Глава V РОЖДЕНИЕ РОЗЫ МИРА

5.1. Рождение

«Я не знаю, где и когда умру на этот раз, но знаю, где и когда умирал я в последний раз перед тем, как родиться в 1906 году для жизни в России» (1, с. 55).

Я не знаю, как Д. Андреев может знать то, чего мы не можем знать, но понимаю, что есть вещи, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть — ни доказать то, что их нет, ни опровергнуть то, что они есть. Единственное, о чем можно утверждать с некоторой долей уверенности, так это о нехристианском происхождении идеи шюгорожденного человека.

Но «нехристь» — это совсем не «антихрист», а указание на то, что происходит на границах христианского миропонимания. Во-первых, эти границы соотнесены с относительным, а не с абсолютным. Во-вторых, определенность относительного побивается опять-таки относительным в бесконечном тупике прогресса. Теперь христиане должны смириться с мыслью об ограниченности своего духовного горизонта.

И одновременно насторожиться, чтобы ничто не проникло в души без их на то согласия. Но сторож, которого выставило христианство, видимо, уснул. Пака он спал, происходили перевоплощения. Например, с Д. Андреевым. Безъязыкое новое язычество заговорило в нем голосом христианина. Бога потеснила природа.

В последний раз Д. Андреев умер в индуистской Индии, чтобы затем родиться и умереть в православной России. Где он сейчас, никто не знает: то ли в одном из миров возмездия, то ли в светлых стихиалиях. Вполне возможно, что в следующем рождении он уже будет бродить по Иудее, а может случиться и так, что он станет безбожником.

Если мы вечны и «смерть не враг, а добрый вожатый», то что означает «смертью смерть поправ», для чего страдали мученики, а кинизирующий христианин Н. Федоров бросал вызов смерти? Ведь не для того же Моисей всходил на Синай, апостолы проповедовали, а Россия жила в ожидании страшного суда, чтобы правый и неправый совместно благодушествовали в трансфизических мирах цивилизации. Под знаком этих вопрошаний, идущих от К. Леонтьева, выстраивалось и мое понимание книги Д.Андреева.


5.2. В мире, обобранном наукой

Не заметить «Розу мира» нельзя. Ее сразу же и заметили, особенно «прогрессивная» интеллигенция, для которой мир никогда не исчерпывался его видимой стороной. Что же взволновало нашу интеллектуальную элиту? Не художественные же достоинства? Даниил Андреев прекрасный поэт, он знает цену слова:

«Разве душу не Ты опалил Жгучим ветром страны полуденной, Мое сердце не ты ль закалил, На дороге никем не пройденной? Да, одно лишь сокровище есть У поэта и у человека; Белой шпагой скрестить свою честь С черным дулом бесчестного века».

«Роза мира», за исключением немногих мест, уныло однообразна. Чтение. книги превращается в испытание на выносливость. Кто его выдержал и добрался до конца, тот понял, что антропософия переживает линнеевский период своего развития. «Роза мира» все расставила по полочкам, пронумеровала, дала названия, где нужно объединила в классы, и что нужно разделила на группы. Вполне возможно, что Д.Андреев стал «Дарвином теософии». И это привлекает к нему внимание, хотя «Роза мира» повторяет многое из того, что можно прочесть у Е. Блаватской или у Штейнера, в книгах Беме или Данте, не говоря уже об эзотерической литературе вольных каменщиков.

Что же нужно сделать для того, чтобы часто встречаемое виделось как бы впервые, чтобы в старом узнавалось новое? Нужно перемениться, но не так, как он. Бог закрылся от нас и эта наша инаковость проступила в тексте Д. Андреева. Его тексты — это письмена нашей души. О чем же мы узнали, заглядывая в письмена? О том, что душа у нас антро-пософка. Ее видениями был переполнен Д. Андреев. Нам, повзрослевшим в эпоху всеобщего инфантилизма, почему-то не повезло. Если раньше были люди, к которым приходил Бог, и они с ним говорили, то к нам долетают какие-то летающие тарелки, с которыми и поговорить-то нельзя. Бог покинул нас. Да никто и не стремится к нему. Человек потерял интерес даже к себе самому. И вот на этом нерадостном фоне появляется человек с радостным известием о голубых лепестках розы. Нет причин для его веры в свет будущего, но он верит. Бескорыстие и любовь к человеку, проповедуемые «Розой мира» в век корысти и нелюбви, уже сами по себе ценность. Но Д. Андреев — утопист, а утопическое мышление двусмысленно. Иногда кажется, что рукой Д. Андреева водил Ка-мпанелла, а иногда — Чернышевский. Вся 12 книга «Возможности» напоминает сны Веры Павловны с добавлением «Князя тьмы» и «Смены эонов» (1, с. 238–269). Кто будет возражать против человека облагороженного образа? Но ведь есть люди и есть схемы людей. Образ облагороженного человека — слишком упрощенная схема, чтобы его можно было принять. Сам Д. Андреев говорит о том, что человек — яблоко раздора добрых и злых сил. Действительно, никакое ежевечернее чтение священных книг не избавит нас от этого раздора. Поэтому описание Андреевым того, как полиция превращается в «службу общественных удобств», наказание — в «функцию исправления преступника», земля — в сад, государство — в братство (1, с. 248) напоминает знаменитый 1984 г.

Оруэлла.

Пророчество Д. Андреева касается всех деталей жизнеустройства: от организации школ-интернатов до планировки верграда (города веры) и. культа Приснодевы-Матери, не знающего мужского духовенства. Христианство терпело брак и деторождение поневоле, считая иночество высшим состоянием человека. По Андрееву, Христос мог бы жениться и родить человека, но не успел. Его распяли. «…Незавершенность миссии Христа» отразилась «в ущербности средневекового христианства и…из психологического климата, возникшего на Западе вследствие этой ущербности церкви, возникло антидвижение: Ренессанс, Реформация, Революция, безрелигиозная наука и демонизирующая техника — стремительный полет Красного всадника Апокалипсиса» (1, с. 262).

В «Розе мира» брачные обеты будут налагаться на несколько лет, по истечении которых брак может быть продлен, а может быть и прекращен, если нет на то благословения Матери-Земли. Вечный брак заключать нужно перед смертью. Лучшие страницы «Розы мира» посвящены культу природы.

Иудаизм и христианство равнодушны к природе. «Семитическое чувство природы вообще отличается скудостью» (1,с.37).

«Как и другие элементы семитизма, эта тенденция перешла с христианством в Европу, подавила природные культы германского и славянского язычества и господствовала до конца средних веков» (1, с. 37). Русский крестьянин жил в средневековье до конца XIX века. Но он оставался и язычником. Его язычество было, по словам Г.

Федотова, менее всего «солнечным». «Небо или небесные своды редко упоминаются русским славянином с теплотой, благоговением и романтическим страстным желанием.

На земле сосредотачивал он всю свою религию, он посвящал себя природным силам» (9, с. 12).

К Матери-Земле, которая осталась сутью русской религии, сходятся наиболее скрытые и глубокие религиозные чувства крестьянина. Эти чувства ожили в душе Д.

Андреева. Но ожили они в момент, когда ослабла сила христианской аскетики, колда в традиционном «двоеверии» вторая вера вы-ступила на первый план.

Язычество хранилось крестьянином, но его раздавила машинная цивилизация.

Оживление язычества — это не возврат к крестьянским верованиям, это новое язычество человека, выросшего в бетонных мешках городов.

«Роза мира» Д. Андреева обращена к новым язычникам. Вернее, «Роза мира» — это сознание новых язычников, выставленное на всеобщее обозрение со всем эклектизмом его перекрестков веры. Из-под развалин христианской Европы выполз новый человек, человек XXI века. Этот человек так же далек от крестьянина с его «двоеверием», как «времена пудреных париков» далеки от нудистских пляжей.

«Аристократа времен Людовика так же немыслимо вообразить берущим солнечную ванну или гуляющим босиком, как нельзя себе представить спартанку времен греко-персидских войн в корсете и в ботинках на высоких каблуках» (1.С.37).

Новое язычество узнается по туризму и спорту. Его можно заметить в современном стиле одежды; увидеть на любом пляже. «Тот самый пляж, который во времена Ронсара или Ватто показался бы непристойной выходкой сумасшедших, а в средние века был бы приравнен, к шабашам ведьм на Лысой горе и, пожалуй, к черной мессе.

Если вообразить Торк-вемаду, внезапно перенесенного в качестве зрителя на пляж… вряд ли можно усомниться в том, что мысль о немедленном аутодафе из тысяч этих бесстыдных еретиков сразу же возникла бы в голове этого охранителя душ человеческих» (1,с. 38).

Язычество прогуливается с собаками и кошками, оно заполонило общество охраны природы. Новое язычество верит в магию, колдунов, переселение душ. Каждый новый язычник полухристианин, полубуддист, отчасти иудей, немного мусульманин. В новом язычестве хранятся осколки былых вер и суеверий. По-настоящему никто из новых людей ни во что не верит. Великий инквизитор Торквемада должен перевернуться в гробу, узнав о том, что христиане культ природы объединяют с верой в имманентное Единое.

Понятие многослойное™ Вселенной лежит в основе концепции Розы мира, т. е. в основе нового язычества. Наука обобрала мир до бессмысленной пустоты. Новое язычество населяет его, сделав ставку на понижение человека.

5.3. Бессознательное, ставшее осознавать

Теперь даже как-то и неприлично вспоминать о былом европоцентризме. Европа — не центр, а душа — не христианка. Центр сместился к Востоку. Вернее, он сейчас везде, и поэтому никто из нас не может сказать, где верх, а где низ, что есть дух, а что есть материя, кто варвар и кто человек. Ничто не имеет преимуществ.

Сегодня глупость не хуже ума, а философия Ивана-дурачка еще только входит в моду.

Иными словами, обвалилась стена, отделявшая абсолютное от относительного, а не только дух от материи. И этот обвал, как сейсмограф, зарегистрировал Д. Андреев.

Нет абсолютной истины, но и «совершенно ложных учений нет и не может быть» (1, с. 23). Что же есть? Существует серая (относительная) смесь из истины и лжи. Что есть ложь? То, что растлевает души? То, на что укажет этическая инстанция. В свое время за растление душ был убит Сократ. Все относительно, но смерть абсолютна. Правда, слова об абсолюте розенкрейцеровская Роза еще сохраняет, не абсолюта уже нет. И, следовательно, нет условий для того, чтобы было нечто достоверное. Знание абсолютно достоверно, если основания его возвышаются над человеком. А если этих оснований нет, то рушится не субъект-объектная дуальность, о падении которой говорил, в частности, П. Флоренский, а то, что возвышает человека в его устремлениях к Богу. Иными словами, на закате нового времени началась и ныне продолжается работа на понижение культуры. Мир христианской культуры вырождается. Зарождается новый мир. Какой?

«Мир, — пишет журнал „Аум“, — стоит на пороге новой эры, когда старый мир уходит и на смену идет Новый. Этот период производит впечатление хаоса и общего падения ценностей, которые тысячелетиями питало человечество, но это закономерный исторический процесс. Ценности, которые рушатся на наших глазах, были созданы своей эпохой и предназначались для нее — они не в состоянии вечно руководить эволюцией. Вдумчивый наблюдатель над развалинами старого мира видит новые нарождающиеся идеалы, новый Духовный Свет, озаряющий нашу планету» (2, с. 10). «Роза мира» Д. Андреева — вестник этой зари. Надвигается новый мир, т. е. iMHp, в котором все, что ты можешь передать другому, относится к низшему знанию, а все, что ты не можешь передать другому, к высшему (1, с. 25).


Чего нет в душе у человека, того нет нигде. Или, что то же самое, мир пуст, ести пуст человек. Это понимал аристократ Платон. Но это же понимал и Диоген из Сннопа, который был киником, а киники — демократы поступка — это восток, выживший на западе. То есть все греки знали, что нужно быть на высоте, чтобы что-то в мире было. Например, было то, что само собой не разумеется, что самое собой не происходит.

В момент понижения культуры нет никакой надобности в абсолютном. В мире остается только то, что само собой разумеется и само собой происходит. Только в этом мире могли приобрести популярность теософия и антропософия. В свое время В. П.

Желиховская заметила, что ее сестра, т. е. Ж. П. Блаватская, «могла приобрести влияние на умы человеческие лишь там, где потрясены устои христиенства или где они совсем неведо!мы» (5, с. IV).

А устои христианства закреплены фактом смерти. Бунт против смерти есть, по словам Бердяева, богопротивление. Если убрать смерть из нашей жизни, то от христианства мало что останется. В предположении, что есть только жизнь и нет смерти, мы обессмысливаем муки Христа и каждый христианин вправе сказать, что с Голгофой его обманули, что ему подсунули видимость трагедии и кажимость воскресения. Вот этот оттенок обессмысливания смыслов содержится в теософическом тезисе о первичности жизни и имманентности Бога.

«Роза мира» Д. Андреева, как и вообще антропософия, обращена к сознанию, которое перестало себя сознавать. Сознание передает свои полномочия бессознательному.

Или, что то же самое, существует только одно сознание, но оно не наше, т. е. оно реально Единое. Антропософское понимание единого всех нас выравнивает. Эта уравнеиность понижает уровень человека. Каждый из нас обречен на совершенство, которое отнимает у нас право на зло. С нудящей необходимостью антропософы выращивают из нас ангелов, без нашего на то согласия. «Судьба человека надежна» (2, с. 52). Вряд ли бы согласился Ф. Достоевский с этим восклицанием А. Безант.

Мир, которым правит справедливость, очень быстро портится. «Ад в нем нужен не для того, чтобы восторжествовала справедливость и злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром и принудительно внедрен в рай» (3, с. 287).

Глупо, говорит Андреев, если есть ад и мы вечно страдаем за то, что было временным и скоротечным. Но не менее глупа и мысль о перевоплощении, о гкакой-то вечной полужизни. Ведь что такое перевоплощение? «Ничего неприемлемого для христианства или ислама в существе этой идеи H?f, — пишет Д. Андреев, — кроме, разве, того, что об идее перевоплощений до нас не дошло никаких высказываний основателей христианства и ислама» (1, с. 25). Между тем, это идея, в пространстве которой обесценивается самоценность человека. Он (человек) все время относителен, полуистинен, и всякое последующее рождение что-то отменяет в нем, что-то удерживает. В момент, когда человек становится совершенным, он перестает быть человеком и становится полной тенью. Для христиан человек не проект, не эскиз, а самоценность, и в этой своей самоценности он абсолютно независим от того, что было с ним до него, и от того, что будет с ним после него.

5.4. Беззлобное зло

Зло — это не недостаток добра. Зло — сила. Но эта сила не изнасиловала мир, а соблазнила его. Для того чтобы бороться с ним, нужно иметь точку опоры в ином мире, в ином порядке бытия. Так думал В. Соловьев. Но вот нужно или не нужно иметь точку опоры — этот вопрос остается нерешенным до сих пор. То есть что еще не решено? Да нужно ли бороться со злом. Ведь сила, как говорил И. Ильин, может услышать только силу; но в противлении злу силою может зародиться новое зло.

Д. Андреев материализует зло в том, что он называет тиранией и войной. Тем самым вопрос о зл. е и добре переводится из владений метафизики в просторы поэтического сознания, которое, с одной стороны, заряжено универсализмом, а с другой — боится тирании. Ведь если весь мир объединится в одно культурно-политическое целое, то не дай бог, чтобы во главе этого целого встал тиран. Ведь мир будет один и никуда из него не убежишь. Это Лукиан из Самосаты мог покинуть одно целое и перебраться в другое целое. Но за множественность целого, за его монадность надо было платить признанием права на существование многих народов — наций, которые никак не могли составить одно целое, ибо каждый народ — это монада, т. е. уже целое.

Универсализм не признает национальной идеи. Это было понято еще во времена римской империи. Монадность мира могла еще держаться распадением мира на различные социально-экономические системы, но когда у одного мирового целого обнаруживается одна голова, тогда и появляется мистический ужас перед космополитизмом, тревога за человечество, «ибо в едином общечеловеческом государстве предчувстуй западня, откуда единственный выход будет к абсолютному единовластию, к царству „князя мира сего“, к последним катаклизмам истории и к ее катастрофическому перерыву» (1, с. 9).

И далее Д. Андреев восклицает: «Да и в самом деле, где гарантии, что во главе сверхгосударства не окажется великий честолюбец и наука послужит ему верой и правдой, как орудие для превращения этого сверхгосударства именно в ту чудовищную машину мучительства и духовного калечения, о которой я говорю? Можно ли сомневаться, что даже уже и теперь создаются предпосылки для изобретения совершенного контроля за поведением людей и за образом их мышления? Тирания будет тем более абсолютной, что тогда закроется даже последний, трагический путь избавления: сокрушение тирании извне в итоге военного поражения: воевать будет не с кем, подчинены будут все. И всемирное единство, мечтавшееся стольким поколениям, потребовавшее стольких жертв, обернется своей демонической стороной: своей безысходностью в том случае, если руководство этим единством возьмут ставленники темных „сил“» (1, с. 9).

Что же заставило Д. Андреева несмотря ни на замятин-ское «Мы», ни на оруэлловский «Новояз» выбрать универсализм?

5.5. Спятившее сознание

Д. Андреев называет себя интернационалистом. «Тезис интернационализма — это грандиозная сила, и в основе ее лежит абсолютная правда» (1, с. 24). Его интернационализм окрашивает «Розу мира» в цвета космополитизма с диковинным тоталитарно-демократическим оттенком.

Первым космополитом был Диоген из Синопа или, как его назвал Платон, спятивший Сократ. Диоген не был полноценным гражданином Афин и поэтому он стал называть себя гражданином вселенной. «Стремлением ко всемирному» славен и XX век (1, с. 8).

«На что указывает это знамение времени? Не на то ли, что всемирность, перестав быть абстрактной идеей, сделалась всеобщей потребностью. Не на то ли, что мир стал неделим и тесен, как никогда? Не на то ли, наконец, что решение всех насущных проблем может быть коренным и прочным лишь при условии всемирных масштабов этого решения?» (1, с. 9).

Иными словами, Д. Андреев работает в предположении, что национальная идея узка, нежелательна и ограниченна, а интернациональная идея — универсальна и желательна.

Но универсализм возникает вместе с ужасом перед грядущим объединением мира. Как преодолеть этот ужас?… «Признанием насущной необходимости одного-единственного пути установления над всемирной федерацией государств некоей незапятнанной, неподкупной высокоавторитетной инстанции, инстанции этической, внегосударственной и надгосу-дарственной, ибо природа государства внеэтична по своему существу» (1, с. 10).

Кажется, что не один из лепестков «Розы мира» завял после того, как узнал об этической инстанции. Люди — не боги и нет такой привилегированной точки, попадая в которую человек становился бы поверенным истины. Кто будет определять состав неподкупных? Да разве неподкупные уже не были у власти? Д. Андреев вновь вводит деление на чистых и нечистых, на запятнанных и незапятнанных. В России уже была утопия у власти, над государством уже стояли идейно чистые люди и теперь са, ма идея какой-то новой этической инстанции вызывает отвращение. Чистые люди слишком жестоки. Это давно уже понял В. Розанов. Наконец-то это понимание докатилось и до нас. Оно-то и делает неприемлемой идею Д. Андреева о внегосударственной инстанции контроля. Для меня Папа римский не лучше Генерального секретаря. Лучше отказаться от универсализма с его монистическим содержанием, чем согласиться жить под присмотром внесудебной инстанции этического контроля. Тем более, что, как замечает Д. Андреев, насилие будет признано годным «Розой мира», правда, в крайних случаях и в мягкой форме, но без него не обойтись. Во всяком случае до тех пор, пока эта этическая инстанция не воспитает миллионы «высокоидейных умов и воль», которые добровольно будут делать то, что мы пока еще делаем по принуждению. Бараны, сами себя загоняющие в загон, мечта всякого пастуха, а высокая идейность достигается размножением в головах примитивных схем понимания.

Если в этом заключен смысл воспитания «человека облагороженного образа», то нас таким просвещением уже не соблазнить.

Д. Андреев, при всем своем неприятии коммунистического новояза, говорит и мыслит на этом языке. Например, раньше были цензоры, но при новой организации мира будет существовать «Всемирный художественный совет», некое всевидящее око (1, с. 21). То есть новый цензор.

Есть какая-то неизбывная сила в мании создавать что-то новое из человека, из общества, из государства. Новый человек (или, как его называет Д. Андреев, человек облагороженного образа), новая педагогика, новое всемирное государство-монолит, новая партия придут на смену старому. Есть культура, а есть творение чудес. Наука — это старое отношение к вещам, чудотворчество — новое. В основе нового отношения IK вещам лежит принцип «трансформации собственного существа» (1, с. 17). Но что можно создать из человека, если он уже человек? Икто человек в этом мире? Тот, кто сумеет отказаться от обновления, от нанизывания нового на нитку прогресса?

Для того чтобы преодолеть скептическую силу этого ки-нического вопроса Д.

Андреев формулирует тезис о превращении всех людей в один слой, в интеллигенцию, о расцвете «Розы мира», т. е. интеррелигии. «Это не есть замкнутая религиозная конфессия, истинная или ложная. Это не есть и международное религиозное общество вроде теософического, антропософского или масонского, составленного наподобие букета из отдельных цветов религиозных истин, эклектически сорванных на всевозможных религиозных лугах. Это есть интеррелигия или панрелигия» (1, с. 13).

Ныне существующие религии есть отражения различных сегментов одного и того же планетарного космоса. То есть в метафизическом плане иррелигиозность расшифровывается как свидетельство существования единого и несуществования многого. Это несуществующее существует лишь только как отражение, тень, сгущение универсума. Мир играет сам с собой. Наши претензии на самостоятельность в этом мире смысла не имеют. Интернациональная религия — это признак, по которому мы узнаем свое ничтожество.

Но зато нам «Роза мира» обещает «преобразование общественного тела человечества» (1, с. 14), т. е. нечто такое, чем мы можем заменить хилиастическую идею коммунизма. В рампах истории завершить историю. Эта идея вообще противоречит философскому пониманию истории. Д. Андреев пишет историю завершенной истории, т. е. натурализует идею множественности посторонних миров, которая давно уже вынашивалась антропософами.

Если интернационализм социальный выше нации поставил классы, то интернационализм религиозный на место религий ставит оккультизм «Розы мира».

5.6. Философия сытых

«Все христианские народы, — писал Г. Федотов, — могут считать себя „дважды рожденными“…» (9, с. 3). Вторым рождением устанавливается то, что Б.Вышеславцев называл «человеком с сердцем». «Человек „без сердца“ есть человек без любви и без религии, безрелигиозность есть в конце концов бессердечность. Неправда, будто существует какая-то безрелигиозная сердечность в форме гуманности, солидарности и т. п. Самые большие преступления были совершены ради такой гуманности, были оправданы декламациями о любви к человечеству, риторикой в духе Руссо и Робеспьера. Прежде всего можно сказать, что у этих людей нет сердца, а, следовательно, они потеряли мистическую связь с ближними и с Богом, они потеряли, конечно, и свое настоящее Я, забыли о нем, не подозревают о его существовании» (6, с. 64). «Потеря мистической связи с ближними и Богом» — примета времени. Как православный, Д. Андреев болезненно переживает эту утрату. На волне своего переживания он формулирует идею о реабилитации древнего человека, о восстановлении в правах язычества, развившего когда-то технику «сквозящего восприятия» (1, с. 21). Интуиция «просвета» и «просвечивающихся миров» сближает его с П. Флоренским и одновременно указывает на закрытость того, что открывается человеку в умозрении. Антропософские увлечения Д. Андреева — это вообще результат оестествления некоторых свойств языка. Наш язык пространственно-временной, и когда мы начинаем говорить о том, что вне пространства и времени, язык под-кладывает под наши рассуждения пространственно-временные характеристики, которые, мы уже вторично воспринимаем как некоторые натуральные сущности. Отсюда, видимо, и его представления об иерархии миров, зависимости от количества измерений в пространстве и времени. Например, сон понимается Д. Андреевым не как работа сознания, а как путешествие по различным слоям космоса. Всеми «изведан выход эфирного тела из физического вместилища, когда это последнее покоится в глубоком сне, и странствие по иным слоям планетарного космоса. Но, возвращаясь к дневному сознанию, путник не сохраняет о виденном никаких отчетливых воспоминаний.

Хранятся они только в глубинной памяти, наглухо отделенной от сознания у огромного большинства. Глубинная память… — это хранилище воспоминания о предсуще-ствовании души, а также о ее трансфизических странствиях…» (1, с. 34).

Новое язычество изменило границы между дневным и ночным сознанием. Нововременной человек ориентировался на рассудок, староязыческий человек умел слышать и то, что говорило его ночное сознание, т. е. он обладал духовным зрением. Вполне возможно, что жажда власти и жажда крови тайно шевелятся на дне многих душ. Но не они лежат в основе нового язычества, а сытость. Новое язычество основано на философии сытых. «…Чем сытее, благополучнее будет… существование, тем мучительнее начнет язвить… людей связанность сексуальных проявлений человека путами морали, религии, традиции, общественных приличий, архаического стыда… жаждать власти будут сотни и тысячи.

Жаждать сексуальной свободы будут многомиллионные массы. Освобождение от Добра — вот каково будет настроение многих и многих к концу Золотого Века…

Человечество устанет от духовного света. Оно изнеможет от порываний ввысь и ввысь. Ему опостылит добродетель. Оно пресытится мирной социальной свободой, — свободой во всем, кроме двух областей: сексуальной области и области насилия над другими… Скука и жажда темных страстей охватят половину человечества в этом спокойном безвластии. И оно затоскует о великом человеке…» (1, с. 263).

Антей, сын Геи, был неуязвим. Чтобы победить, его нужно было оторвать от Матери-Земли.

Христианская вера оторвала человека от земли духовно. Новое время отрывает его от земли физически. Старое язычество умирает дважды, сначала духовно, затем физически. Новое язычество рождается у человека, который потерял почву под ногами, т. е. висит в воздухе. В подвешенном состоянии рождается мечта о золотом рае, о царстве свободы, об освобождении от уз труда. Этой мечте отдает дань и Д.

Андреев. Человек, который проходит сквозь стены, не может подпасть под действие экономических законов. Западный человек согласился висеть в воздухе, но при одном условии: ему нужно быть сытым. Восточный человек держится традиции и это содержание еще удерживает его на плаву.

Смысл и значение книги Д. Андреева «Роза мира» связаны с одним тем, что он вестник нового язычества. Примет ли эту весть русс-кий человек, неизвестно. Пока что не философия третьего пути прельщает новоязычников в России, а философия сытых.

Отказаться от времени — это значит допустить возможность того, чтобы все имело свое время и этой своевременностью каждое «что» могло отгородиться от ничто современности.

5.7. После современности

Быть современным — значит не иметь будущего. Но не в том смысле, что вообще-то оно (будущее) есть, только у нас его Нет, а в том, что оно йе существует. Оно не существует так, как существуют вещи, слова и мы. Современность началась там, где закончился бег: в будущее бежали слова. Словесное не отсутствует, оно перестало быть как присутствие уже в Новое время, т. е. перестало быть заботой, надеждой и ответом на зов, которым зовет трансцендентное. Озабоченность заботой немецких метафизиков указывала на беззабот-ность современного человека, который не заботится о бытии и не сожалеет о словах. Ведь слова от него уже убежали, их не догонишь и не привяжешь к реальности. Они теперь сами себе реальность и ни в чем вне себя не нуждаются.

Но если не существует будущее, то куда же течет (если течет) время? И во что превращается настоящее? Текущее время растеклось в современность, как ручей в озеро. Настоящее истекает неподлинным, безвременьем. Которые тут временные?

Кончилось наше время. Это значит, что кончилось и наше время. От времени осталось только два модуса: прошлое и безвременье. Память как условие прошлого и равенство души самой себе как условие безвременья. Первое — тупик, второе — лестница, которая никуда не ведет, колонна, которая ничего не держит.

Новое язычество отказывается от времени и, следовательно, от современности.

Отказаться от современности — это значит допустить возможность того, чтобы все имело свое время и этой своевременностью каждое «что» могло отгородиться от «ничто» современности.

Новых язычников объединяет не время, а скорее пространство, которое, объединяя, обособляет. Отказ от времени вед, ет к отказу и от схематизма времени, на который, как на стержень, нанизаны категории современного сознания. Новоязыч-ников объединяет скорее диван, на котором они сидят, или комната, в которой они собираются, но не идеи, не схематиз-мы времени и труда. Труд выродился в работу, а работа не самое главное в новоязыческой жизни. Они больше со-пле-менники или со-бутыльники, чем современники. Платон и Диоген не современники, хотя и жили в одно время. Они соучастники в деле Сократа, которое распалось на низ и верх, на свет и мрак. Платон победил Диогена и победивший платонизм назвал себя культурой, а побежденный кинизм — бескультурьем.

Новое язычество предпочитает маргинальную философию софистов и киников и репрессированные культурой формы жизни.

Без схематизма времени категории проваливаются из мешка мышления в пространство стола и могут быть собраны «столующимся» новоязычником в каком угодно порядке.

Без схематизма труда разлагается трудовое общество. Умирает человек, которого создал труд.

Безвременье конструирует время из того, что уже было временем. Оно имитирует и подделывает. Безвременье — это время самоимитаций и подделок. В нем нет места ни бытию как присутствию, ни бытию как бытию подлинного. Бытие как событие мешает быть. Оно становится преждевременным.

Новое язычество отказывается от бытия-события, которым живет время. Бытие-прежде-времени новоязычников у себя дома вне поступка. Поступком выдает свое присутствие спятившее «Я» современного человека. Как присутствие, т. е. как забота и как надежда бытие нуждается в мистике бессловесного жеста-указания «вот» и «здесь», чтобы настоять на выстоявшем перед открыто брошенным взглядом соблазна-безвременья.

Присутствие самоопределяется в возможности настроя настоящего. Присутствовать вовсе не означает быть в наличии. И в этом смысле отсутствие лица есть присутствие бытия, которое действует тем, что оно отсутствует. Современный человек маскирует свою беззаботность одеждами беспамятства. Новоязычники обезличивают присутствие личного бытия дословностью своей преждевременности.

Пустоту современного человека перечеркивает не полнота, а удвоенная имитацией пустота, т. е. пустота как позитивность. Это и есть подделка полноты, которая становится полнее полного. Бытие перечеркивает не ничто, а удвоенное бытие, двойное существование, которым конструируется взгляд современного человека в поисках изнанки. Имитация — действующая причина действия, источник современной реальности. Она наделяет или лишает права что-либо быть реальностью.

После современности возникает, вопреки ожиданиям А. Гу-лыги, не новая современность. После современности начинается новое язычество, время простых мыслей и твердых верований горожанина, уставшего от города-цивилизации.

Христианство было духовным, слишком духовньш для современного человека. Новое язычество культивирует простоту и непритязательность красоты. Глоток вина дает ново-язычнику столько же удовольствия, сколько и музыка Вагнера, а удачный подбор красок на-стене равен лицу апостола на полотне Эль Греко. Оно спасает нас от чрезмерной духовности, лечит самоочевидности природы. Новое язычество отказывается от сознания, в котором коренится возможность подделывания реальности и самоимитации. Оно не доверяет мысли, ибо то, что было мыслью, было одновременно и палачом мысли.

Новое язычество всеядно. Оно ничего не отбрасывает и во всем находит свое. Новые язычники гиперэклектичны, т. е. у них нет ни определенных принципов, ни методов, ни объединяющих идей, которые они могли бы предъявить как визитную карточку.

Вернее, их мысль движется со всем, что движется и по многим направлениям одновременно, с захватом разнородных идей и принципов. Новые язычники не плюралисты. Они поняли, что мысль не вытекает, что между одной мыслью и другой стоит всегда пропасть и эту пропасть создает факт существования мыслящего. Или, что то же самое, они поняли, что мир по существу эклектичен, а не некая органическая целостность.

Немыслимое встречается с мыслимым в жизни, в которой «Божественная комедия» может встретить дихлофос только в мусорном ведре, т. е. жизнь — это не то, что звучит гордо, а, как сказали бы киники, вселенская «помойка». Единственное, что, может быть, объединяет новых язычников, это стиль жизни. Они рожают детей под водой, увлекаются сыроедением и не пытаются слова сложить в систему.

Новое язычество провозглашает недоверие новому и обессмысливает работу науки и социальных технологий. Оно возвращает нас в тот момент, когда мыслимое вырастало из болота пяти чувств. Например, ты что-то увидел и подумал. Подуманное рождается в брошенном тобой взгляде. Нужно обладать хорошим обонянием, чтобы что-то подумалось. Современный человек потерял зрение, равно как и обоняние. Он думает, а потом уже по логике надуманного видит, осязает и слышит.

Сила власти и вещей не имеют для новоязычников силы. Импульсы дела не пугают их и они его не насилуют. Быт закрыл от них бытие, которым были до современности.

Быть крестьянином отупляюще тяжело.

Новое язычество отказывается от «Я» и возрождает первобытное представление о социальности. Массы — это современный тип социальности, тусовка — новоязыческий.

Мир «тусуется», он не стушевался перед лицом новых язычников. Наступил бесконечный тупик пата.

Для новоязычников не существует проблемы смерти, как не существует ее для растения. Смерть переживалась европейской метафизикой в момент, когда умирала личность. После личности — возникает чувство равнодушия к смерти и умершим. Память теряет почву и, следовательно, прошлое становится беспочвенным, а настоящее — нечеловеческим в том смысле, что теперь уже невозможно не только дело личности, но и дело человека. Где дела человека? Этим вопросом разбиваются остатки былой культуры, ибо ответ на него заранее известен: нет этих дел. Мыслит не человек, люди не умеют мыслить. Мыслит мысль, любит любовь, действует дело, а не человек.

«Лишь последняя ночь тяжела: Слишком грузно течение крови, Слишком помнится дальняя мгла Над кострами свободных становий… Будь спокоен, мой вождь, господин, Ангел, друг моих дум, будь спокоен: Я сумею скончаться один, Как поэт, как мужчина и воин».

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Андреев Д. Роза мира. — М., 1991. — 288 с.

2. Синтез мистических учений Запада и Востока. — б/м, 1990. — 267 с — (АУМ; № 1).

3. Бердяев Н. А. О назначении человека. Опыт парадоксальной этики. — Париж, 1931. — 320 с.

4. Fedotov S. P. The russian religious mind. — N.-Y., 1960. — 431 p.

5. Блаватская E. П. Загадочные племена. — Берлин, б/г. — 289 с.

6. Вышеславцев Б. П. Сердце в христианской и индийской мистике.//Воп- росы философии. — М., 1990. — № 4. — С. 62–88.

7. Гвардини Р. Конец нового времени. //Там же. — С. 127–164.

8. Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная комедия. — М., 1967. — 686 с.

9. Blavatsky H. P. Der Schl?ssel zur Theosophie. — Leipzig, 1922. — 235 S.

10. Флоренский П. А. «Особенное». — M., 1990. — 47 с.

11. Лосев А. Ф. Страсть к диалектике. М., 1990, — 320 с.

Загрузка...