Милый Каин

Глава четвертая Лаура, первая доска

Хулио терпеть не мог бассейны. Они напоминали ему обстановку, в которой случилось одно из самых тяжелых событий его жизни. Когда ему было шестнадцать лет, именно в бассейне скончался его отец.

По субботам с утра они обычно ходили поплавать в ближайший спортивный комплекс. В тот день Хулио появился там на час позже условленного времени и был склонен полагать, что отец с сестрой уже наплавались вволю и вернулись домой. Он вошел в раздевалку и сразу понял, что здесь происходило что-то странное. Сама атмосфера в помещении словно излучала нервное напряжение и всеобщее возбуждение. В чаше бассейна не было ни души.

Пожилой посетитель, сидевший на скамеечке рядом с душевыми кабинами, сообщил Хулио, что некоторое время назад какой-то немолодой мужчина захлебнулся. Его вытащили из бассейна. Теперь спасатели пытаются привести его в чувство.

Возле бортика бассейна и вправду собралась толпа, обступившая пострадавшего таким плотным кольцом, что разглядеть происходящее там, за частоколом ног и голов в резиновых шапочках, не было никакой возможности. Все присутствующие говорили и даже кричали одновременно. Естественно, разобрать, что хотел сказать каждый из них, было по меньшей мере трудно.

Хулио вовсе не горел желанием вносить еще большую сумятицу своим присутствием и предпочел переждать неприятную ситуацию в расчете на то, что пострадавшего откачают и можно будет спокойно поплавать. Он всегда терпеть не мог нездоровое желание оказаться как можно ближе к месту любой трагедии, которое свойственно многим людям, мечтающим непременно стать свидетелями предсмертных хрипов пострадавшего. При виде толпы зевак, собравшихся на месте аварии или какого-нибудь другого происшествия, у него обычно начинался приступ мизантропии.

Поэтому Хулио вернулся обратно в раздевалку, снял резиновую шапочку и присел на скамейку. Сквозь неплотно прикрытые двери из бассейна доносились чьи-то крики и команды. Впрочем, разобрать, что именно говорили и кричали там, за дверью, было невозможно. Эхо, отражавшееся от куполообразного потолка, слишком сильно искажало голоса. Время от времени через раздевалку пробегали сотрудники бассейна.

«Да, „скорую“ уже вызвали! — прокричал из вестибюля консьерж. — Сейчас подъедут».

Хулио представил себе старика, на миг потерявшего сознание в глубокой части бассейна и тотчас же захлебнувшегося. Здесь всегда было много пожилых людей. Дежурный спасатель обычно приглядывал за ними.

Омедас сидел на скамейке, уперев локти в колени, опустив голову, и вдруг почувствовал себя плохо. Поток мыслей и образов, рождавшихся у него в голове, потерял связность и стройность, перед глазами поплыли круги, в нос с удвоенной силой ударил запах чистящего средства из только что вымытых душевых и испарения хлора из бассейна. Это сочетание, в общем-то привычное, на сей раз сработало как отравляющий газ, проникающий в самую душу.

Глаза Хулио с трудом выносили мерцание испортившейся лампы дневного света, прикрепленной под потолком раздевалки. Деваться от этих вспышек было некуда. Они отражались в металлических поручнях скамеек, в начищенных до блеска ручках и рамах дверей душевых кабин.

Хулио и сам не ожидал, что привычная обстановка так внезапно покажется ему давящей и враждебной. Он вдруг понял, как сильно ему неприятно это место, и почему-то решил, что никогда в жизни больше не придет ни в этот, ни в какой-либо другой бассейн.

Очередной напастью для него стал кондиционер. Хулио продрог и набросил на плечи полотенце. Ему не хватало воздуха, но при этом он не мог заставить себя встать со скамейки. Какая-то неведомая сила словно парализовала его, заставила против собственной воли сидеть в этом неуютном холодном помещении. Какой-то едва уловимый, но при этом властный голос, звучавший внутри его, требовал сидеть неподвижно и смотреть на мерцающую неоновую трубку.

Хулио то открывал, то закрывал глаза. Его дыхание было сбивчивым и прерывистым. Ни с того ни с сего ему показалось, что серая дверь, выходившая в бассейн, напоминает голову огромной полуразложившейся рыбы. Он с немалым трудом заставил себя избавиться от этого наваждения.

Его рассеянный взгляд блуждал по стенам и полу раздевалки и вдруг словно споткнулся о знакомый предмет. Рядом с одним из стульев на полу лежали отцовские тапочки, хорошо знакомые ему.

Мозг Хулио заработал с ужасающей быстротой. Несколько простых и неопровержимых умозаключений привели его к страшному выводу.

«Если отец еще здесь, в здании бассейна, но до сих пор не появился ни в душе, ни в вестибюле, при этом его нет в раздевалке и не видно среди любопытствующих, собравшихся вокруг утопленника, значит, это именно он и находится в центре толпы, среди любопытствующих и добровольных помощников».

В подтверждение правоты этой страшной догадки раздался крик Патрисии. Сестра умоляла кого-то снова позвонить в «скорую помощь» и попросить приехать побыстрее.

О том, что произошло после, у Хулио сохранились лишь смутные обрывочные воспоминания. Весь день и вечер они с Патрисией провели в приемном покое больницы. Час шел за часом, а они так и сидели в уголке в дальнем конце коридора, который, казалось, искривлялся в перспективе, напоминая железнодорожный туннель, в конце которого должен был быть свет… Должен был — но так и не появился.

Время шло к ночи. Из состояния оцепенения Хулио вывела музыка, зазвучавшая где-то по соседству, в одной из палат. Судя по всему, кто-то из пациентов настроил приемник на нужную ему волну и осторожно прибавил громкость. Омедас непроизвольно прислушался к этой едва уловимой мелодии и почувствовал, как к нему возвращаются жизненные силы. Сомнений не было — по радио передавали «Пасторальную симфонию».

— Патрисия, слышишь?

— Что? Что я должна слышать? — Она посмотрела вокруг, явно не понимая, о чем говорил Хулио.

Патрисия действительно с трудом воспринимала все, что происходило вокруг нее. Ей совершенно точно было не до музыки. Мелодия звучала еле слышно, но Хулио этого оказалось достаточно. Он легко представил себе Большой симфонический оркестр с Караяном за дирижерским пультом. Омедас почти физически ощущал эту божественную вибрацию, насквозь пронзавшую тело и возвращавшую его к жизни. Симфония словно окутывала человека невидимой пеленой, гасившей тяжесть удара, обрушившегося на него.

Хулио полностью отдался музыке, вцепился в нее как в последнюю надежду на спасение. Она уносила его куда-то вдаль, прочь от больницы, агонии отца, скорби сестры, прочь от этого мира, от времени и всего того, что могло в нем случиться.

Именно в этом полусознательном сознании Хулио отчетливо почувствовал тот момент, когда Роберто Омедас ушел от них в другой мир. Его душа воссоединилась с музыкой и понеслась вслед за божественными нотами куда-то прочь, как опавший лист под порывом ветра. Так и сбылась заветная мечта Роберто — передать Бетховена в наследство сыну, пусть даже для этого ему придется оставить в залог у судьбы свою жизнь.

Хулио и Патрисия остались круглыми сиротами, когда ему было шестнадцать, а ей — восемнадцать лет. Первое время их опекала тетя Ампаро, как и ее покойный брат Роберто отличавшаяся мягким и покладистым характером. Первые два года они прожили в ее квартире на Ла Кастельяна, в комнате, оставшейся свободной после того, как старший сын тети решил пожить отдельно со своей девушкой. Постепенно брат и сестра пришли в себя, и тетя Ампаро быстро поняла, что эти двое могут позаботиться о себе сами.

Патрисия пошла учиться на секретаря и сразу же стала применять полученные знания на практике, устроившись подрабатывать по вечерам в офисе какой-то фирмы. Хулио всерьез задумывался о карьере профессионального шахматиста, поступил в университет, но принялся за учебу без особого энтузиазма.

У него с детства были способности к математике. К выбору этого факультета Хулио склонялся уже давно. Тем не менее, когда дело дошло до поступления в университет, он всерьез призадумался. Столь сложная наука, требующая полной интеллектуальной отдачи, могла всерьез отвлечь его от шахматной карьеры, казавшейся парню такой романтичной.

Другой областью знаний, давно интересовавшей его, была психология. Он без больших колебаний подал документы именно на этот факультет. Юноша рассудил, как выяснилось потом, совершенно справедливо, что занятия этими дисциплинами не будут для него слишком утомительными и оставят достаточно времени для совершенствования в том увлечении, которое казалось ему тогда главным. Хулио влекли к себе не доски в университетских аудиториях, а доски для шахматной игры. Его манили не университетские коридоры, а бесконечные логические лабиринты любимой игры.

Шахматы стали для парня своего рода спасением от окружающего мира, местом, где он мог воссоединиться с призраком отца. Хулио ощущал, как игра затягивала его, будто какое-то силовое поле. Треугольники слонов и пешек, эскадроны коней, стремительно шествующие ладьи — все это наполняло смыслом его существование. Едва ли не каждый вечер молодого человека можно было увидеть на занятиях в шахматной школе.

Вскоре его заметили и признали подающим надежды шахматным дарованием. От турнира к турниру он повышал классность и рейтинг, при этом мысленно посвящал каждую победу памяти отца. В душе Хулио был уверен, что отец гордился бы им. Боль утраты помогала оттачивать остроту мысли, обида на судьбу подпитывала инстинкт хищника-убийцы.

Судя по всему, от природы Хулио был человеком очень выносливым. Это качество в сочетании с приобретенным и сознательно развитым в себе упорством порой позволяло ему присутствовать на всех турнирах, длившихся по семь — десять дней, не считая тех, в которых он сам принимал участие. Ни одно обсуждение какой-либо партии не обходилось без него.

Такая жизнь требовала немалой концентрации внимания. Порой он часами рассматривал неподвижные фигуры или был вынужден напряженно ждать по полчаса следующего хода очередного противника. На этом этапе в шахматном мире обычно отсеиваются многие игроки, подающие надежды.

Привыкнув к однодневным турнирам в юношеских клубах и к так называемым быстрым шахматам, очень трудно переключиться на полноценную игру, выматывающую человека психологически и физически. Усугубляет ситуацию то обстоятельство, что любая, даже самая незначительная ошибка, совершенная в состоянии крайнего напряжения, может стоить игроку очень многого — как минимум участия в турнире, на который уже было потрачено много сил.

В отличие от большинства молодых игроков Хулио не сдавался, учился не только побеждать, но и проигрывать. Каждое поражение он превращал в возможность обрести знания, получить в свое распоряжение какой-нибудь доселе незнакомый прием, новое оружие.

Омедас выиграл командный чемпионат Испании для юношей до шестнадцати лет и стал ездить в другие европейские страны. Его включили в команду, состоявшую из пяти молодых дарований, которым повезло обрести в жизни не только тренера, но и хорошего друга. Пьер, международный мастер, француз, уроженец Алжира, проживший большую часть жизни в Барселоне, говорил по-каталански[4] гораздо лучше, чем по-испански. Именно он открыл глаза Хулио на шахматный мир.

Тот уровень, который он знал по испанским турнирам, не имел ничего общего с тем морем международных соревнований, в которых ему предстояло участвовать и противостоять невероятно сильным соперникам из стран Восточного блока. Среди них были и узбеки, и армяне, и иранцы, и латыши, эстонцы, литовцы, румыны… В этих странах всегда была сильна шахматная традиция, кроме того, там был наработан огромный опыт воспитания игроков с самого раннего возраста.

Именно эти шахматисты сбили спесь с Хулио, собравшегося уже было зазнаться. Благодаря им он и выработал свой особый стиль. Юноша с гораздо большим удовольствием выстраивал плотную эшелонированную оборону, не бросался в лихие кавалерийские атаки, полагался на логику и умение просчитывать игру на много ходов вперед. Своей армией он командовал так же строго, как центурион — вышколенным римским легионом.

Его фигуры всегда четко держали строй и давили противника не лихим наскоком, а медленным, но неотвратимым продвижением вперед под прикрытием плотной стены щитов. Самое важное — держать строй, не вскрывать оборону ради атаки с непредсказуемым исходом. Такой он видел свою игру и — хорошо ли, плохо ли — постепенно совершенствовался в ней, занимал все более высокие строчки в международных рейтингах.

В дальние поездки за Пиренеи нужно было брать с собой большой багаж. Хулио должен был иметь при себе все то, в чем он всегда был силен, а именно: ту составляющую шахмат, которая может быть просчитана, подвергнута строгому математическому анализу. Кроме того, в этих поездках ему как воздух были нужны такие вроде бы невесомые, но вместе с тем весьма значимые для шахматиста качества, как интуиция, творческий порыв и способность мгновенно, а главное — непредсказуемо для соперника отреагировать на любое изменение на доске.

Вот этого-то Хулио обычно и не хватало. Нет, иногда ему приходили в голову отличные неординарные идеи. Он мог по-новому повернуть ход стандартного дебюта, углубиться в создание неведомой, никем еще не описанной комбинации, но все это происходило лишь от случая к случаю. В большинстве же партий Омедас рассчитывал лишь на свою логику, на рациональный подход к анализу, на способность просчитать игру и направление мысли соперника на много ходов вперед.

Обычно Хулио выстраивал глухую оборону и выжидал, когда противник совершит ошибку или откроет брешь в своих боевых порядках для того, чтобы перейти в атаку. Даже в таких случаях он не бросал в прорыв все свои силы, а начинал методично, ход за ходом давить противника неспешной, но тщательно спланированной контратакой. В Испании такая тактика оправдывала себя сполна, но против игроков с Востока она все чаще и чаще оказывалась бессильной.

Хулио знал о шахматах все или почти все. Тем не менее эти знания не спасли его от горечи разочарования, когда он в какой-то момент понял, что никогда не сможет достичь на этом поприще тех вершин, которые действительно манили его и могли бы удовлетворить все шахматные амбиции. Звезда, стремительно вспыхнувшая на шахматном небосклоне, обычно сияет недолго. Омедас понял, что сам он принадлежал именно к такому классу игроков, осознал, что достиг некоего потолка в развитии. Ему предстояло завершить свою шахматную карьеру, так и не вырвавшись из довольно многочисленного круга достойных игроков, так и не ставших лучшими.

Кроме того, Хулио отлично понимал, что законы регрессии, существующие в природе, еще никто не отменял. Он перестанет расти, начнет со временем играть все хуже и хуже, в итоге должен будет уйти из профессиональных шахмат побежденным, измотанным и униженным чередой многочисленных поражений. В общем, положа руку на сердце, Омедас понимал, что уйти вовремя — это лучший выход. Не стоит дожидаться, пока тебе поставят мат.

Тем не менее что-то в глубине души заставляло его сопротивляться такому исходу. Хулио принимал участие в бесчисленных турнирах, набирал столь нужные ему рейтинговые очки, в итоге заслуженно получил звание мастера ФИДЕ. Разумеется, это не было целью его жизни, но все же свидетельствовало о некотором уровне заслуг в мире шахмат.

В свое время, когда Хулио только еще подбирался к предыдущей ступени, званию международного мастера, открыть глаза на его будущее как шахматиста помогла Патрисия. Сестра буквально несколькими штрихами предельно отчетливо обрисовала для Хулио его будущее и предложила хорошенько подумать над получившейся картиной.

— Что ты получишь взамен, потратив молодость на шахматы? — Вопрос со стороны Патрисии был поставлен именно так.

В самом деле, в качестве профессии и источника средств существования шахматы не представляли собой особо радужной перспективы для Хулио. Многочисленные поездки на турниры ему приходилось оплачивать из собственного кармана, а бесчисленные часы занятий и тренировок не компенсировались ни полученными гонорарами, ни даже удовлетворенным чувством тщеславия. Слишком уж горькими оказывались поражения. Эта горечь чаще всего с запасом перекрывала сладость побед.

Хулио постепенно стал понимать, что сестра абсолютно права. В шахматах на кон ставились не только деньги, но и честь, даже разум. Этот спорт оказался ненасытным молохом, безостановочно работающей машиной, безжалостно перемалывавшей судьбы тщеславных юношей и затем цинично отбрасывавшей их на обочину жизни.

На турнире в Линаресе Хулио проиграл сопернику с намного более низким рейтингом. Это произошло лишь в результате ошибок, допущенных им самим. Сказались накопившаяся усталость и напряжение. Омедас понял, что дальше так продолжаться не может, и взялся за ум. Что он имел в свои двадцать лет и какой видел свою дальнейшую жизнь?

На взрослых и даже пожилых шахматистов с несложившейся спортивной карьерой парень уже успел насмотреться. Эти люди, подлинные фанатики шахмат, не способные думать ни о чем, кроме любимой игры, проводили день за днем в клубах, анализируя партии великих мастеров, сыгранные в турнирах, в которых им самим никогда уже не придется участвовать. Порой они и вовсе сидели целыми вечерами, ничего не делая и дожидаясь, что вдруг в клубе появится какой-нибудь незнакомый, но дерзкий и при этом высокий по уровню соперник, сыграть с которым было бы не скучно.

Против заведомо более сильных игроков эти шахматные пенсионеры предпочитали не играть — просто из опасения нанести еще один удар по своему самолюбию. С начинающими, талантливыми, но еще не набравшимися опыта молодыми коллегами они тоже не садились за стол, заявляя, что не видят смысла тратить свои интеллектуальные силы на всякую посредственность. В общем, в конце концов эти люди оказывались совсем не у дел и сбивались в небольшие компании, человека по три-четыре, чтобы обсудить былые победы, позубоскалить над другими неудачниками, быть может, сыграть партию-другую, сдабривая их парой кружек бочкового пива из клубного буфета. Характерной приметой таких ветеранских поединков были часы со стертыми от бесчисленных нажатий кнопками-клавишами, порой отстающие и заикающиеся от чересчур долгого и не слишком бережного использования.

Хулио знал этих людей, они, в свою очередь, с уважением относились к нему. Стоило ему появиться в одном из подобных баров или в их секторе клуба, как с ним вежливо здоровались, предлагали посидеть вместе, выпить рюмочку-другую и поговорить о шахматных новостях.

Несмотря на возраст, Омедас в чем-то был похож на них, но становиться одним из таких типов не входило в его планы. Парня не прельщало сомнительное утешение: участие в качестве фаворита в заведомо слабых турнирах.

«Ай, вы только посмотрите! Знаете, кто там на дальней доске играет? Это мастер ФИДЕ, ставший чемпионом Испании в восемнадцать лет! Да, здесь его, пожалуй, вряд ли кто обыграет».

Подобная ложная известность казалась ему унизительной. Нет, не для этого он так старательно и методично завоевывал балл за баллом в международном рейтинге. Юноша не представлял себя, Хулио Омедаса, сидящим в углу бара с доской и кружкой пива и играющим со старыми приятелями партию за партией до тех пор, пока бар не закроется. Тогда ему придется взять доску под мышку и перебираться в другое заведение.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Хулио скрепя сердце заставил себя выйти из круга шахматистов-профессионалов. С тех пор он практически каждые выходные появлялся в клубе «Гамбит», где вел занятия с начинающими игроками и участвовал в подготовке команды, капитаном которой была его племянница Лаура. Девочка с честью заслужила это звание, завоевав почетное третье место в чемпионате региональной лиги.

Время от времени он обсуждал партию-другую со своим старым другом Лоренсо, директором клуба. Тот лишь к сорока годам поднялся к своей вершине, уровню последних мест в национальных турнирах. Лоренсо искренне восхищался Хулио и всякий раз, когда пиво развязывало им обоим языки, начинал уговаривать младшего коллегу, чтобы тот наконец взялся за ум и все же вернулся в профессиональный спорт. По правде говоря, совершить подобный поступок Хулио мешали уже не столько опасения потерпеть неудачу и больно ранить свое самолюбие, сколько банальная лень и сформировавшаяся привычка к другому образу жизни.

Любовь к шахматам проявлялась у них очень по-разному. В отличие от Омедаса Лоренсо обладал редким талантом находить молодые дарования и выращивать из них настоящих игроков. Он воспитал в своем клубе целую команду юных талантов, к тому же оказался настоящим эрудитом во всем, что так или иначе было связано с шахматами. Специализированные издания этот человек читал от корки до корки, включая и те рубрики, в которых, как между собой говорили шахматисты, описывались самые скучные партии сезона.

Клуб был для Лоренсо вторым домом. Хулио воспринимал директора как самого настоящего шахматного наркомана. Эта зависимость не поддавалась никакому лечению. Лоренсо, например, знал наизусть, вплоть до последнего балла, рейтинг каждого шахматиста лиги. Он владел всей нужной, а зачастую и ненужной информацией обо всех клубах, лигах, турнирах и других событиях, так или иначе связанных с любимой игрой, мог подсказать начинающему игроку, какие трудности и препятствия ждут его на пути становления шахматной карьеры.

Хулио же никогда не привлекали ни поиски талантов, ни процесс огранки найденного алмаза и превращения его в сияющий бриллиант. Ко всем ученикам — многообещающим дарованиям и заурядным посредственностям — он относился одинаково ровно, учил их не столько играть лучше, сколько получать удовольствие от этого занятия. Таким образом Омедас по-своему сдерживал склонность к непримиримому соперничеству, свойственную юным игрокам, и пытался обуздать их высокомерие. На опыте друзей и коллег он прекрасно знал, как легко можно по молодости оторваться от надежного берега и броситься в безрассудное плавание в бурлящем потоке реки тщеславия. Ему было известно, к каким печальным последствиям порой приводят юношеская увлеченность и безрассудство.

Из всех подопечных Хулио делал исключение лишь для Лауры, своей племянницы. Свое отношение к ней он выражал совершенно открыто, даже не пытаясь замаскировать его перед окружающими. Между ним и Лаурой давным-давно установились совершенно особые отношения. Не зря же, в конце концов, она была его единственной племянницей.

В отличие от Роберто Хулио никогда не пытался навязать девочке шахматы. Впрочем, любовь к этой игре проявилась у нее еще в раннем детстве. Основные правила Лаура усвоила, наблюдая затем, как играли у них дома дядя Хулио и дядя Агустин, немолодой врач-педиатр, сосед по дому и большой любитель шахмат.

Агустин был влюблен в Патрисию и приходил к ней каждое воскресенье, неизменно принося какое-нибудь печенье или пирожные, непременно собственного изготовления. Его умение готовить всякие сладости было просто несравненным, но к этому таланту, по мнению Патрисии, примешивалась несколько избыточная, даже приторная сладость в манере ведения разговоров. Она находила своего ухажера очень милым, очаровательно старомодным, галантным, предельно робким и ненастойчивым.

Не желая обижать его, она отвергала все изысканные и деликатные ухаживания, поначалу столь же осторожно, а затем все более демонстративно и открыто. Агустин, казалось, не замечал ничего: ни тонких намеков, ни вполне недвусмысленных демонстративных заявлений. С неизменным упорством он появлялся на пороге квартиры Патрисии каждое воскресенье в течение вот уже более года.

С давних времен в семье Омедас было заведено, что именно по воскресеньям Хулио заходил к сестре на обед. Таким образом, часов в шесть вечера они собирались в квартире вчетвером. К этому времени Патрисия обычно успевала организовать в гостиной своего рода маленький шахматный клуб, расставив поудобнее два кресла и столик. Хулио и Агустин обычно не отказывали себе в этом удовольствии.

Нет, поначалу Хулио был, конечно, удивлен тем, с какой настойчивостью Патрисия предлагала ему сыграть партию-другую со своим соседом. Впрочем, вскоре брату стало понятно, что он таким образом просто давал сестре некоторую передышку. Агустин, самый что ни на есть галантнейший кавалер, замолкал и оставлял ее в покое только тогда, когда принимался за игру. Хулио был не в силах отказать сестре в таком маленьком одолжении и обычно соглашался на пару партий по пятнадцать минут.

Для Агустина это было вдвойне лестно. С одной стороны, он был счастлив помериться силами с настоящим чемпионом, с другой — искренне полагал, что Патрисия организовывала эти встречи лишь для того, чтобы сделать ему приятное. Хулио играл с ним намеренно плохо, допускал серьезные, но неочевидные для противника ошибки, чтобы итог партии не был заранее предрешен и, более того, чтобы всегда оставалась возможность свести игру вничью.

Маленькая Лаура обычно садилась рядом с игроками и внимательно следила за ходом партии. Она не только незаметно выучила правила и ходы каждой из фигур, но и в один прекрасный день изрядно удивила дядю, сообщив ему, что соперник, ненадолго отлучившийся в этот момент, допустил ошибку. На его месте она сделала бы не этот ход, а, к примеру, вот этот. Такие речи из уст племянницы заставили сердце Хулио учащенно забиться.

— Ничего особенного, — с деланым равнодушием прокомментировала эту ситуацию Патрисия. — Девочка просто унаследовала шахматный талант от отца, как, впрочем, и ты.

Поначалу Хулио усиленно не обращал внимания на эту склонность племянницы и сделал вид, что ничего особенного не произошло, когда она выиграла товарищеский турнир в начальной школе, оказавшись к тому же самой младшей из участниц.

— Это все ерунда, детские шалости, — заверял Хулио сестру.

— Вовсе нет. Ты это прекрасно понимаешь и должен радоваться гораздо больше, чем я.

Омедас почувствовал, как на него наваливалась огромная ответственность, та самая, которой он, по правде говоря, хотел бы избежать. Хулио ощутил себя в роли уважаемого, достаточно известного писателя, чей ребенок вдруг заявил, что хочет пойти по стопам отца, и даже обнародовал в узком семейном кругу свои первые опусы. Кроме того, дядюшка прекрасно понимал, что речь идет о долгом, многолетнем обучении. Естественно, взявшись за дело, он не стал бы ограничивать учебный курс несколькими элементарными приемами из теории дебютов. В общем, ему предстояло заключить своего рода многолетний контракт, а сам Хулио вовсе не был уверен, что хочет, чтобы Лаура пошла по его стопам. С другой стороны, он столь же ясно понимал, что говорить об этом еще рано, как и предложить девочке подумать о карьере профессиональной шахматистки.

Сама же Лаура продолжала выказывать интерес к игре.

Всякий раз, когда они с Хулио оставались вдвоем, племянница тянула его за руку к доске и, хитро улыбаясь, интересовалась:

— Ну что, дядя, сыграем?

В такие минуты Хулио просто физически ощущал, как призрак отца подталкивал его в спину, а при малейшей попытке воздержаться от очередной партии с маленькой девочкой и вовсе отвешивал ему по затылку увесистую затрещину.

Как человек опытный и уже неплохо подготовленный методически, Хулио решил начать с заведомо сложного испытания. Он подобрал для Лауры несколько задач, состоявших в поиске кратчайшего и наиболее убедительного способа поставить мат сопернику из заданной позиции. Таким вот образом дядя хотел продемонстрировать племяннице, что она еще слишком мала, чтобы играть в шахматы по-настоящему, и очень быстро выяснил, что просчитался. Лаура решила все задачи — красиво и быстро. У Хулио не оставалось иного выхода, как продолжать заниматься с ней.

В отношениях с братом Патрисия время от времени исполняла роль психоаналитика. Сам психолог, он не слишком доверял методикам психоанализа и ни за что не согласился бы исповедоваться перед посторонним человеком. Нежелание Хулио заниматься с племянницей Патрисия объяснила очень просто. Мол, так в нем проявлялся скрытый страх перед тем, что по его вине девочка повторит ошибки и поражения, пережитые им. Она пойдет по стопам родного дяди, набьет себе те же шишки, что и он, а в итоге будет вынуждена оборвать свою карьеру, потратив на шахматы немалую часть детства и юности.

Хулио вынужден был признать, что в этих рассуждениях заключалась большая доля здравого смысла. Кроме того, он прекрасно видел, что Лаура действительно во многом похожа на него, за исключением присущей ему склонности подолгу переживать из-за совершенных ошибок.

Лаура проявила себя блестящей ученицей. Для своего возраста она играла очень по-взрослому и весьма уверенно. Прогресс в ее обучении был заметен, что называется, невооруженным глазом. Жажда Лауры получать все новые и новые знания об игре казалась ненасытной. В восемь лет она уже вполне могла на равных играть с Агустином, который в один прекрасный день с изумлением обнаружил, что эта девчонка только что поставила ему мат по всем правилам шахматного искусства.

С этого времени Лаура частенько занимала место за доской, которое раньше предназначалось ее дяде. У Патрисии, таким образом, появлялось больше свободного времени в воскресный вечер.

Хулио внутренне признавался себе в том, что лучшей ученицы и желать было нельзя. Он перестал сдерживать свои мечты и начал подумывать о том, что при удачном стечении обстоятельств Лаура через каких-то несколько лет сможет стать достойным соперником в домашних поединках за шахматной доской. Это позволит ему, как он выражался, стряхнуть паутину с клеток головного мозга, заплесневевших от безделья.

Хулио прекрасно понимал, что в некотором роде заменял девочке отца, тем более что родной отец не принимал активного участия в ее воспитании. Они с Патрисией разошлись, когда Лауре не исполнилось еще и пяти лет. Теперь он жил в Ла-Корунье.

По соглашению между родителями каждый год в каникулы Лаура примерно на месяц уезжала к отцу. Судя по ее рассказам, она неплохо проводила там время. Не считая этого, отец ограничивал свое участие в жизни дочери еженедельными звонками. Он пунктуально связывался с ней каждое воскресенье и довольно подробно расспрашивал дочку о том, что произошло в ее жизни за минувшую неделю. С Патрисией они давно не поддерживали никаких контактов. Их взаимное общение сводилось лишь к передаче ребенка с рук на руки во время каникул.

Несмотря на то что, к немалому удовольствию матери, каникулы в отцовском доме приходились девочке по душе, Патрисия прекрасно понимала, что чем дальше, тем больше Лауре нужен настоящий отец. К сожалению, мужчина, который подошел бы на эту роль идеального родителя, жил, увы, не в Ла-Корунье.

С тех пор как Лаура приблизилась к трудному переходному возрасту, ее отношения с дядей довольно сильно изменились. Она больше не доверяла ему самые сокровенные тайны, как это бывало в детстве, хотя ощущение некоторого заговорщицкого единства в их отношениях с Хулио сохранилось. Иногда он приносил ей книги из старого издания «Классической юношеской коллекции», которые сам открыл для себя в юности. Увы, девушки ее возраста теперь такого не читали. Это были романы Твена, Диккенса, Лондона…

Лаура посмеивалась над его старомодными вкусами, и Хулио вновь и вновь с беспокойством задавал себе один и тот же вопрос. Не в слишком ли гротескной форме выражается в нем нереализованный отцовский инстинкт? В конце концов, Лаура ведь не его дочь.

Сейчас племянница сидела в своей комнате и сосредоточенно решала задачи из старого учебника по шахматам, принесенного Хулио. Это были ее любимые ребусы, самые занятные головоломки. Она была готова часами просиживать над подобными заданиями. Вот и теперь Лаура внимательно глядела на доску, уткнувшись подбородком в подставленную руку, время от времени переставляла какую-нибудь фигуру, а затем либо одобрительно, либо, наоборот, отрицательно качала головой.

Хулио тихонько подошел к ней сзади и прошептал на ухо:

— Вижу мат в семь ходов.

Лаура резко обернулась и чуть не взвизгнула, увидев так неожиданно вошедшего дядю и обрадовавшись ему. Она поцеловала его в щеку, слегка оцарапавшись о вчерашнюю щетину, и заявила, что мат из этого положения можно поставить в пять ходов, а не в семь. Девчонка продемонстрировала это Хулио, последовательно переставив фигуры на доске в нужном порядке, так что окончательный мат действительно был поставлен за пять ходов. Омедас согласился, что племянница в самом деле нашла лучшее решение, что одновременно и польстило ему, и несколько расстроило.

— Ну что, дядя, как дела?

Хулио едва успел заверить племянницу в том, что у него все хорошо, как вдруг откуда-то сверху, словно взламывая потолок, донесся чудовищный звук, явно издаваемый каким-то металлическим музыкальным инструментом.

— Опять этот придурок с пятого этажа! — сердито воскликнула Лаура и прикрыла уши ладонями.

Они сидели за столом и «наслаждались» непрекращающимися завываниями тромбона. Патрисия пыталась не замечать этой какофонии, но бесполезно. У соседа сверху явно не имелось никаких музыкальных талантов, зато легкие, судя по всему, были развиты на славу. Завывания его инструмента проникали во все помещения многоквартирного дома. Ощущение было такое, будто где-то неподалеку выясняли отношения разгневанные слоны.

Лаура попыталась создать за столом непринужденную атмосферу, для чего рассказала несколько типичных подростковых историй из своей школьной жизни, особенно налегая на довольно злобные комментарии в отношении учителей. По ее мнению, эти байки должны были понравиться дяде.

Патрисия несколько раз обратила внимание дочери на то, что в приличном обществе не принято обсуждать чьи-либо странности и недостатки, особенно тех, кого имеешь честь называть своим преподавателем.

— Ее на днях выставили из школы и написали замечание за то, что она, видите ли, отказалась идти вместе со всеми в бассейн, — сообщила Патрисия. — А у нее не хватило смелости сказать учителю, что она просто не умеет плавать.

— Ну, между прочим, это дело поправимое, — заметил Хулио, обращаясь к племяннице. — По-моему, сейчас самое время записаться на курсы плавания. Научишься меньше чем за месяц. Уверяю тебя, Лаура, это гораздо легче, чем ты думаешь. Нужно только правильно двигать руками и ногами.

— Ну да, как пингвин, — отозвалась девочка и потешно, как короткими крыльями, взмахнула руками, согнутыми в локтях. — Нет уж, можешь даже не уговаривать. Сделать из меня земноводное у тебя не получится.

Патрисия издала осуждающий, почти театральный вздох.

Лаура поняла: что-то не так, и сменила тему:

— Дядя, а почему ты никогда не рассказываешь мне, как ведешь свои занятия? Вот твои студенты — какие они? Так же доводят преподавателей, как мы в школе?

— Само собой, — улыбнулся Хулио. — В последнее время я не вижу большой разницы между школьниками и студентами.

— И что, шпаргалками тоже пользуются?

— Конечно. Я всегда ловлю таких хитрецов и выгоняю с экзамена. Так нет же — раз за разом повторяется одно и то же. Могли бы уже привыкнуть, что у меня на экзамене лучше не списывать.

— Откуда ты знаешь, что ловишь всех? Ты же не можешь включить в свою статистику тех, кого не заметил?

— Конечно. Но в конце концов, есть и другой подход к этой проблеме. Хорошая, подробно написанная шпаргалка — это тоже своего рода результат подготовки к экзамену. Если же студент еще и воспользоваться ею сумел незаметно, то он как минимум заслуживает тройки, и я ставлю ее с чистой душой.

Патрисия, судя по всему, мыслями была далека от этого разговора. Хулио поймал ее взгляд и удивленно вскинул брови, давая понять, что хочет знать, о чем она так задумалась.

— Я тут разбиралась со счетами за наш кабинет, — сказала Патрисия. — В этом месяце расходов у нас больше, чем доходов. Не знаю, что и делать, если и дальше так пойдет. Нужны новые клиенты.

Хулио кивнул, глядя куда-то вдаль, поверх головы сестры и полочки с кубками, уже заработанными Лаурой за победы в детских шахматных турнирах.

— Нужно бы рекламные буклеты распечатать да раздавать их около детских садов, у школ, во всяких ассоциациях молодых родителей, — предложила Патрисия.

— Я поговорю об этом с Инес. Похоже, детишек у нас действительно маловато.

Лаура поставила на стол корзинку с фруктами и убрала грязные тарелки. Самый спелый, аппетитный персик она без колебаний протянула Хулио. Тот поблагодарил ее кивком и рассеянной улыбкой.

— Поработали бы вы пока что вместе, по крайней мере сейчас, на первых порах, — попросила брата Патрисия. — Одна Инес со всей работой не справится.

Хулио начал нервно счищать с персика шкурку, с сомнением покачал головой и сказал:

— У меня на факультете большая преподавательская нагрузка. Кроме того, сессия на носу. Ты пойми меня правильно. Я ведь не говорю, что не хочу работать в нашем кабинете. Просто у меня действительно нет времени.

— Должна сказать, что Инес очень много занимается с этим аутичным мальчиком. Вот если бы ты помог ей, и вдвоем вы…

— Инес и сама с ним справится. Я ей не нужен.

— Да неужели?

Хулио недовольно нахмурился, поймав на себе выразительный взгляд сестры.

— Ах, ты об этом? Ну да, не могу не признать, что мы действительно нужны друг другу, — не без иронии в голосе заметил он.

Патрисия несколько смущенно и испуганно отвела взгляд.

Чтобы окончательно прояснить ситуацию, Хулио заявил:

— Вот что, сестренка, не пытайся изображать из себя амурчика с луком и стрелами. Того и гляди, не в ту задницу попадешь, и еще неизвестно, чем все закончится.

Лаура с удивлением выслушала резкие слова, не свойственные Хулио, и позволила себе нервно похихикать. Она поняла, что мама не на шутку рассердилась, и стала возражать, когда та жестом приказала ей уйти в свою комнату. Дверь, впрочем, Лаура оставила приоткрытой, рассчитывая дослушать интересный разговор до конца. Патрисия, естественно, заметила это, встала из-за стола и закрыла дверь в комнату дочери, прежде чем продолжить разговор с братом. Садиться она не стала и принесла из кухни свежий кофе. Хулио помог ей разобраться с ложками и чашками.

— Может быть, объяснишь, что с тобой происходит? — В голосе Патрисии не было ни злости, ни раздражения. В нем скорее звучали нотки беспокойства и заботы.

Хулио со вздохом положил в кофе кусочек сахара.

— Да тут такое дело… Я, не поверишь, привидение встретил.

— В смысле?

— Заехал я тут к одному приятелю, с которым познакомился совсем недавно. У него сыну двенадцать лет. У парня действительно есть сложности в развитии. В общем, отец попросил меня, чтобы я поговорил с мальчишкой у них дома. Я согласился. Живут они в Ла Моралехе. Так вот, приезжаю я туда, и выясняется, что меня там ждет пренеприятнейший сюрприз. В общем, этот тип оказался мужем Кораль.

— Кораль Арсе?

— Да, той самой.

Эта новость заставила Патрисию призадуматься. По крайней мере, теперь она прекрасно понимала, почему Хулио сегодня был сам не свой. Тромбон, надрывавшийся над их головами, издал рев умирающего бегемота и неожиданно замолчал. В комнате воцарилась полная тишина. Через несколько секунд ее нарушил пронзительный ликующий крик, раздавшийся в комнате Лауры. Затем в квартире вновь стало тихо.

— Она совсем не изменилась. Такая же, как раньше. Я имею в виду — внешне. Во всем остальном — просто другой человек. Ощущение такое, что мы с ней даже знакомы не были.

— Может быть, ты просто все еще не забыл ее?

Он выразительно скривил губы и отхлебнул кофе из чашки.

— Конечно не забыл. Что за дурацкий вопрос. Ты вот разве забыла своего первого парня? Постой, как же его звали?..

— Не думаю, что я так переволновалась бы, случись нам с ним встретиться.

— А кто тебе сказал, что я волнуюсь? — запротестовал Хулио и сам понял, что голос выдавал его.

Патрисия только развела руками и улыбнулась.

Некоторое время они сидели молча, затем она сказала:

— Старую любовь можно вспоминать по-разному. Мы ведь с тобой не раз говорили об этом, даже и о том, что это может случиться. Вы с нею снова встретитесь. Ты ведь в глубине души всегда мечтал об этом, сколько лет ждал, что она тебе все-таки перезвонит.

— Патрисия, она замужем, у нее двое детей. Все. Кораль для меня больше не существует. Жаль только Карлоса. Это ее муж, тот мой приятель. Я ведь к ним в дом больше ни ногой.

Патрисия внимательно обдумала слова брата. Судя по всему, последняя фраза была произнесена просто в эмоциональном порыве. Сестре оставалось только догадываться, на самом ли деле брат жалел этого Карлоса.

— В конце концов, может, так оно и лучше, — попыталась она подбодрить его. — Хватит уже, ты немало из-за нее настрадался.

— Ладно тебе, успокойся. Кораль — это призрак из прошлого.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Мертвый призрак из мертвого прошлого.

Патрисии захотелось посмотреть брату в глаза, чтобы понять, верит ли он сам в то, что говорит. Хулио почему-то глядел в другую сторону.

В этот момент зазвонил его мобильник. Номер абонента был ему незнаком, но он услышал голос и узнал его в ту же секунду. Это оказалась Кораль. Она ревела и с трудом складывала слова в предложения. Хулио не сразу понял, что она звонила из приемного покоя больницы неотложной помощи.

«Авария… Машина… Нико…»

Он едва разбирал в потоке слез отдельные слова.

«Итак, хищный зверь все-таки вышел из пещеры на охоту», — подумал Хулио Омедас.

Кораль поняла, что в ее жизни и в их с Карлосом доме что-то изменилось после смерти Аргоса. Началось все с мелочей и поначалу шло без потрясений. Матери казалось, что какая-то неведомая сила затаилась, как это бывает в полный штиль перед штормом или землетрясением. Для начала ей повсюду стали попадаться вещи, связанные с Аргосом: его миска, поводок, любимые мячики, потрепанные игрушки… Просто по случайности она не могла бы так часто натыкаться на эти предметы. Затем время от времени начал барахлить телефон, а мастер, вызванный для проверки линии, заявил, что как с проводкой, так и с аппаратом все в порядке. Кроме того, в доме стали пропадать вещи.

После этого начали проявляться странности в поведении Нико. Он то и дело впадал в состояние повышенной активности и беспокойства, прежде не свойственное ему. Матери казалось, что сын даже говорил каким-то другим, не своим голосом. Мальчишка мог во время обеда выскочить из-за стола и исполнить что-то вроде дерганого танца, издавая при этом хохот, наводящий ужас. Иногда он падал на пол, корчился в судорогах и пускал слюну до тех пор, пока родители не начинали верить, что у него на самом деле случился эпилептический припадок. Удостоверившись, что все действительно не на шутку перепугались, Нико вскакивал на ноги и, весело смеясь, убегал в свою комнату, прежде чем Карлос успевал опомниться и прибегнуть ко вполне ожидаемым репрессивным мерам.

Нико стал уходить из дома, вернувшись, утверждал, будто не помнит, где был и что делал. Его розыгрыши и откровенная ложь настолько утомили родителей, что те в какой-то момент решили не обращать на них внимания и просто выждать, когда ему самому надоест повторять одни и те же дурацкие шутки.

В то воскресное утро Карлос собирался съездить в гольф-клуб. Чтобы собрать сумку, он даже встал пораньше, чем обычно. Кораль уже много лет отказывалась от этих поездок, потому что не видела ни красоты, ни особого смысла в этом виде спорта. Для того чтобы взяться за какую-то дурацкую клюшку, нужно, видите ли, обязательно надеть на руку почти стерильную кожаную перчатку. Еще большей глупостью она считала покупать дорогущие туфли для того, чтобы ходить по траве, пусть даже идеально ровно подстриженной.

В это утро Нико, который вообще-то не любил гольф едва ли не сильнее, чем она сама, вдруг заявил, что хочет поехать в клуб вместе с отцом. В последнее время его поступки становились совершенно непредсказуемыми. Кораль, по правде говоря, побаивалась перечить сыну в чем-либо. Отправить его с Карлосом вдвоем означало испортить мужу весь день. Нико явно не дал бы ему спокойно провести время. Оставаться же в доме наедине с сыном, обиженным отказом, мать в глубине души боялась. В общем, хорошенько поразмыслив, она пришла к выводу, что будет лучше, если в гольф-клуб они поедут все вместе, вчетвером.

В Ла Моралехе была площадка для гольфа, но Карлос считал, что ее рельеф недостаточно интересен и сложен. Зато в Махадаонде, где располагался его любимый клуб, поле было лучше, дренажная система обновлена совсем недавно, дорожки посыпаны не простым гравием, а мраморной крошкой. Кроме того, даже гольф-кары в этом клубе были оборудованы приемниками системы GPS.

Кораль коротала время, играя с Дианой и дожидаясь, пока Карлос, в свою очередь, насладится любимым развлечением. В какой-то момент Нико остался совсем без присмотра, воспользовался этой возможностью, вскочил в электромобильчик, тот самый, с GPS-приемником, и поехал кататься в свое удовольствие. Разумеется, его радовала не езда по дорожкам, а гонки по газонам за игроками, попадавшимися на пути.

Подкрасться к жертве незаметно у мальчишки, к счастью, не получалось. В упоении от гонки он громко кричал и завывал едва ли не на все поле, снес с дюжину шестов с флажками, едва не перевернулся на склоне одного из холмов, задел по касательной несколько других машинок, преспокойно ехавших по дорожке, специально проложенной для них. Наконец Нико загнал свой электромобиль на полной скорости в пруд, откуда и вылез, по пояс мокрый, но страшно довольный собой и жизнью.

Карлос, естественно, был вне себя от гнева, но, вместо того чтобы накричать на сына или же задать ему хорошую трепку, сумел взять себя в руки. Он заявил, что сейчас они поедут домой, а там спокойно и обстоятельно поговорят о том, что натворил Нико.

Кораль также сдержала эмоции и не стала высказывать сыну свои претензии. Прежде чем ругать его или даже наказывать, нужно было разобраться, что и почему произошло, вел ли себя так Нико сознательно, чтобы доставить им неприятности, или же находился в каком-то нездоровом психическом состоянии, не мог отвечать за свои поступки. В общем, день выдался на редкость неприятный. Кораль теперь больше всего хотела вернуться домой и прийти в себя.

На обратной дороге в Мадрид Нико, устроившийся на заднем сиденье, включил плеер с записью «U2» на полную, так что музыка из наушников довольно громко слышалась даже в салоне машины.

— Нико, сделай потише, — приказал сыну Карлос.

Мальчик, естественно, ничего не услышал. Диана дотянулась до проводов и вытащила один из уха брата. Тот наконец очнулся, и отец повторил свое распоряжение. Нико никак не отреагировал на его слова и продолжал дергаться в ритме очередной рок-композиции.

— Он не слушается, — прокомментировала Диана.

Кораль обернулась и жестом предложила сыну сделать музыку потише. Тот, в свою очередь, притворился, что не замечает ее. Это переполнило чашу терпения Карлоса. Он резко обернулся и вырвал плеер из рук сына. Нико, не задумываясь, перегнулся через спинку сиденья и стал отнимать плеер у отца. Тот вел машину одной рукой, а второй отбивался от мальчишки, не переставая кричать в полный голос, чтобы тот успокоился и сел на место. В такой суматохе он в какой-то момент непроизвольно дернул руль в сторону, и машину чуть было не занесло.

Кораль до смерти перепугалась и присоединилась к попыткам успокоить сына. Тот никак не унимался и бросался в одну атаку за другой, пытаясь выдернуть из отцовского кармана столь необходимую ему игрушку. В какой-то момент Карлос вышел из себя и с размаха ударил Николаса локтем по лицу. Тот пролетел через все заднее сиденье машины и шмякнулся о противоположную дверь.

Кораль пришла в ужас, увидев злобное, почти звериное выражение на лице ребенка. Впечатление усиливала струйка крови, протянувшаяся из основательно разбитого носа Нико.

Мальчишка, недолго думая, схватил пенал сестры, лежавший на сиденье, вытащил из него пластмассовую линейку, сломал ее пополам и вонзил острый обломок в спину отцу, между лопаткой и шеей. Автомобиль вильнул в одну сторону, затем в другую. Его начало швырять между обочинами. Карлос непроизвольно нажал на тормоз, и за «мерседесом» на асфальте остались черные зигзаги от стершейся резины. В конце концов автомобиль развернуло поперек дороги. Он по инерции лег на крышу, а затем скатился по насыпи.

«Мерседес» трижды перевернулся и замер на пшеничном поле. Машина осталась лежать вверх колесами. Некоторое время из салона не доносилось ни звука, лишь ветер шелестел в колосьях пшеницы.