Милый Каин

Глава двенадцатая Разворот доски на 180 градусов

Хулио внял совету Андреса Ольмо и взялся проштудировать Ламетри и де Сада. В трудах маркиза излагалась философия, которую Омедас готов был назвать химически чистой аморальностью. В своих трудах Сад преспокойно превращал зло в добро, освобождал человека от внутренних запретов и ограничений.

Помимо этих произведений Хулио перечитал и «Цветы зла» Шарля Бодлера. Эта книга внушала ему искреннее почтение и уважение к болезненному существу, терзаемому внутренними сомнениями и противоречиями, мечущемуся между страстью к преодолению границ и запретов и глубоким осознанием собственной вины и греховности.

Зло, по Бодлеру, было искушением, сладким пьянящим запахом, наркотически притягательным ядом для души. «Дьявол дергает за те ниточки, что заставляют нас двигаться, действовать и поступать так, а не иначе». В красоте, в понимании Бодлера, всегда были скрыты и страх, и инстинктивная тяга к убийству себе подобного. Для него, как и для де Сада, зло было особым деликатесом, редким сокровищем, доступным лишь возвышенным душам, воспарившим над обыденностью. Разница между ними заключалась в том, что, по мнению Бодлера, эта сумрачная муза зла заставляла дорого платить за свою любовь и вела к безумию какого угодно человека, вкусившего ее прелестей.

Для самого Хулио квинтэссенция зла была воплощена в Курце — зловещем персонаже из «Сердца тьмы», безумного романа, порожденного воспаленным разумом Джозефа Конрада, как галлюцинация в малярийном бреду. Эти страницы были для Омедаса тренировкой погружения в абсолютный, изначальный ужас. Курц оказался воплощением гедонистического отношения к власти над окружающими, этаким одиноким божком, возвышающимся над толпой дикарей. Его душа была свободна от каких бы то ни было моральных ограничений. Эта нравственная пустота охватывала все, к чему он прикасался. В отличие от Сада и Бодлера в романе Конрада зло не несло в себе ничего возвышенного, человеческого или хотя бы попросту достойного. По Конраду, оно представляло собой смерть, абсолютное ничто, полную пустоту.

В глубине души Хулио продолжал считать моральную опустошенность не достижением разума, а скорее наоборот — его поражением в борьбе против хаоса. Отсутствие внутренних моральных ограничений представлялось ему личностной аномалией либо — в большинстве случаев — формой внутреннего неприятия какой-то несправедливости или беспричинно перенесенных страданий, следствием травмы или внутреннего конфликта.

Парадоксальность случая Нико начинала беспокоить Омедаса уже всерьез. Ему срочно нужно было выяснить, какие события в жизни мальчика, случившиеся давно, в далеком детстве, или происходящие сейчас, могли вызвать в нем такую ответную реакцию.

Кораль не понимала, почему ее сын так быстро устал от этого мира, окружающие люди стали ему так безразличны и вызывали у него лишь презрение. Если не считать отдельных скандалов и редких случаев открытой демонстрации собственной порочности, большую часть времени Нико лишь усиленно показывал окружающим, как мало они для него значат, что приводило его мать в полное отчаяние.

Поведение Нико никак нельзя было назвать антисоциальным. Он никогда не нарушал никаких правил и законов, включая и довольно жесткие порядки, установленные в его школе. Мальчик не был и жадным, ничто в его поведении не указывало на тайную жажду обладания чем бы то ни было. В общем, случай Нико оказался абсолютно нетипичным. Хулио признался себе в том, что до сих пор не смог подобрать к нему надежную отмычку.

Нико вел себя очень осторожно, подловить его на чем-нибудь было практически невозможно. При этом его презрение к общепринятым нормам морали было абсолютно очевидным. Он прекрасно знал, как они формулируются и где проходит их граница, следовательно, имел все возможности балансировать на грани и издеваться над тем сводом правил, который предлагало ему общество. Впрочем, там, где от него требовалось демонстрировать хотя бы внешнее уважение к людям и законам, он без возражений так и поступал, ни больше ни меньше.

У психолога возникало ощущение, будто его подопечный абсолютно уверен в том, что все вокруг пропитано ложью и фарисейской риторикой, все моральные кодексы представляют собой набор слов, лишенный всякого смысла. Все люди, называющие себя достойными и положительными или даже принимаемые окружающими за таковых, на самом деле только притворяются.

Обдумывая возможные причины такого отношения мальчика к жизни, Хулио раз за разом возвращался к его семье. Судя по всему, корень проблемы находился именно там, в ближайшем окружении ребенка. Омедас был уверен в том, что рано или поздно ему удастся докопаться до дна этого черного колодца. Не бывает хороших семей без какой-нибудь мрачной тайны, посвящать в которую посторонних никто не собирается. Оставалось только ждать и внимательно присматриваться к тому, что происходило в этом доме. Рано или поздно истинное положение вещей должно было ему открыться.

На этот раз семейный ужин не удался. Хулио Омедас сидел за столом и все время ощущал на себе пристальный, весьма заинтересованный взгляд сестры. Она уже знала, что Кораль Арсе приходила в клуб и что Хулио долго беседовал с ней. Лаура не смогла отказать себе в удовольствии рассказать об этом матери. Омедас понимал, что разноса со стороны Патрисии ему не избежать, и заранее продумывал тактику защиты.

— Ты же говорил, что больше не будешь встречаться с ней, — с упреком в голосе заявила Патрисия. — Мы ведь с тобой договаривались!

— Успокойся, сестренка. Я знаю, что делаю.

— Ну да, конечно. Ты всегда прекрасно все знаешь.

— Патрисия, пожалуйста, не начинай.

Лаура выжидательно молчала. В последнее время ее мать и дядя частенько обсуждали за столом странные, непонятные и потому очень интересные вещи. Вот и на этот раз разговор зашел о той женщине, с которой девочка наконец познакомилась. Вот она, оказывается, какая — бывшая подруга и почти невеста Хулио!

— Ты на себя посмотри, — продолжала наседать на брата Патрисия. — В твоем-то возрасте путаться с замужней женщиной с двумя детьми да еще с той самой, которая совершенно по-хамски бросила тебя двенадцать лет назад. Пройдет немного времени, и ты сам себя за это презирать будешь.

Хулио исподлобья посмотрел на Лауру. Ему было не по себе оттого, что девочка присутствовала при этом разговоре.

— Ни с кем я не путаюсь, как ты изволила выразиться, и делать это не собираюсь. Что я, по-твоему, совсем идиот?

— Идиот не идиот, но мазохист — это точно. Тебе нравится заниматься самоистязанием.

— А сколько ты надо мной издевалась?! Думаю, что свою квоту я на много лет вперед выбрал.

Патрисия посчитала ниже своего достоинства отвечать на этот упрек и продолжала гнуть свою линию:

— Не понимаю, почему ты никак не закроешь для себя эту страницу из прошлого. Мало ты от нее натерпелся? Так нет же, стоило увидеть — и он опять за старое. Ты ведь и сам не понимаешь, что делаешь. То говоришь, что у тебя нет никакого желания видеться с ней, то сам подстраиваешь свидания.

Хулио мысленно не мог не признаться себе, что сестра в какой-то мере права. Более того, она просто бередила в его душе незажившую рану. Да, Кораль действительно однажды уже бросила его, а он не нашел в себе сил ответить отказом, когда она попросила о помощи.

— Ты пойми, я ведь оказываю психологическую помощь…

— Ладно, кому ты это рассказываешь? — перебила его Патрисия. — Хулио, не пытайся обмануть ни меня, ни себя. Уж мы-то с тобой друг друга знаем. В первый раз, когда мы заговорили с тобой об этом, ты сказал, что ноги твоей больше в этом доме не будет. Проходит немного времени — и что я узнаю? Да ты ее, оказывается, и в шахматный клуб приглашаешь!

— Патрисия, ты ведь всего не знаешь. Речь идет о другом. У меня в этом деле есть свой личный интерес.

— Это я как раз прекрасно понимаю. Вот только хотелось бы знать, к кому у тебя этот самый интерес: к мальчишке или к его мамочке?

Хулио сурово посмотрел на сестру. Она почувствовала что-то в его взгляде, вдруг обернулась к Лауре и попросила ее уйти в свою комнату.

— Что, опять? — возмутилась девочка.

— Мы с твоим дядей хотим поговорить наедине. Нам нужно обсудить то, что тебя не касается.

Лаура недовольно вышла из кухни, демонстративно шаркая подошвами по полу.

Вскоре сосед-тромбонист вновь взялся за свое грязное дело. На этот раз ему заблагорассудилось спуститься вниз, в маленький дворик, где было прохладнее, чем у него в квартире. Оттуда он мог с еще большей уверенностью оповещать всех соседей о своем присутствии в их жизни, издавая душераздирающие завывания и хрипы.

Лаура открыла окно и посмотрела вниз. Как обычно, послышались какие-то вялые возгласы протеста, кто-то с верхних этажей крепко выругался в адрес непрошеного музыканта, затем, словно пулеметная очередь, послышался звук закрываемых ставней. Таким способом соседи пытались хотя бы немного отгородиться от рулад, издаваемых тромбоном толстяка. Лаура вдруг поняла, что этот загадочный человек занимался вовсе не музыкой. Нет, в такой форме он вел свою тайную, партизанскую войну против всего мира. Музыка его интересовала в последнюю очередь. На первой позиции стоял акт мести, совершаемый почти каждый вечер. Этот тип явно находил удовольствие в том, чтобы доставать ближних.

«Интересно, что такого плохого сделали ему люди? После каких мучений и переживаний он стал таким?»

В какой-то момент толстяк-тромбонист перестал дудеть в свой инструмент и почему-то начал хлопать себя по карманам. Вскоре Лаура поняла, что у него зазвонил мобильник. Он положил тромбон на асфальт и удалился в подворотню, чтобы поговорить. В том, что касалось его личных разговоров, он, видите ли, всецело выступал за обеспечение неприкосновенности своей частной жизни.

В этот момент в голову Лауре пришла одна мысль, которая показалась ей забавной и даже по-своему благородной. Она выбежала из квартиры, стремительно спустилась по лестнице в подвал и уже оттуда поднялась во дворик. Сосед по-прежнему говорил о чем-то, стоя в подворотне. Зато тромбон лежал прямо перед выходом из подвала, как на ладони.

Лаура посмотрела вверх. Все окна были плотно закрыты, никто из соседей ни высунулся, чтобы посмотреть вниз, во дворик. Лаура поняла, что чем дольше она будет размышлять, тем меньше вероятность, что ей хватит решимости осуществить задуманное.

Затаив дыхание, девочка выскочила во двор, схватила тромбон и вновь убежала в подвал. Через окошко в двери она видела соседа, который все так же стоял спиной к ней с телефоном, прижатым к уху. Лифт ждал с раскрытыми дверями.

Ни Патрисия, ни Хулио не услышали, как Лаура выходила из квартиры и вернулась обратно. Она сразу же проскочила в свою комнату и заперла за собой дверь. Только теперь девочка могла вздохнуть свободно. По крайней мере, здесь она была в безопасности.

Некоторое время Лаура внимательно разглядывала инструмент, который блестел так, словно был сделан из серебра. Она с трудом представляла себе, как можно играть на такой здоровенной и неудобной штуке. Ей было весело и в то же время немного страшновато.

«Ничего, мама, если что, поймет меня», — подумала она, выключила свет и осторожно выглянула во двор.

С момента преступления прошла пара минут, и толстяк вновь появился во дворике. Несколько секунд он тупо смотрел на то место, где еще недавно лежал тромбон, и явно не мог осознать случившееся. Музыкант стал вертеться на одном месте, оглядывая пространство вокруг себя, чем живо напомнил Лауре разгневанного циклопа, одураченного Одиссеем. В школе они совсем недавно проходили Гомера, и сейчас девочка ощущала себя кем-то вроде Одиссея, ловко обманувшего грозного великана. Еще через несколько секунд толстяку почему-то пришло в голову посмотреть вверх. Лаура тотчас же отшатнулась от окна, села на кровать и прижала ладонь к груди.

«Все, хватит над людьми издеваться! Теперь ты у меня помучаешься!» — думала Лаура, сидя на краю кровати и грозно потрясая кулаками.

Она была так горда собой и в то же время столь напугана своим поступком, что в какой-то момент нервно засмеялась, но тотчас же замолчала, опасаясь, что мама и дядя могут заинтересоваться, что же привело ее в такое возбужденное состояние. Девочка рассудила, что им пока ни к чему знать, какие драматические события только что имели место в их доме.

«Под покровом темноты и с особой дерзостью», — было бы написано в полицейском протоколе.

«С особой дерзостью», — мысленно повторила Лаура.

В ее распоряжении оказался секрет, причем такой большой в буквальном смысле слова, что она, по правде говоря, не слишком хорошо представляла, что с ним дальше делать. Сердце ее по-прежнему учащенно билось.

«Я все-таки молодец! — подумала она. — Хорошо, что я решилась действовать быстро, без лишних рассуждений. Решительность — половина успеха. Вот только что будет, если меня поймают?»

Об этом девочка предпочла пока что не задумываться и через пару минут снова выглянула в окно. Толстяка во дворе уже не было. Лаура задернула шторы и включила свет. Теперь ей нужно было решить, куда спрятать трофей. Она влезла на стул и сняла с антресолей стенного шкафа большую сумку, в которой давным-давно лежал свернутый запасной плед. Похитительница запихнула тромбон в сумку, застегнула ее, засунула на полку поглубже и загородила для конспирации другой, в которой лежали лишние комплекты постельного белья.

Теперь можно было спокойно подумать о том, что делать с тромбоном дальше. Лаура не хотела долго хранить его у себя. Первое решение напрашивалось само собой: попозже, уже ночью, выйти на улицу и сунуть инструмент в мусорный контейнер где-нибудь в соседнем квартале. Никто никогда ничего не узнает. Вот только ей было жаль, если такой красивый и, судя по всему, дорогой инструмент ни за что ни про что сгинет в помойке.

«Лучше, наверное, отдать его в какой-нибудь благотворительный фонд или просто подарить бродячему музыканту. Ладно, — подумала Лаура. — Там видно будет».

Постепенно ее начинали одолевать смутные сомнения. Судя по всему, покоя ей не будет, пока она не признается в содеянном хотя бы маме. Вот только…

Лаура вовсе не была уверена в том, что та поймет ее и по достоинству оценит совершенный ею геройский поступок.

«Еще, пожалуй, возьмет и заставит лично вернуть тромбон владельцу. Нет уж, лучше подождать и придумать какой-нибудь другой способ. — В какой-то момент Лауру осенило. — Нужно будет рассказать о случившемся дяде. Если он и не одобрит мой поступок, то хотя бы подскажет, как быть дальше».

После обеда они отправились погулять в пригородный лесопарк. Извилистая тропа вела их через заросли ладанника и вересковые кусты. Ветви дубов кланялись легкому вечернему бризу. Их маленькие бледно-зеленые листики шелестели на ветру так, словно каждый из них был покрыт тончайшим слоем позолоты. Хулио нравилось, как росли дубы в этой роще — по две-три штуки, ни в коем случае не больше, на некотором удалении от следующей группы. При этом он практически ни разу не видел одиноко стоящих деревьев. Ему казалось, что дубы принципиально избегали как одиночества, так и перенаселенности на отдельно взятом участке территории.

Людей вокруг тоже было не много. Время от времени они встречали на тропинке других гуляющих, в основном семьи с детьми. Иногда их обгоняли парни и девчонки, катающиеся на велосипедах. По мере того как солнце спускалось все ниже к горизонту, воздух остывал и наполнялся приятной предвечерней прохладой.

Инес заметила очаровательную зеленую лужайку, просто идеально подходящую для того, чтобы посидеть на травке и устроить небольшой пикник. Они расстелили на траве циновку и выложили из рюкзаков все, что каждый из них прихватил на прогулку. Это были консервы, хлеб, сыр и кое-какие овощи.

Хулио Омедас заметил, что Инес уже начала открывать ему свои маленькие секреты, те самые тайны, которые каждый из нас гордо хранит в своей одинокой душе. Ими делятся только с человеком, который хотя бы на какое-то время становится самым важным и близким на свете.

С той первой ночи, проведенной вместе, прошла уже неделя. Хулио не мог не признаться себе в том, что все эти дни постоянно вспоминал об Инес. С одной стороны, ему нравилось, что их отношения развивались в этом направлении, с другой — Омедас прекрасно понимал, что сам он всего-навсего ничего не имел против, но вовсе не жаждал этой близости всей душой. Вот почему ему было немного не по себе. Он знал, что о многом умалчивал в разговорах с Инес и вел себя по отношению к ней не совсем честно.

После еды они легли на траву и стали смотреть в небо, провожая взглядом птиц, круживших в вышине. Мобильник Омедаса выскользнул у него из кармана и упал на циновку.

— Говоришь, не любишь телефоны, но свой не оставляешь дома, даже когда уезжаешь погулять за город в выходной день, — шутливо упрекнула его Инес.

— Я не говорил, что не люблю телефоны. Терпеть не могу эсэмэски — это точно. Впрочем, если уж на то пошло, на днях я чуть было не послал тебе сообщение.

— Господи, да когда же это было? По какому поводу?

— На следующее утро. Мне вдруг захотелось сказать тебе, что ночь была просто фантастическая.

— Для меня тоже, — с улыбкой призналась Инес. — Эх, хотела бы я получить такое послание! Что же тебе помешало?

— Как всегда, я почему-то запутался в клавишах. У меня возникло такое ощущение, что на них отсутствуют некоторые буквы.

Инес рассмеялась и сказала:

— Я тебя умоляю! Все буквы там есть. Тебе просто не хватает практики. Буквы расположены по несколько штук на каждой клавише. Чтобы набрать нужную, следует всего-навсего нажать на одну кнопку несколько раз. Другое дело, что ты со своими клешнями… Дай-ка я посмотрю…

Омедас с готовностью протянул ей телефон.

— Да нет, я имею в виду твои руки.

Хулио так же молча вытянул перед собой ладони.

— Да, дело не в том, что клавиши маленькие. Просто лапы у тебя здоровенные, а пальцы толстые. Считается, что это признак честности и искренности.

— Но новые технологии мне пока не по размеру. Нет, я их не перерос. Они до меня не доросли. Увы, это факт.

— Купил бы ты себе новый мобильник. Этот совсем уж антикварная редкость.

— А зачем? Новый ведь будет еще меньше.

Он с удовольствием наблюдал, как тонкие пальцы Инес скользили и скакали по клавишам его телефона с ловкостью беличьих лапок, открывающих миндальный орех.

— Он у тебя не только старый, но еще и безликий, — сказала она. — Ты не внес в него никаких персональных настроек.

— Слушай, а можно как-нибудь это сделать, не меняя телефон на новый?

— Ладно, что-нибудь придумаем. Если серьезно, ты мог бы персонализировать свой телефон, сделать его не таким, как другие. Загрузить нужные настройки и функции большого труда не составит. Зато потом ты будешь относиться к нему иначе, как к чему-то близкому, даже родному.

— Чтобы не забыть, запишу эту идею в свой электронный органайзер.

С этими словами Хулио стал с потешно серьезным видом щелкать себя согнутым пальцем по лбу, словно набирая текст на невидимой налобной клавиатуре.

При этом он, подражая синтезированному голосу японских роботов, чуть нараспев произнес:

— Внес-ти пер-со-наль-ны-е на-строй-ки в те-ле-фон.

Именно в этот момент, словно в благодарность за оказанное ему внимание, мобильник Хулио зазвонил. Они непроизвольно рассмеялись. По правде говоря, прерывать разговор с Инес Омедасу не хотелось. Он бросил взгляд на экран, убедился в том, что звонит Патрисия, и выключил аппарат.

— Вот видишь, — сказал Хулио. — Это еще одно неудобство, связанное с современными технологиями. Тебя всегда, в любой момент кто угодно может оторвать от самого важного дела. Любой человек способен разрушить едва ли не самые прекрасные минуты твоей жизни.

Инес была польщена тем, какими словами ее спутник, пусть даже в шутку, описал их прогулку и те минуты, которые они проводили вместе. На самом деле Омедас просто не хотел, чтобы сестра слишком рано узнала, что он проводил время с Инес. Хулио не желал дарить ей это удовольствие. Разумеется, такая предосторожность оказалась абсолютной глупостью. Вполне достаточно было отойти на шаг-другой и спокойно поговорить с сестрой, не утруждая себя объяснениями, где и с кем он сейчас гуляет. Судя по всему, он по-прежнему, как и в юности, воспринимал Патрисию неким цензором, этакой ведьмой, надзирающей за моральным обликом брата и пытающейся устроить его личную жизнь по своему разумению.

— Я ведь тебе практически ничего не рассказывала о своей жизни, — сказала вдруг Инес.

— Так и есть. Мы все время говорим о работе.

— Я была замужем, но сейчас разведена.

По правде говоря, Хулио удивили эти слова.

— Когда мы поженились, мне было двадцать лет. Мой муж к тому времени уже стал алкоголиком, хотя ни я, ни даже он сам этого еще не знали. Выпивать он начать лет с пятнадцати, и к двадцати пяти без четырех-пяти рюмок чего-нибудь крепкого в день обойтись уже не мог. Жизненной энергии ему было не занимать. Он, наверное, и мертвого мог бы расшевелить, а работал фотографом для одного английского экологического журнала. Мы очень много путешествовали по миру, мотались из одной страны в другую. Вот почему первые годы совместной жизни показались мне просто раем, несмотря на его пьянки, которые он старался по возможности скрыть от меня. Как только у нас появлялось несколько свободных дней, он брал билеты на самолет и мы улетали куда-нибудь на край света. Муж прекрасно умел уходить с проторенных туристских маршрутов и отлично ориентировался в незнакомых местах. В его голову словно был встроен компас, точность показаний которого с употреблением алкоголя только увеличивалась. На четырех языках он говорил свободно и еще на четырех мог худо-бедно изъясниться. Так что в любом уголке мира языкового барьера для нас практически не было. Муж, например, мог потолковать на хинди с каким-нибудь бирманцем. В общем, семейная жизнь началась как захватывающее приключение, которому, казалось, не будет конца. Стоило нам только начать уставать от чего-то, что казалось рутиной, как тотчас же вырисовывался проект и мы снова куда-то ехали или летели. Он открыл для меня этот мир, научил по-настоящему смеяться. Этот астуриец до мозга костей великолепно чувствовал английский юмор и шутил, как заправский британец. Вот только о том, что его алкоголизм переходил уже в клиническую стадию, я догадалась слишком поздно. Постепенно все шло хуже и хуже. Наши отношения расстроились, между нами словно прошла трещина.

— А как он себя вел, когда приходил домой пьяный? Я имею в виду…

— Нет, руки он никогда не распускал, со мной всегда старался быть ласковым и любезным, а свое дурное настроение срывал на мебели. Начиная с третьего года совместной жизни муж стал все больше времени проводить не дома, а в барах с друзьями. Возвращался он под утро, в хлам пьяный, с трудом доходил до комнаты по коридору, держась за стену, и ложился спать не раздеваясь. Я, сам понимаешь, была от всего этого не в восторге. Мне хотелось иметь детей, но от него, в таком состоянии, — об этом нечего было и думать. Ирония судьбы заключалась в том, что в то время я работала психологом в службе поддержки женщин, ставших жертвами домашнего насилия. Помнишь, такие центры Министерство социального развития открыло в свое время по всей стране? Я смотрела на этих несчастных женщин и мысленно спрашивала сама себя, неужели и я со временем стану такой? Каждый месяц Лукас уезжал на неделю, а то и на две в Лондон. Всякий раз он клялся мне, что завяжет с алкоголем, но там, в Англии, я не могла за ним проследить. Когда он возвращался в Мадрид, то действительно подолгу не брал в рот ни капли. Я даже начинала верить, что все налаживается, но интуиция подсказывала, что рядом со мной уже не тот человек, которого я когда-то знала. Вскоре выяснилось, что там, в Лондоне, он отрывался по полной. Бог с ним, если бы речь шла только об алкоголе. Так он же стал ходить по шлюхам и в конце концов даже подхватил сифилис. Представь себе, эту новость Лукас воспринял со смехом, словно речь шла о легкой простуде. Потом он окончательно обосновался в Мадриде. Английский журнал организовал здесь филиал редакции, Лукас получил отличное место, но наши отношения уже так и не наладились. Мне в то время было очень плохо.

Инес замолчала и проследила взглядом за двумя птицами, взлетевшими с кроны ближайшего дуба.

— Раз в год я обычно заезжаю к нему в гости, совмещаю это дело с поездкой в Лондон. Он окончательно обосновался там. Теперь у него другая подруга. Я, естественно, из вредности называю ее не по имени, а просто рыжей. Она настоящая англичанка с веснушками и челочкой. До меня ей нет никакого дела. Это очень домашний человек. Испания кажется ей какой-то дикой экзотической страной, расположенной на другом конце света. Они вместе уже два года, и Лукас, кажется, по уши доволен такой жизнью.

— Он по-прежнему пьет?

— Говорит, что нет. Якобы завязал. Но один его коллега по журналу, наш общий друг, рассказал мне, что на самом деле он по-прежнему вечерами пропадает в пабах, заливая себе в глотку пинту за пинтой. Судя по всему, в последнее время Лукас переключился в основном на пиво. В общем, не знаю, чем у него все это кончится. Скорее всего, ничем хорошим. Чего еще ждать при такой жизни?

На некоторое время она снова замолчала, погрузилась в воспоминания, затем словно очнулась, посмотрела на Хулио с улыбкой и поинтересовалась заговорщицким тоном:

— Любишь японскую кухню? Суши, например?

— Ничего не имею против. А что?

— Да так, ничего. Просто у меня дома совершенно случайно завалялся набор суши на четыре персоны. Мне почему-то кажется, что на нас двоих будет в самый раз. Как насчет того, чтобы поужинать вместе?

— Отличная мысль.

Инес явно воодушевилась этим разговором и продолжала рассуждать:

— И вообще, я тут вот о чем подумала. Может, съездим куда-нибудь этим летом? Я уже столько времени никуда не выбиралась… Наверное, с тех пор, как развелась с мужем.

Хулио понял, что больше ничего хорошего ожидать от этого разговора не приходится.

«Хорошего понемножку, — подумал он. — Ну что, спрашивается, мешало ей продолжать разговор про телефоны, про любую другую чушь? Зачем все портить какими-то планами на совместное будущее?»

Быть невежливым ему не хотелось, в то же время Омедас счел своим долгом дать этой женщине честный и откровенный ответ на ее предложение:

— Понимаешь, Инес, я с удовольствием поехал бы с тобой куда угодно, хоть на край света. Я готов представить себя рядом с тобой в любой стране мира. Вот только есть одна сложность. Дело в том, что мне нужно уладить все свои срочные дела здесь, в Мадриде, хотя бы просто для того, чтобы не портить отдых переживаниями по этому поводу. Что же касается забот, то их у меня, честное слово, выше головы.

Инес потребовалось несколько секунд, чтобы осознать происходящее и оправиться от этого удара.

— Все понятно, — коротко и сухо сказала она.

Хулио сглотнул и попытался подсластить пилюлю:

— Я надеюсь, что с большей частью этих проблем разберусь достаточно быстро. Тогда мы и поговорим об этом снова, но боюсь, что не в ближайшее время. В общем, ты уж меня извини, но…

— Да ладно тебе, можешь не извиняться, — перебила она. — Ты ничем мне не обязан и уж тем более ни в чем передо мной не виноват. Так даже лучше. Нет, я серьезно. Лучше так, чем через «не хочу».

Хулио вопросительно посмотрел на нее, и Инес грустно улыбнулась ему.

Напряжение постепенно спадало, и Омедас позволил себе разрядить обстановку двусмысленным вопросом:

— Надеюсь, предложение поужинать вместе остается в силе?

Инес склонила голову набок, прищурилась, что-то сосчитала в уме и сказала:

— Ладно, убираю из программы свечи и романтические баллады Синатры. Остается только пункт третий — суши.

— Синатру, конечно, жаль, но что поделаешь. Свечи убери куда-нибудь, но не слишком далеко. Может, еще и пригодятся. Кто знает…

— Ладно, договорились. Только учти, эти свечи особенные, ароматизированные. Они могут протухнуть, если убрать их в коробку на долгое время.

Хулио кивнул и непроизвольно поджал губы. Он уже чувствовал, что рано или поздно пожалеет обо всей этой затее.

15 мая

Нужно сказать, что свой инстинкт убийцы он каким-то загадочным образом перенес на шахматы. Игра превратилась для него в острый нож, в инструмент удовлетворения собственных тайных желаний. Шахматы становятся для мальчика источником адреналина, через них он срывает свою злость на окружающих. При всем том его внутренний мир мне по-прежнему недоступен и непонятен.

Я вообще не уверен в том, что мои занятия дают хоть какой-нибудь положительный результат. По-моему, мы с Нико топчемся на месте, к тому же погрязли во взаимной лжи. Я делаю вид, что учу его шахматам, хотя на самом деле работаю с ним как психолог. При этом мы прикидываемся, что я ему помогаю, хотя на самом деле никакой поддержки от меня он не видит, да и не нужна она ему. Мы говорим друг другу, что стали друзьями, хотя и это по большому счету неправда…

Все происходит из-за того, что я не могу поймать, в чем кроется корень той проблемы, само существование которой Нико всячески отрицает. Кроме того, очень странно видеть перед собой ребенка, который гораздо больше напоминает взрослого и ни на миг не позволяет себе расслабиться, чтобы, упаси бог, хотя бы на минуту не стать похожим на того мальчишку, которым был еще совсем недавно.

Под маской высокомерия и самодостаточности я могу видеть, что в нем, в его душе происходит какая-то скрытая борьба. Что-то заставляет Нико держать в узде собственные чувства и быть все время начеку. Он ведь прекрасно знает, зачем я прихожу, расспрашиваю его, наблюдаю за ним. Мальчик ни о чем не спрашивает, но обо всем догадывается и делает не по-детски логичные выводы.

Они с Лаурой вроде бы подружились, по крайней мере, в клубе ладят прекрасно. По правде говоря, это даже беспокоит меня. Он ведет себя с ней так, словно она для него не пустое место, более того, относится к ней с явной симпатией и уважением. Мне вроде бы и хочется верить, что все это искренне, но осторожность с этим мальчишкой не помешает.

Лаура ведь совершенно не представляет, с кем имеет дело. Нужно ли ее предупреждать? С одной стороны, мне так было бы спокойнее. С другой — может нарушиться естественность их отношений. Николас совсем замкнется в себе и окончательно перестанет доверять мне.

Его мать уверена в том, что эти приятельские отношения очень полезны для мальчика. Так что лучше, наверное, не предупреждать Лауру ни о чем и просто внимательнее присматривать за тем, как поведет себя Нико по отношению к ней. Так можно будет избежать риска полностью сорвать всю терапию, начатую уже довольно давно.

Решено. Буду держаться в стороне, но при этом внимательно наблюдать, как общаются Нико и Лаура. Если что-то пойдет не так, то всегда можно предупредить девочку и увести ее от грозящей ей опасности.

Вплоть до сегодняшнего дня передо мной гораздо больше вопросов, чем ответов, и проблем, чем решений. Явных результатов пока не видно. Но Кораль почему-то слепо верит в то, что у меня все получится. Мне от этой ее убежденности, честно говоря, нет никакого толку. Я и сам с удовольствием убедился бы в том, что добился каких-то успехов, поведение Нико коренным образом изменилось, теперь он будет хорошим, приветливым и душевным мальчиком. Вот только почему-то мне не верится, что он окончательно подавил в себе инстинкт убийцы.

Шахматы вряд ли могут сделать человека лучше. Нет, его поведение за доской, несомненно, куда более корректно, чем в любом другом месте. Он вообще стал вести себя в клубе гораздо вежливее, особенно с тех пор, как Лаура щелкнула его по носу. Надеюсь, мальчишка правильно воспринял полученный урок.

По правде говоря, я и сам не знаю, чего мы добиваемся, полностью завязав нашу терапию на шахматах, приручаем ли зверя или же просто отвлекаем его на какое-то время. Конфликт Нико с отцом по-прежнему остается неразрешенным. Если первопричина странностей поведения Нико кроется именно в нем — а я, в общем-то, и в этом до конца не уверен, — то от того, что мы раскроем в мальчишке юное шахматное дарование, нам, если честно, будет мало толку.

Мои отношения с Карлосом стали несколько натянутыми после того, как в той семейной ссоре я непроизвольно встал на сторону Кораль. Не позволил ли я себе чего-нибудь лишнего? В конце концов, Нико — часть этой системы. Его невозможно оторвать как от матери, так и от отца.

Вот так и обстоят мои дела. Главный вопрос так и остается на повестке дня. Я по-прежнему не знаю, почему Нико такой, ведет себя именно так, а не иначе. Еще мне хотелось бы понять, какую цель он преследует, чего добивается своим нестандартным поведением?

Вечер был окрашен в медные тона. Карлос и психолог сидели с бокалами пива на террасе, плотно примыкавшей к верхнему участку подвесной канатной дороги. Отсюда открывался эффектный панорамный вид на западную часть Мадрида — на улицы и проспекты, запруженные автомобилями, тысячи и тысячи зажженных фар, заметную черную шапку смога, накрывавшую город.

По склону холма ритмично, одна за другой, поднимались кабины канатной дороги. Большая часть их была пуста, но время от времени Хулио встречался взглядом с чьей-то физиономией, прижатой к стеклу и проплывавшей мимо чуть выше его. Жужжание электромоторов и лязг вагонов при прохождении очередного столба опоры действовали на Хулио усыпляюще. Столь же умиротворяюще выглядели и отблески последнего предзакатного солнца на металлических бортах кабин.

Чуть поодаль, на открытой площадке несколько молодых парней затеяли игру в футбол наполовину сдутым мячом. Их поддерживали трое на редкость голосистых и визгливых девиц, беспрестанно выкрикивавших комплименты по поводу мастерской игры своих приятелей.

Муж Кораль провел рукой по шее и запустил пальцы с носовым платком за жесткий пластиковый воротник, чтобы вытереть пот. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже. Правая рука и плечо теряли подвижность, боли постоянно усиливались. Омедас никогда раньше не видел его таким мрачным и неразговорчивым.

Карлос опоздал на встречу чуть ли не на полчаса. Это обстоятельство позволило им начать разговор с нейтральной, болезненной в равной степени для обоих темы дорожного движения и пробок, в особенности на шоссе М30 в районе Висенте-Кальдерон. Затем беседа незаметно перешла на погоду и проклятие Мадрида — июньскую жару. В это время года все нормальные люди, у которых есть такая возможность, собирают чемоданы и бегут из раскаленного города куда глаза глядят. Впрочем, в этот предзакатный час жаловаться на жару было бы несправедливо. Солнце садилось, здесь, на вершине холма, на террасе, было достаточно свежо и комфортно.

Хулио не мог не заметить, что Карлос был явно недоволен тем, как идут дела. При этом он определенно связывал многие сложности и неудачи с той ролью, которую играл во всем этом Хулио. Ни отец, ни сам Омедас еще не забыли, как тяжело им обоим дался тот вечер, когда Нико испортил всем свой собственный день рождения и отец запер его на ночь в сарае. Хулио после этого пришлось стать свидетелем семейной ссоры, в которой ему выпало оказаться между молотом и наковальней.

При этом он — сознательно или же нет — целиком и полностью выступил на стороне Кораль. Все инициативы и идеи Карлоса были разбиты им в пух и прах. Сначала он убедительно доказал отцу, что отправлять ребенка в интернат нет никакого смысла, затем опроверг гипотезу Карлоса о том, что у Нико развивается так называемый синдром маленького императора, и всячески выступал против ужесточения наказаний. В итоге все доводы Карлоса были разбиты. Он остался с пустыми руками перед рассерженной супругой и психологом, вооруженным до зубов специальными знаниями. В довершение всего Хулио дал Кораль весьма действенное оружие в борьбе против мужа.

Прежде чем перейти к упрекам, отец Николаса потребовал от собеседника объяснений. Он хотел знать, что тот мог бы предложить взамен теорий и идей самого Карлоса, развенчанных им.

— Я вовсе не пытаюсь поставить под вопрос твой авторитет в семье, — извиняющимся тоном произнес Хулио. — Кроме того, само собой, считаю непростительным то, как поступил Нико с твоим подарком.

— По-моему, в тот вечер ты говорил что-то другое.

— Я лишь пытался объяснить, что такое поведение ребенка может быть как-то обосновано его внутренним состоянием. Если мы выясним, что он ведет себя сознательно, пытается достичь какой-то цели, пусть даже и самой безумной, то нам будет легче. Тогда мы сумеем найти решение этой проблемы.

Эти слова, похоже, нисколько не обрадовали мужа Кораль. Хулио понимал, что его собеседник еще не раскрыл перед ним все свои карты.

— Да пойми ты, Хулио, мы с Кораль уже головы сломали, размышляя над тем, почему он может так себя вести. У него ведь нет никаких причин ненавидеть меня и презирать всех окружающих. Если и есть какой-то повод, то он, скорее всего, скрыт где-то на уровне химических процессов, происходящих у него в мозгу. Я тут проконсультировался с одним старым знакомым. Он, кстати, психиатр. Так вот, этот человек порекомендовал мне перейти к медикаментозному лечению сына и даже предварительно назвал несколько нейростимуляторов.

— Не думаю, что в данном случае удастся решить поведенческую проблему на химическом уровне, — довольно сухо заметил Хулио.

— Конечно, вы, психологи, всегда не доверяете таблеткам.

— Дело не в этом.

Омедас все сильнее чувствовал, что те немногие связи, которые установились у него с Карлосом, рвались одна за другой.

Неожиданно на террасе стало очень шумно. Компания футболистов что-то не поделила. Теперь парни разбились на два лагеря и не то всерьез собирались драться, не то просто драли глотки, демонстрируя свою мужественность перед зрительницами, восхищенно взирающими на все происходящее. Те действительно приветствовали завязывающуюся драку аплодисментами, смехом и ободряющими возгласами.

Карлос по-прежнему чувствовал себя обиженным и никак не мог понять, почему психолог в тот вечер целиком и полностью встал на сторону Кораль. Хулио объяснил, что его поведение было смоделировано стратегией, цель которой состояла в том, чтобы спровоцировать начало реакции. Он специально воспользовался этим химическим термином, чтобы сделать свои объяснения более наглядными и доказательными для человека, далекого от психологии и воспринимающего мир сугубо материально. Карлос, похоже, остался абсолютно не удовлетворен этими словесными играми.

«Вполне возможно, что я подобрал не самую лучшую образную параллель», — подумал Хулио.

— Предложение, которое ты выдвинул в ответ на выходку Нико, не было адекватным, — мягко сказал он. — Идея отправить его в интернат идет вразрез со стратегией, выработанной нами вместе. Мы же с тобой договорились, что я буду работать иначе.

— Слушай, с тех пор все изменилось. Теперь нам просто-напросто приходится защищаться от него.

В голосе Карлоса Альберта впервые послышались печальные и даже, пожалуй, скорбные интонации.

— Карлос, признайся себе, ты же ненавидишь своего собственного сына.

Тот посмотрел куда-то вдаль. Его молчание нетрудно было расценить как знак согласия, хотя бы в какой-то мере. В первый раз за все это время Хулио почувствовал, что затронул действительно больную для собеседника тему. Похоже, он начал на самом деле понимать Карлоса, предугадывать ход его мыслей, чувствовать его на расстоянии.

При этом психолог продолжал гнуть свою линию:

— Пойми, так мы далеко не уйдем.

Отец Николаса закрыл лицо ладонями и несколько минут просидел так молча. Его душили слезы. Омедас смотрел куда-то в сторону. Больше всего ему сейчас хотелось оказаться в кабине канатной дороги и поплыть в ней куда-то, на вершину какой-нибудь высокой горы.

Карлос взял себя в руки, внимательно посмотрел в глаза психологу и твердо, без тени упрека в голосе, сказал:

— Все, хватит. С сегодняшнего дня прекращаем.

— Что?..

— Я хочу, чтобы ты закончил свою терапию.

— Хорошо, вопросов нет, — сказал Хулио, изо всех сил пытаясь сохранить при этом хотя бы внешнее спокойствие.

Карлос вынул из кармана пиджака и положил на стол подписанный банковский чек.

Омедас даже не посмотрел на него и сказал:

— По-моему, ты неправ. Я бы даже сказал, что ты ошибаешься.

— Нет, Хулио, я уже и так потерял слишком многое. Теперь я просто пытаюсь спасти свой брак и семью.

В этот момент мяч, которым играли ребята-футболисты, выкатился на террасу перед кафе и в конце концов остановился буквально в шаге от столика, за которым сидели собеседники. Карлос встал со стула, явно намереваясь аккуратно отбить мяч, направить его в сторону импровизированного футбольного поля. Судя по всему, старательно сдерживаемая злость все-таки нашла выход в непроизвольно сильной физической реакции. Он ударил по мячу с такой силой, что тот взвился куда-то к небу, перелетел через линию канатной дороги и упал где-то далеко внизу, чуть ли не у самого подножия холма.

— Да пошло оно все к черту! — прокричал во весь голос Карлос.