Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

Плут[26] Стивен Барнс и Тананарив Дью

Этот американец появился в то время, когда дожди обходили нас стороной, травы пожухли, водопои обмелели, а Земля явила взгляду свои истинный возраст.

Принес его к нам быстрый Паук о пяти лапах, ярко блестящий на солнце. День его появления я нарисовал на стене священной пещеры, куда мы возвращаемся раз в году, чтобы спеть предкам нашим новые песни. Я, как и мой отец, и отец моего отца, навещаю Пещеру Теней куда чаще. Здесь, под высокими сводами, на глазах покойных отцов, я рисую на каменных стенах разноцветной земною глиной, смешанной с жиром антилопы-канна.

Мое имя – Кутб, что означает «Защитник Людей». Теперь я уже стар. В моей голове хранится история моего народа, ее-то я и рисую на стенах пещеры. Рисую естественную, настоящую жизнь: добытых охотниками зверей, и капли дождя, упавшие на мои щеки, и нескончаемый, повторяющийся снова и снова ход жирафа, антилопы и льва туда, к северу, через земли, среди белых людей со времен их Великой Войны называемые Восточно-Африканским разломом, ну, а мы, Люди, называем их Родиной.

Рисовать Пауков нелегко, потому что сотворены они не природой. Их спины круглы, как серебряный черепаший панцирь, но велики, точно хижина, в которой, ничуть не мешая друг другу, могут улечься спать целых шесть человек. На пяти лапах Паук мчит по равнине быстрее гепарда. Пауки служат белым людям вместо ног и тех ящиков на колесах, в которых белые ездили, когда я был еще мал. Редкое это зрелище – белый, идущий пешком…

Но этот чужак был не белым. Черты его лица напоминали мои, однако в ночи его кожи таился неяркий оранжево-красный огонь. Ростом он превосходил меня на целую голову, сложен был, точно бегун, хотя обогнать его могли бы и наши дети. Глаза он скрывал за стеклами, скрепленными проволокой, а тело – под белой рубахой и курткой цвета песка.

Пришелец сказал, что его имя – Каген, а это очень похоже на Кагна – Плута, Богомола из наших преданий, того, кто больше всего на свете любит антилоп-канна. В честь Кагна я и рисую на стенах Пещеры Теней глиной, замешанной на жире его избранниц.

Настоящего языка, речи Людей, пришелец не знал. Зато говорил на суахили – языке тех, кто живет далеко на востоке. Я знаю и эту речь, и язык кикуйю, живущих в огромных стойбищах и в долинах намного ближе к угодьям Людей, так что друг друга мы поняли. Голова Кагена оказалась до краев переполнена землей под названием «Америка», а нас он называл «братьями» – из-за ночи собственной кожи, но для нас-то был просто еще одним белым. Наши дети посмеялись над ним, а он захохотал с ними вместе.

Детям он принес в дар безделушки и сласти, мужчинам – табак и металл на ножи, моей второй жене, Яппе, подарил ткани на платье. Спросил, нет ли у меня сыновей, а я ответил, что когда-то имелись, но все разошлись по огромным стойбищам, и больше я их не видел. А он сказал, что хочет усвоить наши предания и знания о народе растений. Сказал, что голова его пуста, и потому знания ему очень нужны. Пустая голова, это ж надо! Так наши детишки и прозвали его Пустой Головой.

Я засмеялся, и он засмеялся, как будто согласие меж нами достигнуто. Ну что ж, Кагену нужны были знания, а мне хотелось нарисовать его историю, и потому я согласился его поучить. Много дней наблюдал за ним краешком глаза, и, познакомившись с ним получше, повел в Пещеру Теней, взглянуть на рисунки отцов и дедов.

Пещера Теней – в середине большого круга. Этот круг мой народ обходит за несколько лет, переселяясь с места на место, туда, где найдется вода и новая дичь. Однако священная пещера всегда остается от нас в двух-трех днях пути. Зев ее и широк и высок – куда выше человеческого роста, – но, входя, мы в знак почтения опускаемся на четвереньки. В глазах богов все мы – несмышленые дети.

Оказавшись внутри, зажги факел и погляди, как прыгают тени к шипастому потолку. Сердце мое всякий раз улыбается при виде гладких камней, пересохшего русла ручья, а особенно стен, покрытых бессчетными рисунками – кое-какие сделаны в те времена, когда у людей еще имелись хвосты.

– О-о, это ты рисовал Войну, – сказал Каген, указывая на тучи и вспышки над пылающим горизонтом, изображенные моей рукой.

Его слова обнадеживали: быть может, разума он все-таки не лишен.

Я объяснил, что мы не зовем Великую Войну, в которой пятьдесят лет тому назад, когда я был еще мал, так пострадали белые, «войной». Мы называем ее временами безмолвного грома. Грома, который слышишь не ушами, а телом.

– Нет, не безмолвного! – возразил Каген. – Далеко не безмолвного.

И после этого он рассказал, что в наш мир явились существа с другого солнца на странных всесильных машинах, разом сделавших все знания белого человека бесполезными. Эти машины разрушили величайшие стойбища во всем мире – некоторые даже больше, чем Дар-эс-Салам!

– А что же остановило эти создания с их машинами? – спросил я, запечатлевая сказанное Кагеном в голове и рисуя всю эту историю на стене пещеры, как был обучен отцом. – Может быть, белые тоже сумели построить великую машину да пустить ее в драку?

– Никто этого не знает, – пожимая плечами, ответил Каген. – Догадок куча, ответов – ни одного. Кто говорит – болезнь, кто – будто они сами между собой передрались. Выползли мы из-под развалин, а повсюду вокруг – эти огромные железяки. Все до единой мертвые. Мы их взломали, осмотрели машины и многому научились. Эти машины изменили всю жизнь.

– Так значит, это дары богов, – сказал я.

Как часто люди забывают вознести хвалу тем существам, что за нами присматривают!

– Ну что ж, объяснение не хуже любого другого, – откликнулся он.

Еще он рассказал, будто вожди мира, заправляющие народами с помощью так называемых «правительств», пообещали защитить свои народы от небесных людей (если, конечно, они – люди) и от построенных ими машин. Для этого «правительства» добрались до самой луны и выстроили там большое, обнесенное стеной стойбище с множеством пушек. Подобные вещи просто в голову не умещались. Поднимаю я взгляд на луну, но никакого стойбища там не вижу. Может, обман?

– Однако за эту защиту нам пришлось заплатить свободой, – продолжал Каген, окинув взглядом стены пещеры и тяжко, точно старик, вздохнув. – Как же здесь тихо, спокойно… там, у нас, все совсем по-другому.

– В ваших землях не стало вечерних зорь?

На это он рассмеялся, да только совсем невесело.

– Нет, вечерние зори остались прежними. Жизнь теперь… изменилась. Так сказано в исторических книгах… – Он ненадолго умолк. – В тех, которые удается найти. Мой отец был учителем истории.

– О-о, он хранил историю твоего народа?

– Да, – с улыбкой подтвердил Каген. – Только к концу его жизни людям вроде него стало трудно найти работу. Там, откуда я прибыл, многие полагают, что о прошлом лучше забыть.

Во что может превратиться народ, забывший собственные предания?! Наверняка даже у белых есть бабки и деды, которых следует помнить!

– По-моему, ты надо мною смеешься, – сказал я ему. – Ты – плут и обманщик, как Кагн. Недаром имена ваши похожи.

– Богомол, – задумчиво проговорил он.

Об этом мы с ним уже беседовали.

Взяв факел, я повел его к стене напротив и отыскал рисунок, который ему, несомненно, был должен понравиться. Быть может, его рисовал еще дед моего деда: стоящие полукругом люди подгоняют к краю обрыва жирафа, а за их спинами, широко раскинув в стороны могучие руки, стоит Кагн, Богомол.

– Обманщик?

– Да, – подтвердил я. – Обманутый охотниками, жираф сам прыгнул вниз и разбился насмерть. Охотники сытно поели. – Тут я помолчал, поразмыслил. – А эти люди со звезд… тоже были охотниками?

– Мы так и не выяснили, зачем они нас истребляли. Так и не выяснили.

Он глядел и глядел на рисунок, на людей, на жирафа, на бога-обманщика, будто его сердце вот-вот постигнет что-то слишком большое или слишком тяжелое, трудное для ума. Постояли мы так, постояли, и ушли из пещеры.

Много часов, дней, а после и лун провели мы с Кагеном за разговорами. Когда наступает засуха, охотникам не до того, чтобы сидеть у ног старика, и потому я всем сердцем радовался огонькам любопытства в его глазах. Учился Каген быстро, будто наши бабки на ухо ему нашептывали. Расскажешь что-нибудь всего раз – повторит слово в слово, даже разбуженный среди ночи.

Была среди принесенных им с собою пожитков маленькая говорящая машинка, которую он называл «радио». Каген включал ее по вечерам, и из машинки звучали странные речи, странная музыка из дальних далей. Наши детишки пробовали под эту музыку танцевать, но всякий раз их так разбирал смех, что долго не протанцуешь.

Однажды, к вечеру, Каген заинтересовался чахлым красным растением с белыми прожилками, подвернувшимся под ноги. Подобно всему, жившему на земле в те времена, растение изнывало от жажды.

– Это ведь и есть амброзия? – спросил он.

– Твои глаза становятся мудрее, – отвечал я. – Я и не знал, заметишь ли ты ее. Скажи-ка: что с нею следует делать?

– Ободрать кожицу, – сказал он, – сварить, растереть в кашицу.

– И?..

– И… смазывать раны, чтоб останавливать кровь.

– После того, как раны промыты. Только после того.

Тут мы умолкли: сверху донесся свист. По небу мчалось, скользило что-то похожее на колесо из серебристо-голубого металла. Пролетая под облаками, оно становилось белым, а миновав облако, тут же синело, сливаясь с небом. Позади этой штуки тянулись едва различимые глазом змееподобные щупальца.

Каген втянул голову в плечи.

– Чего тебе бояться? – удивился я. – Радуйся. Теперь это – машины белого человека.

– Я не из белых людей, – сказал он.

– Ты бел изнутри, – пояснил я, сожалея, что наношу ему такую обиду.

Однако Каген ничуть не обиделся. Может быть, не расслышал?

– Они остались после войны, – негромко заговорил он. – Они могут сами делать себе запасные части, и с помощью этих частей мы изменили свой мир. Начали ими пользоваться. Теперь мне думается: это они используют нас.

– Как же так? – спросил я, надеясь узнать от этого странного юноши что-нибудь новое для нашей пещеры.

Он почесал в затылке.

– Время от времени мне кажется, что наше собственное правительство стало куда опаснее пришельцев со звезд.

– Отчего же ты не пойдешь к вашим старейшинам и не скажешь им, что они ошибаются?

– Теперь я даже не знаю, кто управляет нами.

– Ваши стойбища так велики, что вы не знаете своих же отцов да бабок?

Каген ничего не ответил. Казалось, он страшно устал.

– Скоро ты отправишься домой, – сказал я Кагену однажды вечером, когда мы любовались луной. Дело близилось к полнолунию. – По-моему, тебе не хочется уходить.

Каген вздохнул, но тут же снова повеселел.

– А не можем ли мы сходить к Ладони Модимо, прежде чем я уйду?

Модимо – это Большой Бог, тот самый, кто создал всех остальных, а уж те, в свой черед, создали горы, и облака, и зверей, и людей. Ладонью Модимо мы называем пустошь, окруженную четырьмя продолговатыми, высокими скалами, торчащими из земли кверху, в двух днях пути от нашего стойбища. Для всех Людей это место священно, и каждые два года все наши семьи, рассеянные по саванне, сходятся там торговать и устраивать свадьбы. Ладонь Модимо – место немалой силы.

О Ладони Модимо Кагену рассказал я: в этом месте отец дал мне тайное имя, в этом месте я встретился с первой женой, ясноглазой Нелой, подарившей мне двоих сыновей и дочь, прежде чем ее забрала лихорадка.

Много раз Каген просил взять его туда. А я всякий раз отвечал:

– После.

Теперь никаких «после» у нас не оставалось, и я согласился.

– Возьмем еды на четыре дня, – сказал я. – В самом деле, неплохо еще раз прогуляться вдвоем напоследок.

Так мы с ним и отправились за травяные луга, на юг. Странно, должно быть, выглядели мы рядом: чернокожий белый человек с ружьем на плече и старик вдвое ниже ростом, вооруженный копьем отцов. Большую часть пути кости ломило, как это часто бывает в последние годы, но бодрый шаг Кагена нес мою душу вперед. Шли мы и шли, разговаривали, а вечером подняли взгляды к звездам.

– Ты говоришь, звезды – горящий газ, – сказал я, вороша палкой угли в костре. – А мой дед говорил, что звезды – глаза мертвых и нерожденных.

– Пожалуй, твоя история мне нравится больше, – усмехнулся Каген.

– Моя не объясняет всего на свете.

– И моя тоже.

Высоко в облаках по небу беззвучно пронеслась еще одна из этих странных железных машин.

Летают… Бегают… Меняют обличье и цвет, как ящерица-хамелеон… Кто они были такие, эти небесные люди, явившиеся уничтожить, истребить живущих в больших городах? Что за беда стряслась с ними, принудив покориться смерти?

Когда кожура имбиря перестала унимать ломоту в костях, я выбрал дорогу, что сберегала нам полдня пути. Путь повел нас через скалы, которых я не видал с самого детства и давно о них позабыл. Здесь трава поредела, сквозь кожу Земли проступил камень и бурый песок.

Внезапная яркая вспышка заставила меня зажмуриться.

– Что там? – спросил Каген.

В каком-то десятке шагов впереди, за кустом желтокорой акации, снова что-то сверкнуло и тут же угасло.

– Не знаю, – ответил я.

Вспышка эта была… какой-то странной. Подозрительной. Слишком уж яркой, хотя как раз туда и падала тень каменного карниза. А вот отсюда, под необычным углом, я смог увидеть еще один проблеск, еще ярче первого.

Камни сияли, будто от сильного жара. И это в то время дня, когда юному солнцу еще далеко до этакой похвальбы!

– Что за дьявольщина? – выдохнул Каген.

Я в «дьяволов» Кагена не верю и в иное время отчитал бы его хорошенько: зачем поминать дьяволов рядом с нашими священными землями?

Сдвинув в сторону камни, мы обнаружили под ними металлический панцирь, без пятнышка ржавчины, но потускневший от пыли. Сбоку, свернувшись в кольца, покоились без движения железные змеи длиною в рост двух человек, а толщиной в мое туловище.

Небесная машина… Каген сказал: из тех, что явились со звезд, а не сооруженная белыми людьми из запасных частей. Моля деда о заступничестве, отпугивая злых духов перенятыми от него тайными знаками, я попятился прочь. Сколько же времени эта штука пряталась здесь, в земле, так близко от наших священных мест?!

Стоило мне отодвинуться, машина исчезла из виду, затаилась среди камней – только блеск ее и выдавал. Два шага вправо… и вот она снова видна целиком, лежит себе, будто бы сами боги оставили ее здесь в незапамятные времена. Стой ты хоть совсем рядом, но, если солнце хоть немного выше или ниже, а взгляд направлен хоть немного в сторону, нипочем ее не заметишь.

Тут я опять поспешил податься назад: от машины внезапно дохнуло злым запахом – резким, удушливым запахом гари. Проникнув в горло, злой запах заставил закашляться.

– Скверная это штука, – сказал я.

На лице Кагена словно бы заплясали отсветы пламени. Нет бы ему отойти от скверной штуки подальше – он двинулся к ней, будто завороженный. И, мало этого, даже рук, чтоб приготовиться к схватке, не поднял!

– Видел я их в музеях, но так близко – еще ни разу, – проговорил он. – Господи Иисусе…

С этими словами он сделал еще шаг к небесной машине.

Машина лежала, слегка накренившись, будто серебристый черепаший панцирь, прислоненный краем к отвесной скале. Может, она везла в себе кого-то живого? Может быть, даже раненого? Может, стремилась зарыться поглубже, чтоб спрятаться от врагов, или просто искала подходящее место, где сможет спокойно умереть?

Упершись в бок одного из самых больших валунов, Каген закряхтел, напряг силы, на лбу его выступил пот. Камень заскрежетал, застонал, соскользнул с серебристого металла и замер.

Машина зажужжала, как рой растревоженных пчел. В железном боку, скользнув вверх с быстротой, какой я в жизни не видывал – была, и вдруг нет ничего – отворилась дверца высотою мне по плечо. Изнутри на нас с Кагеном взирала непроглядная тьма.

– Прячься! – велел я Кагену, но он меня будто не слышал. – Там… кто-то живой?

– После пятидесяти-то лет? Нет, вряд ли, – отвечал он, однако голос его звучал не слишком уверенно.

Следили мы за открывшейся дверью довольно долго, но изнутри не показывался никто – ни небесные создания, ни люди. Пахло из брюха машины пылью, землей, давным-давно мертвой плотью. Злой запах гари ослаб. Казалось, дверь манит нас подойти ближе, зовет к себе нежным голосом, хотя вокруг не слышалось ни звука.

– Я загляну внутрь, – сказал Каген.

Мне бы отговорить его от этакой глупости, но я не сказал ни слова. Мало этого, мои собственные ноги неожиданно для меня самого зашагали следом за ним по каменистой земле!

Каген вцепился в край дверного проема – наверное, чтоб удержаться, если вдруг небесная тварь рванет его внутрь. Я же, пригнувшись, заглянул ему под руку: нужно же и мне посмотреть, что увидят его глаза. Пусть даже машина изжарит меня живьем или, скажем, каким-то образом оставит без воздуха, такое предсмертное зрелище достойно того, чтоб отнести его деду.

Еще один вдох, и моя храбрость не осталась без награды.

Там, на полу, у самых дверей, кто-то лежал. Мертвый. Не человек и не зверь. Хоть и сжался в комок, но ясно видно: при жизни он был высок, как человек, а то и выше. Кости его… наверное, такие могли бы принадлежать помеси осы с крокодилом, и при том оказались расколоты, расщеплены, точно так же, как в свое время будут расщеплены и мои. Отрадная новость: выходит, эти создания – не боги, а смертные.

Каген схватил меня за руку, что есть сил стиснул в пальцах мои хрупкие косточки. Я его понимал: нам, людям о двух ногах, рожденным под одним небом, довелось увидеть создание с другого солнца! Казалось, перед нами дальний родич нашего мира, существо, которое вполне могло расхаживать по этой земле, а может, и расхаживало когда-то, давным-давно, в те древние времена, когда землей правили боги и огромные звери. Пожалуй, я назову эту тварь небесной ящерицей.

В то время как я таращил глаза на существо в брюхе летучей машины, рассказы Кагена в моей голове стали явью. Тут-то я понял, постиг весь ужас летучих машин, истребляющих все живое огнем. Рядом с этой небесной ящерицей даже самый необычный из белых людей показался бы моим братом.

– Мы должны уходить, – сказал я.

Каген вскинул ладонь, будто бы затыкая мне рот. Страшное оскорбление для старшего возрастом, да, но я-то знал, что он и не думает меня оскорбить.

Безмолвное ожидание затянулось надолго, но никакого воинства демонов из брюха машины не появлялось. Возможно, пора нашей смерти еще не настала.

Каким образом белые люди сумели завладеть брошенными машинами и выучиться поднимать их в воздух? Об этом знал Каген. Известные мне земли остались позади, впереди же лежал его, Кагенов, мир. Поочередно, пригнувшись, мы переступили порог. Дверь за спиной осталась открытой, но стены сами собой засветились, и в этом неярком красноватом свете я смог разглядеть все вокруг.

Направившись дальше, в глубину машины, мы словно бы двинулись прямиком в звериный желудок: повсюду вокруг темно-красные стены, толстые жилы, упругие перепонки. На полу покоились три гнезда, свитые из шнуров вроде плетей ползучих растений. В каждом хватило бы места для маленького человека.

Каген уставился на эти гнезда во все глаза. Я слышал, как его разум велит ему лечь в одно из них. Я видел это в его взгляде.

– Не надо! – взмолился я.

Но Каген, не послушав меня, улегся в гнездо из ползучих стеблей.

Как только он коснулся гнезда, ползучие стебли пришли в движение. Возможно, пятидесяти лет довольно, чтоб погубить человека со звезд, однако сама машина еще жила. Закричал Каген, рванулся прочь, но стебли подхватили его, подняли в воздух, как мать младенца, спеленали по рукам и ногам. С потолка стрелою метнулись вниз, впились в его тело – в руки, в ноги, в затылок – железные щупальца. Брызнула кровь. Каген пронзительно взвыл, заизвивался, выругался по-английски. В страхе любой из нас говорит на родном языке.

Но дальше он заговорил вовсе не на английском. Этого языка я ни разу прежде не слышал. Казалось, его слова исходят не от человека.

Схватил я Кагена за запястье, и гнездо вместе с ним поглотило меня, только иначе, без помощи тонких крохотных копий. Небесная машина поглотила мой разум. Собственные мысли стали вдруг не моими, словно бы я тону, погружаюсь в глубины чужого сознания.

Весь мир расколот на части. Огромные стойбища пылают огнем. Землю укрыли тени летучих и ходячих машин. Железные черепахи истребляют толпы бегущих. Реки, набухшие кровью, вышли из берегов. От горизонта до горизонта – предсмертные вопли, и топот, и смерть.

А над головой – неумолимые звезды.

Я завопил во весь голос, затянул молитвы, поспешно полез в мешочек со снадобьями, швырнул в Кагена три щепотки растертой в прах лягушачьей кожи, моля богов выручить его из беды. Но тело его по-прежнему корчилось в судорогах, глаза лезли вон из орбит, пальцы мертвой хваткой стискивали тонкие стебли. Вот он вновь закричал…

И рванулся всем телом вперед…

И тогда…

Машина качнулась. Едва устояв на ногах, я понял: железный панцирь пришел в движение одновременно с рывком Кагена, только самую малость позже.

По всему выходило, что с места машину сдвинул он, Каген.

Каким образом, я не понимал, но едва уловимый гул и легкую дрожь под ногами чувствовал с той самой минуты, как машина поймала Кагена в сеть из ползучих стеблей. Ну а когда он двигался, и дрожь становилась сильнее тоже.

Небесная машина кормилась им. Небесная машина, как и ее давно умерший хозяин, тоже была охотником. Собака от начала времен охотится заодно с человеком, слушается его приказаний, вот и эта железная штука послушна, будто собака… но ведь она – не собака.

Я потянул на себя спеленавшие Кагена жилы. Как только одна отошла от затылка, все остальные разом ослабли. Вытащил я его, что-то невнятно бормочущего, из гнезда и поволок из машины наружу.

Дверь затворилась за нами.

Протащив Кагена еще всего-навсего пару шагов, я оглянулся и увидел, что машина исчезла. Хамелеон… Пройдешь мимо, и не заметишь – разве что очень повезет (или не повезет, это как посмотреть), или самой машине захочется показаться тебе на глаза. Должно быть, она лежала здесь еще в те времена, когда я был мал, но меня пощадила.

Я потащил Кагена как можно дальше, но камни преградили нам путь. Каген хватал ртом воздух, глаза его страшно выпучились, взгляд сделался дик. Уж не гонится ли машина следом за нами, прячась в потоках ветра?

– Ох-х-х… голова, – наконец простонал он и снова выругался по-английски.

– Что с тобою случилось? – спросил я.

– Не знаю.

Еще раз выругавшись по-английски, он поджал колени к груди, закачался из стороны в сторону, забормотал себе под нос что-то невнятное – то ли проклятия, то ли молитвы.

Железные щупальца пронзили его руки, но раны уже не кровоточили, будто кто-то прижег их огнем. Странно.

Бросить его я не мог. Пустится машина в погоню – что ж, умрем вместе. Однако вечерние сумерки смиловались над нами, укутали тьмой, и наутро, когда юное солнце пробудилось от сна, мы по-прежнему дышали и жили.

На следующий день двинулись мы в обратный путь, к стойбищу Людей.

– По-моему, лучше всего никому о нашей находке не говорить, – сказал Каген, прихрамывая на ходу. – Как ни прикидываю, не выйдет из этого ничего хорошего.

– Да, мой народ не поймет, – согласился я, хотя долг призывал рассказать о находке старейшинам. – Все испугаются. А вынести разом и страх, и засуху нам будет нелегко.

К возвращению в стойбище мы сговорились молчать. Каген вернется в мир белых людей, не сказав никому ни слова. Я не раскрою секрета даже предкам в рисунках на стенах пещеры. Стыдно признаться, мне тоже сделалось страшно.

Вскоре за Кагеном с неба спустился управляемый солдатом Паук. Пять его лап с шипением выпустили воздух, подняли вверх тучу пыли. Большинство из Людей видели Паука только раз в жизни. Теперь увидели во второй. Но, несмотря на все свое любопытство, отвернулись от этой штуки, делая вид, будто не замечают, что Каген готовится нас покинуть. Все это – в знак исключительно теплых чувств. Как у нас говорится: «Глазам моим слишком больно на это смотреть». Мы, Люди, живем и умираем вместе, а потому к прощаниям непривычны.

Вот разве что время от времени приходится нам терять сыновей, уходящих в огромные стойбища… Этот день причинил мне такую же боль, как и тот, когда нас покинули мои сыновья.

Каген подошел ближе и отдал мне свое радио.

– Вряд ли для тебя там отыщется что-нибудь интересное, но… – сказал он, пожав плечами.

Я принял дар со слезами благодарности.

– Ты – мой друг, – сказал я.

Что ж, мне хватило мужества взглянуть ему вслед. Мои глаза стали сильнее других из-за того, что мы с Кагеном видели среди камней. Разделив это зрелище с ним одним, я никак не мог отвернуться.

Как только Паук взвился в небо, две из старух затянули погребальный напев. Самые младшие из детишек подняли крик, бросились за тенью Паука, уносящейся вдаль по жухлой траве.

– А ну отдай! – вопили детишки вслед железному зверю, швыряя в него камнями. – Верни нам Пустую Голову!

Их матери закудахтали, окликая детишек. Отцы их захохотали, принялись объяснять, что Паук вовсе не собирается сожрать Кагена на ужин.

Что ж, они были правы… и в то же время неправы.

Конечно, об этих, сделанных людьми Пауках, мне почти ничего не известно, но другая машина – со звезд, за камнями – сожрать Кагена уже пыталась.

Теплые капли из облаков означали, что засуха, наконец, миновала, но боги дождя благоволили нам не больше, чем боги солнца: водопои оставались мутными, мелкими. Охотники надолго отлучались из стойбища, чтобы добыть хоть какую-то дичь, и все равно животы наши дни напролет терзал голод.

В больших стойбищах тоже настали скверные времена.

Однажды ночью, лежа бок о бок с Яппой, я увидел над западным горизонтом яркие вспышки – точно такие же, как тогда, в детстве, во времена безмолвного грома, который слышишь не ушами, а телом. Только с тех пор глаза моего разума сделались зорче, и я немедля представил себе летучие машины, кружащие в небе, волоча за собой длинные ноги вроде железных змей. Видел я и огонь, извергаемый из их пастей, а когда ветер переменился, будто почувствовал вонь горелого мяса.

Может, небесные ящерицы вернулись и начали новую Великую Войну? А может, сами люди обратились в небесных ящериц, как та машина среди камней обращалась в хамелеона?

Ясно было одно: теперь смерть, постигшая города, когда я был мал, способна явиться и к нам, а мы никак не сумеем ей помешать.

Меня охватил страх. Страх за жизнь сыновей, которых я мог никогда больше не увидеть. Страх за жизнь дочери и ее мужа с детьми, живущих в одной луне пути к северу отсюда. Страх за жизнь друга, Кагена. Я знал: оставшись в живых, он непременно вернется к нам, чтоб рассказать обо всем. Вернется, чтобы украсить новыми рисунками свою стену. Вернется…

Если только останется жив.

Вначале я услыхал поднявшийся крик, а вскоре увидел его. Близились сумерки, со дня ухода Кагена миновало четыре луны. В стойбище, созывая мужчин, примчались четверо молодых пастухов. Охотники, числом около дюжины, отправились с ними, а вскоре после заката вернулись и принесли с собой Кагена.

Каген был полумертв от жажды и истощения, а спину его и ляжки украшали страшные шрамы, вроде заживших ожогов. Наготу его прикрывали рваные серые штаны и рубаха с черными цифрами белых людей на груди. Мы дали ему воды, мяса и трав и выслушали его рассказ.

Он рассказал, что, расставшись с нами, отправился в величайший на свете город, в Дар-эс-Салам, в «у-ни-вер-си-тет» – великую школу, которой заправляют тамошние старейшины.

– Земля вокруг вас – «го-су-дар-ство», – начал он, – а называется это государство Танзанией. Когда-то, в прошлом, отношения меж государствами белых и черных сложились довольно плохо, и потому Танзания с еще несколькими государствами этого континента, называемого Африкой, пожелали освободиться от власти правительства под названием «Объединенные Нации Земли». Государствам белых это пришлось не по вкусу, так как большая часть Африки, хоть и живет бедно, богата сокровищами, которыми белые люди очень дорожат. Когда петиция об отделении была подана на рассмотрение, эта самая ОНЗ пустила в ход силу. С неба на землю ливнем обрушились восстановленные боевые машины пришельцев со звезд, управляемые людьми, научившимися повелевать ими. Дар-эс-Салам превратился в развалины. Многие тысячи человек погибли в огне, а еще многие тысячи были согнаны в лагеря. Это что-то вроде барачных поселков, окруженных колючей проволокой и злыми сторожевыми псами. Я тоже попал в один из лагерей, но бежал и пришел к вам. Я просто не знал, куда мне еще идти.

Отвел я Кагена к себе в хижину, и он уснул там же, где спали мои сыновья, пока не выросли. Жена моя, Яппа, приготовила для него ежа и муравьиные яйца, которые он называл «бушменским рисом». Каген пришел к нам из дурного сна, а всякого, вышедшего из сна, до2лжно принять, как почетного гостя. Большинство тех, кто слишком долго прожил во сне, не возвращаются никогда, но Каген – он не таков, как другие.

В следующие дни, выздоравливая и набираясь сил, он рассказывал и рассказывал, как люди – а вовсе не небесные ящерицы – истребляли других людей.

– Я – гражданин Америки. Обычно это кое-что значило, но те времена в прошлом. Учившийся в университете, я был арестован как «беспартийный интеллектуал» и брошен в лагерь. В царство голода, страха… и боли. Там и мужчин и женщин били, а то и пытали, если наши тюремщики полагали, будто они лгут или могут рассказать что-то полезное о вождях африканцев. У нас, преступников, не обвиняемых ни в каких преступлениях, отняли все – даже одежду, выдав взамен тюремную серую робу. И в этом ужасном месте я в первый раз в жизни… влюбился.

Заговорив о любви, Каген устремил взгляд в сторону моей жены, слушавшей нас, укрывшись в хижине, у самого входа, чтобы со стороны не казалось, будто она вмешивается в мужской разговор. Все женщины тайком подслушивают разговоры мужчин, но мою Яппу в этом не превзойти никому.

Моя толстая, смешливая Яппа – первая в любом деле на свете.

Каген смотрел в сторону жены так, точно знал все истории, о которых меж нами не прозвучало ни слова. Смотрел, улыбался, и лицо его сияло солнечным светом.

– Да, я нашел ту самую женщину, какую хотел. Студентку-медичку из Кении, Чанью. Само ее имя – музыка. Она для меня – всё. Только благодаря ей я еще помню, что такое улыбка. Только она и дарит мне надежду на то, что Бог есть.

– Конечно, есть, и не один. Богов много, – поправил я его, рассмеявшись.

Многих мужчин любовь к женщине заставляет забыть о надежде на помощь богов, и о должной благодарности за их покровительство, и даже о куда большем. Бывает, женщины сводят мужчин с ума. Но Каген был не из таких. Каген нашел себе женщину, что принесла в его сердце не войну – мир.

– Мы утешали друг друга, как утешают друг друга люди с начала времен. Без нее я не смог бы выжить. Не раз видел я, как люди, забившись в угол, всей душой жаждали смерти. С семьями их разлучили, узнать, что с родными, послать им весточку мы не могли. Мы видели, как умирают от побоев, и знали: солдаты в любой час дня и ночи могут вытащить из постели кого угодно. Мне тоже хотелось умереть, но Чанья вдохнула жизнь в мою душу. Только опасное это дело – найти любовь в таком страшном месте…

– Но твое сердце сильно и само по себе, – сказал я. – Семя не даст ростка без плодородной почвы.

– Горчичное зернышко…

Эти слова прозвучали, точно молитва.

– Любому зерну нужна почва. И дождь. Дождей нам хватало с избытком, а вот укрыться-то было и негде. Разве что уберегать от непогоды друг друга. На первое время хватало: за руки бы только взяться – и день пережит. Но я понимал: долго нам вместе быть не дадут. Иностранцев – тех, кто не из Африки – начали уводить «на допросы», но назад с этих допросов никто не возвращался. По лагерю поползли слухи: одни говорили, будто иностранцев отправляют домой, другие – что их убивают. В чем правда, не знал никто. Я – иностранец, а значит, вскоре должен был это выяснить. Кое-кто, служивший в охране, шепнул по секрету, что на рассвете явятся и за мной. Я видел в его глазах: он – просто отчаявшийся юноша, любой ценой старающийся выжить и уберечь от беды родных, но хочет сделать доброе дело.

Разумеется, я поспешил разыскать Чанью. Если б не принесенная охранником новость, ни за что не рискнул бы украдкой покинуть мужские бараки да искать ее в женской палатке. Любая соседка Чаньи, не задумываясь, выдала бы меня ради лишнего куска хлеба и плошки риса для своих детей.

В ту ночь я, держа в ладонях руки моей красавицы Чаньи, глядя в ее глаза, велел ей любой ценой остаться в живых. «Ищи доброту, – сказал я. – Ищи милосердие. Поступись всем, что потребуется». И эти слова довели Чанью до слез.

И тут Каген сам зарыдал, будто женщина. Детишки уставились на него во все глаза: никто из них в жизни не видывал, чтобы мужчина так плакал. Чтоб Каген вовсе не осрамился, пришлось нам с женой увести его в хижину и уложить в постель.

– Он потерял жену, – объяснил я детишкам, ждавшим снаружи.

Однако детишки не поняли. Как им такое понять?

Детишки еще не видали утрат.

Детишки еще не видали, как рушится целый мир.

– Когда за мною пришли, я был уже на ногах. Ни страха, ни слез, ни дрожи.

Многие из солдат были еще мальчишками. Можно сказать, детьми. И, накачавшись наркотиками, с детской злорадной жестокостью избивали нас, насиловали женщин… Эти мальчишки сговорились называться «Палачами» и наслаждались своей работой от всего сердца. Детей проще простого сбить с толку. Они и не подозревали, что служат черным прихвостням белых из ОНЗ. Так Африка снова увидела черных людей, чинящих зло собственным братьям и сестрам.

Солдаты-мальчишки поставили меня в ряд прочих мужчин и женщин, в ожидании смерти стоявших у рва, устланного мертвыми телами. В то утро жребий пал на нас, и я вдруг задумался: может быть, эти, как ты назвал их, небесные ящерицы, против которых когда-то объединилось все человечество, уничтожили сами себя точно так же? Или лить кровь собственных братьев не свойственно никому, кроме человека?

Кое-кто из приведенных на казнь до последней минуты тешился верой в слова тюремщиков, лгавших, будто мы выкуплены и вскоре вернемся домой – в США, Канаду, Саудовскую Аравию… словом, откуда бы ни явились. Здесь, на краю рва, все иллюзии превратились в дым.

Те, кто не плакал, не смотрели друг другу в глаза. Каждый из нас накрепко замкнулся в себе. Умираешь всегда в одиночестве, даже если ты не один.

Мальчишки сделали казни чем-то вроде игры. Один, в слишком большой, сползавшей на уши генеральской фуражке, поднял дубинку и начал счет: «Мойя, мбили, тату!»[27] – то есть «раз, два, три». Стрекот трех пулеметов – и десять казненных рухнули в ров.

На край ямы вывели следующий десяток, в том числе и меня. Стою я у общей могилы, из-за спины несет кровью и вонью, а в голове лишь одно: вот эти люди, и эти мальчишки, и зубцы гор вдалеке, и запах дерьма расстрелянных… все это и есть впечатления последних минут моей жизни.

Услышав, как мальчишка кричит свое «мойя», я начал молитву, хотя и знал, что не закончу ее никогда. Вот я услышал и «мбили»… но «тату» за ним не последовало.

Не успел мальчишка в генеральской фуражке досчитать до трех, как вокруг затрещали выстрелы. Сообразив, что стреляют по ним, охранники, мои палачи, в ужасе съежились, втянули головы в плечи. Из-за окрестных камней, из ям, прикрытых присыпанным песком брезентом, поднялось около дюжины доведенных до крайности мужчин и женщин, все при оружии, все стреляют в охрану. То были повстанцы, устроившие засаду у места казни – возможно, затем, чтоб отомстить за родных и близких.

Детишки побросали оружие и с криками бросились врассыпную. Появись повстанцы одним вздохом раньше, тот, первый десяток мог бы остаться в живых. Появись они одним вздохом позже, пули лишили бы жизни меня, и моему кошмару настал бы конец. Повстанцы пришли слишком поздно. Повстанцы пришли слишком рано. Ясно было одно: смерть обошла меня стороной. И я побежал на восток. Я знал, где искать Людей, и пришел к вам. В пути мне еще раз помогла милость богов. Я встретил Синаса, козопаса; отсюда до стойбища его семьи два дня пути. Он знал твой народ, Кутб. Он помог мне вернуться домой.

Спустя луну после прихода Кагена к нам на трех Пауках явились солдаты, белые и черные, и принялись расспрашивать о нем. Показывали его лицо на бумаге под названием «фо-то-гра-фи-я».

Каген прятался в моей хижине, укрывшись с головой одеялом, но если б они его даже заметили, скорее всего, не смогли бы узнать. На чернокожего белого человека с фотографии он стал совсем не похож. Его отросшие волосы превратились в царственную гриву. Наш язык и обычаи он осваивал быстро, одевался совсем как один из нас, а главное – избавился от мерзкого дряблого жира, который белые носят, будто вторую и третью кожу. Когда солдаты убрались из стойбища, все мы долго смеялись.

Кагену не грозило ничто.

А вот нам…

Вскоре Каген построил собственную хижину, но ведь дом без жены все равно что пуст. Достигшие брачного возраста девушки наперебой старались привлечь его взор, украдкой улыбались ему при встрече, но Каген мягко отверг их всех и продолжал жить сам по себе.

Я снова начал учить его, и его тоска коснулась меня. Теперь я учил Кагена вещам, которых другим приходившим не открывал: для обычного человека такое знание слишком уж велико.

Вот так Каген – чужак, пришлый – и стал моим учеником. Предания старины интересовали его куда больше, чем моих собственных сыновей. Так продолжалось не одну луну. Однажды ночью, когда четверо из наших мальчишек достигли порога зрелости, я, собираясь исполнить для них ритуал Звездного неба, пригласил Кагена присоединиться.

Вшестером мы ушли в высокие травы, где каждый расчистил для себя круг. Мальчишки и Каген приняли от меня «Путь» – горсть измельченных листьев кактуса и крапивы, старательно разжевали в кашицу, сплюнули. Таков наш обычай от начала времен.

После этого все они улеглись наземь, каждый – в своем кругу. Поначалу лежали молча, затем забились, заметались, по-звериному завопили, залаяли на луну, заговорили словами неведомого языка. Растения «Пути» уводят душу человека в дальние дали, пробуждают его звериную первооснову. В этом путешествии человек узнает, кто из зверей ему покровительствует, и таким образом добывает себе имя.

Перед самым рассветом, зная, что каждый уже повстречался со своим покровителем, я дал им «Возвращение» – шарик из корня кактуса пополам со мхом, встречающимся только под этим колючим ядовитым растением. Вложил в рот каждому шарик не больше ногтя величиной: этого хватит, чтобы вернуться в наш мир.

Каген заворочался, изверг из желудка остатки пищи и упруго вскочил на ноги. Глаза его ярко блестели, а между тем мальчишки еще стонали, не в силах прийти в себя. С огнем во взгляде пробуждаются лишь сильнейшие воины!

– Я видел, – с восторгом, какого я не слыхал от него с самых первых дней среди нас, сказал Каген. – Я знаю, что должен сделать. Нам нужно вернуться туда.

– Туда?

Пальцы его с невероятной силой впились в мои плечи. Может быть, он еще во власти кактуса?

– «Путь» сделал со мной… – тут его пальцы вонзились в мои руки, – «Путь» сделал со мной то же самое, что и та машина. Кутб, ты показал мне, как подключиться к ней и остаться в здравом уме.

Глаза мои полезли на лоб.

– Твой разум все еще спит.

– Нет, – возразил он. – Мой разум впервые в жизни проснулся. И сердце – тоже. Я возвращаюсь туда, согласен ты помогать мне или нет. Но, если ты меня любишь, поможешь.

Он ненадолго умолк, облизнул растрескавшиеся губы.

– Дай мне «Возвращение».

Долго смотрели мы друг на друга. Я знал, чего ему хочется и зачем.

И, наконец, согласно кивнул.

Я отведу его к Ладони Модимо.

Как бы машина от нас ни пряталась, мы знали, где ее отыскать. Этого места нам не забыть никогда – до тех пор, пока мы в конце жизни не уйдем в вечный сон, где забывается все, если только внуки не окликнут тебя по имени да не запоют сказания о тебе.

Остановились мы рядом с железным черепашьим панцирем, и я вытащил из мешочка со снадобьями шарик из мха с корнем кактуса, называемый «Возвращением».

– Даю тебе это снадобье, а ты берешь его по собственной воле, – сказал я, не желая обнадеживать его лживыми обещаниями. – Я не смогу уберечь тебя, но, может быть, боги сумеют.

Каген взял шарик. Пока он жевал, мы сидели снаружи, в дрожащей тени машины. Вскоре Каген начал покачиваться, а когда поднялся и пошел, шаг его был нетверд. Я чуть не бросился ему на помощь, но удержался и даже не шелохнулся. Как и все мужчины на свете, Каген должен был выучиться ходить сам.

Меня Каген будто бы больше не замечал. Не сводя глаз с распахнутой дверцы машины, он вполз в ее брюхо.

Я вспомнил о ждущей меня жене. И о своей пещере, и о незавершенных рисунках. Вспомнил… и, проклиная себя за глупость, двинулся в брюхо машины следом за Кагеном. Стоило переступить порог, дверь затворилась, не оставив мне времени посоветоваться с богами или хотя бы одуматься.

Остановившись, я уставился в пол под подошвами потертых, растрескавшихся сандалий, будто не веря, что я действительно здесь.

Каген без колебаний улегся в сеть. Сжался всем телом, но даже не вскрикнул, когда железные змеи впились в его плоть и в затылок.

Закрыл он глаза, скривил губы, коротко рыкнул, выждал немного и слегка подался всем телом вперед.

Машина тоже качнулась вперед, точно просыпающаяся улитка. Глаза Кагена оставались закрытыми, словно во сне, но на губах заиграла холоднейшая из всех улыбок, какие мне только доводилось видеть.

Все вокруг загудело, будто рой пчел, да такой, что мог бы затмить собой облака.

Вновь крен вперед. Снаружи донесся скрежет камней, соскальзывающих с железного панциря. Почувствовав, как машина поднимается подо мной, я поспешил сесть на пол между гнездами из ползучих стеблей – в сетку не лягу, нет!

Машина накренилась влево, вправо, выровнялась, и пол ее исчез из виду. Подо мной показались укрытые тенью камни. Гудение стихло, а камни рванулись вниз, уходя из-под-ног. Мы поднялись в небеса!

Оказавшись на самом небе, я увидел в глазах Кагена жажду.

Каген жаждал любви. Но еще больше жаждал он убивать.

Не постыжусь признаться: в то время как машина летела, я был очень напуган. Я чувствовал пол, но не видел его. Земля мелькала далеко внизу – так высоко летают разве что птицы, и мой желудок то и дело сжимался, думая, будто я падаю с огромной высоты. Пришлось мне напрячь все силы, чтоб не срыгнуть, словно грудной младенец.

Так я сидел на полу посреди брюха небесной машины и пел, а машине летела, летела вперед. Вот мы влетели в облако, и все вокруг стало белым.

Я сижу прямо на облаке! Такую историю дед мой выслушал бы с восторгом.

Распахнутые во всю ширь, глаза Кагена налились кровью и страхом, но машина неслась вперед.

Наконец она устремилась вниз, к огромному гнезду, обнесенному шипастыми загородками. На землю нас опустила мягко: теперь уж меня не качало из стороны в сторону.

Внезапно дверь отворилась, и я понял: пора мне выбираться наружу. Попробовал на прощание взглянуть в глаза Кагена, но тот слепо таращился в одну точку. Казалось, его лицо превратилось в маску, торчащую из сплетения железных ползучих стеблей.

Вышел я из машины, и дверца скользнула вниз, запирая Кагена в ее брюхе.

Снаружи я в первый раз увидел машину во весь рост – живой, наводящей ужас. Стоявшая на трех высоченных ногах, подняв кверху пару железных змей, точно согнутые руки, машина напоминала, скорее, не Пауков, а богомола. Богомола-Плута, Кагна, помогавшего Людям с тех самых пор, как Люди явились на Землю.

Широченными шагами двинулся Богомол к паутине оград. В толпе, таращившейся на него изнутри (все эти люди могли б заселить множество стойбищ), отчаянно завопили. Когда же толпа, обезумев от страха, бросилась прочь, ушей моих достиг хруст костей. Кто побыстрее и посильнее, топтал на бегу маленьких и слабых – так уж оно от веку заведено.

Солдаты тоже завопили, но у них-то причина тому имелась: из пасти Богомола рекой хлынуло пламя. Огненные змеи потянулись сквозь строй охранников, настигая одного за другим. В один миг огонь погубил дюжину вооруженных людей! Тем временем шкура машины подернулась рябью, и рябь та сложилась в Кагеново лицо – невообразимой величины, искаженное болью и мыслями, каких мне даже не вообразить. Ужасное зрелище… но все же то было лицо моего друга! Огромные глаза казались пустыми. Сознание его погрузилось во тьму. Безумный лик Кагена взвыл, и железная черепаха вновь изрыгнула огонь.

Воздух задрожал от встревоженных криков. Каген истреблял этих людей, и мне пришлось перевести взгляд на них. Видя, что часть караульных мертва, а остальные бегут, пленники разметали ограду и бросились кто куда.

Думаю, эту женщину я увидел в тот же миг, что и Каген.

Как я сумел узнать ее в толпе? Очень просто: остальные пустились в бегство, а она, одолевая страх, не сводила глаз с небесной машины. Машина нависла над ней, словно спустившийся на Землю бог, но она не дрогнула. Запрокинула голову, взглянула в огромное лицо – и, конечно, узнала Кагена.

Тут женщина встряхнулась, будто очнувшись от сна, и закричала. Стояла она в углу, вжавшись в стену, сооруженную из кирпича, слишком напуганная, чтобы бежать. Вдруг один из солдат – юноша с сильным, крепким телом охотника и добрым взглядом – бросился к женщине, заслонил ее собой, повернувшись к машине, поднял голову, завопил, закричал на языке кикуйю. В то время, как он орал на машину, щеки его заблестели от слез. Ради этой женщины он был готов умереть.

Машина остановилась, и глаза Кагена – те самые штуки, что выглядели, будто его глаза – заморгали. Подогнув длинные ноги, машина опустилась к земле. Огромное лицо приблизилось к женщине.

Женщина оттолкнула солдата назад, сама же шагнула к Кагену и заговорила с ним, но слов ее я не расслышал. С виду она казалась прекрасной и сильной.

В конце концов, одно слово я разобрал.

– Нет, – снова и снова повторяла она, но не орала, как ее солдат, а говорила так мягко, будто Каген стоял возле самого ее уха. – Нет, нет.

И тогда я расслышал еще одно слово.

– Каген… Нет. Нет. Нет.

Она узнавала Кагена. Однако любила другого.

Машина бессильно опустилась на колени. Каген увидел то же, что видел я: его женщина осталась в живых, как он и просил, однако при этом охладела к нему сердцем.

Однако печалиться о своей женщине Кагену было недосуг. К нему шла вторая машина.

Эта машина была такой же, как у самого Кагена, совсем не похожей на малышей-Пауков, которые возят людей по саванне и по небу. Миг – и на округлом боку ее железного панциря появилось лицо, лицо белого человека. Казалось, белый… не владеет собой. Мышцы лица его вздулись буграми, во взгляде не осталось ничего человеческого – одна только жажда крови. Не зная, что могла сотворить с ним машина, я начал молиться о том, чтоб Каген сумел устоять.

Машины закружили нос к носу, точно разозленные бабуины. Едва обе сцепили руки (совсем как наши мужчины в танце, приглашая друг друга бороться), уцелевшие солдаты бросились прочь заодно с пленниками.

Как только железные змеи их рук сплелись, воздух вокруг затрещал, заискрился. Тогда я тоже бежал, зная, что это зрелище для глаз смертного не предназначено. То была битва богов, а такого не должен видеть никто из людей.

Но прежде, чем убежать, я заметил, как, крепко держась за руки, бегут прочь женщина Кагена и молодой солдат.

Путь назад, к Людям, стоил мне десяти дней. Со временем, приготовившись снова извлечь этот день из глубин памяти, я рассказал своему народу, что совершил и что видел.

Нам угрожала опасность. Мы понимали: нужно идти, нужно искать для стойбища место еще укромнее. Говорить о чем-то другом попросту не могли.

Суровыми были для нас эти долгие дни. Порой, по ночам, я слышал далекие взрывы или треск выстрелов. Бывало, ветер приносил в стойбище отзвуки множества криков.

И вот однажды к нам пришел Богомол. Идет, на ходу спотыкается… сперва я подумал, что еще не стряхнул дрему с век. Много ночей снилось мне возвращение Кагена. Иногда в этих снах он возвращался как друг, иногда обрекал мой народ на смерть в пламени. В конце концов, всякий знает: порой Богомол съедает свое потомство.

Машина, которую я увидел в тот день, была не похожа на ту, что являлась мне в сновидениях. Шагала она неуверенно, покачивалась, и вдруг, остановившись, плюнула жидким пламенем. Отчаянно заверещала пожираемая огнем коза. В воздухе заклубился пар закипевшей крови. Охваченный ужасом, мой народ попрятался кто куда. Неужели мои кошмары окажутся вещими?

Это был Каген. Лица его на боку машины, как прежде, я видеть не мог, но знал: это он. Едва передвигая скованные страхом ноги, я вышел ему навстречу.

Округлый железный бок машины подернулся рябью, и Каген, наконец, показал мне лицо. Однако… еще один вдох, и его лицо стало моим, лицом Кутба! Да, он изобразил меня старше, чем я сам себя полагал, но все-таки это был я!

Не успел я оправиться от изумления, как мое лицо тоже исчезло. Глухой серебристый панцирь тяжко осел на песок и распахнул дверцу.

Наружу ползком выбрался Каген. Нагой, покрытый свежими шрамами, тоньше, слабее, чем самый хилый из нас, словно ему пришлось голодать в течение целой луны, подполз он ко мне и прижался щекой к моей сандалии.

Машину мы оттащили в Пещеру Теней. Пришлось всем мужчинам с мальчишками впрячься в травяные веревки на целых три дня, но уж там-то, глубоко под скалой, ее никому не найти. Пусть предки постерегут ее ради нас.

Потом мы пустили в ход говорящую машинку, подарок Кагена, и я услышал человеческие голоса, рассказывавшие на суахили и на кикуйю о странных событиях. Все эти люди наперебой говорили о том, что бойне в Дар-эс-Саламе, в тех окружающих нас землях, которые Каген назвал Танзанией, положила конец машина. Машину поминали снова и снова. После Дар-эс-Салама она не угомонилась, дралась и в других местах, названий которых я никогда в жизни не слышал. Снова и снова внимал я словам людей, возносивших хвалы неведомому герою.

Слушал их и улыбался. И плакал старческими слезами, слезами безмерной признательности.

После нескольких первых ночей мы перенесли Кагена в хижину за пределами стойбища, чтоб не пугал детей криками. Не знаю, что он такое видел и слышал. Наверное, ему снились бескрайние дали меж звезд.

Этого странного темнокожего американца я не понимал до конца никогда, а теперь он не понимает самого себя. Смотрит невидящим взглядом в ночную тьму. Без чужой помощи не может даже поесть. Но мы бьем ради него в барабаны, кормим его травами, гуляем с ним, и он мало-помалу возвращается к нам.

И я знаю: если солдаты когда-нибудь явятся причинить нам зло, он вспомнит, кто он такой. Вспомнит, кем его сделали боги и зачем послали сюда, к нам и ко всем прочим людям, желающим всего-навсего вольно ходить по земле. Помню, как я молился о том, чтобы нас обошло стороной пришедшее из-за солнца безумие. А если уж оно придет к нам, как пришло в Дар-эс-Салам – чтоб мы смогли пережить его, переждать, как пережидаем засухи. А потом увидел истинное безумие, творимое не небесными ящерицами – людьми, и начал молиться усерднее прежнего.

Боги меня услышали. Услышали и послали нам Кагна, Плута. А Плут, верный своей озорной натуре, пришел под личиной ученика, чтоб после предстать перед нами учителем. И это – Каген, мой друг. Вот он поправится, и я, пожалуй, спрошу его, не примет ли он мое имя. Отца у него нет. Хорошо должно выйти.

Мое имя – Кутб, что означает «Защитник Людей». Но имя это куда как лучше подходит Кагену.

Герою, стоящему между Людьми и небом.