Метель в преисподней

Глава 3

Полицейское ограждение стояло прямо посреди прохода.

Это случилось в одном из тысяч тех дворов, которые наполняли Старый Петербург. Хех, теперь Старым Питером можно было именовать всё, что было построено более чем три года назад. Двор был самый обычный — довольно широкий, но со всех сторон окружённый древними пятиэтажками, словно крепостными стенами. Три выхода, каждый через свою арку в домах, на север, юго-восток и запад. Под одной такой аркой в куче неубранного снега всё ещё виднелся труп. Снег, приносимый туда вечно дувшим здесь ветром, белыми мухами кружился над распростёртым окровавленным телом, падал на него и не таял. Труп уже замёрз, забрать его не успели, и теперь можно было не торопиться, опасаясь, что над ним начнутся кружиться уже настоящие мухи. Со стороны улицы труп почти и не видно из-за сугроба, который оставил проезжавший мимо трактор, расчищавший улицу, только ботинки выглядывают. Но народ толпился возле ограждения.

Запах смерти я почувствовал метров за десять до ограждения, даже через мой привычный зимний насморк.

Я пробрался сквозь неплотную толпу зевак и упёрся носом в знакомое плечо.

— Паша, — кивнул я ему.

Он заметил меня в первых рядах толпы любопытствующих и кивнул в знак приветствия. Улыбнулся своей тёплой и несколько добродушной улыбкой, снял перчатку и протянул руку. Я её пожал.

— Коля, — сказал он. — Что ты здесь делаешь?

— Я… — начал я и замешкался.

Я не знал, как ему объяснить те причины, которые выдернули меня на улицу и притащили сюда. Паша обычно мне верил, но это не отменяло того факта, что мне всё же придётся что-то объяснять, а для этого нужно было ещё найти правильные слова, чтобы ненароком не выставить себя идиотом. Вера верой, но чужое мнение о себе мне очень важно, я и так уже успел подпортить себе репутацию.

— Давай живей, — тут же сказал Паша и подвинулся в сторону, пропуская меня между двумя припаркованными полицейскими машинами, стоявшими в качестве ограждения. — Семён уже минут двадцать как там крутится.

Я удивился, но не подал виду, типа, я так и хотел поступить, и прошёл за ограждение. Парочка незнакомых полицейских покосились на меня, но ничего не сказали — раз сержант меня пропустил, значит, всё нормально.

— А ты уже вышел из отпуска что ли? — спросил у меня вдогонку Паша.

Я, не оборачиваясь, пожал плечами и неопределённо помахал рукой, мол, всё сложно. По сути, я не соврал.

Я свернул за сугроб и сначала увидел живых людей, а только потом уже мёртвых. Среди живых была ещё пара полицейских по другую сторону арки, замыкали ограждение. Как всегда равнодушный ко всему происходящему Игорь, патологоанатом, пытался своим дыханием согреть шариковую ручку. Мрачный Семён втирает что-то какой-то девушке, тоже в гражданской одежде, должно быть, репортёрше. А справа, возле самой стены, лежит труп, уже весь засыпанный налетевшим снегом, под которым смутно видна рана на груди. Лежит на спине, одна рука возле раны, другая откинута в сторону и сжимает какой-то снежный ком непонятного назначения. Одна нога полусогнута, похоже, мужик, будучи ещё живым, пытался отползти к стене и прислониться к ней, но не успел. То ли замёрз, то ли истёк кровью и отключился, скорее всего, сразу оба варианта.

Чёрт, надо сказать, здесь пахнет гораздо хуже, чем на подходе к этому месте. Стойкий запах общественного нужника, плюс запах какой-то гнили и прелой бумаги, да к тому же ещё и слабый запах металла, крови — самый тошнотворных из них для меня. Хорошо хоть сейчас зима, всё засыпано снегом, да и насморк у меня, так что я не вижу и почти не улавливаю особых ужасов, которые обычно витают в воздухе возле убитых. Моя фобия по поводу крови не играет мне на руку при моей профессии.

Я хотел было наклониться поближе к трупу и попробовать разузнать что поподробнее, разглядеть лицо и, переборов себя, увидеть рану, но не успел — меня заметили.

— Николай, и ты здесь? — удивился Игорь, но его лицо по-прежнему сохраняло каменное выражение. — А как же…

Он оглянулся на Семёна и репортёршу, а потом на меня и на труп.

— О, — сообразил он. — Понятно. Ох, ты же вроде в отпуске, зачем ты пришёл сюда? Не можешь усидеть на месте?

— Типа того, — кивнул я. — Живу здесь неподалёку, вот, проходил мимо, заметил толпу и решил узнать, в чём дело. А там Паша Нестеренко, ну он и пропустил меня.

— Нестеренко, — повторил за мной Игорь.

— Надеюсь, ему за это ничего не будет? Ты никому об этом не скажешь?

— Если ты так хочешь, то не скажу, — ответил он, и я расслабился.

Не хватало, чтобы Паше выговор из-за меня сделали, ведь, по сути, я сейчас даже не следователь, мои документы находятся в отделении.

— Так собственно, что здесь произошло? — спросил его я и указал на труп.

— С точки зрения расследования — ничего, — ответил Игорь и подошёл к трупу. Не пишущую ручку он положил в карман служебной куртки. — Самоубийство.

— А с твоей точки зрения? — спросил я, почувствовав, что здесь всё-таки есть кое-что интересное.

— С моей? Попытка суицида — она и в Африке попытка суицида, но, надо сказать, весьма успешная, если учесть выбранный способ. Человек, решившийся на такое, на каждом углу не встречается, он должен обладать определёнными духовными и психологическими качествами.

— Силой воли? — предположил я, припомнив, что многие попытки самоубийства не реализуются как раз из-за слабой воли.

— Верно, причём, весьма большой силой воли. Но ещё он должен быть при этом физически сильным.

Я нахмурился. Зачем самоубийце большая физическая сила? Неужели задушить самого себя голыми руками пытался? Насколько я представляю это себе, такой способ бесполезен, поскольку стоит ему потерять сознание от начавшейся гипоксии, как его руки сами собой разожмутся, и он задышит нормально.

Игорь увидел моё замешательство, и тут же пояснил:

— Он вытащил собственное сердце из грудной клетки. Точнее, оба предсердия и левый желудочек с двумя сантиметрами вены.

Меня прошиб пот, взгляд уткнулся на откинутую в сторону руку, сжимавшую, как теперь уже стало понятно, его собственное сердце. Ну и ну, голова кругом.

— Г-голыми р-руками? — я попытался проглотить вставший поперёк горла ком.

— Да, и это одна из самых удивительных здесь вещей. Вторая — то, что он не умер сразу, ему ещё хватило сил проползти пять метров вон оттуда, где сейчас стоит Семён.

Я посмотрел в ту сторону и увидел, что Семён и репортёр стоят как раз возле большого тёмного пятна. Должно быть, там он и сделал это.

— Игорь, а ты уверен, что это — самоубийство? — я торопливо встал, отвернувшись от трупа, и сделал пару шагов в сторону, к противоположной стене арки, и опёрся об неё, борясь с накатывающей тошнотой.

— Абсолютно, — уверенно ответил Игорь. — Найденные улики указывают на это, к тому же, есть свидетели. Они и вызвали полицию.

— Что за улики? — спросил я, закашлявшись.

Завтрак упрямо пробирался по горлу вверх, я изо всех сил пытался его затолкать как можно дальше. Было адски сложно, я быстро вспотел. Но, вроде бы, это работало.

— Его пальцы, — пояснил Игорь. Ему было плевать, как это всё выглядит, он, похоже, видал вещи и похуже. Ну и работа у мужика. — Под ногтями найдены остатки плоти, предварительно, его собственной. Обломки ногтей в ране, да и сам характер нанесения этого ранения.

— Хватит, достаточно, — я кашлянул в последний раз и харкнул едкой слюной, тут же задымившейся на морозе. — А что со свидетелями?

— Спроси у Семёна, — ответил Игорь. — Я — патологоанатом, моё дело — трупы, а не свидетели. Ещё что-нибудь?

Я помотал головой.

— Хорошо, тогда я пойду в машину сяду, а то ручка не пишет на морозе.

Я кивнул. Мне было всё равно, куда он теперь пойдёт, всё, что нужно, я уже узнал от него.

Чёрт, неужели мой работодатель ошибся? Это действительно самоубийство, но я раньше ни о чём подобном не слышал. Как вообще можно сотворить такое? Хуже этого только проводить операцию на собственных мозгах и после этого поклясться червям, что она прошла успешно.

Я торопливо тряхнул головой — не хватало ещё увидеть что подобное, а то я ведь вполне могу и накаркать на свою голову.

Семён меня заметил первым. Удивился, тут же прервал какой-то чрезмерно эмоциональный разговор, нахмурился и прищурился, будто посмотрел на яркое солнце. Или на человека, который никоим образом не должен был здесь оказаться. Я заметил, что он по-прежнему носил свой серый костюм, правда, поверх него немного нелепо сидел тёплый толстый пуховик, а голову прикрывала шляпа цвета асфальта. Как у него в ней не мёрзли уши, я до сих пор не могу сообразить — я сам ношу шапку до тех пор, пока весь снег не растает, иначе просто промерзаю, и уши мои буквально в трубочку сворачиваются.

Не люблю холод, предпочитаю температуру градусов в десять-пятнадцать тепла. Или же лютый мороз, чтобы сопли замерзали ещё в башке при вдохе, не успевая прорваться наружу. В такую погоду обычно людей на улицах бывает очень мало, и риск схлопотать кому-нибудь из них на свою голову приключений значительно ниже, чем когда-либо ещё.

— Коля? — прохрипел Семён, приветствуя меня.

Сложно сказать, рад он был меня видеть или нет, учитывая, что мы немного поспорили из-за пустяков, когда я собрался в отпуск. Конечно, виноват в этом был я, как иначе?

— Семён, — я всё же попытался выдавить из себя улыбку, когда пожал протянутую мне руку.

Кистедробящее рукопожатие, как всегда. Кажется, что руку в тиски засунул и начал крутить рычаг до тех пор, пока не услышал хруст собственных костей, а затем ещё сделал пару оборотов, так, для верности.

— Ты — Николай Айдарин? — спросила меня собеседница Семёна.

Высокая, на каблуках выше меня, женщина лет тридцати-тридцати пяти. Холодный взгляд серых глаз, острый как бритва подбородок, чёрные крашеные волосы, дорогое с виду пальто и сногсшибательная фигура с почти осиной талией. Впечатляет.

— Э-э-э… — растерялся я.

— Он это, он, — подтвердил за меня Семён.

— Наслышана о тебе, — сказала она таким тоном, будто покупала в магазине бутылку кефира. Сравнение не совсем удачное, но весьма точное, уж поверьте мне.

— Э… да? — удивился я и тут же смутился.

— Я слышала, что ты — крутой следователь, очень перспективный.

Да, я об этом тоже слышал. Только мне было стыдно признаться, что мои способности к чтению мыслей здесь сыграли ключевую роль. Я на раз раскалывал преступников, тупо задавая им наводящие вопросы, воскрешавшие в их памяти нужные мне воспоминания или мысли против их воли. Этому нельзя было сопротивляться, меня нельзя было обмануть.

Так я думал до тех пор, пока не столкнулся с Наумовым.

— Вот только я тебя представляла немного… — она посмотрела на меня сверху вниз. Её взгляд был словно рентген, ничего не могло от неё утаиться.

Я немного приободрился, почти пришёл в себя, подавив смущение и недавнюю тошноту, и решил подыграть:

— Выше? — предложил я. — Знаете, метр семьдесят пять — не так уж и мало.

— Господи Иисусе, — прокряхтел Семён, но мы не обратили на него внимания. — Опять двадцать пять.

— Выше, — согласилась она. — И чуть старше.

При этом она покосилась на Семёна, но тот этого не заметил — достал свою привычную фляжку и сделал из неё жадный глоток.

Чёрт, хорошая штука — фляга, надо будет купить себе такую же, когда раздобуду денег.

— Старше? — не понял я. — В смысле?

— А ещё я слышала, что у тебя поехали мозги три месяца назад, а недавно ты совсем спятил.

Ну вот. Надо было догадаться, что всё к этому идёт. Те проклятые показания, похоже, наделали шуму и изрядно подмочили мою репутацию, а мой недавний вынужденный выход в отпуск подлил масла в огонь. Те, кто меня знал, решили, что я поступил в итоге правильно, но только мне надо было это сделать сразу после похорон, это было бы логично, а незнакомцы решили, что я окончательно спёкся. И почти никто не знал истинную причину моего поступка, хотя я и не делал из этого тайны.

Я открыл рот и внезапно понял, что мне и сказать-то особо нечего. С одной стороны, мне было плевать, что обо мне считает какая-то репортёрша, ищущая здесь сюжеты, но с другой стороны, на самом деле я пытался себя в этом убедить.

— Марин, — Семён глубоко вздохнул, и я понял, что сейчас он подавил в себе желание прочитать ей длинную нотацию о толерантности и чуткости по отношению к умалишённым. — Сходи, пожалуйста, опроси ещё раз свидетелей, я пока тут разберусь.

Марина взглянула на меня, давая понять, что разговор ещё только начался, но послушно кивнула и зашла в ближайший подъезд.

— Интересно, все репортёры нынче такие? — спросил я, глядя на дверь в подъезд, где она скрылась.

— Нет, только эта, — прохрипел Семён. — И она — не репортёр.

— Нет? — снова удивился я. — Только не говори, что она — твой напарник.

Семён не ответил, но по его молчанию я понял, что попал в точку.

— Проклятье, — выдохнул я и чихнул.

Снова пошёл снег, густой и крупный, как клочья ваты. Такими темпами нас погребёт под ним до самой Пасхи.

— Не то слово, — буркнул Семён. — Чего ты припёрся сюда?

Грубовато, но таков уж Семён — ворчлив, но прямолинеен. Если ему что-то не нравится, то он об этом говорит сразу же.

— Что сказали свидетели? — спросил я, хотя примерно уже догадывался.

— Слушай, парень, — Семён снова завёлся, начал тыкать пальцем мне в грудь. — Ты — в отпуске, у тебя стресс, психологическая травма и прочая околонаучная фигня. Когда мы тебя всем отделом уговаривали взять перерыв в декабре, ты помнишь, что ты сказал? «Я в норме» — вот твои слова. А когда ты оказался внезапно очень нужен, ты свалил, бросив всё. Михалыч взбесился тогда нехило, но с учётом произошедшего с тобой, все решили, что ты в итоге сдался, и мы решили дать тебе перерыв. И что? Проходит неделя, и я вижу тебя здесь. Какого хрена, а?

Он был прав, везде и во всём. Но, однако, я всё же был здесь, и мне сейчас нужно было знать то, что видели свидетели, чтобы понять, прав ли неведомый «Светлый Путь», утверждая, что всё не так, как выглядит, или же у меня действительно поехала крыша, а я даже этого не понял. Хотя, считает ли себя сумасшедшим хоть один сумасшедший? Всё ведь относительно, как сказал один очень умный человек, хоть его высказывание и относилось к физике, а не к философии.

— Что видели свидетели? — повтори я вопрос.

— Я не знаю, что у тебя происходит сейчас в башке, но мне это, Коль, очень не нравится. Иди отдыхай. Давай, дуй отсюда, и чтобы я увидел тебя не раньше, чем в середине марта, посвежевшим и вменяемым.

Он указал на выход из арки, давая понять, что он мне ничего не скажет. Быть может, его довела до такого его временный новый напарник, быть может, он за меня переживал несколько сильнее, чем положено коллеге по работе, и его забота проявлялась именно таким вот неприятным способом. Я ощущал себя обруганным и оплёванным. Но я уже вцепился зубами в это дело, и разжимать челюсти не собирался.

— Ты тоже думаешь, что это — самоубийство? — прямо спросил я его.

Он долгую секунду смотрел на меня, и я видел, как на его морщинистом лице вздуваются желваки. Но в следующую секунду он резко развернулся и пошёл прочь.

— Семён! — окликнул я его. Он всё-таки обернулся на какое-то мгновение, но мне этого хватило. — Что сказали свидетели?

Наши взгляды встретились, и я мгновенно почувствовал упругую оболочку его ментальной защиты. Уткнулся в неё лбом, затем проковырял пальцем брешь и вторгся внутрь его сознания, тут же начав жадно подхватывать воскрешённые моим вопросом мысли.

Так это и работает — в большинстве ситуаций мне нужно встретиться взглядом с человеком, нащупать его защиту, естественный барьер, который должен не позволить мне узнать то, что я не должен знать. Чужие мысли, воспоминания, чувства, чужое сознание. Сознание — это не книга, которую можно открыть на любом месте, понадеявшись, что оно окажется нужным, мысли нельзя прочесть, они ведь не какой-то текст. Все сознания разные, найти абсолютно одинаковые невозможно даже у близнецов, поверьте, я как-то пробовал. Свобода воли порождает свободу мышления, вольный, строго индивидуальный порядок возникновения мыслей, разную скорость протекания реакций на различные события. Более того, одни игнорируют то, что для других является архиважным. И воспринимаем мы всё по-разному, по-разному запоминаем. Кто-то смотрит на картину в музее и восторгается таинственной улыбкой женщины, которую запечатлел гениальный художник и изобретатель, кто-то под лупой изучает на ней порядок нанесения различных слоёв краски, кто-то чувствует запах обычной тряпки вместо полотна, означающий, что картина — фальшивка, а кому-то вообще больше нравятся мужчины. Мы все разные, и я это вижу каждый раз, когда проникаю внутрь чужого сознания. Подобные вещи сразу бросаются в глаза, и благодаря этому я всегда чётко различаю, где мои мысли, а где мысли того, кого я в данный момент «читаю».

Мне в голову сразу бросился целый ворох мыслей Семёна. До этого я никогда не читал его мысли, приняв за правило никогда не «читать» друзей, как бы этого ни хотелось. У каждого должен оставаться тот личный уголок, в который кроме него никто не должен попадать. Но иногда, надеюсь, что очень-очень редко, приходится нарушать собственные правила. В письме говорилось, что самоубийство только выставляется как самоубийство, и что если я ничего не предприму, погибнет ещё несколько невинных людей. Но для того, чтобы хоть что-то предпринять, мне нужна была ниточка, за которую я могу ухватиться. Самостоятельно опросить свидетелей мне сейчас никто не даст.

Семён действительно сильно переживал за меня больше, чем за простого коллегу. Друг — понятие расплывчатое порой, но верное. Ещё он всё ещё ощущал во рту вкус спиртовой настойки и размышлял, что в следующий раз стоит добавлять в неё поменьше изюма. Он ненавидел эту Марину, которая выползла хрен знает откуда и заняла место его друга, не иначе как использовала свои связи, а у подобных женщин они непременно должны быть первосортные. А ещё благодаря своему наводящему вопросу я узнал то, что хотел узнать.

Одна старушка видела рано утром в окне, как жертва появилась в этом дворе, о чём-то громко спорила, как поняла старушка, по телефону, хотя этого и не разглядела. Затем она услышала «не надо!», после чего жертва вбежала в эту арку. Послышался короткий вскрик, и старушка вызвала полицию, но спускаться вниз не решилась, опасаясь за собственную жизнь. Прибывший патруль обнаружил уже остывающий труп с явными следами самоубийства, пусть и очень необычного.

Всё это я увидел за какое-то мгновение. Вынырнул, мгновенно ощутив, как моя башка налилась тяжестью, и температура в мозгах повысилась градусов на пятьсот, не меньше.

— Иди домой, Коль, — сказал Семён. — Ты хреново выглядишь. И рану на щеке обработай получше.

Он даже не задал вопроса, что со мной случилось, и откуда она взялась.

Я снял шапку, и мне тут же полегчало — лёгкий мороз хорошо остужал голову, унимая вспыхнувшую боль — расплату за свои способности. В последнее время приходится туго, если не принимать RD. Но его я стараюсь не принимать, только в исключительных ситуациях, когда от этого зависит моя жизнь.

Получив то, что хотел, я пошёл домой, так окончательно и не решив, прав ли мой наниматель или нет. Но что-то мне подсказывало, что всё-таки прав, что он что-то такое знает, что пока неизвестно мне, иначе бы не стал предлагать столько денег за дело, которое и раскрывать не нужно. А это означает только одно: впереди у меня будет несколько бессонных ночей в попытках выяснить правду. Предстоит много работы.