Метафизика пата

Когда я говорю, что Европа висит, то не потому, что она висит (хотя она, может быть, и висит), а потому, что я вижу ее подвешенной. Она подвешена к необходимости мыслить непрерывно. Для чего? Для того чтобы не заглядывать внутрь.

За ширму. Эта необходимость делает возможной науку, а вместе с наукой и возможность того, чтобы Европа была всегда новой.

Новая Европа быстро состарилась. Это не значит, что Европа не мыслит. Она мыслит, но как-то глупо. По-стариковски.

Непрерывно мыслит не человек. Человек заглядывает внутрь самого себя. А это уже не дело мысли.

Того, кто никогда не заглядывает внутрь себя, называют трансцендентальным субъектом. Он и мыслит непрерывно. Почему? То ли потому, что ему некогда; то ли потому, что у него нутра нет. И вот этот-то нечеловеческий трансцендентализм исчез из Европы. И оборвалась метафизическая нить непрерывного мышления, на которой висела Европа.

В Европе много стало человеческого. Но не потому, что Бог умер. Хотя он и умер.

А потому, что был прогресс и были усилия немногих, непрерывно мыслящих, пересилить силу трансцендентного. И они ее пересилили. И оборвалась нить, на которой висела христианская Европа.

Конечно, мы — Европа, а Европа — это сдвинутое сознание. Сдвинутое во что? В левое. Все мы левые. Даже правые. То есть левым противостоит не правое, а то, что левее левого. Кто левее левых? Марксисты. Были марксисты, а теперь пост-модернисты.

Они удвоенные левые… И те, и другие участвуют в погоне за идеей равенства. Они за ней, а она от них. И догнать ее невозможно. И это прогресс. Он связывает то, что приходит и уходит, с сущностью. Прошлое проходило, а сущность оставалась. И эта сущность говорила на языке символов бессознательного. Все могло обмануть. Но бессознательное не обманывало. Оно говорило правду. Вот на этом непрерывном говорении правды бессознательным и держалась Россия. И эта нить тоже оборвалась.

Интеллигенция победила коллективное бессознательное. И уже нельзя сказать, что то, что было, было сущностью того, что есть. Нет света в просвете бытия, если прошлое, как прохожий, проходит бесследно. Нет следов прошлого в памяти бессознательного. Всюду интеллигенция. Везде образина образованности. Прошлое и бессознательное, истина и бред больше не связаны. Бред бессознательного — это только бред. Сновидения ничего не говорят, даже если они что-то и говорят. Мы закончены до конца, определены до определения. Европа еще, кажется, висит на ниточке материальной необходимости идти до конца, т. е. в ней доживают остатки апокалиптических структур сознания. Но эта нить тонкая. В России она уже не держит. В России пат.

Иными словами, духовную ситуацию нашего времени определяет судьба Европы, время которой, кажется, прошло. Идеалы нового времени больше никого не интересуют.

Истина как дверь. Ее теперь приоткрывают. Она стала кокетливой и изощренной. Она никому не нужна голой. То есть голая она уродлива. Эстетика изящного перевесила истину и прикрыла ее одеждами, чтобы она выглядела желанной. Европа — не ну-дистка.

Она расчетливая дама, т. е. она истину связала с представлением, со спектаклем.

Но в России представиться — значит умереть и одновременно обратить на себя внимание, т. е. истина желанна мертвой. А это уже некрофилия. От христианской Европы остались одни декорации, да мечта о новом средневековье. Что же заменит декорации? То, что я называю новым язычеством. Из мертвой иудео-христианской скорлупы выполз птенец. И если в этом птенце есть что-то живое, то говорит оно по-новоязычески. Дело не в том, что я люблю новое язычество. Я его как раз не люблю. А в том, что оно уже говорит, И я не могу его не слышать.

01. Мир

Мало кто возьмется сегодня за дело мысли и помыслит мир как мир. И я не возьмусь.

И не потому, что это трудно, а потому, что это скучно. Мыслить — значит скучать в неплодотворном удвоении одного и того же.

Например, где я живу? В мире. Что это за мир? Да так, мир как мир. Нет у него особой стати. Скука. Зевать хочется. А вот греки. Где они живут? В мире. У всех людей мир как мир, а у них мир как космос. Греки не зевали, но они и не мыслили.

Они жили в мире мистерий. Плодотворно. Наши предки тоже жили и тоже не мыслили, хотя, наверное, и были не глупее нас. Что же такое космос, и как в нем живут люди?

02. Космос

Какой мир космос? Тот, в котором тянут время. Вот дед. Он тянет не репку. Он тянет время. Тянет-потянет, вытянуть не может. За дедом — бабка, за бабкой — внучка, за внучкой — Жучка. И так до конца ряда порядка мира. Что в конце? Мышка.

Она держится за кого? За кошку? А кошка? За Жучку. Нет причин для того, чтобы мышка держалась за кошку, а она держится. Почему? Потому что это дом. Вернее, это — космос как дом. А в нем есть верх и низ. Пол и подпол. Кошка и мышка.

Вообще-то такая последовательность нарушает повседневность. Но космос и есть нарушение повседневности. Он замыкает на себя все разомкнутые бытовые пространства. Космос замкнут. Дом стоит, если всем миром тянут время, а вытянуть не могут. Почему? Потому что спешить некуда. Ведь мы где? Дома.

Мне говорят: не тяни время. А я тяну. И греки тянули. И они его растянули. И появился космос. Космос — это растянутое время. В нем нет надобности ни в секундных, ни в минутных стрелках. Да и часами при нем вряд ли кто дорожил. День прошел и слава Богу. Ничего. Космос — в тяжести протяженного нуля. В немоте ног и рук. Какая у нуля протяженность?

Кто же это знает. То ли с восхода до захода солнца, то ли это счетное количество аршин. Вот тянули время и все возвращалось на свое место. И это космос, т. е. это мир, который основывается на идее возвращения, в котором запрещается быть не на своем месте. А чтобы что-то не было не у себя дома, нужно тянуть время.

Тяните. И ничего более. И будет репка, т. е. будет ход. У греков, например, был ход. Исхода не было. То есть у них ничего не происходило. Они не доводили дело до истории. Что же такое история? Мир, в котором разрешается быть не на своем месте.

03. История

Тянули время, тянули и перестали тянуть. И началась история. Мышка побежала от кошки. Кошка — от Жучки. Внучка — от бабки, а бабка — от деда. Все теперь сами по себе и со своим удовольствием. Где репка? Нет репки. Вытянули бедную. То есть что вытянули? Какой-то стержень И все рассыпалось. И исчезло чудо. Дом-космос распался. И Жучка заверещала от желания загрызть кошку. И это естественно. Для этого есть все основания.

Почему началась история? Потому что слаб человек. Это если говорить о греках. И ленив человек. Это если о славянах. История — суета ленивых. Череда слабых. Все мы теперь в очереди к очередному. Что на очереди? Подлинное. Когда его черед?

Завтра. Подлинное бывает только завтра, в следующий момент времени. А что же сегодня? Обман неподлинного. Халтура. А она, как всегда, нова. Иным образом неподлинное не бытийствует.

В основе истории лежит идея о конце истории. Движение к этому концу бесконечно.

А это уже тупик. И не просто тупик, а бесконечный тупик. Жизнь человека коротка.

Силой этой ее укороченности подлинное заменяется неподлинным. Что нас теперь ждет? Новое. А потом? За новым? Снова новое. А это уже не жизнь. Это игра.

Почему? Потому что новое — это способ, которым забывается подлинное.

История — дело алчущих. Голодных духом. Игра — поверхность сытости. Голодные не играют. Играют сытые.

04. Игра

Мир, в котором запрещено подлинное и разрешено новое, я называю игрой. В ней есть означающее и означаемое. Ты будешь кем? Ты — бабка. Я — дед, а она — мышка.

Ей хвост, тебе заботы, а мне — бороду. И началась игра. Например, в историю, у которой нет конца. И теперь это игра, которая бытийствует исполнением обмана.

Все обман. Везде скука.

У меня за окном растет сирень. Я смотрю на нее из паузы сытой повседневности.

Мне скучно. Здесь все просто. Усложняю. Где теперь сирень? Вот она. Рядом. На столе. В рамке — вазе. А это уже картина. Сирень обрамлена. Рамка указывает на то, что она перестала жить. Сирень стоит, как живая. Я смотрю на нее. Мне вновь скучно. Это не сирень, а так какой-то Врубель. Я беру зеркало и смотрю на него.

Что я вижу? Сирень. Где? В зеркале. Но это ведь не она сама, а ее отражение.

Отражение есть, а Врубеля нет. То есть это факт выдуманной мной реальности. Эта реальность меня забавляет. Мне интересно. Здесь обман Kajc подлинное. Игра усложнила мир, т. е. сложила в нем выдуманное с невыдуманным и получилось то, что я называю метафизическим нолем.

Значит, есть обман и еще есть правда. И в этом «есть» нет противоречия. Все есть всеединство пата. Где обман? Там, где не все так просто. Вот, например, был культурный павлин. Его звали Вольтер. Он шевелил красивым хвостом и молчал. Ему дали слово и он сказал, что он павлин и у него есть душа, и что эта душа у него в хвосте. Так есть у него хвост или нет у него хвоста? Это моя игра или это обман? Вот в чем вопрос. А в этом вопросе подвох.

Обман — это плата за возможность не быть ангелом. Кто не ангел? Тот, у кого есть бытие в себе. Вот есть это бытие и можно говорить от себя, т. е. выдумывать. Что нас может водить за нос? Выдуманное. У ангела нет этого бытия. Он не говорит от себя. Но он и не обманывает. Ангел, как и ноль, ничего не прибавляет. От себя говорят в мире утраченной простоты, т. е. в мире, образованном образами. Вот У.

Эко. Он любил образованную женщину, хотя и понимал, что любить образованную женщину нельзя. Почему? Да потому, что ее нельзя любить по-простому. Без культурных посредников. Простое чувство ей недоступно. Она ждет цитату. Ссылку, но не в ссылку, не в Сибирь. И чувство стало цитатой, т. е. перестало быть чувством. Оно стало продуктом культуры чтения. Оно теперь опоясано ремнем. И в силу этой обремененности оно стало частью архива, предметом музея. Что в музее?

Лев Худой. То, что умерло. Мертвое не распояшется. При нем всегда рефлексивная пришлеп-ка другого. Слава Другого.

Дело не в том, что ты чувствуешь. А в том, что ты говоришь о чувстве. Есть оно или нет — не так уж и важно. Рефлексун самосознания, т. е. субъект непрерывного говорения, ничего не может сказать прямо от себя. Даже самому себе. Он говорит криво.

У русских «сказать себе» — это значит подумать вслух, т. е. наложить запрет на то, чтобы мыслилось одно, а слышалось другое. Мысль мыслится, если она на слуху.

Если она вовлечена в протяженность и передается красками, запахом и ритмом. В думаний вслух нет раздвоенности. Нет возможности для скрытого обмана. А открытый обман — это дело того, кто валяет дурака, т. е. чистую правду.

И это космизм мысли. Разрушение космизма — это отделение слуха от сознания, протяженности от мысли. Теперь мыслит только глухой. Почему? Потому что перестали мыслить вслух. Не умеем говорить себе протяженно. Говорим другому.

Теперь диалог. Коммуникация глухих в мире утраченной простоты. Вот Ж- Жене. Он много говорит и ничего не слышит. Почему у нас в России мало говорили? Потому что думали вслух. А думать вслух можно лишь при полной тишине, Без скрипа перьев письменной культуры. Если кому-то везло и он думал думу, то это было слышно далеко вокруг. По всей России. А это уже само по себе редкое явление.

Когда перестали думать вслух, мысль стала беззвучной. Слышна только речь. Что слышно? Грохот пустой речи. Голос мысли смолк. Чтобы думать вслух, нужно много безмолвных.

Думают вслух в глубине избыточности. Кто думает вслух? Крестьянин. Он совместил в себе Землю и Христа. От кого крестьянин? От Христианина. На одном полюсе его быта святой, на другом — изнанка святого. Или Иванушка-дурачок. Так и движется крестьянский быт между дураком Иванушкой и святым. Святой — до игры, дурацкий смех — на изнанке быта избыточности. Избыток вытеснил игру и смех в поле ду-раковаляния, в котором приостанавливается действие упорядочивающих структур. В этом поле отключен механизм согласования знаков и значений. Все неопределенно. Ничто не обеспечено. И это игра, выворачивающая изнанку мира. Дурацкие игры мистериальны.

Например, святки или масленица. Они возникают в глубине избыточности.

Мистериальные игры не усложняют мир. Они его обнажают. То есть что обнажают?

Место встречи абсолютного с относительным.

Игра, которая не обнажает, возникает на поверхности сытого. Здесь мир как картина. Здесь мир как игра. Почему игра? Нет абсолютного. Нечего обнажать.

Везде язык. Нет неязыкового, нет того, что есть в себе и для себя. Вот этот сдвиг от глубины избыточности к поверхности сытой повседневности изменил игру. В чем измена? В рассеянии мистериальной культуры. Игра, как отрыжка сытого, заместила мистериальную избыточность абсолюта. Игровая культура выиграла у мистерии.

Сытость как метафизическая структура повседневности меняет смысл самости.

Самость — это возможность быть автором, т. е. вязать начала и концы. Вязать и связывать. Сытый превращает эту связность в самость самца, развязывающего энергию пола. Самость самца уравновешивается самостью самки, в которой, как в бочке, накапливается половая энергия страшной разрушительной силы. Многие из сытых хотят власти. Власть разряжает давление пола. Но массы желают полового раскрепощения до полного нуля. До отметки, на которой написано: полов больше нет.

Дальше идти некуда.

05. Пат

Всякая структура дуальна. Пат — недуальная структура. Вернее, это вообще не структура. Почему? Потому что в нем запрещено трансцендентное.

Вот Буря. Корабль тонет. Пиррон безмольствует. Народ в отчаянии мечется с левого борта на правый и с правого на левый. Хаос. Не металась одна бесструктурная свинья. Она ела, не вынимая головы из лохани.

Кто выйдет из пата. Свинья, то, что без трансценденции. Будем свиньями. И не будет бури. Где лохань? С этим вопросом входит в пат бесструктурный средний класс. Голодный сытому не товарищ, хотя в патовом пространстве они взаимозаменимы как новые язычники.

Пат был рожден игрой в ускользание определений. Вот, например, есть мир, в котором тонут корабли. Этот мир определен. И есть мир, в котором они не тонут. И этот мир определен. Но есть еще третий мир, в котором корабли тонут, не утонув.

Они всегда тонут в модусе незавершенного действия. Вот этот третий мир не определен. Он в ситуации пата, к бесструктурности которого подводит искус ускользания. Подводит — в смысле ведет ближе и одновременно изменяет, предает.

Пат, как из гнезда, выпал из игры. Выпал и попал в историю. Пат — время жестов, а не слов. Книжная культура слова разбилась о жесто-пат. Разбилась и обнажила постдуальный примитив. В патовой ситуации ничто ничего не значит. В ней нет ни означаемого, ни означающего. Все, что могло быть, представилось. Жест постзнакового мира рассогласовывает привычные сопряжения смыслов, значений и знаков. Нормально значить — значит быть чуть больше (чуть меньше) того, что ты есть. Пат превращает это чуть-бытие в ноль, в котором нет ни присутствия, ни отсутствия. Нет бытия. Нет понятия.

Мир зашкалило на нуле пата. Его нулит от непродуктивности постзнаковых структур, в которых отсутствие возможности одного хода равно присутствию возможности бесконечного количества ходов. Монотонное прохождение ничьей не сдвигает с места.

Шах не объявлен, результата нет, а ходить некуда. Например, история России есть не что иное, как непрерывно возобновляемый ею шах себе самой. Россия — нонсенс истории. В ней нет больше места структурности, т. е. нет места ни Богу, ни дьяволу; ни глупости, ни уму.

Пат — оборачивающая оборачиваемость. Его нельзя путать с пато-сом, со страданием.

Пат — не болезнь, не отклонение от нормы. Это третий путь. Вернее, нежелание скользить по поверхности первых двух.