Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Белые линии на зеленом поле Кэтрин М. Валенте

Давайте-ка я расскажу вам про тот год, когда Койот вывел «Дьяволов» в первенство штата.

Когда Койот гордо вышагивал по коридорам Вест-Сентервилльской Средней, повсюду, куда ни ступала его нога, расцветала мелочишка на ленч, копии тестов по математике за последний семестр да свежесвернутые косячки. Когда он наматывал круги по беговой дорожке, наши шкафчики наполнялись шоколадками «Сникерс», и презиками, и таблетками экстази всех цветов «Скиттлс». Он был нашим кью-би[9], а выглядел – точно живое приглашение на величайший рейв всех времен. Ну, то есть да, черные волосы, бронзовая кожа и мускулы, будто в рекламе той жизни, которой уж тебе-то точно никогда не видать. Но главное – в том, как он смотрел на тебя вот этими самыми карими глазищами, будто бы знающими ответ на любой вопрос, какой только может задать учитель, да только Койот удовольствия ему не доставит, понимаете? Ладно, неважно это. Домашних заданий Койот, парень мой, сроду не делал, а все равно щеголял средним баллом 4,2, не меньше.

Когда настало время осенних соревнований, Койот записался на все. Кросс-кантри, бейсбол, даже лякросс… но, по-моему, больше всего его привлекал футбол. Его дружелюбной натуре требовалась собственная стая, команда парней с горящими глазами, с «кубиками» на животе, бегавших милю за семь минут, а еще каждый день таскавших ему подарки. Зачем? Этого они и сами не знали, но вот, поди ж ты, таскали исправно. Игральные карты, скейты, виниловые диски (о звуке в формате mp3 Койот и слышать не желал). Линия защиты даже печеньки своему парню пекла. Печеньки с шоколадной крошкой, печеньки с арахисовой пастой, печеньки овсяные с орехами, сахарные сникердудлы[10] – все это сваливалось на скамейку, грудой, будто дань королю. А девчонки – о, да! – приносили ему цветы. Кто победней – одуванчики, кто побогаче – розы, а Койот целовал каждую, будто как раз она и есть всё, о чем он только мог мечтать. А может, так на самом деле и было. Койот ведь в «фавориток» не играл. Его хватало на всех.

К тому времени, как мы пробились в первенство штата, все чирлидерши до одной оказались в залете.

Играли «Дьяволы» хреново, другого слова не подобрать. Вечно болтались в самом низу дивизиона, и даже тренер подумывал, что надо бы ему всерьез взяться за геометрию. Пока в команде не появился Койот, весь наш фан-клуб состоял из папаши третьего крайнего в линии нападения, мистера Болларда, ради каждого матча размалевывавшего физиономию цветами «Дьяволов», красным и золотым, а на голову надевавшего огромные светящиеся пластиковые рога. А как-то раз, на Балу выпускников, двумя принцессами и королевой Двора Дьяволов оказались девчонки из софтбольной команды, сами и вызвавшиеся сыграть эти роли, потому что на голосование народ дружно забил. Все они явились на бал в джинсах и поставили немалые деньги на Ист-Сентервилльских «Рыцарей», обыгравших «Дьяволов» со счетом 34:3.

Первый тачдаун[11] (из семидесяти четырех за сезон) в первом матче последнего своего школьного года Койот заработал, пробежав целых восемьдесят два ярда. Он пасовал, принимал передачи и бегал так, точно один и был всей командой, всеми одиннадцатью игроками. Никто не мог его изловить – и никто этим даже не возмущался. Бежал Койот так, будто спер этот мяч, а весь белый свет гонится за ним, чтобы отнять добычу. И где только он был раньше? После игры парни подняли его на плечи, а Койот только хохотал и хохотал. На следующее утро каждый из нас нашел под подушкой свою предварительную проверочную работу – завершенную, библиографированную, и будь я проклята, если они не оказались лучшими нашими эссе за все время учебы!

Не буду врать: я и девственность потеряла с Койотом, в кузове моего синего пикапа, у озера, перед самым плей-оффом[12]. Он гладил мои волосы и целовал меня, совсем как в кино – можно сказать, безупречно: никаких тебе столкновений носами, не говоря уж о зубах, а на вкус его поцелуи были – будто краденый солнечный свет.

– Банни, – шептал он, работая узкими бедрами, – я буду любить тебя во веки веков. Ты для меня – единственная.

– Врешь, – шепнула я в ответ, а когда кончила, это было все равно что долгий полет вниз, по рельсам «русских горок», прямо в его объятия. – Врешь, врешь, врешь…

По-моему, ему понравилось, что я запомнила счет первого матча: после этого Койот позаботился, чтоб я не пропускала ни одной из его игр, хотя спортом обычно не увлекалась. В тот год спортом (вернее, футболом) увлеклись все. За одну ночь из соседнего брошенного городка привезли трибуны, в выходной, во время карнавала, на них резвились ребята помладше, а Койот, пляшущий в зачетной зоне, выглядел, словно все, чего только можно желать от всякого сына и всякого парня.

– Давай, Банни, приходи, – сказал он. – Я специально для тебя тачдаун принесу.

– Тачдаун ты так и так принесешь.

– А если ты будешь на трибунах, покажу на тебя. И все увидят: я тебя люблю.

– Ага, только проверь, не сидят ли рядом Сара Джейн, Джессика и Эшли, а то беды не оберешься.

– Вот она, моя Банни – глаз с меня не спускает! – расхохотался он и поцеловал меня так, будто умрет на месте, если не поцелует.

С Койотом хоть предохраняйся, хоть нет – разница невелика. Однако, забежав за последнюю линию, осклабившись, заплясав, завиляв бедрами на манер Элвиса, повторяя все его ужимки, так что Сара Джейн с Джессикой и Эшли от восторга колой поперхнулись, он вправду указал на меня. Обо всех других девчонках каждая знала прекрасно. По-моему, им так даже нравилось: ведь и для Сары Джейн, и для Джессики, и для Эшли важнее всего были они сами, Сара Джейн, Джессика и Эшли, а Койот разрешал им все время держаться вместе. Койот всем нам всё разрешал, в том-то и штука. «Мухлюй и трахайся, пей и пляши – главное, чтобы от всей души!»

Кажется, кто-то из сэйфти[13] выколол эти слова на голени.

После того, как мы выиграли четыре матча подряд – после десяти дней без любви – весь город будто умом тронулся. Билетов стало не раздобыть. Мистер Боллард был счастлив по самые уши: болеть за «Дьяволов» вдруг начали все до единого парни в городе, кто хоть что-нибудь собой представляет, или когда-нибудь представлял, или мечтал стать хоть кем-нибудь в будущем, которому никогда не настать. Мы собирались одолеть «Буревестников». Об этом начали говорить на людях. Шестикратным чемпионам штата, в этом году им уж точно не сыграть против нас так же, как в прошлые! Однако все эти прошлые годы остались для нас позади, а впереди имелся один только наш парень, бегущий так, будто на спине у него целое небо. Мистер Боллард раздобыл для команды и новую форму, и новые шлемы, и новые стойки ворот – все самого красного цвета, какой только сыщешь. Только светящихся рогов, которыми долгие годы щеголял мистер Боллард, никто в городе не носил. Все украсили головы небольшими мохнатыми ушами койота – не знаю уж, где и достали, но как-то, в одну из пятниц, эти уши появились повсюду, и каждую пятницу после маячили со всех сторон. А когда Койот приносил команде очередное очко, на трибунах выли так, точно луна взошла в небо только для них одних. Некоторые из чирлидерш обзавелись хвостами из фальшивого меха и вовсю ими вертели, скача да приплясывая у боковой, а их кукурузно-желтые юбки взлетали к самим небесам.

Однажды после того, как мы растоптали «Бульдогов» из Гринвилла со счетом 42:0, я увидела Койота под трибунами, в том самом тайном убежище из досок, стальных опор, мрака и скомканных леденечных оберток, в компании Майка Хэллорана (кикер[14], № 14) и Джастина Остера (уайд ресивер[15], № 11). Шлемы они поснимали, форма в лучах сочащегося сквозь щели меж досками света прожекторов сверкала, как чистое золото. Избавившийся и от футболки, Койот стоял, прислонившись к опоре, дымил сигаретой – да, на это стоило полюбоваться!

– Кончай, кью-би, – скулил Джастин, – я никогда еще никого не бил. И ссориться не хочу. И, это, Майк, с Джесси я ни разу не трахался, трепался только. Однажды, в девятом классе еще, она сиську мне показала, так тогда там и смотреть было не на что. И не выпивал я никогда в жизни – только раз пива попробовал, и не курил, потому что у папки эмфизема легких!

На это Койот попросту усмехнулся – с обычным дружелюбием, будто бы говоря: «Не боись, чувак, не боись!»

– Не попробуешь – не узнаешь, – рассудительно сказал он. – Слово даю: на душе сразу же полегчает.

– Хрен тебе, Остер! – зарычал в ответ Хэллоран. – Я буду первым. Иначе нечестно: ты здоровее.

С этими словами он, не дожидаясь новых рассказов о том, чего Джастин Остер никогда в жизни не пробовал, врезал ему от души, и оба как друг на друга набросятся! Замелькали кулаки, зазвучали глухие шлепки ударов, брызнула кровь. Минуты не прошло, как оба рухнули наземь, в лужи пролитой колы, в грязь, не просохшую после недельной давности ливня, и покатились клубком, вцепившись один другому в волосы и кусаясь, так что и дракой всего этого не назвать. Я задержалась там еще ненадолго, а Койот, затянувшись табачным дымком, оторвал взгляд от дерущихся и взглянул на меня.

«Глянь-ка, сестренка, как стараются», – прозвучал в ушах его шепот, однако губы Койота даже не шевельнулись, только глаза по-собачьи поблескивали в полутьме.

Перед Балом выпускников нам все чуть не испортил Ла-Грейндж. То есть «Ковбои» из Ла-Грейнджа. Их кью-би – о, это было нечто! Весь из себя цветущий блондин, скромный, застенчивый здоровяк с квадратной челюстью и рукой такой верной, будто кто-то оптический прицел на нее навесил. Бобби Жао, № 9, 300 фунтов в жиме лежа, мать – Мисс Масляный Фестиваль тысяча девятьсот лохматого года, отец – владелец сети из семи ресторанчиков (пирожный король Юга!), плюс удивительно талантливо, задушевно играет блюграсс на гитаре. Все колледжи уже выстроились к этому парню в очередь с букетами гвоздик и шоколадками, а мы ненавидели его так, точно сами, только на этой неделе, сотворили ненависть в школьной лаборатории и сберегли для особого случая. То есть для Бобби Жао с его утырочной хипстерско-крунерской[16] соломенной шляпой. Только Койот им себе голову не забивал.

– Скажи, что ты с ним делать-то собираешься? – запальчиво спрашивали парни.

А Койот только сплюнул на асфальт автостоянки и говорит:

– Видал я этих «Ковбоев».

Там, куда он сплюнул, на глазах у всей линии атаки заблестели странные кристаллики – уж Джимми Мозер (сэйфти, № 17) точно должен был видеть такие же в трейлере своего дядюшки возле Сорокового шоссе, но я – вы ж меня знаете – не сказала ни слова. Впрочем, парни к ним не приглядывались. Вместо этого почесали в затылках и хором затянули свой племенной клич, вопрос-ответ:

– На озеро вечером едем? Да! Да! Да!

– А давайте и Бобби Жао возьмем, – вдруг говорит Койот.

Глаза его округлились, озорно, радостно заблестели: дескать, давайте, дескать, здорово выйдет!

– Э-э… это с чего бы? – насупился Джимми. – Без лишних деликатностей говоря, ну его нах, этого типа. Он нам враг.

А Койот ворот кожанки кверху поднял и выдернул из волос Джимми опавший кленовый лист цвета злобы. Нежно так выдернул, ласково. «Ты – мой малыш, я тебя от сора очищу, и шкурку дочиста вылижу, чтоб ничего злого, красного в головке твоей не осталось», – будто бы говорили его пальцы, однако язык сказал совсем другое:

– Сынок, то, чего ты не знаешь о враге, можно лить в уши всей команде до самого смертного часа.

Уж если Койот называет тебя «сынком», знай: стыд тебе и позор!

– Только сосунки могут думать, будто врагов нужно бить. Побить их нельзя, ни за что. Не побьешь ты того, кто появляется из ниоткуда в четвертой четверти, чтоб отнять у тебя твое, а тебя ткнуть мордой в грязь и держать, покуда не захлебнешься. Не побьешь ты того, с кем непременно, заведомо придется столкнуться, потому что для этого ты на свет и рожден. Не побить тебе ни ящерицы, стерегущей Солнце, ни человека, не желающего, чтоб ты учил его кукурузу сажать. Врага нужно хватать за уши и трахать да трахать, пока не прилипнет, не привяжется к тебе так, что жену твоим именем называть начнет. Врагов, Джимми, нужно поглощать. Лучшее, что можно сделать с врагом, – подтащить кресло к его очагу, сожрать его ужин, забраться в его постель, а утром отправиться за него на работу, и чтоб у тебя вышло настолько лучше, что он сам тебе все отдаст, да только тебе оно нахрен не нужно. Ты всего-то хотел малость пошалить в его доме. Ребятишек его попугать. Оставить после себя какую-нибудь мелочь, чтоб следующие помнили: ты всегда рядом. Вот как надо одолевать врага. Или…

Подтянув поближе к себе Синди Джерард (нижняя в пирамиде, руки – что березовые стволы), Койот выхватил у нее из рук банку малиновой шипучки и надолго запрокинул голову, вливая в горло сладкую розовую жидкость.

– Или пусть просто полюбит тебя до слез. Как больше нравится.

Джимми заметно съежился, покосился на Остера с Хэллораном, на скулах которых еще цвели блекнущими фиалками синяки, по-жеребячьи заржал и спросил:

– Как думаешь, какой будет разница в счете?

Койот молча, компанейски, двинул его в плечо и поцеловал Синди Джерард, а я почуяла малиновый аромат их поцелуя, хоть и стояла по ту сторону общего круга. Сентябрьский ветер разделил тот поцелуй на всех, точно целый мешок обещаний.

Вот так-то Бобби Жао и появился в тот вечер у озера, за рулем насвежо отполированного черно-серебряного, цветов «Ковбоев», полуторного пикапа с этакими фарами, вроде лягушечьих глаз, на крыше. Сбросив дурацкую соломенную шляпу, он принялся вытаскивать из кабины бочонок, лежавший на пассажирском сиденье. Едва завидев эту огромную серебристую луну, привезенную на вечеринку самим пирожным принцем Юга, Генри Диллард (лайнбэкер[17], № 33) и Джон Вик (лайнбэкер, № 34) поспешили помочь ему с выгрузкой, и Бобби Жао мигом сделался для всех своим. Жертва принята. Просто клади сюда, на алтарь, а мы вспорем это блестящее брюшко и выпьем, что там припасено внутри. А припасенное внутри оказалось золотистым, сладким и пенящимся, как море!

Койот лежал рядом со мной, в кузове моего порядком раздолбанного пикапа, на шерстяном одеяле с кактусами и лошадьми, укрывшись другим одеялом, с силуэтом волка, воющего на луну, чтоб в этом тайном, теплом убежище, созданном из жуткого тряпья работы какой-то мамочки-хиппи, незаметно для всех запускать пятерню мне под лифчик. Остальные шумели у пивного бочонка, а Сара Джейн хохотала, будто бы говоря: «Наливай, наливай, и, может быть, я покажу тебе кое-что стоящее».

– Давай, Кролик Банни, – шептал Койот, – не в первый же раз.

Глупость мальчишеская… но, сказанные Койотом, эти слова пробирали до самых костей, напоминая обо всем, что мы проделывали прежде, не раз и не два, вытесняя из памяти всю жизнь, прожитую без Койота. Оставляя лишь ту, что начал для нас обоих он, на берегу озера, под волком, воющим на луну, накрыв ладонями мои груди, точно собственные сбережения. Я знала его, как никто другой. Да, теперь-то все они так говорят – и Сара Джейн, и Джессика, и Эшли, и Синди Джерард, и Джастин Остер, и Джимми Мозер, но я знала его взаправду. Не только на вид, но и на ощупь. В конце концов, сколько раз мы с ним все это проделывали…

– Каждый раз должен чем-нибудь да отличаться, – сказала я в темноту кузова. – Иначе и смысла нет. Придется тебе всякий раз меня уговаривать, да понежнее. Чтоб я считала себя особенной. Придется тебе надеть уши и хвост и призывать ко мне дождь, не то удеру прочь с каким-нибудь кью-би из «Буревестников», а ты останешься позади пыль глотать.

– Я и прошу тебя нежно. О, ты, крольчиха моя, моя быстроногая Банни, повремени удирать, позволь сделать то, чего мне хотелось бы.

– Чего же ты хочешь?

– Хочу плясать на этом городишке, пока не стопчу его в прах. Закопать его в землю, чтоб никто, кроме меня, не нашел. Хочу, чтоб школьные годы никогда не кончались. Все хочу съесть, всех перетрахать, все перенюхать и всех победить. И чтобы моя Кролик Банни сидела у меня на коленях, когда я помчусь на другой край света, погасив фары.

– А я не хочу, чтоб меня обвели вокруг пальца, – ответила я, но он-то уже вошел, и я была этому только рада. Казалось, трахаться с ним – все равно что мчаться по полю без конца и без края. – Не хочу, чтоб втравили в залет, в любовь или во что другое.

– Не боись, – пропыхтел он. – Ты-то своего никогда не упустишь. Просто меня всегда помни. Помни, не забывай.

Тут мне почудилось, будто мы вместе помчались куда-то, быстрей и быстрей, а он откинул с моего лица волосы… глядь, а это не волосы, это длинные черные уши, нежные, точно воспоминания, а спустя еще миг уши опять сделались волосами, спутанными, влажными от нашего пота. А как только настал бешеной скачке конец, я укусила его и сказала:

– А Койот никогда не упустит свое.

– Отчего нет? Не в первый же мы с тобой раз!..

Стоило мне подняться с «лошадиного» одеяла, из меня, будто Койотово семя, хлынули золотистые цветы календулы.

Позже, ближе к ночи, я откопала в бардачке сигарету и уселась на крыше помятой, до неприличия ржавой кабины своего пикапа. Койот стоял у самого озера, в сторонке от остальных, там, где волны, чуть пенясь, набегали на берег, а ветви ив трепетали, тянулись в сторону, словно ища, за кого бы, за что б ухватиться. Рядом стоял Бобби Жао – руки в карманах джинсов, бедро отставлено вбок, точно выпяченная губа, шляпа снова на голове, лицо скрыто в тени. Они говорили о чем-то, но я ни словечка не разобрала: все остальные ухали и хохотали, как целая стая филинов. Из-за горизонта вышла луна, огромная, как донце пивного бочонка, и в ее свете лицо Койота сделалось тонким, ангельским, таким юным, победным, а, главное, скромным – посмотришь, и даже сомнений не возникает, будто выбор все время был за тобой. Взял он Бобби Жао за руку, и оба замерли в лунном луче, только пальцы их медленно, потихоньку сплелись. Ветер сорвал с головы Бобби эту самую соломенную шляпу, как будто и ему она пришлась не по нраву, но поднимать ее Бобби не стал. Он просто смотрел и смотрел на Койота, а его светлые волосы в свете луны отливали синевой. Тут Койот крепко, до боли, поцеловал его, и Бобби ответил на поцелуй, словно только этого и ждал с самого рождения. Койот запустил руки ему под рубашку (о, в этом он был настоящий мастер), обнял покрепче, и, как только губы их разъединились, оба заулыбались.

Ну, а я за ними подглядывала. Я всегда и за всеми подглядываю. Подглядывать кто же не любит? В такие минуты кажешься себе Господом Богом, который видит все, что и где происходит, а если захочет, так помешает… только тогда ведь подглядывать будет не за чем.

Вскоре из-за лугов с раскатами грома налетела гроза, обрызгав их поцелуи осенним дождем.

Внезапно всех до смерти заинтересовало, кого на этот год выберут Двором «Дьяволов». Даже меня. В торговом центре раскупили все эти блестящие бальные платья «от Августа», с длинным разрезом от щиколотки к бедру, а больше они отчего-то завезти не могли, точно мы стали островом, таинственным образом отрезанным от континента стразиков и вырезов в форме сердечка. Большинство наших собирались пойти на бал в материнских платьях, пошитых на выпускной, хотя, можете быть уверены, споров предварительно все эти придурошные оборочки с плеч, а край подола подняв как можно выше. Конечно, Дженни Килрой (драмкружок, Ассоциация Молодых Предпринимательниц), еще год назад пошившая все костюмы для постановки «Музыканта»[18], взялась за пятьдесят долларов превратить старое мамино платье а-ля вишневый кекс в подвенечный наряд этакой постапокалиптической оторвы, но работала моя подруга исключительно медленно… Одним словом, любая, кого ни выберут королевой выпуска, имела шестьдесят шансов против сорока подняться на сцену в платье для бабушкиных похорон.

Верный выигрыш обещали ставки на победу Сары Джейн. К тому времени Сара Джейн уже забеременела, и Джессика тоже, но, по-моему, они сами еще об этом не знали. Животы их оставались плоскими, как равнинные штаты, помада цвета сахарной ваты – безупречной, как Рембрандтово полотно. Никого не пучило, никого по утрам не тошнило. Окруженная кольцом подруг, Сара блистала, как розовый бриллиант в перстне нувориша. Средний балл 4.0, клуб верховой езды, главная из чирлидерш, подающая в софтбольной команде, первое сопрано джазового хора, и в младших, и в старших классах играла Джульетту и даже посещала шахматный клуб. На шахматы ей было плевать, но шахматный клуб неплохо украшал портфолио абитуриента, а шахматисткой она оказалась устрашающе сильной (первое место в весеннем фримонтском закрытом блиц-турнире, и это – после каких-то семи месяцев занятий). Сару даже никак невозможно было невзлюбить. Вся ее безупречная жизнь тянулась вперед и вдаль, точно дорога из желтого кирпича, но всякий знал: Сара не против взять с собой и тебя. Если, конечно, захочешь. Если согласен, как и она, остаться в нашем городке и предоставить ей рулить им, как она вознамерилась.

Джессика с Эшли неотлучно сопровождали ее в любое собрание и на любой парад. Девчонки вроде Сары всегда ненавязчиво, самым естественным образом, растят из девчонок вроде Джессики с Эшли адъютантов – «подружек невесты», скромные одуванчики, на фоне которых их розы будут выглядеть еще ярче. Все трое знали, что тут почем, все трое позаботились, чтоб ничего не изменилось, будто три ведьмы из «Макбета», переодетые в плащики с маргаритками, надушившиеся материнской «Шанелью» (а на ресницах – водостойкая тушь), предсказывающие одну только вечную любовь друг к дружке – и пусть весь мир отступит перед этой любовью в сторонку. Вот такой нам выпал очевидный расклад: королева Сара и ее верные визири. Но, разумеется, их трое, а мест при дворе четыре, и потому я рассчитывала, что одно из них достанется Дженни Килрой – благодаря ее самоотверженным стараниям соорудить всем нам что-нибудь выдающееся.

И вот настало утро пятницы. Вечером – бал, до решающего матча с Бобби Жао и его «Ковбоями» – ровно неделя. Ровно в семь утра Койот завыл, все мы проснулись, открыли шкафчики, смотрим – а внутри висят они, сотня великолепных платьев! Лучше всего, что мы могли бы выбрать, не один час обшаривая вешалки в торговом центре, где вечно нет то твоего размера, то нужного цвета, то модели достаточно скромной, на папин взгляд, то достаточно нескромной на твой собственный вкус, и вся эта роскошь – здесь, за дверцей шкафа, с бутоньерками на запястье у бедра! Так и вышло, что в том году всех нас пригласил на выпускной бал Койот[19]. А в моей комнате висело нечто сверкающее, озарившее стену ромбами солнечных зайчиков – нечто цвета самой спелой из тыкв, какую только на свете сыщешь, нечто с таким глубоким декольте и такое короткое, будто приглашает весь мир, не сходя с места, влюбиться в меня навеки. Стоило надеть его – в голове тут же заискрилось, запенилось, словно я уже час попиваю шампанское, словно шелк и вправду способен пьянить сквозь кожу. Тогда я надела на запястье и бутоньерку из цветков кукурузы – крохотных, еще не распустившихся зеленых початков.

Койот танцевал со всеми девчонками без разбору. Когда музыка убыстрялась, он запрокидывал голову и выл, и все мы хором ему подвывали. Когда ритм замедлялся, он вытаскивал из толпы какое-нибудь одинокое создание, серую мышку, даже не думавшую, будто у нее имеется хоть один шанс. Остальные просто тянули руки в стороны и танцевали со всяким, кто подвернется – к примеру, Джессика полночи провела с зубрилами из математического кружка, целовавшими ее в шейку и учившими мнемонике. Все вокруг колыхалось, кружилось вихрем. Музыка звучала разом со всех сторон, пол содрогался от нашего топота. В ту ночь мы были невероятно сильны, до краев переполнены пережитым за этот год, и к пуншу никто не притронулся – никому он не требовался: мы просто во всем подражали Койоту, а Койот веселился вовсю. Широко раскинув в стороны руки, я закружилась волчком, отступила от Дэвида Горовица (группа поддержки, спринт на 100 метров), и рука с бутоньеркой из кукурузных цветов на запястье, отыскав нового партнера, повлекла меня дальше, навстречу новой мелодии. Где-то вдали, в ином мире, за пределами спортивного зала, заныли гитарные струны. Открыв глаза, я увидела в собственных объятиях Сару Джейн: платье – безукоризненный белоснежный колокольчик из пены кружев и блесток, глаза резко, сурово подведены черным, на губах же, наоборот, играет сердечная, благожелательная улыбка цвета роз. От нее пахло мускусом и жимолостью. От нее пахло Койотом. Танцуя, она склонила голову мне на грудь, а я, обвив рукой ее талию, почувствовала, как легка наша шахматная королева, королева скаковых лошадей, джаза, средних академических баллов, пирамид, обратных сальто, дважды, трижды, стократ Джульетта… Ее рука рассеянно заскользила вверх-вниз вдоль моей спины, будто я – парень. Перед глазами все расплылось, развешанные повсюду гирлянды рождественских огней утонули в цветах «Дьяволов», в красном и золотом, а королева софтбольной команды встряхнула солнечно-светлыми волосами, подняла голову и поцеловала меня. Ее поцелуй отдавал вишневой жвачкой и виски. Целуя меня, Сара Джейн запустила пальцы мне в волосы, давая понять, что все это – не случайность, а я еще крепче прижала ее к себе, но тут песня кончилась, и она, изумленная, озадаченная, шагнула назад. Помада ее потускнела, в глазах отразилась боль, будто во взгляде оленихи, внезапно раненной в бок. Развернувшись, она отбежала к Джессике с Эшли, и все трое, прижимая к животам ладони, словно там, внутри, встрепенулось нечто пока незнакомое, безымянное, устремились к Койоту.

И вот на сцену вышел директор школы: настало время объявить, кто в этом году станет Двором «Дьяволов». Топот, буйство и вой выпускного класса потрясли старика не на шутку, однако он, как ни в чем не бывало, извлек из кармана каталожные карточки, подобно всем школьным директорам во все времена поправил галстук в полоску, постучал по микрофону и назвал первое имя. И это имя оказалось моим. Вокруг поднялся рев, множество рук потянулось ко мне, подталкивая вперед, а я никак не могла понять, что происходит. Он должен был назвать Сару Джейн, иначе и быть не могло… однако это я, я поднялась на сцену и, после того, как мистер Уитмор, футбольный тренер, возложил на мою голову корону, повернулась к толпе. Внизу, в первых рядах, красовался Койот – в смокинге, в развязанной «бабочке», недлинной черной рекой стекающей с шеи на грудь. Подмигнул он мне, сверкнул карим собачьим глазом, а директор тем временем назвал еще три имени – Джессики, Эшли и Сары Джейн. Встали они вокруг меня, точно три богини судьбы, мистер Уитмор увенчал их головы тонкими сверкающими диадемами, и все трое уставились на меня, будто я приняла передачу в зачетной зоне, вывела команду вперед, а на часах – три секунды до конца матча. Повернулась я к ним, смотрю, а их диадемы вдруг превратились в венки из пшеницы, веток цветущих яблонь и тяжелых, огромных, как солнца, апельсинов, а моя корона, отраженная в их глазах, тоже похожа на стразы не больше, чем на мороженое. Тогда я сняла ее, взяла в руки, будто живую – корону из кукурузы, только не желтой, обыкновенной, какую растят в Айове, но той, синей с черным, первозданной кукурузы, что появилась на свет в те времена, когда солнце еще не сочло уместным подняться в небо, а из верхушек початков торчат серебристые рыльца, и все это связано, сколото цветами календулы и вороньими перьями…

Миг, и в руках моих вновь заблестели розовые стразы, а на головах принцесс – голубой цирконий, и Двор «Дьяволов» занял положенные места, а если кому требуется спросить, кто же стал королем, тот, значит, просто пропустил весь рассказ мой мимо ушей.

После этого матч промелькнул, точно в кино. Бобби просто не мог мяча в руках удержать. Казалось, он всей душой разобижен: отчего вдруг изменник-мяч предпочел ему какого-то хулигана в кожаной куртке, у которого даже пикапа своего нет? А уж посмотришь, как он заново перебирает, перестраивает в голове давным-давно сложившийся список колледжей – прямо-таки сердце разрывается! Однако мы победили со счетом 24:7, и Койот увел Бобби Жао с поля: да ну, дескать, не расстраивайся, подумаешь – один проигрыш, а перед тем, как поехать праздновать победу, я видела их обоих под трибунами. Стояли они там, в тайном, темном мирке, прижавшись лбом ко лбу, обнимали друг друга так, точно каждому хочется пробраться к самому сердцу другого, их шлемы лежали у ног, точно короны древних, и выглядело все это просто прекрасно.

После этого нам уж ничто не могло помешать. Ни вестбрукские «Вороны», ни эшлендские «Крокодилы», ни «Опоссумы» из Белла Виста. Ставь всех их в рядок и гляди, как падают. Другого никто и не ждал.

Кажется, мы проходили тригонометрию, или Мелвилла, или науку о Земле. Кажется, сдали экзамены. Кажется, и родители у нас имелись, но провалиться мне, если в тот год все это производило на нас хоть самое ничтожное впечатление. Мы будто бы жили в непрошибаемом пузыре, в снежном шаре, только внутри ярко сияло солнце, а победа всегда оставалась за нами – ну, разве что без прогулок оставят за заваленный промежуточный тест по биологии или штраф за превышение скорости, или (а вот это уже куда хуже) застав за нюханьем зеленой волшебной пыльцы, раздобытой тебе Койотом, – но на самом деле ничего действительно страшного не случалось. Настанет следующий вечер – и ты, как всегда, снова у озера. После матча с «Воронами» Грег Найт (раннинбек[20], № 46) и Джонни Томпсон (корнербек[21], № 22) выпили по полглотка какой-то штуки, намешанной Койотом в шляпке от желудя, и врезались друг в друга на машинах, на всем ходу крича в окна: «Слабак!» – будто на дворе снова пятидесятые, а у финишной черты их ждет, чтобы махнуть носовым платком, какая-нибудь девица. Но нет, все кончилось грохотом, лязгом, скрежетом смятых капотов и долгим, протяжным гудком (это Грег ткнулся лбом в переключатель звукового сигнала).

Но даже после всего этого оба попросту встали, взялись за руки да пошли, а Койот разом встрял посредине: дескать, вот это круто, давайте еще разок?! А на следующий день их «камри» въехали на стоянку, как ни в чем не бывало.

Одним словом, ничто нас в то время не трогало. Все взгляды были устремлены в сторону «Буревестников».

У «Буревестников» не было ни Бобби Жао, ни бывшего выпускника, «звезды», вернувшейся в город спустя десять лет в ореоле славы, с перстнем Суперкубка на пальце. Каждый из «Буревестников» был частью единого механизма, легко, без проблем, без сожалений, заменяемой свеженьким, с пылу с жару новичком. Все они двигались, как один и думали, как один, все они были стаей, неизменно нацеленной в одну точку. Так они выиграли шесть первенств штата, так за последние десять лет отправили трех квотербеков в НФЛ. Ненавидеть среди них было некого – кроме единой, огромной стаи птиц-громовержцев,[22] затмившей наш крохотный небосвод.

К Рождеству девчонки Койота начали явно выделяться среди остальных.

Кому бы ни присудили корону на Балу выпускников, королевой невенчанных матерей стала все та же Сара Джейн. Ее живот округлился немногим сильней, чем у прочих, но слишком большим животом не отличался никто. И вялой, медлительной, ни одна не стала. На шестом месяце Сара Джейн спрыгнула с вершины пирамиды, крутанув сальто – и хоть бы что. Все они вместе ложились у боковой линии, раскрашивая животы в красный с золотом, в цвета «Дьяволов», и пробовали на вкус, перебирали имена для будущих малышей. Какой смысл злиться, какой смысл биться за превосходство? Племя есть племя, а племя – это мы все, и племя должно заботиться о потомстве. Игроки линии защиты даже дежурили по очереди, шоколадное молоко им посреди ночи таскали.

Все они были сильны, загорелы и гибки, и я даже сделала ставку на то, что каждая благополучно ощенится детенышами.

Сама я не забеременела – но ведь и не хотела. Так ему и сказала, а он послушался. Койот да Кролик всегда друг с дружкой договорятся, если возможность есть.

План зародился и вылупился из яйца сам собой: спереть их талисман. Старая штука – вроде той игры с машинами: кто первый даст слабину? Ну, а Койот – он все игры ведет, как в старые добрые времена. Среди ночи – в Спрингфилдскую Среднюю, а оттуда уже с Мармеладом, порядком изъеденным молью чучелом попугая-жако из коллекции какого-то древнего учителя биологии, которое чья-то светлая голова в давние-давние времена посчитала вполне подходящим на роль буревестника-громовержца.

Так мы и отправились в Спрингфилд (по два часа за рулем, и меняемся) – я, и Койот, и Джимми Мозер, и Майк Хэллоран, и Джош Вик, и Сара Джейн, и Джессика с Эшли набились в мой пикап и сзади, и спереди. Койот настроил радио на что-то ритмичное и приложился к бутылке какого-то жуткого пойла без этикетки, вероятно, во рту его мигом сделавшегося одним из лучших шотландских сортов «с ярко выраженным торфяным ароматом». В кузове Джимми уговаривал Эшли с ним пообжиматься, пока ночной ветер треплет их волосы, а мимо, хоть на дворе и январь, мелькают один за другим светлячки. Эшли особо не возражала, и уж тем более не возразила, когда каждому захотелось потрогать ее живот, почувствовать, как там, внутри, шевелится ее малыш. Только раскраснелась вся, будто примула – даже пупок порозовел.

Пробираясь в спортзал, никто слишком уж не осторожничал. Пол баскетбольной площадки пищал под подошвами, все дружно хихикали, как будто над чьими-то шутками, хотя никто не шутил, а Койот все шипел:

– Допивай, допивай, – и сжимал мою руку, точно не в силах сдержать восторга.

Мармелад стоял на почетном месте, посреди праздничной повозки, весь из себя готовый к недолгому путешествию на большой, выпавший нам по жребию нейтральный стадион. Вокруг, вдоль берегов ярко-синего бумажного моря, висели гирлянды цветов из белого и желтого крепа. Сам Мармелад величаво расправил в стороны зеленые крылья, а в когтях держал огромный оранжевый шар из папье-маше, окаймленный «лучами» алюминиевой фольги, оклеенной золотистыми блестками. Громовержец сотворил этот мир, Громовержцу теперь им и править.

Едва завидев на лице Койота то самое выражение, я поняла: ни за что не позволю ему добраться до добычи первым. И бросилась вперед, помчалась к повозке – только пол под подошвами кроссовок пищит.

– Банни! – завыли остальные мне вслед.

Койот рванулся за мной, сокращая разрыв, стремясь к солнцу: я, дескать, резвее, куда как резвее!

Что ж, иногда так оно и выходило, а иногда резвее оказывалась я, однако… чего там, не впервой же, и на сей раз победа осталась за мной.

Вскочила я на повозку, даже не потревожив бумажного моря, подняла руки, потянулась на цыпочках и, наконец, просто прыгнула. Я – девица рослая: гляньте, куда допрыгнуть могу! И солнце послушно легло мне в ладони, все еще теплое, согретое лампами спортивного зала и постоянно работающим отоплением. С ним у меня в руках оказался и Громовержец – красные щеки, пастельно-зеленые крылья… Бросив взгляд вниз, я увидела Койота: глядит на меня, задрав голову, и усмехается: ладно, дескать, бери, если хочешь. Бери и носи, как корону. Однако секунду порадовавшись тяжести добычи, насладившись удачной кражей, я отдала Громовержца ему. То был его год. Он заслужил.

Так, под январскими звездами, с солнцем в кузове моего пикапа, с тремя беременными девчонками, придерживавшими его одной рукой каждая, чтоб не помялось, не укатилось, и отправились мы домой.

В день матча мы насадили солнце на дьявольские вилы и прокатили нашу повозку вокруг стадиона, точно герои-завоеватели. Точно ковбои. Мармелад выглядел чуточку погрустневшим. Тем временем Койот в раздевалке отмывался от крови, готовясь ко второй половине игры – потрясенный, ни девчонок вокруг, ни шприцов со стероидами, торчащих из его дружеской руки, словно букет пионов.

Первая половина финального матча накрыла нас, точно камень, рухнувший с неба. «Буревестники» били не на эффект – просто мало-помалу, короткими рывками, отыгрывали расстояние, неумолимо приближаясь к зачетной зоне. Не радовались, не ликовали, заработав очки. Только кивали тренеру и перестраивались. Они перехватывали безупречные, неземной красоты передачи Койота, висли на нем, если он, как обычно, пытался бежать. На наших трибунах поднялся гвалт и визг, наши болельщики запрыгали, заскакали вверх-вниз, подбадривая отряд наших пузатых чирлидерш, несмотря на весь ужас и возражения со спрингфилдской стороны.

– Не слушай их, Сара Джейн, не слушай, детка! – вопил мистер Боллард. – Ты выглядишь безупречно!

Да, выглядела Сара Джейн – просто на славу: кулаки вскинуты к небу, хвост волос на затылке хлещет из стороны в сторону…

Первая половина матча закончилась со счетом 14:7 в пользу «Буревестников».

Я проскользнула в раздевалку, к тому времени превратившуюся в столицу «Дьяволов». И девчонки, и парни, и игроки, и чирлидерши, и мальцы из второго состава марширующего оркестра, которые потребуются только после игры, – все сгрудились здесь. Кое-кто толкал ободряющие речи, к которым я не прислушивалась, кое-кто бинтовал колени, а остальные… ну, коротко говоря, занимались всем, без чего дело не обойдется, если рядом Койот. Таких празднеств, как в раздевалке у «Дьяволов», не видал даже Рим.

Я подошла прямо к своему парню, и, едва он увидел меня, кровь с его щек и лба разом исчезла.

– Нечего ради меня красоту наводить, – проворчала я.

– О-о, Банни, но ты-то для меня всегда – красавица из красавиц!

Уселась я к нему на колени, он запустил ладонь мне меж бедер, а там я ее и стиснула, сжала – надежнее некуда.

– Что там такое творится?

Койот осушил бутылку с водой.

– Не боись, Кролик Банни. Так было нужно, или они не поверят, будто в самом деле выигрывают. Все лучшие на свете игры, начиная с самой первой игры, на середине кажутся безнадежно проигранными. Так уж в преданиях сказано. Иначе играть нету смысла: тот древний огонь попросту не придет. Если б я просто взял да одолел старика-Громовержца, как тому быть положено… ну да, все бы обрадовались, но решили, будто это с самого начала было предрешено, безо всяких трудов досталось. А им ведь сказка нужна, чтобы, когда игра кончится, они просто… – Койот улыбнулся, блеснув зубами. – Просто с ума б посходили: эк я здорово выиграл!

Поцеловал меня Койот, тяпнул блестящими зубами за губу. Выступившая кровь, едва попав нам на языки, превратилась в огонь. Выпили мы ее до капли, и он – в красном с золотом, в цветах «Дьяволов» – помчался на поле, побежал так, словно, если не остановится, сумеет удрать от последней тысячи лет. Побежал, словно поле принадлежит ему одному. Побежал, словно там, на другом краю травяного покрова, его ждет невеста – и, думаю, так оно и было. Думаю, там его ждали все мы. Дал Койот пас на проход Джастину Остеру, а тот принял передачу, хотя с виду могло показаться, будто мяч, если только никто не встанет у него на пути, долетит до самого Тихого океана. Но Джастин его поймал – крепко, надежно, и стадион содрогнулся от дьявольской гордости.

34:14. И – кольца, кольца на пальцах, будто все наши взяли в жены сам штат.

Той ночью у озера мы запалили огромный костер. Нейтральные земли лежали всего в трех четвертях часа езды от города, и никто, утомившись, не отправился домой, готовый проспать до утра, а утром подняться и трудолюбиво сесть за учебу.

Помнится, мы говорили «у озера», будто это – город, точный почтовый адрес. Пожалуй, так оно и было: на пятачок у берега, точно вороны, слеталось множество машин. Пикапы, джипы, «камаро», встав носом внутрь, ограждали нас от прочего мира железной стеной. Ивы махали луне зелеными плетьми ветвей, а огонь сиял красным с золотом, цветами «Дьяволов». Мы создавали ночь, ни о чем не задумываясь, никому не говоря, что намечается, ничего заранее не планируя. Съезжались все сами по себе, и никто не опаздывал.

Сведи вместе любую группу учеников старшей школы, и, скорее всего, получишь готовые кирпичи для постройки цивилизации. Бойскауты-«орлы»[23] соорудили безупречный с точки зрения архитектуры костер. Ребята из местного клуба «4-H»[24] притащили пожрать: чипсы там, бургеры, хот-доги, «Твиксы», тянучки «Старберст». Ребята из драмкружка позаботились о музыке: воткнутые в разъемы колонок, их «айпады» белели, как зубы, обрамляющие бездонные черные пасти. Ребята из богатых семей принесли выпивку из дюжины ореховых домашних баров – Койот научил их, как отличить то, что получше. Мясо, огонь, музыка, хмель – все, как на заре времен… Сара Джейн начала танцевать у костра с бутылкой столетнего коньяка в руке, покачивая из стороны в сторону бедрами, гордо выпятив огромный живот, длинные кукурузно-желтые волосы хлещут по лицам стоящих рядом, аромат духов отдает большими деньгами и жаром. Джессика с Эшли подбежали к ней, и все втроем закачались, запели, затопали, обнимая друг дружку за талию, сдвинули головы, точно три грации. Сара Джейн наклонила бутылку, принялась поливать груди Эшли папкиным коньяком, ловить золотистую струйку блестящими розовыми губами, а Эшли рассмеялась так звонко, так нежно, что заразила весельем всех – все вокруг заплясали, заскакали, завыли, и Койот, конечно же, в самой гуще: выгибает спину, хлопает по мощным бедрам в ритме танца, бросает футбольный мяч то девчонке, то парню, то девчонке, то парню, будто это особое волшебство, наше и только наше, будто само солнце нашего мира летает дугой из рук в руки.

Поймала я мяч, и Койот поцеловал меня, а я перебросила мяч Хейли Коллинз из класса английского, а Ник Дристол (левый тэкл[25], № 19), сгреб меня в объятья. Даже не знаю, что за песня в это время играла: вся ночь оглушительно гремела в ушах. Я понимала, к чему все клонится, и здорово трусила, но изменить ход дел не могла, да и не хотела. Все разваливалось на части и снова собиралось вместе, и в игре этой мы победили, и Кролик ни в чем не уступит Койоту, и парень мой – как всегда – ни на минуту не смог меня одурачить.

Оглянувшись на смех Сары Джейн, я увидела, как Джессика целует и ее, и Грега Найта – по очереди, точно считая поцелуи, чтоб никого ненароком не обделить. Сара Джейн поднесла к губам все ту же карамельного цвета бутылку, а Ник хотел было что-то сказать, но я цыкнула на него: что-что, а Койотов коньяк этому малышу уж точно во вред не пойдет. Все задние дверцы машин были распахнуты настежь, ни одна из бутылок, сколько ни пей, не пустела, вокруг сделалось необычайно тепло, хоть на дворе и январь, над головами кружили хрусткие красно-желтые листья, никто ни о чем не жалел, никто ничего не стеснялся; все – и шахматный клуб, и клуб физиков, и группа чирлидерш, и бейсбольная команда – сгрудились в кучу, смешались друг с другом на пятачке за стеною машин.

Сара, приплясывая, подошла ближе, глотнула из горлышка, не сводя с меня глаз, грубо схватила меня за шею и поцеловала, проталкивая коньяк изо рта в рот. О, этот вкус – словно пас, поданный так, что мяч долетит до самого моря! А Сара прижала меня к себе, будто бы восполняя незавершенное на балу, будто бы говоря: «Теперь-то я сильней, теперь я храбрей! Разве тебе не кажется, что всему наступает конец, и нужно ловить момент, пока он не ускользнул?» Огромный живот ее прижался к моему – крепко, настойчиво, и я почувствовала, как в утробе, внутри, шевелится ее малыш. Рывком распахнув на мне рубашку, она отступила назад, обнаженные груди ее засияли в отсветах пламени (мои, наверное, тоже), а между нами быстро, уверенно, точно опаздывая на свидание с небом, потянулся вверх из земли кукурузный стебель, а за ним и второй, и третий стебель той самой древней кукурузы, полночной кукурузы, первой кукурузы на свете. Земля вокруг костра затрещала, вспучилась, выталкивая наружу тыквы, и ежевику, и кусты помидоров, достойных ярмарки штата, и огромные, пышные цветы кабачков-цуккини, пшеницу, арбузы, яблони, сгибающиеся под тяжестью плодов… Оголившиеся к зиме, ветви деревьев в один миг покрылись зеленью, все выпускники этого года бросились наземь, в гряды овощей и фруктов, сцепились, покатились кубарем, как волки, как медведи, как дьяволы. Светлячки замерцали в воздухе изумрудными ожерельями, а Сара Джейн схватила Койота за руку, которая была лапой, которая была ладонью, и завизжала в голос, но это уж было неважно. Кричали, вопили, орали все, тьму сотрясала музыка, а малыш Сары бил в барабан ее брюха, требуя выпустить его на волю, в россыпи тыкв, в заросли иссиня-черной кукурузы, требуя встречи с папашей.

Следом за Сарой хором взвизгнули все девчонки. Все – даже те, кто от силы месяце на втором – схватились за животы и застонали. Все, кроме меня, Крольчихи Банни, любительницы подглядывать, королевы здравого смысла. Арбузы полопались, явив взгляду алую мякоть в чашах бледно-зеленой корки, тыквы затрещали так громко, что я невольно зажала уши ладонями (которые были лапами, которые были ладонями), а на свет божий один за другим, точно спелые яблоки с яблони, точно сорок пять душ в погоне за ярким мячом в небесах, ринулись, хлынули новорожденные.

На десятилетие выпуска некоторые из нас, сгрудившись за столом, допоздна засидевшись за водкой с тоником под ретро-музыку, ударились в воспоминания. О том, как мистер Боллард стал сам не свой и, наконец, после почти десяти лет сплошных поражений, повесился в номере третьесортного отеля. О том, как все они дотащились до дому и вдруг обнаружили, что у них имеются родители, причем не на шутку разъяренные, и «хвосты» по ряду предметов, и печень, вспухшая, точно боксерская груша. О том, как никто больше не ездил к озеру, а Бобби Жао уехал в колледж за пределами штата, а теперь… кажется, играет в какой-то команде где-то там, на востоке, ведь верно? Ага. Ага. Вот только ресторанчики его отца разорились, и Юг остался без пирожного короля. Вот только потолок спортзала рухнул во время ливней, и какой-то парнишка при этом погиб. Вот только никому не удается понять, отчего же в тот год эссе неизменно писались – лучше некуда, и похмелье ни разу не мучило, и выглядели они превосходно, и с сексом было так просто, а потом все это разом кончилось и больше не повторялось, сколько ты дряни ни втягивай в ноздри, сколько ни мухлюй, сколько ни бейся, сколько ни пей, потому что делаешь все это не от души, сколько народу в доме ни собери в надежде, что хоть на секунду жизнь снова станет такой же, как в те времена, когда мир наш творил Койот. На минуту всем им – и мне самой тоже – почудилось, будто все может быть по-другому, но после все снова стало как прежде, и уже навсегда. С тех пор кукуруза так и остается желтой, а они так и остались кучкой белых ребят со шрамами – следами столкновений в автомобилях, или чьих-нибудь кулаков, или, наконец, тех же родов. А озеро наше давным-давно пересохло, и стадионное табло давным-давно потемнело.

Уходя, Койот всегда оставляет за собой пустоту. Вот и на нашем городишке плясал, пока не стоптал его в прах. В том-то и подвох, и никому его вовремя не раскусить.

Но ведь у всех у них родились дети, не так ли? Не показалось же им! Так что ж с их детьми теперь сталось?

Память – забавная штука: только одна Сара Джейн (недвижимость, Ротари-клуб, Книжный Клуб По Средам) и в силах на самом деле вспомнить своего малыша. Остальные помнят лишь кукурузу да ощущение бега, стремительного бега всей нашей стаи по бескрайнему полю, к красному с золотом (цвета «Дьяволов») заходящему солнцу. По-моему, так оно милосерднее.

– Почему я? – спрашивает Сара Джейн свой бокал с джином.

– Ты же была королевой, – говорю я. – Вот потому и ты. Пусть только на минуту.

«Здорово было, ведь верно?» – хочется сказать каждому, вспомнив, как все мы были заодно. Как все мы были племенем, а Койот учил нас выращивать такие странные штуки.

– Отчего ты осталась? – желают знать все.

Отчего я не отправилась с ним, когда он ушел? Разве мы с ним – не одного поля ягода? Разве не мы с ним вечно плели тайные сговоры?

– Койот побеждает в большой игре, – говорю я.

А мне достается пир после победы, но об этом я не говорю никому.

Наутро после финального матча я проснулась раньше всех остальных. Все отрубились там, где упали, разлеглись на нашем пятачке, будто в него угодила бомба. Ни кукурузы, ни арбузов, ни тыкв – только с озера тянет промозглым туманом. Пробудилась я оттого, что невдалеке, в полумраке, затарахтел движок моего пикапа, а уж этот-то звук мне знаком лучше, чем мамины крики. Подбегаю к машине, а она уже тронулась, медленно катит по тряской грунтовой дороге, а за рулем – никого, а Койот сидит в кузове, окруженный детишками, да знай себе хохочет. Детишкам лет так по восемь, а может, по десять, и все они – вылитый он: кожаные куртки, коварные ухмылки, черные волосы вьются по ветру. Взглянул Койот на меня и помахал рукой: еще, дескать, свидимся. Не в первый, в конце концов, раз.

Так вот, помахал он мне и отдал футбольный мяч одной из своих дочерей. А та – фигурка точеная, безупречная – подняла мяч высоко вверх, пробуя новые силы. Поднять – подняла, но не бросила. Наоборот, прижала к груди, будто собственное сердечко.