Месть Мориарти

Глава 6 КРАЖА И ИСКУССТВО

Лондон и Париж:

суббота, 28 ноября 1896 — понедельник, 8 марта 1897

Последняя суббота ноября — тяжелый день для владельцев магазинов на Оксфорд-стрит и прилегающих к ней улиц. В этот день им не только приходилось радовать своих покупателей, но и думать об обеспеченности товарами на следующие несколько недель. Так случалось всегда по мере приближения Рождества. «С каждым годом суета начинается все раньше», — говорили они друг другу. Говорили, не жалуясь, но с почтением к большому христианскому празднику. Некоторые делали при этом постные лица и, качая головой, отмечали, что праздник все больше и больше становится поводом для обжорства, пьянства и прочих сумасбродств и излишеств.

Вот и на Орчард-стрит аптекарь Чарльз Бигнол проверял запасы тех приятных мелочей, которые пользуются особенным спросом в предрождественские недели.

Он просматривал заказы — «Противожелчные пилюли Блейда», «Сироп Блю энд Блэк», «Пилюли для печени», «Каскара Саграда», — когда в аптеку за небольшой покупкой, бутылочкой «Говяжьего сока Уайета», вошла некая леди.

Женщина она была привлекательная, к тому же постоянная покупательница, а потому только после ее ухода аптекарь заметил другого клиента, китайца, весьма прилично одетого и похожего скорее на бизнесмена, чем на тех головорезов, которых можно встретить в Вест-Энде.

— У меня мало времени, — сухо оповестил его Бигнол.

— Плидется найти, мистел Биг-Ноль. — Глаза у китайца были холодные и жесткие и походили на стеклышки. — Вы есё снабзаете дзентльмена с Бейкел-стлит?

— Вам прекрасно это известно. Да, снабжаю. И его, и других, кого вы направляете.

— Холосо, мистел Биг-Ноль. Вам за это заплатят. Мы осень вами довольны. Платите вовлемя и делайте деньги на длугих опеласиях.

— Ко мне сейчас придут. Пожалуйста, говорите, что вам нужно.

— Только пледупледить. Стобы вы были готовы.

— Да?

— Одназды. — Китаец помолчал, подбирая слова. — Одназды. Мозет быть, сколо, мозет быть, селез несколько недель или месясев. Мы дадим вам инстлуксии.

— Да?

— Вы долзны плеклатить снабзение насего обсего длуга с Бейкел-стлит.

Под левым глазом у Бигнола задергалась жилка.

— Но это же его лекарство. Он может серьезно заболеть, если…

— Если не будет лекалства, он наснет нелвнисать. Злиться. Потеть. Деплессия. И тогда он согласится сделать то, о сем мы его поплосим в обмен на лекалство.

Бигнол нахмурился.

— Не беспокойтесь, мистел Биг-Ноль. Вам холосо заплатят. Делайте, как сказут, а инасе… инасе… — Пользуясь в качестве выразительного средства одной лишь мимикой, китаец убедительно продемонстрировал, что ждет аптекаря в случае отказа. Окончательное решение всех земных проблем выглядело в его представлении очень неприятной процедурой. — Не беспокойтесь, мистел Биг-Ноль, — повторил он. — Такое делалось и ланьсе. Он осень, осень умный дзентльмен, но у каздого селовека есть сена. Его сена — белый полосок. Так сто, когда полусите инстлуксии, делайте, как вам сказали.

Бигнол согласно кивнул, и в этом жесте, неохотном, но неизбежном, приняло участие все его тело.

Мориарти сделал еще один ход в смертельной игре.

Из Бермондси на Альберт-сквер Эмбера привезли ночью. Той же ночью туда доставили Боба Шишку, пострадавшая рука которого еще висела на повязке.

Оба задержались там на тридцать шесть часов, проведя большую часть времени в кабинете Мориарти, после чего отбыли на континент, к озеру Анси. Отсылая Эммера и Боба, Профессор одним камнем убивал двух птиц: избавлялся от людей, присутствие которых в Лондоне было сейчас нежелательным, и использовал их в игре с далеко идущими целями. С этого времени Ирэн Адлер будет под постоянным наблюдением, каждый ее шаг будет записываться, а результаты наблюдения будут каждые три-четыре дня отправляться Мориарти.

Появилась в доме, к вящему неудовольствию Сэл Ходжес, и новая жилица, итальянка Карлотта, которая все чаще и чаще занимала место Сэл в постели Профессора. Мало того, Сэл еще и получила задание: обучить «латинскую тигрицу» — как называл девушку Мориарти — этикету, манерам и моде.

Что касается другого дела, то все старания отыскать в жизни инспектора Кроу что-то предосудительное закончились полным провалом. Полицейский был безгрешен и за все годы службы не запятнал себя ни взяткой, ни малейшим отступлением от закона.

Полли Пирсон все еще печалилась по Гарри Алену, а Бриджет Спир прибавляла в объеме. Сам же Спир с утра до позднего вечера занимался делами возрождающейся криминальной империи и ежедневно отчитывался перед Профессором, который, с присущим ему безошибочным чутьем, наставлял своего начальника штаба. Шлайфштайн и его шайка по-прежнему томились в Бермондси, хотя и в условиях относительного комфорта, но в полной изоляции от внешнего мира. В свободные часы Мориарти репетировал трюки, позаимствованные из книги профессора Хоффмана «Современная магия», и каждый вечер уделял по меньшей мере один час подготовке и совершенствованию нового образа, перевоплотиться в который ему предстояло лишь через несколько месяцев.

Шла вторая неделя декабря, когда в дом на Альберт-сквер вернулся Гарри Аллен.

Учителем Гарри Аллен не хотел быть никогда. Да его и не тянуло к этой профессии — может быть, потому что его собственный школьный опыт приятных воспоминаний не сохранил. Избалованный сын небогатого сквайра, он провел некоторое время в Оксфордском университете, где отметился лишь склонностью к пьяным кутежам и ничегонеделанию.

Довольно симпатичный бездельник, Гарри, после смерти отца, оставившего по большей части только долги, впервые в жизни оказался в положении, когда ему пришлось опираться лишь на собственные скудные ресурсы. Хорошо сложенный молодой человек со слабостью к женщинам, выпивке и азартным играм — именно в таком порядке, — он без особенного труда устроился учителем в небольшой частной школе в Бэкингемшире. Природное добродушие отнюдь не мешало ему практиковать в отношении подопечных ту же жестокость, которую он испытал несколькими годами раньше на собственной шкуре.

Падение последовало вскоре после того, как Гарри обнаружил, что его скромного жалованья совершенно не достаточно для удовлетворения естественных потребностей в удовольствиях. Мистер Аллен опустился до мелкого воровства у своих учеников, а когда и это не принесло нужных результатов, перешел к обычному вымогательству.

Директор школы и ее владелец, человек пожилого возраста и мягкого характера, знал о происходящем, но, заботясь в первую очередь о дисциплине, в течение долгого времени предпочитал закрывать глаза на творящиеся безобразия. Однако — и таков порядок вещей — день расплаты в конце концов наступил. В случае с Гарри Алленом воздаяние пришло с неожиданным и внезапным появлением трех родительских пар, обеспокоенных тем, что их отпрыски постоянно жалуются на возрастающие поборы и прямой отъем денег. Правда вышла наружу, возмущенные родители потребовали незамедлительно предать провинившегося наставника суду магистрата.

Аллен бежал в столицу, где на протяжении почти трех лет вел жизнь мелкого преступника, занимаясь делами отнюдь не соответствовавшими его природным талантам — включая год тюрьмы, — пока Спир не приметил и не привел способного молодого человека к Профессору.

И вот теперь Гарри Аллен вернулся из Парижа — модно одетый, щеголеватый, с большим чемоданом и довольной физиономией, ясно показывающей, что распоряжение Мориарти исполнено.

В кухню новость принесла Марта Пирсон, и, услышав ее, Полли впала в такую рассеянность, что Бриджет Спир пришлось пригрозить несчастной самыми жестокими карами, ежели она не возьмет себя в руки и не сосредоточится на работе.

— Мне бы только подняться наверх да взглянуть на него одним глазком, — ныла бедняжка. — А с овощами я потом одна управлюсь.

— Он и сам спустится, как только освободится, — отвечали ей. — Хозяин вызвал его к себе в кабинет и отпустит не раньше, чем выслушает.

Отчитаться Гарри Аллену и впрямь предстояло о многом, но когда двое мужчин остались одни за запертой дверью, охранять которую было поручено Уильяму Джейкобсу, первым вопросом Мориарти был следующий:

— Она у тебя?

— Разумеется, сэр. Она у меня, и, полагаю, вы не будете разочарованы.

С этими словами Гарри открыл чемодан, убрал в сторону лежавшие сверху вещи, вытащил деревянную панель размером тридцать на двенадцать дюймов и повернулся с ней к Мориарти.

Профессор невольно затаил дыхание. То, что он увидел, было лучше того, что он ожидал. Результат превосходил даже то, что он представлял в самых смелых мечтах. С деревянной панели на него, загадочно улыбаясь, смотрела Джоконда, Мона Лиза. Картина выцвела и потрескалась, но по-прежнему манила и завораживала. Мягкие карие глаза притягивали и не отпускали, а служивший фоном пейзаж лишь подчеркивал ее красоту — величие и достоинство как противопоставление дикому ландшафту.

В первый момент Мориарти даже не отважился прикоснуться к картине. Похвальбы Лабросса были не напрасны. Он не только перенес на копию гений Леонардо — за несколько недель само творение как будто чудом состарилось на почти четыре сотни лет.

— Изумительный образец подделки, — прошептал Мориарти, не в силах оторваться от шедевра.

— Просто не верится, — добавил Аллен. — Посмотрите, даже трещинки воспроизведены с полной точностью.

Мориарти кивнул и, подойдя ближе, принялся внимательно рассматривать паутинку трещинок, свидетельствовавших овозрасте портрета.

— Все остальное на месте?

— В правом нижнем углу. — Гарри указал пальцем. — Надо лишь стереть краску.

— Лабросс?

— Он вас больше не побеспокоит.

— Хорошо. А теперь, Гарри, рассказывай. Ты никого больше не привлекал?

— Все было сделано, как вы и приказали. Обошелся своими силами. К концу с ним стало совсем трудно: работал медленно, пил все чаще, требовал девушек. Пришлось проявить твердость. — Гарри улыбнулся, очевидно, вспомнив какой-то забавный эпизод. — Так или иначе, на прошлой неделе работа была закончена, и он сказал, что ее нужно оставить на неделю, прежде чем показывать вам. Я согласился, а через три дня предложил отметить успех. Ему захотелось сходить в «Мулен Руж». Народ туда идет разный, и богачи, и щеголи; кто-то посмотреть танцы, кто-то познакомиться с нужными людьми. Что притягивает в это заведение, так это какая-то особенная атмосфера опасности. И, конечно, канкан. Господи милостивый, Профессор! Какой танец! Какие девочки! Словами не передать — это надо видеть. Я думал…

— Об этом гнезде разврата расскажешь потом. Я его уже видел. Надеюсь, моя старая знакомая, Ла Гулю, в добром здравии? Сейчас меня интересует Лабросс.

Аллен заметно вспотел.

— Ну так вот, отправились мы в старый добрый «Мулен Руж». Должен сказать, вечер удался. Все, кто надо, были на месте, даже этот чудной художник, Лотрек. Я пил в меру, а Лабросс дал себе волю. Устроил себе прощальную вечеринку. Потом я притащил его в студию, где и застрелил, когда он уснул. Чисто и аккуратно, в затылок. Завернул в простыни и покрывало, запихнул в сундук и с этим сундуком вернулся. — Гарри положил на стол багажный билет. — Ждет, когда ж его заберут. На вокзале Виктория. Думаю, надо бы побыстрее, пока не протух.

— Распоряжусь сейчас же. Отправлю Уильяма Джейкобса. Что дальше?

Аллен достал из кармана еще одну бумажку.

— Как вы уже знаете, картина висит в Салоне Карре в Лувре. За последние недели я провел там немало времени и подметил кое-что интересное. Бывая в Лувре, я каждый раз замечал, что в какое-то время зал примерно на полчаса остается совсем пустым. Вот тогда мне и удалось изучить картину вблизи. Зажимы там просты, убрать их труда не составит, так что на всю замену, — он кивнул в сторону копии «Джоконды», — понадобится минут пять или шесть.

Мориарти взял в руки листок с рисунком, показывающим заднее крепление картины к раме. Зажимов было четырнадцать штук. Изучив рисунок, он взглянул на Алена — пожалуй, такой человек ему нужен. Умный, но при этом хладнокровный и безжалостный, как хищник, — ни малейшего намека на какие-то эмоции, сожаление. Избавился от Пьера Лабросса и глазом не моргнул. Подходящий партнер для Ли Чоу.

Профессор повернул ключ в замке верхнего ящика, взял небольшой кошелек с двумя сотнями фунтов и протянул его через стол.

— Премия за хорошо выполненное поручение, — сказал он, изобразив дружелюбную улыбку. — А теперь, Гарри, тебе бы лучше спуститься. Насколько я понимаю, одна из тех девчонок имеет на тебя свои виды.

Гарри Аллен смущенно опустил глаза.

— Будь осторожен, — предупредил Мориарти тоном строгого, но все понимающего наставника. — Я не против, чтобы она получила горячий пудинг на ужин, но только чтобы живот потом не расперло.

Аллен ушел, а Мориарти, еще раз внимательно оглядев подделку, призвал Уильяма Джейкобса, которому вручил багажный билет и инструкции относительно находящегося на вокзале Виктория сундука. Уильяму следовало взять помощника, получить по билету сундук, отвезти в закрытом фургоне к болотам Ромни-Марш и там от него избавиться, позаботившись о том, чтобы труп Пьера Лабросса никогда не увидел дневного света.

Позднее, уже вечером, в то время как Сэл пыталась привить Карлотте основы хороших манер, Мориарти сидел в гостиной с колодой карт, практикуясь в разных трюках. За последние месяцы он неплохо овладел этим искусством и к тому обнаружил, что час занятия с картами позволяет прекрасно сосредоточиться. Чутье подсказывало, что разработанный в отношении Гризомбра план имеет все шансы на успех. Слабых мест было лишь два. Первое: власти могли вдруг решить, что картина нуждается в серьезной чистке. Второе: сам Гризомбр. Сможет ли француз найти художника, способного изготовить еще одну внушающую доверие копию?

Сидя в полутемной гостиной, освещаемой лишь парой масляных ламп да догорающим камином, Профессор положил наверх даму червей и перетасовал колоду так, чтобы она оказалась внизу, и быстрым движением поменял ее на даму треф. По его губам скользнула улыбка. Суть плана состояла именно в замене одной дамы на другую, причем сделать это следовало так, чтобы не попасться. Он рассмеялся, и по стене под музыку его смеха запрыгали тени.

«Завтра, — решил Мориарти. — Завтра нужно пойти и купить фотографическое оборудование. Может быть, в „Стереоскопической компании“ на Риджент-стрит? Как-никак они дают покупателю три бесплатных урока и работают со двором ее величества. Это будет вторая стадия плана против Жана Гризомбра».

Ждать весточки от Холмса инспектору Кроу пришлось до 1 декабря: в полученной около полудня телеграмме содержалось просьба прийти на Бейкер-стрит в четыре часа дня.

— Прошу извинить за то, что не смог ответить раньше, — сказал Холмс, как только гость устроился в кресле у жаркого камина. — В тот день, когда пришла ваша записка, меня в городе не было. Так всегда, за долгими периодами бездействия следуют вспышки активности. В воскресенье мы с Уотсоном выезжали в Сассекс. Шли, так сказать, по следу вампира. — Он рассмеялся. — Вампира молодого и препротивного.

Кроу коротко рассказал об ограблении на Корнхилл-стрит и странном происшествии в Эдмонтоне, но придержал при себе собственные заключения и выводы. Рассказ он закончил сообщением о смерти Тома Болтона.

— Сомнений нет, за всем этим стоит Мориарти. — Холмс поднялся и в волнении прошелся по комнате. — В последнее время я все чаще обнаруживаю его руку в самых разных делах. Правда ли, что полиция отмечает рост преступности?

Кроу признал, что такой факт действительно имеет место: выросло не только количество уличных краж, но и магазинных, а также грабежей, а у торговцев и банкиров на руках все чаще оказываются поддельные купюры.

— Уверен, он вернулся. — Холмс никак не мог успокоиться. — Подозреваю, что в этом деле замешан и наш немецкий друг, Вильгельм Шлайфштайн. Вы уже пришли к каким-то выводам?

В ответ на прямо поставленный вопрос Кроу поделился с великим детективом своей теорией, согласно которой Профессор задумал и осуществляет некий план мести, не забывая при этом плести сеть интриг.

— Я бы и сам не сказал лучше, — согласился Холмс. — Попомните мое слово, мы еще услышим о других странных происшествиях. Будьте настороже, инспектор, вы тоже можете попасть в список врагов Профессора и стать его целью.

— Как и вы, Холмс. Особенно, если он пронюхает, что мы работаем вместе.

— Вы кому-нибудь говорили? — встревожился Холмс.

— Ни одной живой душе.

— Хорошо. Я со своей стороны делаю все возможное, чтобы не привлекать внимания к нашему сотрудничеству. Подумать только, даже старина Уотсон до сих пор думает, что Мориарти мертв.

— Пусть все так и остается. Мне порой кажется, что Профессор следит за нами даже здесь.

Холмс ненадолго задумался.

— Он очень умен, но у меня свои возможности. И я твердо намерен воздать ему по заслугам… с помощью вашей службы.

Приближалось Рождество, и члены криминальной семьи спешили выразить ее главе свое уважение и благодарность за покровительство и защиту.

Самый ценный подарок принес Бертрам Джейкобс, контролировавший во время отсутствия Мориарти сеть информаторов. Неосязаемый подарок этот весьма порадовал Профессора: согласно собранным данным семейная жизнь Кроу по-прежнему не ладилась, и покою в доме на Кинг-стрит настырный инспектор не находил. Оставалось только надеяться, что в прочном панцире упрямого шотландца, подходов к которому найти до сих пор не удалось, обнаружилось наконец слабое место. Мориарти тут же послал за Сэл Ходжес, которая застала его за изучением только что приобретенного фотографического оборудования.

Сэл была не в духе, но не из-за смуглянки Карлотты, а по другим причинам, которые уже некоторое время внушали ей определенное беспокойство и которые она пока что скрывала от Профессора.

— Боже милостивый, Джеймс! — воскликнула Сэл, увидев его за высокой треногой с накрытой черной накидкой головой. — Ты определенно не даешь себе скучать. То карты, то пианино, а теперь вот это.

— Дорогая, это не увлечение, а всего лишь средство достижения цели. Опуская затвор, я как бы захлопываю ловушку. Но дело не в этом. Мне нужно поговорить с тобой о женщинах. Точнее, об одной женщине.

— Что, у твоей Тигрицы оказались слишком острые коготки? — Сэл вскинула брови и язвительно усмехнулась.

— К Тигрице это не имеет никакого отношения. И позволь напомнить, что она, как и эта фотографическая камера, всего лишь средство. Наживка.

— Как скажешь. Смотри только не попадись сам в ее сладкую западню.

— А если уже попался?

— Женское чутье подсказывает, что в мое отсутствие ты не оставляешь ее своим вниманием.

Мориарти рассмеялся.

— Что ж, пусть твое женское чутье поработает над еще одной проблемой. Речь о девушке, которая работает в доме Кроу.

— О Лотти?

— Да, если ее так зовут.

— Так. Я направила ее в дом Кроу перед твоим возвращением. Бертрам Джейкобс сказал, что ты сам распорядился.

— Ее нужно убрать оттуда и заменить девушкой совсем другой внешности и темперамента.

— Карлотта вполне подойдет. Можно послать ее.

— Карлотта слишком яркая для этого дела. — Мориарти позволил себе улыбнуться. — Мне нужна менее заметная, но при этом такая, которая смогла бы задеть за живое нашего стойкого шотландца.

— Я понимаю, что ты задумал, но, боюсь, в этом случае ружье может дать осечку. Сильвия вовсе не дура, хотя и не особенно умна.

— В данный момент, насколько я смог понять, Сильвия озабочена улучшением своего социального статуса. Предложи ей как fait accompli[36] — девушку с хорошими манерами, послушную и такую, которой есть что показать Кроу. Он устал от жены. Займись этим, Сэл. Подбери подходящую и замени ею Лотти еще до Рождества. Знаю, риск есть, но нам рисковать не впервой. В праздничные дни мужчины частенько позволяют себе позабавиться с хорошенькой служанкой под носом у жены.

Сэл рассмеялась.

— Ты прав, Джеймс. Трюк проверенный, интрижка может завязаться интересная. Боюсь, у бедняжки Лотти в ближайшее время заболеет мать, и девочке придется послужить сиделкой. А замену я найду, есть у меня на примете подходящая. Из тех, кого называют бабочками. С виду сама невинность, но если захочет, то и святого сведет во грех, как старого барана на бойню.

Энгус Маккреди Кроу всегда гордился своей чувствительностью к атмосфере, считая такое качество полезным в полицейской работе. В очередной раз это шестое чувство проявило себя за четыре дня до Рождества, когда инспектор вернулся после работы на Кинг-стрит. Вернулся далеко не в предпраздничном настроении — Эмбера так и не нашли, а Ли Чоу, чей словесный портрет имелся теперь в каждом полицейском отделении столицы, как будто исчез с лица земли. Не удалось взять и след Вильгельма Шлайфштайна; хотя собранные свидетельские показания укрепили Кроу во мнении, что в Эдмонтоне жил именно он. И, наконец, инспектор вновь столкнулся с подзабытой практикой — самые словоохотливые представители преступного сообщества будто проглатывали язык при одном лишь упоминании имени Мориарти.

— Слепы, глухи и немы, — разочарованно констатировал Таннер после нескольких неудачных попыток разговорить известных трепачей, которые в обычных обстоятельствах были готовы продать отца и мать за бутылку спиртного.

— Как три мудрые обезьяны, — уныло прокомментировал Кроу, прекрасно понимая, что это все означает. Профессор вернулся и взял власть над криминальным Лондоном.

Едва открыв дверь и переступив порог дома 63 по Кинг-стрит, он мгновенно ощутил царящую в нем другую атмосферу. Ощутил столь же явственно, как боксер ощущает удар в живот. В воздухе колыхалось непривычное спокойствие, какая-то медлительность, тягучесть, в которую вплетались тонкие, волнующие ароматы, истекающие определенно из кухни.

Вот только Сильвия, похоже, не почувствовала благотворных перемен и появившегося в гостиной супруга встретила раздраженной репликой:

— Ну и денек сегодня, хуже не придумаешь.

Кроу промолчал. Такую тактику он принял на вооружение еще на позапрошлой неделе, когда понял, что молчание — лучший ответ на безосновательные жалобы жены.

— И надо же, перед самым Рождеством! — Она горестно вздохнула. — Когда столько дел, столько планов. Ума не приложу… — Сильвия оставила предложение незаконченным, словно мужу полагалось продлить логическую цепочку за счет неких мыслительных усилий.

Кроу посмотрел на нее с надеждой. А вдруг два ее дяди с сопровождающими их супругами сообщили, что не смогут приехать? Вероятность такого развития событий была невелика, но почему бы и не помечтать. Две эти пары многие годы демонстрировали завидное упорство в стремлении к социальным вершинам.

— Телеграмма, — загадочно произнесла Сильвия.

— Л-а-а…

— Бедняжка Лотти, ты не поверишь…

— Увы, дорогая, почтовые услуги доступны теперь всем.

— Не предупредила, не уведомила. Собрала вещи и ушла. Кажется, что-то с ее матерью. Люди такие невнимательные — ну как можно болеть в это время года!

Кроу расплылся в улыбке, сравнимой с улыбкой чеширского кота.

— Так ты хочешь сказать, что Лотти нас покинула? Ушла?

— Я так ей и сказала, мол, что же мне делать?

— И?

— Мадам взяла все в свои руки. Вариант был только один. Насколько я поняла, какая-то ее кузина недавно приехала в Лондон. Девушка из приличной семьи, но вынуждена искать работу. Пришла час назад, вот так. Лотти отсюда, Харриет сюда.

Кроу застонал. Лотти была плоха, но новая служанка могла оказаться еще хуже.

— Это же столько хлопот, — продолжала сокрушаться Сильвия, словно речь шла не об их скромном домике на Кинг-стрит. — Пока все покажешь, пока всему научишь…

В этот момент в дверь осторожно постучали, после чего новая служанка, Харриет, — свежая, бойкая симпатичная брюнетка с округлыми бедрами — объявила, что кушать подано.

Поначалу Кроу предположил, что ужин приготовила супруга, — настолько вкусно все получилось, но, проведя следствие — между пирогом с куропаткой (одним из любимых кушаний инспектора, лакомиться которым ему, к сожалению, удавалось нечасто) и великолепным лимонным пудингом, — выяснил, что все представленное на столе дело рук Харриет. «Похоже, дела налаживаются», — подумал он.

Новая служанка определенно была живее и сообразительнее хмурой, скучной Лотти и гораздо приятнее с виду.

Позже, растапливая в гостиной камин, девушка продемонстрировала изящную лодыжку и немалую часть голени.

Жизнь определенно поворачивалась к лучшему. Размышляя об этом, инспектор поймал себя на том, что испытывает чувства, казавшиеся давно позабытыми и встрепенувшиеся с новой силой, когда служанка, приблизившись к нему соблазнительной походкой и с ослепительной улыбкой, спросила, не желает ли он чего еще.

Рождество в доме на Альберт-сквер пришло и ушло в по-настоящему праздничной атмосфере. Особенно хорошо это время запомнилось сестрам Марте и Полли Пирсон — проникшись общим благодушным настроением, хозяин собрал всех вместе, как одну большую семью.

Рождественское дерево поставили заранее, а миссис Ходжес и мисс Карлотта украсили ее гирляндами и надувными шарами. В канун Рождества все выпили шерри, а потом Профессор самолично вручил каждому подарок. Полли достался медальон, а Марте красивая брошь.

На следующий день сестрам пришлось потрудиться — под руководством Бриджет они готовили банкет, к участию в котором их не пригласили. Компанию сестрам добровольно составил Гарри Аллен. Потом они втроем поели под лестницей.

Вечером девочки накрыли в гостиной стол и подали чай с большим глазированным тортом. Они уже собирались подняться к себе, но тут им сказали остаться. Собравшиеся пели песни под пианино и играли в карты, что дало Полли и Гарри возможность пообжиматься в темных уголках. В заключение Профессор показал несколько впечатляющих фокусов. Странное, несуразное Рождество немало озадачило сестер, привыкших к существованию барьеров между слугами и хозяевами.

День закончился для близняшек по-разному: Марта с больной от вина головой свалилась на кровать в их комнатушке на чердаке, а Полли, набравшись смелости распрощаться с невинностью, уснула в постели Гарри Алена.

Через два дня Профессор отбыл ненадолго в Париж.

Сестры не видели, как он уехал, — в Дувр его рано утром повез Харкнесс, а провожал Профессора один лишь верный Альберт Спир.

Впрочем, если бы даже Полли или Марта и заметили выходящего из дому человека, они вряд ли признали в нем хозяина. Вместо хорошего знакомого, бывающего и благодушным, и пугающе сердитым Профессора они увидели бы долговязого мужчину средних лет, с взлохмаченными седыми волосами, такими тонкими и редкими, что ветер трепал их, как пучок сухой соломы. Нос с легкой горбинкой, глаза неясного цвета. Костюм его выглядел далеко не безупречным: брюки чуточку длиннее, чем нужно, рукава пальто, наоборот, слегка коротковаты. В руке — дорожный чемодан, на плече — большой продолговатый футляр для фотографического аппарата. Да, это был Джеймс Мориарти, но в бумажнике у него лежали документы на имя Джозефа Моберли, художника и фотографа.

Мориарти любил путешествовать, особенно под личиной другого человека — ему доставляло удовольствие сознавать, что он так ловко дурачит окружающих. Обычно хорошая маскировка позволяла сделаться незаметным, раствориться в окружении. Однако в обличье Джозефа Моберли Профессор выбрал другую тактику. Моберли был олицетворением того неугомонного, ветреного типа художника, которому интересен каждый встречный. Где бы он ни появлялся, о его приходе оповещал громкий пронзительный голос и отрывистый, лающий смех, а привычка цокать языком выдавала, возможно, некоторую неуверенность в себе.

С каждым, кого только угораздило посмотреть в его сторону, Моберли тут же заговаривал и, независимо от того, слушали или нет, сообщал, что впервые едет в Париж, где планирует сфотографировать картины великих мастеров, выставленные в музее Лувра, и, возможно, запечатлеть улицы великого города, чтобы показать снимки на выставке, которую он устроит следующим летом в галерее неподалеку от Бонд-стрит.

Пассажиры послеполуденного пакетбота, а потом и парижского поезда прониклись к говорливому попутчику тихой ненавистью задолго до того, как расстались с ним на вокзале Гар-дю-Нор. Улыбаясь про себя — день предоставил чудесную возможность поиграть и развлечься, — Профессор взял кэб, который довез его до тихого, неприметного пансиона поблизости от Плас-де-л’Опера. Там он с аппетитом пообедал и рано лег спать. Следующий день был критически важным для успеха его хитроумного и рискованного предприятия.

Утро Мориарти неторопливо позавтракал, то и дело обращаясь на французском к смущенной официантке, а в половине одиннадцатого отправился в Лувр — со всем своим фотографическим оборудованием.

До сих пор разработанные им планы в отношении тех, кого он поклялся подчинить своей власти и наказать, осуществляли его доверенные сообщники. И вот теперь он, величайший криминальный гений своего времени, намеревался сам, лично преступить закон. Подъезжая к Риволи, Мориарти ощутил полузабытое бурление в крови, то смешанное со страхом возбуждение, которое накануне большого криминального приключения неизменно отдавалось мелкой дрожью. Это назовут преступлением века. Жаль, что он не может публично заявить о себе. Возможно, именно в этом и заключалась гениальность блестящего проекта. О том, кто управляет огромной криминальной семьей в Лондоне, знали все; то, что он ускользнул от полиции доброй дюжины стран, вызывало должно быть зависть у многих иерархов уголовного мира и смущение у защитников закона и порядка, но этой краже, этому шедевру суждено было остаться невоспетым. Припасенное им для Гризомбра станет кульминацией его славы. Жаль, что все так и пребудет в безвестности или попадет в уголовный фольклор через третьи руки — как слух, молва, предание.

День выдался ясный, хотя и прохладный. Мориарти шел через Плас-дю-Карусель к величественному зданию с длинными пристройками, раскинувшимися как руки, готовые обнять посетителя. Первым делом он заглянул в административный отдел, где потратил полчаса на получение разрешения фотографировать в Большой галерее и Салоне Карре. Затем он еще полчаса ожидал оформления документа.

Если Мориарти желал привлечь внимание к Джозефу Моберли, ему это, несомненно, удалось. И консьерж, и многочисленные посетители, несомненно, признали в странном фотографе-англичанине большого чудака. Когда он вошел наконец в главный вестибюль и показал дежурному смотрителю свой пропуск, взгляды посетителей музея невольно обратились в его сторону. Некоторые даже прикрывались ладошками и прятали улыбки — его ужасный акцент и жуткая грамматика вызывали смешанные чувства.

Впрочем, французы всегда ценили сумасшедших нонконформистов. Смотрители прониклись к чудаку глубокой симпатией и в последующие дни неизменно встречали мсье Плик-Плака — так его прозвали за привычку щелкать языком во время работы — радушными улыбками.

К работе он приступал относительно рано и заканчивал, по причине ухудшающегося освещения, около трех пополудни. В первые два дня Мориарти фотографировал картины только в большой галерее с растянувшимися на триста ярдов стенами, густо увешенными картинами. Галерея соединяла Салон Карре и Зал Ван Дайка, выходящий окнами на набережную Лувра. Он предпочел бы сразу начать с Салона Карре, где на почетном месте висела «Мона Лиза», но, к его огорчению, там уже трудились, выполняя заказ Директора, два официальных фотографа.

Время от времени эти двое заходили в Большую галерею и, остановившись неподалеку, наблюдали за работой английского коллеги, рассчитывая, возможно, научиться у него каким-то новым приемам.

Раздражение росло, и Профессору уже приходилось делать над собой усилие, что оно не выплеснулось наружу. Он рассчитывал провернуть все быстро, но присутствие двух французов поломало первоначальные планы, вынудив его импровизировать, фотографируя другие картины — «Святого Себастьяна» Вануччи, «Юношу с перчаткой» Тициана и две работы Леонардо, «Святого Иоанна Крестителя» и «Вакха». Придя в Лувр на третье утро, Мориарти с беспокойством обнаружил в Большой галерее некоего студента, устроившегося с мольбертом перед «Святым семейством» Андреа дель Сарто.

На четвертый день фотографы не пришли, но студент все еще был на месте и прилежно трудился над своей копией. Проходя по галерее, эксцентричный англичанин упомянул офакте отсутствия коллег в разговоре с дежурным смотрителем, который сообщил в ответ, что они закончили работу здесь и переместились вниз.

Мориарти энергично покивал, сказал, что обязательно спустится вниз, но рассчитывает теперь сделать несколько фотографий в Салоне Карре. Возможно, добавил он мимоходом, что уже завтра ему придется возвратиться на родину. Получив нужную информацию, Мориарти сложил треногу, собрал прочее оборудование и направился в Салон Карре.

Студент занимался своим делом, пара посетителей стояли неподалеку, наблюдая за его работой, еще несколько человек прогуливались по галерее без особой цели, останавливаясь то здесь, то там, перед одним из множества теснящихся на стенах шедевров. Небольшая группа — отец в пенсне, мать и болезненного вида дочь — застыли перед большим полотном Мурильо, известным под названием «Кухня ангелов». На лицах всех троих застыло то характерное выражение, что бывает обычно у людей, полагающих будто созерцание великого искусства принесет им некое духовное благо.

«Кретины, — подумал, проходя мимо, Профессор. — Польза от искусства имеет только два измерения: его денежная стоимость и тайное сознание того факта, что ты обладаешь чем-то уникальным, чем-то таким, чего никто другой не сможет приобрести и за миллион лет». Великое искусство есть то же самое, что и огромная власть, особенно если использовать его так, как планировал он сам.

Миновав арку, Мориарти вошел в Салон Карре и принялся устанавливать фотографический аппарат перед «Моной Лизой». Одновременно он наблюдал скрытно за залом, отмечая места, откуда его могли видеть. В небольшой салон вели три входа: один из Большой галереи, тот, через который вошел он сам; второй находился напротив и вел в галерею Аполлона, где хранились остатки коронных драгоценностей Франции,[37] — своим названием она была обязана потолочному плафону Делакруа, изображавшему победу Аполлона на Питоном; третий, представленный в виде двери, вел в небольшое помещение, главное богатство которого составляли фрески Луини и картина Ханса Мемлинга.

Осмотревшись, Мориарти пришел к выводу, что видеть его могут с двух относительно небольших участков Большой галереи и галереи Аполлона, хотя, конечно, следовало учитывать вероятность того, что кто-то из посетителей или смотрителей выйдет вдруг и незаметно для него из комнаты с фресками. Следовательно, в нужный момент работать придется быстро и скрытно.

Добрых десять минут Профессор отлаживал аппарат, то и дело приникая к окуляру и рассматривая картину. За это время через Салон прошли, направляясь в Большую галерею, всего лишь двое посетителей. Час пробил. Мориарти замер, чутко вслушиваясь в тишину, ловя каждый звук, кашель, шарканье ног, голоса… Полностью сосредоточившись, он достиг такого состояния, когда улавливал самую малейшую вибрацию. Затем, продолжая следить за обоими входами, наклонился к лежавшему на полу футляру. Не глядя, действуя исключительно на ощупь, он нашел скрытую защелку и нажал ее. Боковая сторона футляра открылась. За ней находился тайник, в котором, обернутая бархатом, лежала копия Лабросса. Здесь же, в специальном отделении, находились продолговатые плоскогубцы, похожие на инструмент взломщика.

Вооружившись плоскогубцами, Мориарти сделал несколько шагов к тому участку стены, где висела картина, и уже собирался взяться за ее нижний край, когда из галереи Аполлона долетели далекие еще голоса.

Тремя бесшумными шагами он вернулся к футляру, спрятал плоскогубцы, закрыл потайное отделение и встал к треноге.

Голоса приближались — неспешный монолог одного нарушали шумные вздохи другого, звук шагов позволял определить движение по меньшей мере четырех пар ног, сопровождавшее постукиванием одной трости.

Профессор накрыл голову черной накидкой и склонился над аппаратом. Спустя несколько секунд в зал вошли четверо.

— Глаза у меня уже не те, что были, мсье директор, — говорил один. — Но и в этом осеннем тумане моего зрения я еще способен узреть истину.

Мориарти поднял голову, приготовившись познакомить гостей с темпераментным мистером Моберли. Внимание его привлекла прежде всего внушительная центральная фигура немолодого мужчины в очках с толстыми стеклами и палкой в руке. Рядом с ним, всей своей позой выражая почтение, шел седобородый директор Лувра. За ними следовали двое служащих музея.

— Знаю, я доставляю вам беспокойство, — продолжал мужчина в очках. — Но, как и любого художника, меня заботит только сохранение непреходящей истины и красоты.

— Понимаю, — услужливо улыбнулся директор. — Как понимаю и то, что на вашей стороне немало влиятельных представителей мира искусства. Но, Дега, мне ведь приходится иметь дело с мулами.[38]

— Ослами, болванами и идиотами, не способными отличить масло от акварели. Им надо только одно — чтобы у них на стенах висели хорошенькие картинки. Чистенькие, гладенькие, лакированные.

— Мы, кажется, мешаем одному из наших художников, — вставил директор.

Один из служителей откашлялся, другой двинулся в направлении Мориарти, словно с целью охранить от чужака двух великих людей.

— Все в порядке, мсье директор, — с почтительным поклоном сказал Мориарти.

— Англичанин, — расцвел Дега. — Так вы пожаловали в Париж, чтобы полюбоваться великими произведениями искусства?

— Я удостоен привилегии сделать несколько фотографий, сэр. — Профессор перевел дыхание, готовясь разразиться цветистой речью в стиле Моберли.

— Надеюсь, его фотографии лучше его французского, — проворчал близорукий Дега и, слегка повысив голос, спросил: — Вы фотографируете «Джоконду»? Наверное, хорошо знаете эту картину?

— Я знаю, что она бесценна. Знаю также, что мне выпала честь разговаривать с таким великим мастером, как вы, мсье Дега.

«Мазилой, — добавил Мориарти про себя, — малюющим танцовщиц, балерин и им подобных».

— Я, видите, их раздражаю. Нарушаю их покой. Этих глупцов, которым не терпится почистить «Джоконду». Что вы об этом думаете, а?

— Я читал об этих спорах, сэр. — Профессор искоса взглянул на директора, отступившего в сторонку и явно не желающего принимать участие в разговоре. — На мой взгляд, вы и ваши коллеги правы. Очищать «Мону Лизу» означает подвергать шедевр огромному риску. Риску не только уничтожить, но, что еще хуже, непоправимо испортить ее.

— Видите! — воскликнул Дега, энергично стукая палкой по полу. — Это понимает даже английский фотограф. Почистите — и вы ее не узнаете. Посмотрите на нее. Я уже не вижу ее так ясно, как раньше, но я ее чувствую. Почистить и затем покрыть лаком «Джоконду» то же самое, что раздеть самую желанную во всем свете женщину. Да, вы будете желать ее, женщину, раздетую догола, но ощущение тайны, великой загадки, всегда исчезает вместе с последним предметом одежды. Восхищение, очарование отойдет в историю. С таким же успехом ее можно сжечь.

— Браво! — пронзительный возглас Моберли эхом разнесся по залу, и директор, спеша избавить себя и возможных посетителей от неуместных речей иностранца, поспешил взять Дега за локоть.

— Давайте позволим нашему английскому другу заниматься своим делом. Вы выразили свое мнение и сможете сделать это еще раз сегодня перед членами комитета.

Великий художник с неохотой повернулся в сторону зала Аполлона.

— Я почти слеп, — обернувшись, пожаловался он. — Но не настолько, как эти кретины, присматривающие за культурным наследием человечества.

Мориарти облегченно выдохнул и снова встал к фотографическому аппарату. Значит, они все-таки подумывают о том, чтобы очистить картину. Что ж, придется рискнуть.

Семейство, еще недавно любовавшееся «Кухней ангелов», возвращалось через Салон. Не успели они пройти, как в зал, сопровождаемый смотрителем, вошел еще один посетитель. Вид у него был такой, словно он намеревался задержаться здесь надолго.

— Вы уже видели Дега? — спросил смотритель.

Мориарти кивнул.

— Для меня это честь. Большая честь.

— Боюсь, директор и комитет радуются меньше, — усмехнулся смотритель. — Что касается меня, то скажу откровенно: не знаю. Я здесь всего лишь работаю. И в искусстве не разбираюсь. — Он пожал плечами и двинулся в сторону галереи Аполлона.

Через пять минут горизонт расчистился окончательно, а Мориарти с некоторым удивлением обнаружил, что вспотел. Посмотрел на руки — они дрожали. Уж не сдают ли нервы? Он огляделся, прислушался и снова открыл потайное отделение. Чувства обострились до предела. Он ощущал сухой запах, видел кружащие в воздухе пылинки, слышал, как где-то вдалеке что-то упало на пол. Дойдя до картины, Мориарти снял ее с крючьев. Сердце колотилось так сильно, что заглушало все прочие звуки. Рама оказалась более тяжелой, чем он ожидал, но никаких других трудностей не возникло.

Профессор поставил картину к стене, повернул и увидел те самые четырнадцать скоб, о которых говорил Гарри Аллен. На секунду он замер, уловив странный, незнакомый звук, но то было всего лишь его собственное дыхание. Поработав плоскогубцами, Мориарти отвернул скобы, освободил деревянную панель и легонько нажал с тыльной стороны. Картина мягко упала на подставленную ладонь.

Держа ее в руке, он испытал возбуждение, сходное с сексуальным. Очнувшись от секундного оцепенения, Профессор торопливо вернулся к футляру, вынул из тайника копию Лабросса и положил на ее место подлинную «Мону Лизу». Потом снова подошел к стене и аккуратно вставил копию в раму. В какой-то момент сердце дрогнуло и остановилось — картина не входила. Он нажал посильнее и облегченно выдохнул — получилось. Мориарти снова взялся за плоскогубцы, повернул скобы, закрепил копию в раме и повесил картину на крючья.

Он уже убрал плоскогубцы в тайник, когда из комнаты с фресками донесся звук шаркающих шагов. Профессор опустился на колено, закрыл панель и сделал вид, что ищет что-то в футляре. Смотритель медленно подошел к нему сзади и остановился. Сколько прошло времени? Мориарти не знал. В воздухе все так же беззаботно кружились пылинки, издалека доносились приглушенные звуки.

— Шарло сказал, что вы завтра не придете, — проворчал смотритель.

Мориарти медленно выдохнул и задержал дыхание. В ушах стучало. Надо взять себя в руки.

— Не приду. — Он коротко хохотнул, входя в привычный образ Моберли. — Работа закончена, больше мне делать здесь нечего.

Задержавшись еще немного в Салоне Карре, чтобы не вызвать подозрения поспешным уходом, Профессор вышел наконец из Лувра со свисающим с плеча черным футляром. Глядя на пересекающего Плас-дю-Карусель долговязого мужчину, скособочившего под тяжестью фотографического оборудования, никто бы и не подумал, что он уносит величайший из шедевров Леонардо да Винчи.

Двумя днями позже английский фотограф Моберли покинул Францию — и фактически исчез с лица Земли, — а Мориарти вернулся домой, на Альберт-сквер, чтобы спрятать сокровище в надежном тайнике. Порой, сидя за столом и глядя на портрет женщины с загадочной улыбкой, он испытывал странное чувство: неужели она моя? Только здесь, в Лондоне, его оставило наконец то чудовищное напряжение, в котором пришлось жить последние дни. Теперь только он один во всем мире, знал, где находится подлинная «Джоконда», именуемая так же «Мона Лизой». Знал он и то, что никто не увидит оригинал до тех пор, пока не будут закончены счеты с Жаном Гризомбром, предавшим его несколько лет назад. Но чтобы привести в действие план мщения, требовалось снова — и как можно скорее — вернуться в Париж. На этот раз Профессор отправился во Францию, приняв обличье другого персонажа из имеющегося в его распоряжении репертуара — американского джентльмена, владеющего огромным состоянием.[39]

Американец не стремился ни произвести впечатление, ни привлечь к себе внимание. Ношу громадного богатства он нес с достоинством и легкостью человека, привыкшего к ней с ранних лет. В его манерах не было ни агрессивности, ни показушности, столь свойственных многим приезжающим в Европу американцам, сделавшим быстрые деньги на золоте или железных дорогах и теперь считавших себя вправе смотреть свысока, распоряжаться, угрожать и раздавать указания, словно обретенное мимоходом богатство и есть истинный ключ к жизни — увы, слишком часто так оно и есть.

Представительный, слегка полноватый, темноволосый, лет около пятидесяти, с пухлым, пышущим здоровьем лицом и мягким голосом — таким он прибыл в Париж. Преображение не заняло много времени — подкладка под одежду, тампоны под щеки, небольшая косметическая процедура, окраска волос и очки в толстой роговой оправе. Менять голос Мориарти научился давно. Теперь, согласно имеющимся документам и кредитным письмам, он был Джарвисом Морнингдейлом из Бостона, штат Массачусетс, и путешествовал с секретарем, которого называл просто Гарри. Апартаменты на его имя были заказаны в парижском отеле «Крильон».

Репутацией города удовольствий Париж в первую очередь обязан Монмартру начала девяностых. Именно туда, а также на улочки, прилегающие к знаменитой площади Пигаль, устремляются прежде всего приезжие и туристы, жаждущие своими глазами увидеть скандальные места, слухи о которых распространялись по всему западному миру с конца 1880-х. На Монмартр в свой первый вечер в Париже направился и Джарвис Морнингдейл. Вот только целью его поисков был не грех, а человек, которого, как ему было известно, всегда тянуло туда, где грех цветет пышным цветом.

Зима 1897 года выдалась холодной и сырой, но развлекательные заведения и кафе не страдали от отсутствия посетителей. Не было исключением и кабаре. Около одиннадцати Морнингдейл устроился за столиком неподалеку от сцены, на которой девушки с энтузиазмом исполняли популярный канкан: задирали юбки, кружились в port d’armes, издавали дикие вопли в grand ecart.[40]

Утолив жажду бокалом шампанского раскрасневшийся сверх обычного американец повернулся к секретарю.

— Вам, дорогой Гарри, стоило бы побывать здесь несколько лет назад, — негромко и с улыбкой сказал он. — Сейчас это все для шоу, в те же времена все было для секса. У нынешних девушек даже белье чистое. Когда заведением управлял Зидлер, женщины были женщинами — Ла Гулю, Жанна Авриль, Кри-Кри, Рэйон д’Ор, Ла Сотерель, Нини-Пат-ан-л'Эр. Они потели на сцене, и их аромат распространялся по всему залу.[41]

— Мне и это очень нравится, — рассеянно ответил Гарри Аллен, не отрывая глаз от замаскированных белыми кружевами ляжек, представленных зрителям под бравурный финал оркестра.

Собравшиеся наградили танцовщиц шумными аплодисментами, к которым присоединились и «американец» с секретарем. Мориарти наклонился к своему спутнику.

— А вот и одна из настоящих, — шепнул он, кивком указывая на стройную, смуглую, похожую на цыганку девушку, которая, покачивая бедрами, шла между столиками, словно ища кого-то. — Я помню ее еще с тех, теперь уже далеких времен, хотя не думаю, что она узнает меня в нынешнем обличье.

Девушка остановилась и посмотрела на Мориарти, который кивнул в ответ. Она улыбнулась и той же, откровенно сексуальной походкой, направилась к их столику. Наряд ее соответствовал тогдашней богемной моде: свободная, но не слишком длинная юбка и тесная блузка, позволявшая видеть, что под ней практически ничего нет.

— Желаете угостить, мсье? — Голос ее прозвучал грубовато, словно она говорила на чужом языке.

Американец кивнул и ответил на французском.

— Садитесь. Шампанского?

— А еще что-нибудь есть?

Официант оказался у столика еще раньше, чем Мориарти поднял руку.

Девушка посмотрела на обоих с почти нескрываемым презрением.

— Так вы хотите…

— Чего я хочу, вас не касается. — Жесткая нотка в голосе заставила девушку насторожиться. — Вы ведь Сюзанна, да?

В ее глазах блеснул огонек.

— Раньше я вас здесь не видела. Откуда вы меня знаете?

— Такой у меня бизнес. Вас это беспокоить не должно.

Как и вы, я здесь по делу.

— Да? — Назовите вашу цену — я дам вдвое большую.

И вы можете взять моего друга.

Сюзанна оценивающе, словно выбирала жеребца для конюшни, посмотрела на Гарри.

— Что еще?

— Я приехал издалека с предложением для одного вашего друга. Не спрашивайте, откуда я его знаю, но его имя известно даже в Америке. Как мне найти Гризомбра? Найти его легко. На рю Верон есть кабаре. Небольшое, как и все там. Называется «Мезон вид». По вечерам он обычно ходит туда. Думаю, само заведение ему и принадлежит, как и многое другое на Монмартре. — Не выказывая больше интереса, она повернулась к Гарри Аллену. — У вас хороший друг. Вам повезло получить такой подарок.

Морнингдейл негромко рассмеялся и на какое-то время утратил над собой контроль; голова его по-змеиному задвигалась из стороны в сторону.

— Давай, Гарри. Обещаю, на Альберт-сквер никто ничего не узнает. Про Сюзанну Цыганку говорят, что она стоит каждого потраченного су. — Он снова усмехнулся, высыпал на стол горсть монет, допил шампанское и собрался уходить.

— Вы сами справитесь? — Гарри с беспокойством взглянул на хозяина.

— Не тревожься. Я бывал в местах поопаснее Монмартра. Развлекись. Увидимся утром в отеле.

Площадь Бланш встретила пронзительным холодным ветром. На другой стороне улицы топтались несколько извозчиков; пара гнедых служила им вместо жаровен. От группки толпившихся на углу проституток отделилась одна, видимо, посчитавшая одинокого прохожего легкой добычей.

— Привет, cheri,,[42] могу устроить славную ночку. — Нос у нее посинел, зубы стучали от холода. Она потянулась к лицу Профессора.

Мориарти позволил себе выйти на минутку из образа благодушного американца.

— Тронешь, шлюха, и я вырву у тебя сердце.

Девица плюнула в него, и Мориарти, выбросив руку, схватил проститутку за воротник пальто, рванул на себя и заговорил — быстро, на том языке, который понимали в самых темных переулках.

— Ferme ton bee та petite marmite ou je casse ton aileron.[43]

Мориарти с силой отшвырнул девицу, споткнувшись, та свалилась в сточную канаву. Услышанное — не столько даже смысл, сколько тон — лишили проститутку дара речи. Когда бедолага выбралась из канавы, несостоявшийся клиент уже сидел в кэбе.

— На улицу Верон.

«Мезон вид» представлял собой заведение с небольшим, ничем не примечательным фасадом — дверь с резным восточным орнаментом и окошко, украшенное изнутри свечой под красным стеклянным абажуром и несколькими афишками с именами тех, кто выступал сейчас, и тех, кто появлялся здесь раньше.

Человек у входа принял у гостя монетку и проводил к любезно раскланявшемуся официанту в несвежем, мятом вечернем костюме. Интерьер практически ничем не отличался от интерьера других подобного рода заведений: сдвинутые вместе грубо сколоченные столы, отделенные от сцены деревянными перилами. В дальнем углу к сцене жался небольшой оркестр. Посетителей хватало — кабаре, должно быть, пользовалось популярностью. В воздухе висела густая пелена табачного дыма, и Профессор даже моргнул, прежде чем глаза начали различать что-то в колышущейся дымке. Ловко лавируя между столиками, официант провел его в угол, где какая-то пара только что освободила место. Стул еще хранил тепло сидевшей на нем женщины, и возникший перед Мориарти стакан вполне мог быть тем, из которого она недавно пила. Делать заказ не пришлось — официант откупорил невесть откуда взявшуюся бутылку шампанского и, прежде чем гость успел потребовать чего-то другого, наполнил стакан. Шампанское оказалось безвкусным и выдохшимся.

Расположившись поудобнее, Мориарти попытался оглядеться, но тут музыканты оживились, барабанщик выдал короткую дробь — звук получился такой, словно инструментом служила жестянка из-под печенья, — занавес, скрывавший крохотную стену, раздвинулся и явил стоящий в глубине ее диванчик. Под очередную барабанную дробь откуда-то сбоку явилась пухленькая, кокетливая девица, которая тут же принялась подмигивать и строить гримасы завсегдатаям, криками и свистом выразившим одобрение предлагаемому им зрелищу.

Девица — полностью, кстати, одетая — просеменила, неестественно прихрамывая, по сцене. Остановилась. Подмигнула. И вдруг задергалась, словно что-то ужалило ее в правую грудь. Публика, в большинстве своем уже видевшая этот номер, взвыла от восторга. Между тем насекомое — оса или блоха — явно доставляло бедняжке немалые неудобства. Сначала она просто чесалась; потом, пытаясь поймать злобное насекомое, сняла платье и бросила его на обидчицу. Воображаемая оса оказалась, однако, проворней, а потому вслед за платьем девице пришлось избавляться от других одежек. В конце концов, к большому ее смущению, на ней почти ничего не осталось.[44]

С той же неизбежностью, как день сменяет ночь, последняя деталь туалета улетела вслед за всеми прочими под бурные аплодисменты. Оркестр еще раз напомнил о себе, и Профессор начал наконец приглядываться к публике.

Жан Гризомбр сидел за большим столом в нескольких шагах от сцены, изливая радушие и гостеприимство на двух сурового вида мужчин, возможно, банкиров. Невысокого роста, гибкий, обладающий фацией танцора, Гризомбр имел один существенный недостаток: его сухощавая физиономия была начисто лишена обаяния, столь необходимого для человека этой профессии. Он редко выражал радость всем лицом; обычно улыбка не шла дальше губ, которые растягивались так, словно участвовали в исполнении заученного жеста. Сейчас он сидел напротив гостей — то ли банкиров, то ли бизнесменов, — между двумя своими крепкими телохранителями, смуглые лица и беспокойные глаза которых внушали тревогу и беспокойство.

Минут через десять бизнесмены поднялись. Гризомбр распрощался с обоими, пожал каждому руку и с серьезным видом раскланялся. Похоже, за столом только что заключили какую-то сделку. Один из телохранителей отправился провожать гостей; Гризомбр, оставшись за столом, негромко отдал какие-то распоряжения второму.

Наблюдая за ним, видя, как шевелятся его губы, Профессор почти слышал у себя в голове голос француза и те слова, что он произнес при их последней встрече. «Мне очень жаль, но таково наше общее решение. Если бы кто-то из нас потерпел неудачу и скомпрометировал себя, вы, несомненно, поступили бы так же. Будучи нашим лидером вы подвели нас всех, Профессор, и я вынужден просить вас покинуть Париж и уехать из Франции как можно скорее. Больше мне сказать нечего. Могу лишь добавить, что отныне я не гарантирую вашей безопасности в этой стране».

«Что же, — подумал Мориарти, — скоро ты будешь висеть у меня на крючке и умолять, чтобы я снова стал вашим предводителем». Он поднял руку, подзывая официанта, который тут же подошел к столику и угодливо поклонился.

— Еще бутылку, мсье?

— Я желаю поговорить с мсье Гризомбром.

Вежливая улыбочка мгновенно испарилась, маленькие глазки уставились на него настороженно и с подозрением.

— Как мне вас?..

— Мое имя ничего ему не скажет. Будьте добры, передайте вот это.

Мориарти опустил руку в карман и вынул письмо, написанное Вильгельмом Шлайфштайном под его диктовку. Мсье Жану Гризомбру, было написано на конверте. Вручить лично. Само письмо многословием не отличалось.

Официант еще не успел отойти от столика, как Гризомбр уже нетерпеливо вскрыл конверт и бросил взгляд в сторону Мориарти. Потом медленно, словно столкнулся с малопонятным текстом на латыни, прочел письмо и поднял голову. На этот раз взгляд его задержался на американце с явным интересом. Мориарти поднял стакан. Гризомбр бросил что-то телохранителю и кивнул, приглашая Профессора к своему столу.

— Вы Джарвис Морнингдейл? — спросил он по-французски.

— Да. Герр Шлайфштайн рекомендовал мне обратиться к вам.

— Для американца у вас прекрасное произношение.

— Удивляться нечему. Моя мать из Нового Орлеана, и французский — мой второй язык.

— Хорошо.

Гризомбр жестом предложил гостю сесть. Один из телохранителей налил в бокал шампанского. На это раз оно не было ни выдохшимся, ни безвкусным.

— Мне почему-то кажется, что мы уже встречались. — Гризомбр пристально посмотрел на Мориарти, но тот, уверенный в надежности маскировки, выдержал этот взгляд спокойно, не дрогнув.

— Думаю, что нет. До сих пор в Париже мне доводилось бывать нечасто.

Гризомбр по-прежнему не сводил с него глаз.

— Вилли Шлайфштайн пишет, что я, возможно, сумею вам помочь.

Мориарти сдержанно улыбнулся.

— Не знаю, но мне хотелось бы на это надеяться.

— Говорите.

Высыпавшие на сцену девушки готовились начать канкан. «Похоже, парижские кабаре мало чем отличаются одно от другого», — подумал Мориарти.

— То, что я хочу сказать, предназначено только для ваших ушей.

Гризомбр указал пальцем на обоих своих телохранителей.

— Каково бы свойства ни было ваше предложение, его можно обсуждать в их присутствии.

Мориарти пожал плечами.

— Извините. Дело слишком большое, и деньги в нем замешаны большие.

Гризомбр задумался. Мориарти, успевший неплохо изучить бывшего союзника, знал, что первостепенный фактор в этих размышлениях именно деньги.

— Ладно, — кивнул наконец француз. — Наверху есть комната, поднимемся туда.

Он повернулся и шепнул что-то тому из телохранителей, который провожал пару бизнесменов. Тот молча кивнул и удалился, не проявив ни малейшего интереса к лихо скачущим на сцене девицам.

— Они вам нравятся, мсье Морнингдейл? — с тусклой улыбкой поинтересовался Гризомбр.

— Умеренно, мсье Гризомбр. На мой вкус, этот танец излишне откровенен.

— Вы приехали издалека. Если желаете, я мог бы познакомить вас с девушкой, которая, по-моему, пришлась бы вам по вкусу. Это мулатка, прожившая большую часть детства в Париже. Она умеет держать язык за зубами и… как это сказать… всегда не против.

Менее всего Мориарти хотел бы связываться сейчас с женщиной, тем более в маскировке, сохранить которую в спальне невозможно.

— Вынужден отказаться. Видите ли, сейчас у меня на уме лишь одна леди, причем, очень высокого происхождения.

— Как хотите. — Француз пожал плечами. — Раз уж вы такой разборчивый…

— Ее имя, — продолжал Мориарти, — Мадонна Лиза, она жена Заноби дель Джоконда.

Брови у Гризомбра подпрыгнули на лоб:

— Вот как… Полагаю, вы правы. Поговорим приватно.

Угадать настоящее предназначение комнаты, в которую они поднялись, было нетрудно. Большую ее часть занимала широкая железная кровать; кроме нее здесь имелся резной туалетный столик и множество зеркал, включая одно на потолке. Гризомбр и Джарвис Морнингдейл расположились в креслах орехового дерева с чудесными гнутыми ножками и подлокотниками, обшитыми красной и золотой парчой.

Телохранители ушли, оставив бутылку бренди и два стакана, но скорее всего были где-то поблизости, возможно, прямо за дверью. В подобной ситуации он и сам поступил бы так же.

— Расскажите мне о Мадонне Лизе, — с притворным интересом попросил француз. Уголки рта поползли вверх, но глаза остались пустыми — глазами застывшей в студне овцы.

— Рассказывать особенно нечего. Мсье Гризомбр, я задам вам вопрос. Абстрактный вопрос. Если бы вы хотели приобрести что-то так, чтобы хозяева не поняли, что они чего-то лишились, что бы вы сделали?

— Полагаю, самый распространенный способ — взять, оставив вместо подлинника копию. Говорят, такое делается довольно часто. Например, с украшениями. Но вы ведь говорите о картине. Вещи огромной ценности и немалого возраста.

— Картина висит в музее Лувра. В Салоне Карре. Буду откровенен, я подумывал о том, чтобы проделать этот трюк самому. Навел справки, изучил подходы, но — увы! — здесь требуются опыт и определенные навыки. Навыки, например, хорошего вора. Скажите, трудно ли украсть такую картину?

Гризомбр коротко рассмеялся.

— Украсть было бы легко. Если я правильно помню, картина небольшая, а в Лувре до сих пор не научились беречь свои сокровища. Да и с чего бы им учиться? Кому придет в голову красть такие работы? Их ведь невозможно продать.

— Если кража не будет раскрыта, картину можно было бы продать мне.

Добрую минуту Гризомбр молчал.

— И сколько вы готовы заплатить за нее? Сколько она стоит, мсье Морнингдейл?

— Эту картину называют бесценной, но, как известно, все на Земле поддается оценке. Один мой родственник — он уже умер — неплохо разбирался в математике и по моей просьбе рассчитал цену Джоконды. Хочу отметить, что с тех пор прошло несколько лет. Известно, что Франциск I купил картину у Леонардо за четыре тысячи золотых флоринов.

— Мне знакома эта история. — Словно почуяв запах денег, Гризомбр подался вперед.

— Если принять эту сумму за первоначальное вложение, сделанное в начале 1500-х, и посчитать рост при трех процентах годовых, то получится, что к нашему времени цена ее должна приблизиться к девятистам миллионам долларов. Или одиннадцати миллионам фунтов стерлингов.

— И сколько же это во франках?

— Франки меня не интересуют. Только доллары и фунты стерлингов. Буду откровенен, сэр, я не очень-то верю в национальные валюты.

Гризомбр удивленно шевельнул бровью.

— Вот как?

— А разве вы не видите очевидного? Признаки грядущего заметны везде — как в Америке, так и в Европе. С одной стороны, мы видим огромное богатство, власть. С другой — великая нищета, волнения. Между ними невероятный прогресс. Ошеломляющие изобретения. Но столкновение богатства и бедности неизбежно. Рано или поздно это случится. Всходы будущих потрясений и хаоса повсюду, вокруг нас — бомбы, анархисты, самоорганизующиеся рабочие. В конце концов именно они унаследуют землю, но позабудут о развращающей силе власти. Возможно, это случится через пять лет. Возможно, через десять. Возможно, ничего не случится в ближайшие семьдесят или восемьдесят лет. Но когда это произойдет, мир снова вернется к феодальной системе. Наступят новые Темные века. Выживут сильнейшие. Я считаю, что нам следует подготовиться к тем временам, запастись вещами, имеющими вечную ценность. Такими, как тот покрытый в шестнадцатом веке краской кусок дерева. За него я готов дать разумную цену в валюте, которая когда-нибудь станет просто бумажкой.

— Сколько? — вставил, воспользовавшись паузой, француз.

Этого вопроса Мориарти и ждал.

— Мсье, я богатый человек. Шесть миллионов фунтов стерлингов. Но при одном условии.

— Да?

— Факт кражи не должен быть раскрыт.

— Другими словами, место оригинала должна занять копия.

— Совершенно верно. Вы знаете кого-нибудь, кто мог бы выполнить копию, способную выдержать самую придирчивую проверку?

— Мне известны по крайней мере три человека, обладающих такого рода талантом.

— Я тоже наводил справки. Их имена?

Гризомбр покачал головой.

— Нет-нет, мсье Морнингдейл. Я назову имена, а вы решите, что сможете немного сэкономить и обойтись без меня.

Голова у Мориарти качнулась вперед-назад, и лишь огромным усилием воли ему удалось справиться с неконтролируемым движением.

— Хорошо. — Он сделал глоток бренди. — Здесь, в Париже, есть человек, которого зовут Пьер Лабросс. В Англии — Реджинальд Лефтли. В Голландии — некий Ван Эйкен, хотя это имя вымышленное.

— Вы меня удивили, мсье Морнингдейл. — В глазах француза мелькнуло уважение. — Похоже, настроились серьезно.

— Мне нужна эта картина, мне нужна эта женщина с загадочной улыбкой. Разумеется, я настроен серьезно. Скажу вам больше. Лабросс не годится. Слишком много пьет. К тому же, как я слышал, его нет сейчас в Париже. Голландец, самозваный Ван Эйкен, стар и ненадежен, хотя он, пожалуй, может выполнить самую качественную репродукцию. Кандидат остается один — Реджинальд Лефтли. А вы — единственный человек, которому по силам совершить подмену картины.

Гризомбр согласно кивнул, став при этом похожим на рыбину, открывшую рот, чтобы схватить наживку и крючок.

Наступал самый важный момент, требовавший особой осторожности.

— В случае согласия я прямо сейчас заплачу пять тысяч для покрытия накладных расходах. Потом вам придется пошевелиться. В течение недели я буду в Лондоне — с 8 по 13 марта. В отеле «Гросвенор». Если согласитесь принять мое предложение, в один из этих дней пришлете телеграмму такого содержания: «Леди готова встретиться». Подпишитесь Жоржем. Это будет означать, что подмена уже произведена. Я буду ждать эту телеграмму в отеле «Гросвенор», каждый вечер, с восьми до девяти. Туда же принесете картину. Взамен я передам оставшуюся сумму.

— Это большие деньги, — прохрипел Гризомбр с каким-то даже сомнением, словно обещанная сумма показалась ему вдруг слишком большой.

Джарвис Морнингдейл улыбнулся почти виновато и развел руками.

— У меня много денег.

Не прошло и суток, как Жан Гризомбр наведался к американцу в отель «Крильон» и ушел оттуда с пятью тысячами долларов. Несколькими часами позже Джарвис Морнингдейл и его секретарь покинули территорию Франции, а еще через несколько часов Джеймс Мориарти возвратился в дом на Альберт-сквер. Пройдет восемь недель, прежде чем Морнингдейла вернут в мир живых. Восемь недель зимних холодов, снега и льда. Восемь недель до первых признаков весны.

К концу января Энгус Маккреди Кроу определился с планом действий, который должен был вывести его на след Джеймса Мориарти.

План был прост. Примерно через неделю после Рождества инспектор пришел к важному выводу: надеяться на то, что какой-то констебль или детектив задержит Эмбера, Ли Чоу или кого-то из других известных сообщников Профессора, не стоит.

Логика подсказывала, что Мориарти встал на путь вендетты, а поскольку одна из жертв его мести, Шлайфштайн, похоже, пропала, оставалось только найти остальных и установить за ними наблюдение.

У Холмса, похоже, были люди на континенте, которые довольно регулярно сообщали ему обо всем необычном, что касалось Гризомбра, Санционаре и Зегорбе. Но детектив ясно дал понять, что полагаться на донесения этих шпионов не следует, и Кроу пришлось действовать самостоятельно. Для начала он написал своему старому другу Шансону из судебной полиции, указав в письме на заинтересованность в получении любой информации о Жане Гризомбре — контакты, передвижения, новые лица, все необычное. Подобные письма инспектор направил также коллегам в Мадрид и Рим. Ни с капитаном Мендоцци из службы Carabiniere,[45] ни с капитаном Томаро из Guardia Civil[46] он знаком не был, но знал, что оба считаются профессионалами высокого класса. И первый, и второй ответили сдержанно и осторожно: подтвердили получение его писем, выразили готовность к сотрудничеству и взаимопомощи, но ничего конкретного в отношении Санционаре и Зегорбе не сообщили. Шансон был единственным, кто пошел дальше слов, но, по его данным, Гризомбр держался тихо и за пределы привычного круга общения не выходил, если не принимать в расчет необъяснимый визит главаря криминального подполья Парижа в отель «Крильон» на площади Конкорд, состоявшийся в начале года, 4 января.

В тот вечер в отеле находился детектив из 1-го округа (в сферу его юрисдикции входили 1-й и 8-й аррондисмент, а «Крильон» относился к 8-му), проводивший расследование по незначительной жалобе. Он-то и узнал в проходившем через фойе мужчине Жана Гризомбра. Обеспокоенный его появлением, детектив расспросил о драгоценностях, хранящихся в сейфе отеля, и предупредил консьержа. Из разговора с последним выяснилось, что Гризомбр навещал своего американского друга, мистера Джарвиса Морнингдейла. К описанию Морнингдейла прилагалась записка, в которой говорилось, что он прибыл во Францию из Дувра 3 января, проследовал в Париж, а еще через два дня выехал из страны тем же маршрутом.

В конце письма Шансон не удержался от легкого выпада, выразив надежду, что даты прибытия и убытия окажутся полезны для его британского коллеги, поскольку никакого иного способа проследить за передвижениями американца у британской полиции нет, так как приезжающие в Англию пользуются неограниченной свободой передвижения.

Французский детектив прекрасно знал, что Кроу давно и упорно добивается внедрения у себя в стране системы, подобной carte d’identite (и немецкой Meldewesen),[47] которая помогла бы в слежении как за приезжими, так и за подданными короны.[48] Уязвленный замечанием, Кроу решил еще раз привлечь внимание комиссара к данному вопросу и подготовить очередное обращение, даже если его активность не принесет никаких результатов.

Впрочем, дел у инспектора хватало и без этого. После Рождества количество расследуемых преступлений значительно увеличилось, что в свою очередь не лучшим образом сказалось на домашних делах. Он уже не успевал присутствовать на всех званых обедах и вечеринках, устраиваемых неутомимой супругой; а о тех, на которые приглашали их с Сильвией, нечего было и говорить. Снова и снова Кроу возвращался домой затемно, уставший после рабочего дня, в течение которого ему приходилось посещать не только самые неприглядные уголки столицы, но и выезжать из города, и сталкивался с раздражительной, недовольной супругой, обрушивавшей на него град упреков. В одних случаях до прихода гостей оставалось пять-десятъ минут, а ему еще надлежало переодеться; в других они уже опаздывали на какое-то важное мероприятие с участием людей, с которыми Кроу не имел ничего общего. Но никакие обстоятельства, никакие доводы и просьбы не могли остановить Сильвию в стремлении подняться по социальной лестнице. Он пытался объяснить, что те, с кем она общается, люди одного с ними круга, что они тоже принадлежат к серединке среднего класса и преследуют те же, что и она цели, но втолковать что-то одержимой женщине оказалось невозможно.

Бесконечный круг однообразных званых обедов и музыкальных вечеров отравлял и немногие оставшиеся удовольствия семейной жизни. Безудержная страсть прежних, добрачных встреч постепенно иссякла, и постельные утехи превратились в унылое, а порой и нежеланное занятие.

Все чаще и чаще Сильвия отказывала ему в том, что называла «супружескими обязанностями», ссылаясь то на головную боль, то на слабость, то просто на «плохое настроение». Кроу был здоровым мужчиной в цвете лет и никогда не ограничивал себя в радостях плоти. Теперь же его лишали этих радостей даже на брачном ложе. Разумеется, он нервничал, раздражался, сердился и все чаще поглядывал на неутомимую и в высшей степени привлекательную Харриет, неизменно улыбчивую, доброжелательную и готовую угодить.

Так случилось, что однажды вечером, в начале февраля, после прошедшего в тягостном молчании ужина, Сильвия, пожаловавшись на головную боль и начавшуюся простуду, с необычной поспешностью удалилась в спальню. Кроу остался в гостиной со стаканом бренди.

Минут через пятнадцать после торопливого бегства супруги в дверь постучали, и заглянувшая в комнату Харриет с улыбкой осведомилась, не требуется ли хозяину чего-то еще.

— Что хозяйка, уже легла? — спросил Кроу. Непотребные мысли собирались у него в голове в темную тучу.

— Да, сэр, уже легла. И лампы погасила. Думаю, ей нездоровится. Госпожа попросила приготовить теплого молока и таблетку аспирина.

— Что ж… — Кроу вздохнул. — Не откажетесь выпить со мной бренди?

— С вами, сэр? Даже не знаю. А что если… Ох… ну, если вы так хотите… — Она нерешительно подошла к диванчику, на котором расположился инспектор.

— Да, Харриет, я так хочу. Налейте себе и садитесь сюда, ко мне. — Удивляясь собственной смелости, он объяснил ее излишком принятого за ужином кларета.

— Да, сэр, — послушно ответила девушка.

Когда она вернулась, со стаканом в руке, Кроу поднялся. Поднялся неловко, выбрав неподходящий момент — или, если посмотреть с другой стороны, безупречно рассчитав ловкий маневр, — в результате чего произошло некое столкновение, и инспектор ощутил мягкое прикосновение упругой, но и податливой груди.

— Простите, сэр, — выдохнула Харриет, опираясь ладонью на его плечо. — Господи, что подумает госпожа?

Далее события развивались по варианту, возможность которого инспектор еще часом ранее отверг бы с искренним негодованием.

— К черту госпожу, пусть думает что хочет, — произнес Кроу и, обняв служанку, привлек ее к себе.

— Сэр? — прощебетала Харриет, словно желая убедиться в его решимости предпринять дальнейшие шаги в том же направлении, но и не оказывая активного сопротивления. Ее рука со стаканом скользнула ему за спину и вполне удобно там расположилась.

— Ты чертовски привлекательная девушка, — хрипло пробормотал Кроу.

Она избавилась от стакана, опустив его на журнальный столик.

— Мне говорили об этом, сэр. Но ведь мужчины — все большие льстецы. — Она придвинулась, прижавшись к нему теплым бедром.

Оба хотели этого, и Кроу всего лишь уступил взаимному желанию. Губы встретились, языки столкнулись, и, словно измученные неутолимой жаждой, они впились друг в друга, ища спасения от пожиравшего их пламени вспыхнувшей вдруг страсти.

Энгус Кроу даже не заметил, как Харриет увлекла его на диван, как сама расстегнула блузку, явив ему свою свободную от корсета грудь.

— Какие милые холмики, — прошептал Кроу. — С этими застенчивыми розовыми бутончиками.

— Да вы поэт, мистер Кроу, — прошептала она, прижавшись к его жаркому рту и одновременно подтягивая вверх длинную черную юбку.

— Энгус, — поправил он, на мгновение отрываясь от сладких губ.

— Сэр?

— Энгус. Когда мы вот так, называй меня Энгусом. — Как всегда бывало в драматические моменты, у Кроу проявился сильный шотландский акцент. Рука его коснулась ее бедра и подползла к панталонам. — О… какой тут дивный сад.

— Входите, сэр… Энгус. Отведайте его плодов.

В одно из мгновений сей восхитительной прогулки Кроу посетило странное видение. Он как будто увидел Шерлока Холмса. Великий детектив стоял у него за спиной, качая головой и неодобрительно цокая языком.

На следующее утро Кроу испытал все муки пробудившейся совести. И столь велико было чувство вины, что он не смог смотреть в глаза ни супруге, ни служанке. Что, впрочем, не помешало ему тем же вечером, когда Сильвия удалилась в спальню, отыскать Харриет в кухне, где он в горячечной спешке и с юношеским пылом овладел ею на кухонном столе.

Немало важного и примечательного случилось между Новым годом и началом марта в доме на Альберт-сквер. Прежде всего, Сэл Ходжес объявила Мориарти о своей беременности. Подходящий для объявления сей новости момент она искала еще до Рождества, но окончательно решилась только после его возвращения из Парижа.

В свой первый по приезду вечер Профессор пребывал в благодушном настроении — дела во Франции тронулись с места и шли своей чередой. На ужин был заказан гусь, и Бриджет лично проследила за тем, чтобы близняшки ничего не испортили.

Незадолго до шести Сэл отослала Карлотту в ее комнату и решительно направилась в гостиную, куда Мориарти удалился ранее со стаканом шерри.

— Я должна сказать тебе кое-что, но мне это трудно, — начала она, робко поднимая глаза на Профессора, стоявшего с улыбкой у пылающего камина.

— Что такое, Сэл? Ты никогда не была такой застенчивой. Выкладывай, в чем дело.

Подойдя ближе, она положила руку ему на плечо.

— Джеймс, это невероятно, но ты станешь отцом.

В первый момент ей показалось, что он вот-вот взорвется от ярости.

— Чертова распутница! Дуреха! — прорычал Мориарти. — Чем только думала! Это все латинская кровь, будь она проклята. Южный климат, вот в чем причина. И что теперь делать? Все мои планы в отношении Санционаре летят к чертям!

Сэл подождала, пока буря утихнет, продемонстрировав терпение и характер сильной женщины.

— Нет, Джеймс, ты меня не понял. Я говорю не о Тигрице… а обо мне.

Ошеломленное выражение держалось на его лице целых три секунды.

— Ну вот, Сэл, ты меня и успокоила. — Он рассмеялся. — Не знаю, что бы я делал, если бы такое случилось с Карлоттой — у этой малышки все получается отлично. Она ведь будет готова к весне, да?

— Да, Джеймс, она будет готова. А вот я буду растить твоего ребенка.

— Да, да, Сэл. Хорошо. Я уже слышал. Так чего ты хочешь? Чтобы я на тебе женился? Даже не рассчитывай — этого ты от меня не дождешься.

— Я не этого хочу, Джеймс. Я хочу немного понимания и обещания, что ты признаешь ребенка своим.

— Если будет мальчик, Сэл, с превеликим удовольствием. Ничего не пожалею. Это я могу тебе обещать. Будет у него и Хэрроу, и Кембридж. Все самое лучшее. Получит хорошее образование, а потом приобщим его к нашим делам. — Лицо его расплылось в улыбке, какой Сэл никогда прежде не видела. — Он станет моим наследником. Подумай только — наследник криминальной Империи Европы! — Мориарти подхватил Сэл и закружил, как какой-нибудь сентиментальный мальчишка. — Основание династии, вот что это такое. Я рад, Сэл. Ну и ну. Сначала Бриджет, теперь вот ты — скоро здесь и шагу не ступишь от малышни. Будем надеяться, Гарри Аллен будет осторожнее с малышкой Полли.

— А если девочка, Джеймс?

— Чушь. Я запрещаю. Присмотри за тем, чтобы был мальчик. Иначе я от вас обеих откажусь. А скажи-ка, когда я совершил этот подвиг?

— По моему календарю, в первую ночь после твоего возвращения в Лондон.

— Хорошее время. Лучше и быть не может. Ты о нем заботься, Сэл. — Он бережно погладил ее по животу. — Не забывай, ты вынашиваешь мою надежду на будущее.

Сэл знала — спорить бесполезно. И пытаться вразумить Мориарти тоже бесполезно. Вот родится девочка, тогда и стоит о чем-то говорить. Пока же он с головой ушел в свои планы мщения и интриги, никакие аргументы не подействуют. Если ему хочется думать, что будет мальчик, если это поможет сосредоточиться на делах, что ж, она не против. Приняв ситуацию такой, как есть, Сэл отправилась в кухню, где поделилась новостью с Бриджет, которая и посочувствовала, и утешила, и успокоила.

Что касается самого Берта Спира, то начальник штаба из него получился почти идеальный, и о рутине семейных дел Мориарти больше не беспокоился. Дань поступала регулярно и во все возрастающих размерах. Драгоценности из ювелирного магазина — все, за исключением одной вещи — были переправлены скупщикам краденого в Голландии и Германии, откуда тек теперь финансовый ручей. С помощью братьев Джейкобс Спиру удавалось также поддерживать дисциплину и принимать решения насчет краж и ограблений, предлагаемых уголовниками со стороны.

Каждую неделю Харкнесс отвозил Мориарти в Бермондси — на встречу с Шлайфштайном. Немец проявил здравомыслие, признав поражение не только в философском, но и в практическом смысле и дал понять, что готов к будущему сотрудничеству. Мориарти, согласился он, доказал свое право на лидерство, а посему он сам и те, кто идет за ним, окажут Профессору всяческую помощь и содействие в реализации его замысла.

Мориарти, однако, продемонстрировал твердость и настоял на том, что Шлайфштайна и членов его шайки должно держать под рукой, а именно в Бермондси. В качестве уступки он разрешил отправить в Берлин несколько телеграмм, чтобы немец не потерял контроль над своими людьми. Они разговаривали каждую неделю, и Профессор пообещал пленнику в скором времени доставить для компании Жана Гризомбра, подробно объяснив, что именно делает, чтобы вернуть француза в лоно семьи.

— Умно, — проворчал, качая головой, Шлайфштайн, когда Профессор изложил ему весь план. — Лицо… Я бы хотел увидеть его лицо, когда он все узнает. Но что вы приберегли для нашего итальянского друга?

— Для Луиджи — или Джи-Джи, как его все называют — у меня запасено нечто особенное. Слабости есть у каждого, Вилли. У каждого. У Санционаре их просто больше, чем у большинства людей. Я бы сказал, что у него две ахиллесовы пяты.

— Какие же?

— Прежде всего, жадность. Как и Гризомбр, он обожает красивые безделушки. И обожает женщин, на которые их можно вешать. Больше всего свою Аделу Асконту. Дама эта очень ревнивая. Санционаре, как и многие представители его народа, человек суеверный. Римская церковь всегда эксплуатировала природные особенности итальянцев и испанцев. Вы верите, что Санционаре, этот безжалостный уголовник, до сих пор исполняет свои обязанности перед католической церковью с притворной набожностью невинного? Избавительные оговорки в его религии прописаны с ловкостью, свойственной обычно лишь акулам юриспруденции. Используя все эти элементы, я верну нашего друга в европейскую криминальную семью. Для Санционаре у меня готова ловушка.

— Так вы говорите, слабости есть у всех? — спросил Шлайфштайн с тем обманчиво простодушным выражением, которое обманывало столь многих.

Голова у Мориарти качнулась.

— Меня вам не поймать, Вилли. Для того чтобы стать первым в нашем опасном бизнесе, нужно отдавать себе отчет в собственных слабостях. В собственных пороках. Я знаю свои и не даю им воли.

Возвращаясь в дом на Альберт-сквер, Мориарти размышлял о собственной слабости — всепоглощающем желании встать во главе криминальной Европы и низвергнуть в позор и бесчестие Кроу и Шерлока Холмса. Желание это овладевало им и не отпускало, затягивая порой с такой силой, что он бросался в крайности, подобно тому, как утопающий в поисках спасения хватается за соломинку.

Помимо поступающей в дом на Альберт-сквер доли от краж и грабежей, туда стекалась и всевозможная информация, которая при умелом использовании также могла приносить немалую прибыль. Информацию эту, образно выражаясь, соскребали с уличных камней, подхватывали в пивных, вычерпывали из пахучих сточных канав. Армия шпиков, информаторов, наблюдателей, численность которой составляла десятки человек до вынужденного бегства Мориарти из Англии, снова набирала силу. Собранные данные поступали сначала к Берту Спиру, а затем, просеянные и рассортированные, к самому Профессору. Так, в конце января прошел слух, что француз Гризомбр, прибыв в Лондон, провел здесь два дня и возвратился во Францию уже не один, а в сопровождении малорослого бородатого портретиста, Реджинальда Лефтли. Услышав об этом, Мориарти восторжествовал — план сработал, и теперь оставалось только ждать, когда курочка высидит яичко. Так было всегда. Достаточно лишь сделать предложение, показать наживку — и человеческая природа со всеми ее слабостями, желаниями, причудами и капризами сделает остальное.

В начале февраля Сэл Ходжес принесла известие, повергшее Профессора в восторг.

— Наша девочка в доме Кроу дает знать о себе, — заметила она почти равнодушно, уже собираясь улечься в постель.

— Вот как. — Мориарти вопросительно взглянул на нее. — И что же?

— Все хорошо. Лучше и быть не может, — усмехнулась Сэл. — Хозяин без ума от нее. Пишет, что тот едва ли не лезет ей под юбку, даже в присутствии жены.

— Пленник похоти, — расхохотался Мориарти. — Да, в таком состоянии мужчина забывает обо всем, даже о совести. Сколь много почтенных мужей потерпели крах из-за пары ясных глаз, упругого бюста и жаркого дыхания греховной страсти.

Сэл взглянула на него из-под полуопущенных ресниц.

— A y тебя, Джеймс, есть совесть? Мне бы хотелось думать, что есть. Иди же сюда да поспеши, пока я совсем не растолстела. Покажи мне, что такое греховная страсть.

Посреди забот и суеты Профессор находил время и для своего давнего увлечения — фокусов с картами. А еще, более чем когда-либо, он уделял внимание искусству преображения. Некоторые трансформации давались легко; например, ему требовалось всего лишь несколько минут, чтобы перевоплотиться в своего старшего брата — аскетичного ученого, сухопарого, с запавшими глазами и высоким открытым лбом. Теперь же, порой делая над собой усилие, он каждый вечер работал над образом, который должен был стать его величайшим достижением и триумфом. Сидя перед зеркалом, за закрытой дверью, Мориарти упорно трудился над лицом и телом, готовясь к роли человека, известного повсюду, равно узнаваемого и бедняками, и богачами, знаменитого во всем мире. К концу февраля он добился поразительного сходства.

Седьмого марта, за день до назначенного Жану Гризомбру срока, американец Джарвис Морнингдейл прибыл с секретарем и немалым багажом в отель «Гросвенор». Никаких сообщений для него не было, но уже в первый вечер он принял по крайней мере три звонка.

На следующий день, 8 марта, из Парижа пришла телеграмма. В номер ее принесли в десять часов утра, когда американец принимал завтрак. Текст гласил: «Леди готова встретиться. Жорж». Через полчаса после получения телеграммы Морнингдейл и секретарь покинули отель. Человек, решивший проследить за ними, увидел бы, что они взяли кэб на углу Виктория-стрит и Бэкингем-Пэлас-роуд и отправились в сторону Ноттинг-Хилла. Доехав до Альберт-сквер, секретарь сошел и скрылся в доме номер пять, где пробыл два часа, после чего вернулся в «Гросвенор», но уже имея при себе плоский продолговатый футляр.

Тем временем Джарвис Морнигдейл спустился в главное фойе отеля и сообщил дежурному портье, что ожидает некоего торговца предметами искусства из Парижа. Он также сказал, что, возможно, купит пару картин, а потому хотел бы, чтобы к нему в номер доставили пару мольбертов.

Запрошенные мольберты принесли после полудня и под личным наблюдением гостя установили в гостиной, один против другого.

Во второй половине дня управляющий отелем, уединившись в своем кабинете, просматривал по обыкновению список постояльцев. Внимание его привлекло имя гостя из Америки, Джарвиса Морнингдейла. Управляющий вспомнил, что оно уже встречалось ему где-то. И не в предварительном заказе от имени секретаря, а в какой-то официальной бумаге. Факт этот вызвал неясное беспокойство, которое не отпускало управляющего до конца дня.

В начале шестого к стойке дежурного подошли трое мужчин, один из которых спросил, где они могут найти мистера Морнингдейла. Портье поинтересовался, ждет ли их мистер Морнингдейл, на что они ответили утвердительно.

— О, вы, должно быть, господа из Парижа! — с елейной улыбкой воскликнул дежурный.

Один из троих, крупный мужчина устрашающей внешности с рваным шрамом, пересекающим щеку от виска до уголка рта, ответил вежливой усмешкой:

— Нет. Мы из детективного агентства Донрума. Мистер Морнингдейл желает просмотреть несколько картин, и нам поручено обеспечить сохранность предметов искусства. Это не только в его интересах, но и в ваших.

Портье согласился и поручил мальчишке-посыльному отвести Спира и братьев Джейкобс в апартаменты мистера Морнингдейла.

Уже собираясь на обед, управляющий вспомнил, где видел весь день не дававшее покоя имя. Торопливо вернувшись в кабинет, он выдвинул ящик стола и принялся просматривать полученную корреспонденцию. Через пару минут в руках у него оказалось письмо — официальная бумага с гербом столичной полиции.

Письмо было подписано самим инспектором Кроу и датировано началом февраля. Как оно прошло мимо внимания управляющего, оставалось только догадываться. Не теряя времени, управляющий позвонил в полицию и услышал, что инспектор Кроу уже ушел и будет только утром. «Что ж, дело потерпит до утра», — решил управляющий. Он, наверное, мог бы спросить номер домашнего телефона инспектора, но не стал. Впрочем, такой звонок все равно бы ничего не дал. В тот вечер Сильвия Кроу коротала вечер в одиночестве. Муж ее, как она считала, задержался на работе, а у служанки как раз выдался выходной.

Отель «Гросвенор» расположен у вокзала Виктора, и гости попадают в него со стороны оживленной Виктория-стрит с ее нескончаемым потоком кэбов и подвод, а также зеленых и желтых омнибусов, с утра до полуночи подъезжающих к вокзалу и отъезжающих от него.

Из всех отелей, управляемых совместно с железнодорожными компаниями, «Гросвенор» был, наверное, самым большим, а потому всячески старался соответствовать высоким стандартам обслуживания.

Вечером 8 марта 1897 года за отелем наблюдали со всех сторон. Прилично одетые мужчины и женщины поочередно патрулировали Бэкингем-Пэлас-роуд, с которой просматривалась большая часть отеля. Группа поменьше, члены которой маскировались под нищих, носильщиков и путешественников, стерегла главный вход и другие подходы к отелю со стороны железнодорожного вокзала. Мориарти полагал, что Гризомбр захочет передать картину как можно скорее после прибытия в Лондон и, сойдя с поезда, направится прямиком в отель, чтобы обменять привезенное сокровище на предложенное Джарвисом Морнингдейлом огромное состояние.

Кроме того, Профессор считал, что должен находиться в отеле и по вечерам начиная с восьми, поскольку незадолго до этого времени на вокзал прибывает поезд, удачно сочетающийся с расписанием пакетбота из Европы.

И, наконец, Мориарти думал, что в отель подгоняемый жадностью Гризомбр пожалует в первый же по прибытии вечер. В этом, как и во всем остальном, его предположения оказались верны. Едва поезд из Дувра остановился и француз ступил на платформу в сопровождении двух телохранителей, как к нему подошел переодетый носильщиком агент Профессора. Поставив на тележку четыре чемодана, он подал условленный сигнал, означавший, что гость распорядился доставить их в отель «Гросвенор». Никто из французов не обратил внимания на трех стоявших в стороне мальчишек и, соответственно, не заметил, что один из них промчался по платформе и махнул следующей группе наблюдателей, состоявшей из трех мужчин и парнишки — на этот раз в форме почтовых служащих. Еще через несколько секунд парнишка в форме уже передал желтый телеграфный конверт дежурному портье в отеле «Гросвенор». В свою очередь получивший конверт посыльный моментально доставил его в номер на третьем этаже, где находились апартаменты мистера Морнингдейла.

Французы еще не добрались до отеля, а Мориарти уже знал об их прибытии.

— Итак, они здесь. — Он показал конверт всем присутствующим — Гарри Алену, Спиру и братьям Джейкобс. Они собрались в гостиной, одна дверь которой вела непосредственно в коридор, а две другие — в спальни, которые занимали Аллен и Мориарти. — Время у нас есть, но лучше приготовиться заранее. Гарри, принеси даму.

Гарри Аллен повернулся и направился в комнату Профессора, где на кровати, прикрытая черной накидкой, покоилась «Мона Лиза». На той же кровати, словно приготовленные для некоего спектакля, лежали вещи, в которые Мориарти облачался, когда хотел предстать в обличье своего брата-ученого, — брюки в полоску, белая рубашка и шейный платок, длинный черный сюртук и плечевые ремни. На полу стояли ботинки со специальными подкладками. Все остальное, что требовалось для преображения, находилось на туалетном столике.

Было там и кое-что еще: любимое оружие Профессора — автоматический пистолет «борхардт», подаренный Шлайфштайном три года назад, когда они встречались в Лондоне и обсуждали план создания континентального альянса; бутылка скипидара, мастихин и сухая тряпица.

Гарри взял картину, подержал несколько мгновений в руках, стараясь даже не дышать на нее, и вынес в гостиную, где сам Мориарти помог установить ее на мольберт, ближайший к двери в спальню. Затем Аллен накрыл «Джоконду» черной накидкой и проверил, не соскользнет ли она от случайного прикосновения.

— Наши друзья сейчас умываются и приводят себя в порядок, — обратился к квартету приближенных Мориарти. — Но я вовсе не хочу, чтобы нас застали врасплох. Все по местам. Будем ожидать в полной готовности.

Все четверо кивнули. Бертрам Джейкобс и Альберт Спир направились в комнату Гарри Алена, тогда как Уильям Джейкобс вышел — с хитроватой ухмылкой — через главную дверь.

В коридоре он остановился. Прислушался. Никого. Ярдах в пятнадцати по коридору находилась кладовка для метел. Метнувшись к ней, Уильям открыл дверцу, втиснулся в узкое пространство и притворил дверцу, едва не прижав ею себе нос.

Ждать пришлось минут сорок. Наконец Гризомбр и двое его громил, один из которых нес плоский футляр, поднялись на третий этаж.

Ранее они осведомились в фойе насчет мистера Джарвиса Морнингдейла, и портье, услышав французский акцент, сказал, что их уже ждут. Пройдя все необходимые для регистрации формальности, Гризомбр заявил спутникам, что намерен избавиться от картины как можно скорее и не собирается задерживаться в Лондоне сверх необходимого. Хотя они и заказали номер, он предпочел бы успеть на ночной поезд до Дувра с тем, чтобы уже к утру возвратиться в Париж богатым человеком.

На стук в дверь ответил Гарри Аллен, и Морнингдейл шагнул навстречу гостям.

— Входите, господа. Признаюсь, я так и думал, что вы не заставите меня ждать.

Дверь закрылась. Рукопожатия… бренди… улыбки… Уильям Джейкобс выскользнул из кладовки и занял пост у апартаментов Морнингдейла.

— Итак, она у вас, — сказал американец, не сводя глаз с плоского футляра в лапище телохранителя.

— Она у меня. — Гризомбр мельком посмотрел на футляр. — И будет вашей, мсье Морнингдейл, если у вас есть деньги.

Американец нетерпеливо прищелкнул языком.

— Деньги… Деньги не проблема. Они, конечно, здесь. Но для начала позвольте мне посмотреть на нее. Давайте взглянем на то, что вы принесли.

Гризомбр потер щеку.

— Мсье, эта сделка основывалась на доверии, и я…

— На доверии, подкрепленном пятью тысячами фунтов. Это уже не просто доверие. Покажите картину.

Голос его почти сорвался на обычный, но этого никто не заметил. Немного поколебавшись, Гризомбр кивнул человеку с футляром. Тот достал ключ, поставил футляр на пол, открыл замок и вытащил завернутую в бархат картину. Гарри Аллен тут же шагнул к нему, чтобы взять ее и поставить на свободный мольберт.

— Минутку. — Морнингдейл вышел вперед, жестом остановив секретаря, прежде чем тот развернул бархат. — Я хочу взглянуть на нее сзади. Есть определенные опознавательные знаки.

Гризомбр потемнел, словно на его лицо набежала тень грозовой тучи.

— Намекаете, что я могу вас обмануть?

— Ш-ш-ш… — Морнингдейл успокаивающе поднял руку. — Не надо гневаться, Гризомбр. Обычная мера предосторожности. На правой стороне панели есть особые отметки и кое-что еще… трещинки, мазки, потертости вокруг рта, пятнышки на указательном пальце правой руки… Звучит как медицинский отчет, да? Ну вот, посмотрите сами, справа. — Картину наконец развернули и повернули так, чтобы все могли ее видеть. — Поставь на мольберт, Гарри.

Гарри забрал портрет у телохранителя и начал устанавливать на подставку. Словно лишь теперь заметив, Гризомбр кивком указал на второй мольберт.

— А это что такое?

— Ничего. Какая-то мазня. — Морнингдейл вскинул брови. — Один делец попытался выдать это за неизвестного Рембрандта. Я покажу ее вам… позже. Ах… — Он отступил, с восторгом любуясь «Моной Лизой». — Ну разве она не прекрасна? Вечная загадка. Изученная, но так и не познанная. Шедевр на все времена. Нить, связующая нас с истинным гением.

Перед ним, несомненно, была копия, написанная рукой Лабросса. Интересно, насколько хорошо выполнил свою работу Лефтли? Не опустил ли стандарт? Американец усмехнулся — в любом случае Лувр никогда ничего не признает, даже если поймет, что у них не оригинал. Он подошел ближе и внимательно осмотрел картину.

— Кто делал копию?

— Как вы и предложили, Реджинальд Лефтли. — Гризомбр встал рядом.

— И как? Хороша?

— Как две капли воды.

— Мистер Лефтли не проболтается? Он ведь бывает не в самых приличных заведениях.

— Мистер Лефтли, — негромко сказал Гризомбр, — будет нем как могила.

— Понятно. С какой стати с кем-то делиться, верно?

— Как насчет денег?

— Сейчас. Как… э… как произошла замена?

— Как я и говорил, трудностей не возникло. Одно из окон оказалось разбитым. Как раз в Салоне Карре. Пришлось вызывать стекольщика. Музей закрыли. Стекольщик работал в зале один.

— Понятно.

— Закончилось все печально, мсье Морнингдейл. Весьма печально. На следующий день стекольщик погиб. Несчастный случай по дороге на работу. Попал под лошадь. Прискорбно. Итак, что с деньгами?

— Вы отлично поработали. — Морнингдейл посмотрел ему в глаза. Сделка стоила трех жизней. — Отлично. Пришло время рассчитаться, мсье Гризомбр. Прошу извинить, джентльмены, я на минутку. Мой секретарь нальет вам по стаканчику. Садитесь, друзья мои. — Он повернулся и медленно побрел в спальню.

На этот раз ему понадобилось шесть минут. Когда он вернулся в образе профессора Джеймса Мориарти, некогда известного математика, автора трактата о биноме Ньютона и «Динамики астероида», три француза сидели на диване между двумя мольбертами, а Гарри Аллен стоял у двери, держа руку за пазухой. Едва Мориарти переступил порог, как дверь второй спальни тоже открылась и оттуда, держа наготове револьверы, выступили Спир и Бертрам Джейкобс. В тот же миг из коридора вошел вооруженный Уильям Джейкобс.

Гризомбр и его подручные встрепенулись и потянулись было за спрятанным оружием, но замерли, осознав, что потенциальная опасность сложившейся ситуации слишком велика.

— Рад вас видеть, Жан, — негромко сказал Мориарти. — Мистер Джарвис Морнингдейл шлет вам наилучшие пожелания, но помочь больше не сможет.

Гризомбр как будто окаменел. Телохранители сердито нахмурились, когда Берт Спир забрал у них револьверы, но сопротивляться не рискнули.

— Я действительно должен вас поздравить, мсье Гризомбр, — голосом американца продолжил Профессор. — Пришло время рассчитаться.

— Я так и знал, что тут что-то не так. Чувствовал, что видел вас где-то, — прохрипел Гризомбр. — В тот вечер, в «Мезон вид».

— Жаль, что вы не смогли меня узнать. Но успокойтесь, друг мой. Я — человек немстительный. И понимаю, сколь важная роль отведена вам в моем замысле. Помните наш план? Континентальный альянс во главе со мной. Вам ничто не грозит. Я лишь хотел доказать свое превосходство над вами.

Гризомбр презрительно фыркнул.

— Я украл для вас «Джоконду», разве нет? И власти ничего не знают.

Мориарти тяжело вздохнул и картинно развел руками.

— Боюсь, Жан, тут вы ошибаетесь. Именно на этом все дело и построено. Гарри. — Он кивнул в сторону двери в спальню.

Гарри вышел и тут же вернулся — с бутылкой скипидара, мастихином и тряпочкой.

Мориарти убрал пистолет в карман и взял принесенные вещи.

— Смотрите, Жан. Смотрите и учитесь.

Смочив скипидаром тряпку, он подошел к принесенной французами картине и принялся оттирать краску в нижнем правом углу. Один из телохранителей приглушенно вскрикнул. Гризомбр резко выругался.

— Мориарти, это же Леонардо. Если вы испортите… — Спир ткнул его в бок дулом револьвера, и Гризомбр осекся.

— Думаете, я не знаю, что делаю?

Профессор еще раз смочил тряпку скипидаром. Краска под левой рукой Моны Лизы стала поддаваться, и он пустил в ход мастихин.

— Вот…

Мориарти отступил. Под краской явственно проступило вырезанное на дереве слово: Мориарти.

Гризомбр замер с открытым ртом, потом коротко взглянул на Профессора и снова уставился на имя, проявившееся на великой картине, которую, как он считал, выкрали по его заданию из Лувра.

— Но… я не…

Мориарти повернулся и театральным жестом указал на испорченный портрет.

— Вы привезли эту картину из Франции. Привезли картину, которая висела в Салоне Карре. Картину, которую заменили копией. Но видите ли, друг мой, я сам заранее, еще до того, как поручить вам выкрасть ее, позаботился об этой достойной леди. — В два шага преодолев расстояние, разделявшее два мольберта, он взялся за уголок черной накидки. — Вы, Гризомбр, выкрали расписанный красками кусок дерева. Настоящий Леонардо — здесь! — Эффектным жестом он сорвал накидку, обнажив шедевр да Винчи.

На сером лице Гризомбра проступило смешанное выражение изумления и страха.

— Согласен, без театральности не обошлось, — усмехнулся Мориарти. — Но, думаю, мне удалось и продемонстрировать свои возможности и привлечь внимание к тому, что я желаю сказать. Вы, несомненно, согласитесь, что именно я должен и имею право возглавить криминальный альянс Европы.

Гризомбр медленно, словно только что оправившийся от страшной болезни человек, поднялся, подошел сначала к настоящему шедевру, потом к портрету, который он сам привез из Парижа. Два его телохранителя сидели смирно под дулами двух револьверов. Уильям Джейкобс не спускал глаз с Гризомбра.

— И что вы намерены сделать теперь? — спросил француз.

— Вы предали меня, друг мой. Вместе с остальными вы отстранили меня от руководства обществом, которое могло бы нанести Европе ущерб не меньший, чем гунн Аттила. Что, по-вашему, мне следует сделать?

— Не думайте, что я буду стоять и покорно ждать, пока вы зарежете меня, как собаку! — воскликнул Гризомбр и, рванувшись вперед, схватил мольберт с фальшивой «Моной Лизой» и развернулся, держа его перед собой. Застигнутые врасплох и не ожидавшие такой расторопности от, казалось, признавшего свое поражение француза, подручные Мориарти отшатнулись. Швырнув подставку в Уильяма, Гризомбр крикнул что-то своим телохранителям и метнулся к двери.

— Глупец! Остановитесь! Вам нечего опасаться! — крикнул ему вслед Мориарти.

Но француз уже мчался сломя голову по коридору.

Один из телохранителей попытался последовать за хозяином, но Уильям Джейкобс, оправившийся после удара, пославшего его на пол, заслонил собой выход и ткнул револьвером в лицо смельчаку.

— Бертрам, Уильям, — бросил Мориарти отрывисто. — За ним. Не стрелять. Постарайтесь взять без лишнего шума. Верните его. Если не сюда, то в Бермондси.

Братья убрали оружие и выбежали в коридор. Пока Мориарти держал французов на прицеле, Спир закрыл дверь, а Гарри Аллен взялся за уборку. Картины были уложены, все следы пребывания постояльцев уничтожены, вещи собраны. Профессор за несколько минут вернулся в обличье американца.

Через четверть часа Спир и Гарри Аллен, прихватив багаж из номера французов, покинули отель вместе с двумя телохранителями Гризомбра. Чуть позже Мориарти спустился в фойе и заплатил по счетам. Вызванный срочно Харкнесс увез Профессора. И только стая сычей еще продолжала наблюдение за «Гросвенором». Они даже успели стать свидетелями прибытия полиции.

Сбежав вниз по лестнице, Гризомбр перешел на шаг, поправил волосы, разгладил одежду и, стараясь не привлекать внимания, пересек фойе. Где спрятаться? Может быть, на железнодорожном вокзале? Отсидеться, дождаться следующего поезда в Дувр, вскочить в вагон в последний момент. Логика подсказывала: Мориарти доверять нельзя. На месте Профессора он не пощадил бы того, кто предал его в тяжелый час. С какой стати Мориарти поступать иначе?

Дойдя до двери, Гризомбр оглянулся и увидел двух сбегающих по лестнице мужчин. Эти двое явно спешили, отталкивали оказавшихся на пути постояльцев и даже не извинялись. Увидев француза, они устремились к нему через фойе — напрямик, как преследующие лису гончие.

Подгоняемый паникой, Гризомбр протолкался к двери и выскочил на вечернюю улицу. Не зная, куда бежать, он рванул через внешний двор, отделявший отель и вокзал от Виктория-стрит, и, презрев опасность, бросился наперерез движению к противоположному тротуару.

Шумная, яркая, улица в этот час напоминала бурлящую реку. Пешеходы двигались сплошным потоком: одни неспешно, с остановками, наслаждаясь шумом и гамом; другие с застывшими лицами, торопясь на деловой обед, важную встречу, свидание, которое нельзя пропустить и которое, возможно, изменит ход всей жизни. Были здесь и воркующие нежно любовные парочки, и молчаливые супружеские пары, и попрошайки, и мошенники, и карманники, и мальчишки, торгующие газетами, и ошеломленные увиденным приезжие.

В ярком свете газовых фонарей неторопливо двигался и транспорт: двухколесные экипажи с мигающими лампами и похожие на праздничные гирлянды и раскрашенные в разные цвета омнибусы. Открытая верхняя платформа давала пассажирам возможность не только любоваться пестрой картиной, но и знакомиться с путешествующими рекламными щитами, белыми и красными, зелеными и желтыми: «Чистящее средство Санитас — безвредное и душистое», «Томатный суп 57 Хайнц с печеными бобами».

Гризомбр попытался остановить проходивший мимо кэб, но возница покачал головой и крикнул, что опаздывает на обед. Он повернулся. Что дальше? Смешаться с толпой? Свернуть в какую-нибудь боковую улочку? Вокзал и отель были теперь далеко, но люди Мориарти могли находиться где-то неподалеку, посреди этого людского потока.

Француз уже собирался пройти дальше, когда заметил приближающийся зеленый омнибус «Фаворит» с рекламным щитом, призывающим покупать «ЗОЛОТЫЕ СИГАРЕТЫ ОГДЕНА» Лошади остановились у самого тротуара, кто-то сошел, и уходящие вверх ступеньки словно приглашали подняться. Гризомбр прыгнул на ступеньку.

— Вам куда, приятель?! — крикнул кондуктор.

— Туда же, куда и вам, — неуверенно ответил француз.

— До конца? Понял. Хорнси-Райз — с вас шесть пенсов.

Гризомбр плохо разбирался в английских деньгах, да у него и было их при себе немного. Он сунул кондуктору флорин, получил какую-то сдачу и билет и поднялся на верхнюю площадку.

— Поосторожнее там, — предупредил кондуктор. — Держитесь крепче.

Наверху впечатление было такое, словно он оказался на палубе корабля в бурном море. Хватаясь за спинки сидений, Гризомбр начал свое короткое, но, похоже, не очень безопасное путешествие, как снизу донеслись возбужденные голоса, среди которых прорезался один знакомый.

Люди Мориарти!

Они будут ждать его внизу. Больше ничего им и не надо — стоять на платформе с кондуктором или сидеть внутри. Рано или поздно ему придется спуститься, и тогда они его встретят.

Омнибус набрал ход, принял в сторону, выбившись из общего ряда, и теперь шел в опасной близости от встречного потока спешивших к вокзалу колясок, повозок, тарантасов и карет. Два кэба пронеслись в паре футов от омнибуса — возницы обменялись задорными приветствиями.

Гризомбр посмотрел вперед. Навстречу им шел еще один омнибус, желтый «Кэмден» с наполовину пустой верхней площадкой. Пассажиры кутались в шарфы, отворачиваясь от пронизывающего ветра, переговаривались, указывали на что-то, смеялись, а одна парочка, увлекшись друг другом, не замечала, похоже, ничего вокруг.

Два омнибуса быстро сближались. Гризомбр больше не колебался. Задние места были свободны, и, когда они поравнялись, француз вскочил, схватился за перила, прыгнул и, пролетев пару футов, упал на верхние перила «Кэмдена». Рядом испуганно вскрикнула какая-то женщина. Ее спутник недовольно заворчал.

Соскользнув на сиденье, Гризомбр оглянулся. Один из преследователей, заметив его маневр, спрыгнул с платформы «Фаворита» и, лавируя между экипажами, мчался вдогонку за «Кэмденом».

— Вот что, парень, я у себя забавников не потерплю, — проворчал, высовываясь снизу, кондуктор. — Уж ты-то должен бы понимать, не мальчишка какой. Так и до беды недолго. На прошлой неделе один такой прыгал, прыгал да чуть не допрыгался. Давай-ка, слазь, пока я полицейского не позвал.

Человек Мориарти догнал-таки омнибус и уже говорил что-то кондуктору. Лицо последнего выразило сначала удивление, потом почтительное внимание. Он кивнул и отступил в сторонку, освобождая проход.

Что делать? Взгляд заметался и наткнулся на зеленый омнибус «Хаверсток-Хилл». Верхняя его площадка пустовала, но расстояние между двумя экипажами было побольше, около трех футов.

Преследователь уже поднимался. Гризомбр повернулся к «Хаверсток-Хиллу», рекламный щит которого славил эффективность «Грейп Натс», поставил ногу на поручень, чтобы хорошенько оттолкнуться, и прыгнул.

Что прыжок не удался, он понял сразу — оба омнибуса одновременно качнулись в сторону друг от друга — и в отчаянии вытянул руки к уходящим перилам.

Пальцы ухватились за поручень «Хаверсток-Хилла» и… соскользнули. Француз попытался удержаться за щит — на мгновение увидев перед собой огромную букву «Н», — но сил не хватило, и он рухнул на мостовую. Крики… скрежет… хруст…

И темнота.

Вернувшись на Кинг-стрит около одиннадцати часов вечера, Кроу увидел перед собой Сильвию, суровое лицо которой напомнило ему горгулью, зловещие фигуры которых они наблюдали на соборе Нотр-Дам в Париже во время медового месяца.

— Энгус, за тобой присылали. Из Скотланд-Ярда. — Тон ее вполне соответствовал тому, коего и следовало ожидать от горгульи.

— Неужели? — Кроу отчаянно пытался найти ответы на еще не заданные вопросы и не находил.

— Они сказали, что тебя не было сегодня на дежурстве. Ты можешь это объяснить?

— Нет, — твердо сказал он. — Есть вещи, объяснять которые я не обязан. В своей работе детективу приходится делать то, что постороннему человеку может показаться странным.

— Неужели? — Она не верила ему и даже не собиралась это скрывать.

— Что они от меня хотели, дорогая?

— Тебя просили как можно скорее прибыть в отель «Грос-венор». Упоминали какого-то мистера Морнингдейла.

Кроу уже схватил шляпу, которую снял всего лишь секунду назад.

— Джарвиса Морнингдейла?

— Кажется, да.

— Наконец-то. — Инспектор повернулся к двери.

— Этот… Морнингдейл… он был там раньше. А потом что-то случилось на Виктория-стрит. Во всяком случае требовалось твое присутствие.

— Не жди меня, Сильвия. Я надолго.

На углу Кроу столкнулся с Харриет, возвращавшейся на Кинг-стрит после свободного вечера. Инспектор приподнял вежливо шляпу, а девушка одарила его улыбкой, такой же теплой, как и часом раньше, когда они расставались. От этой улыбки сердце у Кроу подпрыгнуло и перевернулось.

Легким, почти танцующим шагом он шел по освещенному тротуару, поглядывая то влево, то вправо в поисках кэба, который доставил бы его к отелю «Гросвенор». Инспектор улыбался, и мир улыбался ему. В Харриет он нашел все, что так долго искал, ответы на все свои тайные желания и сокровенные мысли. С ней он снова чувствовал себя молодым, почти мальчишкой, безрассудным, смелым, сгорающим от страсти и глядящим на мир сквозь розовые очки. Даже извечная копоть огромного города отдавала ароматом родного вереска. От одного лишь ее прикосновения его бросало в дрожь. В ее объятьях он испытывал восторг, сравнимый лишь с тем, какого ожидал от рая.

Настроение упало по прибытии в «Гросвенор». Морнингдейл был там, но ушел. Были трое французов. Они тоже исчезли. Служащие отеля рассказывали, что французы уходили в большой спешке и в сопровождении двух детективов из агентства Донрума.

Своя история была и у одного из патрульных. Скорее даже не история, а забавное происшествие: какой-то иностранец, спасаясь от преследователей, прыгал с одного омнибуса на другой и в конце концов свалился, попал под кэб и был увезен в бессознательном состоянии.

— Парня, сэр, подобрали два его друга, — продолжал констебль. — Ничего особенного, но мне пришлось на какое-то время остановить движение. Полагаю, сэр, бедняга принял лишнего. Расшибся он, по-моему, не так уж и сильно, но я все-таки загляну после смены в диспансер.

Кроу мог бы держать пари, что никакого иностранца в диспансере уже нет, а может быть, и не было. Ни иностранца, ни его друзей. Некоторое время инспектор сидел в кабинете управляющего отелем, пытаясь сложить разрозненные факты: визит мистера Джарвиса Морнингдейла в отель, присутствие детективов несуществующего агентства Донрума, троица французов. Часом или около того позже он пришел к неутешительному выводу, что снова упустил Джеймса Мориарти. Домой, на Кинг-стрит, Энгус Маккреди Кроу возвращался в состоянии, близком к отчаянию. И еще он знал, что найти утешение и облегчение поможет только ласковая и заботливая Харриет.

В том, что он жив, Гризомбра убедили боль в голове и руке, а еще голоса двигавшихся вокруг него неясных, расплывчатых фигур. Он вроде бы помнил, что его везли на кэбе, причем без особого комфорта. Помнил яркую картинку на рекламном щите омнибуса, страшный лошадиный храп и жуткое ощущение падения.

Потом в глазах прояснилось, и от этого стало только хуже. Над ним, участливо склонившись, стоял Джеймс Мориарти, а среди других он узнал Вильгельма Шлайфштайна.

— Вы в безопасности, Гризомбр, — заговорил Профессор. — Зачем было бежать? Вам никто не желает зла.

Гризомбр напрягся и попытался встать, но, обессиленный, снова упал на подушку.

— Послушайте, Жан. Профессор говорит правду. — Шлайфштайн подошел ближе. — У вас сломана рука, у вас синяки и ссадины. Пострадала, несомненно, и ваша гордость. Я знаю, потому что и сам был в подобном положении, когда Профессор вот так же обвел меня вокруг пальца, но все так, как он и говорит. Мориарти сделал это для того лишь, чтобы доказать свое превосходство. Мы разговаривали, и я с ним согласился. Континентальный альянс должен возродиться с ним во главе.

— Не утруждайте себя. Не волнуйтесь. — В голосе Мориарти слышалась искренняя забота. — Вы в надежном месте и проведете здесь некоторое время, но мои люди будут относиться к вам, как к своему. Поспите. Я вернусь завтра.

Гризомбр кивнул и закрыл глаза. Сон, глубокий и целительный, не заставил себя ждать. Ему снилась залитая огнями улица с десятками идущих по ней омнибусов. Все пассажиры были женщинами, и в их глазах и лицах он видел насмешливую улыбку. Все они были на одно лицо, и он знал это лицо — их всех звали Мона Лиза.

Взяв книжицу в кожаном переплете, Мориарти открыл последние страницы с зашифрованными пометками, касавшимися шести мужчин. Тех, кому он поклялся отомстить любой ценой. Он достал ручку и провел тонкую диагональную линию через те страницы, что были отведены для Жана Гризомбра.