель в присутствии Розамунды он не собирался. Зато он осторожно осведомился об этом у матери, как только Розамунду, несмотря на ее горячие протесты, отправили спать.

— Понимаешь, милый, Мирабель взяла и родила ребенка, не обзаведясь при этом мужем. В ту пору, когда тетя Джулия была молодой, это был немыслимый проступок. Теперь мы и представить себе этого не можем, все так изменилось. Но у тети Джулии очень строгие взгляды, и она, должно быть, считает Мирабель пропащей женщиной.

— Понятно, — сказал Джеймс, который, правду сказать, не совсем понимал, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор. — То есть, когда она умрет, в ее завещании Мирабель упомянута не будет, так, что ли?

— Полагаю, нам не стоит говорить об этом в таком тоне.

— Наверняка, — подхватил отец Джеймса.

— Но я хочу знать. Вы же сами всегда говорите, что от детей не нужно заводить секреты! Что, тетя Джулия составила новое завещание и Мирабель там нет?

— Она вообще не составила завещания, вот в чем беда. А по закону внучатая племянница не получает наследство автоматически, если человек не оставил распоряже… в общем, согласно порядку наследования…

— Я знаю, что такое порядок наследования, — перебил ее Джеймс.

— В общем, думаю, Мирабель считала, что сумеет уговорить ее, и она составит завещание. Звучит не очень приятно, когда говоришь это так в лоб, но в самом деле почему бедной Мирабель не получить наследство? Если не она, то найдется ли другой родственник, достаточно близкий, чтобы получить… не вижу такого, все просто отойдет государству.

— Нельзя ли, наконец, переменить тему? — не вытерпел отец Джеймса.

— Ладно, — согласился Джеймс. — Ты собираешься в Женский институт в этот четверг?

— Конечно, милый. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, интересуюсь.

У отца Джеймса был отпуск — университет не работал, и на следующее утро он вышел в сад с корзинкой и полольником и выкопал дурман, тот, что между кустами крыжовника. Джеймс, сидевший в кровати и читавший «Естественную историю Селборна»[2], наблюдал за ним через окно. Отец положил дурман на компостную кучу и пошел искать его сотоварищей, которых нашел всех до одного, и пяти минут не прошло. Джеймс вздохнул, но отнесся к карательной операции философски. Того, что у него хранилось в бумажном пакете, для его потребностей было более чем достаточно.

Как и предполагалось, дом остался в полном его распоряжении, можно было готовить новый отвар. За ленчем отец сказал, что днем поедет на машине в Бери-Сент-Эдмундс и дети могут присоединиться, если захотят. Розамунда поехала. Бери, конечно, не Лондон, но какой-никакой, а город, где немало такого, что ей очень нравится, то есть магазины, рестораны, кинотеатры, люди на улицах. Оставшись один, Джеймс выбрал эмалированную кастрюлю, которую нетрудно будет отмыть от остатков datura, влил туда с пинту воды и поставил закипать. Тем временем он вскрыл зеленые колючие плоды, так что стали видны черные семена, прятавшиеся внутри. Когда вода закипела, он бросил туда кусочки колючих яблок, семена, листья, цветы и с полчаса держал их на огне, время от времени помешивая ее вертелом. Как он и предполагал, ярко-зеленый цвет жидкости не сохранился, она стала защитно-бурой. Ситом Джеймс не решался воспользоваться — боялся, что не сумеет отмыть его как следует, поэтому он вычерпывал жидкость, пока на дне осталась только влажная гуща.

Ее он вынес в мусорный бак, а жидкость, которой теперь было не больше, чем полпинты, перелил в приготовленную заранее медицинскую склянку, завернул крышечку и сделал надпись: «datura stramonium». Кастрюльку он тщательно выскреб, но, когда через несколько дней заметил, что мать варит в ней зеленый горошек на ужин в качестве гарнира к рыбе, то испугался, что у всех начнутся рези в животе и даже столбнячные спазмы. Но ничего не случилось, никаких неприятностей с пищеварением ни у кого не возникло.

К началу нового осеннего семестра Джеймс приготовил субстанцию, которая, как он надеялся, была мускарином, вываренным из красного мухомора, а также некоторое количество довольно сомнительного цианида из абрикосовых косточек. Теперь на верхней полке его книжного шкафа красовались десять бутылочек с ядом. Но опасность отравиться никому не грозила, даже теперь, когда к семейству Файфилдов прибавились еще два человека, Джеймсу все равно не приходилось запирать свою комнату на ключ, потому что маленькому сыну Мирабель было всего шесть месяцев и, понятное дело, ходить он еще был не в состоянии.

Приезд Мирабель был как гром среди ясного неба. Что за нелепая манера вести себя, заметил отец Джеймса. Истекал срок аренды ее квартиры в Кенсингтоне, и, вместо того чтобы озаботиться этим и найти какое-нибудь другое жилье, она дождалась, пока до конца аренды осталась неделя и заявилась в Грейт-Синдон, чтобы воззвать к милосердию тети Джулии. От вокзала в Ипсвиче она прибыла на такси, в одной руке тащила чемодан, в другой держала малютку Оливера.

Дверь открыла миссис Кроули, но увидеть тетю Джулию Мирабель так и не довелось. Ей было передано, что ей не рады в Грейт-Синдон и, как полагает тетя Джулия, ей это дали понять вполне недвусмысленно и по телефону, и письменно. Мирабель, которая надеялась, что при виде нее тетка смягчится, оставалось сделать выбор между возвращением в Лондон, номером в отеле в Ипсвиче и Файфилдами. Она сказала шоферу, чтобы вез ее на ферму Юз-Холл.

— Не могла же я отправить ее обратно, — Джеймс слышал, как мать сказала это отцу. (Мирабель была наверху: укладывала Оливера спать). — Она появилась на пороге с огромным чемоданом и вопящим во всю мочь младенцем. Бедный малютка! Да она и сама такая малюсенькая.

Отец Джеймса помрачнел, едва переступил порог:

— Мирабель из тех людей, что приезжают на уик-энд и остаются на десять лет, — сказал он.

— Ну кто захочет жить тут десять лет, если он может жить в Лондоне! — вмешалась Розамунда.

Так или иначе, на десять лет Мирабель не задержалась, но спустя десять недель все еще была на ферме. И чуть ли не каждый божий день пыталась предпринять что-нибудь, что помогло бы ей попасть в Синдон-Лодж, но тщетно. Кто бы ни оказался вечером в гостиной фермы Юз-Холл, а в разгар зимы там обычно собирались все обитатели дома, Мирабель щедро потчевала всех жалобами на жизнь и обвинениями в адрес ее обидчиков, а именно родителя Оливера и тети Джулии. Мать Джеймса порой сетовала на то, что Оливеру предстоит расти без отца, но поскольку Мирабель никогда не вспоминала его, не отметив при этом, какой это эгоистичный, предельно инфантильный, бессердечный, подлый, ленивый и самый жестокий человек в Лондоне, Джеймс подумал, что Оливеру будет без него лучше. Ну а тетя Джулия, говорила Мирабель, уже стара и, наверное, выжила из ума.

— Вы знаете кого-нибудь, кто придерживается таких же взглядов, Элизабет, в наше время, в нашем веке? Она в прямом смысле слова не хочет меня пускать в дом, потому что я родила Оливера, не выйдя замуж за Фрэнсиса. И слава Богу, что не вышла, вот и все, что я могу сказать. А вам не кажется, что от ее образа мыслей веет средневековьем?

— Она со временем одумается, — ответила мать Джеймса.

— Со временем! И сколько его потребуется? Я хочу сказать, достаточно ли времени у нее осталось для этого? А я между тем злоупотребляю вашим гостеприимством. Вы не представляете, какое у меня чувство вины, но мне и в самом деле больше некуда деться. Я и правда не могу себе позволить снять квартиру такую, как раньше, честно, не могу на нее заработать. Я уже не могу заключать договоры, как до рождения Оливера, и уж конечно не возьму и пенни у этого мерзкого, эгоистичного скота, а не человека.

Родители Джеймса очень уставали от всего этого, но не могли себе позволить просто повернуться и уйти из комнаты. Джеймс и Розамунда — уходили, но через некоторое время Мирабель завела привычку отправляться вслед за Джеймсом в его «пещеру», усаживаться там на кровать и множить свои бесконечные, нудные, однообразные жалобы, словно он был ее ровесником.

Сначала это его немного стесняло, но потом он привык. Мирабель было около тридцати, но и он, и его сестра воспринимали ее как ровесницу родителей — как человека среднего возраста: старую, как и все, кому перевалило, скажем, за двадцать два.

Она была маленького роста, Джеймс уже перерос ее. У нее было мелкое, остренькое личико с крупными, выпуклыми темными глазами, длинные волосы она носила распущенными, как Розамунда. Файфилды были ширококостной породы, светловолосые, румяные, а Мирабель была темноволосая, очень хрупкая, с тонкими, узкими запястьями, лодыжками, кистями, ступнями. Кровных связей между ними, конечно, не было: Мирабель была внучкой родной сестры тети Джулии.

При крещении ее назвали не Мирабель, а Бренда Маргарет, но было признано, что имя, которое она себе выбрала, подходит ей больше, больше подходит ее улыбчивости и печальной задумчивости, ее облегающим платьям и длинным, легко драпирующимся муслиновым шалям. В деревне она всегда появлялась в накидке или в плаще с капюшоном, и мать Джеймса сказала даже, что не уверена, есть ли у Мирабель пальто.

Джеймса всегда подспудно влекло к ней, он сам не знал почему. Но теперь, когда он повзрослел и виделся с ней ежедневно, до него дошло то, чего он не понимал раньше. Мирабель ему нравилась, и с этим ничего было не поделать, потому что, видимо, и он очень нравился ей и потому что она льстила ему. Забавно, он слушал ее лесть и понимал, что это лесть и ничто иное, но понимание ни на йоту не уменьшало удовольствия от услышанного.

— Для своего возраста ты совершенно невероятный мальчик, Джеймс, понимаешь? — говорила Мирабель. — Ты когда-нибудь станешь профессором. Получишь Нобелевскую премию.

Она просила учить ее разным вещам: пользоваться теоремой Пифагора, превращать температуру по Фаренгейту в градусы по Цельсию, переводить унции в граммы, чинить испорченный штепсель от ее фена для волос.

— Хочется надеяться, что у Оливера будут твои мозги, ну хотя бы наполовину, тогда я буду довольна и счастлива. Фрэнсис вообще-то умный, но такая незрелая личность, и ему лень что-нибудь с этим делать. Я в самом деле думаю, что ты взрослее его.

Тетя Джулия, наверное, давным-давно знала, что Мирабель живет у Файфилдов, ибо ничто нельзя было сохранить в тайне в такой маленькой деревне, как Грейт-Синдон, но стоял уже декабрь, когда она заговорила об этом с Джеймсом впервые. Они сидели у камелька в гостиной в Синдон-Лодж и ели пышки, которые испекла миссис Кроули, запивая чаем «Эрл Грей», а Палмерстон нежился на каминном коврике. Снаружи в оконные стекла постукивал слабый дождик.

— Надеюсь, Элизабет знает, что делает. Как минимум. Если вы не проявите осторожность, вы никогда не отделаетесь от этой особы.

Джеймс ничего не ответил.

— Ты в твоем возрасте еще не понимаешь подоплеку таких вещей, но, по моему мнению, твоим родителям следовало хорошенько подумать, прежде чем пускать в дом эту особу с ее незаконнорожденным ребенком. — Тетя Джулия посмотрела на него хмуро, пожалуй, даже сердито. — Это может оказать очень дурное влияние на Розамунду, понимаешь. Розамунда решит, что в аморальном поведении нет ничего особенного, когда увидит, что люди вроде Мирабель живут себе припеваючи, даже извлекают выгоду.

— Нельзя сказать, что она извлекает выгоду, — не согласился Джеймс, глядя на пышки и сливововое варенье. — Мы не даем ей ничего, кроме еды и ночлега, причем спит она в одной комнате с Оливером. — Ему казалось, что это самое трудное для Мирабель.

Тетя Джулия ничего не ответила. Но потом сказала, глядя на огонь:

— Как ты думаешь, что бы ты чувствовал, если бы знал, что люди приходят к тебе только потому, что надеются заполучить твои деньги? Это все, что интересует мадам Мирабель. Сама я совершенно ее не интересую, ни в малейшей степени. Она приходит, мило разговаривает с миссис Кроули, потому что рассчитывает, что когда-нибудь я не выдержу и разрешу ей ко мне вселиться, а также напишу завещание, в котором все, что у меня есть, оставлю ей и этому ее незаконному ребенку. Как ты считаешь, тебе бы это понравилось? Может, ты когда-нибудь сам испытаешь это на своей шкуре: твои внуки будут подлизываться к тебе из-за того, что у тебя кое-что имеется!

— Неизвестно, приходят ли люди из-за этого, — сказал Джеймс неуверенно, думая о Розамунде.

Тетя Джулия издала звук, означавший издевку: мг! — и стукнула искривленной артритом рукой, словно отталкивая что-то невидимое.

— Я же не вчера родилась, правда? И я не слабоумная. Я бы сама себя презирала, скажу тебе, если бы делала вид, что не понимаю, зачем вы все сюда ходите.

Огонь в камине затрещал, Палмерстон вздрогнул во сне.

— Только не я, — возразил Джеймс.

— Значит, не ты, мистер Белый-Пушистый?

Джеймс улыбнулся.

— Это нетрудно проверить. Напишите завещание, оставьте свои деньги, кому хотите, и сообщите, что я не получу ничего — тогда посмотрим, буду я приходить, как приходил, или нет.

— Можно проверить, почему бы и нет? У тебя такой острый ум, Джеймс Файфилд, что в один прекрасный день ты им не на шутку порежешься.

Ее пророчество странным образом исполнилось в тот же вечер. Джеймс, рывшийся на верхней полке своего книжного шкафа, опрокинул склянку с мускарином и порезался осколками стекла. Дело было не в небольшом порезе, а в том, что жидкость, вытекшая из склянки, попала на ранку, поэтому ближайший час оказался для Джеймса не самым приятным в жизни. Но ничего не случилось, рука не распухла, не посинела, ничего такого не произошло, но этот случай заставил его всерьез задуматься об остальных девяти бутылочках. Не глупо ли хранить их? Этот его особый интерес к ядам, когда-то всепоглощающий, стал ему казаться детским. Кроме того, в доме был Оливер, Оливер, который сейчас ползал, вскоре начнет ходить, и хранение ядов может стать делом не просто опасным, а преступным.

Решение было принято, он спустил все пузырьки вниз без дальнейших раздумий и один за другим вылил их содержимое в умывальник в своей спальне. Иные из них пахли ужасающе. Белена издавала не меньший смрад, чем клетка с мышами, когда ее не чистишь целый день.

Он опорожнил все бутылочки, кроме одной. Просто не мог заставить себя расстаться с datura. Она была предметом его гордости, даже больше, чем паслен. Иногда он сидел за письменным столом, делал уроки, поглядывая наверх на бутылочку с datura, и спрашивал себя, что бы подумали люди, если бы узнали, что у него в спальне хранится средство, которым можно извести полдеревни. Он поглядел на нее и, вспомнив, как быстро собрал колючие зеленые яблоки, прежде чем отец успел выкопать все прекрасные и зловещие растения, — поглядел на склянку и поставил ее на место, на верхнюю полку. А потом сел за стол и сделал с листа перевод латыни.

На Рождество Мирабель все еще была у них. В Сочельник она привезла в Синдон-Лодж бледно-голубой свитер, завернутый в бумагу с узором остролиста, двухфунтовую коробку шоколадных конфет и пуансеттию в золоченом горшке — подарки тете Джулии. С собой она взяла Розамунду. Та надела ярко-красное пальто, отделанное белым мехом — рождественским подарком, полученным загодя, и шарф с изображениями Букингемского дворца и лондонского Тауэра, другим преждевременным подарком, а на Мирабель была темно-синяя накидка, шапка из ангоры и серые замшевые ботинки на очень высоком каблуке, которые опасно скользили на льду. Оливер был оставлен дома с матерью Джеймса.

Но если Мирабель рассчитывала, что присутствие Розамунды обеспечит ей доступ в дом, она ошиблась. Миссис Кроули со скорбным выражением лица вернулась, чтобы сказать, что тетя Джулия никого не принимает. У нее очередное обострение гастрита, она очень плохо себя чувствует, да и вообще она не принимает подарки, когда не может ответить тем же. Мирабель извлекла из этой отповеди больше, чем в нее было вложено:

— Она хочет сказать, что никогда ничего мне не даст, — сказала она, садясь к Джеймсу на кровать.

Это было как-то — Джеймс не сразу нашел нужное слово — постыдно: человек цепляется за деньги, которые он не заработал и на которые у него, по сути, нет ни малейшего права. Но Джеймс был не так глуп, чтобы произносить вслух нечто столь резкое и осуждающее. Он осторожно сказал, что Мирабель, возможно, почувствовала бы себя гораздо лучше, если бы вернулась к своей росписи ткани и забыла о тете Джулии и ее завещании. Та гневно повернулась к нему.

— Что ты в этом понимаешь? Ты сам еще дитя! Ты не знаешь, что я вытерпела из-за этого эгоистичного мерзавца! Когда я ждала ребенка, я была совсем одна, во всем нуждалась, у меня не было для Оливера самого необходимого. Мне нужно растить Оливера в одиночку и без крыши над головой. Как я могу работать? А с Оливером что мне делать, как ты думаешь? Ох, до чего это несправедливо! Почему мне не получить ее деньги? Я же их ни у кого не отнимаю, это не то, что она их кому-то оставила, а я пытаюсь давить на нее, чтобы она изменила решение. Если они не достанутся мне, они просто достанутся государству.

Мирабель уже почти рыдала. Но она вытерла глаза и шмыгнула носом.

— Прости, Джеймс, я не должна была обрушивать все это на тебя. Видимо, я уже дошла до точки.

Днем ровно те же слова она произнесла отцу Джеймса. В отношении Мирабель он уже дошел до точки. Вот пройдет Рождество, а потом, если мать Джеймса не скажет ей, что она превысила пределы гостеприимства, он это сделает сам. Пусть выяснит отношения с этим своим кавалером, отцом Оливера, или снимет где-нибудь жилье, или поселится у кого-нибудь из своих богемно-артистических друзей в Лондоне. Она им даже не родственница, она никогда не была ему симпатична, и, тем не менее, она обретается у них почти три месяца.

— Я знаю, что не могу больше задерживаться здесь, — сказала Мирабель Джеймсу, — но куда мне уехать?

Она возвела очи к небесам или, точнее, к верхней полке книжного шкафа, где они остановились на бутылочке с зеленовато-бурой жидкостью и надписью: datura stramonium.

— Что это такое, скажи на милость? — спросила Мирабель. — Что там в этой склянке? Datura как-ее-там, я даже выговорить не могу. Это не микстура от кашля, верно? Тако-о-ого цвета.

Полгода назад, услышав подобный вопрос, Джеймс постарался бы уклониться от ответа или соврал бы. Но сейчас на эти свои эксперименты он смотрел иначе. И потом, у него было смутное чувство, что, если он скажет Мирабель правду, она перескажет его слова матери, и он вынужден будет совершить то, на что ему самому не хватает духу, и выбросит пузырек.

— Яд, — бросил он коротко.

— Яд!

— Я приготовил его из того, что называется дурья трава или колючие яблоки. Он довольно концентрированный. Думаю, что соответствующая доза его смертельна.

— Ты что, собирался травить мышей или кого-то подобного?

Джеймс и в мыслях не имел убивать ни мышь, ни, само собой, какое-либо другое живое существо. Его рассердило, что Мирабель, которая, казалось бы, уже должна была его знать, жила с ним в одном доме, ежедневно с ним общалась, так мало понимала его, так мало интересовалась истинным его характером, чтобы не осознавать этого.

— Я никого не собирался убивать. Это просто был эксперимент.

Мирабель рассмеялась звенящим деланым смехом.

— А меня он может убить? Вдруг я проберусь сюда, пока ты сидишь в школе на занятиях, достану эту бутылочку и сведу счеты с жизнью. Вот был бы благой исход, правда? Кто обо мне пожалеет? Да никто. Ни Фрэнсис, ни тетя Джулия. Наоборот, все обрадуются. Ни одна живая душа не пожалеет обо мне на всем белом свете.

— По крайней мере, Оливер пожалеет.

— Да, мой дорогой малютка пожалеет, моему Оливеру будет не все равно. Люди просто не понимают, что я хочу денег тети Джулии для Оливера. Не для себя. Они нужны, чтобы у него был шанс в жизни. — Мирабель посмотрела на Оливера, глаза ее сузились. — Иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, к которому тетя Джулия не равнодушна. Даю голову на отсечение, если бы ты сказал ей, что пора забыть прошлое и помириться со мной, она бы так и сделала. Ей-богу, она бы согласилась. Она бы даже составила завещание, если бы ты ей посоветовал. Наверное, это потому, что ты умный. Она обожает умных, семи пядей во лбу.

— Если бы я посоветовал, может, она и составила бы завещание в пользу Оливера. Думаю, могла бы. Он же ее правнучатый племянник, так? Хорошая мысль, пожалуй, она способна пойти на такое.

Он не мог понять, почему Мирабель вдруг так разгневалась и с криком: ты невыносим, ты такой же, как все они! — выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Подумала ли она, что он говорил с насмешкой? Ясно, что она хотела, чтобы он замолвил за нее словечко перед тетей Джулией; он задумался, не подольщалась ли она к нему именно с этой целью. Очень может быть. И все же в ее словах был резон. Она была хорошей племянницей, вернее, внучатой племянницей тете Джулии, до истории с Фрэнсисом она часто бывала в Синдон-Лодж, аккуратно посылала поздравительные открытки — рождественские и ко дню рождения, — по крайней мере, так говорила его мать, была очень внимательна, когда тетя Джулия болела. А если посмотреть на дело с практической или, иначе говоря, с эгоистической точки зрения, когда Мирабель пустят в Синдон-Лодж, она покинет наконец ферму Юз-Холл, где ее присутствие раздражает отца, изматывает мать, заставляет дуться Розамунду и начинает утомлять даже его. Так что в следующий раз он, пожалуй, коснется этой темы в разговоре с тетей Джулией. Тут же он начал разрабатывать нечто вроде стратегического плана: он предложит тете Джулии поглядеть на Оливера — пожилые люди вроде бы любят малышей, — сопроводив это всякими увещевающими словами о том, что Оливеру нужен дом, и средства, и много всего другого, чтобы возместить отсутствие отца. Но так случилось, что говорить ему ничего не пришлось. Потому что миссис Кроули предложили более заманчивое место в каком-то более жизнерадостном доме, и она вмиг снялась с места и уехала, оставив тетю Джулию с ее не гнущимися от артрита суставами и в разгар очередного обострения гастрита.

Она кое-как доковыляла до двери, чтобы впустить Джеймса, — нелепая фигура в красных вельветовых брюках, зеленом свитере и с лицом старой ведьмы, обрамленным легким пухом седых волос, — а за ней, осторожно ступая, шел Палмерстон, задрав хвост трубой.

— Можешь передать этой девице, что, если она хочет, пусть переезжает сюда сегодня же вечером. И пусть прихватит с собой своего незаконнорожденного младенца — не думаю, что твоя мать хочет оставить его у себя.

Тетя Джулия была из тех, кто грозен на словах, а не на деле. Когда Джеймс недели три спустя снова появился в Синдон-Лодж, Мирабель чувствовала себя там, как рыба в воде. Оливер сидел на каминном коврике, выкурив с законного места Палмерстона, а тетя Джулия облачилась в рождественские дары Мирабель.

Она не обменялась с Джеймсом ни единым словом, пока в комнате находилась ее внучатая племянница. Тетка лежала, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза; молодежная одежда поневоле придавала ей вид пугала, подчеркивая ее старость; казалось, лицо ее было словно вырезано из мятой упаковочной бумаги. Но когда Мирабель вышла, уступив настойчивому требованию Оливера напоить его чаем, тетя Джулия, казалось, ожила. Она открыла глаза и обратилась к Джеймсу на редкость резким голосом и в самой беспардонной манере:

— Ну что, полагаю, это последнее твое посещение.

— Почему вы так считаете?

— Потому что я составила завещание, и ты в нем не значишься, вот почему. — Она подняла скрюченный большой палец и указала на дверь. — Я оставила дом, обстановку и все, что у меня есть, ей. И некую малость еще кое-кому, нам обоим известному.

— Кому же? — спросил Джеймс.

— Не твое дело. Не тебе — значит, тебя это не касается.

Странное выражение мелькнуло в глазах у тети Джулии.

— Вот что я сделала — оставила свои деньги двум персонам, которых терпеть не могу и которые терпеть не могут меня. Думаешь, какая глупость, верно? Они подлизываются, ходят на задних лапках и говорят кучу глупостей о том, как любят меня. И я устала, меня тошнит от этого. Они получат то, чего хотят, и мне больше не придется лицезреть это выражение на их лицах.

— Какое выражение?

— Что-то вроде молящей жадности. Такой взгляд, должно быть, бывает у тех, что умирают с голоду. Ты не понимаешь, о чем это я, верно? Ты уж никак не глупее их, но не знаешь, что такое жизнь, нет, пока не знаешь. Да и откуда бы?

Старушка закрыла глаза, повисло молчание, нарушенное треском верхнего полена, рассыпавшегося на части и выпустившего фейерверк искр, утонувших в самом сердце огня. Палмерстон поднялся с места, где он спасался от Оливера, потерся о ноги Джеймса, улегся, освещенный красными отблесками, и стал умываться. Вдруг тетя Джулия заговорила:

— Я не хотела тебя испортить, ты можешь это понять? Не хотела испортить единственного человека, который что-то для меня значит. Но не знаю… Если бы я не была так стара, если бы я могла выдержать всю эту шумиху, которую они поднимут, я бы отменила сделанное и оставила дом тебе. Или твоей матери, она хорошая женщина.

— У нее есть дом.

— Дом можно продать, глупыш ты эдакий. Ты же не думаешь, что мадам Мирабель будет жить тут, а? — Мирабель, должно быть, это слышала, подумал Джеймс, так как дверь открылась, и Мирабель вкатила сервировочный столик с чаем, но это не заставило тетю Джулию перевести на нее взгляд. — И все же я могу составить другое завещание. Говорят, непостоянство — женская черта.

Мирабель водворилась в комнате, и почти никакой надежды на продолжение разговора не осталось, ибо Оливер, после того как был накормлен, выкупан и обласкан, царил повсеместно. Он был крупным младенцем с рыжеватыми волосами, ничуть не похожий на Мирабель, а пошедший, видимо, в «подлого и бессердечного» Фрэнсиса. Ему исполнилось десять месяцев, он «был способен на все», как шутила мать Джеймса, и было совершенно ясно, что он утомляет тетю Джулию, у которой делалось совершенно несчастное лицо, когда он начинал вопить в ответ на отказ Мирабель выдать ему шоколадный торт. Личико и ручки Оливера были чисто вымыты, он был усажен на пол, где пытался полакомиться кусочками угля из ведерка, а когда ему помешали это сделать, принялся терзать кота. Джеймс поднялся, собираясь уходить, и тетя Джулия, когда он проходил мимо нее, сжала ему руку и прошептала, многозначительно глядя на него, что добродетель — сама себе награда.

Очень скоро он узнал, кто имелся в виду под «кое-кем, обоим известным». Родители Джеймса получили письмо от тети Джулии, в котором она сообщала, что оставляет Розамунде некую сумму. Элизабет Файфилд сказала, что, как ей кажется, в письме есть что-то очень недоброе, похоже, тетка намекала на то, что Розамунда навещала Синдон-Лодж, питая в душе «большие надежды». Мать огорчилась, но Розамунда ликовала. Тетя Джулия не назвала сумму, но Розамунда не сомневалась, что это тысячи и тысячи фунтов — полмиллиона составлял максимумом ее ожиданий, поэтому на деньги, подаренные ей на день рождения (первого марта ей должно было стукнуть одиннадцать), она купит себе альбом Лондона, в основном, таких улиц, как Мейфэр, Белгравия и Найтсбридж. Чтобы легче было выбрать, в каком районе лучше купить себе квартиру.

— Думаю, мы совершили большую ошибку, когда сказали ей, — посетовал отец Джеймса. Потому что Розамунда повадилась наносить в Синдон-Лодж еженедельные визиты, почти всегда заранее запасшись каким-нибудь маленьким сувениром для тети Джулии: букетиком подснежников, кривобоким горшком, вылепленным ею в школе, пакетиком мятных пастилок.

— Завещания порой меняют, не забывай, — предупредил ее Джеймс.

— А я не потому хожу. Не смей так говорить! Я хожу потому, что люблю ее. Ты просто ревнуешь, а сам не был там уже сто лет.

Это была правда. Он видел, что Розамунда испорчена, сомнений нет, а сам он подвергся испытанию и провалился. И все-таки дело было не только в утрате иллюзий или в досаде — не это заставляло его держаться подальше от Синдон-Лодж, скорее, это было чувство, что недопустимо так манипулировать людьми. Он слышал, как его отец употреблял иногда выражение «изображать из себя бога», и теперь он понимал, что тот имел в виду. Тетя Джулия изображала из себя бога и по отношению к нему, и к Розамунде, и к Мирабель. Наверное, она и сейчас это делает, намекая всякий раз, когда Мирабель досаждает ей, что изменит завещание. Поэтому он пойдет туда в порядке протеста против этого манипулирования, он не согласен быть марионеткой, которую дергают за ниточки, он пойдет туда завтра же на обратном пути из школы.

Но хотя он, как и обещал себе, зашел туда, чтобы показать, что его посещения бескорыстны и что он умеет держать слово, ему уже не случилось увидеть тетю Джулию. Когда он повернул к калитке, то увидел, что у дома стоит машина доктора. Мирабель пустила его в дом лишь после того, как он позвонил трижды, — измученная, бледная Мирабель с капризничающим Оливером на руках. У тети Джулии в очередной раз разыгрался гастрит, приступ длился всю ночь. Мирабель не знала, что делать: тетя Джулия запретила ей вызывать «скорую», ложиться в больницу она не желала. Утром первым делом вызвали доктора, тот вернулся еще раз позже, сейчас он снова был у нее.

Ей пришлось отмывать всю комнату, а простыни сжечь в буквальном смысле слова, заговорила Мирабель со злобой. Беспорядок был ужасный, Джеймс ничего подобного и представить себе не может, но не могла же она допустить, чтобы доктор застал тетку в таком виде. Мирабель сказала, что, надо надеяться, худшее позади, но уверенности в ее словах не было, и выглядела она совершенно потерянной. Джеймс все время оставался в холле. Он попросил передать тете Джулии, что заходил — пожалуйста, не забудь это сказать. Мирабель пообещала, что не забудет, и он медленно удалился. В воздухе все дышало весной, и в аккуратном, симметричном палисаднике Синдон-Лодж было полно желтых нарциссов, клонивших головки и подрагивавших на ветру. У калитки ему встретился направлявшийся к дому Палмерстон с дохлой мышью, торчавшей из пасти. Не выпуская из зубов добычи, Палмерстон потерся о ноги Джеймса, и тот, хотя и был в подавленном настроении, погладил его.

Два дня спустя приступ у тетки повторился, и это убило ее. А может, убил инсульт, случившийся следом. В свидетельстве о смерти в качестве причины смерти было указано: пищевое отравление и кровоизлияние в мозг — как сказала миссис Ходжес, уборщица тети Джулии, встретив в деревне мать Джеймса. Очевидно, в свидетельстве доктору пришлось указать и основную причину, и сопутствующую, что стало для Джеймса еще одной крупицей полезной информации, которую он прибавил к уже имевшейся.

Родители Джеймса присутствовали на похоронах, и Мирабель, конечно, была тоже. Джеймс не захотел пойти, и ему и в голову не пришло, что ему бы позволили пропустить школу, но Розамунда рыдала, когда ей запретили идти. Она жаждала перекрасить свое красное с белым пальто в черный цвет и держать в руках букетик фиалок. Условия завещания стали известны в ближайшие дни, но никакого театрального чтения его сразу после похорон, как об этом пишут в романах, не было.

Синдон-Лодж отходил к Мирабель, как и все деньги тети Джулии, за исключением «малости», оставленной Розамунде, и «малостью» это и оказалось в буквальном смысле слова. Пятьсот фунтов. Розамунда сначала рыдала (и говорила, что рыдает, потому что горюет по тете Джулии), затем впала в мрачность. Но когда завещание было утверждено и она в самом деле получила деньги, когда ей был предъявлен чек, а деньги были перечислены на ее счет в Почтовом банке, она приободрилась и почти пришла в себя. Она даже призналась Джеймсу без слез и истерики, что пол миллиона фунтов — слишком большая ответственность: она бы испытывала постоянный страх, что люди только из-за денег стараются дружить с ней.

Джеймс забрал Палмерстона, что и было оговорено в завещании, где кот был поименован, охарактеризован и передан на попечение, в случае если животное переживет меня, Джеймсу Александру Файфилду, проживающему на ферме Юз-Холл в Грейт-Синдон, единственному известному мне человеку, к которому я испытываю доверие…

— Как можно говорить такие жуткие вещи! — сказала Мирабель. — Подумать только, написать черным по белому подобное… Джеймс заслуживает всяческого доверия. Мне бы это было не по силам: невозможно держать кота в доме, где есть маленький ребенок.

Палмерстон так долго жил в Синдон-холле, что частенько возвращался туда, инстинктивно стараясь не попадаться на глаза Мирабель. Ибо, вопреки предсказаниям тети Джулии, дом она не продала. И не пустилась все менять, как ожидали в деревне, когда узнали, что продажи не будет. Синдон-Лодж не был перекрашен в белое, а входные двери — в голубое, в нем не поменяли полы, а кухню не оборудовали всеми мыслимыми и немыслимыми новинками. Мирабель не делала ничего вызывающего, не позволяла себе никакой показухи и не купила ничего, кроме небольшого скромного автомобиля. Казалось, что она на время залегла на дно, предпочитала одиночество, носила траур, и мать Джеймса даже сказала, что, наверное, все они были к ней несправедливы и, может статься, она и в самом деле была привязана к тете Джулии.

Положение изменилось, когда на сцене появился Гилберт Колридж. Никто не знал, где Мирабель с ним познакомилась, но в один прекрасный день его массивная машина «вольво» с кузовом универсал припарковалась у Синдон-Лодж, а на следующий день Мирабель заметили на пассажирском сидении, и через несколько часов вся деревня уже судачила о том, что у Мирабель появился ухажер.

— Он держится, как здравый, подходящий человек, — сказала мать Джеймса: местный беспроволочный телеграф никогда не обходил ее вниманием. — Двумя-тремя годами старше ее, женат не был — впрочем, в наши дни это никогда нельзя знать наверняка, — уже стал партнером в своей фирме. То, что необходимо Оливеру. Мальчику нужно, чтобы в доме был мужчина.

— Будем надеяться, что на этот раз ей хватит ума выйти замуж, — сказал отец Джеймса.

Но в целом, если не считать этого события, семейство Файфилдов потеряло интерес к Мирабель. Их не могло не задевать, что Мирабель, получившая все, чего жаждала: сначала доступ в Синдон-Лодж, а затем и сам Синдон-Лодж, утратила всякий интерес к ним. Джеймс слышал, как мать сказала, что все это выглядит так, словно Мирабель наговорила лишнего, живя у них: слишком открыто демонстрировала истинные свои желания — а теперь, когда они удовлетворены, старается как можно меньше общаться с теми, кто слышал ее излияния. Но Файфилдов это вполне устраивало, ибо любое появление Мирабель неминуемо влекло за собой неприятности и домогательства.

Лето выдалось более сухим и жарким, чем прошлое, и урожай ягод и фруктов был исключительно богат. Но в этом году не было тети Джулии и некому было бросать саркастические взгляды на корзинки с малиной. Дурман обыкновенный — datura, колючие яблоки — тоже не объявился в саду у Файфилдов, да, надо думать, и нигде в Грейт-Синдон. «Случайный гость», как было сказано о дурмане в справочнике дикорастущих растений Британии, он таинственным образом ушел в землю или перебрался в какой-то укромный уголок в дальних лугах.

Но если бы дурман и появился, для Джеймса он уже утратил всякое очарование. В июне ему исполнилось тринадцать, и он чувствовал себя безмерно повзрослевшим — не просто на один год, как прошлым летом. Прежде всего, он вырос на шесть дюймов, «вымахал», как выразилась его мать, так сильно, что порой малознакомая, высившаяся в зеркале фигура внушала ему чуть ли не тревогу. С невероятным удивлением оглядывался он назад, на ребенка, каким был недавно, ребенка, который готовил в кастрюльках отвары из ядовитых плодов и листьев, держал в клетке белых мышей и разводил гусениц в коробке́. Он перешел в подростковый возраст и больше ребенком не был.

Может быть, его рост и стал непосредственной причиной драмы, — «худшего дня моей жизни», как выражалась Розамунда, — а может, дело было в том, что миссис Ходжес попала к хирургу под нож, а может, то обстоятельство, что Женский институт, вопреки заведенному порядку, перенес встречу со вторника на среду. Причиной могло стать любое их этих обстоятельств, хотя, главным образом, случилось это со всей неотвратимостью потому, что Мирабель была тем, что она есть.

Обитатели фермы Юз-Холл очень мало знали о ее образе жизни, поскольку почти никогда с ней не виделись. Для Элизабет Файфилд известие, что миссис Ходжес подолгу сидит с Оливером или же берет его к себе домой, стало полной неожиданностью. Сообщила ей об этом дочь миссис Ходжес, которая тогда же сказала, что ближайшие три недели ее мать проведет в больнице в связи с операцией гистерэктомии, да и потом бог знает сколько времени еще будет приходить в себя. Мирабель предстоит поискать себе няню в каком-нибудь другом месте.

Значит, искать она ее будет, ясное дело, у Файфилдов.

Возникнув у них на пороге с Оливером в одной руке и тяжелой корзиной с покупками в другой, она приветствовала Элизабет обворожительной, но неуверенной улыбкой. Все было, как в прошлом году, вот только Оливер стал маленьким мальчиком — перестал быть младенцем. У Джеймса начались долгие летние каникулы, поэтому он был дома и слышал, как гостья горестно вздохнула и пустилась извиняться за то, что надолго их «забыла». Дело в том, что она обручена, собирается замуж. Элизабет, наверное, не знала?

— Надеюсь, ты будешь очень счастлива.

— Из Гилберта получится прекрасный отец, — сказала Мирабель. — Когда я сравниваю его с этим инфантильным олухом, с этим безмозглым Фрэнсисом, меня просто смех разбирает… да ладно, что было, то прошло… В общем, Элизабет, дорогая, я пришла просить вас вот о чем… Как вы думаете, Джеймс и Розамунда могут понянчить Оливера и выручить меня? Я уплачу, сколько положено, буду платить, как платила миссис Ходжес. Потому что это такой ужас… я никуда не могу пойти со своим женихом, и как раз завтра у меня знакомство с его родителями. Не могу же я взять ребенка возраста Оливера на званый обед, верно?

— О Розамунде и речи быть не может быть, — сказала мать Джеймса без всякой теплоты в голосе. — Ей всего одиннадцать, и я не могу допустить, чтобы она отвечала за Оливера.

— Но Джеймс вполне справится, правда? Джеймс теперь такой высокий, он выглядит как взрослый. И Джеймс, в любом случае, всегда был потрясающе ответственным.

Его мать оставила эту реплику без внимания. И издала один из тех вздохов, которые у кого-кого, а у Джеймса напрочь отбивали охоту просить о чем-то еще. Но не такова была Мирабель.

— Ну только один разок — завтра! Начиная с послезавтра, я буду сидеть дома, как примерная мамочка, а через месяц миссис Ходжес вернется. Только с семи… до, скажем, одиннадцати самое позднее.

— Я сама побуду с Оливером, — сказала мать Джеймса.

Заверения Мирабель ничего не стоили, и, вместо того чтобы сидеть дома с Оливером, она появилась на ферме Юз-Холл три дня спустя, чтобы подбросить им мальчика — на этот раз чтобы отправиться за покупками с матерью Гилберта. Отсутствовала она четыре часа. Оливера стошнило — он объелся ирисками, которые нашел в комнате у Розамунды, вырвал с корнем шесть комнатных растений и оборвал с них все листья, прежде чем Джеймс застал его за этим занятием.

В следующий раз, сказала мать Джеймса, она всего этого ни за что не допустит. Она уже обещала Мирабель посидеть с Оливером в ближайший субботний вечер. И сделает это, а потом — все, конец истории. Решимость ее лишь укрепилась после того, как Мирабель в субботу соизволила вернуться лишь в полпервого ночи. Она бы выложила это Мирабель прямо в лицо, без обиняков, заявила Элизабет Файфилд своим домочадцам за завтраком, но при всем этом присутствовал Гилберт Колридж, и ей не хотелось срамить Мирабель в его присутствии.

Во вторник, на который было перенесено заседание Женского института, отличная погода сменилась грозой, к полудню уступившей место затяжному дождю. Джеймс посвятил день уборке и разборке пещеры. Его столько раз просили об этом, и он в самом деле собирался это сделать, но кто захочет сидеть в душной комнате, когда сияет солнце, а температура за окном больше 26 градусов по Цельсию? А вот нынешний вторник в высшей степени подходил для того, чтобы отобрать книги, которые ты перерос, освободить комнату от аквариумов, клеток и сосудов, которые уже пустовали, коллекций, которые превратились в ящики со всякой дребеденью, в общем, вымести и расчистить дорожку — во взрослую жизнь.

Снимая с верхней полки книжки, он наткнулся на вещь, о существовании которой почти забыл, — на склянку с надписью datura stramonium. Тут раздумывать было нечего — это точно на выброс. Он с любопытством глянул на пузырек, на заполнявшую его зеленовато-коричневую жидкость, которая за минувшее время осела и посветлела. Зачем он ее приготовил, с какой целью? В другие времена он мог бы стать алхимиком или колдуном, и он сокрушенно покачал головой над Джеймсом-ребенком, которого больше не существовало.

Как много книг больше не представляло для него интереса! Детское чтение. Он стал раскладывать их на полу на две кучки: «нужные» и «ненужные». Палмерстон сидел на подоконнике и следил за ним не мигающими желто-золотыми глазами, блестевшими на круглой, серой, довольно крупной мордочке. Как хорошо, подумал Джеймс, что он избавился от мышей до появления Палмерстона. А клетку для мышей можно и продать. Один из мальчиков у него в классе держал хомячков и что-то говорил о том, что ему бы не помешала запасная клетка. Нет ничего зазорного в том, чтобы позвонить и поинтересоваться.

Джеймс спустился в гостиную и снял трубку, чтобы набрать номер Тимоти Гордона, но телефон молчал. Гудка не было, а тишина в трубке нарушалась только потрескиванием и щелчками. Придется идти на дорогу к телефону-автомату и звонить инженерам-ремонтникам, но не сейчас, попозже. Льет, как из ведра.

Он уже пересек вестибюль и почти дошел до подножья лестницы, когда прогремел звонок. Мать что-то говорила о том, что могут прийти из прачечной. Джеймс бездумно открыл дверь, готовый кивнуть посыльному и сунуть ему в руки короб с бельем, но за дверью вместо посыльного стояла Мирабель.

Машину она припарковала на дорожке, в переднем окне виднелась рожица жевавшего что-то Оливера, который елозил по стеклу липкими пальчиками, оставляя следы. Мирабель, как сказала бы тетя Джулия, разоделась в пух и прах, и уж никак не по погоде: на ней было что-то из кремового шифона с плиссированной юбкой и шлейфом, на шее, кроме нитки бус, красовались два или три шифоновых шарфа, бледно-розовые чулки и кремового цвета туфельки из кожаных полосок, каждая шириной с бечевочку, дополняли туалет.

— О Джеймс, будь ангелом! Выручишь меня и посидишь с Оливером сегодня днем? Ты не один дома, Розамунда тоже на месте, я заметила, она выглядывала из окна своей спальни. Я пыталась дозвониться тебе, но у вас не работает телефон.

Мирабель произнесла это с укором, как будто Джеймс поломал телефон намеренно. Она едва переводила дыхание и явно спешила.

— Почему ты не возьмешь его с собой?

— Потому что, если хочешь знать, Гилберт собирается купить мне что-то совершенно особенное и очень важное, и я не могу взять с собой ребенка.

Розамунда, почуяв, что внизу происходит что-то необычное, появилась в изгибе лестницы.

— Это всего-навсего Мирабель, — бросил ей Джеймс.

Но Мирабель, воспользовавшись тем, что внимание Джеймса отвлеклось на мгновение, рванула к машине — ее наряд запестрел мокрыми дождевыми пятнами, и выхватила из машины липкого Оливера.

— Ты же побудешь с Джеймсом и Розамундой, правда, солнышко?

— А мы что, обязаны? — спросила Розамунда, спускаясь вниз и окинув Оливера взглядом, исполненным такого неприкрытого отвращения, что даже Мирабель содрогнулась. Тем не менее она всучила Джеймсу Оливера, стараясь держать перепачканный рот сына подальше от своего платья, и Джеймсу ничего не оставалось, как подхватить того на руки. Оливер тотчас же начал рыдать и тянуть руки к матери.

— Нет, миленький, мама вернется позже. Теперь послушай, Джеймс, дочь миссис Ходжес должна прийти за ним в половине шестого, в это время она кончает работу. Она обещала забрать его к себе, а я заеду к ней на обратном пути. А теперь мне пора бежать, мы с Гилбертом встречаемся в три.

— Ничего себе! — выпалила Розамунда, когда машина отъехала от фермы. — Достала уже! Подумать только, торчать с ним! Я собиралась сделать задание по изо.

— А я — разобрать свою комнату, но что теперь толку жаловаться! Он свалился нам на голову, и все тут!

После того как входная дверь захлопнулась, Оливер хныкал не переставая.

— Если бы не было дождя, можно было бы пойти с ним в сад. Вывезти его на прогулку.

— Если бы, но дождь идет, — парировал Джеймс. — Да и в чем бы мы его вывезли? В маминой сумке на колесиках? В тачке? На случай если ты не заметила, сообщаю: драгоценная Мирабель не позаботилась прихватить с собой прогулочную коляску. Лучшее, что можно придумать, — это покормить его. Когда он ест, он хотя бы не орет.

Джеймс отыскал в кладовке коробку шоколадного печенья «Пингуин» и дал одно печенье Оливеру. Оливер уселся на пол и стал уплетать лакомство, разбрасывая вокруг мелкие кусочки красно-золотой обертки. Затем он открыл кухонный шкафчик с утварью и стал швырять кастрюли, сковородки, дуршлаг, сито на пол — одну вещь за другой, оставляя шоколадные разводы на белом пластиковом покрытии дверец. Розамунда их обтерла, потом попыталась вытереть рожицу и ладошки Оливера, в ответ он раскричался и стал колотить ее кулачками. Когда весь пол покрылся кастрюлями, Оливер приступил к остальным дверцам, стал последовательно их отворять и выбрасывать все подряд: столовые приборы, терки для сыра, картофелечистки, кухонные полотенца, тряпки для пыли.

Джеймс мрачно наблюдал за ним.

— Я где-то читал, что двухлетний ребенок, даже с очень высоким ай-кью, не может сосредоточиться на чем-либо больше, чем на девятнадцать минут.

— Оливеру еще нет двух, и вряд ли у него такой уж высокий ай-кью.

— Вот именно, — отозвался Джеймс.

— Ички, — потребовал Оливер. Расшвыривая ножи и вилки, лежавшие у него на пути, он направился к Джеймсу и стукнул его деревянной ложкой. — Ички.

— Тут только спичек не хватает, представь, что бы он устроил.

— Наверное, это не «спички». Он просит что-то свое, мы просто не понимаем.

— Ички, ички, ички!

— Живи мы в Лондоне, покатали бы его на автобусе. Или повели в зоопарк.

— Живи мы в Лондоне, мы бы не караулили его. Пожалуй, надо ему включить телевизор. У Мирабель ведь нет телевизора.

Он поднял Оливера и отнес в гостиную. Мебель там была кожаная, темно-коричневая, немаркая, поэтому еще одно печенье «Пингуин» не представляло опасности. Джеймс включил телевизор. В это время дня ничего особо интересного не показывали, шел только какой-то сериал о служащих аэропорта. Но Оливер был заворожен цветом и мельканием фигур на экране, поэтому Джеймс засунул его поглубже в кресло и с чувством невероятного облегчения удалился.

В кухне его ждал непочатый край работы. Оливер оставил грязные следы на двух скатертях, кроме того, Джеймсу пришлось перемыть все ножи и вилки. Розамунды и след простыл (обычная история, подумал он). Наверное, вернулась к своему заданию по изо — пошла делать коллаж из сухих цветов. Он вернул на место все кастрюли и прибрал в шкафчиках, чтобы все выглядело примерно так, как до атаки Оливера. Пора, подумал, пойти взглянуть, что он там поделывает.

В гостиной никого не было. Джеймс быстро сообразил, в чем дело. Сериал кончился, яркие движущиеся фигурки, звучные голоса и музыку сменила на экране голова очкастого старика, проводившего беседу о молекулярной физике. Внизу Оливера тоже не было. Джеймс не мог поверить, что тот способен одолеть лестницу. Но, конечно, он был способен. Это был крупный сильный малыш, который научился ходить много месяцев назад.

Джеймс стал подниматься по лестнице, окликая Оливера по имени. Было всего четверть четвертого, и мать Джеймса не вернется из Института раньше половины пятого. Дождь припустил еще сильнее, и в доме стоял полумрак. Джеймсу впервые за все время пришло в голову, что он оставил дверь в свою комнату открытой. Он оставил ее открытой, потому что там был Палмерстон, он спустился вниз, чтобы позвонить Тимоти Гордону насчет клетки для мышей, а тут как раз явилась Мирабель. Казалось, это было вечность назад, но на самом деле прошло минут сорок.

Оливер был в комнате у Джеймса. Он сидел на полу, зажав в кулачке пустой пузырек из-под datura, и из уголка рта стекала струйка бурой жидкости.

Джеймс читал в книжках, что бывает, у людей ноги прирастают к полу, и сейчас именно это с ним и случилось. Он буквально окаменел. Он смотрел на Оливера, и где-то внутри у него рос и поднимался ком, который стал биться у него в горле. Это было его собственное сердце, стучавшее с такой силой, что он испытывал боль.

Он заставил себя стронуться с места. Забрал у Оливера пузырек и автоматически, не соображая, что делает, прополоскал его в умывальнике. Оливер молча глядел на него. Джеймс вышел в коридор и постучал к Розамунде.

— Выйди, пожалуйста, Оливер выпил яд. Примерно полпинты.

— Что?

Она вышла. Поглядела на Джеймса, от ужаса у нее широко открылся рот. Он все объяснил ей, быстро, кратко, в двух словах.

— Что будем делать?

— Позвоним в «скорую».

Она остановилась в дверях спальни Джеймса и смотрела, не отрываясь, на Оливера. Тот сжал кулаки и стал тереть глаза и канючить.

— Как ты думаешь, нам нужно сделать что-то, чтобы его вытошнило?

— Нет. Пойду позвоню. Это моя вина. Я, наверное, был не в себе, когда готовил эту штуку, не говоря уж о том, что я хранил ее. Если он умрет… Господи, Роз, мы же не можем позвонить! У нас не работает телефон. Я же пытался позвонить Тиму Гордону, но соединения не было, и я пошел к телефонной будке, хотел сообщить ремонтникам.

— Ты и сейчас можешь это сделать.

— Это значит, что он останется на тебе.

У Розамунды задрожали губы. Она поглядела на маленького мальчика, который лежал сейчас на полу, широко открыв глаза и засунув в рот палец.

— Не хочу. А вдруг он умрет?

— Тогда иди ты, — сказал Джеймс. — А я останусь с ним. Спускайся, наберешь 9–9–9, вызовешь «скорую», а потом пойдешь в деревню и приведешь маму. Ладно?

— Ладно, — сказала Розамунда и двинулась к выходу, по лицу у нее текли слезы.

Джеймс взял Оливера на руки и бережно положил на кровать. На лице ребенка блестели капельки пота, но пот мог выступить просто оттого, что ему стало жарко. Мирабель слишком сильно его укутала для этого времени года — в шерстяную кофточку поверх свитера и футболки. Он явно хотел пить. Вот почему он твердил ички. Ички значило «водички». Существовала ли хоть малейшая вероятность того, что за год, истекший с тех пор, как он, Джеймс, приготовил datura, яд выветрился? Если по-честному, он в это не верил. Ему припомнилось, что он где-то читал, будто на яд не действует ни жара, ни сухость воздуха и, наверное, время на него не действует тоже.

Глаза у Оливера закрылись, а румянец, игравший на лице, пока он смотрел телевизор, сбежал с пухлых щечек, которые приобрели восковой оттенок. По крайней мере, он вроде бы не испытывал боли, но бисеринки пота все еще блестели на лбу. Джеймс снова спросил себя, почему он был таким дураком, что хранил яд. Час тому назад он уже было почти совсем его выбросил, но нет, не выбросил. Что толку было сейчас рвать на себе волосы — его отец говорил в таких случаях: «Задним умом крепок».

Но Джеймс думал о будущем, не о прошлом. Ему вдруг пришло в голову, что если Оливер умрет, то это он, Джеймс, убьет его, и это, в общем, так же верно, как если бы он выстрелил в него из отцовского дробовика. Пропадет жизнь, пропадет вся его будущность. Потому что он никогда себе этого не сможет простить и навсегда останется сломленным человеком. Ему придется укрыться в какой-нибудь глухомани, учиться в другой школе, а когда он эту школу закончит, устроиться на какую-нибудь бессмысленную работу и влачить жалкое, неполноценное существование, исполненное угрызений совести. Придется забыть навсегда об Оксфорде, о работе в исследовательской лаборатории, о счастье, самореализации, успехе. И ничего он не преувеличивает. Именно так все и будет. А Мирабель?.. Если его жизнь будет разбита вдребезги, то что станется с ней?

Он услышал, как стукнула входная дверь, и на лестнице зазвучали торопливые шаги матери. Он сидел на кровати, глядя на Оливера, а потом медленно обернулся к двери.

— О, Джеймс!

Джеймс ответил, как совершенно сложившийся человек, как ответил бы кто-то втрое его старше:

— Ты не можешь сказать мне ничего такого, чего не сказал бы себе я сам.

Она коснулась его плеча.

— Я знаю, — ответила она. — Я тебя знаю.

Лицо и губы у нее были цвета мела, и в выражении лица читались страх и в такой же мере гнев. Как она смела принести его сюда и бросить на двух детей).

Джеймсу было сейчас не до обид.

— Он… он умирает?

— Он спит, — ответила мать и положила ладонь Джеймса на лоб Оливеру. Лоб был прохладный, пот высох. — По крайней мере, мне так кажется. А может, он в коме.

— Мне конец, если он умрет.

— Джеймс, ну, Джеймс, — она сделала то, чего уже не делала давным-давно: обняла сына за плечи и прижала к себе, хоть он и был на полголовы выше.

— «Скорая» приехала, — сказал Джеймс. — Я слышал звонок.

Двое мужчин подымались по лестнице. Один из них завернул Оливера в одеяло, взял на руки и понес вниз. Розамунда сидела в вестибюле, на коленях у нее лежал Палмерстон, и она тихо роняла слезы прямо в его шерстку. Не хотелось оставлять ее дома одну, но кто-то ведь должен был дождаться прихода дочери миссис Ходжес. Джеймс с матерью сели в «скорую» и поехали с Оливером в больницу.

Они долго сидели в приемной, пока врачи производили какие-то манипуляции с Оливером — наверное, промывали желудок. Потом вышли два доктора — молодой чернокожий и старик белый — и осыпали Джеймса градом вопросов. Какую именно жидкость выпил Оливер? Когда она была изготовлена? Какое количество было в склянке? Ну и кучу других в том же роде. Врачи были не слишком любезны с Джеймсом, и его подмывало отговориться. Ничего ведь не стоило сказать, что он понятия не имеет, что это за жидкость, что он выпаривал дурман, чтобы получить зеленую краску или что-нибудь такое. Но когда разговор зашел о дурмане, он просто не мог соврать. Он должен был сказать горькую правду, должен был сказать, что приготовил яд и знал, что это смертельно опасно.

После того как доктора удалились, последовало долгое ожидание, во время которого ровным счетом ничего не происходило. Дочь миссис Ходжес, должно быть, уже приходила, и отец Джеймса тоже уже вернулся домой с летнего семинара. Пробило 5.30, потом 6, сестра принесла им по чашке чая, и снова потянулось пустое время ожидания. Было уже почти семь, когда вышел молодой врач. Видимо, он принял мать Джеймса за мать Оливера, а когда понял свою ошибку, пожал плечами и сказал, словно у них не было причин для волнений и происшедшее вообще не слишком их касалось:

— Все у него будет в порядке. Нечего вам тут мучиться.

Мать Джеймса вскочила на ноги и вскрикнула:

— Он вне опасности? Он правда хорошо себя чувствует?

— Превосходно, насколько мы можем судить. Содержимое желудка отправлено в лабораторию. Ночь мы подержим его у себя, понаблюдаем — на всякий случай.

Вся семья Файфилдов уселась ждать Мирабель. Они собирались сидеть до победного конца — даже если она появится в два часа ночи. В записке, опущенной в почтовый ящик в Синдон-Лодж, излагалось происшедшее и предлагалось позвонить в больницу.

Джеймс крепился. По пути из больницы мать сказала ему, что он должен быть готов к тому, что Мирабель набросится на него с упреками. Женщины, которые готовы навязать своего ребенка первому встречному, обычно впадают в истерику, когда их ребенку грозит опасность. Наверное, из-за чувства вины, предположила она. Но Джеймс решил, что, даже если Мирабель будет неистовствовать, у нее есть на это право, потому что, если Оливер и не умер и не умрет, а это легко могло случиться, то лишь потому, что они очень быстро приняли меры, чтобы вывести из него эту смертельную пакость. Позвонить на ферму в Юз-Холл Мирабель не могла, потому что телефон еще не заработал. Около десяти вечера все они выпили кофе. И отец Джеймса, который тщательно осмотрел комнату сына, чтобы убедиться, что там больше нет никаких бутылочек со смертоносным зельем, прочел сыну нотацию, немногословную, но справедливую, на тему ответственности, после чего налил себе большую порцию виски.

«Вольво» желтого цвета появилась на дорожке без двадцати двенадцать. Джеймс неподвижно сидел на стуле, сохраняя спокойствие, как и собирался. Дверь пошел открывать отец. Джеймс готовился услышать вскрик или рыдание. Розамунда заткнула пальцами уши.

Входная дверь захлопнулась, на лестнице послышались шаги. Вошла улыбающаяся Мирабель. На среднем пальце ее левой руки переливался большой брильянт. Мать Джеймса поднялась и пошла к ней, протянув руки, заглянула в лицо и спросила:

— Ты нашла нашу записку? Конечно, раз ты тут. Мирабель, не знаю, что и сказать…

Мирабель не успела ответить, как в комнате появился отец Джеймса вместе с человеком, за которого та собиралась замуж, — эдаким большим плюшевым медведем с закрученными вверх усами. Джеймс поймал себя на том, что пожимает ему руку, — все было совсем иначе, чем он себе представлял. Мирабель, рассеянная, счастливая, лучилась улыбками, предлагая всем полюбоваться ее тонкой маленькой рукой с обручальным кольцом.

— Ты звонила в больницу? Что тебе сказали?

— Я не звонила.

— Не звонила? Но как же…

— Я и так знаю, что он в порядке, Элизабет. Зачем мне, спрашивается, строить из себя дуру из-за того, что он выпил полбутылочки подкрашенной водицы?

Джеймс пристально посмотрел на нее. Веселье разом схлынуло с нее: она поняла, что сейчас сболтнула. Рука метнулась вверх, чтобы прикрыть рот, густая краска залила лицо. Она сделала шаг назад и потянула Гилберта Колриджа за руку.

— Боюсь, вы недооцениваете моего сына как токсиколога, — сказал отец Джеймса, а Мирабель отняла руку от лица, сделала серьезную мину и сказала, что им пора — надо поскорее дозвониться.

Теперь Джеймс все понял. Комната медленно снялась с места, пошла кругом и никак не могла остановиться. Он знал, что сделала Мирабель, и, хотя это не станет концом его жизни, не испортит его будущности, случившееся останется с ним навсегда. По глазам Мирабель он понял: она знает, что он знает.

Гости и хозяева сейчас двигались в сторону вестибюля, со всех сторон сыпались извинения, благодарности, пожелания спокойной ночи. Окружающее пространство постепенно приняло свои обычные размеры и форму. Джеймс заговорил с Мирабель впервые за день, и голос у него осекся:

— Спокойной ночи. Жаль, что я был таким дураком.

Она поняла, что он хотел сказать.