Итак, 23-летний Мир-Али Кашкай легкой походкой шагает по Невскому проспекту. Поздняя осень в Ленинграде чем-то сродни бакинской — та же слякоть, дождь вперемежку со снегом, тот же холодный, порывистый ветер. Однако он не чувствует ни холодного ветра, ни луж под ногами. Он счастлив, молод, полон сил и близок к осуществлению своей мечты — что ему дурная погода?
Он ходит этим путем каждое утро — от дома 21, что на улице Каляева, и до Васильевского острова, где находится Ленинградский петрографический институт, обязанный своим рождением поставленной советской властью грандиозной задаче — подготовить армию специалистов для подъема экономики молодой социалистической республики. Знаменитый и единственный в стране Геологический музей имени Петра Великого в Ленинграде преобразован в два института — петрографии и геологии. Впрочем, чуть позже, в 1934 году, они оба будут перебазированы в Москву.
Страна, успешно завершив начальный этап индустриализации, приступила к осуществлению первого пятилетнего плана.
Из воспоминаний выдающегося советского геолога-нефтяника, академика А. А, Трофимука:
«В ходе воплощения в жизнь этого плана на Урал, Кавказ, в районы Сибири и Дальнего Востока были направлены сотни геологических экспедиций, партий на поиски и разведку главнейших полезных ископаемых (уголь, нефть, руды черных и цветных металлов, агроруды, стройматериалы). При укомплектовании этих партий и экспедиций остро ощущалась нужда в кадрах. В качестве коллекторов и даже прорабов привлекались студенты первого курса и даже юноши и девушки со средним образованием»{15}.
Аспирант первого курса основного отделения Ленинградского петрографического института Мир-Али Кашкай только что представил своему научному руководителю, члену-корреспонденту Академии наук СССР, профессору Лебедеву свой план. В нем указаны темы и предметы, которые аспирант обязан выполнить и проработать в текущем учебном году.
Учебный год обещает быть напряженным. Прежде всего в течение весьма короткого времени основательно будет повторен курс петрографии — учебные пособия «Курс петрографии» В. И. Лучицкого и «Курс петрографии» Ф. Ю. Левинсон-Лессинга. Далее следуют темы: развитие петрографии, соотношение между геологией и минералогией. Применение микроскопического метода, работы Сорбы, Циркуля. Качественный состав земной коры, количественный состав земной коры. Структуры горных пород. Развитие экспериментальной петрографии.
Всего двадцать научных тем, среди которых нельзя не обратить внимание на пункт шестнадцатый — проработка научной темы: «Алунитизация загликских туфитов в Азербайджане».
Завершает производственный план пункт о том, что на летний период следующего, 1931 года намечено участие аспиранта М. Кашкая в геологической экспедиции сроком на 3–4 месяца. Он должен изучить курс кристаллооптики и петрографии, физико-химические основы минералогии, геохимии. Одновременно необходимо освоить методику спектроскопических и рентгенографических исследований в применении к минералогии и петрографии. И особая статья — изучение методики экспериментальных физико-химических исследований в экспериментальной лаборатории под руководством профессора Д. С. Белянкина.
Этот перечень предметов и проблем заканчивается обязательством «к концу года научиться пользоваться специальной литературой на немецком языке (без словаря)».
В аудиторию к аспирантам приходят светила геологии, не только советской — мировой. Один из них — Дмитрий Степанович Белянкин. У него те же вехи в биографии, что и у Франца Юльевича: родился в 1876 году, учился в Юрьевском (ныне Тартуском) университете, где и остался работать в химической лаборатории. Затем ученый обосновался в Петербургском политехническом институте, вместе с другими выдающимися учеными был привлечен к работе Комиссии по изучению естественных производительных сил России, после революции принял активное участие в создании и формировании Петрографического института и Института геологических наук АН СССР.
Блестящий лектор, человек широкой эрудиции и высокой культуры, он всем обликом своим являл утонченную интеллигентность — высокий лоб, выразительные проницательные серые глаза, аккуратно прибранные волосы, подернутые сединой, белоснежная сорочка, аккуратно повязанный галстук.
— Вы избрали своей специальностью объект неживой природы — горные породы, минералы, слагающие земную кору нашей планеты. Может, кому-то этот предмет покажется скучным по сравнению, скажем, с историей или литературой, однако хочу заметить, что объектам природы свойственна история, не менее увлекательная, чем история народов, стран, государств.
Так он начал первую лекцию курса общей геологии, развернув затем свое вступление в занимательный рассказ о том, как возникла в земной коре горная порода, представленная в обыкновенном булыжнике, какие геологические процессы придавали ему окончательный вид. Говорил он тихо и неспешно, держа в поле зрения всю аудиторию и часто останавливая взгляд на ком-нибудь из сидящих перед ним студентов. И эта манера как бы подключать к себе на короткое мгновение поочередно едва ли не каждого из присутствующих создавала удивительную атмосферу доверительности и единения.
«Это были уроки высочайшего класса, которые помогли мне глубоко проникнуть в сущность геологических явлений, сформировали чувство особого уважения к своей науке и специальности геолога», — будет вспоминать на склоне лет академик Кашкай.
При этом он обязательно подчеркивал, что стать пропагандистом геологической науки ему помогла ленинградская геологическая школа, ее выдающиеся представители Левинсон-Лессинг, Ферсман, Белянкин, Лебедев, знакомством и дружбой с которыми он высоко дорожил.
Аспирантура в Ленинграде, с точки зрения богатства ощущений, познаний, приобщения к высокой культуре, стала для него как бы вторым студенчеством.
Первое время он живет вместе со старшим братом Мир-Джамалом, который вслед за ним обосновался в городе на Неве. Затем Комитет по подготовке кадров Академии наук СССР бронирует ему в Ленинграде жилплощадь (комната в 15 квадратных метров) в доме 21 по улице Каляева, квартира 26.
В его многочисленных интервью, статьях, воспоминаниях нет и намека на трудности учебной поры.
Семинары знаменитостей чередовались серьезнейшей проработкой необъятной геологической литературы. Он перелопачивал груды книг с жадностью путника, дорвавшегося до вожделенного источника, конспектировал, записывал собственные мысли, рождавшиеся в процессе чтения и общения со специалистами. Однако было бы ошибочным представлять его этаким аспирантом-затворником с заученным маршрутом — аудитория, библиотека, лаборатория. Он общителен, азартен, интересен для других и тянется к тем, кто интересен ему самому. Не забывает он и театр — не пропускает ни одной премьеры в Мариинском театре.
За пять лет он изучил Эрмитаж и все знаменитые места Северной столицы России. В моду входят новые европейские танцы. Мир-Али записывается в танцевальный кружок. На новогодних балах, вечеринках, которыми богата жизнь института, не раз становится победителем конкурсов. Его любимый танец — вальс-бостон.
Аспиранты, съехавшиеся со всех концов СССР, жили дружно. По воспоминаниям тех, кто пришел в науку в те годы, это была своеобразная семья молодых талантливых людей, многие из которых стали позже известными учеными в своих республиках.
«Аспирантов учили не только плодотворно работать с максимальной отдачей сил, но и отдыхать, развлекаться, — вспоминал М. Кашкай. — Позже, встречаясь на конференциях, мы часами вспоминали наши капустники, спектакли драмкружка, репетиции, которые, между прочим, устраивались в зале заседаний института. Франц Юльевич, сам любитель русской словесности, всего изящного, обычно очень строгий и требовательный к научным сотрудникам, относился к нашим «художествам» весьма благосклонно. С видимым удовольствием приходил на спектакли…»{16}
О тех далеких днях, к сожалению, свидетельств осталось немного. Биографию нашего героя, обстоятельства его жизни, поведение в тех или иных жизненных ситуациях приходится воспроизводить по крупицам воспоминаний коллег и близких, а их осталось, увы, не так уж много. Помогло то, что наш герой сам едва ли не со студенческих лет аккуратнейшим образом вел собственный архив, где собраны отчеты о научных экспедициях, переписка с коллегами из других стран.
И среди этого обширного архивного материала — бережно хранимые папки с публикациями в печати, выступления и интервью на радио и телевидении. Удивительно, но сохранились все публикации — от научных статей до небольших объявлений о защите диссертаций, где М. Кашкай выступал в качестве официального оппонента (в то время для защиты диссертации — кандидатской или докторской — необходимо было опубликовать официальное уведомление с указанием темы научной работы, места и времени защиты, имен оппонентов и т. д. Сейчас это воспринимается как некая бюрократическая затея, а тогда такого рода публикация считалась элементом культуры, научной этики — ставилась в известность о публичной защите научная общественность, и на это действо мог прийти каждый).
М. Кашкай аккуратнейшим образом, до конца жизни вел учет всех публикаций — собственных, а также журналистских о нем. По этим газетным и журнальным вырезкам можно проследить едва ли не всю биографию ученого: учебу, подготовку диссертаций, работу в геологических экспедициях, участие в международных конференциях. И представить себе судьбу этого человека, ясно сознававшего, в какое непростое время он живет.
Первая публикация от 23 марта 1933 года. Это небольшая заметка в газете «За социалистическую науку», органе Академии наук СССР. В ней сообщается, что «состоялся полит-бой между кружками ленинизма биологов, химиков и сейсмологов — 31 человек… Один из участников объявил крестьянство враждебным классом, другой утверждал, что роль партии при диктатуре пролетариата не увеличивается, а понижается».
Разумеется, эти опасные заблуждения получили достойный отпор. Незамысловатая информация, несмотря на бесхитростность и прямолинейность утверждений, довольно точно передает идеологическую атмосферу, которой была пронизана жизнь страны. Серьезность, которая придавалась политбоям, подчеркивается тем, что к заметке подверстана таблица «Итоги политбоя в кружках». В графе «Фамилии давших лучшие ответы» в кружке «Текущая политика» значатся Левченко, Маслова, Поппе, Гехоррейда и наш герой — Кашкай.
Советский ученый не может быть аполитичным, он должен жить проблемами страны, разбираться в ее политике — внешней и внутренней, следить по газетам и журналам за происками империалистов, строящими козни против первого и единственного в мире государства рабочих и крестьян.
Особой школой теоретической геологии были коллоквиумы тогдашних светил: Левинсона-Лессинга, Ферсмана, Белянкина. Сохранились воспоминания участников тектонических коллоквиумов, проходивших каждую субботу.
Участие в таких заседаниях считалось святым делом для всех, ибо являлось одной из форм обучения аспирантов, приобщения их к научному творчеству, самостоятельному мышлению. Аспиранты ждали их с нетерпением, тщательно готовились к своим докладам, если такой чести кто удостаивался — не вылезали неделями из библиотек. Знали уже по опыту — любой доклад нередко мог быть подвергнут беспощадной критике, хотя выступающие в прениях неукоснительно соблюдали требования этики и научной корректности.
Докладчик получал массу вопросов, замечаний, его как бы подталкивали к тому, чтобы он научился глубоко, а главное — критично рассматривать свой материал, многократно обдумывать свои выводы, вновь и вновь корректировать свои формулировки. Выступающий порой покидал зал заседания «субботников» как парилку, но не было случая каких-либо обид, как не было и пустых придирок.
Участники коллоквиумов щедро делились своими познаниями, догадками, родившимися в ходе научных импровизаций, неожиданными соображениями. Именитые ученые были щедры на идеи, которые давали не только мощный импульс для научных поисков молодых ученых, но часто становились отправной точкой новых работ, начинаний и открытий.
Ленинградские коллоквиумы запомнились М. Кашкаю как настоящий праздник научной мысли, раскованного, незакомплексованного мышления.
Вот кто-то из аспирантов, демонстрируя минерал, внушительно замечает, что свою задачу исследователя он видит прежде всего в том, чтобы сразу установить наличие в нем драгоценных металлов, столь необходимых народному хозяйству.
— Установка в целом правильная, — звучит реплика. — Но полезно будет помнить и классика: «Если вам подали чай, не ищите в нем кофе».
Аспирант смущен? Несомненно. Но так его отучали от краснобайства, излишней самоуверенности и мешающей поиску истины неумеренной и чаще всего конъюнктурной политизации научной проблемы.
Некоторые именитые ученые, прежде чем сдать в печать очередную статью или новую крупную работу, выносили их на обсуждение коллоквиума. Они считали важным и нужным получить оценку своих идей и выводов, знали, что будут сделаны откровенные критические замечания, на которые как-то не принято было обижаться. Считалось хорошим тоном выразить искреннюю благодарность за критику — своим примером они учили новое молодое поколение высокой академической корректности.
М. Кашкай, как и многие другие аспиранты, поначалу не решался выступать. Но пришел на помощь научный руководитель Петр Иванович Лебедев. Он усаживал своих учеников в первый ряд кресел и начинал обсуждение докладов с вопросов, которые аспиранты по очереди должны были задать выступавшему. Так незаметно они приобщались к научной дискуссии.
При всей высокой требовательности, царившей в аспирантуре, начинающим ученым предоставлялась возможность самому выбрать направление своей деятельности. На него не оказывалось никакого давления, никто не торопил с защитой диссертации. Она созревала по мере сбора фактологического материала во время ежегодных экспедиций, насыщенного учебного процесса, постоянного общения с выдающимися представителями советской и мировой геологической науки. Главным в обучении считалось основательное освоение теоретических знаний о Земле, обретение навыков научного поиска, умение анализировать и обобщать разрозненные геологические факты. К этому вела, а точнее, обязывала общая научная атмосфера, которой дышал институт петрографии.
Отношения учеников и учителей, несмотря на огромную разницу в возрасте, положении и, само собой, ученых степенях, отличались удивительной демократичностью, теплотой, какая бывает только у людей, научившихся ценить дружбу, простоту общения в уникальных условиях геологической жизни — в горах, тайге, пустыне. Такая манера высокой интеллигентности, поведенческий стиль стали для них частью образа жизни.
Профессора, академики, авторы широко известных работ и учебников по геологии могли запросто пригласить к себе на чай группу студентов или аспирантов. Запоминались молодым ученым не только огромная, на всю стену, библиотека, хлебосольство хозяина, но прежде всего его непринужденные, полные любопытнейших деталей рассказы о путешествиях по бескрайним просторам России, по далеким странам в дореволюционную пору. «Взятые вместе эти рассказы составили бы огромную книгу путешествий и воспоминаний, которая могла бы стать настольной книгой начинающего геолога», — вспоминал впоследствии М. Кашкай.
Великолепным рассказчиком был великий А. Е. Ферсман. Его лекции по минералогии увлекали точностью знаний и образностью мышления.
«Поэтические книги Ферсмана по минералогии пробудили интерес к минералам у нескольких поколений людей, — писал много позже М. Кашкай. — Подтверждением тому великое множество знатоков, собирателей камней по всей советской стране…»{17}
Внимая своим великим учителям, он уже тогда утвердился во мнении, что «для ученого чрезвычайно важно знать не только предшествующие работы по тем проблемам, которыми он занимается, но и историю жизни этих своих предшественников, условия, в которых они творили, обстоятельства, которые помогли им сделать те или иные открытия»{18}.
Он штудировал труды своих учителей, изучал их жизнь, находя в каждом из них многое, достойное подражания. Каждая встреча, каждый разговор с ними, часто не имеющий прямого отношения к учебе, но обогащающий кругозор, оставлял в памяти заметный след.
Вот Левинсон-Лессинг окидывает взглядом аудиторию и задумчиво произносит: «Гёте где-то говорит: гений делает то, что должен, талантливый человек — что может, а остальные — как все. Так вот, я меньше всего хотел бы, чтобы вы работали, как все. Человек ценен индивидуальностью!»
В последующем он не раз выступит в советской печати с воспоминаниями о своих учителях-наставниках, напишет о них, видных представителях советской, правильней будет сказать — мировой геологии, статьи. Пожалуй, лучшая из них «Франц Юльевич Левинсон-Лессинг — выдающийся петрограф», написанная в связи со 100-летним юбилеем великого ученого.
Это — обширное исследование важнейших работ Левинсона-Лессинга, положивших начало геохимии — «русской науки, так блестяще развитой в трудах В. И. Вернадского, А. Е. Ферсмана и их талантливых учеников». Геохимия к тому времени стала предметом исканий и самого М. Кашкая, ей суждено было занять особое место в его научных исканиях. Дружба с великим ученым, общение с ним озарили солнечным светом его молодость, вселили уверенность, помогли найти свою тропинку в науке. Именно поэтому годы общения с Левинсоном-Лессингом он считает самыми лучшими, самыми плодотворными в своей жизни.
Ленинградский период — особая страница в жизни нашего героя. И не только в познавательном смысле, конечно, хотя город с его историей и необыкновенной архитектурой, знаменитой и столь полюбившейся ему Мариинкой производил на него неизгладимое впечатление.
Эти годы были насыщены интересными встречами, неожиданными знакомствами, поездками.
«Он всегда нравился женщинам», — утверждают те, кто знал его близко. Давно замечено, женщины испытывают особую тягу к певцам и музыкантам. А Мир-Али еще и великолепный напарник в танцах. Вечера аспирантской жизни проходят в веселых капустниках, застольях, на которых Мир-Али — душа общества. Можно было ожидать, что он найдет в Ленинграде свою спутницу жизни, как это произошло со многими азербайджанцами, оказавшимися тогда в России.
Россия в те годы как бы заново открывала для себя свои национальные окраины.
В советской Москве тон задавали не чопорные аристократы прошлого, а новая, выросшая в условиях советского равноправия молодежь, лишенная националистических предубеждений. Интернационализм был сердцевиной официальной идеологии, и он проникал в быт. Простые люди находили подтверждение новым жизненным принципам в том, что на трибуне Мавзолея по праздникам стояли признанные руководители страны — русские, грузины, евреи, украинцы, белорусы. Никогда в Азербайджане не было такого наплыва смешанных браков, как в те десятилетия. На еврейке был женат партийный вождь Мир-Джафар Багиров. Большевики, при всех своих недостатках, в жизни часто следовали своим официально декларируемым принципам. Стране нужны летчики, и Сталин направляет в авиационное училище своего сына — Василия. То же самое делают Багиров и его наркомы. Сталин женат на Надежде Аллилуевой, и это воспринимается как естественное проявление советского образа жизни. Но это к слову…
Так были ли романы у М. Каткая в те годы? Наверное, были увлечения. Вот, например, формируется Алтайско-Кузнецкая химическая экспедиция во главе с профессором Петром Ивановичем Лебедевым, руководителем Кашкая. Почти половина экспедиции — женщины-геологи. Трудно представить себе, чтобы в тайге у костра не загорелась любовь. Ну, не любовь, так легкий флирт, так сказать, экспедиционный роман. Друзья и коллеги ничего об этом не говорят, разве что улыбнется кто загадочно…
Но вот в кипе многочисленных заявлений, справок, командировочных находим несколько строк, адресованных аспирантом Кашкаем в Комитет по кадрам АН: «Для выполнения моей научной работы, которая входит в программу следующего года, мне нужно попасть на Кавказ (подчеркнуто аспирант пишет именно «попасть», а не привычное «выехать» или «командироваться». — Р. А.) для дополнения тех пробелов к материалам, которые были собраны мною летом 1930 года. Потому прошу дать мне командировку с 15 сентября по 15 декабря с. г.». И далее, видимо, для пущей убедительности добавлено: «Тем более, что не буду пользоваться отпуском».
С чего бы это? До 15 сентября аспирант должен был находиться в упомянутой выше алтайско-кузнецкой экспедиции. Обычно после экспедиции геологи разъезжаются отдохнуть в отпуск. Таких обращений в папке несколько. Он все время рвется в Баку: на недельку, на месяц, на несколько дней. Формальное объяснение этому желанию к концу учебы, когда он, собственно, работает над кандидатской, простое — аспирант должен поработать в Исти-Су, собрать дополнительные материалы для своей диссертации. А что ему не терпится в 1931, 1932, 1933 годах? Причина в ностальгии? Вряд ли. Он ведь фактически бежал из Баку и навсегда покинул Гянджу. Зачем ему напоминать о себе недругам, продолжающим слать анонимки в Москву и Ленинград?
Ответ на эти вопросы я нашел в пожелтевшей от времени папке, в которой бережно были собраны письма той, что отвечала на его юношеские послания, которую не мог забыть, даже если бы очень захотел.
…Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я…
Письма эти написаны староазербайджанским арабистическим алфавитом. Одно лишь написано латиницей — не той, что ныне утверждена в Азербайджанской республике, а алфавитом, в основу которого легли разработки Мирза-Фатали Ахундова, философа, драматурга, просветителя (1812–1878), и который внедрить он предлагал еще турецкому султану… Это «латинизированное» письмо написано неровным почерком, можно сказать, почерком первоклассницы. Отправительница извиняется за вынужденный перерыв в переписке, связанный, как оказывается, с необходимостью освоить новый алфавит — латиницу.
Здесь надо бы пояснить, что правительственное решение о переходе на новый алфавит было принято летом 1928 года. Подготовительная же работа к этому велась с ноября 1920-го. Секрет такой оперативности, можно полагать, был связан с тем обстоятельством, что Научный отдел Нарком-проса РСФСР еще ранее, в 1919 году, высказался относительно «желательности введения латинского шрифта для всех народностей, населяющих территорию республики».
В это время вожди Октября жили ожиданиями всемирной революции. И в этом смысле их можно понять: дело идет к Всемирной республике! Отказ от кириллицы поможет российским пролетариям теснее сплотиться с рабочим классом Германии, Америки, Франции и т. д.
Конечно, огромной массе населения, учившейся писать и читать, было проще, чем интеллигенции, привыкшей к арабской вязи. Азербайджанский опыт перевода письменности на современный алфавит в Москве одобрили. В. И. Ленин назвал инициативу азербайджанских коммунистов «революцией на Востоке». М. Горький позже, когда движение за новый алфавит приобрело общесоветский размах, счел нужным отметить, что историческая заслуга в этом реформаторском движении принадлежит азербайджанцам.
Все бы ничего, да вскоре настроения в Москве поменялись и окончательно склонились в пользу кириллицы. В 1939 году в Баку решение о замене латиницы кириллицей было оформлено законодательно. Так что автору упомянутого письма, как и всей азербайджанской интеллигенции, да и народу, вновь пришлось переучиваться. Мог ли академик М. Кашкай представить, что пройдет несколько лет после его смерти и азербайджанцев вновь подвергнут этой, в общем-то, унизительной процедуре — учить грамоте грамотного человека? Но это уже тема другого, большого разговора…
Арабская вязь предыдущих писем, можно сказать, поражает изяществом, легкостью строк. Трудно поверить, что письма эти написаны одним и тем же лицом. Каждое послание начинается с традиционного обращения к мужчине, какое было принято в дворянских азербайджанских семьях — «Ага!». Это слово, близкое по смыслу русскому «сударь». И далее следуют шутливые изложения новостей, кое-что о своей жизни, иногда о стихах. Пушкинские строки незаметно вплетаются в заочную беседу молодых людей.
Собеседница нашего героя, очевидно, любила поэзию.
…Когда так нежно, так сердечно,
Так радостно я встретил вас…
Об ухаживаниях Мир-Али, наверное, знали в семьях. О чувствах своих он так никому и не поведал. О них мы можем судить по пожелтевшим страницам аккуратно сложенных писем, хранящихся в личном архиве ученого. Она, его пассия, судя по некоторым строкам, имела успех в бакинских элитных кругах. В нее, оказывается, были влюблены многие, в том числе и известные люди. В ее письмах слишком много подтекста, позволяющего догадываться о взаимных чувствах. По шутливому тону можно предположить, что у них, как и у всех влюбленных, были свои маленькие тайны…
…Она глядит на вас так нежно,
Она лопочет так небрежно,
Она так тонко весела…
Судя по письмам и изяществу почерка, в ней было то очарование, которое французы называют шармом. Она была умна, интересна, окружена вниманием. Несомненно, их сближала увлеченность поэзией, музыкой, но в остальном это были разные люди, разные в своих жизненных целях и устремлениях. Он, Мир-Али Кашкай, был человеком науки, где-то рационального склада. Она жила в мире литературы, музыки, живописи…
Первая любовь бывает у всех. Что может быть трагичней для юноши, чем разочарование, которое неизбежно сопутствует любви, обрамленной брачными узами? Наш герой избежал трагедии, из чего вовсе не следует, что судьба была в данном случае милостива к нему. Их любовь так и осталась в юношеских мечтах. Он хранил ее бережно, как память о молодости. Ни словом, ни взглядом никому не позволяя коснуться своей тайны.
…Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь…
Пройдет много лет, они будут дружить семьями, приглашать друг друга на празднества, юбилеи, свадьбы своих детей. Время отодвинет образы молодости, как он отложил в архив папку с дорогими письмами.
…Прощай, письмо любви, прощай…
Мы невольно коснулись этой страницы жизни и, не желая неосторожным движением омрачить то, что составляло сокровенную тайну нашего героя, вновь вернули письма на архивные полки.
Разумеется, можно было бы и не упоминать об этом трогательном эпизоде давно минувших дней. Но этот штрих в портрете нашего героя представляется очень важным. Без него не понять, не оценить главного, за что любили его окружающие — благородство, возвышенность чувств, что, согласитесь, встречается в нашей жизни не так уж часто…
По собственному признанию М. Кашкая, основательность его знаниям и опыту как геологу дали экспедиционные выезды в период учебы в аспирантуре (в 1930–1935 годах) в Сибирь, на Северный Кавказ, в Азербайджан.
Эти пять лет геологической деятельности М. Кашкая имели огромное значение для становления его как практического геолога и ученого. Именно там, в Сибири, он стал мастером геологической съемки — основы всех работ в геологии. Позже он будет разъяснять своим многочисленным ученикам: «Только геологическая съемка дает полное и точное представление о том, каково геологическое строение территории, на которой вы находитесь. А для этого не так уж много возможностей. Есть места, где обнажаются пласты осадков, где можно встретить выходы каких-то коренных пород. Они встречаются редко. Это лишь отдельные пятна, по которым надо восстановить структуру, геологическое строение целой территории».
Нужно быть большим профессионалом, чтобы это суметь сделать, почувствовать природу, понять, как она устроена, чтобы восстановить по немногим фрагментам общую картину. Очень многие заслуженные геологи всю свою профессиональную деятельность связывали с детальным изучением какого-то отдельного района. И этим очень способствовали поиску полезных ископаемых. Но представьте себе дерзкий замах ученого, который такую геологическую съемку распространил на территорию практически всего Азербайджана, Донбасса, Урала, Западной Сибири. Эго огромная территория. И огромная работа, на которую ушли многие годы жизни…
Уже тогда наметились характерный для ученого комплексный подход к изучаемым объектам, тонкость и глубина наблюдений, обстоятельность и скрупулезность исследований, огромная работоспособность и настойчивость. В этот же период определились и те основные направления научной деятельности М. Кашкая, которым он остался верен в дальнейшем.
Пожалуй, здесь стоит рассказать о том, как организовывалась и осуществлялась экспедиция, скажем, в тайгу или в Кельбаджарские горы. Ведь геологам приходилось топать фактически по бездорожью. Ни самолетов, ни поездов, ни быстроходных машин. На Алтай, к месту стоянки, экспедиция добиралась неделями: поначалу поездом, а затем на телегах, прихватив с собой, как говорится, минимальное «боевое оборудование», включавшее только необходимые вещи — бидон для питьевой воды, раскладушки, палатки, съестные припасы — в основном консервы и сухари.
Надо сказать, П. И. Лебедев, научный руководитель Кашкая, он же — начальник экспедиции, был большой мастер в деле выбора места для лагеря, организации стоянки и ночевки геологического отряда. Он прекрасно знал местность и наиболее примечательные уголки Алтая.
Но это все — телеги, груженные нехитрым имуществом, стоянки, костры в тайге — впереди. Попасть в экспедицию не так-то просто. Выезду предшествует длительная переписка с начальством, в ходе которого Комитет по кадрам АН должен получить скрепленные подписями непосредственных руководителей аспиранта записки, свидетельствующие о его прилежности и успешном освоении теоретического курса. На запрос Комитета академик Ф. Левинсон-Лессинг, например, собственноручно свидетельствует, что «аспирант Кашкай Мир-Али усердно посещал: 1) семинарий аспирантов-гидрографов; 2) семинарий для студентов-петрографов IV курса. Он принимал участие в обсуждении докладов и возникавших в связи с этим общих проблем петрографии и, несомненно, извлек из этого пользу для своего петрографического образования»{19}.
Заключение, подписанное самим Левинсоном-Лессингом! Казалось бы, авторитетное мнение такого уровня откроет любые двери. Так-то оно так, да только все должно быть исполнено по форме, в соответствии с установленным порядком. А это значит, что и руководитель лаборатории, где аспирант Кашкай проводит свои исследования, должен подтвердить, что последний в состоянии проводить анализы и лабораторные исследования.
«Сим удостоверяю (старорусская манера деловой переписки еще не изжита в Ленинграде. — Р. А.), что аспирант подготовительного отделения Кашкай Мир-Али, работавший под моим руководством в химической лаборатории в течение весеннего семестра, исполнял все задания добросовестно и успешно. Ввиду этого считаю дальнейшую его работу в лаборатории весьма желательной. Старший химик Петрин А. Н.».
И вот, наконец, ученый секретарь института вручает аспиранту М. Кашкаю временное удостоверение, согласно которому «аспирант М. С. Кашкай командируется на летнюю научно-производственную практику на Алтай с 1 июня по 15 сентября с. г.». Не забыто и уточнение — аспирант едет на средства экспедиции.
И только после всего этого Президиум АН СССР командирует участников Алтайско-Кузнецкой геохимической экспедиции на Восточный Алтай.
«Точный адрес экспедиции пока неизвестен, — пишет М. Кашкай брату Мир-Джамалу. — Первая остановка в городе Ново-Сибирск…»{20}
Их 14 человек, начинающих геологов и опытных ученых, зачисленных прорабами, специалистом-химиком, просто научным сотрудником, препаратором, коллектором. М. Кашкай оформлен начальником отряда — учли его производственный опыт, накопленный в Дашкесане.
На Алтай он выезжал не раз и в последующие годы свыкся с неудобствами жизни геолога, сдружился с товарищами по экспедиции. Но каждый раз, когда он с рассветом поднимался в горы в Дашкесане, Карабахе, Нахичевани, Келбаджарах, он вспоминал далекий, деревянный Ново-Сибирск. Большой двор, где расположились участники экспедиции, старинные скрипучие дровни, сарай, где мычали, не давая спать, коровы, молоко которых, однако, было хорошей добавкой к скудному пайку геологов. Работа в экспедиции развила его природную аккуратность, стремление к порядку в любых условиях. Каждая кошма, палатка, лопата, молоток и другое имущество скрупулезно вписывались в особую книгу, и в любое время нужный инвентарь или инструмент можно было найти. Бережное отношение к вещам стало привычкой — в горах или в степи, на бездорожье, всё может пригодиться. Поэтому он всегда внимательно следил за тем, чтобы ничего из инвентаря не выбрасывалось.
Над этой его привычкой молодежь часто посмеивалась, хотя каждый раз жизнь в условиях полевых работ подтверждала правоту бывалого геолога.
Если бы нехоженые тропы, которыми пришлось пройти молодому азербайджанцу Мир-Али Кашкаю от Ново-Сибирска до конторы прииска Большая Викторьевка, расположенной в Горной Шории, и дальше — по склонам Кузнецкого Алатау и живописным уголкам Северного Алтая, выпали на долю какого-либо экзальтированного, романтичного юноши, наверняка азербайджанская литература обогатилась бы поэтическими «сибирскими» мотивами. К тому же, что ни село, гора, речка — одни тюркские названия, от которых невольно можно удариться в неистребимый тюркизм: прииск Казаны, расположенный неподалеку от гор Джелсай и Тютюн. Или, например, названия железорудных месторождений: Шалымское, Таштагальское, Кочуринское.
Коллеги Кашкая немало удивлялись тому, какую этимологическую интерпретацию давал Мир-Али каждый раз сибирской топонимике. И откуда что бралось? Не филолог же он, чтобы так изобретательно и искусно играть словами.
И тем не менее кажется странным, что его, можно сказать, поэтическая натура, всегда очень эмоциально отзывавшаяся на роскошное великолепие сибирских ландшафтов, ни разу не потянулась к блокноту, чтобы запечатлеть в памяти увиденное в стихах или в какой-либо иной литературной форме. Как свидетельствуют родные, он часто возвращался к сибирским страницам своей юности. И особенно подробно и восторженно рассказывал о первой своей экспедиции на Алтай. В статьях же исследуемая территория предстает в чисто профессиональном, детальном и точном описании:
«Район входит в состав Горной Шории, расположен на Юго-Западном склоне Кузнецкого Алатау и представляет собой гористую местность с мягким рельефом, изрезанным сетью горных рек и долин.
Высоко поднимающиеся вершины Пустаг, Кизимес, Учташ, Татуя, Куббес сложены из изверженных пород.
Вершины этих гор уже успели обнажиться денудацией, а некоторые вершины, как, например, горы Куббес, сложенные из более твердых, кремнистых серицито-кварцевых контактовых пород, не успели еще полностью денудироваться, и на этой горе мы наблюдаем резко поднимающуюся, высокую древнюю покрышку.
Нередко на таких вершинах (Пустага, Куббеса) встречаются болота, и их склоны, как вообще весь горно-шорский район, покрыты непроходимой тайгой и густой травой.
Для более высоких частей района из растительности характерны кедры, на склонах встречаются, главным образом, пихта, а также береза и осина.
Ввиду густоты растительного покрова район беден естественными обнажениями, которые мы имеем возможность изучать лишь на высоких вершинах, на крутых склонах и на берегах глубоко резанных горных речек»{21}.
Вполне реально, пользуясь этим описанием, нарисовать весьма впечатляющую живописную картину или вычертить убедительную карту.
Отсутствие в творчестве Кашкая каких-либо литературных следов о пребывании на Алтае, откуда когда-то двинулся тюркский этнос через тайгу, великие реки, гигантские пространства, минуя Кавказский хребет, к берегам Босфора, можно объяснить и так. Молодой ученый смотрит на мир глазами геолога, и мышление его сугубо рационально. Он понимает, что от его работы в экспедиции зависит дальнейший научный поиск. Главное — собрать материал, проанализировать и на этой основе подготовить статьи, каждая из которых, и это он хорошо знает, пройдет сквозь сито придирчивого чтения его научного руководителя Лебедева, станет предметом полемического обсуждения на коллоквиумах.
Видимо, сосредоточиваясь на поставленных задачах, он поначалу не разрешал себе отвлекаться на «лирику», а потом это уже становится привычкой или, скорее, принципом его изыскательской работы.
В устных же своих выступлениях и лекциях он, обращаясь непосредственно к аудитории, был куда более эмоционален и красноречив, любил блеснуть ярким афоризмом, занятной историей, любопытной жизненной подробностью — всем тем, что способно было заинтересовать слушателя и разбудить его воображение.
Итогом сибирских экспедиций явились три научные статьи. Первые из них были опубликованы в трудах Петрографического института — «К петрографии интрузивных пород железорудных месторождений Кондомского района», а также «К петрографии западного склона Кузнецкого Алатау». Они представляют, по признанию автора, обработку части материалов, полученных при работе в составе Алтайско-Кузнецкой петрографо-геохимической экспедиции под руководством П. И. Лебедева.
Кондомская группа железорудных месторождений, открытая геолого-поисковыми партиями в 1931 году, представляла особый научный и практический интерес. М. Кашкай, продолжая исследования своих предшественников, побывавших в районе, дает точную и обширную характеристику довольно большой площади.
Третья работа — «К минералогии рудных процессов Кондомской группы железорудных месторождений» вышла в издательстве Академии наук СССР под редакцией Совета по изучению природных ресурсов.
«Изучение метасоматических процессов в связи с образованием железорудных месторождений в Кузнецком Алатау представляет весьма интересный объект, — писал М. Кашкай. — Наша работа, предложенная профессором П. И. Лебедевым летом 1932 г. Горно-Шорскому отряду Алтайско-Кузнецкой геохимической экспедиции, коснулась Кондомской группы железорудных месторождений в Кузнецком Алатау. Она была продолжением работ названной экспедиции в 1931 году, в которых я также принимал участие»{22}.
В этой статье, явившейся результатом полевых наблюдений, химических и микроскопических исследований, рассмотрены общие вопросы минералогии рудных процессов Кондомской группы, выделены особенности и даны подробные характеристики железорудных месторождений. Причем, в отличие от своих предшественников, М. Кашкай дает развернутые характеристики составным частям труппы: Шерегешевскому, Шалымскому, Таштагальскому и Кочуринскому месторождениям.
Молодой ученый особо подчеркивает, что со стороны своего профессора Лебедева он встретил самое близкое «живое руководство» как во время полевой работы в 1931 году, так и при камеральной обработке в Петрографическом институте Академии наук СССР. Он подчеркивает, что пользовался также весьма ценными советами профессора Д. С. Белянкина, «дававшимися мне во время просмотра шлифов». И еще один штрих, свидетельствующий об оснащенности экспедиции, уровень которой для того времени был достаточно высок. «К нашему отряду была прикреплена химическая лаборатория (химик — В. А. Молева), в которой своевременные определения тех или иных интересующих нас в руде элементов способствовали более правильному сбору материалов и давали некоторый материал к решению более сложных вопросов»{23}.
Отдать должное другим участникам экспедиции, тем более своим учителям и наставникам, он никогда не забывал, и это тоже его характерная черта.
Особняком не только в начале научной деятельности, но и всего геологического поиска М. Кашкая стоит работа «Об осмистом иридии и золотоносных шлихах Кузнецкого Алатау». В сущности, речь идет о новом геологическом открытии, которое принесло известность молодому ученому, выдвинув его в ряды талантливой плеяды воспитанников становящейся советской геологической школы.
Надо заметить, осмистый иридий в Горной Шории описан был еще в 1891 году Хелмхакером (Helmhacker) и сразу же забыт на сорок с лишним лет. Кашкаем он был получен из приисковой конторы Большая Викторьевка во время посещения прииска летом 1932 года.
К слову, здешней производственной конторой этот минерал не принимался. И это притом что рабочие прииска стремились сдавать его вместе с золотом. С лета 1932 года осмистый иридий был оценен в восемь раз дороже золота. Кашкай указывал, что золото и металлы платиновой группы на западном склоне Кузнецкого Алатау и на Северном Алтае находятся главным образом в россыпях, но имеется в отдельных местах и коренное золото (гора Джелсай).
О происхождении золота в данном регионе имелось определенное мнение и до того, чего нельзя сказать о металлах платиновой группы. Кашкай высказал предположение, что осмистый иридий на прииске Большая Викторьевка, «по всей вероятности, связан со змейковым штоком, из коих он вымывался речками Викторьевка и Николаевка, берущими свое начало на восточном склоне горы Пустаг, сложенной из щелочных гранитов, откуда названные речки, возможно, приносят с собой часто золото»{24}.
Осмистый иридий из прииска Большая Викторьевка был подвергнут геологом химическому анализу. Ученый сопоставил полученные результаты рентгенограмм, характеризующих физическую природу кристаллического строения осмистого иридия, с рентгенограммами из разных районов СССР. Это позволило сделать вывод, что «величины параметров нашего осмистого иридия очень близки к параметрам осмистого иридия из Сыссерского района и Забайкалья»{25}.
Исследования по осмистому иридию и золотоносным шлихам из шестнадцати золотых приисков Кузнецкого Алатау и Северного Алтая М. Кашкай провел на очень высоком научном уровне. Микрохимические анализы производились по работам известного профессора В. А. Зильберминца. Не довольствуясь этим, Кашкай начал переписку с самим ученым, известным специалистом в данной области. Рекомендации и советы, присланные Зильберминцем из Москвы, способствовали, по мнению Кашкая, более полному исследованию материалов.
Первые же статьи М. Кашкая показали, что он в совершенстве владеет методом научного анализа, эрудирован, самостоятелен и оригинален в подходах и мыслях.
В таком возрасте редко кому из представителей этой науки удавалось столь блистательно заявить о себе, завоевав уважение куда более известных и авторитетных коллег. О знаменитом докладе молодого Левинсона-Лессинга, принесшем ему мировую славу, знали все. Как знали и о выдающихся первых работах двадцатитрехлетнего Л. Я. Яншина и его кандидатской диссертации, которую ему разрешили защитить без свидетельства о высшем образовании — случай уникальный в СССР и мире вообще.
Так что сравнивать было с кем, и поспешных оценок, тем более аплодисментов, в этой среде вряд ли можно было дождаться. И отмеченная многими специалистами основательность большого ученого в первых работах аспиранта-второкурсника М. Кашкая дорогого стоила.
Каждый учебный год заканчивается отчетом научного руководителя аспиранта о проделанной научно-практической работе. По этим кратким сообщениям принимается решение о переводе на другой курс. Но не только. Записки профессора П. И. Лебедева являются как бы отражением творческого роста М. Кашкая, его профессионального становления.
«…Для усиления и развития знаний в области микроскопической методики исследования минералов и горных пород т. Кашкай прошел курс оптических констант под руководством преподавателя Геолого-разведочного института М. К. Бельштерна; для проработки вопросов применения физической химии к петрографии т. Кашкай участвовал под моим руководством в проводимом в Геолого-разведочном институте курсе экспериментальной петрографии; для полного овладения методом количественного химического анализа т. Кашкай изучал методику в химической лаборатории Петрографического института; т. Кашкай участвовал в семинарии акд. Ф. Ю. Левинсона-Лессинга; для самостоятельного применения методов научного исследования к отдельным петрографическим темам мной была поручена тов. Кашкаю коллекция гранитов Центрального Кавказа, которая уже изучается им оптическим методом. Одновременно им прорабатывается соответствующая литература по петрографии Кавказа».
«Во всех изложенных выше частях своей работы Мир-Али Кашкай обнаружил добросовестное и активное участие к работе», — пишет к концу 1933 года профессор П. И. Лебедев. В ответ Комитет по кадрам издает приказ: «Перевести на третий курс. Срок защиты диссертации — май — июнь 1935 г.»{26}.
М. Кашкаю с Ленинградом повезло во многих отношениях. Совместная работа, сотрудничество и дружба с выдающимися геологами современности оказывали формирующее влияние на него как на ученого. Не меньшее значение имело и приобщение к великому русскому и мировому искусству, средоточием которого всегда был Ленинград (Петербург).
Была и другая сторона пребывания в культурном, экономическом и политическом центре страны, каковым в те годы являлся Ленинград. Хотя В. И. Ленин настоял на переносе столицы в Москву, где с 1918 года находилась тогдашняя верховная власть, и в новую столицу переводились лучшие интеллектуальные силы, Ленинград все же продолжал сохранять свой неформальный титул Северной столицы. Эта его самобытность, перед которой оказалось бессильно время, накладывала свой особый отпечаток на характер, поведение ленинградцев, прежде всего тех, кто продолжал считать себя, во всяком случае в душе, петербуржцем.
В какой-то мере отражением давнего, никогда не прекращавшегося соперничества двух великих городов явилось политическое противоборство, которым отмечена общественная атмосфера Ленинграда и Москвы как раз на рубеже 30-х годов. С точки зрения кремлевского руководства, город на Неве усилиями Троцкого и Зиновьева превратился в центр оппозиции, подрывная работа которой становилась нетерпимой не только ввиду особенностей личности Сталина, не мирившегося ни с каким возражением.
Руководство страны исходило из того, что как бы ни противоречило классическому марксизму практическое строительство социализма в отдельно взятой стране, в данном случае в отсталой, по существу крестьянской России, иного пути, как сделать индустриальный рывок, история большевикам не оставила. Бесконечные дискуссии на эту тему, по мнению сталинистов, только отвлекали силы и внимание партии, народа. Пятилетки были призваны поднять из трясины отсталости страну, вывести ее в ряды промышленно развитых стран мира.
Такова была сталинская доктрина строительства социализма, и многие с ней были согласны. Можно даже утверждать, что новое поколение, молодежь, студенчество в этой преобразовательной программе видели продолжение революции: вздыбить страну, строить заводы, создавать социалистическую индустрию, возводить города будущего — это звучало, манило, в этом был простор для личной инициативы, перспектива роста. Но оппозиционный Ленинград не сдавался. А, по мнению Сталина, откровенно мешал.
М. Кашкай появился в Ленинграде, когда С. Киров начинал энергично продвигать в жизнь установки генсека, которого уже называл великим кормчим. (Да, да, именно в одной из речей той поры товарища Кирова прозвучало это словосочетание, которое наши современники обычно связывают с Мао Цзэдуном.) В отличие от Зиновьева, который любого снимал с должности за малейшее непослушание, Киров не был сторонником жестких мер, особенно в борьбе с оппозицией, полагая, что с ней нужно сражаться политическими приемами. Поэтому он зачастую не давал санкции на арест, предлагая начальнику ГПУ по Ленинграду Ф. Медведю «поглубже разобраться». Но Москва требовала и ждала результативности в «очистительной» работе, и Кирову, в конце концов, пришлось-таки развернуть гонения на старые партийно-хозяйственные кадры. Вот тогда-то пошла гулять по страницам газет знаменитая фраза Сергея Мироновича: «Каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду!»{27}
Надо ли говорить о том, что неискушенная рабоче-крестьянская масса нового набора большевиков понимала слова ленинградского вождя, соратника товарища Сталина, как призыв и воспринимала его буквально! Грандиозная чистка привела к арестам тысяч бывших оппозиционеров.
Возвращаясь из очередной экспедиции, Мир-Али Кашкай с ужасом обнаруживал исчезновение очередной группы преподавателей.
Профессура становилась все более замкнутой. Говорить вслух об арестах стало как-то не принято. Однажды Франц Юльевич, как бы между прочим, заметил: «У нас счастливая профессия, товарищ Кашкай. Никогда не изменяйте ей, что бы в жизни ни случилось». А Кашкай уже давно про себя решил заниматься только своим делом. Политика не его удел. У него один маршрут — кафедра, библиотека, лаборатория, экспедиция, горы. И еще: театр, Эрмитаж, белые ночи…
Жизнь учила его умению не ввязываться в политические интриги, сохранять дипломатическую дистанцию с властью, не вступая с нею в пререкания, и не поддаваться искушению сближаться, чтобы пользоваться могучим покровительством. Одно мучило его в те годы, когда поползли мрачные слухи, которые нашли вскоре подтверждение в реализации политической установки, — выкорчевать из научно-культурной среды Питера представителей старой школы, которую высокомерно называли царской: «А вдруг возьмутся и за Франца Юльевича? А Ферсман? Белянкин? Лебедев?»
Каждый из них был для него учителем, другом, наставником, частью его жизни. А вдруг…
Начались аресты и расстрелы «классовых врагов». Действуя привычным способом «в интересах пролетариев», Киров с целью решения жилищного вопроса в Ленинграде, население которого росло в связи с ростом численности рабочих на новых стройках в ходе «социалистической индустриализации», приказал в одночасье выселить из города остатки «недобитых классово чуждых элементов непролетарского происхождения»{28}. И, поскольку бывшая столица уже неоднократно чистилась от сановников, чиновников и других представителей прежней власти, данная акция сказалась в основном на «не приносящих пользу» интеллигентах-гуманитариях. Геологов миновала сия горькая чаша…
Свидетельствует историк; «Киров решил разрубить гордиев узел одним ударом: выселить десятки тысяч лиц непролетарского происхождения не только из квартир, но и вообще из города, отправить их в административном порядке в те отдаленные холодные края, где пресловутый Макар не пас своих столь же пресловутых телят. Что и было выполнено с присущей Сергею Мироновичу энергией. Пострадали не только старухи и старики, бывшие сановники и чиновники, но в основном пострадала интеллигенция: музыканты и врачи, адвокаты и инженеры, научные работники и искусствоведы… Сколько их поумирало в пути, в необжитых местах…»{29}
Когда в 1934 году ленинградские газеты открыли «крестовый поход» против специалистов и людей науки, обвиняя их в попытках организации вооруженного восстания против советской власти, П. И. Лебедев счел нужным предупредить своего аспиранта: «Кончится тем, что Академию наук переведут в Москву…»
Так оно и вышло. Но прежде, не без ведома Кирова, в Академии наук был осуществлен самый настоящий погром… Жертвами «академического дела» стали 525 ее сотрудников{30}.
Институт Левинсона-Лессинга, так неофициально называли в ученом мире Петрографический, оставался вне политических интриг. Геологи — народ особой породы: зимой копаются в своих лабораториях, летом — бродят в тайге или лазают по горам. Эта была как раз та доля, о которой мечтал М. Кашкай, покидая Баку…
Впрочем, несмотря на политические дрязги и интриги, жизнь шла своим чередом. Аспирант М. Кашкай все эти годы находился, можно сказать, в приподнятом настроении. Учеба ему давалась легко, из экспедиций он возвращался также не с пустыми руками — задания выполнял полностью, спорил, как и все, по поводу новых, неизвестных ранее, выходов различных горных пород, новых пликативных складов, разломов и т. д. Это были далекие от политики дела, никакой классовой борьбы и никакой оппозиции — чистая наука.
Страна выполняла пятилетки — первую, потом вторую.
Было чем гордиться и геологам. На XVII съезде сам товарищ Сталин сказал о них несколько добрых слов: «У нас была лишь одна-единственная угольно-металлургическая база — на Украине, с которой мы с трудом справлялись. Мы добились того, что не только подняли эту базу, но создали еще новую угольно-металлургическую базу — на Востоке, составляющую гордость нашей страны»{31}.
База на Востоке — это прежде всего труд геологов, значит, и его, Мир-Али Кашкая, труд, его экспедиции на Алтай, исследования железорудных месторождений Кузнецкого Алатау, его находка осмистого иридия в прииске Большая Викторьевка.
Сталинский абзац из доклада на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в январе 1933 года можно прочесть на стене парткома, он стал поводом для обсуждения задач, стоящих перед учеными и аспирантами института. Страна обязуется выполнить задания пятилетки за четыре года, и геологи брались также найти, исследовать, подключить новые месторождения полезных ископаемых к локомотиву социалистической индустрии.
«Конечно, на наших собраниях немало пустых слов… Но страна-то растет, развивается, новая индустрия — это реальность. Вот что главное!» — так рассуждал наставник аспиранта П. И. Лебедев.
И это тоже было учебой — уметь отделять второстепенное от главного, не задерживать внимание исключительно на недостатках, видеть и понимать движение жизни…
Незаметно пролетели первые два года учебы. Вроде бы немалый срок, а отними от них еще месяцы пребывания в Сибири, время на обработку добытых материалов в лабораториях, командировку в Дашкесан, которую профессор Лебедев считал весьма важной для исследования Загликского алунитового месторождения, да еще часы обязательного штудирования и усвоения теоретического курса — совсем не остается времени для диссертации{32}.
Не успел, как говорится, оглянуться, как защита на носу.
Стало быть, надо возвращаться на родину, пробираться в Исти-Су…
— В Исти-Су? — переспросил секретарь, потом еще раз внимательно прочел командировочное удостоверение и вновь уперся недоверчивым взглядом в молодого человека, стоявшего перед ним и дожидавшегося предложения присесть.
— Да, товарищ Агаев, это тема моей научной работы. И мне не позже завтрашнего дня надо попасть в район расположения источников.
— И что вы там будете делать, товарищ Кашкай? — продолжил свои расспросы секретарь Евлахского райкома, выйдя из-за своего обшарпанного и запачканного чернильными пятнами стола и, наконец, движением руки пригласив командированного присесть. (Как, однако, изменились люди. Как они быстро усвоили новые порядки, коммунистический этикет и одеяния — «сталинский» френч и сапоги, усики вместо усов и мундштук вместо трубки!)
Появление гостя поначалу обескуражило секретаря, затем искренне заинтересовало и, в заключение, столь же искренне расстроило. Партийному руководителю было не до геолога по той простой причине, что в районе начался сбор хлопка и у него каждая минута была на счету. Хлопковая страда — время испытаний для партийного руководства. Соберешь нужное количество хлопка (а сколько нужно — толком никто не знает, в планах-заданиях одни цифры, а Баку настаивает на других) — значит, усидишь на своем секретарском стуле до положенного срока, провалишь сдачу «белого золота» — придется отвечать перед самим «Хозяином», товарищем Багировым. У него же, евлахского секретаря, одни проблемы, и каждая из них начинается со слова «нет»: нет людей — мужики сидят в чайханах, а на поле одни женщины с детьми, привязанными к спине, нет лошадей, нет телег, нет воды — нечем поить людей в испепеляющую жару. А тут откуда ни возьмись этот Кашкай — свежевыбритый, в чистенькой рубашке, аккуратно отутюженных брюках. Как будто не с поезда сошел, а из родного дома мамочка проводила. Небось сейчас лошадей попросит или телегу до Тер-Тера…
Гость выложил на стол кожаную полевую сумку (такие нынче у большого проверяющего начальства водятся), достал из ее кармашка какую-то бумажку и положил перед хозяином тесного, дышащего полуденной жарой кабинета. Бумажка, оказавшаяся препроводиловкой Ленинградского петрографического института, удостоверяла, что сотруднику оного, командированному «в Закавказье, в район минеральных источников Исти-Су с 16 июня по 1 октября 1934 года, необходимо оказать содействие в проезде к месту командировки, поскольку исследования, проводимые Кашкаем, могут выявить и уточнить бальнеологические качества названных источников. В связи с этим ему необходимо охватить геологической съемкой районы всех трех минеральных источников и связать их между собой»{33}.
Документ, само собой, написан на русском. Да если б он был составлен на азербайджанском, все равно тут без переводчика не обойтись.
Секретарь понял, что день, его первая, по крайней мере, половина, безвозвратно потерян. Лучшим способом как можно быстрее заняться своими хлопковыми вопросами было разобраться с делом нежданно-негаданно свалившегося ему на голову геолога. В конце концов из Ленинграда, где партийным вождем «наш Мироныч», не каждый день приезжают гости, к тому же наши, свои, соотечественники.
Порадовавшись за своего земляка, занятого важной работой в далеком Ленинграде, послушав его рассказы о геологических экспедициях, ищущих нефть, руду, уголь, золото и прочие полезные ископаемые по всей Стране Советов, он заодно попросил в точности перевести содержание документа относительно командировки товарища Кашкая в Кельбаджары (русский язык, конечно, язык партийцев, но секретарь человек из села, за то и ценят его в ЦК, к тому же с геологическими терминами ему не приходилось иметь дело). Выслушав внимательно собеседника, он попросил помощника, моложавого мужичка, подать чаю, придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся что-то чертить на нем. Оказалось, что он был занят разработкой маршрута дальнейшего следования ученого к месту командирования. Согласно схеме выходило, что евлахский секретарь берется обеспечить его переброску в Тер-Тер.
— Отсюда мы каждый день отправляем карабахцам солярку, продукты, стройматериалы, словом, все, что им полагается по распределению Центра. Место для одного человека всегда найдется.
Брался он сообщить тамошнему начальству и о приезде ленинградского азербайджанца с тем, чтобы в Тер-Тере помогли перебраться далее до самой границы Кельбаджарского района. Отсюда — как повезет.
— В горах, конечно, как и всюду, — наша советская власть, крепкая. Но горцы, сами знаете, народ своеобразный. Мягко говоря…
Первая встреча с этим своеобразным народом произошла в селе Агдабан, что на самой границе между Тер-Тером и Кельбаджарами.
Совершенно неожиданно день догорел и погас под проливным дождем, невесть откуда грянувшим и накрывшим путников — молодого геолога и столь же молодого учителя, направлявшегося в район минеральных вод по распределению после окончания педагогического техникума. Нужно было думать о ночлеге. Их «гид», местный крестьянин, ловко управлявший тощей лошадкой, тяжело, с храпом тянувшей грозящую вот-вот развалиться телегу на многочисленных спусках, отчаянно похлестывая по бокам несчастное животное, вывел уже успевших промокнуть пассажиров к неказистому дому, где располагался, как он уверял, сельсовет. Из приоткрытой, грубо сколоченной двери дыхнуло восхитительным запахом горящих поленьев и свежеиспеченного хлеба, в глубине комнаты мерцал золотистый свет керосиновой лампы.
Плечистый детина, представившийся председателем сельсовета, не рекомендовал им продолжать путешествие и предложил заночевать в Агдабане, дожидаясь солнца. На вопрос, когда оно выглянет, солнце, детина посмотрел за дверь (в доме окон не было), шумно потянул носом и, стряхнув с головы капли дождя, дал прогноз: не раньше завтрашнего полудня. Прогноз оказался довольно точным, с одной лишь поправкой — дождь к полудню действительно прекратился, но солнце выглянуло для того, чтобы вновь исчезнуть. В результате Муса, точнее, Сельсовет-Муса, так звали председателя, не рекомендовал отправляться в путь на ночь глядя:
— До райсовета километров пятьдесят — не меньше. А на горных дорогах не только медведи шастают…
Через пару часов село погрузилось во мглу, и наступила жуткая тишина.
Путники проснулись среди ночи от громких голосов, приглушенной ругани, шараханья каких-то теней, заполнивших комнату. Чья-то рука вырвала из темноты лампаду и принялась шарить по углам. Наконец, возник Сельсовет-Муса, поставив на середину комнаты грубо сколоченную табуретку и водрузив на нее керосинку так, что можно было разглядеть тех, кто сгрудились вокруг этого источника жизни. Ночных пришельцев возглавлял крупный мужчина, папаха которого как бы служила ему еще и маской, что ничего хорошего не сулило тем, кто повстречался бы с ним в темени кельбаджарского каньона. По тому, как председатель сельсовета бросился кипятить чай, как он суетился вокруг стола, раскладывая на нем чашки, куски овечьего сыра и лаваша, легко можно было догадаться, что ночной пришелец как раз и являлся одним из тех, кто шастает по здешним горным тропам, о чем до председателя сельсовета Мусы предупреждали нашего героя еще в Баку.
— Ну что ж, коли свела нас судьба — будем знакомы: Ири-Хосров (Большой Хоеров).
Имена новых знакомцев не произвели впечатления на обладателя мохнатой папахи, по-прежнему заслонявшей его лицо. Только спросил горожанина:
— Мир-Али? Из сеидов, что ли?
Тот неопределенно пожал плечами, улыбнулся своей мягкой улыбкой:
— Вообще-то я геолог. Приехал сюда из Ленинграда изучать ваши родники, источники. Они обладают лечебными свойствами.
— Так это и моя бабушка знавала, — громко пробасил детина и неестественно засмеялся. И это был смех, от которого по коже пробежали мурашки.
— Вот и хорошо! До меня только ваша бабушка знала, а после меня — весь мир узнает!
Это сообщение произвело впечатление на ночного гостя. Он прервал свой смех и придвинулся ближе к Мир-Али:
— А ты не из чекистов, а? Они тоже любят сказки всякие рассказывать. Нет, по глазам вижу — мирный человек. Молод больно. А что за профессия у тебя — геолог?
«Лекция» Мир-Али затянулась до самого утра. А завершилось знакомство тем, что Ири-Хосров, пожимая ему на прощанье руку, пробасил дружески:
— Ежели кто тебе поперек дороги встанет, дай мне знать.
И, обращаясь уже к Сельсовет-Мусе, приказал:
— Геолог — мой друг. Так и знай. И всем передай. И, хлестнув коня, скрылся в предрассветной мгле. Больше Мир-Али так и не довелось повстречать Ири-Хосрова, хотя пришлось посещать эти места на протяжении всей жизни. Выполнил ли его приказ Сельсовет-Муса или нет, история Кельбаджар об этом умалчивает. Только за четыре месяца, проведенных в Исти-Су, никто ему поперек дороги не вставал, хотя еще долго ходили слухи о бандах, не покорившихся новой власти, грабителях и убийцах, наводивших ужас на всех и прежде всего тех, кто наезжал сюда из большевистского Баку.
Проделав на лошадях нелегкий путь в 50 километров от Агдабана до райцентра Кельбаджар, наш герой поселился в тамошнем гостевом доме, где обычно останавливалось высокое начальство из Баку. Оно наведывалось в эти края редко, потому как ни хлопком, ни овцеводством не славен был затерявшийся высоко в горах (2225 метров над уровнем моря) Кельбаджар. А знаменит он был своими минеральными источниками. Местные жители использовали их в качестве лечебного средства от всяких хворей, ориентируясь на легенды и рассказы стариков, — первые врачи появились в этих краях сравнительно недавно, да и то бывали здесь наездами, в летние месяцы. А с наступлением дождливой и холодной осени тучи плотным шатром опускались над Кельбаджаром, и городок погружался в пелену непроницаемого тумана.
Лучших условий для проведения исследовательских работ у источников, находившихся в непосредственной близости от райцентра, трудно было представить: никто и ничто не отвлекает, ученый с утра направляется в горы, возвращается с сумерками. Допоздна ведет свои записи.
Он фиксирует как факт то обстоятельство, что ранее минеральным источникам Азербайджана и их бальнеологическому значению не уделялось почти никакого внимания. Особенно интересными, по его мнению, являются группы минеральных источников Верхние и Нижние Исти-Су и Багырсах. Ученый уточняет, что по своим физико-химическим свойствам источники Исти-Су являются аналогом всемирно известных источников Карлсбада. Обнаруженная повышенная радиоактивность этих источников при большом содержании углекислоты, что встречается крайне редко, позволяет считать минеральную воду Исти-Су особо ценной.
Надо заметить, что к этой теме в последующем обращались неоднократно и сам М. Кашкай, и другие ученые — геологи, бальнеологи, курортологи. Характеристики, определения, данные им в 1934 году, были подтверждены и составили основу научных данных о минеральных источниках района.
Вот некоторые, ныне уже широко известные положения.
«Минеральные источники курорта Исти-Су расположены на правом склоне, на дне глубокой долины, за исключением одного источника, Зарегистрировано пока нами здесь 16 выходов, из них правильно функционирующих 11. Благодаря газам, условиям циркуляции минеральной воды в выводном канале и отложениям минеральных частиц в последнем, количество выходов источников меняется»{34}.
Проведя химический анализ вод источников, азербайджанский ученый пришел к выводу, что «все минеральные источники группы Исти-Су имеют приблизительно одинаковый химический состав и могут быть причислены к группе углекисло-глауберово-щелочных терм».
Запомним и несколько слов, сказанных молодым Кашка-ем по поводу перспектив курортного строительства на Нижнем Исти-Су, находящемся в десяти километрах к югу от описанного выше Исти-Су:
«Склоны ущелья здесь имеют падение около 35 градусов и образуют узкую долину, поэтому, несмотря на прекрасные качества минеральной воды источников, строительство курорта представит большие затруднения. Но если разведочными и буровыми работами удастся увеличить дебит источников и перевести эту воду каким-либо способом на несколько километров ниже по р. Тертер, где имеются красивые ровные места, покрытые лесом, то можно было бы создать второй самостоятельный курорт. К этому способу использования минеральной воды надо прибегнуть в крайнем случае, так как переводить воду на расстояние не рекомендуется»{35}.
Кашкай еще вернется к этому вопросу, когда жизнь потребует новых решений…
В деле изучения и оценки значения минеральных источников одним из важных и интересных является, как известно, их генезис. Вывод молодого Кашкая точен и емок:
«…С большой долей вероятности можно высказать мнение, что генезис источников Исти-Су связан с четвертичными вулканическими процессами, продолжающимися еще теперь в более глубоких частях земной коры и питающими наши источники теплотой и некоторыми ювенильными ингредиентами»{36}.
О широте охвата темы свидетельствует следующее указание исследователя: для выяснения генезиса минеральных источников и для увязки геологии исследуемого планшета с сопредельными районами он произвел соответствующие изыскания минеральных источников, находящихся за пределами Кельбаджар.
«Результатом явилась предлагаемая работа, состоящая из трех частей: 1) геолого-петрографический очерк района минеральных источников Исти-Су; 2) геохимия минеральных источников; 3) радиоактивность минеральных источников и травертин»{37}.
Левинсон-Лессинг, по рассказам М. Кашкая, прекрасно понимал, что минеральные источники Исти-Су могут стать отдельным направлением научной деятельности его ученика. С точки зрения, как принято говорить, диссертабельности, научные исследования, порученные аспиранту, должны были стать первым и главным шагом в этом направлении. Изучив геолого-петрографические особенности района источников, их геохимию, можно в последующем приступить к дальнейшим разработкам минеральных источников, их практическому использованию.
Вот почему маститый ученый определил тему кандидатской работы своего аспиранта как «Геолого-петрографический очерк района Исти-Су и геохимия источников».
Однако наш герой осенью 1934 года почему-то не торопится в Ленинград. В Баку многое изменилось. Тот же революционный порыв «Даешь индустрию!» чувствуется и здесь. Азербайджанские нефтяники выполнили первую пятилетку за два с половиной года. Об этом ежедневно пишут газеты, напоминая о новой сверхзадаче — выйти на выполнение планов второй пятилетки такими же скоростными темпами. «Нефть — кровь социализма!» — пишут бесчисленные агитаторы.
Новый партийный руководитель Мир-Джафар Багиров энергично добивается поставленных целей. И каждый, кто, с его точки зрения, может встать ему поперек дороги, рискует исчезнуть навсегда. Кашкай многих недосчитался в родном политехническом. Оказалось, что и сюда, в Баку, проникли сообщники Зиновьева и Троцкого… Нет, здесь теперь задерживаться нельзя.
И все же что-то его удерживает. Скорее всего, дела сердечные. А что еще может толкнуть на такое безрассудство человека, когда ему 27, у него блестящие перспективы в Ленинграде и на носу защита диссертации? А он ходит в гости к бакинским знакомым, родственникам, все чего-то ждет…
Он вернется в институт со значительным опозданием, и академику Левинсону-Лессингу придется заступиться за своего аспиранта перед грозным руководством комитета кадров АН СССР: «Настоящим удостоверяю, что аспирант Мир-Али Кашкай был задержан в Баку для окончания отчета по экспедиции с моего ведома и согласия, 17 ноября 1934 г.»{38}.
Сегодня любому аспиранту и студенту это может показаться странным. Между тем дисциплина в аспирантуре в те годы была похлеще студенческой. Советская власть не собиралась разбазаривать деньги рабоче-крестьянского государства, выделенные на подготовку кадров, столь необходимых науке и производству. «Вас направила на учебу республика — помните об этом, это — высочайшая ответственность!»
Одним словом, пронесло в тот раз. Но осталась в душе какая-то пустота. То ли от недосказанности в отношениях с той, ради которой он забыл о суровых ленинградских порядках, то ли от нравоучений, которые пришлось выслушать последовательно в учебной части, профкоме, на кафедре, на общеинститутском собрании. Пустота и предчувствие чего-то недоброго. Атмосфера затаившегося страха, который угадывается в ответственности за каждый шаг, за каждый безобидный проступок.
Ужесточение дисциплины. Лучший способ самоизоляции — лаборатория, микроскоп, тишина. И крик, словно выстрел, возвращающий к реальности: «Товарища Кирова убили!»
Официальное сообщение: «1 декабря 1934 г. от руки гнусного убийцы из троцкистско-бухаринской банды шпионов и диверсантов погиб в Смольном пламенный борец за коммунизм С. М. Киров»{39}.
Каждая строчка в нем подобна залпу. Еще не проведены следственные мероприятия, а уже известно: убийство — дело рук троцкистов и зиновьевцев. Кто же, как не они?!
Лаборатория закрывается. Надолго. У всех в глазах вопросы: «Кто?», «За что?». И невысказанное, затаенное: «Что теперь будет…»
Ленинград задыхается от зловещих сообщений. Убийца — Николаев Леонид, ленинградец. В Ленинград спецпоездом прибыл товарищ Сталин. На перроне в ответ на доклад начальника ГПУ по Ленинграду Ф. Медведя влепил тому пощечину. Николаев утверждает, что совершил убийство в одиночку из личного оружия. Допрашивают Сталин, затем Г. Ягода, Н. Ежов, Я. Агранов. «Я убил Кирова выстрелом в затылок в нескольких шагах от его кабинета в Смольном».
— Не к добру это… Не к добру, — говорит Петр Иванович Лебедев.
Профессор отворачивается к окну, за которым сквозь темень ленинградской ночи слабо мерцает тусклый свет уличного фонаря. И слова, от которых Мир-Али невольно содрогнулся и которые он будет помнить всю жизнь: «Они не простят этого».
Он не стал спрашивать учителя, кто это «они». Ясно ведь — кто…
«Убийца из троцкистско-бухаринской банды шпионов и диверсантов!» — эта фраза повторяется тысячекратно, как заклинание. И хор народных голосов вторит ему. И требует: «Отомстить за Мироныча! Теснее сплотим ряды!» Но ленинградцы — народ ученый, у них есть и другая информация: Николаев из рабочих, партиец, работал в Лужицком уездном комитете комсомола, а затем в промышленном отделе обкома партии, потом был исключен из партии, но в апреле 1934-го восстановлен с занесением строгого выговора в учетную карточку. Был женат на Мильде Петровне Драуле, латышке, работавшей техническим секретарем в обкоме партии, а с лета 1933 года — инспектором Управления уполномоченного наркомата тяжелой промышленности… Была близка с Кировым, из-за этой близости-то и раздался выстрел Николаева…
«Cherchez la femme…» — то ли вопрошает, то ли утверждает профессура в кулуарных разговорах. Драуле была довольно пикантная особа. А Мироныч — известный жизнелюб… На митинге, однако, все требуют: «Убийц к ответу!»
Убийц? Но он один — Николаев…
Наконец занавес опускается: «Убийца товарища Кирова, троцкист Николаев, приговорен к смертной казни».
Николаев расстрелян. Народ торжествует. Ленинградцы знают больше: Мильда Драуле исключена из партии «за потерю бдительности». Вся семья Николаева, М. Драуле и ее мать расстреляны…
— Боюсь, что это только начало… Опять начнут выволакивать на улицы недобитых буржуев…
Это профессор П. И. Лебедев. Он пристально смотрит на аспиранта Кашкая. «Немецкий знает. Воспитан тоже отнюдь не по-пролетарски. Поступит подметное письмо из Баку, как несколько лет назад, на этот раз забот не оберешься».
— Афоризм есть у Ницше: «Человек попадает под экипаж именно тогда, когда он удачно увернулся от другого экипажа». Не про нас ли это с вами, Мир-Али?
Классовая борьба. Классовая ненависть. Классовый подход ко всему. Классовая борьба обостряется. Она приводит в движение машины Большого террора. Когда он начался, этот террор?
Кто его знает… Сидит в человеке ненависть, взращенная Разиными да Пугачевыми. Белый террор ведь не выдумки большевиков. Он был, к сожалению. И Ленин ответил красным. Социализм посягает на главное, что составляет суть всего остального мира, — собственность. И ему этого не простят. Большевики это прекрасно понимают. Но они и впрямь сделаны из другого человеческого материала. Они будут отстаивать свои принципы до конца, до последнего вздоха. Они фанатики. И их бог — Маркс, а пророк — Ленин. Заметьте, народ на их стороне. По крайней мере, подавляющее большинство его. Почему? А все очень просто — они олицетворяют собой рабоче-крестьянскую власть. И что бы ни говорили, а эта власть — власть большинства. Троцкий, типичный доктринер — европейски образованный, с языками, блестящий оратор. Он был убежден, что красноармейцы, рабочие Петербурга и Москвы поднимутся на его защиту. Несчастный! Он так и не понял, что Сталин и Киров стократно ближе к этому народу, чем он со своим знанием классической философии!
Впрочем, мы повстречались, видимо, с явлением, которое когда-то Герцен назвал темной основой нашей природы. Он называл это демоническим началом истории, которое вносит расхождение между идейными теориями и их практическим осуществлением.
Профессор достает из книжного шкафа своего любимого Герцена, медленно листает, читает: «Мы были свидетелями, как все упования теоретических умов были осмеяны, как демоническое начало истории нахохоталось над их наукой, мыслью, теорией, как оно из республики сделало Наполеона. А из революции 1830 года — биржевой оборот».
— Так и у нас — революционная романтика кончилась… Однако мы слишком отвлеклись. Мы плохо разбираемся в политике, по той простой причине, что мы геологи. Наша жизнь проходит в горах, вдали от бурных политических баталий. Может, в этом-то и состоит наше простое человеческое счастье. Каждому — свое.
На этом разговорам о роковом выстреле профессор кладет конец.
— Мир-Али, я бы просил вас не расхолаживаться. У вас не так уж много времени остается до защиты. А предзащита и вовсе на носу.
Профессор перебирается в Москву и советует своему аспиранту последовать за ним, как только такая возможность представится.
А у М. Кашкая работа почти готова. И он немедля обращается в управление кадров: «В связи с необходимостью ознакомить с новыми материалами и текстом научной работы моего руководителя Лебедева П. И., прошу командировать меня в Москву сроком на два месяца. Относительно длительности командировки имеется договоренность между академиком Ф. Ю. Левинсоном-Лессингом и профессором П. И. Лебедевым»{40}.
10 июня 1935 года он выходит на защиту кандидатской диссертации.
С этого момента жизнь Мир-Али Кашкая приобретает явное ускорение.
Часть ленинградских ученых переброшена в Москву, куда перебазировался ГИН — Геологический институт. Там же получает новую работу его научный руководитель, сотрудничество с которым приобретает постоянный, рабочий характер. Лебедев торопит Кашкая с диссертацией, одновременно рекомендуя ему после защиты окончательно также перебраться в Москву. Благо работы хватает, квалифицированные специалисты наперечет, а Кашкай зарекомендовал себя вдумчивым, исполнительным ученым, со значительным опытом практической работы. Как-то незаметно он освоился в новой структуре Академии наук СССР, также перебравшейся в Москву: ему все время поручают различные срочные задания, он постоянно нужен в Институте геологии.
Телеграмма из Ленинграда о предстоящей защите 10 июня 1935 года застает его почти врасплох. Будучи человеком скрупулезным, старающимся до конца отшлифовать каждую мысль, каждую фразу, он тем не менее вынужден срочно выслать текст диссертации в Институт петрографии.
В связи с этим на защите вспыхнет краткая, но острая полемика.
«Учитывая длительный срок — два года — обработки материалов, от автора можно было бы ожидать более точного оформления работы, — скажет один из оппонентов старший специалист Б. М. Куплетский. — Однако объемистая рукопись, претендующая на достаточно полное освещение района, страдает некоторыми, вызывающими сожаление, дефектами»{41}.
М. Кашкай, заключительное слово:
«Вынужден обратить внимание оппонентов, что должен был защищать диссертацию несколько позже и поэтому не смог в сжатые сроки до конца откорректировать всю работу. Хотел бы также заметить, что два года вовсе не такой уж достаточный срок для того, чтобы произвести серьезную геолого-петрографическую работу, к тому же на белом пятне. Кроме того, по ходу исследования было решено особое, большее внимание уделить геохимии минеральных источников и вопросам их радиоактивности»{42}.
10 июня 1935 года — заседание квалификационной комиссии Института геологических наук Академии наук СССР. Председатель комиссии, член-корреспондент профессор Д. С. Белянкин, члены комиссии: профессор А. С. Гинзберг, профессор П. И. Лебедев и старший специалист Б. М. Куплетский. На заседании присутствует 37 человек. Это видные ученые, аспиранты, специалисты по Минводам.
В те времена защита диссертации шла не по накатанной схеме, как сейчас, а превращалась как бы в свободную дискуссию, по итогам которой и выносилось окончательное суждение о ценности и квалификации предложенного вниманию присутствующих научного исследования. Старые ученые, которых среди советских геологов было немало, продолжали придерживаться порядка дискуссионное™ в процессе защиты диссертации, принятой в русской научной школе.
Тон дискуссии задал профессор А. С. Гинзберг.
«Аспирант вполне ознакомился с русской и иностранной литературой, не только связанной с прямым объектом исследования — районом Исти-Су, но и посвященной ряду затрагиваемых диссертантом проблем. Автор хорошо освоил современную микроскопическую технику и, что особенно важно для петрографа, является и хорошим химиком. Он выполнил четыре полных анализа описываемых им горных пород. С основными выводами диссертанта, как и в геолого-петрографической части, так и в вопросе генезиса минеральных источников, можно вполне согласиться. Но в работе имеется ряд отдельных моментов, против которых можно и должно возразить»{43}.
Вчитываясь в заключительное слово М. Кашкая, суждения, высказанные другими участниками заседания, невольно приходишь к выводу, что критика каких-то положений диссертации была вызвана не столько значимостью замеченных недостатков, слабыми сторонами исследования, сколько желанием, вызвав дискуссию, прощупать основательность подготовки молодого ученого, его владение проблемой, способность защищать собственное научное кредо.
Любопытно, что профессор Гинзберг, затронув ряд вопросов геолого-петрографического характера и проблемы генезиса минеральных источников, считает нужным обратить внимание диссертанта «на характер изложения и стиль, так как встречаются фразы», которые грешат, по мнению профессора, «литературным несовершенством»{44}.
М. Кашкай, отвечая на все замечания оппонентов, демонстрирует глубину теоретических познаний, широту кругозора, точное, конкретное представление об исследованной местности. Его русский безупречен, и это тоже видят и слышат присутствующие. В связи с замечанием относительно самого литературного оформления работы он вдруг с легкой улыбкой замечает, что слово, по мнению, философов Востока, не обязательно способно скрасить мысль, чаще даже наоборот. И под недоуменные взгляды оппонентов ссылается на Чжуан-Цзы, китайского философа глубокой древности: «Слова нужны, чтобы поймать мысль, когда мысль поймана, про слова забывают. Как бы мне найти человека, забывшего слова, и побеседовать с ним».
Эта реплика диссертанта вызвала даже легкий всплеск аплодисментов, что в зале заседания геологов случалось не часто. Напряжение снято, и заключительная часть защиты, когда зачитывался отзыв о диссертации профессора Лебедева, проходит почти в непринужденной обстановке. Он как бы подытоживает общее впечатление о проделанной аспирантом работе:
«Все сказанное дает впечатление значительной полноты представленной диссертации, умение автором пользоваться научно-исследовательской методикой в области петрографии, делать соответствующие заключения и сопоставления полевых данных и данных камеральной обработки и позволяет ожидать его дальнейшего роста в научном отношении»{45}.
Знал ли что-то о надвигающихся переменах в научной жизни профессор или пытался дать своему питомцу точное направление деятельности в будущем? Об этом можно только гадать. Но, как бы там ни было, уже ближайшие события показали, что профессор Лебедев не ошибся в своем прогнозе.
Бывают в жизни часы, когда все удается. Словно проказница, удача повернулась к вам лицом, и каждый день преподносит сюрпризы, один приятнее другого. За что ни возьмешься, все получается легко и быстро. И жизнь кажется в такие периоды беззаботной и успешной, а сил и энергии столько, что можно горы воротить.
Наконец, приказ по институту:
«Выпустить из аспирантуры АН с июля 1935 г. Кашкая Мир-Али Сеид Али оглы как окончившего аспирантуру по петрографическому институту и защитившего диссертацию на степень кандидата геологических наук»{46}.
Он покидает стены института с двухмесячной стипендией, выданной вперед. Чуть ранее, еще в июне, размер ее аспиранту М. Кашкаю увеличен до 400 рублей. Это же целое состояние! Советская власть не жалеет денег на науку. Аспирантской стипендии — 175 рублей — ему хватало на жилье, бытовые расходы, разъезды. К тому же во время экспедиций за проделанную работу аспирант получал дополнительную плату. Словом, остались позади первые годы учебы, когда аспиранты искали «дорожку» в столовую горсовета, где кормили вкусно, сытно, обильно и куда дешевле, чем в институтской столовой с ее самым популярным блюдом «зеленый суп с крапивой». С деньгами выпускника — почти 800 рублей! — можно выехать в Баку, накупить подарков родным и близким, вволю погулять в Кисловодске, куда зачастила новая азербайджанская знать.
Кашкай по-настоящему счастлив. Он сделал первый важный шаг в науке, уверен в своих силах и в своем будущем. Но вот чего не может себе позволить в данную минуту — это расслабиться, отдохнуть, погулять в Кисловодске, куда уже выехал Мир-Джамал. П. И. Лебедев срочно вызывает его в Москву, где вовсю разворачивает свою работу Петрографический институт Академии наук СССР (через несколько лет он будет носить имя Ф. Ю. Левинсона-Лессинга). А летом 1935 года Левинсон-Лессинг настаивает на том, чтобы молодого азербайджанского ученого оставили работать в Москве.
«В лице Мир-Али Кашкая мы имеем вполне сформировавшегося молодого ученого, перу которого принадлежит ряд печатных трудов. Кашкай М.-А. хорошо владеет методами исследования, умеет пользоваться литературой и проявляет серьезный интерес к научным проблемам. Я считаю его вполне подготовленным к докторантской аспирантуре…» — пишет он в характеристике, направляемой в АН СССР{47}.
А руководство Ленинградского петрографического института только что подготовило предложения по организации Северокавказской петрографо-геохимической экспедиции Академии наук СССР. Ни у кого не вызывает сомнений, что один из отрядов должен возглавить Мир-Али Кашкай. Перед ним ставится масштабная, имеющая большое народно-хозяйственное значение задача — изучить вопросы, связанные с наличием полезных ископаемых в Карачаевской автономной области, которая занимала значительную часть северного склона Главного Кавказского хребта. Так уж получилось, что окончательное решение по экспедиции вызрело в верхах к лету 1935 года, к моменту назначения его старшим научным сотрудником АН СССР.
Теперь у него новый адрес — Карачаевская автономная область.
Область богата месторождениями полиметаллических руд, редких металлов (молибден), железа, угля, барита и других рудных концентраций. Образование большинства этих руд связано с изверженными породами, которые распространены в этом районе. Исследование этих пород и является задачей экспедиционного отряда, возглавляемого молодым кандидатом наук. Здесь, в верховьях реки Кубань, в системе рек Хурзук и Учкулан, приступил он к работе в новом качестве.
Уже тогда эти места привлекали массу туристов, любителей природы. Это не может не отметить и М. Кашкай. Строго научную статью «На северном склоне Главного Кавказского хребта», явившуюся итогом изучения полезных ископаемых области, он начинает с описания открывшегося ему ландшафта:
«Район расположен недалеко от горы Эльбрус и представляет собою сильно расчлененную гористую местность с высокими вершинами и глубокими, широкими долинами, имеющими чрезвычайно крутые склоны. Южная часть района в полосе, параллельной Главному Кавказскому хребту, покрыта ледниками и снегом, который не тает летом и питает речки Учкулан и Хурзук. Эти речки текут в широкой долине. Сливаясь, они образуют р. Кубань, текущую в том же направлении, что и остальные ее притоки. Водоразделы между ними расчленены на многочисленные крутые хребты, которые отличаются малодоступными вершинами»{48}.
Спустя несколько месяцев отряд закончит свою работу, и М. Кашкай вернется в Москву, где весь 1936 год посвятит анализу собранных материалов, подготовке доклада о характеристиках полезных ископаемых Северного Кавказа, публикациям о проведенных исследованиях.
Вот основные тезисы его доклада об экспедиции на Северный Кавказ.
«В районе наших исследований обнаружен ряд полезных ископаемых, большинство которых содержит небольшое количество рудных концентраций. Некоторые из них были известны до нас; несколько же точек вкрапленных руд обнаружены нами. Эти рудные образования не имеют пока промышленного значения, но представляют большой интерес для геохимической характеристики района и выяснения некоторых генетических вопросов. Для более полной геохимической картины мы ввели также в круг наших исследований месторождения свинцово-цинковых руд — «Эльбрус» расположенные ниже по р. Кубань, примерно на расстоянии 10 км от аула Учкулан, и месторождения на Даутском хребте, по рекам Индыш и Худее. Эти точки имеют большое промышленное значение для области. Здесь находятся штольни, проникающие далеко вглубь горы, и довольно удобные жилые и рудничные сооружения. Месторождения являются полиметаллическими. Они содержат, главным образом, цинковую обманку (сфалерит) и свинцовый блеск, галенит, в меньшем количестве — медный колчедан, серный колчедан (пирит) и мышьяковую руду (реальгар).
Наиболее интересным из месторождений полиметаллических руд, отмеченных по система рек Учкулана и Хурзука, является месторождение, которое расположено у левого истока Кичкине-кола (притока р. Гондурай), покрытого ледником. Подъем на это месторождение возможен лишь при помощи буров, вбитых в скалы; он представляет большие трудности»{49}.
Из официальной биографии: «М. Кашкай составил геологическую и геохимическую карту обширных территорий Алтая, Западной Сибири, Северного Кавказа…»
Это и есть главный итог российского периода в жизни азербайджанского ученого. Разумеется, при современных совершенных и оперативных методах геологического исследования труд, упомянутый в биографии М. Каткая, не поражает воображения. Но будем помнить, что многие километры непроходимой тайги и коварных горных перевалов он прошагал с рюкзаком за плечами. Детальные геологические карты, подготовленные им, служили многим поколениям советских геологов. И все это в возрасте от 24 до 28 лет. На такой объем работы у иных уходила целая жизнь…
«Крылья даны птице для полета. Если летать — то высоко!» — пишет Кашкай в одном из писем.
Его полет в мире науки становится уверенным, набирает стремительность…
По его признанию, советские геологи в 30-е годы провели, так сказать, первый зондаж полезных ископаемых СССР. Им предстояла огромная работа на просторах необъятной Евразии. М. Кашкай мечтал о новых экспедициях — на Урал, Украину, Камчатку и опять же — на Кавказ.
Но судьба уже заготовила ему совершенно иной поворот, иную долю.
В октябре 1935 года АзОЗФАН решением правительства республики преобразовывается в Азербайджанский филиал Академии наук СССР (АзФАН).
Прежде чем продолжить рассказ о том, как отразилось на карьере нашего героя это решение, поясним, что означала аббревиатура АзОЗФАН. Еще в конце 1932 года постановлением Азербайджанского Центрального исполнительного комитета на базе Азербайджанского государственного научно-исследовательского института было организовано Азербайджанское отделение Закавказского филиала АН СССР. Эта была первая попытка концентрации научного потенциала молодой республики в едином центре. Разумеется, как создавались тогда высшая школа, музыкальные, композиторские школы — при поддержке Москвы, Ленинграда, Киева, так и научная база в Азербайджане формировалась и укреплялась при помощи специалистов, направляемых из России. Ее технический фундамент укреплялся за счет перебазирования различных научно-исследовательских организаций. Научных сил и в Баку, и в Тбилиси было маловато, чего нельзя было сказать о республиканских амбициях.
В рамках единого Закавказского филиала развитие научной мысли тормозилось желанием каждой стороны перетянуть, как говорится, на себя большую часть одеяла. Грузия претендовала на особое внимание в связи с возвышением «горного орла» — И. Сталина. Азербайджан практически находился в центре внимания Советского государства с учетом выдающегося значения Баку как нефтяного и культурного, космополитического, или как говорили в ту пору, интернационального центра.
Очень быстро республики, во главе которых стояли сколь честолюбивые, столь же авантюрные лидеры — Л. Берия и М.-Дж. Багиров, стали тяготиться обязательствами, которые налагали на них рамки филиала. Так они вышли на решение, которое подтвердило ожидаемый эффект, — создание республиканских филиалов АН СССР.
С самого начала в практической реализации этой идеи активно участвовали выдающиеся научные фигуры, знаменитые академики И. М. Губкин, С. С. Наметкин и уже знакомый нам Ф. Ю. Левинсон-Лессинг.
Само собой участие двух выдающихся геологов и Наметкина — крупного химика того времени в организации АзФАН объясняется нефтяной спецификой Баку. Ничего удивительного не было в том, что эта могучая тройка поочередно возглавляла первый академический центр Азербайджана. Как, очевидно, уже догадался читатель, Левинсон-Лессинг, занятый формированием структуры будущей Академии, никак не мог обойтись без своего ученика — Мир-Али Кашкая.
Они встретились в конце 1936 года в Москве, в Старомонетном переулке, 35, где теперь располагался Петрографический институт.
— Как вы смотрите на то, чтобы вернуться в Баку?
Разумеется, долгими зимними вечерами в Ленинграде или у таежного костра он не раз размышлял об этом.
Здесь необходимо сделать некоторые пояснения для современного читателя. Оставаясь представителями различных народов и этносов, азербайджанцы, белорусы, украинцы, грузины и многие другие реально ощущали себя гражданами великого государства — Советского Союза. Их равноправие подтверждалось возможностью найти работу по призванию в любом уголке огромной страны. Официальная идеология — пролетарский интернационализм — исключала какое-либо ущемление прав, не говоря уже об унижении национального достоинства. Так что у Кашкая, как и у большинства его соотечественников, были как бы два отчих дома: один большой — Советский Союз и другой — Азербайджан, край, взрастивший его, и с которым он был связан нравственно и духовно. И, как бы ни складывалась жизнь, здесь жил народ, частицей которого он себя сознавал, это была земля его предков.
Россия приняла его душевно, щедро делилась опытом и знаниями. Как человек в высшей степени интеллигентный, с развитым чувством благодарности, он не мог не отметить бескорыстия и дружеского участия русских ученых в своей судьбе. Франц Юльевич так же, как и другие люди науки, с которыми он общался в Ленинграде и Москве, внес решающий вклад в его становление как ученого.
Он воспринимал их не просто как опытных и знающих учителей. Они стали ему родными людьми. Нет, в том, что Москва для него была и осталась родным краем, не было никакого преувеличения. Ну а с Баку и Гянджой он был связан, как дитя с матерью. Что тут объяснять — родина есть родина.
И что тут спрашивать? Разумеется, для молодого человека было высшим счастьем вернуться на родину и служить ей, отдать своей стране и народу свои знания и силы. И в этих мыслях не было ни рисовки, ни бравады, ни ложного патриотизма. Так думала лучшая часть тогдашней азербайджанской интеллигенции. И, главное, — так она поступала в практической жизни. Нариман Нариманов, несмотря ни на что, сумел добиться от Москвы специальной квоты от продажи нефти для нужд образования.
К слову, число азербайджанских студентов, обучавшихся в странах Европы, Москвы и Ленинграда, перевалило очень быстро за сотню. Узеир Гаджибеков не только писал свои оперы и романсы, но, формируя симфонические оркестры, где только мог, искал национальные таланты. Самед Вургун энергично поддерживал молодых поэтов. На долгое время поддержка молодых способных людей стала яркой чертой азербайджанской интеллигенции. Последним, кто активно развивал эту традицию на государственном уровне, был Шихали Курбанов…
— Честно говоря, я предпочел бы вернуться после защиты докторской. Вы же знаете мои планы, они утверждены ученым советом.
— Я того же мнения относительно вашей научно-исследовательской работы. Но в Баку мало ученых с хорошей базовой подготовкой. Они есть, но в большинстве своем приезжие.
Франц Юльевич на минуту задумался, вспомнив прием у партийного руководства республики после создания АзФАН. Собственно, руководство воплощалось в одной фигуре — М.-Дж. Багирове, обладателе крупного, с массивной челюстью лица, говорившего короткими, четкими фразами, негромким хрипловатым голосом. Его суждения развивали известные соображения Сталина о необходимости готовить кадры на местах, форсировать создание отрядов национальной интеллигенции.
— Работу над докторской вы можете продолжить и в Баку. Мы же будем работать вместе. Мы с вами обладатели счастливой профессии, Кашкай. Геология ведь не литература и не история, не имеет ни национальной формы, ни национального содержания. Ее родина — Земля. Где бы мы ни работали, мы прежде всего служим великой науке о Земле. Ваше появление в Баку будет стимулировать научный выбор ваших соотечественников — азербайджанцев. Вашей республике очень нужны ученые геологи. Не один, не два — армия требуется. В этом — патриотический аспект вашей позиции, дорогой Кашкай. Говоря вашими же словами, вы уже умеете летать, набрали высоту. Так научите же этому искусству — летать высоко — ваших соотечественников…
Что мог сказать в ответ Францу Юльевичу его азербайджанский ученик? Разумеется, к тому времени учитель знал кое-что о жизни Мир-Али, его родителях, нелегкой судьбе. Но что за этим скрывалось, чем грозило Мир-Али его непролетарское происхождение — вряд ли профессор, занятый мыслями о философии земного строения, догадывался.
В России Кашкай чувствовал себя более комфортно — ни косых взглядов, ни многозначительных намеков по поводу корней, которые легко можно было бы назвать буржуйскими, в связи с чем, само собой, могли возникнуть подозрения во вредительстве…
Он затерялся в научных дебрях Ленинграда и Москвы, как в тайге, которую исходил вдоль и поперек, куда редко докатывалось эхо классовых битв и где человека привыкли ценить по тому, каков он есть на самом деле и как он вживается в нелегкую таежную жизнь.
И тут, пожалуй, надо бы сказать несколько слов об отношении Мир-Али Каткая к Ленинграду. Нет, он не называл этот город, в который нельзя не влюбиться, подобно старому и верному петербуржцу Д. С. Лихачеву, Петербургом. Он застал его уже Ленинградом, и таким он вошел в его жизнь — раз и навсегда. Он считал петербуржцев людьми особого качества, мог подолгу об этом восхищенно рассуждать, как и о неповторимом очаровании города, которое точно выразил все тот же Лихачев в своем классическом определении: «Небесная линия города на Неве». Величественность силуэта, значимость немногих выразительных вертикалей и шпилей, куполов, колоколен, будто прорисованных на фоне свободного северного неба, он всегда будет хранить в своем сердце. Как и приветливость людей Северной столицы России…
…Думалось, наверное, ему также, что он как ученый ленинградской геологической школы представляет несомненную ценность для республики, кто бы ни верховодил в ней. Обо всем этом он не мог не размышлять, поскольку слухи об арестах, исчезновении знакомых, в том числе и ученых, периодически доходили до него. Но что могли значить для молодого человека эти слухи и тайные страхи?!
Грандиозная идея создания Национального научного центра, реальная возможность практически участвовать в этом великом начинании культурного строительства влекла, манила его. И он ринулся в Баку, полный решимости немедля приступить к реализации научных замыслов, которыми всегда жил.
О тех давних днях остались лишь научные труды да краткие биографические сведения. Мало что могут поведать и немногие еще живые близкие и знакомые.
Напластования политических эпох подобны новостройкам, которые возвысились там, где когда-то жались друг к другу милые сердцу бакинцев старинные улочки, деревянные балконы — старый Баку, безвозвратно канувший в Лету.
Благо, что оставил нам покойный академик публикации тех лет. Их, слава богу, много, даже очень. О первой заметке, датированной мартом 1933 года, мы уже упоминали. Рядом с ней приклеена вторая, как раз публикация интересующего нас периода — 22 сентября 1936 года. Стоит остановиться и на ней — бесхитростная газетная информация ведет нас к тем далеким дням, когда наш герой утверждался в новом качестве в Баку — ученого-геолога. «Ученые на разведках» — так называется тассовская корреспонденция в четверть колонки «Правды».
С точки зрения журналистского материала, она вовсе не шедевр и, скорее, способна лишь удивить сегодняшнего читателя наивностью изложения. Однако именно эта простота информации наилучшим образом передает дыхание времени: ученые уходят в горы, чтобы найти полезные ископаемые, столь нужные народному хозяйству, их поиски и находки сделают жизнь народа лучше, а государство мощнее и современнее. С нескрываемой гордостью сообщается, что среди этих необыкновенных людей — геологов уже есть свои, азербайджанские, ученые.
«Вот начальник экспедиции, М. Кашкай. Он кратко сообщает об открытых в горах Малого Кавказа шести новых месторождениях хромитов. Хромиты — ценнейшее сырье для металлургической промышленности. Они обеспечивают производство высококачественной, сверхтвердой хромовой стали. В Кельбаджарском районе работниками этой же экспедиции найден исландский шпат. Кристаллы этого шпата оказались редкой величины и прозрачности. А между тем во всем нашем Союзе известно только одно месторождение исландского шпата. Та же экспедиция открыла ряд месторождений серного колчедана (необходимое сырье для переработки нефти) и железного сурика».
Как видим, наш герой со свойственной ему энергичностью с головой ушел в работу. В АзФАН он — старший научный сотрудник. В университете — уже получил доцентуру на кафедре геологии. Его научно-педагогическая деятельность получает известность. Об этом свидетельствует другая заметка, датированная ноябрем того же года. Она сообщает о совещании работников науки в ЦК комсомола Азербайджана. Комсомольцы обсуждают злободневный вопрос — состояние научно-популярной пропаганды среди молодежи.
Руководство страны спешит, торопится выпестовать свою социалистическую интеллигенцию. Нужно завлекать молодых, тянущихся к знаниям рабочих и крестьян в научные центры. Тогдашний вожак азербайджанского комсомола М. Якубов докладывает о подготовке национальной интеллигенции.
Он проделает неплохую карьеру — продвинется вверх по партийной лестнице, возглавит МВД, а затем станет вторым секретарем ЦК — вторым после всесильного М.-Дж. Багирова человеком. Затем, после совершенно неожиданного падения последнего в 1953 году, возглавит партийную организацию республики. Однако укрепиться на этом плацдарме ему не удастся — слишком близок он был к «бериевскому дружку Багирову», как сказал Г. Маленков. И вскоре канет в безвестность, как многие другие…
Но вернемся в здание ЦК комсомола, где выступают известные ученые и удалые комсомольские вожаки. Среди приглашенных — профессора Комаровский, Фридолин, Усатый, Ильин, Губайдулин, директор АзНИИ Копелюшников (тот самый — знаменитый автор азербайджанского турбобура — первого в мировой нефтяной практике!), доценты — Эфендиев и наш Кашкай. Молодого ученого заметили. И как быть ему незамеченным — старателен, даровит, трудолюбив, с весны — в горах, зимой — в тесном кабинете, заваленном книгами, беспрестанно консультируется с московскими светилами. В АзФАН знают — М. Кашкай воспитанник самого Левинсона-Лессинга.
Ораторы считают, что в деле приобщения к научным знаниям должен сыграть большую роль «такой мощный агитатор, как радио». Поднимается М. Кашкай. Его мало кто знает в партийно-комсомольских кругах. Но раз Рухулла Ахундов (именно под эгидой этого влиятельного партийного деятеля проводится совещание) счел нужным пригласить его и посадить рядом с такой знаменитостью, как Комаровский, значит, этот невысокий, аккуратно одетый человек чего-то стоит.
— Нужно организовать музей-передвижку, — предлагает он. — В Ленинграде умело пользовались таким средством агитации — наглядно, увлекательно, эффектно!
«Музей-передвижка? Это что-то новое», — записывает в план мероприятий Якубов.
Вскоре эта форма просветительской работы получила широкое распространение. Сам М. Кашкай считает необходимым как можно шире распространять геологические знания, рассказывать людям о проблемах, связанных с разработкой полезных ископаемых. С этой целью он широко пользуется возможностями, как сказали бы сейчас, СМИ.
«Территория АзССР еще недостаточно изучена, — пишет он в «Бакинском рабочем» 28 октября 1936 года. — Поэтому Азербайджанский филиал Академии наук СССР поставил ряд геохимических проблем, изучение которых даст возможность лучше познать наши недра. Работа экспедиции, возглавляемой мною, коснулась длинной полосы, состоящей из железисто-магнезиальных пород, тянущейся в северо-западном направлении, приблизительно вдоль Карабахского хребта и далее в Кельбаджары, в систему гор Муровдага и Шахдага».
Сообщив об интересных находках в указанном районе, он напоминает, что «для определения точных запасов должны быть произведены в дальнейшем детально-разведочные работы».
Ученый как бы предостерегает от скороспелых выводов и решений, зная о шапкозакидательских настроениях, бытующих среди определенной части руководителей. Он считает нужным формировать точные представления о полезных ископаемых республики, ее природно-климатических характеристиках. Любопытно, что в работах тех лет, подготовленных М. Кашкаем для широкой читательской аудитории, дана практически полная картина выявленных полезных ископаемых Азербайджана.
«Сама природа создала здесь как бы громадный музей полезных ископаемых, причем некоторые минеральные богатства по своим запасам являются крупнейшими в мире», — утверждает молодой ученый. Надо полагать, сердца тогдашних строителей нового общества переполнялись гордостью за богатства родной земли, когда они узнавали, что «недалеко от Кировабада в Дашкесане, например, имеются большие запасы железной руды — магнитного железняка… В Азербайджане найдены цинковая и свинцовая руды, имеется и золото… Азербайджан обладает мировыми запасами алунита… Богат Азербайджан и запасами разнообразных строительных материалов — гипса, строительного камня, мрамора. И, наконец, в Азербайджане насчитывается свыше 150 минеральных горячих и холодных источников, целебное значение которых велико».
Однако ученый движим не только патриотизмом. Для него важен прежде всего научный поиск. Вместе с другими молодыми учеными К. Ализаде, Г. Эфендиевым, Ш. Мамедзаде он выпускает книгу «Термины по геологии» (на русском и азербайджанском языках). «Кандидат геологических наук Мир-Али Кашкай — автор ряда научных работ в области геохимии и минеральных источников Азербайджанской ССР. Под руководством членов-корреспондентов Академии наук СССР — профессоров Д. С. Белянкина и П. И. Лебедева им готовится к защите докторская диссертация», — узнаем мы из статьи зампредседателя Президиума АзФАН А. Якубова{50}.
Итак, докторская — главное направление его научной деятельности. Сформулирована уже и тема — «Минералого-петрографические исследования в области основных и ультраосновных пород Азербайджана».
Это уже замах на иной масштаб. До него еще никто не брался дать полную картину минералогических особенностей республики. Собран богатый материал, в консультациях с руководителями проблем нет. Левинсон-Лессинг, Белянкин, Лебедев, как и многие другие московские ученые, частые гости в Баку. Все идет вроде своим чередом, по той программе, которую он спланировал совместно с учителем, принимая решение о возвращении на родину. У него свой, сугубо профессиональный круг знакомств: москвичи, ленинградцы, из местных — будущие академики Азизбеков, Ализаде. Не густо?
Это было время, когда с трибун звучали призывные речи, торжественные клятвы в верности идеалам революции, а по вечерам в затемненных комнатах, при керосиновых лампах люди вполголоса, а то и вовсе шепотом сообщали об арестах «врагов народа». Еще и не было никакого следствия, еще царапает (иные — собственной кровью) в сырой камере мученик: «Москва, товарищу Сталину…», а на воле он уже приговорен соседями, знакомыми, вчерашними друзьями: «Слыхали, сосед-то ваш врагом народа оказался…»
Так и осела в сознании непривычного к хитростям классовой борьбы мусульманского люда — раз арестовали, значит, враг народа, раз враг народа — поделом ему.
Первыми пустили в расход вчерашних соратников по борьбе — Газанфара Мусабекова, Али-Гейдара Караева, Рухуллу Ахундова… Потом взялись за поэтов и писателей. Одних — за пантюркизм, других — за то, что не могли молчать, смириться. Ахмед Джавад (я уже упоминал это имя выше), самый яркий поэт революционного времени (или безвременья?), сказывали, так и назвал свои последние стихи: «Сусмарам» («Не смолчу»). Там есть такие строки: «Говоришь мне, мол, умолкни, — до каких же пор молчать, / В разрушеньи, разлученьи, заточеньи пребывать?»
Рассказывали, что в 37-м, когда над поэтом сгущались тучи и стало ясно, что бывшему революционному идеологу Мусавата не миновать карательного меча другой революции — большевистской, к Джаваду приехал его тесть, Сулейман Бежанидзе, человек известный и влиятельный в Аджарии. «Не лучше ли будет, если мы переправим тебя из Батуми в Турцию? Там у нас большая родня. Много и твоих друзей, знакомых», — предложил он. Ахмед Джавад наотрез отказался: «Я — поэт и азербайджанец. Кем я стану без Родины, без Азербайджана?!»
Он не просто остался, но еще и во всеуслышание заявил, что не намерен молчать, пресмыкаться, отказываться от своих убеждений. После «Сусмарам» он уже не мог рассчитывать на снисхождение власти…
А ведь мог бы и смолчать, притулиться к новым вождям, написать что-либо об Октябре, на худой конец — о светлых далях, ожидаемых трудящимися, тем более что те и в самом деле вполне искренне ждали и надеялись. И стал бы Джавад Народным, как другие, ходил бы со звездой Героя, сидел бы в президиумах. Не раз думал об этом Кашкай. А тут — «не смолчу…». Нет, именно таких, не умеющих и не желающих молчать, не терпит власть. И не только большевистская…
Они не были лично знакомы. Но нравились Кашкаю влюбленность Джавада в их родную Гянджу, его замечательные переводы Шекспира, Пушкина. После того как пронесся слух об аресте А. Джавада, у Мир-Али было такое ощущение, что забрали в казематы НКВД очень близкого человека. «Как же так, он же повторил знаменитое толстовское «Не могу молчать!». Этой позицией до сих пор гордится Россия, ее интеллигенция. Эти слова — в учебниках. Это — хрестоматийная позиция любого интеллигента, патриота…» — размышлял М. Кашкай.
— Как хорошо, что мы вовремя покинули Гянджу. Остались бы там, наверняка Мир-Али сдружился бы с Джавадом. И теперь пришли бы и за ним, — шепчутся родственники.
Впрочем, ждать тех, кто наведывался по ночам, пришлось недолго (это хорошо описано у Солженицына — приходили непременно ночью, словно тати, чтобы никто не слышал. Проснутся жильцы, а соседа их уже нет. Только глухие причитания жены, матери и испуганные глаза малышей).
— Агамира взяли!
Агамир Мамедов, его троюродный брат, с которым Мир-Али дружит и часто встречается. Подобно тому как Мир-Али ушел в свою геологию, так и Агамир живет историческими событиями далекого прошлого. В последние годы он пишет работу по истории мюридизма на Кавказе. Откуда ему знать, что товарищ Багиров, партийный руководитель республики, также считает себя знатоком истории, что он готовит к печати свою версию истории революционного движения в Закавказье, что у него своя точка зрения на мюридизм, движение Шамиля. Агамир Мамедов первый, но не единственный из ученых Азербайджана, которому придется жизнью заплатить за свою точку зрения о характере, движущих силах и идеологии мюридизма.
«Что мог сделать тихий, спокойный Агамир?» — мучается в догадках родня.
— Агамир и политика? Никогда не поверю. Здесь какая-то ошибка, — убежден Кашкай.
Но как исправить эту ошибку, если она допущена? К кому обратиться?
Об аресте своего близкого родственника и друга он узнал после возвращения из командировки в Москву, где занимался перебазированием нескольких лабораторий для АзФАН. А вернулся, защищать уже было некого — Агамира расстреляли, как и Ахмеда Джавада, постановлением «тройки». В отношении жен применили одну и ту же меру — сослали в лагеря…
Он не любил возвращаться к тем жутким в своей реальности дням. Когда вспоминался бедняга Агамир, когда его спрашивали о том мрачном времени, он отвечал одной некрасовской строчкой: «Бывали хуже времена, но не было подлей».
Жизнь, однако, кипит: строятся заводы, нефтяники рапортуют о многих сверхплановых тоннах горючего для страны, азербайджанка Лейла Мамедбекова взлетает в небесную синь — первая женщина-летчица не только в Азербайджане, но и на всем мусульманском Востоке. Великий Узеир-бек завершает свою самую знаменитую оперу «Кёр оглы», Бюль-Бюль поет его романсы, один прекраснее другого. На сцене азербайджанской оперы блистательная Шовкет Мамедова рассказывает о необыкновенном теноре Рашиде Бейбутове. Кашкай, как и многие тогдашние театралы, обожает Ульви Раджаба, лучшего азербайджанского Отелло.
Он читает курс лекций по геологии в Азгосуниверситете, которому присвоили имя Кирова (как и древней Гяндже, многим поселкам, заводам, фабрикам, вузам, научным центрам, улицам). У него открылся талант педагога. На его глазах идет формирование азербайджанской национальной элиты. Эта элита нового качества. Она вобрала в себя часть культурного национального наследия, ее ряды разбавляются и пополняются людьми от народного массива. В этом состоял подлинный, а не формальный демократизм социализма. И каким бы болезненным ни был этот процесс, говоря по-сталински, «рекрутирования» новой элиты, он позволил народу совершить небывалый культурный скачок, стать нацией.
В том и состоял секрет близости советской элиты к народу, чего никак нельзя сказать о нынешней посткоммунистической. Можно вполне определенно утверждать, что азербайджанская элита в советское время на 90 процентов была рекрутирована из народа, — это главное. О чем, кажется, ныне мало кто задумывается…
От Азгосуниверситета, открытого еще в 1919 году, в период создания первой Азербайджанской республики — АДР, в начале 30-х отпочковались медицинский, экономический, педагогический и другие факультеты, преобразованные в профильные институты. Приостановивший свою деятельность на некоторое время, университет возобновляет ее к концу 1934 года. К моменту появления в нем М. Кашкая он насчитывал уже несколько факультетов, в том числе физико-математический, химический, биологический, исторический, географический и другие, включая уже упоминавшийся факультет геологии.
В университете много интересных людей. Один из них — Мамед Эфендиев, декан физико-математического факультета АГУ. Кашкая с ним роднит общее петербургское прошлое. М. Эфендиев — уроженец Нухи (нынешний Шеки), в 1914 году окончил физико-математический факультет Петербургского университета. Был преподавателем физики и математики в Горийской учительской семинарии. В первые годы советской власти он организовывал высшие педагогические курсы математиков в Баку, стал одним из первых ректоров педагогического института. И еще Мир-Али дружен с профессором Мамедом Эфендиевым — тот любит поэзию, русскую литературу. В его доме М. Кашкай чувствует себя, как в Ленинграде, — супруга известного математика Зинаида Андреевна также окончила Петербургский университет. Она биолог.
— Когда я ее привез в Шеки, родственники приходили не поздравить, а посмотреть, в самом ли деле моя жена русская. Я им объяснял: ничего русского в ней нет, потому как она украинка. Но взглянуть чужим не позволю, как и все шекинки, будет ходить в чадре, — шутит хозяин дома, сидя во главе стола, заставленного шекинскими яствами.
Мамед Эфендиев — сын известного и высоко ценимого в Азербайджане человека — Рашид бека Эфендиева, дореволюционного просветителя, писателя, драматурга, педагога. Он оставил своему народу различные учебники, пьесы, повести, водевили, некоторые из которых привлекают внимание режиссеров и поныне.
Сблизила двух ученых их общая страсть к шахматам. Большинство их коллег, как и многие кавказцы, предпочитали коротать время за нардами. М. Эфендиев увлекался шахматами, с молодости собирал обширную литературу об этой древней игре. Они вели счет своему нескончаемому турниру, разбирали шахматные композиции, партии тогдашних знаменитостей — Алехина, Капабланки, Ласкера, Лилиенталя, начинающего Ботвинника. Однако засиживается Мир-Али у Эфендиева не только из-за любви к древней игре. Он приходит по вечерам, как правило, с букетом цветов и коробкой московского шоколада. Конфеты вручаются Зинаиде Андреевне, а цветы — юной Фариде, стройной, веселой прелестнице, в очаровании которой удачно сочетаются лучшие черты матери-украинки и отца-азербайджанца.
Двухлетние ухаживания с подношением букетов, гуляньями по бакинскому бульвару, экскурсиями в театры закончились тем, чем и должны были закончиться, — помолвкой и веселой свадьбой, в которой приняла участие большая часть ученого мира тогдашнего Баку.
Это была, возможно, первая свадьба в ресторане «Интуриста», который бакинцы позже стали именовать «Старый Интурист» и который был безжалостно снесен уже в наши — окаянные дни нового, XXI века. А тогда, в 30-е годы, щусевское здание только что украсило бакинский бульвар.
— До сих пор считалось, что драгоценные минералы вроде бы мало интересуют нашего Кашкая. Приходится признать, что и я, его научный руководитель, придерживался этого ошибочного мнения. Сегодня я вижу, что он целенаправленно все эти годы вел поиски алмаза. В геологии всякие чудеса случались, но чтоб на нефтяных месторождениях обнаружить бриллиант, да такой необыкновенной красоты — такое мне приходится видеть впервые.
Это из тоста П. И. Лебедева…
Кружение вальса-бостона для молодоженов. Его любимый танец, очень модный в те годы. Ей восемнадцать, ему тридцать два. Разница в возрасте между молодоженами — 14 лет, в общем-то, обычное явление.
Жизнь только начинается. Кашкай приобрел себе квартиру на улице Буйнакской (неподалеку от дома, где располагается ныне иранское посольство). Он, как тогда говорили, обеспечен, хорошо зарабатывает, можно сказать, ни в чем не нуждается. Иногда он берет молодую жену в Москву, Ленинград, где у Фариды разбегаются глаза от великолепия русской архитектуры, множества театров, музеев.
Раз она побывала с ним и в экспедиции в Исти-Су. Но дальняя дорога на лошадях, вечера у костра не увлекли ее. В 1941 году Фарида родила ему сына. Это был миг, когда наш герой был по-настоящему счастлив, хотя признаемся, что хеппи-энда у этого брака не получилось.