Миллениум, Стиг и я

Встреча

Однажды осенью 1972 года мы с моей сестрой Бритт отправились на собрание в поддержку НФОЮВ,[7] которое проводилось в помещении школы Мимерскулан, в Умео. На подобном мероприятии я оказалась впервые. Отец голосовал за либеральную партию, но дальше этого его интерес к политике не шел. Я же едва ли могла сказать, что имею определенные политические взгляды, однако уже лет с четырнадцати чувствовала отвращение к войне во Вьетнаме. Теперь же, окончив лицей, я рассудила, что пора мне заняться и чем-то помимо учебы и экзаменов.

У входа стоял высоченный, худой и очень загорелый парень с радостной улыбкой и необыкновенно теплым взглядом. «Добро пожаловать!» — бодро приветствовал он каждого входящего. Это был Стиг. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать, мне девятнадцать. Он засыпал нас с сестрой вопросами и, когда узнал, что мы живем в Хаге, одном из кварталов Умео, сразу же записал нас в группу, которой руководил лично. Потом он сознался, что не хотел упускать это знакомство.

Итак, началась наша совместная борьба против войны во Вьетнаме. Мы расклеивали листовки, ходили по домам продавать газеты или собирать деньги и очень много разговаривали между собой. Как случилось, что вспыхнула империалистическая война? Стига интересовало все на свете, он мог говорить без умолку, и в рассуждениях его проявлялись широта души и высокая нравственность. Это был слегка отчаянный, но абсолютно неотразимый интеллектуал. Он просто околдовал меня. Все его высказывания были очень конкретны. Он говорил с воодушевлением и в то же время ужасно забавно. В его обществе занятие политикой из долга, «обязаловки» превращалось в настоящее удовольствие, что редко случалось в нашем строгом окружении. Наши мысли часто совпадали, и мы оба не одобряли маоистские настроения и самодовольную болтовню иных сторонников НФОЮВ.

Идеи Стига казались мне настолько интересными, что я убеждала его записывать их. В Швеции даже в небольших газетах есть раздел «Культура», где печатаются разнообразные мнения. Мой отец, сам журналист, мог бы ему помочь, но Стиг, не чувствуя в себе достаточно уверенности, все время отнекивался. Наконец он поддался на уговоры. При виде своей первой публикации он пришел в такой восторг, что, полагаю, именно этот день можно считать датой его рождения как журналиста. Осознав наконец свое призвание, он подал заявку в школу журналистики, но не прошел по конкурсу. Ничего удивительного, если учесть его совсем юный возраст. Как и все студенты, он мог бы попробовать еще раз, но не захотел, ибо утратил веру в себя.

Меня же тем временем заинтриговала доктрина маоизма, который был тогда в моде. Я стала посещать политические собрания и даже прослушала вводный курс этого учения. Будучи по складу рационалисткой, я искала ответы на многие вопросы, да только не там. Аргументы маоистов были легковесны, расплывчаты и инфантильны. Можно подумать, что, пройдя по воде яко по суху, можно разрешить экономические проблемы! Тогда появились троцкисты и какое-то время выступали заодно с маоистами, имея с ними даже общий банковский счет для сборов в пользу Вьетнама. Лично меня это восхищало. В общем, их в то время можно было назвать товарищами по борьбе. Но увы, каждый революционер жаждал своей собственной революции, а потому в их рядах незамедлительно обозначилась борьба за лидерство.

Однажды нас попросили собрать средства в поддержку красных кхмеров в Камбодже. Прежде чем заниматься этим, я пожелала узнать, что за политику они проводят, но в ответ получила: «Делай что сказано и не задавай вопросов!» Тогда мы со Стигом отказались участвовать в акции, а я так и вовсе вышла из общества солидарности с Вьетнамом.

И обратила внимание на тех, кого называли отступниками, — на троцкистов. Они казались мне более демократичными, и в их системе не возбранялась многопартийность, в то время как маоисты предпочитали авторитарный стиль. Стиг же остался с маоистами. Тогда мы еще не жили вместе, и я занимала комнату в студенческом общежитии. В течение всего следующего года мы яростно спорили о том, каким образом можно принести человечеству наибольшую пользу. Это было ужасно и зачастую доводило меня до слез. Я считала Стига глупым, пустым мечтателем, абсолютно оторванным от реальности. В это время меня приняли в Политехническую школу в Гётеборге, но мне хотелось остаться со Стигом в Умео, и я поступила на факультет математики и истории экономики. Стиг жил тогда в маленькой квартире-студии. Когда мы познакомились, он заканчивал краткий курс обучения, после которого мог найти работу, но для поступления в университет этого было недостаточно. Видимо, я имела на него влияние, потому что он на два года вернулся в лицей, чтобы получить диплом бакалавра. И получил, что, при врожденном упрямстве Стига, меня ничуть не удивило.

Чтобы прокормиться, он брался за любую работу: был подмастерьем у слесаря, разносчиком газет, лесником, мойщиком посуды в ресторане… Несмотря на разногласия по поводу судеб человечества, нам хватало ума не смешивать дела сердечные с делами политическими. Вместе с друзьями мы поселились в просторной квартире и жили коммуной, в которую входила и моя сестра.

По прошествии некоторого времени Стиг тоже примкнул к троцкистам. Меня, как обладавшую опытом, сделали ответственной за политическое воспитание группы молодежи в том лицее, где он доучивался. И мы поменялись ролями: теперь он стал учеником, а я наставником.

Троцкистское движение требовало от студентов, чтобы они стали пролетариями и приблизились к миру рабочих. Вскоре одна из ячеек образовалась на заводе «Вольво». Однако наши товарищи из рабочих по этому вопросу высказались достаточно категорично: «У нас не было возможности учиться и потому не было выбора, а у тебя есть. Ну так и учись дальше!» Их точку зрения я разделяла полностью. Мы были первым поколением, имевшим право на высшее образование за счет государства, так неужели нам нужно было отказаться от этого и самим испортить себе жизнь? К тому же я происходила не из городской, а из крестьянской среды, хорошо знала, что такое пролетариат, и не видела никакой пользы для общества в том, что к нему кто-то будет присоединяться искусственным путем. Время от времени группы городской молодежи, в одежде, сшитой своими руками, отправлялись в деревню, чтобы организовать общину и жить крестьянской жизнью. Мы же, деревенские, на это смотрели как на спектакль!

На своих занятиях и лекциях я старалась вникнуть в жизнь юных слушателей, чтобы заставить их думать. Но наши руководители требовали от меня только знакомить учеников с теорией. В 1976 году меня сместили с должности, заменив кем-то более «красным», и я покинула троцкистское движение. Стиг же оставался троцкистом вплоть до конца восьмидесятых годов, но его привлекала скорее теория, чем практика. Он рассматривал это как средство продолжения интеллектуального и политического диалога, которым очень увлекался, и за его подписью появлялось много статей в «Интернационале», официальном журнале троцкистов. Написаны они были безвозмездно.

В романе «Девушка, которая играла с огнем» Лисбет Саландер подозревается в убийстве журналиста Дага Свенссона, чью книгу о торговле проститутками из Восточной Европы подготовил к изданию «Миллениум», и его подруги, криминолога Миа Бергман, которая исследовала ту же тему сексуальной эксплуатации. О том, что ее объявили в розыск, Лисбет узнает, услышав, как разглагольствует с телеэкрана Петер Телеборьян, главный врач детской психиатрической клиники Святого Стефана в Уппсале, куда ее отправили более десяти лет назад. И замечает, что почему-то ни одна газета не упоминает о практике помещения пациентов в так называемую «комнату, лишенную раздражителей». Эту методику она сравнивает с той, что применялась к политическим заключенным во время процессов 30-х годов в Москве, и поясняет: «Лишение арестантов чувственных ощущений, согласно Женевской конвенции, классифицировалось как негуманное обращение, но диктаторские режимы охотно использовали этот метод в экспериментах по промыванию мозгов». Мы со Стигом хорошо разбирались в этом вопросе, поскольку в течение долгих лет много о нем читали. Для Сталина все политические оппоненты были предателями. Он уничтожал их физически, убирал упоминания о них из книг и прочих тогдашних источников информации, что привело к тотальному переписыванию истории. Выражение «московский процесс» стало для нас нарицательным обозначением.

Употреблять одни и те же слова, иметь одинаковые вкусы, одинаковые стремления — все это так естественно для пар, которые познакомились в ранней юности и выросли вместе. И тем не менее сейчас мне трудно объяснить, в какой момент мы со Стигом почувствовали, что созданы друг для друга. Более десяти лет спустя он писал: «Я уже больше не верил, не мог себе представить, что встречу еще кого-нибудь кроме тебя, кто бы так меня понимал». Я же сразу почувствовала, что этот человек правильно сложит пазл моей жизни и станет для меня самым главным.

Но в то же время наши отношения складывались отнюдь не легко и не гладко. Кто сможет спокойно отнестись к тому, что его личность и жизнь будут постоянно подвергаться обсуждению? Должна сказать, это достаточно тягостное чувство, сродни осознанию бесконечности Вселенной. Порой нам хотелось пойти на попятный и расстаться, но наше взаимное влечение было слишком сильно. Мы оказались в одной упряжке, хотя и страшились этого.

И в течение тридцати двух лет всегда находили, что сказать друг другу, о чем поведать, о чем поспорить. Мы вместе читали, искали, отстаивали, создавали.

Нам обоим это нравилось, а лично мне приносило огромную радость.

Стиг был человеком очень нежным и экспансивным.

С ним я поняла, что значит «иметь родственную душу».