Месть Мориарти

Глава 7 ГРЕХОПАДЕНИЕ И РИМСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

Лондон и Рим:

вторник, 9 марта — понедельник, 19 апреля 1897

Выбор времени имеет первостепенное значение, — сказал Мориарти. — Но об этом позаботится Спир. Что мне нужно от тебя, дорогая Сэл, так это знать: готова или нет наша итальянская Тигрица.

— Готова, — с легкой, как могло показаться, досадой ответила Сэлли Ходжес и повернулась к высокому зеркалу, украшавшему стену спальни. — Эти французские панталоны, они щекочут твое воображение, Джеймс?

— Они, как глазурь на готовом уже торте, никогда не бывают лишними. Расскажи, насколько она готова.

— Я сделала все, что могла. — Сэл подошла к кровати, на которой лежал Мориарти. — Судя по вопросам, тебя ждет путешествие в Рим.

Он молча кивнул.

— Пасха — самая подходящая пора.

— Девочка прошла хорошую школу, Джеймс. Главное, чтобы ты не научил ее лишнему, пока будешь с ней.

— Разве я не буду ее отцом?

— Тогда сомнений нет — все закончится инцестом.

— Карлотта — всего лишь наживка. Кстати, пора предпринять и еще кое-какие шаги. Говоришь, Кроу на крючке?

— По словам Харриет, он клянется, что жить без нее не может.

— Отлично. Похоже, им в полной мере овладело то безумие, которое часто находит на мужчин в его годы.

— Каков твой план?

— Когда человек обретает привычку к чему-то, а обстоятельства чинят ему препятствия, человек этот нередко вступает на путь саморазрушения. Я не раз был тому свидетелем. Кроу сам определил свою судьбу. Он посеял семена и теперь пришло время собирать урожай. Свяжись с Харриет. Пусть уходит оттуда. Тихо, незаметно, без объяснений. Сегодня она есть — завтра ее нет. Большего от нас не требуется — дальше все сделает человеческая природа.

— А ты отбываешь в Италию?

— С двумя масками и рубиновым ожерельем, что столь мило смотрелось на шейке леди Скоби, а теперь украсит нашу очаровательную мисс Карлотту.

Неожиданный уход Харриет поверг Кроу в отчаяние. Еще утром, когда он уходил на работу, в Скотланд-Ярд, она была дома — как всегда, улыбчивая, приветливая, милая. Она даже подала ему секретный знак, знак их прекрасной, пусть и запретной, связи. А вечером, когда он вернулся, уставший от тяжелого разговора с комиссаром, дома ее уже не было.

Новость сообщила Сильвия, в своей обычной многословной манере:

— Ничего. Только записка на кухонном столе. Такая короткая записка. «Я ухожу». И подпись — «X. Барнс». Я даже и не знала, что она — Барнс. Эта прислуга… Они не знают своего места… — И дальше, и больше все в том же духе. В какой-то момент показалось, что еще немного — и у него лопнет голова.

Ему она не оставила ничего. Никакой записки. Никакого намека на то, что было. Ничего. После обеда, наспех приготовленного Сильвией и получившегося почти несъедобным, Кроу остался в гостиной — слушать излияния и жалобы супруги и все глубже погружаться в пучину уныния и тоски.

Ночь не принесла облегчения — в воображении одна за другой возникали страшные картины того, что могло случиться. Мысли снова и снова устремлялись к ней. Ни о чем другом он не мог и думать. В результате, когда на следующий день комиссар вызвал его к себе — во второй раз за двое суток, — инспектор испытал немалые затруднения, пытаясь представить внятный отчет о принятых в свете последних событий мерах.

Комиссар остался недоволен и не стал этого скрывать.

— У нас три ограбления, в расследовании которых вы не продвинулись ни на шаг, — раздраженно-язвительно напомнил он. — Я уж не говорю о нелицеприятном происшествии в Эдмонтоне и убийстве Тома Болтона. И вот теперь, вдобавок к прочему, это дело Морнингдейла.

— Морнингдейла… — медленно, словно слышал имя впервые, повторил Кроу.

— Дорогой мой, мне нужны объяснения, а не жалкий лепет. Последние недели с вами творится что-то непонятное. Похоже, ваши мысли витают где-то далеко. Знай я вас хуже, заподозрил бы семейные неурядицы. Или, того хуже, что вы спутались с какой-то женщиной. — Последнее слово прозвучало в его устах так, словно он помянул ядовитую змею.

Кроу прикусил губу и с усилием сглотнул.

— Итак, дело Морнингдейла. Вы лично разослали памятку с именем и описанием этого человека по лучшим лондонским отелям. Вы просили известить вас о появлении этого человека. Вчера вы говорили, что это имеет какое-то отношение к профессору Мориарти. Но ни объяснений, ни подробностей я от вас не услышал.

— Я…

— Даже ваш сержант не знал, кто такой Морнингдейл и для чего он вам понадобился. И вот итог. Вчера, когда управляющий доложил о его присутствии, здесь не оказалось ни одного человека, кто знал бы, что нужно делать, а вас было не найти. В отделе расследований так не работают. В полиции так не работают. А теперь расскажите мне о Морнингдейле.

Кроу изложил историю своей переписки с Шансоном, поведал о подозрениях, поделился мыслями относительно странных вещей, творящихся вокруг отеля «Гросвенор» и в нем самом. Получилось не очень связанно и не очень убедительно. Он и сам это понял, когда закончил.

— Предположения, Кроу, — рявкнул комиссар. — Домыслы и не более того. Бессмыслица. Вы ищете человека по фамилии Морнингдейл, потому что некий бывший сообщник Мориарти якобы разговаривал с ним в Париже. Он прибывает в «Гросвенор». Там же появляются люди, выдающие себя за детективов. И туда же приходят трое французов. Управляющий пытается связаться с вами и не может. Вы не оставили никаких указаний, где вас искать и как с вами связаться. В отеле что-то происходит — ссора ли, стычка ли. Двое так называемых детективов преследуют одного из французов за пределами отеля. Морнингдейл оплачивает счета и уходит. Управляющий снова пытается найти вас. Дело доходит до того, что к вам домой посылают нашего сотрудника, и ваша хозяйка, оказывается, полагает, что вы на дежурстве. В конце концов вы все же появляетесь в «Гросвеноре», но слишком поздно — птички улетели. Вы не даете никаких объяснений того, что, по вашему мнению, могло произойти, и у нас нет ни малейших оснований подозревать, что кто-то вообще преступил закон. С некоторой натяжкой можно говорить о непристойном поведении на общественном транспорте, которое можно квалифицировать как мисдиминор.[49] Но такое случается ежедневно, и с подобного рода вещами обычно разбирается на месте констебль. Или, может быть, вы не знаете, что такими опасными штучками, как игра в зайца и собак с прыжками с омнибуса на омнибус, развлекается наша незрелая молодежь? Может быть, инспектор, вам следует надеть форму и отправиться на улицу, чтобы получше узнать, с какими трудностями ежедневно сталкивается наша полиция?

Это была уже прямая угроза. А для человека амбициозного, каким был инспектор, такая судьба хуже смерти.

Но и сознавая это, Кроу ничего не мог поделать с собой, стряхнуть тягостную летаргию и ощущение одиночества, особенно острого по ночам, когда им овладевали ненасытные желания. Да и в часы бодрствования каждая мысль — о чем бы он ни думал — неизменно вела к Харриет. Где она? Почему ушла? Не стал ли он сам причиной некоей беды? Шли недели, а работа валилась из рук, и жизнь, казалось, катилась под уклон. Он не мог сосредоточиться, утратил способность оценивать самые простые улики и с трудом принимал решения. Его распоряжения становились все более невнятными и даже невразумительными; в двух случаях он взял неверный след, а однажды приказал произвести арест настолько необоснованный, что задержанного пришлось тут же отпустить с соответствующими извинениями со стороны всех вовлеченных в это дело лиц. Более всего Кроу страдал от невозможности поделиться с кем-либо своими проблемами. В предпасхальную неделю всем, включая самого инспектора, стало ясно, что топор уже занесен и вот-вот упадет, что комиссар обрушит на него весь свой гнев. И все равно, даже сознавая нависшую опасность, он не мог не думать о Харриет — страдать, мучиться, терзаться, не спать из-за нее ночами. Последним актом отчаяния стала записка Холмсу с просьбой о встрече — в приватной обстановке, как было заведено у них с весны 1894 года.

Холмс сам встретил его на пороге.

— Мой дорогой друг! Вы плохо выглядите. Если бы не необходимость соблюдать секретность, я предложил бы доктору Уотсону осмотреть вас. Что случилось? Потеряли аппетит или что-то еще?

— Если бы только аппетит, мистер Холмс, — с тяжким вздохом отвечал несчастный. — Боюсь, у меня большие проблемы, и виноват в этом только я сам.

— Раз так, то вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы облегчить душу. — Холмс опустился в свое любимое кресло и раскурил трубку. — Похоже, речь идет о какой-то неосторожности с вашей стороны?

И Кроу поведал великому сыщику свою печальную историю, ничего не скрыв, не утаив даже постыдных деталей интрижки с очаровательной Харриет.

Холмс слушал внимательно, а когда гость умолк, глубоко затянулся трубкой.

— Ваша история стара как мир. Лично я давно уяснил для себя, что женщины в целом всегда только препятствуют привычному укладу жизни мужчины. Я избегаю их общества, как чумы, но при этом понимаю связанные с ними проблемы. Более того, однажды судьба свела меня с женщиной, которая могла бы… — Он не договорил, словно уйдя в воспоминания и позволив сердцу на мгновение взять верх над разумом. — Если можете оставаться холостяком и вкушать удовольствия, не подвергая себя риску эмоциональной привязанности, тогда все хорошо. Долгое время вам это удавалось, не так ли? Точнее, до появления миссис Кроу?

Инспектор печально кивнул.

— Что касается вашего брака, то вы ведь, наверное, знаете, что успех семейной жизни лежит не столько в чувствах, сколько в контроле. Как гласит старая арабская пословица, неудовлетворенная женщина требует для себя жареного снега. На мой взгляд, миссис Кроу, прошу прощения, именно такая женщина. Вы должны решить: будете ли снабжать ее жареным снегом или останетесь хозяином в доме? Пока ни того, ни другого вы не сделали. Вы искали утешения у женщины более низкого положения, а она бросила вас и глазом не моргнула.

— С Сильвией трудно… — смущенно попытался объяснить Кроу.

— Вы разочаровываете меня, инспектор. Вы совершили один из самых страшных грехов, позволив эмоциям повлиять на работу, и тем, возможно, подписали себе смертный приговор.

— Думаю, комиссар мою судьбу уже решил.

— Вы должны сосредоточиться на работе и выбросить из головы эту чертовку Харриет.

— Не так-то это просто.

— Ну, в таком случае и черт с вами, сэр. Пусть будет, что будет. Что там с нашим Мориарти? Расскажите мне об этих двоих, Морнингдейле и Гризомбре. Думаю, здесь ваша дедукция вас не подвела. Морнингдейл и есть Мориарти.

Следующие пять минут Кроу излагал свои теории касательно Мориарти и осуществляемого им плана мести в отношении тех, кого он почитал врагами.

— Вот видите, — обрадовался Холмс. — Даже в этом удрученном состоянии вы способны к логическим рассуждениям. После событий в Эдмонтоне о немцах больше не слышно, а теперь, я в этом нисколько не сомневаюсь, мы не услышим и о французах. Зная дьявольские методы Мориарти, предположу, что оба уже покоятся на дне реки. И… — Он остановился на полуслове. — Вот что, опишите-ка мне еще раз эту вашу Харриет. Вы говорили, ей за двадцать?

Кроу подробно расписал предмет своей страсти, не удержавшись от некоторых драматических преувеличений, свойственных тем, кого поразила стрела Купидона.

— Вижу, проклятая болезнь зашла слишком далеко, — констатировал Холмс. — Но… Будьте любезны, протяните руку вон к тому фолианту. Говорите, ее фамилия Барнс? Звучит знакомо. Возможно, нам удастся прояснить кое-что и рассеять ваши романтические иллюзии.

Сняв с полки, Кроу передал Холмсу тяжеленный том, в котором содержались сведения обо всех, кто вызывал его интерес.

— Барнс… — Детектив перелистал несколько страниц. — Бейкер… Болдуин… Бальфур — для него все закончилось плохо, получил четырнадцать лет.[50] Бэнкс, Изабелла… это было до меня, но дело любопытное, как и со всеми врачами-убийцами.[51] Ага, вот оно. Так я и думал. Барнс, Генри. Родился в Камберуэлле, в 1850-м. Обычный вор. В 1889-м бродяжничал, но обзавелся кое-какими средствами. Связан с Паркером. Одна дочь, Харриет. С 1894-го работает проституткой в публичном доме миссис Сэлли Ходжес. Ну, как, Кроу, полегчало?

— Я… я не…

— Неужели? Паркер, как нам хорошо известно, состоял на службе у Мориарти и долгое время руководил сетью шпионов. Барнс работал на Паркера, а Сэлли Ходжес… Ну, если вы не знаете, кто такая Сэлли Ходжес, то занимаете у себя в Скотланд-Ярде чужое место. Профессор взялся за вас, сэр, и вы устремились в его западню, как кролик в силки. Мориарти дьявольски умен. Он умеет находить в людях слабое место и бьет по нему. Мисс Харриет должна была заманить вас в ловушку, и Мориарти почти достиг цели. — Холмс поднялся и в волнении прошел по комнате. — Жаль, что нельзя воспользоваться помощью Уотсона. Вам нужна передышка, чтобы прийти в себя и уберечься от грядущего гнева. Я бы предложил хорошего доктора, который убедит вас отдохнуть неделю-другую. Возможно, за это время нам удастся посадить этого дьявола в колодки. Ручаюсь, теперь что-то нехорошее случится в Италии или Испании. — Он остановился и повернулся к гостю. — У меня есть хороший знакомый на Харли-стрит. Пойдете к нему?

— Я сделаю все, чтобы привести себя в порядок. И покончить с Мориарти. — Мрачное, как туча, лицо и общее напряжение выдавали состояние инспектора, с трудом сдерживавшего клокотавший внутри гнев. Позволить обмануть себя женщине, состоящей на службе у Мориарти!

— В порядок вас приведет доктор Мур Эгер, — мрачно улыбнулся Холмс. — Хотя со мной его, похоже, постигла неудача. Недавно он прописал мне лечение покоем, которое, увы, пришлось прервать. Когда-нибудь я еще расскажу вам о Корнуэллском ужасе.[52]

— Я пойду к вашему доктору Эгеру.

Во всем, что касалось религии, Луиджи Санционаре, самый опасный человек в Италии, был человеком привычки. Дважды в год он ходил на службу — на Пасху и в день своего небесного покровителя, — а каждую Страстную субботу являлся на исповедь в одну и ту же исповедальню в иезуитской церкви в Риме.

Какие бы замыслы ни отягощали мысли, каких бы распоряжений ни ждали те, кто принимал его за своего лидера, Луиджи Санционаре неизменно старался исповедоваться, охраняя таким образом свою бессмертную душу от вечного проклятия и мук ада.

Его любовницу, Аделу Асконту, не отличавшуюся такой набожностью, нисколько не волновало ни отсутствие Луиджи на их вилле в Остии по Страстным пятницам, ни то, что он возвращался только в пасхальное воскресенье, после торжественной мессы в базилике святого Петра в Ватикане. Она вполне могла бы оставаться на эти дни в их большом доме на виа Банчи-Веккьи, но не переносила город в это время года: слишком много иностранцев и приезжих соотечественников. Адела понимала, что пасхальная неделя — урожайный сезон для бизнеса ее любовника: приезжие — легкая добыча для карманников и гостиничных воров. У преступников и паломников, направляющих свои стопы в Вечный город праздники совпадают, хотя и по разным причинам.

Так или иначе, каждая последующая Страстная неделя походила на предыдущую. Адела Асконта грызла ногти в Остии, тревожась не из-за бессмертной души любовника, а из-за возможной измены. Луиджи Санционаре знал подход к женщинам, а синьора Асконта славилась непомерной ревностью. В этом году у нее появился дополнительный повод для ревности из-за телеграммы, пришедшей из Англии.

Телеграмма поступила в Страстной четверг, когда Луиджи готовился к путешествию в город.

ТРЕБУЕТСЯ ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ. ПРИБЫЛЬ ГАРАНТИРОВАНА. ЗАРЕЗЕРВИРОВАН НОМЕР В ОТЕЛЕ ЛАНХЕМ. ВИЛЛИ И ЖАН.

— Вилли Шлайфштайн и Жан Гризомбр, — объяснил ей Луиджи.

— Я знаю, кто они. Или ты считаешь, что я глупее тебя? — При всей своей красоте и очаровании Адела отличалась взрывным темпераментом, а толстяк Луиджи, будучи хозяином собственного мира, неизменно терялся, когда дело касалось женщин. Что же касается его нынешней любовницы, то она распоряжалась им как последним рабом. — Так ты поедешь туда, Джи-Джи? А ведь это им следовало бы приезжать к тебе.

— Они не послали бы за мной, если бы речь не шла об очень большой прибыли, cara mia.[53] А если прибыль будет большая, ты сможешь купить себе все, что пожелаешь.

— Ты тоже в накладе не останешься. Поедешь один?

— Похоже, что да. Но мое сердце останется с тобой, Адела. Ты это знаешь.

— Ничего я не знаю. В Лондоне тоже есть женщины. Значит, один? А это не опасно?

Она предпочла бы по крайней мере отправить с Луиджи кого-то из самых близких к нему людей, Бенно или Джузеппе. Каждый из них мог бы доложить ей о любом его прегрешении.

— До Парижа со мной поедет Бенно, а дальше я один.

— И ты даже пропустишь Пасху в Риме?

— Ни за что. Я выеду в понедельник. Неужели ты думаешь, что я захочу пропустить наш пасхальный вечер?

— Да, если это принесет тебе еще больше денег и власти.

— Я поеду в понедельник. Здесь есть обратный адрес. — Он постучал пальцем по бланку. — Сегодня же отправлю телеграмму.

Выразив негодование по поводу предстоящей разлуки с благодетелем и защитником, Адела сменила тактику и тон и попыталась подольститься.

— Привези мне что-нибудь миленькое, ладно? Что-нибудь по-настоящему особенное.

— Подарок на всю жизнь.

Сказать по правде, Луиджи Санционаре немного устал от трудовой рутины на криминальной ниве Рима и с нетерпением ожидал возможности отдохнуть. К тому же Рим представлял собой далеко не самое приятное место для жизни. На улицах еще звучали отголоски прошлогодних политических бурь. Италия переживала бурную пору, а поражение армии при Адобе, в марте прошлого года, даже привело к падению правительства. Теперь, спустя год, раненые и пленные только-только начали возвращаться из далеких краев, неся с собой чувство унижения и напоминая людям об общей нестабильности.

Санционаре хорошо помнил встречу с профессором Мориарти, состоявшуюся во время его последнего визита в Лондон. Мориарти говорил тогда, что им нужен хаос, что состояние хаоса благотворно отражается на их бизнесе. Был ли прав Профессор? Какая ему, Луиджи Санционаре, польза от разбитой армии? Что с нее взять? Впрочем, и сам Мориарти потерпел неудачу в своем очередном предприятии, доказав собственную беспомощность. Да, уехать на какое-то время из Италии будет очень даже кстати. Весна вот-вот повернет к лету, а Адела в жару становится абсолютно несносной — такой требовательной, нетерпеливой.

В город он отправился с Бенно, смуглым, остроглазым парнем, имея которого под рукой, можно было не опасаться врагов — а врагов у него хватало, особенно среди сицилийцев. Отправился, решив, что пришла пора внести кое-какие изменения в структуру власти.

Страстную пятницу Луиджи посвятил религии. Совершаемые в этот день ритуалы глубоко его трогали. Он помолился за души родителей и друзей, умерших у него на службе. Потом помолился за собственную душу и поразмышлял о том зле, что пышным цветом расцвело в сей юдоли скорби.

После литургии Санционаре вернулся домой, на виа Банчи-Веккьи и принял нескольких посетителей — двух мужчин, которым предстояло поджечь один популярный магазин на виа Венето. Рост цен сказывался на всех и каждом, а хозяин заведения отказывался платить больше за оказанную ему честь состоять под защитой людей Санционаре.

— Нам нужен пожар, но только небольшой, — предупредил он piromani.[54] — Такой, чтобы все всё поняли.

Следующим был молодой человек, получивший задание избить владельца кафе.

— Но только после Пасхи, — настоятельно посоветовал Санционаре. — И я не хочу, чтобы он умер, ясно?

— Si Padre mio,[55] — почтительно кивнул парень — приятный, мускулистый, с точеными, как у статуи, плечами. — Никто не умрет.

Санционаре улыбнулся и отпустил красавчика. Он не любил лишать людей жизни — только при крайней необходимости, когда ничего другого не оставалось. Мысли его переключились на завтрашнюю исповедь. Пожалуй, он признается в краже. Сие понятие многозначно и покрывает самые разные грехи, от грабежа до убийства — ведь убийство есть по сути кража жизни, смертный грех, отмываемый милостью Господней.

В просторную, с высоким потолком комнату вошел Бенно с небольшим круглым подносом, на котором стояли чашки и серебряный кофейник.

— Много их еще? — устало спросил Санционаре.

— Двое. Карабинеры. Капитан Регалиццо и капитан Мельдоцци.

Санционаре вздохнул.

— Что нужно Регалиццо, мы знаем, да? Еще немного оливкового маслица. — Он потер большим пальцем о средний и указательный. — А что второй? Мы его знаем?

Бенно покачал головой.

— Примем сначала Регалиццо. А Мельдоцци скажи, чтобы немного подождал.

Регалиццо, представительный мужчина, настоящий денди, в мундире, обошедшемся ему, наверное, в половину месячной зарплаты, начал с того, что вежливо осведомился о здоровье синьорины Асконта, потом порассуждал о том гнетущем впечатлении, которое оставляют появившиеся на улицах, вернувшиеся из плена солдаты эфиопской кампании, и лишь затем перешел к насущной теме ужасающего роста цен. Ему очень жаль, но есть два заведения — «вы, конечно, знаете, о чем я говорю», — которые причиняют ему массу неудобств, и которые — «как ни прискорбно» — вероятно, придется закрыть.

В ожидании второго полицейского Санционаре откинулся на спинку кресла и закурил сигару. Мельдоцци предстал перед ним в цивильном костюме. Раньше они определенно не встречались.

— Вы, случаем, не друг капитана Риголеццо? — осведомился Санционаре.

— Я знаю его, — ответил Арнальдо Мельдоцци. — Знаю очень даже неплохо, но я пришел сюда, чтобы говорить не о его, а о ваших проблемах, синьор.

Санционаре пожал плечами и протянул руку ладонью вверх, жестом дающего.

— А я и не знал, что у меня проблемы.

— Они не очень серьезные. По крайней мере, их легко можно, скажем так, счесть несущественными.

— Расскажите о моих проблемах.

— Вами интересуется лондонская полиция.

Удар был неожиданный и весьма болезненный, и Санционаре вздрогнул, словно испытал реальную физическую боль.

— Где интересуется? В Лондоне?

— Да. Я получил вот это письмо. Вы ведь знакомы с инспектором Кроу?

Санционаре пробежал глазами по странице.

— И что из этого следует? — спросил он, потирая ставшие вдруг влажными от пота ладони.

— Для меня — ничего, синьор. Я лишь полагаю, что вам следует знать о том, что полиция нескольких указанных в письме стран проявляет интерес к столь известному гражданину, как вы.

— Скажите… — Санционаре сделал паузу, внимательно, словно отыскивая некий дефект, рассматривая тщательно подстриженные ногти. — Скажите, вы уже дали ответ на этот запрос?

Полицейский улыбнулся. Он был молод и, вероятно, честолюбив.

— Я подтвердил факт его получения. Не более того.

— И что вы предполагаете делать дальше? Вас просят сообщать обо всех необычных посетителях и происшествиях, имеющих отношение к моей скромной персоне.

— Мне не о чем сообщать. — Капитан поднял голову, и взгляды их встретились, но уже в следующую секунду полицейский отвел глаза. — И пока мне не о чем докладывать.

— Капитан… — медленно, словно приступая к обсуждению некоего нелегкого вопроса, начал Санционаре. — Что вам требуется в данный момент более всего?

Мельдоцци кивнул.

— Я думал об этом, предполагал, что вы спросите. У меня жена и трое детей. Знаю, такое несчастье постигает большинство мужчин. Мои заработки невелики. Я подумал, что вы, может быть, найдете мне какое-то применение.

— Это можно устроить, — устало произнес Санционаре, думая о том, что в списке нахлебников появилось еще одно имя. Кормить еще пять ртов… Но ведь спокойная жизнь важнее.

Тем не менее новость всерьез обеспокоила его. Тот факт, что лондонская полиция интересуется им, знак сам по себе недобрый, тем более что он как раз собрался наведаться в Лондон. Стоит ли сейчас предпринимать такое путешествие? Он задумался. Может быть, лучше пригласить Шлайфштайна и Гризомбра к себе, в Италию? С другой стороны, они бы, несомненно, откликнулись на его призыв. Пожалуй, будет лучше, если Адела ничего не узнает об этом письме. А ехать нужно.

Настала Страстная суббота, и город как будто замер в нетерпеливом ожидании великого христианского праздника, разрываясь от желания ударить во все колокола с криками «Христос воскрес! Аллилуйя!» День выдался приятный, теплый и ясный, без ужасной изнуряющей духоты. Приготовившись к исповеди, Луиджи Санционаре вышел из дому, но не направился сразу к церкви иезуитов. Прежде ему предстояло сделать два небольших дела. Купить билеты и заглянуть в магазин.

В первый раз он увидел ее у Испанской лестницы. Высокая, смуглая, темноволосая, в очаровательном платье лимонного цвета и широкополой шляпе и зонтиком от солнца, который она несла с невыразимой элегантностью. Когда он подошел ближе, она — Луиджи Санционаре мог бы поклясться в этом — замолчала и, отвернувшись от своего спутника, устремила свой взгляд на него. В ней было то, чем привлекла его когда-то Адела, — скрытая страстность, обещавшая, нет, намекавшая на то, что все возможно. От одного лишь ее взгляда по спине Санционаре поползли капельки холодного пота. Ей было не больше двадцати пяти, и ее сопровождал мужчина по меньшей мере вдвое старшего возраста, лет, может быть, шестидесяти, высокий, сутулый, с короткими темными волосами, в золотом пенсне и с весьма изысканными манерами. К девушке он относился внимательно и несколько покровительственно, почти по-отцовски. В первый момент он напомнил Санционаре профессора Мориарти, но сходство было только поверхностным.

Во второй раз он увидел их за ланчем. Они сидели за несколько столиков от него в траттории, куда Санционаре заглядывал время от времени, неподалеку от площади Кавура, около собора Святого Ангела. Девушка почти не разговаривала со своим спутником и без особого интереса ковырялась в тарелке. Понаблюдав за ними некоторое время, Санционаре пришел к выводу, что мужчина скорее родственник, чем любовник. Несколько раз, когда он смотрел на них, девушка слегка поднимала голову и бросала взгляд в его направлении.

При этом она каждый раз смущенно опускала глаза, и каждый раз Санционаре бросало в холодный пот. Время шло, и холодок сменился сначала теплом, а потом и жаром, который быстро распространился вниз.

В очередной раз поймав брошенный в его сторону взгляд, он обнаружил в ее глазах почти откровенное восхищение. Санционаре улыбнулся и слегка наклонил голову. Девушка смутилась, но потом тоже улыбнулась. Губы ее слегка приоткрылись, и то первоначальное ощущение — возможно все — снова дало о себе знать. Это было что-то вроде визуальной лести, намека на то, что он, Санционаре, еще не утратил той особой, магнетической силы, из которой произрастала его уверенность в себе.

Ее спутник сказал что-то, наклонившись над столиком, и она что-то ответила, с заученной улыбкой, как на плохой картине, обмахиваясь салфеткой. Вскоре они ушли, но уже у двери девушка обернулась и бросила прощальный взгляд в сторону Санционаре.

Часом позже он, уже настроившись на нужный лад и приняв соответствующее моменту выражение, вошел в пышную, в барочном стиле, церковь Иль-Джезу — главную церковь ордена иезуитов, — дабы испросить у Бога ежегодное прощение.

Внутри было прохладно, в воздухе висел запах дыма от многочисленных зажженных свечей, группировавшихся вокруг столь же многочисленных алтарей и статуй. Шепот, покашливания, шорохи отдавались мягким, приглушенным эхом от стен и колонн, три сотни лет копивших в себе молитвы верующих.

Санционаре вдохнул полной грудью, принимая в себя запах ладана и едкого дыма — запах святости. Смочив пальцы в стоящей у входа чаше со святой водой, он осенил себя крестным знамением и прошел к главному алтарю, где присоединился к коленопреклоненной группе кающихся, собравшихся у исповедальни справа от нефа.

Санционаре не знал, что в этот день у отца Марка Негратти, который должен был выслушивать покаяния и отпускать грехи, и чье имя значилось на табличке, случилась небольшая неприятность. Начальство о неприятном инциденте не знало, как не знало оно и священника, занявшего в исповедальне место Негратти.

Голос у этого священника был тихий, и говорил он немного. Никто и не догадывался, что ждет он лишь одного из паствы и лишь одно лицо высматривает сквозь тонкую проволочную решетку. Выслушивая привычный перечень повторяющихся прегрешений, он сдержанно улыбался уголками рта и, лишь когда ушей его касалось признание в страшном грехе, неодобрительно покачивал головой.

На коленях у священника, где ее никто не видел, лежала колода игральных карт, кои он перебирал с ловкостью, свидетельствующей о немалом опыте.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. — Санционаре прижался губами к решетке.

Мориарти улыбнулся про себя. Какая ирония. Он, Джеймс Мориарти, величайший гений криминального мира Европы, выслушивает исповедь самого известного итальянского преступника. Более того, отпускает ему грехи и подготавливает его падение, дабы потом помочь подняться.

Грехов за Санционаре числилось немало: он пренебрегал Божьими заповедями и забывал преклонять колени перед Господом, выходил из себя и гневался, допускал хулу и сквернословил, обманывал, лгал, прелюбодействовал и открывал сердце свое зависти, а еще желал жену ближнего, точнее, соседа.

Когда перечисление прегрешений закончилось и Санционаре покаялся и попросил прощения, Мориарти негромко сказал:

— Понимаешь ли ты, сын мой, что величайший грех твой есть небрежение заповедями Божьими?

— Да, святой отец.

— Но мне нужно знать больше о твоих простительных грехах.

Санционаре нахмурился. У иезуитов случалось порой всякое. И священник был не тот, что всегда.

— Ты говоришь, что воровал. Что ты крал?

— Достояние других людей, святой отец.

— Точнее.

— Деньги и вещи.

— Так. Теперь прелюбодеяние. Сколько раз ты прелюбодействовал с прошлой Пасхи?

— Я… не могу сказать, святой отец.

— Два раза или три? Или больше?

— Больше, святой отец.

— Плоть слаба. Ты не женат?

— Нет, святой отец.

— Не увлекаешься противоестественными практиками?

— Нет, святой отец! — ужаснулся Санционаре.

— Прелюбодеяния должно прекратить, сын мой. Тебе следует взять супругу. Сила освященного брака поможет укрепить плоть. Брак — вот ответ. Ты должен как следует об этом подумать, поскольку продолжение прелюбодейства проложит дорогу в пламя вечного проклятия. Ты понял?

— Да, святой отец.

Луиджи забеспокоился. Священник вел его в опасном направлении. Брак? О том, чтобы жениться на Адели, не могло быть и речи. Женившись на ней, о покое можно забыть навсегда. Ее ведь не остановишь, она, чего доброго, и в его дела нос сунет. С другой стороны, вечное проклятие немногим лучше.

— Хорошо. Что еще ты мне скажешь?

Исповедь прошла не очень хорошо. Ему пришлось схитрить в вопросе о краже. Но означает ли это, что он не заслужил прощения? Нет. Ведь в глубине души он знал, в чем раскаивается, и Бог тоже это знал… и Богоматерь…

— Налагаю на тебя епитимью. Трижды прочтешь «Отче наш» и дважды «Аве Мария». — Мориарти поднял руку, дабы благословить кающегося. — Ego te absolvo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[56] — За всю свою карьеру Мориарти не произносил большего богохульства.

Выйдя на свежий воздух, Санционаре почувствовал, что ему до смерти хочется выпить. Нет, нет, нужно быть осторожнее. Нельзя становиться на путь греха, не побывав еще на утренней службе. Надо прогуляться. Пройтись пешком. Например, до Садов Боргезе. Утром они всегда прекрасны. Бенно, как всегда, был рядом — внимательный, зоркий, настороженный.

И тут он снова увидел ее. Лимонно-желтое платье и широкополая шляпка — мелькнули и пропали. «Это уже похоже на наваждение», — подумал Санционаре.

Обеспокоенный как речами, так и советом священника, он шел и шел, снова и снова думая об одном и том же. Да, для такого мужчины, как он, быть женатым — вещь естественная, но как быть с аппетитами, которые постоянно меняются? Да он, считай, почти что женат. Адела всегда вела себя как законная супруга — пилила, ворчала, придиралась. А вот девушка в лимонном платье… Вот из кого получилась бы завидная жена. Да… Может быть, когда Пасха закончится и он отправится наконец в Лондон, где ждет новое предприятие, у него будет время и возможность обдумать все как следует, без спешки. Да, дело именно в этом. Ему нужно вырваться из душной атмосферы Рима.

Около шести часов Санционаре свернул на виа Венето. Немного выпить, промочить горло, а потом — домой. Всего один глоток.

Она сидела за выставленным на тротуар столиком в одном из больших кафе, провожая взглядом прохожих и потягивая что-то из высокого стакана. Ее спутник сидел рядом. Она увидела Санционаре в тот же миг, когда и он увидел ее. Пламя разлилось по телу горячей волной, смывая наспех выставленные барьеры. Луиджи Санционаре постарался удержать в узде инстинкты, но не предпринять совсем ничего он просто не мог. Посетителей в кафе было много, официантки в белых передничках носились между столиками, исполняя заказы, разнося подносы с кофе и прохладительными напитками, демонстрируя чудеса ловкости, достойные цирковой арены.

Между тем по тротуару медленно двигалась бурная живая река: женщины, молодые и старые, под ручку с подругами или мужьями; строго одетые пары паломников из других частей Европы и даже Америки; юнцы, пожирающие глазами девушек… Настоящий парад веселья, счастья, беззаботности и красок.

У столика, за которым сидела девушка в лимонном платье, и ее спутник, оставался еще один свободный стул — металлический, наклоненный вперед и прислоненный спинкой к столу. Демонстрация плохого вкуса, но Санционаре уже принял решение. Подойдя к столику, он оглянулся — верный Бенно не отставал.

— Прошу извинить. — Луиджи поклонился паре. — Здесь так мало места. Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию?

Мужчина поднял голову.

— Нисколько. Мы все равно собираемся уходить.

— Спасибо, вы очень любезны, — сдержанно поблагодарил Санционаре и, повернувшись к проходившему мимо официанту, заказал бокал вермута «Торино». — Не желаете ли присоединиться?

— Спасибо, нет. — Высокий мужчина даже не улыбнулся, а девушка, покачав головой, посмотрела на Санционаре так, словно хотела сказать, что и не отказалась бы от угощения, но…

— Позвольте представиться. — Он поклонился. — Луиджи Санционаре, житель этого города.

— Моя фамилия — Смит. — Мужчина говорил по-итальянски немного медленно, с английским акцентом. — Моя дочь, Карлотта.

— Так вы не итальянка? — удивился Санционаре.

— Моя мать была итальянкой. — В голосе девушки отчетливо проступал неаполитанский акцент. — Но на ее родине я впервые, — добавила она с извиняющейся улыбкой.

— Вот как… И что, прекрасная страна, да?

— Очень красивая. Я бы хотела пожить здесь, но отец говорит, что мы должны вернуться в Англию из-за его работы.

Санционаре повернулся к Смиту.

— Ваша супруга не с вами?

— Моя супруга, сэр, умерла год назад.

— Прошу прощения. Я не знал. Так это что-то вроде паломничества?

— Я хотел показать дочери родину ее матери. Мы провели в Риме несколько дней и теперь возвращаемся в Лондон.

— В Лондон… Да, великий город. Я хорошо его знаю, — соврал Санционаре. — Так вы пробудете здесь еще какое-то время?

— Только до конца пасхальной недели. — Карлотта незаметно придвинулась чуть ближе. — Мне бы так хотелось задержаться.

— Жаль. Я бы с удовольствием показал вам здешние достопримечательности. Никто не знает Рим так, как тот, кто в нем родился.

— Все ваши достопримечательности мы уже видели, — несколько раздражительно сказал мистер Смит.

Санционаре как будто ничего и не заметил.

— Возможно, вы окажете мне честь, отобедав со мной?

— Это было бы… — начала Карлотта.

— Об этом не может быть и речи, — перебил ее Смит. — У нас вечером много дел. Спасибо за приглашение, но это невозможно.

— Но, папа…

— Не может быть и речи, — твердо повторил англичанин. — Нам нужно идти. В отеле нас ждет обед.

— Извините. Мои манеры… — Санционаре поднялся. — Я вовсе не хотел мешать.

Смит, собираясь расплатиться по счету, изучал его так, словно подозревал официанта в намерении смошенничать.

— Надеюсь, синьорина, мы еще увидимся. — Санционаре склонился над ее ручкой.

— Мне бы очень этого хотелось. — Она посмотрела на него умоляюще, словно нуждалась в незамедлительной помощи. В голове Санционаре уже рождались фантастические картины. Девица в беде. Ей на помощь спешит доблестный, хотя и не молодой, рыцарь. — Очень, — повторила Карлотта. — Но вряд ли…

Смит сдержанно поклонился, взял дочь за руку, и уже через несколько секунд они растворились в потоке гуляющих.

Провожая их взглядом, Луиджи заметил в толпе одного из лучших своих карманников, движущегося по направлению к Смитам, и, спешно подозвав Бенно, распорядился остановить вора.

— Скажи, чтобы не трогал ни англичанина, ни его дочь. Иначе я сломаю ему руки.

Бенно кивнул и врезался в толпу.

Странная встреча, размышлял, оставшись один, Санционаре. Пожалуй, одна из самых странных за всю его жизнь. И ведь сложись обстоятельства чуть-чуть иначе, эта встреча могла бы стать началом чего-то нового. Возможно, началом пути к вечному спасению. Но что-то не сложилось, а значит, ему не оставалось ничего иного, как идти прежней дорогой и править этой частью криминальной Италии — возможно, с Аделой в качестве супруги. А если, будучи в Лондоне, он еще увидится с прекрасной Карлоттой? Нет, это время, вдалеке от Аделы и Рима, следует употребить с большей пользой. Подумать о будущем. Если понадобится, он мог бы жениться на своей нынешней любовнице. Страстный роман с такой женщиной, как Карлотта — а иного романа с ней быть не может, — слишком опасен, и в любом случае за него придется дорого заплатить.

В Страстное воскресенье он посетил утреннюю службу, потом сходил на торжественную мессу в собор Святого Петра, смешавшись с толпой, жаждавшей папского благословления, и лишь затем вернулся в Остию, где его ждала заплаканная Адела — она уже переживала расставание.

Избавившись от всего, что связывало его с англичанином Смитом, Мориарти сидел в своей комнате в отеле «Альберто Гранд Палас» и сочинял письмо. Карлотта, успевшая соскучиться в одиночестве, пришла из своей спальни и, разлегшись на кровати, бросала в рот сочные красные виноградины.

Письмо, которое Мориарти писал измененным почерком, звучало так:

Улыбаясь про себя, Мориарти дважды перечитал письмо, прежде чем сложить листок пополам и сунуть его в конверт, адресованный синьорине Аделе Асконта, проживающей в доме Санционаре в Остии. Письмо он намеревался предать носильщику перед тем, как сесть на поезд до Парижа. Если все пойдет по плану, оно послужит чем-то вроде небольшой бомбы для Аделы и, во всяком случае, подтолкнет ее к действию.

Мориарти встал, подошел к окну, остановился перед зеркалом, висевшим над комодом между двумя зашторенными окнами, и принялся рассматривать свое лицо под разными углами. За последний год с небольшим ему довелось побывать в шкуре людей разного возраста и социального положения, говоривших на разных языках: Мадис, Менье, американский профессор Карл Никол, фотограф Моберли, толстяк Морнингдейл, священник-иезуит и, наконец, вдовец Смит. В каждую он вживался, словно в собственное тело, каждая маска подходила идеально, но еще одну роль ему предстояло сыграть в Лондоне. Роль всей его жизни. Он с наигранной скромностью пожал плечами — прежде придется побыть еще немного Смитом.

— А рубины останутся у меня? — спросила с кровати Карлотта.

Мориарти пересек комнату и посмотрел на девушку тем странным, гипнотизирующим взглядом, силу которого хорошо знал и часто использовал.

— Нет, дочь моя. По крайней мере не эти. Возможно, я найду для тебя другую побрякушку.

— Хорошо бы. — Она посмотрела на него снизу вверх и хихикнула. — Что, папочка, снова займемся инцестом?

Холмс сдержал слово. Доктор Мур Эгер, специалист с Харли-стрит, внимательно осмотрел Кроу и вынес заключение: по меньшей мере месячный отпуск, проведенный, предпочтительно, на водах. Кое-какие несложные обязанности он исполнять может, но штатная работа с полной занятостью исключена. Славный доктор пообещал безотлагательно, в этот же вечер, написать комиссару и объяснить ситуацию, дав гарантию, что по возвращении инспектор будет на все сто процентов готов к продолжению службы в прежнем качестве.

Оставалось только подготовиться к встрече с Сильвией. Мысленно Кроу уже препоясал чресла.

— Запасетесь для нее жареным снегом? — спросил, заметив его колебания, Холмс. — Или останетесь хозяином в собственном доме?

Путь был ясен, настрой тверд. Разве его гордость не достаточно пострадала от махинаций коварной Харриет? Кроу никак не мог смириться с тем унизительным для себя фактом, что он не только пригрел у себя дома шпионку Мориарти, но и лишился из-за нее рассудка. Простить такое было нелегко.

Он рассчитывал, что отпуск даст возможность решить две задачи: установить необходимый порядок в доме и, с помощью Шерлока Холмса, схватить и предать суду Мориарти.

Вернувшись на Кинг-стрит, инспектор застал жену в растерянности и едва ли не отчаянии. Едва он переступил порог, как она начала жаловаться на скудость выбора прислуги.

— Я только сегодня поговорила, наверное, с доброй дюжиной служанок, — запричитала Сильвия со своего кресла у камина. — Такое и представить себе невозможно. Только две оказались более-менее пригодными. Не знаю, что и делать.

— Зато я знаю. — Кроу стал спиной к жаркому камину.

— Энгус, немедленно отойди, — пролаяла Сильвия. — Ты загораживаешь от меня тепло.

— Не отойду. И раз уж речь зашла о тепле, то подумайте, мадам, какого тепла вы лишили меня.

— Энгус…

— Да, Сильвия. Мы были совершенно счастливы, когда я был твоим жильцом, и ты готовила, убирала и согревала меня. Теперь, когда мы поженились, в доме суматоха, жеманство, непонятные игры и всего этого три полных короба. Лично я от этого устал.

Сильвия Кроу открыла рот, дабы заявить протест.

— Молчи, женщина! — рявкнул Кроу тоном бывалого сержанта.

— Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали в моем доме! — вспыхнула она.

— В нашем доме, миссис Кроу. В нашем доме. Потому что твое — это мое, а мое — это твое. Более того, я здесь хозяин. А теперь слушай меня внимательно. Твои фокусы довели до того, что сегодня я был у врача на Харли-стрит.

— На Харли-стрит? — прошептала Сильвия, мигом утратив весь свой пыл.

— Да, мэм, на Харли-стрит. И доктор сказал, что, во-первых, я должен взять отпуск и, во-вторых, что если ты и дальше будешь лишать меня радостей и удовольствий устроенной домашней жизни, то доведешь мужа до смертного одра.

— Но я же дала тебе все, Энгус, — с заметным беспокойством попыталась возразить Сильвия. — И налаженный быт, и уют…

— Я видел здесь только притворство и пустую суету. Служанок, которые не могли ни мясо поджарить, ни капусту потушить. Эти званые обеды, эти музыкальные вечера, эти… Ты вела себя, как какая-нибудь герцогиня. Все, Сильвия, хватит. Больше я этого не допущу. Сейчас я оправляюсь в постель и желаю получить что-нибудь вкусненькое в твоем исполнении. Потом, когда поем, можешь подняться и обслужить меня, как и положено супруге.

С этими словами, еще не ведая, за кем осталось поле брани, Кроу промаршировал из гостиной и поднялся в спальню, оставив растерянную, раскрасневшуюся и безмолвную Сильную за закрытой дверью.

В скором поезде Рим — Париж Санционаре занял спальное купе первого класса. Бенно разместился в соседнем вагоне. Паровоз тронулся, состав понемногу набирал скорость, и Санционаре, глядя на пробегающие за окном пригороды, постепенно расслабился. Перед ланчем в вагоне-ресторане он позволит себе вздремнуть, а во второй половине дня — возможно, выпив чуть больше обычного — поспать несколько часов. К обеду нужно будет приготовиться тщательно. Может быть, в поезде найдется симпатичная одинокая женщина, и тогда свободное от Аделы время удастся провести не без приятности.

Атмосфера в вагоне-ресторане, куда Санционаре заявился в полдень, царила приятная, пусть и не совсем интимная. Официанты оказались ловкими и расторопными, еда отличной. Первая часть путешествия проходила хорошо.

Чего он не знал, так это того, что в соседнем вагоне два спальных купе были зарезервированы на Джошуа и Карлотту Смит.

Пара эта села на поезд рано и с момента отправления носа не высовывала из своего купе. Более того, они намеревались оставаться там до вечера, поскольку, по расчетам Мориарти, самого сильного эффекта можно было достичь вечером, появившись внезапно к обеду. Лучшего момента для демонстрации украшения леди Скоби не найти, и итальянец — в этом Мориарти, считавший себя знатоком человеческой природы, не сомневался — сам, по собственной воле устремится в сплетенную для него паутину.

Поезд ушел далеко от Вечного города, когда Мориарти послал за кондуктором и договорился с ним о некоторых деталях вечернего представления. Остаток дня он провел в добром расположении духа, поскольку из всех его интриг именно эта содержала элемент фарса, порадовавшего бы и величайших мастеров сего жанра театрального искусства.

Карлотта либо спала, либо лениво листала газеты и журналы, которыми Мориарти запасся для борьбы со скукой.

Поздно вечером, согласно расписанию, они прибывали в Милан, где вагоны прицепляли к французскому поезду, курсировавшему между этим славным городом и Парижем. Обеденное меню, таким образом, состояло исключительно из итальянских блюд, дабы пассажиры могли в последний раз почувствовать вкус этой страны, прежде чем отдаться во власть экстравагантной французской кухни. В вагоне-ресторане к обеду готовились с той же торжественностью и серьезностью, что и к религиозному пиршеству — лампы зажгли пораньше, столики застелили хрустящими белоснежными скатертями, приборы отполировали до блеска. Все это сияющее великолепие, как небо от земли, отличалось от весьма скромной обстановки второго класса, не говоря уже о третьем, где пассажиры путешествовали в стесненных, поистине спартанских условиях.

В коридорах первого класса сигнал к обеду прозвучал около семи часов, и Санционаре — безупречно одетый, с напомаженными волосами и замаскированными косметической пудрой ямочками щек — занял свое место через пару минут после сигнала.

Когда в вагон-ресторан вошли Смиты он как раз принимал судьбоносное решение: заказать ли закуску или один из четырех указанных в меню супов, а может быть, попробовать Melone alia Roma, а потом взять Anguilla in Tiella ai Piselli и Polio in Padella con Peperoni.[57] Предавшись размышлениям, Луиджи Санционаре скорее ощутил, чем узрел, явление долгожданной пары.

Подняв голову, он стал свидетелем редкого феномена: казалось, некая невидимая, но могущественная сила остановила вдруг всю суету вокруг. Официанты, спешившие исполнить заказы, замерли наподобие восковых фигур; дамы, занятые неторопливыми разговорами, застыли на полуслове; джентльмены, озабоченные выбором вин, потеряли интерес к означенному предмету; бокалы остановились на полпути к губам. Впечатление было такое, будто даже сам поезд остановил свой бег.

Карлотта задержалась у входа; ее отец отстал от дочери на полшага. Она была в простом, на первый взгляд, незатейливом белом платье отменного вкуса, подчеркивавшем цвет ее кожи и служившем идеальным контрастом для восхитительных черных волос. Достаточное скромное по стилю, платье, тем не менее, оказывало странный, колдовской эффект, заставляя затаить дыхание тех из мужчин, чье воображение давно разучилось летать.

Ослепительная, потрясающая, очаровательная по всем стандартам, но это было еще не все. Пленительный образ дополняло ожерелье из рубинов и изумрудов, соединенных серебряными цепочками, и тремя нитями, окольцовывавшее высокую шею. Спускаясь вниз, сияющие камни образовывали треугольник, с вершины которого свисала рубиновая подвеска глубокого ярко-красного цвета. Казалось, шея девушки охвачена пламенем, красные и зеленые язычки которого бесстыдно лижут смуглую кожу.

Она прекрасно понимала, какое состояние несет на себе, и, может быть, поэтому драгоценнейшее украшение и прелестная девушка вместе составляли предмет неодолимого вожделения.

Прикованный к стулу, как и все мужчины в этот первый миг оцепенения, Санционаре вряд ли смог бы решить, что в этой паре пробуждает большее желание: ожерелье или девушка. Они составляли неразрывное целое, воплощая в себе все, чего он неизменно желал, — богатство, элегантность, красоту и обещание таившихся под белым шелком чувственных наслаждений. Ради этого стоило рискнуть всем — жизнью и свободой, честью, властью и даже рассудком.

Казалось, чарующий эффект растянулся на целую вечность. В действительности прошло лишь несколько секунд, после которых мир встряхнулся, вышел из оцепенения, и вагон-ресторан вместе с пассажирами вернулся в прежнее, нормальное существование.

Кондуктор у двери почтительно, словно перед особами королевской крови, раскланялся и тут же рассыпался в извинениях, поскольку, как оказалось, незанятых столиков уже не было. Поворачиваясь из стороны в сторону, он смотрел на обедающих так, словно еще надеялся, что кто-то из них исчезнет, растворится в воздухе, и место чудом освободится. Затем, к великой радости Санционаре, взгляд которого будто прилип к девушке, кондуктор кивнул и повел пару к его столику.

Склонившись к итальянцу — причем большая часть его упитанного тела оставалась повернутой к Смитам, что потребовало акробатической гибкости и немалого напряжения сил, — кондуктор прошептал:

— Мильён пардонов, синьор. Для этих леди и джентльмена не нашлось места. Не будете ли вы столь любезны позволить им разделить с вами стол?

Санционаре поднялся и отвесил поклон, потом улыбнулся и снова кивнул.

— Для меня большая честь обедать с вами, мистер и мисс Смит, — любезно изрек он и, еще более склонив голову, добавил: — Пожалуйста, пожалуйста…

— Папа! — воскликнула Карлотта, явно удивленная и обрадованная нечаянной встречей. — Это же синьор Санционаре. Мы познакомились с ним в воскресенье. Помнишь?

— Да, да. Помню, — сухо подтвердил Смит, давая понять, что из всех римских воспоминаний это далеко не самое приятное. — Другого столика нет? — добавил он, обращаясь к кондуктору.

— Увы, милорд. Ни одного. — Озадаченное выражение слегка омрачило улыбку последнего.

— Что ж, тогда выбирать не приходится. — Смит пожал плечами, неодобрительно поглядывая на Санционаре, который уже потирал торжествующе руки и едва удерживался от того, чтобы не запрыгать от радости.

— Перестань, папа. — Карлотта тем временем заняла свободный стул напротив Санционаре. — Лучше поблагодари синьора за его доброту. Сэр, вы уже во второй раз выказываете поразительную щедрость. Папа, не хмурься.

В конце концов Смит, продолжая демонстрировать свое неудовольствие и нерасположение к общению с учтивым итальянцем, все-таки занял свободное место.

— Какая досада. Весьма некстати. Но, раз уж так получилось, что мы вынуждены разделить с вами столик, синьор, я должен поблагодарить вас за любезность.

— Ну что вы, — горячо отозвался Санционаре. — Это вы оказали мне честь. В Риме я пригласил вас пообедать со мной, но вы не смогли. Сегодня сама судьба взяла дело в свои руки. Очевидно, наша встреча была предопределена свыше. Я, знаете, верю в судьбу.

— О, и я тоже, — ослепительно улыбнулась Карлотта. — Это же так интересно, найти друга в таком скучном путешествии.

— Мне бы не хотелось показаться грубым, — с важным видом заявил Смит. — Не поймите неправильно, синьор, но я не одобряю излишнего общения моей дочери с представителями вашего народа. Извините, но что есть, то есть. Простите за прямоту.

— Но, сэр, вы же сами сказали, что ее мать — неаполитанка. Не понимаю.

Карлотта подалась вперед, и ее груди коснулись столика, отчего кровь бросилась Санционаре в голову.

— Мой папа прав, — тоном глубочайшего сожаления подтвердила она. — Семья моей мамы очень плохо обращалась с ней из-за того, что она вышла замуж за англичанина и уехала в Англию. Жаль, но папа перенес свое отношение на всю страну и всех итальянцев. Мне пришлось долгие годы уговаривать его совершить этот короткий визит.

Смит громко откашлялся.

— Не стану скрывать, я буду рад вернуться в Англию, к простой, здоровой пище. — Он с откровенным неодобрением прошелся глазами по меню.

— Тише, папа. Нас все слышат, — прошептала Карлотта. — Боюсь, эта кухня напоминает ему о маме, — добавила она, обращаясь уже к Санционаре. Его так легко расстроить.

— У меня желудок расстраивается от одного лишь масла, которым здесь все поливают, — проворчал Смит.

— Позвольте и мне выразить свое мнение, — не вытерпел Санционаре, раздраженный поведением самоуверенного англичанина. — Мне не очень нравится английская кухня. В ней слишком много воды. Однако, бывая в вашей стране, я никогда не жалуюсь на ее обычаи. Если вы не против, я мог бы помочь вам в выборе блюд. Возьмите, к примеру, арбуз и, может быть, холодного мяса.

— В вашем холодном мясе, на мой вкус, слишком много чеснока и жира.

— Тогда пасту.

— Крахмал. Только набиваешь себе живот, а вкуса никакого. — Смит раздраженно бросил меню на стол. — Ничего приличного. Здесь нет даже простого бульона. Или Виндзорского супа. Или добротно приготовленного жаркого. И, вдобавок, нас еще посадили за чужой столик. В нашем поезде такого бы не случилось.

Обед продолжался в таком же духе — Карлотта блистала, как и ожерелье у нее на шее, а ее отец ворчал, брюзжал и жаловался. К главной перемене Санционаре просто перестал обращаться к нему, сосредоточив все внимание на дочери, которая, казалось, глаз не сводила с нового знакомого.

За десертом Смит вдруг наклонился и весьма бесцеремонно спросил, чем итальянец зарабатывает на жизнь. Прозвучало это настолько грубо, что Санционаре, застигнутый врасплох, в первый момент даже опешил.

— В Риме я занимаю весьма высокое положение, — туманно ответил он.

— Политика, да? — настороженно осведомился Смит. — Я невысокого мнения о политиках. Складывается впечатление, что большинство из них только и ждут возможности запустить руку в ваш карман или сунуть нос в ваши дела.

Санционаре уже пожалел, что не представился бизнесменом. Конечно, он мог бы сказать, что его бизнес как раз состоит в том, чтобы запускать руку в карман как политикам, так и простым людям.

— Я занимаюсь ценностями, мистер Смит.

— Деньги? Так вы ведаете финансами? — Мориарти улыбнулся про себя — Санционаре — с виду самодовольный болван — был на деле не так уж прост.

— Да, деньгами, но и прочим тоже. Например, драгоценными камнями и металлами, предметами искусства и антиквариатом.

— Драгоценными камнями? Такими, что на шее у моей дочери?

— Прекрасное ожерелье.

— Прекрасное? — взревел Смит, обратив на себя взгляды всех обедающих. — Прекрасное? Клянусь великим Цезарем, сэр, будь вы настоящим экспертом, вы нашли бы другие слова. Это ожерелье стоит огромных денег. Целого состояния. Так вы занимаетесь камнями, да? Я бы сказал, камешками. Сомневаюсь, что вы способны отличить стекляшку от граната.

Этого Санционаре стерпеть уже не мог. В Риме он живо поставил бы зарвавшегося англичанишку на место.

— Если оно действительно стоит таких денег, сэр, — холодно заметил итальянец, — приглядывайте за ним получше. Путешествовать, выставляя напоказ столь ценную вещь, опасно. В любой стране.

Смит побагровел.

— Вы угрожаете мне, сэр?

Разговор перешел на повышенные тона, и уже некоторые пассажиры, явно шокированные происходящим, с любопытством прислушивались к этому обмену репликами.

— Я всего лишь предлагаю совет. Жаль будет потерять такую безделушку. — Люди, знавшие Санционаре, съежились бы от страха, услышав этот тон.

— Безделушку? Вот как? Карлотта, ты слышала, что он сказал? — Англичанин отодвинул стул. — Нет, довольно. Хватит и того, что меня вынудили есть за одним столом с грязным итальяшкой, так я еще должен выслушивать его угрозы. — Он помахал пальцем перед носом Санционаре. — Я видел, как вы смотрели на мою дочь. Вы все одинаковые, у вас у всех эта латинская кровь. Небось думаете, что богатая девушка — легкая добыча. Тем более англичанка.

— Сэр! — Взбешенный, Санционаре тоже поднялся, но Карлотта протянула к нему руку.

— Простите моего отца, синьор Санционаре. — Она улыбнулась, явно смущенная происходящим. — Вернуться в Италию — для него большое испытание. Столько тяжелых воспоминаний, столько напоминаний о моей матери, которую он любил всей душой. Пожалуйста, простите его.

— Вашему отцу следует быть поосторожнее. — Голос у итальянца дрожал от сдерживаемой ярости. — Будь на моем месте человек не столь миролюбивый, ему не миновать бы серьезных неприятностей.

— Карлотта. — Смит уже вышел из-за столика. — Идем. Я не позволю тебе оставаться здесь одной.

Она чуть заметно подалась вперед и прошептала:

— У меня четвертое купе, вагон «Д». Приходите после полуночи, я не хочу, чтобы у вас осталось неприятное впечатление от нашего знакомства. — С этими словами Карлотта поднялась и последовала за отцом к выходу. Щеки ее горели от смущения.

Санционаре откинулся на спинку стула. Этот Смит, душевнобольной… и уж определенно ненормальный. Устроить такую сцену. Без малейшего на то повода. А ведь обычно англичане такие сдержанные, уравновешенные. Он вздохнул и направил мысли на девушку. Шикарная, очаровательная. Приз для настоящего мужчины. Но с таким папашей в нагрузку, не велика ли цена? Нет уж, если и связываться с дьяволом, то лучше с тем, которого знаешь. У Аделы, по крайней мере, нет таких родственничков, которые и в гроб сведут. Жениться или даже просто ухаживать за Карлоттой — то же самое, что предстать одновременно перед судьей, присяжными и палачом. Санционаре не был трусом и в криминальных делах нередко проявлял отвагу и смелость, но в делах домашних предпочитал мир и покой. Или, по крайней мере, мечтал об этом. Тем не менее Карлотта предложила некую форму компенсации за грубость родителя. Заказав стакан бренди, Санционаре предался мечтам о восхитительных прелестях, которые могли ожидать его в уютном спальном купе красавицы. И чем дальше, тем больше его прельщала мысль о ночном приключении.

Преподать урок этому заносчивому Смиту. Будет ли дочь достаточной компенсацией за нанесенное оскорбление? В поезде его возможности ограничены, но, может быть, по приезде в Лондон ему удастся склонить Гризомбра и Шлайфштайна к показательному ограблению? А ожерелье подарить потом Аделе? Бизнес есть бизнес, и идея кражи в Лондоне — вкупе с возможностью поквитаться со Смитом — возбуждала его уже не меньше, чем мысль о сладких забавах с роскошной красавицей.

Оставалось только дождаться полуночи. После обеда к нему в купе наведался Бенно.

— Хотите, чтобы я посчитался с англичанином?

— Не глупи. Все произошло на публике и из-за пустяка.

— Он оскорбил вас. Я видел, как вы расправлялись с люди за меньшие проступки.

— Если с ним что-то случится в поезде, все подумают на меня. Calma,[58] Бенно, у меня вовсе нет желания привлекать к себе внимание. А планы на англичанина есть.

— И на его дочку тоже? — ухмыльнулся Бенно.

Санционаре не ответил. Зачем посвящать такую мелочь, как Бенно, в свои тайные желания? Интриг и соперничества в криминальном мире Италии хватало с избытком. Малейшая щель в броне, и твои недоброжелатели мгновенно ею воспользуются — не успеешь и глазом моргнуть, как лишишься и силы, и влияния.

Миновала полночь. Санционаре выглянул за дверь — никого. Он выскользнул из купе и, покачиваясь вместе с поездом, направился по коридору к соседнему вагону. Было полутемно, но найти купе номер четыре не составило труда.

Она ждала его, как он и представлял, — в почти прозрачном пеньюаре, под которым не было почти ничего.

— Я так рада, что вы пришли, — с очаровательной хрипотцой в голосе прошептала она. «Добрый знак», — подумал Санционаре.

— Разве мог я отказать после такого приглашения? — Он положил руку на ее запястье.

— Отец был непростительно груб. А вы невероятно терпеливы. Если бы все держались с ним так же. Здесь, в Италии, бывали случаи, когда я всерьез опасалась за его безопасность. Пожалуйста, садитесь. — Она жестом указала на расстеленную постель.

— Моя дорогая Карлотта. — Слова давались ему с трудом. — Чем я могу вам помочь? — Его рука осторожно передвинулась выше. — Ваш отец обращается с вами возмутительно бесцеремонно. Я со своей собакой не позволяю себе такого тона.

Она слегка отодвинулась.

— У вас есть собачка, синьор Санционаре? Как мило. Я всегда хотела песика.

— Это образное выражение, моя дорогая. Я желал бы помочь вам.

Он опустился на кровать, все еще держа ее за руку.

— Мне не нужна помощь, синьор Санционаре. Я лишь хотела поблагодарить вас, приватно, за проявленное понимание.

Санционаре кивнул.

— Знаю, cara mia. Я знаю, как недостает такой женщине, как вы, общества настоящего мужчины. Как трудно ей рядом с больным отцом. Он — просто зверь.

Она отстранилась.

— О, нет, сэр. Это не так. Да, смерть моей матери стала для него тяжелым ударом, от которого он еще не оправился, но это пройдет.

Мориарти слушал этот разговор, прижав ухо к двери. Постояв так некоторое время, он улыбнулся, кивнул и двинулся в сторону вагона Санционаре, зная, что Карлотта удержит итальянца ровно столько, сколько требуется.

В коридоре не было ни души. Притихший, поезд катился сквозь ночь. Время от времени в темноте за окнами мелькал свет какого-нибудь домика или коттеджа, обитатели которого засиделись допоздна.

За обедом ему даже не пришлось особенно притворяться. Италия никогда не была его любимой страной, и здешняя кухня не доставляла большого удовольствия. Да, Рим с его фонтанами и узкими улочками в тени кипарисов — красивый город, но с Лондоном ему не сравниться. Единственным, что примиряло Профессора с тяготами и лишениями этого путешествия, было удовольствие от реализации плана в отношении Санционаре.

Вот и купе итальянца. В полутемном, наполненном стуком колес коридоре по-прежнему ни малейшего признака жизни. Он осторожно повернул ручку, толкнул дверь плечом и переступил порог.

— Увидев вас в первый раз в Риме, я сразу понял, что мы — родственные души, — распинался Санционаре.

— Это хорошо. — Карлотта успела отступить к дальнему краю постели. Санционаре приблизился к ней еще на полшага. Ладони его вспотели, грудь стеснилась, и воздух с трудом проходи через горло. — Приятно знать, что у тебя есть друг.

— Я могу быть не только другом, Карлотта. Я могу быть больше, чем другом.

— Пожалуйста, тише. — Она приложила пальчик к губам. — Мне бы не хотелось, чтобы отец обнаружил вас здесь. Вы же понимаете, что я не из тех, кто принимает мужчин по ночам.

— Поверьте, я прекрасно вас понимаю. — Придвинувшись к краю постели, Санционаре привстал, словно намереваясь прижать девушку к окну. — Вам нечего бояться. И нет причин чувствовать себя виноватой. Есть желания, которые сильнее нашей воли. Идите же ко мне, Карлотта. — Он раскрыл объятья.

Дальше отступать было некуда — за ее спиной оставалось только темное окно.

— Синьор Санционаре…

— Луиджи, bambina,[59] Луиджи. Со мной не надо кокетничать.

— Я не кокетничаю. — В ее голосе прорезалась отсутствовавшая прежде пронзительная нотка. — Мне кажется, вы ошибочно истолковали мои намерения. О… — Рот ее широко открылся, глаза округлились, словно она лишь теперь поняла цель его визита. — Так вы думали, что я пригласила вас, чтобы… — Голос снова сорвался.

— Ш-ш-ш… ш-ш-ш… Ваш отец услышит… cara.[60]

— Может быть, оно и к лучшему. Вы подумали…

— А что еще должен подумать, мужчина?

— Но вы же старый. — Карлотта скривилась, словно только что отведала скисшего молока. — Я думала, вы сделали это все просто по доброте, проникшись сочувствием к двум путешественникам из чужой страны. Папа был прав насчет итальянских мужчин — им всем нужно только одно. Они все ищут только удовольствия для себя. Им бы лишь… — У нее уже началась истерика, в глазах набухали слезы — этому представлению ее обучили Профессор и Сэл Ходжес.

Санционаре попытался успокоить девушку. Она назвала его стариком, и обидные слова угодили прямо в сердце. Она отказала ему. Ему, Луиджи Санционаре, из-за которого в темных переулках Вечного Города дрались женщины! И все же здравый смысл удержал его от мести. Скандал в поезде был бы трагедией. Огонь желания пылал в его чреслах.

Санционаре поднялся.

— Прошу прощения, синьорина. Я неправильно вас понял.

— Пожалуйста, уходите. — Девушка, похоже, овладела собой и, тяжело дыша, прислонилась к двери.

— Не могу.

— Дотронетесь до меня, и я позову на помощь. Уходите.

— Я не могу… Пожалуйста, Карлотта…

— Боже… Вы что же, изнасилуете меня?

Происходящее уже напоминало какую-то дешевую драму.

— Не могу! — Он едва не сорвался на крик. — Вы заслонили дверь.

— О! — Она отступила в сторону. По лицу ее катились слезы.

— Извините. Простите. Пожалуйста, простите. — Проклиная и себя, и ее, униженный и расстроенный, Санционаре выскользнул в коридор.

Карлотта села на постель. Слезы струились по ее щекам, плечи дрожали. Но не от страха — от смеха. Какая картина! Луиджи Санционаре, самый опасный человек в Италии, отступил — нет, сбежал! — из ее купе, потому что не смог совладать с ситуацией. Мориарти будет доволен — все прошло именно так, как он и говорил.

Пережитое унижение не только терзало гордость, но и фамильную честь. В других обстоятельствах, мрачно размышлял Санционаре, он взял бы эту стерву — как бы она там ни вопила. Весь его жизненный опыт, все принципы, определявшие его существование требовали наказания для этой полукровки — и ее папаши. Да, его отец был простым пекарем, но он до сих пор помнил, как когда-то, когда ему было семь лет, дочка мясника отвергла притязания его старшего брата. Вспыхнувшая тогда вражда тлела и теперь.

К унижению примешивалось и кое-что еще: ужас от брошенных Карлоттой слов — «но вы же старый». Многие женщины находили его неотразимым, и даже Адела — вот уж женщина, брильянт! — постоянно его ревновала. Неужели это начало конца? Неужели его, Луиджи Санционаре, чары и жизненная сила начинают слабеть, чахнуть, как старое дерево, и умирать?

Он лежал в темном купе, терзаемый унижением, болью и отчаянием. Метался, ворочался, слушал стук колес, даже считал рельсовые стыки, по которым они проезжали, и паровозные гудки. В Милане поезд остановился, и Санционаре подумал, что уж теперь-то уснет, но вагоны стали куда-то перегонять, дергать, отцеплять и прицеплять к другому, парижскому, составу, и надеждам на покой и отдых не суждено было сбыться.

Невыспавшийся, растрепанный, с красными глазами, он с первым светом нового дня вызвал Бенно и приказал принести завтрак в купе. Встречаться с Карлоттой и ее отцом до конца путешествия не было ни малейшего желания.

На вилле в Остии служанка Аделы подала госпоже — в постель — поздний завтрак. Вместе с утренними газетами на подносе лежало одно письмо.

Любовница самого опасного человека в Италии приподнялась на локте — в отсутствие Луиджи ее ждал день безделья и неги. Потягивая кофе, она внимательно посмотрела на письмо, словно стараясь определить что-то по почерку, потом взяла серебряный ножичек для разрезания бумаги и вскрыла конверт.

А через несколько секунд по дому разнеслись крики, сдобренные сочными и образными выражениями, имеющими хождение в городских трущобах, но небогатых пригородах. Крики адресовались: Джузеппе — немедленно подняться наверх, горничной — собрать вещи в дорогу, лошадям — быть поданными к подъезду. Через час ни у кого, кто оказался в пределах досягаемости человеческого голоса, не осталось и малейших сомнений в том, что Адела Асконта отправляется в Лондон.

В доме на Альберт-сквер Карлотту и Профессора, вернувшихся из путешествия в прекрасном расположении духа, встречал Спир.

— Успешно? — поинтересовался он, оставшись наедине с боссом.

— Великолепно! Мне нужно увидеть Сэл. И как можно скорее. Пусть поднимется, как только осчастливит нас своим присутствием. Нашей итальянской Тигрице впору выступать в театре. Наш итальянский друг уже связан и ощипан, как рождественский гусь, хотя сам об этом еще не догадывается.

— Здесь тоже хорошие новости, — ухмыльнулся Спир.

— Да?

— Кроу.

Профессор вскинул голову, моментально позабыв обо всем на свете.

— Начальство отправило его в отпуск, — с важным видом пояснил Спир.

— Вот как. — По лицу Мориарти растеклась довольная улыбка. — Значит, мы все-таки до него добрались. Они такие осторожные, эти полицейские. Ты заметил, как редко скандалы в их среде становятся достоянием публики? Отпуск… Держу пари, в Скотланд-Ярде его стул уже греет другой. — Он по-хозяйски уверенно уселся за стол. — Что ж, новость и впрямь хорошая. Наконец-то мы прижали это проныру. Что еще?

— Сычи ведут наблюдение за железнодорожным вокзалом, ждут леди. О ее приезде сообщат почти сразу же по прибытии.

— Хорошо. Как только она приедет в Лондон, сразу же беремся за дело — времени терять нельзя. Держи наготове Гарри Алена. Он свою роль знает?

— Обучен всему, как вы и распорядились. Я бы сказал, парень может играть в пьесах мистера Ибсена.

— Записка?

— Доставлена и ждет итальянки.

— За «Ланхемом» наблюдают?

— Днем и ночью.

— Хорошо. А теперь, Спир, раз все готово, можешь рассказать, что еще здесь произошло, пока я был в Риме. Как поживают мои злодеи, сколько сейфов вскрыли, сколько карманов обчистили.

Позднее, выслушав подробный отчет Спира о состоянии дел в криминальной империи, Мориарти взял свой дневник, открыл страницы, отведенные для Энгуса Маккреди Кроу и, по заведенному обычаю, перечеркнул заметки по диагонали, подведя, таким образом, итог, и закрыв счет. Некоторое время он еще перелистывал, держа наготове ручку, страницы, посвященные Луиджи Санционаре, но последнюю черту так и не провел, отложив это удовольствие на ближайшее будущее.

Мистер Шерлок Холмс послал за инспектором Кроу через неделю.

— Ну как, мой дорогой Кроу, уже оправились? — поинтересовался он, довольно потирая руки.

— Все еще чувствую себя полным простофилей, — вздохнул Кроу. — Этот мерзавец Мориарти выставил меня таким идиотом, что хорошему настроению просто взяться не с чего.

— Ваши домашние дела, похоже, пошли на поправку.

— А вы откуда знаете? — встревожился Кроу.

— Простое наблюдение. У вас новая булавка и вид человека, о котором неплохо заботятся. Держу пари, вы все же топнули ногой.

— Да, топнул.

— Хорошо, хорошо, — рассеянно отозвался Холмс, набивая табаком трубку. — Надеюсь, вы не станете указывать мне на зловредное влияние никотина, — добавил он с улыбкой.

— Вовсе нет. Признаться, я высоко ценю благотворные достоинства табака. — Достав из кармана трубку, инспектор последовал примеру великого детектива.

— Отлично. — Холмс затянулся и с довольным видом выдохнул струйку дыма. — В мире нет друга лучше Уотсона, но он имеет привычку постоянно напоминать мне о моих же слабостях. Впрочем, должен сказать, он правильно делает, что не дает мне забыть о них.

— Хотел бы я познакомиться с доктором Уотсоном, — закинул удочку Кроу.

— Нет, нет. — Холмс решительно покачал головой. — Этому не бывать. Есть вещи, допустить которые я не желаю. Пусть остается в неведении относительно и наших нечастых встреч и в особенности, наших совместных предприятий. Уотсон не должен знать, что Мориарти жив.

— Кстати, где он сейчас?

— Если бы я знал. — Некоторое время Холмс сидел неподвижно, погрузившись в раздумье, потом встрепенулся. — А, так вы имели в виду Уотсона?

— Да.

— А я уж подумал, что Мориарти. — Великий сыщик вздохнул. — Уотсона я снова отправил в Корнуэлл. Мне и самому придется в ближайшее время вернуться туда — иначе упреков не оберешься. Я, кажется, уже упоминал, что доктор Мур Эгер прописал мне отдых.

— Так почему же вы не едете?

— Выговорил себе немного времени, сославшись на то, что заказал несколько книг и должен немного поработать в Британском музее. Предлог вполне безобидный, но Уотсон знает, что я интересуюсь валлийским языком и намерен в свое время опубликовать статью по сему предмету. Так что мне удастся отвлечь его на какое-то время. А теперь, Кроу… Вы готовы совершить небольшое путешествие?

— Путешествие? Но куда?

— В Париж, куда же еще, мой дорогой друг? Мы знаем, что Мориарти взялся за старое. Также мы с вами знаем, что он причастен к тому корнхиллскому делу и убийству Тома Болтона. Нам известно, что он взял на прицел и вас, Кроу. Взял и почти свалил. И при всем этом единственный имеющийся в нашем распоряжении точно установленный факт — это встреча Гризомбра с Морнингдейлом.

— Верно.

— Вы согласны со мной, что Морнингдейл и Мориарти — одно и то же лицо?

— Я в этом убежден.

— У нас есть описание Морнингдейла, однако ж никто не удосужился навести справки об этом человеке. Находясь в Париже, он не мог все время оставаться в отеле «Крильон». Кто-то должен был его видеть и даже разговаривать — этих людей, Кроу, необходимо найти.

Простая, но неопровержимая логика рассуждений Холмса в очередной раз поразила воображение инспектора. Конечно, детектив прав — на данном этапе какие-то ключи можно обнаружить только в Париже.

Отель «Ланхем» на Ланхем-плейс — здесь также находиться знаменитая церковь Всех святых Нэша — представлял собой величественное строение в готическом стиле, занимавшее площадь в добрый акр. В его шестистах с лишним комнатах могли разместиться две тысячи гостей. Облюбовали отель главным образом странствующие американцы, хотя обслуживались и прочие иностранцы самого разного положения, так что прибывший сюда Санционаре вовсе не испытал каких-либо неудобств.

Если что-то его и встревожило, так это отсутствие встречающих на вокзале. Уж не случилось ли чего с коллегами? В конце концов, о своем приезде он уведомил их заранее, телеграфом.

Опасения, впрочем, рассеялись, когда итальянский гость, расписавшись в регистрационной книге, получил записку на фирменном бланке отеля, в которой Гризомбр от лица своего и Шлайфштайна просил Санционаре устраиваться в номере, отдыхать после утомительного путешествия и ни о чем больше не беспокоиться. Они, писал Гризомбру, что его навестят в самое ближайшее время, как только все организуют.

Вот только будет ли у него время навести справки о местожительстве мистера Джошуа Смита и его дочери? Оскорбительное поведение отца и дочери возмутило и до глубины души оскорбило Санционаре, и мрачные мысли преследовали его до самого конца путешествия. Тем не менее он проявил осторожность и больше на глаза не попадался. В Париже Санционаре намеренно задержался на ночь, чтобы только не ехать с ними к побережью и не пересекать на одном пароходе Пролив.

Разместившись в роскошном, заказанном заранее номере, он решил оставить Смитов в покое, по крайней мере до тех пор, пока не заручится поддержкой и помощью друзей, Гризомбра и Шлайфштайна.

Отослав служащего, вежливо осведомившегося, не нужно ли разобрать вещи гостя, Санционаре в первую очередь привел себя в порядок. Не хватало только, чтобы кто-то чужой рылся в его чемоданах, одежде и белье. В Риме со всем этим прекрасно справлялись Бенно и Джузеппе, а иногда даже Адела. Здесь же он решил справиться со всем сам.

Удалившись в спальню, Санционаре открыл чемодан и принялся вынимать рубашки, воротнички и белье. Аккуратно сложив рубашки в пустой ящик комода, он вернулся за брюками, пошитыми на заказ перед отъездом, когда вдруг нащупал под одеждой что-то твердое и незнакомое. Сунув руку поглубже, итальянец дотронулся до какого-то странного предмета. Нахмурившись, он вытащил находку.

Это был небольшой сверток из тонкой оберточной бумаги. Санционаре развернул бумагу и инстинктивно отбросил предмет, которым оказалось уже знакомое ему ожерелье — три нити рубинов и изумрудов, соединенных серебряными цепочками, и великолепная подвеска в виде крупного ярко-красного камня. Украшение Карлотты! То самое, которым он так восторгался и о котором столько думал в ту первую, драматическую ночь путешествия.

Взгляд его случайно нашел зеркало, и увиденное в нем поразило Санционаре. Он с трудом узнал себя в полноватом, далеко не молодом мужчине с бледным от шока лицом, сжимающим дрожащими пальцами искусное ожерелье.

Он перевел взгляд от отражения в зеркале на украшение. Что это? Сон? Едва ли. Камни в его руках выглядели вполне настоящими. Он хорошо рассмотрел их за обедом в вагоне-ресторане и много раз имел дело с драгоценностями в прошлом, чтобы ошибиться. Но как? Откуда? Почему? Ключи от багажа все время оставались при нем. Бенно? Похоже, что да. Должно быть, этот негодяй, вопреки всем его инструкциям, каким-то образом украл ожерелье еще до прибытия в Париж. Раздобыть запасные ключи от чемодана труда не составляло, и возможность спрятать украденное в чемодан у него тоже была. Заговор? Или просто глупость, продиктованная желанием отомстить от имени хозяина его обидчикам? Спросить было не у кого — Бенно уже возвращался в Рим.

Озадаченный, Санционаре тяжело опустился на кровать, все еще сжимая ожерелье. Хранить у себя такую вещь крайне опасно, но не выбрасывать же ее!

Он постарался рассуждать логически. Скорее всего до Парижа Смиты исчезновение ожерелья не заметили, иначе его, несомненно, задержали бы во Франции и не позволили уехать в Англию. Если же они обнаружили бы отсутствие драгоценности потом, его допросили бы по прибытии в порт или уже в Лондоне.

Упоминал ли он в разговоре со Смитами, в каком отеле намерен остановиться? Вроде бы нет. Двадцать четыре часа. Может быть, чуть больше. Если Гризомбр и Шлайфштайн не появятся за это время в отеле, он уедет — с ожерельем. Тогда от этого дурацкого путешествия будет хоть какая-то польза. Да, рисковать, оставаясь в отеле сверх двадцати четырех часов, он не станет.

Руки все еще дрожали. Разложив кое-как вещи, Санционаре огляделся, пытаясь найти для ожерелья надежный тайник. В чемодане у него лежали всевозможные дорожные аксессуары, в том числе пять стеклянных флаконов и пузырьков с серебряными колпачками. В самом большом флаконе содержался одеколон. В данный момент флакон был наполовину пуст. Недолго думая, Санционаре отвернул крышку и осторожно опустил ожерелье в ароматную жидкость.

Сычи держали под наблюдением оба железнодорожных вокзала, Чаринг-Кросс и Виктория; бригада мальчишек, расположившись между ними с небольшими интервалами, поддерживала связь с домом на Альберт-сквер. Все были тщательно проинструктированы, многие, как обычно, несли службу под видом бродяг, нищих, носильщиков и курьеров.

Целью для дюжины пар глаз был так же отель «Ланхем». Неподалеку от него расположился Харкнесс с личным экипажем Профессора, а вот громиле Терреманту досталась новая роль, возницы — его кэб постоянно курсировал между двумя вокзалами и отелем, но, что удивительно, перевозил пассажиров бесплатно.

Как и предсказывал Мориарти, Адела Асконта прибыла — с небольшой свитой в лице служанки и смуглолицего Джузеппе — примерно через двадцать четыре часа после появления Санционаре.

Уставшая и раздраженная, она накричала на носильщиков, загрузивших багаж в кэб Терреманта, который услужливо помог ей и служанке занять места внутри. Джузеппе было приказано последовать за ними на втором кэбе.

Цепь мальчишек-бегунков, расположившихся у перекрестков и подъездов по всему маршруту, пришла в движение, так что уже через несколько минут последний запыхавшийся гонец постучал в дверь дома номер пять на Альберт-сквер.

Мориарти — на этот раз в обличье своего ученого брата — ждал новостей с раннего утра; что же касается Карлотты, то ее Сэл Ходжес растолкала часа за три до обычного подъема. В холле уже прохаживался Гарри Аллен в накинутом поверх делового костюма дождевике «честерфилд» и с цилиндром в руках. Харкнесс доставил экипаж к входу, и пара, Гарри Аллен и Карлотта, отправилась в отель «Ланхем», выслушав прежде повторные наставления Мориарти. Сам Профессор должен был выехать позже, тоже с Харкнессом, чтобы прибыть к финальному акту драмы в точно рассчитанное время.

Предварительного заказа Адела Асконта не сделала, но свободных номеров хватало, так что ее приняли весьма любезно и без лишних проволочек разместили в апартаментах на втором этаже, рядом с комнатами для служанки и Джузеппе, тоже записанного в качестве слуги.

Все необходимые формальности Адела выполнила спокойно, усилием воли обуздывая природную горячность, и лишь перед тем, как последовать за носильщиками по лестнице, обратилась к портье с вопросом:

— Полагаю, у вас остановился один мой соотечественник, синьор Луиджи Санционаре. Вы не могли бы?..

Ей тут же сообщили, что синьор Санционаре зарегистрировался днем ранее в номере 227, на том же этаже, что и она.

В своей комнате гостья из Италии задержалась ровно настолько, чтобы сбросить дорожный плащ цвета бордо, после чего решительно и с явно недобрыми намерениями промаршировала к номеру 227.

Санционаре уже решил, что если Гризомбр и Шлайфштайн не появятся лично или не подадут весточку к десяти часам, то он съедет из отеля, сядет на первый попавшийся поезд и вернется в Рим. Такой вариант представлялся ему вполне разумным. За завтраком у себя в комнате он внимательно просмотрел «Таймс», ожидая обнаружить сообщение о пропаже ожерелья Карлотты Смит. Ничего. Тем не менее ощущение беспокойства осталось, как будто предопределенное судьбой несчастье уже катилось к нему с неудержимой мощью горной лавины.

Покончив с кофе без четверти десять, Санционаре окончательно решил не задерживаться более в Англии. Без пяти десять в дверь постучали. Француз или немец?

В коридоре, отбивая ножкой нетерпеливую дробь и агрессивно сжимая и разжимая кулачки, стояла Адела Асконта. Долго сдерживаемый гнев явно подходил к точке кипения, о чем свидетельствовали багровеющие щеки.

— Где она? — Оттолкнув плечом опешившего любовника, Адела ворвалась в комнату. — Где она? Я убью эту дрянь. И тебя тоже.

— Адела! Ты в Лондоне? Но как?.. Что случилось?.. — пролепетал Санционаре.

— Ты в Лондоне, ты в Лондоне, — передразнила его Адела. — Конечно, в Лондоне. — Она переключилась на итальянский, и слова полетели, как пули. — А где ты хотел, чтоб я была? Сидела тихонько в Остии, пока ты мне изменяешь?

— Изменяю? Тебе, сага? Никогда… я никогда не изменял тебе… даже в мыслях. Ни разу.

— Где шлюха?

— Здесь нет никаких шлюх. Кто…

— Та женщина. Карлотта.

Только теперь до Санционаре дошло, что у него большие неприятности.

— Карлотта, — глухим эхом повторил он.

— Да, Карлотта! — заорала Адела. — Я знаю, Луиджи! Знаю о вас с Карлоттой!

— Что ты знаешь? Тут нечего знать.

Мысли носились в поисках возможного объяснения. Кто его предал? Бенно? Что он ей наплел? Или это Карлотта, обнаружив пропажу ожерелья, связалась с римской полицией? Ошеломленный, Санционаре даже не понял, что последний вариант невозможен.

— Нечего знать? Хочешь сказать, что ты не отправился в Лондон с Карлоттой Смит?

— Конечно, нет.

— Она была в том же поезде.

— Да, в поезде была какая-то Карлотта Смит. Путешествовала со своим отцом. В первый вечер мы вместе обедали. С тех пор я их больше не видел.

— Ее с тобой нет?

— Разумеется, нет. У меня есть ты, зачем мне какая-то Карлотта? За кого ты меня принимаешь?

— За кого? За мужчину. Так ты говоришь правду?

— Клянусь могилой матери.

— Я тебе не верю. И твоей матери тоже.

— Успокойся, Адела. Что вообще происходит? Почему ты приехала сюда за мной?

Она стояла, опустив голову, поникшая, и алые пятна на ее щеках наливались свежим цветом.

— Письмо… — В ее голосе уже не было недавней уверенности, и прозвучал он тише, едва слышно.

— Письмо? Какое еще письмо?

— Вот… — Адела протянула письмо, которое уже держала наготове в рукаве.

Санционаре пробежал глазами по строчкам, взглянул на дату, и в его затуманенном мозгу зашевелились новые страшные подозрения. Письмо было написано по меньшей мере утром в день отъезда. Значит, подписавшийся «доброжелателем» уже тогда знал, что Смиты будут в поезде. Карлотта играла с ним, теперь сомнений не оставалось. И это ожерелье, странным образом оказавшееся вдруг в его чемодане. Западня? Ничего другого и быть не может. Но кто и зачем ее устроил? Ответа не было.

— Адела. — Санционаре постарался не выдать тревоги и говорить спокойно. — Я не могу сейчас все объяснить, но нас провели. Нас обоих. Зачем, я пока не знаю, но нам нужно убираться отсюда как можно скорее. — Ну ничего, он им еще покажет, что Луиджи Санционаре не так прост. Он не только ускользнет от них, но еще и ожерелье прихватит.

Доставая на ходу ключи, Санционаре метнулся в спальню, открыл чемодан и выхватил флакон.

Вылив в раковину одеколон, которым пользовался всего лишь пару часов назад, во время утренних процедур, он ополоснул ожерелье холодной водой, вытер попавшим под руку полотенцем и уже направлялся в гостиную, чтобы порадовать Аделу великолепным трофеем, когда дверь вдруг распахнулась.

— Вот этот человек, инспектор, — воскликнула Карлотта, указывая на него пальцем. За спиной у нее маячил молодой человек серьезного вида в плаще и с «котелком» на голове.

— Это он! Он пытался меня изнасиловать и он украл мое ожерелье! — визжала Карлотта. — Посмотрите, оно еще у него.

Серьезный молодой человек деликатно закрыл за собой дверь и направился к Санционаре.

— Спокойно, сэр, не нужно лишних движений. Передайте мне это ожерелье.

— Луиджи, кто эти люди? — Лицо Аделы, бывшее только что пунцово-красным, сделалось вдруг белым как мел. — Что они здесь делают?

— Инспектор Аллен, мэм. Вы говорите по-английски?

— Да, говорю.

— Хорошо. Эта леди — мисс Карлотта Смит.

— Sanguisuga![61] — прошипела Адела.

— Я представляю детективный отдел столичной полиции, — продолжал Аллен.

— Vecchia strega,[62] — огрызнулась Карлотта.

— Я могу объяснить, — запинаясь, произнес Санционаре, неуклюже делая вид, что никакого ожерелья у него и нет. — Это недоразумение.

— Мисс Смит утверждает, сэр…

— Он вломился в мое купе и попытался меня изнасиловать, — перебила «детектива» Карлотта. — Позднее я обнаружила пропажу рубинового ожерелья с изумрудами. Того самого, что сейчас у него в руке.

Адела шумно, как хищник перед прыжком, выдохнула, и в тот же миг Санционаре разжал пальцы и вскинул руки, защищая лицо от свирепых когтей. Украшение упало на мягкий ковер.

— Monstro Informe![63] — завопила, бросаясь на него, Адела.

— Это еще что такое! — Инспектор попытался разнять сцепившуюся парочку. — Луиджи Санционаре, я арестую вас за кражу ожерелья и должен предупредить, что все сказанное вами может быть записано и использовано в качестве улики.

— Scandalo![64] — всхлипнул Санционаре, понимая, что ловушка захлопнулась.

Адела, шмыгнув носом, выдавила из себя пару неприличных проклятий.

Внезапно все стихло. Адела замерла, повернув голову к двери. Аллен отпустил руку Санционаре.

Итальянец поднял голову. В дверном проеме застыл высокий, сухощавый мужчина с изнуренным лицом профессора Джеймса Мориарти.

— Луиджи. Как я рад снова вас видеть! — Его голова медленно качнулась из стороны в сторону.

Карлотта фыркнула, сдерживая смех.

— Помолчите, мисс, — одернул ее Профессор. — Я не вижу здесь ничего смешного.

— Что?.. — Санционаре вдруг почувствовал, что ноги у него как будто превращаются в вареные спагетти. В голове зашумело. Комната завертелась, потом остановилась. Он моргнул, но не смог отвести глаз от Мориарти, появление которого сулило неминуемый конец. В пелене, застилавшей рассудок, постепенно проступали истинные очертания происходящего. — Мориарти…

— Собственной персоной, — мрачно подтвердил Профессор.

— Так это все ваше…

— А вы становитесь проницательнее к старости.

— Но… мне говорили, что с вами покончено. После сандринхемского дела…

— И вы оказались настолько глупы, что поверили.

Итальянец огляделся. Нет, комната осталась прежней, значит, ему ничего не привиделось.

— Но зачем? К чему это?

— Неужто вы настолько отуплены тщеславием, что не понимаете? — Мориарти шагнул к нему. — Чтобы проучить вас, Луиджи. Преподать наглядный урок. Показать в наиболее доходчивой форме, что я был и остаюсь хозяином криминальной Европы. Что я могу в любой момент щелкнуть пальцами, и вас не станет. — Голос его звучал негромко, как шум ветра в кронах деревьев.

Санционаре поежился.

— Получается…

— Да. Я, как говорится, разбил вас на голову. Будь это все на самом деле, а не спланированным мною розыгрышем, вас везли бы сейчас в тюрьму.

— Розыгрыш? — хрипло повторил итальянец, и его глаза наполнились страхом.

По губам Мориарти скользнула тень улыбки.

— Вы ведь занимаетесь драгоценными камнями, да? — знакомым голосом произнес он. — Я бы сказал, камешками. Сомневаюсь, что вы способны отличить стекляшку от граната.

— Вы были Смитом. — Голос итальянца прозвучал сухо и бесцветно, словно говорил не живой, еще недавно уверенный в себе мужчина, а мертвец.

— Конечно, я был Смитом. — Профессор повернулся к Аделе. — Синьорина Асконта, вы должны простить Луиджи. В партии против Карлотты у него не было шансов. Думаю, она свела бы с праведной дороги и самого святого Петра.

Адела хмыкнула.

— А инспектор? Он?.. — промямлил Санционаре.

— Мой человек. Посмотрите хорошенько, вы же все — мои люди. Я лишь хочу доказать, Луиджи, что всегда, независимо от времени и места, могу делать с вами все, что только захочу. Могу согнуть, сломать, лишить вас всякого влияния. Я уже доказал это Шлайфштайну и Гризомбру. Они поняли свои ошибки и теперь на моей стороне. Вам нужно сказать лишь слово…

Санционаре выругался.

— Я намерен, реформировать наш старый альянс, — повысил голос Мориарти. — Со мной во главе мы в состоянии контролировать весь уголовный мир Европы. Но выбор за вами. Можете оставить за собой Италию. Но в одиночку, как мне кажется, долго вам не протянуть.

Позже, когда Аделу немного успокоили, а Санционаре дали бренди, итальянец спросил:

— Но что было бы, если бы я не согласился? Если бы попытался бежать?

— Вряд ли, — улыбнулся Профессор. — Мое появление так ошеломляет, что люди даже утрачивают ощущение реальности. Но, если бы случилось так, как вы предположили, мне пришлось бы прибегнуть к сильным мерам воздействия. Подойдите к окну.

Все послушно подошли к окну с видом на Ланхем-плейс. Мориарти указал на Терреманта, восседавшего на месте возницы.

— Он позаботился бы о том, чтобы вы не ушли слишком далеко. Если бы я счел это необходимым, вас бы убили.

Несколько часов спустя, уже после того как Санционаре отвезли в Бермондси, где он смог присоединиться к старым партнерам по криминальному бизнесу, Мориарти, уединившись в кабинете, повторил уже привычный ритуал с записной книжечкой, закрыв еще один счет. Оставались двое. Зегорбе и Холмс. Трое остальных должны послужить уроком для испанца. На этот раз тактика будет простой — прямое и недвусмысленное обращение, и если не получится, то тогда сам Зегорбе послужит уроком для тех троих.

Мориарти позвал Спира и продиктовал короткую телеграмму в Мадрид.

СРОЧНО НУЖНО ПОГОВОРИТЬ В ЛОНДОНЕ. ПОЖАЛУЙСТА, СООБЩИТЕ ВРЕМЯ И МЕСТО ПРИБЫТИЯ.

Телеграмму подписали Гризомбр, Шлайфштайн и Санционаре. Обратный адрес был такой: до востребования, почтовое отделение Чаринг-Кросс, Лондон.