Мир-Али Кашкай

ПРИЗНАНИЕ

Новая послевоенная жизнь началась для Кашкая с газетных строк. В полном недоумении он читал: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства… наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Откинувшись в кресле, он повторял запомнившиеся ему строки: «Иная близится пора, / Уж ветер смерти сердце студит, / Но нам священный град Петра / Невольным памятником будет…»

«И что тут пессимистического, упаднического?» — спрашивал себя академик, вспоминая конференц-зал родного Петрографического института, благоговейную тишину, в которой таинственной мелодией звучал голос поэтессы: «Я говорю: «Твое несу я бремя / Тяжелое, ты знаешь, сколько лет. / Но для меня не существует время / И для меня пространства в мире нет».

«Неспроста все это, — подумалось ему. — Сигнал для других поэтов, сильных как раз идеями. Да и для критиков — искать и найти собственных Ахматовых».

Так и случилось. Замелькали знакомые имена, и среди них — подруга юности Нигяр Рафибейли. Не успели расправиться с безыдейными, тут же принялись за тех, кто увлекается иностранщиной. Стали звучать осудительные речи: «На новогодних балах, вечеринках танцуют исключительно барыню, краковяк, польку, как будто полька исконно азербайджанский танец».

Борьба с иностранщиной к геологии никакого отношения не может иметь: «Мы, геологи, люди Земли!» Но тут и ошибся Кашкай. Один из первых ударов был нанесен по нему. Оказалось, что и в геологии может быть преклонение перед иностранщиной. И взялся доказывать это человек известный, можно сказать, академический, коллега. Статья, написанная им, мало кого убедила, хотя и приводился в ней длинный перечень иностранных фамилий зарубежных ученых, к которым, по его мнению, слишком благоволил академик Кашкай.

В президиуме посмеялись, отмахнулись и забыли это как глупый анекдот. Академики и представить себе не могли, началом каких шокирующих обвинений станет то, что они назвали бредом, к какой ужасной цепи событий он приведет…

Зря, зря отмахнулись члены президиума…

То, над чем посмеивались академики, вызвало пристальный интерес у кого-то в партийных верхах. И вот уже следует вызов в ЦК. На седьмой этаж. Нет, не с газетной статейкой знакомят Мир-Али Кашкая. Ему придется внимательно изучить многостраничный текст относительно собственной антинародной и антигосударственной деятельности. Имена иностранных ученых всего лишь цветочки. Главное обвинение посерьезней: «Своими научными изысканиями академик Кашкай фактически привязал нефтяные богатства республики к территории шахского Ирана. Таким образом, он подвел научную базу под происки империалистов, мечтающих лишить азербайджанский народ его природных богатств»^{85}.

В кругу ученых, разумеется, посмеялись бы и над этим бредом, но в партийных кабинетах не склонны были отшучиваться от обвинений бдительного советского ученого: «Вопрос будет рассматриваться на Бюро ЦК. Завтра в 17.00. У вас есть возможность подготовиться. Члены Бюро готовы выслушать ваши доводы в ошибочности или неточности изложенных в данной статье утверждений».

«Самое смешное то, что обыкновенный пасквиль здесь склонны считать научной статьей», — грустно подумалось Кашкаю, всю ночь тщательно выписывавшему свои контраргументы на нескольких листах бумаги.

Тот же кабинет — с давящей тишиной, тот же холодный взгляд, отстраненные лица высокопоставленных чинуш с ханжескими физиономиями. Чопорные и самодовольные.

— Готовясь к сегодняшнему выступлению, я успел просмотреть порядка тридцати наиболее ценных работ всех ведущих советских ученых-геологов, — начинает не без волнения Кашкай. — На большее у меня просто не было времени. Так вот, в каждой из этих работ (список прилагается) цитируют, упоминают научные труды, идеи немецких естествоиспытателей. Это делается вовсе не из особого почтения или поклонения, а ввиду того простого факта, что именно они внесли существенный вклад в науку о Земле. Современные геологи, развивая те или иные теории, не могут не соотносить свои научные исследования с идеями своих предшественников… Если следовать логике автора материала (Кашкай намеренно избегает слова «статья»), ставшего причиной нынешнего обсуждения, то до меня, Кашкая, ярыми сторонниками упоминаемых тут немецких ученых являются подавляющее большинство представителей советской геологической науки. И еще. Наряду с зарубежными учеными, я, как любой другой исследователь, обращаюсь к трудам выдающихся советских геологов, в том числе и азербайджанских. (Кашкай долго колебался, упомянуть ли имена своих учителей: Левинсона-Лессинга, Ферсмана, а также ряд других советских теоретиков, фамилии которых прозвучали бы для слуха партийного синклита иностранными. В конце концов решил обойтись без конкретики. И правильно сделал!) Тут нет ничего личного. Это обычный исследовательский подход, который позволяет изучить и сопоставить как можно большее число мнений и добиться объективных выводов и суждений.

Чей-то голос: «С этим вопросом ясно. Зачем вам понадобилось связывать наши нефтяные и иные богатства с Ираном?» Он не успел определить, кому принадлежала реплика, и растерянно повернулся в сторону Багирова. Тот о чем-то тихо переговаривался со своим соседом справа. Перехватив вопросительный взгляд выступающего, он резко обронил: «Продолжайте. Отвечайте на заданный вопрос».

Кашкай: «Автор материала, к сожалению, спорит с очевидными научными фактами, касающимися геологических структур земной коры, разломов Малого Кавказа, имеющих естественное продолжение дальше в Иране. Как раз речь идет, кстати, о той ее части, которую принято называть Южным Азербайджаном. Хочу сказать, что подвергнутые критике мои, чисто научные, суждения относительно идентичности геологических пород в южной и северной частях Азербайджана и о пользе, которую мог бы извлечь наш народ из этого, я изложил в пространной записке руководству республики. Записка была подготовлена после моей командировки в Иран, и в ней были поставлены вопросы, имеющие перспективное государственное значение для Азербайджанской ССР. Об этом я писал также в ряде своих научных публикаций, считал нужным выступить с лекциями перед учеными и студентами. Можно, пожалуй, поспорить с некоторыми выводами, относящимися к геологическому строению Малого Кавказа…»

Голос: «Пожалуй, этого не следует тут делать. Среди нас нет геологов, да и то, что вы изложите, имеет чисто научное значение. Тут речь о политике. О вашем отношении к Ирану…»

Тот, кто вопрошал, как хороший актер, выдержал паузу, которая для того, кто стоял на трибуне, показалась вечностью. Но отвечать надо.

— Это — вопросы чисто геологические, научные, никак не связанные ни с текущей политикой, ни с прошлой, ни с будущей. А если бы я высказался о космических телах, что, это послужило бы основанием обвинить меня в космополитизме?

Голос: «Иран, как известно, находится не в космосе…» Иронические улыбки. Легкий смешок.

Что последней фразой хотел сказать Багиров? На что намекал? Что бы там ни было, но «Хозяин» вдруг пустился в рассуждения о происках империалистов в Иране, о том, что не удалось удержать Южный Азербайджан. В ходе воспоминаний о недавних событиях в Тебризе было сказано, что многие наши люди тогда неплохо поработали. И все поняли, что это «неплохо» относится и к стоявшему на трибуне академику Кашкаю.

Стало быть, пронесло…

Благополучный исход судилища в ЦК, как ни странно, укрепил авторитет М. Кашкая. В глазах своих коллег и прежде всего недругов он получил как бы охранную грамоту. Обычно такой исход комментировался по-обывательски: «Пользуется поддержкой. Значит, кто-то покровительствует ему». Вот этого-то — высочайшего покровительства — у него ни тогда, ни много позже как раз и не было.

Как же удавалось ему избежать политических интриг, уцелеть в атмосфере нескончаемой борьбы «с безродными космополитами», да и с антипатриотическими группами?

ЗОНА МОЛЧАНИЯ

Не раз и не два сгущались тучи над головой нашего героя. Впрочем, только ли над его головой?

Едва смолкли пушки, как вновь пышным цветом расцвело доносительство. Я не склонен думать, что оно укоренилось в сознании и поведении многих людей исключительно как атрибут советского образа жизни. Стоило властям в США, примерно в те же годы, когда Кашкая вызывали «на ковер», объявить охоту на ведьм, как прагматичные американцы стали слать письма на соседей, на коллег, на каждого, кто не нравился, кто вызывал обыкновенную человеческую зависть.

Куда уж дальше — простой анекдот относительно шалостей Красной Шапочки с Серым Волком мог дать повод для серьезных размышлений о политической близости к «красным». То же — и в независимом Азербайджане: как только власти в конце 90-х инициировали процессы госпереворотов, тут же объявились солидные доктора наук, вполне респектабельные политологи, пожелавшие свидетельствовать на суде в пользу обвинения. Такова природа человеческая. Увы…

И все же по-разному ведут себя люди в условиях поощрения доносительства. Не всякий обращается к нему как к способу самоутверждения или сведения счетов. Не уловил я ни в письмах М. Кашкая, ни в рассказах его близких какой-то особой пристрастности к пережитому времени, к людям, которые причинили ему немалые неприятности. Он просто отвернулся от недружественных, завистливых взглядов, а о пережитом старался не вспоминать.

Был такой случай в жизни Мир-Али Кашкая. Один из его знакомых пожелал напомнить властям о его родословной, его непролетарском происхождении, а если быть точнее, о «буржуазных» корнях и имевшем место, как мы помним, родстве с мусаватистами. Не на один день омрачилась жизнь ученого. И вот после развязки этой истории к Кашкаю домой явился в ярости старший брат доносителя. Как потом выразился академик, с «карт-бланшем» в руках. Возмущенный поступком своего брата, он положил на стол перед Кашкаем чистый лист бумаги с собственной подписью в конце: «Напиши об этом подонке (было использовано иное, более крепкое словцо, обычно применяемое в ссорах азербайджанцами, но мы его опустим) всё, что ты думаешь, всё, что пожелаешь. Сам отправлю куда надо за собственной подписью!»

Кашкай разорвал в клочья бумагу: «Ты предлагаешь не самый лучший способ сатисфакции. Самое лучшее — забыть об этом. Запомним — будем мучиться, покоя лишимся. Предпочтем мстить, сами до ногтей измажемся в грязи, свет мил не будет. И главное — мстительность не имеет конца. Не потому, что не приносит удовлетворения, а потому, что она прилипчива. Так что оставим инцидент в прошлом. А что касается обидчика, то будем считать, будто и не было его. В нашем отмщении он увидит оправдание своего поступка, а этого допускать нельзя. Пусть себе живет со своей нечистой совестью…»

Была во всех этих несправедливостях любопытная черта, о которой, как мне кажется, предпочитают не распространяться многочисленные литераторы, избравшие сталинские репрессии темой своих исследований или описаний.

Жить с клеймом родственника «врага народа» было не то что непросто — небезопасно. Соседи переставали раскланиваться, друзья — звонить, родственники — заходить. Наиболее благоразумные и дальновидные из родичей меняли фамилии и место проживания. Вокруг репрессированных семей вырастала зона молчания. Не было в том ни ненависти, ни вражды, больше страха, порой злорадства и почти никогда — сострадания.

Инстинкт самосохранения действовал безотказно. К этому люди как-то даже привыкли, как к неприятному и, увы, неизбежному обычаю. Как и к тому, что доносители продолжали жить своей жизнью, пользовались уважением коллег на работе даже после того, как началась реабилитация незаконно осужденных. А ведь если б мертвая зона отчуждения окружила бы их, доносителей, наверное, поубавилось бы представителей этого вида литературного творчества…

Так считают многие из жертв доносительства. Так кажется и мне, автору, в иное время и при иных обстоятельствах внимавшему почтенным профессорам, со страха ли, по велению ли душ своих — не все ли равно, свидетельствовавшим о несуществовавшем госперевороте. Так я и сейчас думаю.

А вот Кашкай полагал иначе: «Кто-то сказал: «А доносители — ведь те же жертвы…» Если и жертвы, то своего собственного предательства. Еще Плутарх заметил, что предатели предают, прежде всего, самих себя».

Но не могу не привести здесь и другие слова нашего героя: «Умение прощать — это величайший дар. Божий дар…»

Весной 1949 года пришли за Рахшанде, любимой сестрой. Пришли, как водилось, неожиданно и, как было принято, далеко за полночь. В 4 часа утра раздался стук в дверь академика Кашкая, где обычно ночевала Рахшанде, когда ее супруг, агроном Фаррух, уезжал в командировку. Времени на сборы — пятнадцать минут. Куда и зачем — ни слова: «Вам всё объяснят потом».

Потом стало известно, что в те же часы, точно так же — под утро, постучали в дверь гостевого дома колхоза «Путь Ильича» Сабирабадского района, где остановился Фаррух Рафибейли, выехавший в глухую провинцию в связи с посевной.

Нелепее ситуации, в которой пребывал Мир-Али Кашкай в то раннее утро, трудно придумать. На глазах именитого гражданина, выдающегося ученого, академика-секретаря Академии наук Азербайджана, подняли с постели сестру и увезли в неизвестном направлении. Кому и куда звонить в такую рань? И кто мог помочь в этой ситуации?! И кому можно сказать, что твоя сестра арестована?

К полудню с превеликим трудом удалось разузнать, что арестованные Фаррух и Рахшанде Рафибейли высылаются за пределы республики. Куда? Неизвестно. Когда и откуда? Сегодня, со станции Баладжары.

Обычно люди, поплакав, попричитав, тихо повозмущавшись, принимались ждать конца драмы. Жаловаться было бесполезно. Да и рискованно. Отношения с репрессированным скрывались от постороннего взгляда, как нечто постыдное, порочащее, не подлежащее огласке, как недостойный поступок, как зараза.

Мир-Али, не раздумывая, бросился в Баладжары, более всего боясь опоздать к отправке поезда.

Шел сильный дождь, на улице было серо и пасмурно, отчего привокзальная площадь стала походить на заброшенное кладбище.

Он думал, что придется искать вагон, прицепленный к поезду, следующему в северном направлении. Оказалось, ссыльных набралось на целый эшелон. Вагоны «товарняка» были забиты «врагами народа», свозимыми в Баладжары со всех уголков республики.

Академик метался от одного вагона к другому, заглядывал в створы дверей — ничего, кроме бледных лиц и испуганных глаз.

Сколько раз он прокричал имя сестры? Сколько времени бегал от вагона к вагону, от одного конвоира к другому, боясь, что не успеет увидеть ее, чтобы хотя бы своим присутствием поддержать, вселить надежду.

А людей все подвозили и подвозили в грузовиках, крытых машинах. Иногда целыми семьями. Отверженные, изгоняемые, они волокли свои жалкие пожитки, испуганно карабкались в кошмарные товарные вагоны, пропитанные ужасом и бедой.

Свистки паровоза, крики конвоиров…

Удивительно, что никто его не остановил, не спросил, чего он тут, в зоне оцепления, бегает? Видимо, посчитали своим. И кто-то из конвоиров, в конце концов, показал ему начальника поезда. Тот тоже, ошалевший уже от всего, не стал разбираться, кто и зачем — раз здесь, значит, так нужно, быстро нашел в списках фамилии. Все расписано — куда, в каком вагоне (были бы полки, и их бы указал) — и даже распорядился разместить ссылаемых родичей М. Кашкая в одном вагоне.

Случались, оказывается, и такие чудеса на этом свете.

А потом пришла весточка от Рахшанде из Сибири, из Бахчарского района Томской области, где им предстояло провести на поселении долгие 9 лет. Жили Рахшанде и Фаррух Рафибейли в болотистом районе, который сами томичи называют самым гнилым местом в области. Работал Фаррух там агрономом. Не было ни у него, ни у Рахшанде никакой вины. Лес рубят, щепки летят — все упрощалось в этом сложном мире. Вот и выселяли в Сибирь потомков бывших беков. Благо большинство из них были хорошими специалистами.

Большая беда обожгла многие семьи. Полистайте газеты тех лет, и вы прочтете, как на собраниях трудовых коллективов чья-то жена заявляет с высокой трибуны: «Я презираю себя за то, что ношу под сердцем ребенка врага народа!»

И это не самое душераздирающее признание.

Это потом, когда оставшиеся в живых стали возвращаться, скольким же братьям, сестрам, мужьям и женам пришлось прятать глаза? Иные семьи так никогда и не воссоединились — не забыли и не простили своих близких те, кого предали.

Да что об этом говорить. Не лучше ли помянуть тех, кого беда не сломила, а сплотила, сделала ближе и роднее. Немало времени прошло с той поры, а помнит каждый в роду Кашкаев, как Мир-Али поддерживал сестру и ее мужа, по-отцовски помогал своим племянникам, делал всё, чтобы они не поддались отчаянию, не сломались, не озлобились.

Позже, особенно в горбачевскую эпоху, было много написано и сказано о сменявших друг друга идеологических кампаниях, проводившихся в Советском Союзе «под видом дискуссий», что, однако, ничуть не отражалось на репрессивном характере этой новой партийной линии. Однако до странности мало, ничтожно мало было сказано о причинах, вызвавших к жизни эти дискуссии.

Чем был вызван интерес Сталина и партийных идеологов к литературе и искусству — понятно. Очевидно, таким образом предполагалось ободрить людей, уставших от войны, бесконечных трудностей и жизненных невзгод. Так понимали они задачи строительства общества всеобщего оптимизма. Но что стояло за бескомпромиссным преследованием «вейсманистов-морганистов»? С чего вдруг в 1947 году подвергся остракизму учебник Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии»? Кто откопал «народного» академика Трофима Денисовича Лысенко, зачем надо было громить генетиков, кто додумался назвать кибернетику «буржуазной лженаукой»?

На это ясного ответа так никто и не дал.

А началось все в 1946 году, когда вышло разгромное постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», издававшихся в Ленинграде. Поражал сам стиль партийного документа, авторы которого, обвинив Зощенко и Ахматову в сочинении «идеологически вредных безыдейных произведений», сочли возможным назвать их «пошляками и подонками литературы». В Баку тут же кинулись искать собственных «пошляков». Выбор пал на Мехти Гусейна за «уход от современности в историческое прошлое». Допустил писатель эту оплошность тем, что сочинил драму «Джеваншир» — об очень важной в историческом смысле странице из истории страны.

Писателю устроили публичную порку, драму забыли.

В академических кругах старались избегать разговоров на литературные темы. Но, когда развернулась борьба с «формализмом» в искусстве, деваться было некуда. Великий Узеир был действительным членом Академии, и уйти от дискуссии в связи с постановлениями, в которых подверглись резкой критике Прокофьев, Шостакович, было практически невозможно. Тем более что большинством советского общества главный партийный тезис о том, что искусство должно служить народу, а следовательно, оно должно быть понятным широким массам, воспринимался как аксиома.

— Для восприятия классической музыки необходим соответствующий уровень музыкального, культурного воспитания, — говорил во время спонтанно возникавших споров с коллегами, да и домашними, Кашкай.

По сравнению с другими своими коллегами Кашкай имел преимущество. Он месяцами скитался в горах Дашкесана, а когда возвращался — запирался в своей лаборатории.

Казалось, жизнь подтверждала его вывод о возможности удалиться в науку, не оглядываясь на политическую суету и партийные установки.

Но куда было деться от ежемесячных партийных собраний, на которых обязательно кого-то прорабатывают: то за формализм, то за невнимание к учению Мичурина и Лысенко, а то и напрямую обвинят в связях с «вейсманистами-морганистами»[3].

По счастью, в Азербайджане в ту пору выдающихся генетиков, последователей Н. Вавилова, не нашлось, но с тех пор как «разоблачили» философа Г. Ф. Александрова, надолго помрачнел Гейдар Гусейнов, ставший к тому времени вице-президентом Академии наук Азербайджана. Особой близости у Кашкая с философом, возможно, самым выдающимся в Советском Азербайджане, не было. Но они часто встречались. Необходимость в этих встречах возникла как раз в связи с партийными установками взять под жесткий контроль научный процесс, не давать спуска тем, кто отклонился от столбовой линии марксизма-ленинизма.

Кашкая, как, впрочем, и других основателей Национальной академии, беспокоило, что началось повальное применение простого наукообразного приема, когда каждый пытался свои опусы, какой бы проблемы они ни касались, привязать к марксистской философии. Вскоре Маркс уступил место в этом плане Ленину, а того сменил Сталин. Позже это ритуальное упоминание «классиков» сменилось цитатами из документов ЦК КПСС с обращением к докладам генсека Брежнева. Но тогда, в конце сороковых, когда начиналась подмена научного мышления выдергиванием нужных цитат из марксистских классиков, многие прошедшие настоящую академическую школу ученые недоуменно пожимали плечами.

В связи с этим как-то Кашкай за чашкой чая с Г. Гусейновым пошутил: «Пессимизм обошел стороной нашу поэзию. Слава богу, лженауками тоже вроде бы никто не увлекается».

— В том-то и дело, что это нам с вами так кажется, — задумчиво отвечал философ.

Знал ли он, что тучи уже собираются и над его рано поседевшей головой, догадывался ли или что-то прослышал о возне, начавшейся в высоких кабинетах?

Знал он, как знали все, — до него и после. Знал всё — до мелочей. Знал всегда. Не знал бы — не решился на самоубийство.

В течение ряда лет Г. Гусейнов был занят, пожалуй, самым крупным своим исследованием — «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане XIX века». Труд вышел в свет в 1949 году, с одобрением был встречен в Баку и Москве. Работа азербайджанского философа была высоко оценена в отзывах известных советских ученых. Отовсюду шли поздравления. Апофеозом признания высокой научной ценности монографии явилось присуждение Г. Гусейнову Сталинской премии. Это была его вторая Сталинская премия. До того ученый удостоился столь высокой награды за издание четырехтомного русско-азербайджанского словаря. В описываемые дни он находился в зените славы, пользовался в интеллигентских кругах огромным авторитетом. Обаятельность, демократичность делали его популярным и среди ученых, и среди широких кругов общественности.

Сколько времени прошло с той памятной беседы, Кашкай и не помнил. И вдруг грянул гром — в советской печати появилось сообщение о том, что Комитет по Сталинским премиям в области литературы и искусства признал ошибочным свое прежнее ходатайство о присуждении премии Г. Н. Гусейнову и теперь отменяет его. Говорилось о том, что предложение о пересмотре решения внесено общественностью Азербайджана; труд Гейдара Гусейнова объявлялся порочным, вредным, написанным с чуждых политических и теоретических позиций.

Тучи над головой философа собирались, судя по всему, давно. И сгонял их тот, кто умел это делать незаметно, исподволь, мастерски — Мир-Джафар Багиров.

Академия замерла. На президиуме обсуждались исключительно текущие вопросы. Гусейнов слег и не появлялся в своем кабинете, чтобы не подвергать опасности друзей и коллег. Они еще не успели прийти в себя от шокирующего сообщения (такого, чтобы лишить Сталинской премии уже награжденного, еще не случалось). Спустя несколько дней новый гром: Багиров собрал в Баку всю азербайджанскую интеллигенцию и, не стесняясь в выражениях, обрушился на вице-президента Академии наук.

Под свои обвинения партийный вождь подвел теоретическую базу. Во всем, оказывается, был виноват Шамиль, воевавший с царем и в первой половине XIX века возглавлявший движение горцев на Кавказе. Как теперь следовало знать, Шамиль — иностранный агент. Заодно движение кавказцев объявлялось реакционным и националистическим, находившимся на службе у английского капитализма и турецкого султана (чуть позже доклад Багирова в виде научной статьи был опубликован в журнале ЦК КПСС «Большевик» под названием «К вопросу о характере движения мюридизма и Шамиля»).

После собрания актива интеллигенции Кашкай надолго заперся в кабинете — решил «перелопатить» монографию Гусейнова. Ничего крамольного в монографии, подаренной автором, он не обнаружил. Некоторые фрагменты исследования ему были знакомы по прежним статьям автора. Он писал об интересе, проявленном В. Белинским к азербайджанскому ученому и поэту М. Топчибашеву, и о том, что связывало русского академика М. Павлова с азербайджанским ученым и просветителем Гасанбеком Зардаби. В работе дано подробное изложение взглядов Г. Бакиханова и А. Казембека, содержатся блестящие комментарии к ним. Тридцать печатных листов монографии, в которой Шамилю посвящено около двух с половиной страниц.

Кашкай еще и еще раз вчитывается в страницы, посвященные М. Казембеку. Гусейнов остановился на его статье «Мюридизм и Шамиль», опубликованной, как выясняется, в 1860 году в журнале «Русское слово». Как тут не подумать: царь не знал, что Шамиль был агентом, наймитом капитализма? Выходит, и Казембек до Гейдара Гусейнова был единомышленником Шамиля?!

— Я не специалист по вопросам философии или истории, но Гусейнов рассматривает движение Шамиля как социальное явление и считает, что оно было направлено против колониального гнета царизма и местных феодалов. В чем тут отход от марксизма-ленинизма?

Новый президент Юсиф Мамедалиев грустно смотрит на академика.

— Я тоже не специалист по этим вопросам. Лучше Гусейнова никто не разбирался в политической философии. Он мог бы сам внести ясность в возникшую проблему. Из его выступления на собрании следовало, что оценки, которые он дал мюридизму и движению Шамиля, не расходились с теми, которые приняты в советской исторической науке. Но история — не геология и не химия. Отношение к событиям далекого прошлого часто бывает разным и, увы, нередко меняется.

Гейдар Гусейнов так и не появился в Академии. Газеты разразились статьями, из которых неискушенный читатель мог сделать только один вывод: философ, оказывается, был единомышленником и пособником головореза Шамиля, к тому же — агента международного империализма!

Наступила пора летних экспедиций. Где-то в предгорьях Малого Кавказа и застала Кашкая весть о его самоубийстве.

Вернувшись в Баку, он молча выслушал печальный рассказ Доры Соломоновны о том, как хоронили знаменитого ученого, — наскоро, без каких-либо церемоний, словно убирали с глаз долой опасную улику. Прощались с покойным только близкие. Кому-то из знакомых запретили являться на похороны, другие сами побоялись прийти.

Поведала она и о том, что труды Г. Гусейнова запрещены, все материалы о нем велено уничтожить, даже личное дело его не передали, как положено, в партийный архив. Пересматриваются школьные и вузовские учебники, тексты лекций и докладов. Все боятся даже разговаривать друг с другом на эту тему, некоторые, закрывшись в кабинетах, перекраивают свои прежние работы. Немало оказалось и тех, которые успели публично покаяться в своих заблуждениях…

Мы можем лишь догадываться, о чем он думал, слушая свою верную помощницу, научившуюся вдруг говорить полушепотом: рушилась последняя иллюзия, еще жившая в душе. Нет, не спасали ни талант, ни заслуги, ни звания, ни почести, ни слава, ни близость к власти, ни удаление от нее. Каток массовых репрессий с той же неумолимостью и методичностью, как и в годы его молодости, крушил судьбы людей, гоня перед собой волну страха и безнадежности.

Вернувшись необычно рано с работы домой и не прикоснувшись к ужину, Кашкай сказал жене: «Пойдем к Гусейновым. Сегодня — поминальный день».

А там, в доме философа, стояла могильная тишина, и сидевшие за поминальным столом женщины — супруга покойного и трое его дочерей — смотрели на пришедших поклониться приговоренному к забвению, как на людей из другого мира…

Занавес величайшей трагедии под названием «сталинизм» опустился неожиданно, но тяжелое дыхание эпохи еще долго давило людей, держало их в страхе, напоминало о себе безвременными потерями. Кашкай с тревогой думал о том, что каждая такая потеря по существу невосполнима. Он понимал, что всех их так или иначе коснулась лавина и многим людям потребуется время, чтобы научиться снова прямо смотреть в глаза друг другу.

Ему нравились уравновешенность, мудрость Мирзы Ибрагимова, который после катастрофы в Южном Азербайджане засел за роман и вскоре издал его. Роман «Наступит день» принес ему славу, премии, признание.

А вот Самед Вургун, другой член президиума Академии, ходил все время чем-то встревоженный, казалось, мучимый тайной болезнью. Кашкай любил поэзию так же, как и музыку, и поэтому радовался, когда Самед заходил в его кабинет. И тогда он просил его почитать что-нибудь. И тот, глубоко затянувшись сигаретой, читал:

Какие-то новые нотки звучали в этих последних стихах, ранее не свойственные поэзии Вургуна, — предчувствие надвигающейся беды, ощущение близости рокового дня… Провожая в последний путь великого Узеира, поэт не мог не думать о том, что настанет день и пробьет и его час. Это знает каждый, кто находится, как сказал другой поэт, по эту сторону гроба. Но Самед Вургун вряд ли тогда знал, что он и сам уже неизлечимо болен.

Он ушел из жизни цветущим маем 1956 года, и с его уходом в душе Кашкая поселилась необъяснимая тревога. Она чаще молчала, но иногда подобно струне, разбуженной неосторожным движением, тревожно звенела. Было в этом прощании с поэтом нечто такое, что всегда напоминало Кашкаю о разобщенности его родного народа. О разлуке брата с братом, друга с другом. О тоске двух частей отечества, как сказал позже Анар, «запертых и замкнутых пограничными столбами на север и на юг…».

Он, Кашкай, как и Самед Вургун, любил горы, где человек как бы сливается с вечностью. Там, в горах у ночного костра, он не раз будет вспоминать поэта, пытаясь проникнуть в смысл его последних строк:

Почему именно эти строки полюбились ему? Ответ на этот вопрос, возможно, дают последние страницы жизни нашего героя…

Скоро стали возвращаться репрессированные. Они как-то тихо, незаметно вливались в течение жизни. Их никто не расспрашивал о днях, проведенных «там», в неизвестности. Да и сами они предпочитали более не вспоминать о прошлом. И молча поминали тех, кто так и не вернулся. И от кого так и не дождались вестей. Они растворились в бескрайних российских просторах, превратившись вместе с миллионами других соотечественников в часть истории своей великой и несчастной страны.

С возвращением сестры к Кашкаю вернулось ощущение, что война, бесконечные страхи, доносы, тяжелый багировский взгляд остались позади, забывались, как кошмарный сон.

САЛАМ — МИР ТЕБЕ

Каким оно было, время зрелости ученого, когда он целиком отдался любимой геологии и не порывал с ней до самого конца жизни?

Он всегда просыпается в 5.00, задолго до рассвета, ни минутой позже. Выходит на балкон, поливает цветы, с наслаждением вдыхает пахнущий розами свежий воздух. Потом садится за стол с аккуратно сложенной стопкой писчей бумаги, папками лабораторных исследований.

Пишет он быстро, неровным почерком с характерными изгибами — прочно осевшая в памяти графика арабской письменности, которой он овладевал в далеком детстве…

В 8.00 он выходит из дома, неспешно идет через сквер, известный издавна под названием «Парапет» (ныне площадь Фонтанов), раскланиваясь со встречными. Баку еще не очень большой город. В центре все друг с другом знакомы, а академика Кашкая — в щеголеватой шляпе, в модном плаще «макинтош» с кожаной папкой в руке — узнают издали.

Кашкай ходит этим маршрутом каждый день — мимо «Парапета», мимо памятника Низами — украшения столицы, поднимается по Коммунистической, которая — кто бы мог подумать? — позже будет названа улицей Независимости! Вот и здание Академии.

Широкая мраморная лестница, устланная ярко-красной дорожкой, нестареющей, как и узоры орнамента на фасаде здания. И он уже в кабинете, встречаемый, увы, безвременно постаревшей Дорой Соломоновной, его бессменной помощницей. Пройдут годы, он переберется в новый дом по улице Гуси Гаджиева, но маршрут и режим дня сохранятся без изменений.

Итак, в 8.30 он в своем кабинете. Доре Соломоновне вручается кипа исписанных бумаг. («И когда он успевает написать столько!» — нарочито ворчливо восклицает она.) Час на занятия с педагогом английского языка или чтение зарубежных изданий — и то и другое для того, чтобы поддерживать форму.

В 10.00 Академия оживает, и с этой минуты он — во власти академической бюрократии: заседания президиума, встречи с президентом, переписка с институтами, выезд в университет, составление записок наверх — в ЦК. Напоследок — геохимическая лаборатория, где надо проконсультировать лаборантов, просмотреть анализы, подготовленные сотрудниками. Ближе к вечеру выясняется, что надо идти в оперу или послушать в филармонии знаменитого московского артиста, читающего «Илиаду». А еще Кашкая могли ждать в обществе «Знание», членом руководства которого он является и где он руководит лекторием «Недра Азербайджана».

Там, слева, у высокого окна, обычно сидят живые классики — композиторы Кара Караев, Фикрет Амиров, всеобщий любимец Тофик Кулиев. Здесь появляются художники, полотна которых нарасхват: Тогрул Нариманбеков, Таир Салахов, Расим Бабаев. Иногда наезжает в Баку легендарный Фарман Салманов, первооткрыватель тюменской нефти.

Сколько, оказывается, у нас талантливых людей!

К этому времени относится его увлечение лекционной работой, которая была сосредоточена в обществе «Знание». М. Кашкай, однако, раздвинул рамки этого вида творческой деятельности, поощрявшейся партийными организациями, нашел свои формы народного просвещения. Он чутко уловил тягу людей к научной информации и в ходе поездок по республике охотно выступал перед, как говорили тогда, трудящимися, рассказывая о тайнах Земли, богатствах недр Азербайджана. Возможно, это было и интуитивным желанием поближе и почаще общаться с простыми людьми, чтобы понять, о чем они думают, что хотят услышать. А может, заговорила в нем просветительская жилка его предков?

Непросто было оторваться от привычного научного стиля повествования, дозированно пользоваться терминологией. Но он довольно быстро научился ясно и доходчиво рассказывать о строении Земли, тектонике, вулканах, образовании гор, минеральных источниках. Позже многие говорили, что Кашкай обладал даром рассказчика, умением просто говорить о сложных и малопонятных вещах.

Из воспоминаний Джебраила Азадалиева:

«Как правило, свои выступления перед слушателями он начинает с какого-нибудь поражающего воображение факта, например такого. «Известно ли вам, что Гренландия все время движется в западном направлении? — обращался профессор к аудитории. И далее увлекал ее новой невероятной информацией. — Представьте, что это сенсационное открытие было сделано более 100 лет назад. Прежде чем перейдем к другим особенностям изменения Земного шара, сообщу, что Гренландия до 1870 года удалялась от Европы со скоростью 9 метров в год, с 1870 по 1907 год уже со скоростью 32 метра в год. Это пример горизонтального движения земной поверхности. Известны и случаи вертикального движения, например, древний город Поццуоли, близ Неаполя, все время опускается». — И тут профессор совершенно незаметно «приземлял» тему, сообщив, что то же самое происходит и с Каспием. Далее следовал рассказ о том, как эти горизонтальные и вертикальные движения приводят к изменению положения полюсов Земли.

Причем поводом для такой популярной лекции могли стать не только регулярные мероприятия общества «Знание». Слушатели собирались вокруг профессора часто во время поисковых работ в горах, в ходе случайных встреч с жителями местности, в экспедиционных палатках.

«Ущелье, где мы присели отдохнуть, когда-то было дном океана», — как бы между прочим начинал он свою «лекцию», присев на валуне и вытирая пот со лба. Его попутчики, пожилые кельбаджарцы, приставленные к академику в качестве проводников, недоверчиво поглядывают на него.

Разумеется, трудно этому поверить. Но вот откуда взялась эта ракушка здесь в горах?

Расковыряв постоянно находящимся при нем геологическим топориком землю под ногами, он показывает своим собеседникам несколько ракушек: «Такое может образоваться только на дне моря». И далее следует фантастический рассказ о том, как миллионы лет назад в этих краях, покрытых непроходимыми лесами, плескались волны, как образовалась земная твердь и много других удивительных вещей. Дальше — научно-популярное обобщение: «Ясные наслоения глин, известняков и песчаников, включающие в себя богатую морскую фауну, в горах Большого и Малого Кавказа с несомненностью свидетельствуют о подводном накоплении этих отложений».

Деятельность М. Кашкая в качестве популяризатора науки чрезвычайно плодотворна. Он — автор множества научно-популярных статей, инициатор бесед, интервью по самым различным проблемам современной науки. В 60-е годы, помнится, не проходило недели, чтобы имя академика Кашкая не появилось в союзной, республиканской прессе, на экране ТВ.

Знакомить местное население с результатами проводимых в их крае исследований М. Кашкай считал своей обязанностью. И всячески приобщал нас, молодых ученых, к такого рода импровизированным лекциям».

Его время было порой значительных событий в геологии.

М. Кашкай увлеченно следил за информацией о работах по изучению океанической коры в рамках проекта глубоководного бурения. Эти работы были напрямую связаны с появлением судна абсолютно нового типа, оснащенного оборудованием, способным разбуривать дно океана при шестикилометровой толще воды. Проект был международным, в нем участвовали многие страны, включая Советский Союз.

Результаты глубоководного бурения в океане были ошеломляющими. Оказалось, что океаническая кора имеет природу, совершенно отличную от континентальной. В геологии обосновалась концепция о преобладающих горизонтальных движениях, что означало переворот в традиционных представлениях о глобальной тектонике. И тут нельзя не сказать о том, что М. Кашкай был среди тех, кто одним из первых воспринял ее.

Особое место в публикациях М. Кашкая тех лет занимает каспийская проблема. Снижался уровень уникального водоема. Сколько было панических выступлений по этому поводу! Писали о неизбежности надвигающейся экологической катастрофы. Во всесоюзном масштабе взялись за реализацию спасительного проекта — переброску сибирских рек.

От выступлений Кашкая на эту тему веет хладнокровием и рассудительностью. Понимая беспокойство общественности, он напоминает о естественных процессах колебания уровня Каспийского моря, отмеченных еще в древности. Он уверенно прогнозировал грядущее повышение уровня Каспия. И это в то время, когда могущественные силы со всего Союза проталкивали во всех инстанциях идею переброски сибирских рек. Каждый, кто высказывал иную точку зрения, рисковал быть подвергнутым беспощадной обструкции. Непросто было даже академику А. Яншину в Москве, с его авторитетом и репутацией живого гения, противиться рукотворному повороту русла рек в сторону Каспия.

Теперь-то мы знаем, что победило здравомыслие. Но эту позицию — против поворота рек — надо было высказать. И — отстоять.

В популярных рассказах об истории и тайнах земли М. Кашкай видел лучший способ борьбы с невежеством, предрассудками и суевериями, которыми жили люди, несмотря на тотально проводимую атеистическую пропаганду. И еще говорили про него, что М. Кашкай делился знаниями в силу своего душевного склада, привычки всегда помогать людям — хлебом, словом, теплом.

Несомненно, склонность к просветительству связана с особым строением души и ума, называемой часто интеллигентностью. Разные по природе своей, таланту, возрасту и воспитанию — Узеир Гаджибеков, Мир-Али Кашкай, Мир-Асадулла Мир-Касимов, Мирза Ибрагимов, короче, все представители той самой «могучей кучки», которой суждено было стоять у истоков современной азербайджанской науки и которой Азербайджан обязан во многом культурным прорывом в XX веке, — при пристальном рассмотрении обнаруживают поразительное сходство.

Позже этот период — середину пятидесятых годов — публицисты назовут оттепелью. Под этим подразумевалось, что суровая сталинская эпоха, подобно ледниковому периоду сковывавшая все общество, саму мысль, индивидуальное мнение в любом его проявлении даже после смерти генералиссимуса, заканчивалась. КПСС положила конец массовым репрессиям, дала простор инициативе и творчеству людей.

Не будем углубляться в причины и характер политических перемен. Скажем только, что период с середины 50-х годов до начала 70-х стал поистине золотым веком азербайджанской науки, литературы и искусства.

Это было время, когда Филадельфийский симфонический оркестр исполнял «Курд овшары» — симфонический мугам Фикрета Амирова, возможно, лучшее его произведение, сразу приобщившее азербайджанского композитора к элите мировой музыкальной культуры. Балеты «Семь красавиц» и «Тропою грома» делают популярным имя другого, пожалуй, самого яркого представителя азербайджанской композиторской школы — Кара Караева. Позже он, ученик Шостаковича, станет секретарем Союза композиторов СССР.

Утверждалась и школа живописи. Именно тогда взошли звезды Таира Салахова, Саттара Бахлул-заде, приобрели известность полотна Тогрула Нариманбекова, Микаила Абдуллаева. Почти четверть века любимцем советской эстрады был Муслим Магомаев.

Страна, подобно могучему локомотиву, медленно набрав скорость, все стремительнее неслась вперед.

Кто мог тогда знать, что ждет ее там, за горизонтом? Но люди жили надеждой, что все самое трудное и страшное уже позади.

Очень комфортно чувствовал себя и Кашкай. Накопленный опыт, исключительная работоспособность позволили ему приступить к реализации крупных научных замыслов, провести исследования, о которых прежде мог только мечтать.

Этот период, самый плодотворный в его жизни, начался с монографии «Геология Азербайджана (петрография)». В подготовке книги приняли участие многие научные сотрудники Института геологии Академии наук Азербайджанской ССР. В качестве главного редактора книги Кашкай привлек своего давнего учителя и друга, уже знакомого нам академика Д. С. Белянкина.

Пожалуй, эта работа стала одной из фундаментальных в истории развития геологической науки в Азербайджане. Насчитывающая свыше 800 страниц, она обобщает материалы, полученные в результате длительных исследований горных пород Азербайджана. В многочисленных рецензиях отмечалось, что в книге впервые столь полно раскрыты закономерности распределения горных пород на территории республики, условия их образования. Серьезная теоретическая база позволяет правильно подойти к выяснению истории геологического развития Азербайджана и последовательности образования горных пород.

В предисловии академик Д. С. Белянкин пишет: «…Мы должны всячески приветствовать выход в свет «Геологии Азербайджана (петрографии)». Составленная ведущими специалистами республики, она дает нам наглядное и полное представление о степени современной изученности предмета, стимулирует дальнейшие, столь же напряженные исследования в этой области в связи с уже известными и открываемыми вновь месторождениями полезных ископаемых Азербайджана»^{86}.

В СССР с особым уважением относились к теоретическим трудам и практическим достижениям азербайджанских геологов. Разумеется, авторитет их во многом был связан с нефтяной отраслью, где республика твердо удерживала ведущие позиции. Роман Кармен снимает фильм о нефтяниках Каспия, легендарные Нефтяные Камни вызывают восхищение во всем мире. Азербайджанские нефтяники — геологи, бурильщики и промысловики — участвуют в открытии «Второго Баку» в Поволжье. Они же фактически стали создателями нефтегазовой промышленности соседней Туркмении. А когда начались разработки в Казахстане и Сибири, опыт и знания нефтяников Азербайджана были востребованы в первую очередь.

Это всё хорошо известно. Гораздо меньше написано о других направлениях азербайджанской геологии, в частности петрографии. В этой области известность Азербайджану принесли труды Мир-Али Кашкая.

В начале пятидесятых годов он выдвинул новую идею о генезисе и происхождении колчеданных месторождений Малого Кавказа. По мнению видных советских специалистов, впервые им была теоретически обоснована, а затем и доказана парагенетическая связь медно- и серноколчеданных месторождений Малого Кавказа с очагами вулканизма раннегеосинклинальной стадии развития региона. Под этим углом зрения ученым были детально исследованы петрология, структурные условия формирования, минералогия и геохимия месторождений колчеданной рудной формации Малого Кавказа.

Здесь, пожалуй, следует сказать об одной особенности в деятельности Кашкая как ученого. Так была устроена жизнь в Советском Союзе, что одних научных изысканий для признания и практической реализации тех или иных научных открытий, одних исследований было недостаточно. Надо было еще проявить недюжинную волю и упорство в привлечении внимания широких кругов общественности и, само собой, руководящих органов к научной работе.

В этом плане Кашкай значительно отличался от многих своих коллег целеустремленностью, напором, можно даже сказать, изобретательностью. Редко кто из ученых той поры так активно использовал СМИ в деле популяризации тех или иных научных идей, доходчиво разъясняя преимущество их практического применения.

Вспоминает Мир-Гамид Мамедов:

«Во многом благодаря его настойчивости, еще в 1951 году советским правительством было принято решение о развитии курортной зоны Исти-Су. Под соответствующим постановлением стояла подпись самого Сталина. В Кельбаджаре развернулись научные исследования в области гидрогеологии, климатологии, физико-химии, бальнеологии. Интенсивно велись строительные работы.

М. Кашкай после долгой и упорной переписки с союзными и республиканскими инстанциями добился создания Азербайджанской комплексной экспедиции Академии наук, Министерства здравоохранения Азербайджанской ССР и Всесоюзной конторы «Союзгеокаптажминвод» Министерства здравоохранения СССР».

Любопытная деталь. Начиная с тридцатых годов и едва ли не до конца своей жизни ученый не упускал из поля своего зрения Исти-Су. Какая бы научная проблема его ни увлекала в конкретный период, он раз за разом возвращался к вопросу изучения минеральных вод Азербайджана, их обустройства, распространения целебных вод Исти-Су. Именно тогда, в начале пятидесятых годов, добившись упомянутого решения Совета министров СССР, он настоял на проведении представительной научной конференции по освоению и развитию курорта Исти-Су. В ее работе приняли участие ученые, медицинские и инженерно-технические работники Азербайджана, Москвы, ряда союзных республик.

Конференция, проблемы, поднятые учеными, их выводы имели большой резонанс. Вот одно из тогдашних газетных сообщений: «На основании длительных наблюдений и изучения географических условий и климата в Исти-Су ученые единодушно пришли к выводу, что эта местность, расположенная в центральной части Малого Кавказа, в высокогорном Кельбаджарском районе, на правом берегу горной реки Тертер, одна из лучших в Советском Союзе и во всем мире горно-климатических станций, с прекрасным, здоровым климатом и великолепной природой»^{87}.

Переписка академика, частые выступления в печати свидетельствуют о том, что он держал под контролем всё, что было связано с развитием курорта: строительство шоссейных дорог, сооружение гостиницы, поликлиники, санаториев, летнего театра, спортивных площадок.

«Несмотря на то, что строительство курорта Исти-Су ведется уже не первый год, до сего времени построена лишь дорога, санаторий и завод розлива на два миллиона бутылок в год, — пишет он с явным неудовольствием в «Бакинском рабочем» в апреле 1957 года. — В настоящее время проектируется завод розлива на 7 миллионов бутылок. Все эти работы, порученные отдельным министерствам, ведутся крайне медленно.

То же можно сказать в отношении курортов Туршсу и Ширлан в Шушинском районе, где Институтом геологии выявлены многодебитные углекислые источники. Здесь построен завод розлива, а постановление Совета Министров Азербайджанской ССР о строительстве курортного комплекса не осуществляется.

Мы не сумеем в полной мере использовать замечательные курортные богатства нашей республики, пока строительство курортов будет распылено между отдельными ведомствами и пока к этим вопросам будут относиться как к второстепенному делу. Нужно, чтобы строительство курортов было сосредоточено в одних руках и обеспечено средствами и материалами»^{88}.

О том, как пробивалась идея создания курортных зон в районах минеральных источников, можно было бы написать целую книгу. За сталинским постановлением 1951 года, за правительственными решениями Азербайджана в 60—70-е годы стоял один и тот же незримый, нешумливый, но беспредельно упорный «толкач» — академик Кашкай.

Документ из архива М. Кашкая (переписка с ЦК КП Азербайджана):

«Секретарю ЦК КП Азербайджана товарищу В. Ю. Ахундову.

Совнархоз Азербайджанской ССР обратился ко мне с просьбой гарантировать дополнительными ресурсами минеральной воды типа Исти-Су в Нижнем Исти-Су, где можно построить завод розлива ближе к районному центру — Кельбаджары. Нами была пробурена скважина непосредственно у шоссейной дороги в Нижнем Исти-Су. Эта скважина дала минеральную воду с огромным суточным дебитом — 600 тысяч литров.

Прошу Вашего указания Совнархозу Азербайджанской ССР: 1. Приступить к строительству завода розлива на Нижнем Исти-Су, мощностью 10 миллионов литров в год; 2. Рассмотреть вопрос строительства бутылочного завода в Кельбаджарах, где имеется для обеспечения его подходящее сырье (базальтовые породы) с большими запасами; 3. Организовать получение из минеральной воды карлсбадской соли»^{89}.

Академик знает — ответ последует нескоро. Но имеет представление и о том, как можно ускорить принятие нужных решений. Он подключает местную прессу, проводит «круглые столы», научно-практические конференции, приглашает в Кельбаджары и Шушу теле- и киногруппы. Он то и дело направляет в Совмин свои разработки, проекты и их экономическое обоснование.

Итог — постановление ЦК КП Азербайджана и Совета министров Азербайджанской ССР: «Совпрофу республики совместно с Академией наук Азербайджанской ССР и Министерством здравоохранения республики поручается в кратчайшие сроки разработать мероприятия по ускорению бурения скважин, утверждению запасов, а также изучению геологических, физико-химических и бальнеологических особенностей минеральных вод Тутхун (Кельбаджарский район). Принимается также предложение о строительстве завода по розливу минеральной воды и выработке сухой минеральной соли, мощностью 10 тонн в год. В соответствии с этим постановлением будет начато строительство домов отдыха в Шуше и завода розлива минеральных вод Туршсу»^{90}.

Пройдет еще несколько лет, и «Правда» сообщит: «Шуша. Азербайджанская ССР. Сегодня по трубам к лечебницам пошла минеральная вода. Длина трубопровода составляет свыше тридцати километров.

Расположенный на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря, город Шуша обладает прекрасными климатическими лечебными факторами. Здесь действуют санатории, дома отдыха, пансионаты, туристские базы. Строятся новые здравницы. Вода целебных углекислых источников, поступившая сюда по трубам, повышает ценность этого горного курорта Азербайджана…»^{91}

Это, разумеется, большая победа, но не окончательная. Кашкай срочно выезжает в Кельбаджары. Здесь ему всегда рады, но на сей раз профессора ждут с особым нетерпением. Ведь именно кельбаджарцы своими бесконечными просьбами найти минеральный источник где-нибудь в низине и подтолкнули Кашкая начать поиски в районе местечка Тутхун. Находится оно у подножия гор посреди живописных лугов. В случае удачи здесь нетрудно будет начать строительные работы, не то что высоко в горах. Однако бурение скважины затянулось на долгие месяцы. Кашкай надолго обосновался в своей палатке. С одной стороны, было удобно — никакой связи с Баку, где, понятно, ждут вестей, нервничают и руководители Академии, и в Совмине. Ясное дело — деньги отпущены немалые. Народные деньги.

«А вдруг ничего не получится?» Этот вопрос задавали ему и в Институте геологии, и дома. Он читает его и в глазах местных начальников, особенно тех из них, которые заняты подвозом оборудования, рабочих, провизии.

И пополз по коридорам Академии зловредный слушок. Мол, Кашкай исчез — ни академика, ни обещанного минерального источника. Наверное, ждет, когда тут позабудут о его кельбаджарском проекте. Потом открыто заговорили о провале проекта в газетах. Нашлись геологи, которые подвели и научную базу под скептические оценки относительно наличия минеральной воды в Тутхуне. И, наконец, вызов в ЦК.

— Все сроки вышли. Вы помните, чем кончилась аналогичная история с теми, кто убедил правительство искать нефть за пределами Баку?

Конечно, Кашкай помнил эту историю и прекрасно представлял, что его ждет, если Тутхун не откликнется на его настойчивый стук. Не расстреляют, конечно, и не вышлют в Сибирь, не объявят врагом народа — не те уже времена.

На карте — не жизнь, но имя академика. Это почти одно и то же для человека слова и настоящего ученого. Он только и сказал: «Мой прогноз обоснован. В Тутхуне есть вода!»

Рассказывает сын академика, доктор геолого-минералогических наук Чингиз Кашкай:

«Я хорошо помню эту историю. Самое удивительное в ней было то, что чем больше было разговоров, слухов и сплетен вокруг Тутхуна, тем уверенней становился отец. Разумеется, временами он нервничал. Однако, заметив, что и мы, близкие к нему люди — домашние, бурильщики, геологи, как-то приуныли, он убежденно чеканил: «Ошибки быть не может. Тутхун лежит точно над водными пластами Верхнего Исти-Су. Разница лишь в глубине залегания минерального потока».

Нам не надо было каких-либо доказательств. Это была не первая скважина, которую бурили по его указанию и под его руководством. И он ни разу не ошибался».

Не ошибся академик и в долине реки Тутхун. В один прекрасный день из недр неудержимой струей забил фонтан — так неожиданно, что никто не смог запечатлеть на фото этот долгожданный миг. Бьет этот фонтан и поныне.

Из воспоминаний дочери академика Хабибы-ханум:

«Мы жили в небольшом поселке в нескольких километрах от Тутхуна. Отец обычно вставал рано и пешком направлялся по своему маршруту. Иногда по утрам он будил меня, и мы вместе любовались завораживающей панорамой величественных гор. Отец любил повторять, что нет ничего на свете прекрасней и таинственней этих гор. Но тут же добавлял: «Свою тайну они открывают только мне, ибо я им плачу бесконечной любовью…»

Кашкай вернулся в Баку с триумфом, положив конец всем сплетням и досужим разговорам. А в Тутхуне, к радости местных жителей, была создана лечебная зона. Скептики и недоброжелатели, сеявшие сомнения в отношении перспективности Тутхуна, обычно ссылались на то, что, мол, М. Кашкай петрограф, а проблема термальных вод — другая область.

Академик М. Аббасов:

«Кашкай, при его огромной работоспособности, обладал одним замечательным качеством — умением глубоко вникать в суть проблемы. Он ничем не занимался походя, поверхностно. Так было и с минеральными источниками Азербайджана. На проблему он вышел еще в молодости, в период подготовки кандидатской диссертации. Затем, уже будучи выдающимся петрографом, он стал и лучшим специалистом по термальным водам. Его работа «Минеральные воды Азербайджана» мгновенно разошлась еще при жизни ученого. И поныне эта книга остается лучшей среди аналогичных работ, поражая полнотой, охватом всего многообразия минеральных источников нашей страны, их свойств, целебных качеств и т. д.».

Петрография и минеральные воды — сочетание этих двух научных направлений — всегда вызывало удивление коллег. Притом что сам Кашкай любил повторять: главные направления моих исследований — это Дашкесан, перлиты и алуниты!

— А минеральные воды?

— Это мое хобби, — отшучивался он. — Точнее, моя любовь — на всю жизнь.

Сын академика, Ч. Кашкай, о днях, проведенных в Кельбаджарах с отцом, вспоминает с особым чувством. Он, впрочем, как и все его ученики, считает, что Кельбаджары так же, как и Дашкесан, стали частью его жизни. Кельбаджарцы считали его своим земляком, местные ашуги — знаменитые на всю страну — посвящали ему свои песни. Стерлось многое из того, что было оставлено азербайджанцами на этой земле. Сотрется, наверное, и след Кашкая. Впрочем, сын академика верит, что мы вернемся в Кельбаджары.

«Скорее всего, я не доживу до этого дня. Поэтому внушаю своему сыну: «Когда освободят Кельбаджар, поезжай туда сам, выбери валун покрупней у реки Тутхун и напиши на нем: «Этот минеральный источник пробурил в таком-то году академик Кашкай».

У людей, увы, короткая память. У властей еще короче.

В начале 1957 года советскую печать облетело сенсационное сообщение: в Азербайджане (Кельбаджарский район) обнаружены месторождения очень важных для народного хозяйства полезных ископаемых перлита и обсидиана.

А началось все с того же Исти-Су. Подтолкнула ученого к открытию, как часто случается в науке, чистая случайность. В августе 1954 года небольшой отряд Института геологии, руководимый академиком М.-А. Кашкаем, занимался изучением рудоносности реки Тертер в окрестностях курорта Исти-Су. С базы, где расположился отряд, открывался отличный вид на Кечалдаг. В бинокль можно было различить, что вершина горы выглядит необычно — белая, она сияла в солнечных лучах как-то совсем иначе, чем снег. Это заинтересовало руководителя отряда, и по его поручению молодой геолог Айдын Мамедов поднялся на Кечалдаг.

Вблизи вершина горы выглядела еще более странно. Бело-серая масса с вкрапленными в нее перламутровыми зернами и рядом — порода, словно каменноугольная смола, черная, отполированная до блеска. Так было открыто первое в Азербайджане месторождение перлита и обсидиана.

Взволнованное состояние, в котором он пребывал с момента обнаружения белого сияния в горах, вдруг обернулось моментом счастливой догадки. Такое случается в минуты наивысшего напряжения интеллекта, называемого озарением. Вот оно — открытие, оно у тебя прямо перед глазами!

Открытие… На этом можно, казалось бы, и закончить рассказ. В действительности же момент, когда ученые определили, что собой представляют отбитые образцы, — был лишь началом открытия.

В СССР перлит и обсидиан в то время практически почти не применялись, их состав и свойства были мало изучены. Нужно было развернуть целый комплекс работ: изучение состава термических и петрографических свойств минералов, поиски промышленных участков, определение контуров залежи. В результате, по проекту, составленному учеными, Азгеологоуправление уже через два года смогло осуществить широкие разведочные работы и в 1957 году доказать промышленный характер запасов на Кечалдагском участке.

Член-корреспондент Академии наук Азербайджанской ССР, директор Института геологии Ш. Ф. Мехтиев по этому поводу писал:

«Эти полезные ископаемые после предварительного обжига становятся очень легкими, почти в шесть раз легче воды. Они значительно дешевле пеностекла, изготавливаемого из стекловатного порошка. Запасы этих ценных ископаемых, как установил М. Кашкай, являются одними из самых крупных. За рубежом, в частности в США, на перлитах работают десятки заводов. Образцы перлита и обсидиана из Кельбаджарского месторождения для лабораторных и полу-заводских испытаний были посланы во Всесоюзный научно-исследовательский и проектный институт «Теплопроект». В результате работ, проведенных в институте, установлено, что эти вулканические стекловатные породы могут быть использованы для изготовления легких заполнителей бетона, штукатурки, а также высокоэффективных теплоизоляционных материалов»^{92}.

Вскоре Институт геологии им. И. М. Губкина Академии наук Азербайджанской ССР передал свои рекомендации по использованию азербайджанского перлита и обсидиана в строительные организации. Всесоюзный институт «Тепло-проект» проектирует опытный завод. Потом М. Кашкай напишет работу «Перлиты и обсидианы, их физико-химические особенности». Ее назовут одним из фундаментальных исследований в области этих полезных ископаемых.

Работа Кашкая вызвала живейший интерес ученых и производственников. «Это — первый не только у нас в стране, но и за рубежом капитальный труд по перлитам и обсидианам, в котором обоснован механизм образования их месторождений, выявлены строение, морфология и термические свойства пород, дана карта развития перлитовых месторождений, результаты их разработки в Европе и в Соединенных Штатах Америки», — сообщалось в ту пору в республиканской и союзной прессе^{93}.

Документ из архива М. Кашкая, папка «Переписка с ЦК КП Азербайджана»:

«Секретарю ЦК КП Азербайджана тов. Ахундову В. Ю.

В США за последние 12 лет построено более 250 заводов для использования вспученного перлита. Такие же заводы построены в ряде стран Европы, а также в Японии. В СССР только что закончили строительство заводов на Украине и в Сибири. Прошу Вашего указания Госстрою, Совнархозу о постройке заводов в Мингечауре, Кировабаде и Сумгаите для получения вспученного перлита»^{94}.

Работы Кашкая привлекут внимание экономистов республики, и перлиты найдут широкое применение в различных отраслях промышленности.

А академик тем временем живет уже новой проблемой — необходимостью приступить к промышленной разработке залежей азербайджанского туфа. Хозяйственные органы, как это часто бывает, разворачиваются медленно, тянут, откладывают на «потом». М. Кашкай настойчиво шлет записки в ЦК и Совмин, в них — убедительные расчеты перспективности разработок, описание цветовой гаммы туфа, выгодно отличающегося от своего армянского аналога многоцветьем. Природа словно специально поделила этот редкий строительный материал между двумя республиками, пишет Кашкай, но нам повезло больше — на армянской стороне гор преобладает розовый, а у нас — и белый, и серый, и розовый, и желтый. И залежи — богатейшие. Нужно срочно перебрасывать все это богатство на строительные площадки, использование которого способно разительно изменить облик наших городов.

Тогда, в 1957-м, открытием месторождений перлитов он как бы сделал сам себе подарок — к своему пятидесятилетию.

Мало кто в эти годы думает о старости. Это, пожалуй, пора зрелости. Мир-Али Кашкай не был в этом плане исключением. Он полон сил, как всегда, энергичен, как всегда, строит планы. Трудные времена остались позади, всё складывается хорошо, ничто не указывает на то, что где-то за углом беда уже поджидает его.

Она пришло утром, внезапно: в один из обычных светлых бакинских дней заболели и покинули свет две его девочки — Гюльгюн, а затем и Гюльбениз, одна из близняшек. Их недолгую земную юдоль увенчала скоротечная безжалостная болезнь.

— Мне очень жаль, — доктор не сводит с него немигающих глаз.

Это был страшный удар.

Жизнь с малолетства словно готовила его к потерям. Даже таким, когда гаснет последний лучик надежды. После того как не стало матери, он, казалось бы, осознал: есть вещи, с которыми человеку не совладать. Смерть уготована для каждого. И в ее тайну человеку не проникнуть.

Но в те дни отцовское сердце охватило пламя настоящего гнева: в чем вина детей? Почему их преследует рок? Господь дает, Господь же и забирает? Так, кажется, говорили старики в далеком детстве. Господь отбирает… И это справедливо? А может, правы были китайцы, вопросившие: «Если есть Бог, то почему он несправедлив?»

Он должен был пережить и эти утраты. Сколько их заготовлено было свыше? И не слишком ли много для одного человека?

«МЫ НИСПОСЛАЛИ ТАКЖЕ ЖЕЛЕЗО…»

Туг, пожалуй, самое время нам с вами, читатель, перебраться поближе к родине нашего героя, не в саму Гянджу, а чуть восточнее, и надолго задержаться в регионе, который известен в геологии под красноречивым названием «Азербайджанский Урал». И который для нашего героя являлся, по его собственному признанию, и геологической базой, и геологической школой, и геохимической лабораторией. И даже домом родным. Можно сказать больше: Дашке-сан — часть жизни М. Кашкая, особая страница в его биографии.

С него началась его трудовая деятельность. Появившись впервые здесь молодым горным инженером, Кашкай так и остался привязанным к его горам всей своей жизнью, своими геологическими поисками. Дашкесан манил и притягивал его не только как петрографа. Сам город, небольшой, уместившийся на горных склонах, как и рудники, горно-обогатительный комбинат, рос на его глазах.

До конца жизни он вспоминал о «красном уголке» в одном из первых многоэтажных домов, который дашкесанцы называли клубом Кашкая. Здесь он собирал вокруг себя молодых инженеров и рабочих, делился новостями, рассказывал о тайнах Земли. Здесь ежедневно подводились итоги трудового дня, вывешивалась «молния», сообщавшая то о пуске рудников, то о завершении линии канатно-подвесной дороги.

В клубе всегда было тесно, шумно, накурено и весело. Гитаре вторил тар, кто-то тихонько наигрывал на гармошке, а кто-то просто барабанил по табуретке, изображая ударников из джаз-оркестров. Были здесь и только что получившие диплом выпускники бакинских вузов, и парни, потянувшиеся в Дашкесан из окрестных сел, и знавшие толк в рудном деле посланцы Урала и Донбасса. То и дело появлялись здесь корреспонденты, радио- и тележурналисты. И все они тянулись в это накуренное, тесное помещение клуба академика Кашкая. Его рассказы об истории Дашкесана, его богатствах, о людях и о том, чем был Дашкесан для самого ученого, — в журналистской хронике тех лет…

…Поначалу в Дашкесане хотели добывать магнитный железняк, углубляясь шахтами в гору, но очень скоро от этого замысла отказались, отдав предпочтение открытой разработке месторождения. В брошенной, с осыпающимися стенами штольне, на погнутых рельсах еще стояла ненужная, ржавеющая вагонетка. Недалеко от нее шахта, закрытая еще в двадцатых годах, которую показывали гостям Дашкесана как историческую реликвию. Около входа в нее, напрягая зрение, можно было прочитать полустертую надпись «Сименс-кобальт».

Предприимчивые немецкие промышленники, братья Карл, Вернер и Вальтер Сименс, добывали в этих местах кобальт, высоко ценившийся на мировом рынке, и по горным тропам вывозили его в Европу. Ласковые, звучные имена давали в акционерном обществе «Сименс» вырытым шахтам: «Штольня кобальтовых цветов», «Штольня аметистовая». В Долляре, в сорока пяти верстах от Дашкесана, если измерять расстояние напрямую, руду грузили в железнодорожные вагоны и отправляли в Германию. И уже в фабричных цехах Нижней Саксонии выделывалась кобальтовая краска, на которую был огромный спрос. Эту краску за баснословные деньги покупала у Германии и Россия. А на заводах Круппа кобальт из дашкесанских месторождений добавлялся в сталь, предназначенную для изготовления конструкций, работающих при высоких температурах.

Акционеры «Сименса» жаждали заполучить в свое монопольное владение весь рудный край сроком на тридцать лет. Братья намеревались взяться и за разработку железной руды, но помешала Первая мировая война.

По иронии фортуны, земляки братьев Сименс пришли в этот горный край вскоре после окончания Второй мировой войны. В качестве военнопленных они строили железную дорогу Алабашлы — Кущи для отправки дашкесанской руды на металлургический завод в соседнюю Грузию, в город Рустави.

Любознательными, влюбленными в растущий молодой город и местность, окружавшую его, были первые строители и жители Дашкесана. С ними Кашкай ходил далеко по каньону стремительного Кошкарчая, тогда еще незамутненного промышленными стоками, взбирался на крутые скалистые отроги, под которыми открывалась четко вычерченная цепь гор хребта Хачял. А за ним вставали Муровдагский и Шахдагский хребты, вершина Гямыш. На альпийских лугах росли диковинные, с короткими мускулистыми стеблями, яркие цветы. Для букетов они не годились, потому что быстро блекли и вяли в руках. Их никто и не рвал — кто тронет такую красоту?!

В конце дня, когда стройка затихала, было слышно, как переговариваются друг с другом чабаны, разделенные оврагами и ущельем: звонкий воздух высокогорья был прекрасным резонатором.

Неподалеку от русла Кошкарчая, на полянке, где мох покрывал скользкие после дождей каменные плиты, а чуть в стороне громоздились валуны и громады базальта и гранита, Кашкай показывал своим спутникам остатки примитивных первобытных печей — в них невесть когда плавили руду. Способ был простейший, но эти ямы со следами древесного угля на дне, крохотные горны, обложенные жаростойким камнем, предвосхитили будущие доменные печи. И около древних плавильных производств, в обрывах среди гор можно было найти отвалы шлака, спекшиеся породы — свидетельства стараний неведомых рудокопов и металлургов.

М. Кашкай прекрасно знал историю края, к которому прикипел сердцем. Для чего он многие годы делал выписки из книг, собирал рассказы стариков, систематизировал разнообразные сведения об истории Дашкесана? Не исключено, что намеревался написать нечто литературно-историческое. Впрочем, чуть позже вместе с другими учеными, в том числе химиком И. Селимхановым, он нашел способ проложить путь к тайнам истории с помощью спектрального анализа. Но это уже другая тема, и произошло это позже. А тогда, в пятидесятые, ему нравилось бродить по караванным тропам, по которым когда-то отправлялась в дальние странствования дашкесанская руда.

Самые ранние данные относились к XIII веку. Историк Хамрулла Казвини писал о добыче железа близ Гянджи, высказывал предположение, что из дашкесанской руды выделывалась несравненная дамасская сталь. К металлу восточный летописец относился, следуя религиозной догме: «Мы ниспослали также железо, которое и вредно, и полезно для людей». Старинные рукописи уверяли, что по берегам Кошкарчая шли средневековые алхимики, надеясь обратить тусклые камни Дашкесана в золото.

Позднее на дашкесанские месторождения ссылался Мусин-Пушкин, о них писал французский консул в Тифлисе Гамба. Дипломат-француз, предпринявший в 1820–1824 годах путешествие по Кавказу, сообщал: «В тридцати верстах от Елизаветполя (Гянджи) находится гора Дашкесан, которая содержит в себе рудник железа и магнитного железняка». Местные жители, по словам Гамбы, разрабатывали руду в непосредственной близости от своих селений. В 1865 году о дашкесанских железорудных кладах восторженно писал профессор из Дерпта (Тарту), «отец кавказской геологии» Герман Абих. К проблемам Дашкесана был небезразличен Д. И. Менделеев, призывавший безотлагательно приступить к освоению рудных сокровищ. Ученый, со свойственной ему деловитостью, предлагал два варианта на выбор: доставлять для будущих доменных печей Дашкесана кокс из Донецкого бассейна или же изыскать возможность замены кокса нефтью при выплавке чугуна.

По заданию промышленников из Донбасса братьев Пастуховых геологическую разведку в Дашкесане вел выдающийся ученый Александр Терпигорев. Пастуховы снарядили рабочих в Дашкесан, привезли на свой завод в Сулине десять тысяч пудов руды. Пробная плавка прошла успешно и подтвердила высокие достоинства дашкесанского магнитного железняка^{95}.

Долгие споры вокруг Дашкесана шли в послереволюционные годы. Его природные богатства то превозносились, то подвергались сомнению. Принимались постановления о начале широких строительных работ, затем выполнение их приостанавливалось. Только в 1946 году приступили к осуществлению намеченного.

Этим судьбоносным поворотом в своей истории Дашкесан обязан прежде всего М. Кашкаю. Он был неоспоримым авторитетом для геологов, работавших в Дашкесане и занятых разведкой в Заглике, который располагался еще выше, в поднебесье. Он мог часами говорить о сокровищах Муровдагского и Шахдагского хребтов, хребта Хачял. В их тело, рассказывал Кашкай, природа, сверх железа, вложила и алунит — минерал, содержащий квасцы, минерал, преображаемый в глинозем и алюминий. И это месторождение — третье по величине в мире. В дашкесанских горах есть мрамор и агаты, а на подступах к ним — барит. Чирагидзор, до которого рукой подать, богат серным колчеданом. И большинство этих сокровищ даже не упрятано за семью замками, нередко они зазывающе обнажены.

Документ из архива академика М. Кашкая (переписка с ЦК КП Азербайджана):

«Дашкесан успешно развивается как крупный горнорудный район, где сосредоточены огромные запасы руд железа, комплексного алюминиевого сырья, кобальта, керамического сырья, строительных материалов (мрамора, гранитоидных и габброидных пород, туфа и др.).

Закавказский металлургический завод построен на базе двух северных железорудных участков с запасами руд в 86 млн. тонн. Наши исследования и геологоразведочные работы Управления геологии и охраны недр Совета министров Азербайджанской ССР позволили выявить огромные и радующие перспективы Дашкесанского экономического района. Управление подсчитало дополнительно 272 млн. тонн железной руды, а в ближайшие годы эта цифра почти удвоится. Таким образом, по своим запасам железной руды Даш-кесан приобретает большое экономическое значение и выдвигается как одно из крупных месторождений мира. Эти вполне надежные данные позволяют ставить вопрос о строительстве металлургических предприятий на территории, предпочтительно прилегающей к Кировабадскому алюминиевому заводу или же к Сумгаитскому металлургическому заводу»^{96}.

И далее на двух страницах — обоснование экономической целесообразности строительства будущих промышленных объектов в упомянутых центрах. Здесь необходимо пояснить современному читателю, что в описываемый период руда подавалась из Дашкесана в Рустави, «а оттуда металл снова возвращался через Кировабад в Баку — для нужд нефтяной промышленности», подчеркивал в своей записке М. Кашкай.

Азербайджанский ученый, по сути, замахивался на пересмотр существующих критериев, принятых в советской экономике. Согласно им считалось целесообразным и далее проводить специализацию республик — азербайджанское сырье направляется в соседнюю Грузию, а оттуда республика получает готовую продукцию. Сколько таких записок и статей пришлось написать, чтобы преодолеть стереотипы плановой экономики, — один бог знает. А ведь дело было не простое. Там, где М. Кашкай напирал на экономическую целесообразность, иной излишне бдительный бюрократ мог разглядеть и местный национализм. А такое Москва прощала в Армении, Грузии, Украине, Прибалтике, но не в Азербайджане.

Немало воды утекло, прежде чем ТАСС передал на весь огромный Советский Союз: «Сумгаит. Трубопрокатный завод. В этот день завершено строительство второй очереди, а с ней и всего комплексного мартеновского цеха трубопрокатного завода — крупнейшего в Закавказье».

Эстакада, ведущая к цеху, в праздничном убранстве. На транспарантах слова: «Привет строителям мартеновских печей», «Больше стали Родине». Словом, праздник. Но не только металлургов. Поздравить трубопрокатчиков прибыл действительный член Академии наук Азербайджанской ССР М. Кашкай. В его короткой приветственной речи есть и такие слова: «Пущенный в строй почти полтора года назад первенец цветной металлургии Азербайджана — Сумгаитский алюминиевый завод работает пока на бокситовой руде, завозимой с дальнего севера страны. А ведь наша республика обладает крупнейшими запасами алюминиевых руд в Загликском алунитовом месторождении. Необходимо всячески форсировать строительство глиноземного завода в Кировабаде, чтобы алюминиевый завод мог, наконец, перейти на местное сырье»^{97}.

Это не случайная мысль. Такова его стратегия, цель которой подключить к экономике республики все его горнорудные богатства. Об этом — его записки правительству, ЦК партии, об этом он пишет в многочисленных статьях, говорит на научных конференциях.

По большому счету, он мог бы не тратить своего времени на многочисленные предложения-обоснования по разработкам месторождений, открытых при его непосредственном участии. Но, подобно тому как писатель хочет видеть свою рукопись изданной, так и Кашкай хотел, чтобы результатом его экспедиций и исследований были заводы и шахты.

Он торопил не только правительство. Он спешил и торопил время. Опыт подсказывал ему: бюрократию можно заставить работать для людей, формируя общественное мнение. А общественность сильна тогда, когда каждый гражданин болеет за общее дело, за свой народ, за свою страну.

Этой мыслью пронизаны пространные статьи, в которых он ставит вопрос о всестороннем развитии горнорудной промышленности Азербайджана. Он обращает внимание правительства на то обстоятельство, что «пока разрабатываются северные участки Дашкесанского железорудного месторождения. Южные же участки долгое время считались неперспективными, так как разведанные запасы руды здесь были очень малы. Однако работы Института геологии и Азгеологоуправления, ведущих исследования и геологическую разведку в Дашкесане, опровергли ошибочное мнение прежних исследователей. Выявленные запасы железой руды Южно-Дашкесанского месторождения значительно расширяются, причем намечаются перспективы в юго-западном и юго-восточном направлениях»^{98}. Он доказывает, что работами Азгеологоуправления установлена перспективность Мехманинской группы полиметаллических месторождений и заслуживают внимания Гюмишлинское и Агдаринское месторождения свинца в Нахичеванской АССР.

Кашкай напоминает: обнаружены полиметаллические и молибденовые оруденения у курорта Исти-Су, где ведутся геолого-разведочные работы. Следует усилить разведку молибденовых месторождений Ордубадского района.

Он убежден, что вклад геологов в это общее государственное дело был бы еще более весомым, если «упорядочить организацию геологической службы, прекратить распыление средств».

В одной из статей он перечислил буквально все организации, которые вели на территории геологические работы, — от московских до украинских.

«В Дашкесанском рудном районе в летние месяцы можно встретить десятки геологов из различных городов Союза, которые ведут эпизодические исследования. Неорганизованность научной и геологоразведочной службы, несогласованность тематики и объектов разведки приводят к излишнему расходованию сил и средств. Было бы целесообразным в Дашкесане вместо мелких геологоразведочных партий организовать крупную, хорошо оснашенную экспедицию, которая вела бы разведку на высоком научном и техническом уровне»^{99}.

В конце концов, спустя годы, правительство Азербайджана доказало, что может обойтись и без геологических экспедиций, направляемых из Москвы, Ленинграда, Харькова и других регионов. Одним из первых, кто призвал союзные организации больше доверять местным кадрам и не уставал об этом говорить во всех инстанциях, был Кашкай.

Итог многолетним исследованиям он подвел в фундаментальном труде «Петрология и металлогения Дашкесана и других железорудных месторождений Азербайджана», который и поныне остается важнейшим источником по геологии Малого Кавказа. Объемистая работа (около 900 страниц) вышла в популярном тогда московском издательстве «Недра». Это, пожалуй, первая большая книга М. Кашкая, привлекшая внимание широкого круга специалистов в СССР и за его пределами. Используя новейшие методы исследования, М. Кашкай изучил и описал ПО минералов Дашкесана. Наличие здесь почти половины их не было до того известно специалистам. Одно это означало большой вклад в минералогию рудного узла.

Кстати, среди новобнаруженных минералов — тусиит. Так пожелал Кашкай назвать его в честь азербайджанского астролога и естествоиспытателя XIII века Мухаммеда Насиреддина Туси. Так что Кашкай ввел в широкий научный оборот имя средневекового великого азербайджанского ученого задолго до того, как оно стало присваиваться университетам, паркам и поселкам…

Автор получил немало отзывов и рецензий на свой труд. Особое место среди них занимала статья академика Дмитрия Ивановича Щербакова. Известный ученый считал себя представителем азербайджанской геологической школы. Именно здесь, в Баку, в первые годы советской власти начиналась его карьера геолога. Статью свою Д. Щербаков написал незадолго до своей кончины, и в бакинской прессе его фамилия вышла в траурной рамке. По оценкам и выводам, к которым пришел известный ученый-петрограф, виден огромный интерес, с которым он изучал монографию М. Кашкая.

«Эту монографию — итог многолетнего труда — характеризует огромное количество фактического материала, комплексность исследования, разнообразие поставленных и решенных проблем»^{100}.

Вот, например, такая деталь: с помощью радиологических методов был измерен абсолютный возраст пород и связанных с ними руд Дашкесана. Оказалось, что они формировались около 125 миллионов лет назад.

Кашкай решил очень серьезный вопрос, давно занимающий тех, кто изучает геологию Дашкесана. Речь идет о происхождении скарнов. Так называется нерудная часть рудных тел. По этому поводу Д. Щербаков писал: «Автор показал, что скарны возникли не из известняков (карбонатных пород), как считалось до сих пор, а из силикатных пород, имеющих вулканическое происхождение». И далее — о теоретическом значении труда: «Установленное М. Кашкаем сходство в условиях формирования железных руд в береговой полосе древних и современных морей открывает новые направления поисков»^{101}.

На основании изучения большого количества советской и иностранной литературы автор монографии пришел к ряду важных выводов общетеоретического характера относительно изверженных пород и рудообразований. «В частности, исследователь предложил оригинальную классификацию вулканогенных обломочных пород…»^{102}

Любопытно, что в интервью и статьях тех лет М. Кашкай, доказывая необходимость вовлечения в народное хозяйство богатств Дашкесана, раз за разом акцентировал внимание общественности на необходимости бережного отношения к природе.

«Мы, геологи, в двойственном положении. Профессия делает нас близкими к природе, мы ценим, боготворим ее красоту. Бесконечно радуемся, что разведанные месторождения вступают в эксплуатацию, нам это — как награда. Проходит время, видишь, как рудники и заводы калечат природу, — и совесть тебя грызет, и хоть криком кричи! Научится ли человек — и брать у природы, и сполна возвращать ей?»^{103}

И сказал однажды почти в отчаянии, когда увидел на апшеронских пляжах замазученные трупы несчастных моржей: «В двадцатом веке человечество не уставало радоваться выдающимся изобретениям и великим открытиям, мы почти визжали от восторга. Упивались своим всесилием, всесилием над природой. А не получится ли так, что в следующем, двадцать первом столетии, придется человечеству вздыхать и рыдать, чтобы вымолить прощение у Природы за беды, учиненные над нею».

«МНЕ ВСЕГО ПЯТЬДЕСЯТ!»

— Я нахожусь ровно в середине моего жизненного пути. Я проживу сто лет. Ни годом меньше. Понимаю, что успею порядком надоесть вам, но ничего тут не поделаешь. Как бы много я ни трудился, мне не успеть за иные сроки осуществить все мои замыслы, закончить все мои работы.

Так полушутя, полусерьезно в коротком тосте Кашкай высказался о себе, о своем долге перед наукой и Родиной. Родина отметила юбилей ученого, одного из самых именитых академиков, присвоением почетного звания «Заслуженный деятель науки Азербайджанской ССР». В связи с 50-летием и за заслуги в развитии геологической науки и в деле подготовки научных кадров, как говорилось в указе Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР.

Много это — 50 лет или мало?

Кашкай: «Смотря для кого. Я, например, говорю — мне всего 50! Иной, смотришь, вздыхает: «Полвека топаю по земле…»

Утро в горах наступает быстро, солнца еще не видно, но на горизонте уже появилась малиново-красная полоска, и вскоре поверх облаков выпархивают первые яркие лучики.

Лагерь геологов располагался на дне ущелья, рядом с бесшумным, чистым ручьем. Вдоль него громоздились валуны, и это каменное величие обрамляла вечная зелень гор.

По ущелью продвигаются цепочкой. Друг за другом. Надо добраться до участка, пока солнце не поднялось над вершинами Кельбаджар. Пока не зависнет над головами путников раскаленное марево зноя.

Отряд геологов пробирается по узкому ущелью за Агда-баном. Солнце движется к зениту. Слева и справа — пики гор. А долина — куда ни глянь — расцвечена маками. Всадники выстроились на узкой тропе друг за другом, словно дозор пограничников. Впереди на коне Джебраил Азадалиев, он как бы за проводника, за ним — профессор, далее осторожно ступает навьюченная палатками, провизией, снаряжением геологов «кавалерия» полевой экспедиции. До стоянки еще часа два перехода. Солнце припекает, пора бы и передохнуть. Но профессор слегка припустил поводья и явно наслаждается легкой рысцой, увлекая за собой конную вереницу.

— А что, профессор, может, устроим скачки? Дорога у нас ровная, долина, что твой «Джидыр-дюзю».

Профессор помнит, конечно, «Джидыр-дюзю» — гладкое, словно зеркало, плато на окраине Шуши. Когда-то он учился здесь верховой езде. Но «Джеба», так он по-товарищески называет своего ученика Джебраила Азадалиева, напоминает о другом — о скачках, которые устроили геологи год назад, где Джеба на своем скакуне был первым.

Профессор вместо ответа легко присвистнул, шлепнув коня по крупу. И вот он уже несется по ущелью, прижав уши, а Кашкай даже не оглядывается на Джебу. Свист и топот конский, тяжелое дыхание животных. И маки, красным узором рассыпанные по зелени предгорья.

Потом, когда наездники отдышались и, спешившись, принялись вбивать колышки очередной стоянки, кто-то выговаривал Азадалиеву: «Нашел время состязаться. Тут горы, а не ипподром…»

А тот: «Плохо ты знаешь профессора. Он сам мне не раз говорил, что коня не подстегнешь, когда надо, — может обидеться, сбросит при случае. Будешь плестись — скорее устанешь. А за профессора беспокоиться не надо. У него тяга к конным состязаниям от природы. Видел, как подкармливает своего Алагеза? Как родное дитя — всегда что-нибудь вкусненькое припасет для него…»

Из воспоминаний Демира Ахмедова, инженера-металлурга из Дашкесана:

«Я был молодым человеком, когда познакомился с академиком М. Кашкаем на Дашкесанском горно-обогатительном комбинате. Дашкесан только-только обустраивался, шахтеры, рабочие, как, впрочем, и мы, инженерно-технический состав, жили, прямо скажу, в тяжелых условиях. Из-за бытовых неудобств, технических неполадок, отсутствия машин и оборудования все время возникали ссоры, особенно среди руководства комбината. С появлением академика мы старались сгладить возникшие неприятности, отводили ему лучшую комнату. Но в этом вопросе профессор был принципиален: «Как все — так и я!»

У нас был гостевой дом, мы его называли правительственным, для очень высокого начальства. И типовая гостиница. Начальство полагало, что по рангу академик должен быть поселен в «правительственном» доме. Кашкай же ни разу не изменил своему принципу: «Как все — так и я». Рабочий народ такое поведение особо ценит. Мы знали, если Кашкай на комбинате — никаких ссор, лишних разговоров быть не может. Однажды ему стало известно, что я незаслуженно, несправедливо понес наказание за срыв производственного плана. Все знали — срыв произошел не по моей вине. Советовали обжаловать решение администрации в вышестоящих органах, запомнить несправедливость и припомнить кое-кому, когда время придет. Профессор же сказал: «Не такая уж большая беда — выговор объявили. Таких вещей в жизни бывает много. Если каждый раз копить в душе зло — то на одного, то на другого — промучаешься всю жизнь и сколько озлобленных вокруг тебя соберется?! Учись, сынок, делать добро. Делай добро даже тем, кто с тобой несправедливо поступил. И ты почувствуешь, как изменится вкус жизни…»

Крепко запомнились мне эти слова. Может, потому и дожил я до глубокой старости. Передал эти слова детям и внукам. Вроде бы в них ничего мудреного, а смысл их узнаешь с годами — ведь мне старший объяснил, как правильно жизнь свою построить. Если бы каждый человек отвечал на несправедливость добром, тогда бы и зла меньше было на свете. К такому выводу я пришел на склоне лет…»

В 1955 году всемирно известные люди: Альберт Эйнштейн, Фредерик Жолио-Кюри, Бертран Рассел и другие — обратились к ученым всех стран с призывом поднять свой голос против использования атомной энергии в военных целях.

По большому счету, то, о чем говорили выдающиеся личности XX века, давно являлось предметом озабоченности многих их коллег в Советском Союзе.

Сообщение об атомной атаке, которой американцы подвергли японские города Хиросиму и Нагасаки в самом конце войны, когда разгром Японии был предопределен, в общей атмосфере военных реляций, победных салютов, радужных ожиданий первоначально не вызвало особого беспокойства общественности в Азербайджане. Широкие слои населения, в том числе и интеллигенция, плохо представляли себе масштабы разрушительной силы нового оружия. К тому же информация о ней в Советском Союзе дозировалась.

Но после фултонской речи Черчилля мало у кого оставалось сомнений, что военщина США фактически переходит к политике ядерного шантажа, острие которой направлено против Советского Союза. В обращении своих великих коллег М. Кашкай увидел как раз то, о чем не раз думал, обсуждал с академиками Мир-Касимовым, Мамедалиевым, Топчибашевым — необходимость обуздать ядерную гонку, избавить человечество от ядерной катастрофы.

Война и мир в его понимании были так же несовместимы, как наука и вера. Официальная идеология требовала от советского ученого атеистической позиции… Кашкай, как и многие, полагал, что всерьез и без предубеждений наукой просто не мог заниматься человек, по-настоящему верующий в Бога. Так и с войной. Он исходил из того, что нельзя, стремясь к сохранению жизни на Земле, денно и нощно молиться идолам войны.

«За пять тысяч лет человеческой истории было 15 513 больших и малых войн, которые унесли жизни 3 миллиардов 640 миллионов человек. Неужели этого мало?» — вопрошал академик.

В его антивоенных выступлениях проводится одна и та же мысль: особую опасность для человечества, наряду с экологической катастрофой, представляет пропаганда ненависти одних народов к другим. Именно ненависть являлась всегда движущим мотивом, идеологией кровопролитных войн, насилия, массовых репрессий. Их разрушительные последствия во сто крат превосходят самые катастрофические землетрясения, ураганы, торнадо, убеждал современников М. Кашкай.

Конечно, борьба за мир являлась делом глубоко политическим, и позиция советского ученого определялась не только его личными духовными, нравственными установками, но и отношением официальных властей прежде всего. В этом плане события, которые разворачивались вокруг призыва Альберта Эйнштейна и других, складывались более чем благоприятно. Вскоре выяснилось, что к движению ученых примкнул известный американский промышленник и общественный деятель Сайрус Итон. По его инициативе в июле 1957 года в канадском городе Пагуоше (Pugwash) состоялась первая конференция ученых, выступающих за мир, разоружение и международную безопасность, за предотвращение термоядерной войны и широкое сотрудничество в этом плане ученых всего мира. Итону благоволил Н. Хрущев, встречавшийся с ним во время поездки в США (позже знаменитый американец был удостоен Международной Ленинской премии).

В таких вот условиях оптимистических ожиданий и состоялось собрание научной общественности Азербайджана, заявившей о своем присоединении к движению за мир против ядерной войны. Выступая на этом форуме, М. Кашкай говорил о том, что ученые несут особую ответственность за судьбы человечества и им не должно быть безразлично, в каких целях используются их идеи и открытия.

Участники собрания почтили память невинных жертв атомных бомбардировок японских городов, заявив, что люди науки сделают всё, чтобы подобная катастрофа не повторилась.

Так его судьбу пересекла новая политическая линия, благодаря которой он почувствовал себя частицей великого содружества ученых. Он был глубоко убежден, что ученые, объединив свои усилия, смогут обуздать безумие военщины. Мир уже раскололся на два враждебных лагеря. Но это было время, когда ученые пользовались особым авторитетом и уважением народов. Имена Альберта Эйнштейна, Жолио-Кюри произносились с благоговением и надеждой. Пагуош продемонстрировал людям простую мысль — политики могут ссориться и мириться, государства могут сколько угодно воевать (в разгаре была корейская война американцев, французы воевали во Вьетнаме, а затем оставили его тем же американцам), но никакие государственные границы, никакие войны не смогут разделить братство ученых, задавшихся целью отвести угрозу ядерной катастрофы, нависшей над человечеством.

Это было какое-то романтическое ощущение собственной силы, веры в то, что разум в состоянии победить любое зло.

Кашкай активно подключался к многочисленным антивоенным акциям в Баку, Москве, за рубежом. Поводов для протеста хватало: то переворот в Конго, и мир требует освобождения Патриса Лумумбы, то тройственная англо-франко-израильская агрессия против Египта, в огне пылают Вьетнам, Камбоджа.

«Уважаемый коллега, я занимаюсь исследованием создания и деятельности Пагуошской конференции, ее влияния на мировые процессы. В связи с этим я просил Вас ответить на ряд вопросов, касающихся политической эффективности данного движения. Профессор Дж. Пентц»^{104}.

Это письмо с вопросами поступило к М. Кашкаю к концу жизни. Вот его раздумья о мирном движении, которому он отдал немало времени и сил.

«Мировая война закончилась в 1945-м, но мир так и не избавился от войны, — пишет М. Кашкай, когда начиналась американская авантюра во Вьетнаме. — Теперь человечеству внушают чудовищную мысль о неизбежности новой войны, термоядерной катастрофы. Человечество хотят приучить к этой мысли. Нет ничего более опасного и более лживого на свете, чем теория о неизбежности атомного Армагеддона. Пагуош развенчал эту теорию, показав политикам и государствам, что щит для безопасности народов найден. Это — воля самих народов. Если каждый на Земле определит свое отношение к проблемам мира и войны, как это сделали участники Пагуошского движения, дело мира победит раз и навсегда»^{105}.

Разумеется, эти строки сейчас могут показаться даже наивными. Однако реальное разоружение и международная безопасность, Хельсинки, когда человечество впервые вздохнуло свободно, стали возможны не в последнюю очередь благодаря позиции Пагуоша.

Со временем Пагуош как бы расширил зону мирного наступления ученых. Кашкай, как и многие другие участники движения, ставил целью вскрыть истинные цели военных экспансий.

Первая встреча с пагуошцами у М. Кашкая состоялась осенью 1967 года в Швеции. Он выступил здесь с докладами «О хищнической эксплуатации недр» и «Об Арабском Востоке и его природных богатствах». Многие положения этих выступлений и сейчас звучат актуально. Например, уже тогда азербайджанский ученый указывал на стремление Запада прибрать к рукам мировые энергетические ресурсы. Другое дело, что тогда такого рода утверждения многим казались типично советскими преувеличениями…

Как-то академик Белянкин, его друг, прислал ему письмо с фотографией Нильса Бора: «Посмотри-ка, Мир-Али, до чего ж вы похожи!» К письму Дмитрий Степанович приложил адрес датского физика. Так завязалась переписка между азербайджанским геологом Мир-Али Сеид-Али оглы Кашкаем и Нильсом Хенрик Давид Бором.

Мост Баку — Копенгаген, установленный двумя выдающимися учеными, действовал в течение ряда лет. Шел оживленный обмен мнениями о месте ученых в новом, идеологически разобщенном мире, о необходимости установления взаимопонимания между Востоком и Западом, о мерах по предотвращению ядерной угрозы.

В Баку появился посланец Бора — известный шведский геолог Каутский. Он-то и доставил М. Кашкаю послание из Копенгагена, в котором Н. Бор предлагал встретиться, дабы сделать знакомство очным, а дискуссию — практической. Как и заведено было, письмо пошло гулять по инстанциям и застряло где-то на верхних этажах бдительной власти. А вскоре необходимость принимать решения по мирной инициативе Кашкая отпала — в 1962 году его великий друг и единомышленник Нильс Бор скончался…

Хотя никто и не сворачивал «железный занавес», Советский Союз во многих отношениях становился открытым государством. Благодаря этой открытости исполнилась давняя мечта М. Кашкая — попасть на регулярно проводимый Международный геологический конгресс. Так называется международное научное объединение геологов, задачей которого является содействие теоретическим и практическим исследованиям в области наук о Земле и обмену научной информацией. Организовано оно было давно, еще в 1875 году. По уставу сессии Конгресса должны собираться раз в три-четыре года, перемещаясь по земному шару из одной страны в другую.

В тот счастливый для нашего героя 1956 год он собрался на сессию в далеком и малознакомом Мехико. Каждая сессия Конгресса посвящается какой-либо определенной научной тематике. Важнейшей частью ее являются экскурсии, знакомящие участников с особенностями геологического строения принимающей страны. Этому традиционному слету ученых всего мира геологи придают особое значение. Благодаря ему удается держать под контролем освоение земных недр, учет запасов важнейших полезных ископаемых, быть в курсе новых открытий геологической науки.

На Конгресс съезжается, можно сказать, геологическая элита планеты. И принять участие в его работе — мечта каждого ученого-геолога. Благодаря деятельности Конгресса стали возможными составление международных геологических и тектонических карт в единых условных обозначениях, унификация научной терминологии.

В Мехико прибыли тогдашний президент Академии наук Азербайджана М. Алиев, академик М. Кашкай и член-корреспондент Академии наук Азербайджанской ССР Ш. Мехтиев.

Американскую и канадскую науку представляли тогдашние светила — Грейтон, Бэтман, Джонсон, Сэмпсон, Бейли и др.

Делегаты XX конгресса собрались в национальной аудитории Мехико, вмещающей несколько тысяч человек.

Для Кашкая, как, впрочем, и для многих членов советской делегации, это был первый выезд за рубеж. Многие из них впервые оказались по ту сторону «железного занавеса». Кашкай фиксирует все значимые события на конгрессе, старается увидеть в подробностях жизнь, как тогда писала советская пресса, «капиталистического рая». Его отчет о конгрессе предельно деловит, он как бы приглашает своих коллег приобщиться к достижениям международного сообщества геологов. На конгрессе он выступил с сообщением «О геологической связи колчеданных и полиметаллических месторождений с кислыми породами».

На организованной к конгрессу выставке демонстрировались труды советских ученых, в том числе и геологов Азербайджана. Вся советская научная литература и геологические карты, представленные здесь, были переданы Институту геологии Мексики. На встрече с геологами США азербайджанский ученый завел разговор о возможности обмена научной литературой, взаимного реферирования работ, установления личных контактов.

Каким-то странным образом этот факт — участие азербайджанских ученых на XX Международном геологическом конгрессе — выпал из памяти современников. Между тем речь шла об экстраординарном событии в истории азербайджанской науки. Для сравнения стоит сказать о том, что великий Вернадский, чья биография насыщена выдающимися событиями, а творчество — гениальными трудами и прозрениями, особо гордился своим участием в первых конгрессах геологов мира. Можно смело сказать, что до того, как «Кюрд овшары» Фикрета Амирова был принят в США и открыл для западной музыкальной культуры азербайджанскую музыкальную школу, азербайджанские ученые — Кашкай, Алиев и Мехтиев — открыли для Запада нашу отечественную геологию.

Упомянутое выше научное сообщение Кашкая представляет тезисы отдельного исследования. Оно — капля по сравнению с его другими фундаментальными трудами. Но это первая теоретическая работа, представившая азербайджанскую науку на столь высоком международном уровне. Так международное сообщество геологов приняло в свои ряды выдающегося представителя азербайджанской науки — академика М. Кашкая. Точно так же в те первые годы оттепели в США завороженно слушали музыку Фикрета Амирова. Конечно, о триумфе симфонического мугама «Кюрд овшары» позже были написаны тома восторженных рецензий и отзывов. О научном сообщении Кашкая на XX конгрессе остался след лишь в газетных вырезках той минувшей эпохи да в трудах конгресса и ученых записках АН Азербайджана.

Что тут поделаешь — геология не может соперничать по популярности с музыкой. Она понятна и представляет интерес только для узкой прослойки людей — специалистов-ученых. Музыка и поэзия являются частью духовной жизни человечества, хотя по-настоящему они понятны также избранным.

Я счел нужным стереть архивную пыль с этого забытого биографического события, поскольку, с тех пор как проводятся международные геологические конгрессы, участие в них всегда считалось не то чтобы делом чести или престижа, а рассматривалось геологами как личное научное достижение. Так полагал и академик Кашкай. Он достойно вошел в сообщество геологов мира, и с этого часа начинается его научный триумф.

Он уверенно шагает навстречу своему признанию. Позже он выступит с докладами на международных геологических конгрессах в Дании, Норвегии, Швеции, Индии, Чехословакии. Азербайджанский ученый станет неизменным участником всех авторитетных научных симпозиумов, посвященных проблемам геологии. В Дании ученые мира с живейшим интересом воспримут сенсационное сообщение азербайджанского ученого о метеорите, упавшем на территорию Азербайджана (об этом подробнее — далее). В Индии он ознакомит геологов из 87 стран мира со своими выводами о закономерностях распределения в земной коре кварцево-карбонатных пород, среди которых часто находятся никель, золото, ртуть и другие металлы. Он с величайшим удовлетворением презентовал участникам конгресса в Мексике «Очерки по геологии Азербайджана», издание которого было приурочено к этому событию.

Каждый конгресс был по-своему интересен, но тот выезд на Запад, в Мехико, останется в его памяти как точка отсчета новой жизни. Жизни, когда мир по-новому открыл для себя Советский Союз, а советские люди — другую часть планеты.

Это неправда, что свобода творчества, в том числе научного, как и широкое международное сотрудничество интеллектуалов, началась с перестройки. Уже тогда, в 1956-м, Кашкай был крайне удивлен жалобами американских ученых на то, что незнание языка мешает им ознакомиться с советской литературой, а переводы, мол, не организованы. Уже тогда советские геологи пользовались литературой Института научной информации, который, кстати, выпускал рефераты научных работ по всем направлениям. Позже обмен научной информацией приобрел такой размах, какой не снился нынешним национальным академиям постсоветского пространства, в том числе и российской.

Но вернемся к наблюдениям Кашкая, которые он счел нужным довести до широкого читателя: «Участники конгресса предложили осмотреть нефтеперегонный завод Саламанка. Нас изумила высокая техническая оснащенность завода и чистота на предприятии. Из труб завода дым почти не выходит: все газы улавливаются и перерабатываются. Интересно, что бензин и другие нефтепродукты стоят в Мексике почти вдвое дешевле, чем в США. Пользуясь этим, американцы скупают мексиканские нефтепродукты и продают их затем дороже под видом продукции своего производства»^{106}.

В те годы в Академии зародилась новая традиция. После зарубежной поездки ученый выступал с отчетом на президиуме, затем перед коллегами в своем институте. Кашкай на эту часть своей работы, связанной с выездом за рубеж (а это в те времена являлось событием), смотрел несколько шире. Он считал обязательным поделиться своими впечатлениями в лекториях общества «Знание», а затем рассказать о стране пребывания в печати, на радио и телевидении. В этом не было ни грамма саморекламы. Просто в нем говорила другая черта характера — склонность к распространению знаний. Сегодня, в век Интернета, спутниковой связи, эта привычка ученого кажется странной. Но 50 лет назад, и я это хорошо помню, послушать Кашкая, да и других, кто возвращался из дальних странствий, собирались у экранов телевизоров, приемников, в клубах. Газеты с подробными рассказами о жизни в Мексике, США, Англии и многих других странах расхватывались, как детектив с продолжением.

По природе своей Кашкай был путешественником. Стоит подчеркнуть — не туристом, а именно путешественником. Хорошо известно, что многие представители научной интеллигенции с удовольствием выезжали за границу и плохо знали свою республику. Кашкай верхом на лошади объездил Кельбаджары, Карабах, изучил до мелочей Нахичевань, не говоря уже о Гяндже, Дашкесане, всей западной области и севере Азербайджана. С молотком в руках бродил он по горным тропам Дашкесана, Загатал. Казалось бы, нефть не его профиль, а на Апшероне не было такого уголка, где бы он не побывал.

О сибирских, уральских и донбасских экспедициях мы уже говорили. Ему было уже далеко за пятьдесят, когда поступило приглашение принять участие во Всесоюзном совещании вулканологов (к этому времени маститый петрограф и минеролог всерьез занялся проблемами вулканов, исходя из того, что они являются важнейшими поставщиками информации о тайнах Земли). Все бы ничего, да вулканологи решили собраться в Северо-Курильске. Петропавловск-на-Камчатке был выбран местом проведения совещания в связи с тем, что советские ученые поставили перед собой цель посетить район действующего вулкана Эбеко.

Узнав об этом, Кашкай немедленно вылетел на Курилы. Мало кто из азербайджанских геологов добирался до этого края. Кашкай провел здесь несколько недель поздней осенью. Вместе со своими коллегами из Москвы и Ленинграда, под свирепым камчатским ветром он пробирался к подножию сопки, собирал куски лавы.

Это был тот случай, когда непреодолимое любопытство истинного ученого, перед которым меркнут все остальные соображения, толкает его иной раз на шаги, безрассудство которых становится ясным с течением времени.

М. Кашкай: «Геолог всегда имеет дело с некоей тайной — маленькой или большой. Если, отправляясь в экспедицию, он не испытывает желания добраться до какой-то тайны — лучше распрощаться со своей профессией. Собственно, в этом суть романтики, которой окружена профессия геолога. Мне всегда казалось, что если тайна, которая таилась в Кельбаджарах ли, Дашкесане ли — везде, где я бывал, так и останется неразгаданной, то это мое упущение, упущение геолога».

«Действующий вулкан Эбеко — это как бы отражение тех грандиозных процессов, которые происходят внутри Земли и о которых мы не знаем, а только догадываемся», — рассказывал он сразу после возвращения из этой поездки. Изучение «информации», поставляемой действующим вулканом, поможет уточнить наши представления об образовании рудных месторождений, узнать их природу и на основе собранного материала вести поиски полезных ископаемых в других районах СССР.

После Эбеко ему пришлось надолго перебраться на юг республики в Ярдымлинский район, который сразу стал знаменит — сюда с грохотом рухнул метеорит. Это произошло 24 ноября 1959 года. В Академии наук срочно снарядили экспедицию для изучения космического «посланца». Экспедиция Кашкая нашла пять осколков, из которых самый крупный весил 127 килограммов, а наименьший — 360 граммов. Он с величайшими предосторожностями доставил уникальные осколки в Баку и приступил к исследованиям.

Газеты то и дело взрывались сенсациями.

«Это третий по счету метеорит, найденный на Кавказе. Причем все они выпали на территории Азербайджана. Первый из них относится к 1891 году. Он был найден на территории нынешнего Агджабединского района. Метеорит весом 27 килограммов хранится в Чикагском университете (США), а осколок весом 118 граммов — в музее Ленинградского горного института. Второй метеорит, упавший в 1906 году в Казахском районе, весит 3,7 килограмма и находится в Метеоритном музее Академии наук СССР»^{107}.

«Ярдымлинский метеорит вызвал огромный интерес в научном мире, — сообщает журналистам Кашкай. — Дело в том, что этот космический «пришелец» сейчас является самым «молодым» среди имеющихся в распоряжении ученых и представляет большую ценность в смысле выявления некоторых малоустойчивых элементов, как, например, аргон-37»^{108}.

Запросы о метеорите и просьбы выслать его фрагменты для анализа и пополнения коллекций шли со всех концов СССР и из-за рубежа. Кашкай почти весь год направлял по разным адресам результаты проведенных анализов, описание и другие данные о метеорите, слал в наиболее крупные центры его кусочки.

Из сообщений о Ярдымлинском метеорите складывается впечатление, что его раскрошили на частички и отправили ученым в Институт ядерных исследований Чикагского университета, Калифорнийский университет, Бруккенхафскую национальную лабораторию США, Британский музей естественной истории в Лондоне, Институт ядерной физики Швейцарии и другие научные учреждения.

На самом деле Кашкай «поделился» с коллегами только фрагментами осколков. Самый крупный из них — 127-кило-граммовый — он передал в музей Института геологии, выставив его в центре одного из залов^{109}. А свое окончательное пристанище после некоторых злоключений, о коих будет сказано далее, он нашел в Музее истории Азербайджана, где находится и поныне.

Это достояние республики.

«ПОЧЕМУ БЫ ВАМ, ПРОФЕССОР, НЕ ОСТАТЬСЯ В США?»

Подробные рассказы об экспедициях Кашкая, его участии в международных конференциях, встречах геологов, воспоминаниях о путешествии по Цейлону, Египту, Турции и многим другим странам могли бы, пожалуй, составить довольно занимательную книгу путешествий. В его впечатлениях о пребывании в Англии обращает на себя внимание фраза: «Над Великобританией мне довелось пролетать и раньше…»

И это он пишет весной 1958 года.

Именно после этой поездки в Баку пришло сообщение, которое наполнило гордостью сердца даже тех, кто был далек от геологии: «Академик Мир-Али Кашкай избран действительным членом Британского минералогического общества».

К этому времени он являлся уже членом ряда советских научных обществ, председателем геологического и географического общества Азербайджана. В те годы немногие, пожалуй, лишь самые выдающиеся представители советской науки, удостаивались такого признания. Кашкай стал первым азербайджанским ученым, избранным в состав одного из старейших научных обществ Западной Европы.

С этого знаменательного момента он становится участником многих международных конференций, избирается членом различных научных организаций. Его имя мелькает в прессе то в связи с работой Конгресса Международной минералогической ассоциации в Швейцарии (1959 год), то в связи с симпозиумами в Норвегии, Швеции. Первым из азербайджанских геологов он становится почетным членом Всесоюзного минералогического общества. В это же время под его руководством готовились многочисленные выпуски тома № 42 «Геологической изученности СССР», посвященные истории геологических исследований в Азербайджане.

14 ноября 1960 года республиканские газеты облетела очередная сенсация, связанная с именем Кашкая. Сообщалось, что в Академию наук Азербайджана поступила телеграмма об избрании академика М. Кашкая членом Американского минералогического общества. «Это вторая зарубежная научная организация, избравшая своим членом азербайджанского ученого-геолога, — восторженно писали газеты, сопровождая новость информацией о его последних достижениях, привлекших внимание его американских коллег. — Интерес в научных кругах вызвали два новых минерала, открытые ученым с сотрудниками в горах Малого Кавказа. Первый из них назван истисуитом (по имени минеральных источников Исти-Су, в районе которых он найден), и это название уже вошло в международную минералогическую терминологию. Второй обнаружен в районе Дашкесана и назван тусиитом (по имени знаменитого средневекового ученого Насиреддина Туси). Сообщение о нем только что опубликовано в научной печати»^{110}.

Позже сообщения об избрании академика М. Кашкая действительным членом Минералогического общества Ирландии и Общества геологии и полезных ископаемых Японии общественность встретила как нечто само собой разумеющееся, как очередное признание несомненных заслуг азербайджанского ученого.

После Мехико работами Кашкая, его исследованиями заинтересовались во многих научных центрах. В том числе и в Королевском обществе Великобритании, пригласившего его на 150-летие британского минералогического общества. Вместе с другими членами советской делегации М. Кашкай выступил с докладом на научной сессии, посвященной юбилею, где был представлен знаменитому английскому философу Джону Берналу. Кашкай напомнил, что имел честь слушать великого философа не так давно в Москве во время дискуссии по поводу его известной книги «История философии естествознания». Он с волнением совершил экскурсию по Кембриджскому университету, где когда-то читали лекции И. Ньютон, Ч. Дарвин. В Оксфорде попросил показать ему здание, где помещалась лаборатория выдающегося советского ученого академика Капицы в годы его работы в Англии^{111}.

Уже перед вылетом из Лондона пришла телеграмма из Чехословакии с приглашением прочесть лекции в пражском университете. Для Кашкая это приглашение представляло исключительный интерес, поскольку появлялась возможность побывать в знаменитых Карловых Варах, чтобы произвести на месте сравнительный анализ горячих минеральных вод, чехословацких и Исти-Су.

«Нашим бы источникам в Кельбаджарах, Шуше и Ленкорани чехословацкий комфорт и европейскую организацию», — говорил он по возвращении из Праги, убеждая начальство направить врачей, специалистов других профилей в соседнюю социалистическую страну для изучения опыта по созданию бальнеологических учреждений и курортных зон.

Широкую международную известность, пришедшую к нашему герою на стыке пятидесятых — шестидесятых годов, следует рассматривать в контексте того огромного интереса, который стал проявлять Запад к советской науке. Разумеется, это стало возможным в результате оттепели, брешей, которые образовались в «железном занавесе» вследствие инициатив тогдашнего советского политического руководства. И все же главным стимулятором этого интереса явился космический прорыв Советского Союза. Первый спутник, запущенный с космодрома Байконур, шокировал западных политиков, но вызвал интерес ученых и нескрываемый восторг простых людей. Об этом рассказывает Кашкай после возвращения из своих многочисленных загранкомандировок. Разговор о советских спутниках заходит не только в кулуарах научных центров, на научных конференциях. «Сколько раз к нам подходили журналисты, работники отеля, обычные люди, узнав, что мы из СССР, и восторженно восклицали: «Спутник — это хорошо!»

Свои рассказы, связанные с «космическим» сюжетом, М. Кашкай обычно завершал следующим соображением: «Юрий Гагарин для миллионов людей на планете предстал простым и обаятельным человеком. Не будет преувеличением сказать, что его улыбающееся лицо стало символом космической эпохи, символом единства цивилизованного человечества. А гагаринский полет — своеобразная точка отсчета. В этот день советская наука продемонстрировала уровень своего развития, уровень технического и технологического прогресса. Этим можно гордиться!»

Так что было и это — удивление, восхищение Советским Союзом, уважение к нему. Хотя, конечно, происходившие процессы только приоткрыли для стороннего взгляда советскую жизнь. И отнюдь не сделали советское общество достаточно открытым.

С тяжелым сердцем вернулся Кашкай в августе 1968 года из Чехословакии, где должен был состояться очередной Международный геологический конгресс, работа которого оказалась прерванной из-за печально знаменитого советского вторжения. Участники конгресса вместо обсуждения своих проблем заявили о своем единодушном протесте против, как было сказано, советской оккупации. Советские геологи покинули зал. Кашкай прошелся по Праге: город, который он помнил цветущим, открытым людям, на сей раз стал неузнаваем — печать траура и уныния была на всем: на лицах редких прохожих, разбитых витринах, вывороченных мостовых…

Это ощущение — потери дорогого друга — так и осталось у него в душе.

«Жаль было всех — и наших солдат, и простых чехов. Чехи стали жертвами военной оккупации, мы — непродуманной политики. А все вместе — жертвами глобального противостояния — «холодной» войны»…

Она — эта самая долгая, самая незаметная и, возможно, самая изнурительная война — еще долго напоминала о себе.

Об этом напоминает и ворох документов, которые приходится собирать ученому, даже такому именитому, как Кашкай, перед каждым выездом за рубеж.

Документ из архива академика М. Кашкая (переписка с ЦК КП Азербайджана):

«Первому секретарю ЦК КП Азербайджана тов. Ахундову В. Ю. Будучи избранным действительным членом Британского и Ирландского минералогического общества (1959 г.) и Американского минералогического общества (1960 г.), я получаю литературу, а также приглашения для участия в научных сессиях этих обществ, где могу выступить с научным докладом.

Президиум Академии наук СССР 10 марта 1962 года вынес решение о командировании меня в США для чтения лекций в университетах Нью-Йорка, Вашингтона и Калифорнии. Четыре темы моих лекций предварительно были утверждены в США и в СССР.

Прошу Вашего содействия воспользоваться имеющимися приглашениями для поездки в Англию, а также в США.

В свое время иностранный отдел Академии наук СССР мне сообщил, что не будет возражать, если поступит ходатайство республиканских организаций. М. Кашкай»^{112}.

Такая вот записка… Пусть читатель сам поразмышляет над тем, как непросто было академику добиваться ходатайства для выезда за рубеж в связи с уже полученным приглашением от своих коллег. Какая переписка предшествовала обычной турпоездке — трудно даже вообразить. Когда же речь шла о загранкомандировке, да еще и в США, приходилось набираться терпения. К слову, выясняется, что американское приглашение в Академию на имя Кашкая поступило еще в 1962 году. Бюрократическая машина выдала упомянутый выше документ в конце марта 1969 года (!). И только после этого Кашкай ступил на трап самолета, который доставил его в США.

Воспоминания академика об этой самой плодотворной, с точки зрения научной информации, исследовательской командировке деловиты и лаконичны. Он словно бы проникся американским прагматизмом, хотя надо признать, в беседах с коллегами и в узком домашнем кругу он подробно делился своими впечатлениями о богатой панораме американской жизни.

В те годы многие представители советской интеллигенции, особенно из числа литераторов, артистов, музыкантов, оказавшись в США, впадали в шоковое состояние и долго не могли прийти в себя. Кто шепотом, кто громогласно восхищался страной изобилия, которая как бы жила совершенно в ином социальном измерении. Это был другой мир, оглушавший советского человека своим вызывающим богатством и индустриальной мощью.

«Они сумели воспользоваться научным технологическим прогрессом. Ушли вперед. Надо не только восхищаться и завидовать, но и учиться у американцев, перенимать все ценное, полезное».

Кашкай считал, что будущее социализма во многом будет зависеть от того, удастся ли ему уйти от конфронтации с Западом или, как тогда говорили, с капиталистическим миром: «Это слишком дорого обходится — гонка вооружений, нежелание признать несомненную жизнеспособность западного мира. Надо со скакуна конфронтации пересесть на поезд сотрудничества. От этого выиграем и мы, и американцам будет чему научиться, и мировое сообщество в целом получит более точные и перспективные ориентиры развития».

В каких-то своих компонентах эти рассуждения некоторое время совпадали с проводимым официальным курсом. Ими проникнут его официальный отчет перед Президиумом Академии наук, многочисленные выступления в СМИ. Он стремится донести до своих слушателей все рациональное в устройстве и организации научного процесса в США, дать как можно больше информации о научной жизни, показать масштабы американского развития, сравнив их с тем, что удалось сделать Азербайджану. «Основной задачей Академии наук США, — сообщает Кашкай, — является общее планирование исследований и их научной базы»^{113}.

Кашкай начал знакомство с научными центрами США в Вашингтоне. Затем побывал в Филадельфии, Чикаго, в штатах Колорадо, Юта, Калифорния, где посетил известные ин-статуты Беркли, в Сан-Франциско, в Стенфордском университете, в университете Лос-Анджелеса, побывал в крупнейшем университете в штате Нью-Йорк, а также в Колумбийском университете. Лекции и доклады азербайджанского ученого вызвали большой интерес американских коллег и студентов.

«Мне была предложена очень интересная программа, предоставившая возможность проехать по стране, встретиться со многими учеными, среди них были и мои знакомые, с которыми мне и прежде приходилось встречаться на различных конгрессах и симпозиумах».

Были и заочные знакомства — по публикациям в научных изданиях.

«С геологией и полезными ископаемыми Азербайджана некоторые из американских геологов знакомы были по работам наших ученых».

Американские коллеги показали азербайджанскому ученому ряд крупных месторождений меди, молибдена и ртути в Калифорнии, алунитов в штате Юта, перлитов, гейзеров с температурой более 200 градусов. Они как бы давали понять Кашкаю, что хорошо представляют себе круг его научных интересов.

Отчет отчетом. Но сохранились сведения, которыми М. Кашкай мог делиться только с близкими ему людьми. Он был потрясен увиденным в США. Не богатством, не мощью, не блеском. Он увидел то, чего не хотел замечать или упорно, поразительно долго игнорировал официальный Советский Союз, — резкий скачок научно-технической революции, которую Америка поставила себе на службу и сделала это так, как ни одна другая страна в мире. Некоторые штрихи, отголоски этого восхищения можно без труда уловить и в отчетах М. Кашкая. Его американские коллеги не могли не заметить удивления, переходящего в нескрываемый восторг от увиденного в великолепно оснащенных лабораториях и первоклассного оборудования промышленных производств. По сравнению с их технологиями советские пробирки и мензурки вызывают уныние, говорил он позже своим ученикам и близким.

И тут, пожалуй, есть смысл привести рассказ М. Кашкая, который не мог войти ни в отчет, ни в его поздние воспоминания, — азербайджанскому ученому было сделано заманчивое предложение остаться в США. Об этом он много лет позже поведал дочери Хабибе-ханум. Вот ее рассказ:

«Вы вполне могли бы воспользоваться достижениями научно-технического прогресса в США, до которого вашей стране еще далеко», — не раз шутили сопровождавшие азербайджанского ученого американцы. Чаще других этой темы касался профессор В. Ридев из Института океанографии Калифорнийского университета. К концу пребывания эти шутки и намеки приобрели как-то незаметно форму конкретного предложения: остаться, возглавить один из центров, занимающихся разработкой проблемы алунитов. Ведь академик Кашкай, как никто другой в мире, продвинулся в данной области!

Много позже, не без боли вспоминая эти разговоры в штате Юта, он заключал: «Можно было бы, конечно, принять предложения и остаться. Науке была бы большая польза. То, чего годами приходится пробивать в Баку, там, в США, я бы добился в считаные недели. Да что я без Азербайджана… И не было бы это предательством вас, тогда еще несмышленышей», — говорил он, обращаясь к нам, возможно, чувствуя, что мы не до конца разделяли доводы отца».

Но вернемся к тем, американским, дням в жизни Кашкая.

При официальных беседах с американскими учеными и сотрудниками лабораторий университетов, управлений рудников и геологии США выяснилось, что ученые и практические геологи наших стран в своих поисках движутся примерно в одном направлении. Их удивил довольно высокий уровень исследований в СССР.

В частности, американцы проявили большой интерес к сообщениям Кашкая по исследованию и использованию алунитов. В то время Кировабадский завод по переработке алунитов (ныне Гянджинский) являлся первым в мире производством, созданным на базе алунитового месторождения. Аналогичные месторождения Мэрисвейл в штате Юта не разрабатывались.

Констатировав это несомненное национальное достижение, Кашкай тут же сообщает о том, как далеко ушли в США в разработке перлита, где «построено более 150 заводов по производству вспученного перлита. В СССР только приступили к постройке аналогичных предприятий». Тут Кашкай счел нужным упрекнуть в нерасторопности советские планирующие органы: «Специфика перлитов такова, что их следует возить до места потребления, где строятся заводы; в США перлиты перевозятся на расстояния более 3000 км». Каждому было понятно, что Кельбаджарский район, где академик нашел месторождение перлита, отделяют от крупнейших индустриальных центров — Баку, Кировабада, Мингечаура, Сумгаита — пара сотен километров…

Вслед за этим замечанием следует другое: в Калифорнии, вблизи от разрабатываемых месторождений ртути, на базе дарового глубинного пара построены электростанция и заводы по переработке руды и ртути, что экономически весьма рентабельно. Аналогичные геологические условия и возможности переработки руды и ртути имеются в Кельбаджарском районе; при этом также можно использовать подземное тепло горячих минеральных источников курортного района Исти-Су.

Эта была не последняя научная командировка академика Кашкая. Ему еще предстояло выступить на международных геологических конгрессах, побывать во многих центрах мировой науки. Лекции, прочитанные в университетах США, принесли ему широкую международную известность.

В кашкаевском архиве переписка с американскими учеными занимает значительное место. Из Нью-Йорка ему писали Петер Ипма (Колумбийский университет), директор института перлитов Ф. М. Кода (Филадельфия), Г. Фауль. Их письма, часто просто поздравительные открытки, научные публикации как бы иллюстрируют перемены в советской жизни.

Наступила пора больших надежд, исканий и свершений.

Из воспоминаний академика Митата Аббасова:

«Выбор тогда пал на Кашкая не случайно. К этому времени он уже входил в когорту выдающихся советских ученых-геологов. Его труды получили широкую известность. Он находился в зените признания и славы».

Птица счастья взмыла высоко вверх.

В 1967 году общественность республики отметила 60-летие академика Кашкая. Состоялись, как и принято было в ту пору, официальные мероприятия с участием представителей партийного руководства, с полным набором предусмотренных для такого случая знаков правительственного внимания: официальных поздравлений, наград. Ему посвящались киноленты, стихи, восторженные публикации современников.

Первый, самый большой и дорогой сердцу ученого подарок сделали его московские друзья и коллеги, подготовив к печати монографию М. Кашкая «Петрология и металлогения Дашкесана и других железорудных месторождений Азербайджана».

Сулейман Рагимов, самый плодовитый и, может быть, самый читаемый в ту пору романист, напомнив ему о путешествии из Агдабана в Кельбаджары в далекие 30-е годы, писал: «Тогда я засел за роман «В горах Агдабана», и с того дня меня не покидала мысль создать литературный портрет ученого Кашкая. Может, самому ученому это и не было нужно — он и без того знаменит. Но я относился к своему замыслу как к моральному долгу перед ним, перед моими читателями, перед нашей страной. Для меня он является человеком, вдохнувшим жизнь в наши кельбаджарские горы. И таковым останется он в памяти тысяч людей навсегда»^{114}.

Поэма «Горы, мои горы…» Шамиля Аскерова у всех на устах. Многие строки ее стали песнями, которыми ашуги будут встречать и провожать Кашкая, где бы в Азербайджане он ни появлялся. В потоке правительственных телеграмм, красочных открыток вдруг мелькнула одна, неприметная: «Сотрудники лаборатории геотермии и гидрогеохимии глубоких зон Геологического института АН СССР поздравляют…» Вот так сюрприз! Ленинград, тот самый маленький коллектив, который когда-то вместе с ним, молодым аспирантом, обрабатывал породы, привезенные из Сибири. Помнят, значит… А ведь несколько поколений лаборантов сменилось…

В Баку шли телеграммы из Ленинграда, Москвы, Тбилиси, Алма-Аты, Новосибирска, словом, со всех концов Советского Союза. Велика география, и поздравления от земляков — со всего Азербайджана. В огромной папке аккуратно сложены телеграммы: правительственные, от ученых, трудовых коллективов, геологических экспедиций. Поразительно — многие коллеги, особенно из его учеников, предпочитают выразить свои чувства в стихах. Собранные вместе они составили бы приличный сборник…

«Поздравляю Вас с юбилеем республики! Ваш вклад в ее славу велик, и я приветствую Вас как выдающегося сына Азербайджана!»

Это — академик Г. Поспелов из Новосибирска. Одно из многих писем со всех концов СССР.

В юбилейных публикациях как бы подводятся итоги большой научной работы, даются оценки вклада выдающегося азербайджанского геолога в современную науку.

Р. Исмайлов, тогдашний президент Академии наук, пишет: «Сильная сторона творчества Мир-Али Кашкая — создание оригинальных теоретических построений, которые затем подтверждались практикой. Важным критерием для научного обоснования поисков, разведки и разработки полезных ископаемых является выяснение их связи с горными породами. Ученому принадлежит теория, гласящая, что колчеданы должны находиться преимущественно среди изверженных пород — кварцевых порфиров, а железные, кобальтовые и алунитовые руды — в измененных туфовых породах, которые выбрасывались вулканами Дашкесана примерно 125 миллионов лет назад»^{115}.

Немало, оказывается, он успел сделать за прошедшие четыре десятилетия. Газеты перечисляют: он разработал принципы районирования территории республики по геохимическим, гидрохимическим и другим признакам, по химическому составу природных газов и тепловому режиму недр; Кашкаю принадлежит авторство геологических карт республики. Он составитель и редактор сводных трудов, которые систематизируют, обобщают накопившиеся за многие годы материалы, исследования, проведенные геологами в различных регионах Азербайджана. Не забыли даже о его предложениях использовать даровое тепло — горячие глубинные воды, а также тепловые отходы промышленных предприятий.

И сенсационное сообщение: космические съемки подтвердили установленные М. Кашкаем закономерности залегания основных и ультраосновных пород. Вот вам подтверждение точности кашкаевских прогнозов, основанных на точном знании, опыте и развитой интуиции!

На фотографиях тех лет он не похож на шестидесятилетнего мэтра. Он молод, подтянут, деловит и, как всегда, улыбчив и открыт для людей. Как всегда, выезжает в экспедиции, поднимается вместе с молодыми в горы, отлучается на конференции, симпозиумы за рубежом, читает лекции в Москве, Ленинграде, Праге, Анкаре, Дели, Токио, Лондоне….

Птица счастья парит высоко в небе…

«Всё, что я делал как ученый, было связано непосредственно с одной великой задачей, поставленной государством перед геологами нашего поколения, — обеспечить наше независимое экономическое развитие. Она нами была решена успешно. Азербайджанская геологическая наука разведала и передала производству такие кладовые полезных ископаемых, которые достаточны на многие годы вперед. Остается только их планомерно разработать, помня, что эти богатства принадлежат азербайджанскому народу. И более никому»^{116}.

Огляделся как-то вокруг и не узнал — «Черный город» незаметно избавился от чадящих нефтеперегонных установок, ветер времени развеял над ним смог. А ведь во время войны мимо кислотного цеха ходить было небезопасно — ветер швырялся кислотным дождем, прожигавшим брезентовые спецовки рабочих. В другом конце, там, где возник Академгородок, вырос новый город, дальше — другие города, названные микрорайонами. Он плохо разбирался в них, где девятый, где первый — не успел распознать. Только видел на улицах, как новые люди толпами валят из зева метро. Другие люди, не бакинские…

Вернулся однажды из дальней командировки, а Чингиз уже университет закончил, в аспирантуру поступает, Хабиша собирается в консерваторию, Айбениз — школьница. И когда они все успели повзрослеть? Кажется, еще недавно нужно было думать, где им игрушки достать. А сейчас пошли другие проблемы. Солмаз в Ленинграде почему-то надумала бросать аспирантуру. Надо бы ей написать, чтобы не делала глупостей. Она может вырасти в хорошего историка, стать специалистом по древнему периоду Азербайджана. У нас же в Академии их раз-два и обчелся. С Чингизом другая проблема. Сын пошел по стопам отца, стал геологом. Все детство и юность он провел в геологических экспедициях, многое успел усвоить и познать. В 27 лет защитил кандидатскую. И все же ему надо определить свое направление в геологии. Это позволит ему найти свой путь, поможет освободиться от груза отцовского авторитета. Заодно можно будет избежать и разговоров, что, мол, Кашкай тащит за собой сына. (Чингиз, в конце концов, стал специализироваться в области экспериментальной геологии. Для того чтобы завершить докторскую, ему пришлось работать в Новосибирске, где имелась экспериментальная база, а затем перебираться в Москву. Уже потом, после защиты докторской, он вернется в Баку и возьмется за создание лаборатории, в которой воспроизводились природные процессы, такие как высокое давление, особые температурные режимы и т. д.)

А ведь у него, у академика, как всегда, дел невпроворот. Дора Соломоновна напоминает с утра: в 11.00 — заседание президиума, в 14.00 —лекция в университете, в 16.30 — прием делегации ученых из Индии, в 18.00…

На столе — непрочитанная корреспонденция за день. Придется опять задержаться. Дора Соломоновна продолжает: «Опять звонили из редакции «Коммуниста», у них дискуссия, просят, чтобы вы приняли участие. Тема и вопросы — у вас на столе…»

Утро выдалось сегодня просто замечательное — хотя и сырое, даже дождливое, а вокруг по-весеннему зеленеет трава, радостно и беззаботно на душе. Так бывает часто только в молодости. Иногда — и на склоне лет…

Интересно, что волнует журналистов молодежного издания «Улдуз». Много вопросов набросал его редактор для академика. Просит отвечать как можно короче. Хорошее пожелание. Да только я ведь не Чехов. Антон Павлович, наверное, смог бы одной остроумной фразой ответить на вопрос, заданный «Улдуз»: «Как жить?» И Джалиль Мамедкулизаде смог бы. Среди современников, пожалуй, поэтов, как всегда много, даже перебор имеет место. И юмористов, смехачей, хватает. А вот Джалиля нет. И не скоро, наверное, появится ровня ему. И все же: «Как жить?»

«Очень серьезный вопрос затронули друзья. В жизни многое зависит от среды, коллектива, семьи. В какой семье родился — это ведь судьба. И потом в жизни многое зависит от личных особенностей человека — его таланта, интересов. Человек часто поступает интуитивно, как бы ведомый внутренним голосом, своим вторым я. Конечно, советы, рекомендации старших опытных наставников хорошее дело. Не забывайте обращаться за советом. Иногда добрый совет может изменить линию жизни, но не всегда есть к кому обратиться за советом. Поэтому дорожите друзьями. Но и не забывайте прислушиваться к внутреннему голосу. Он не обманет. Ведь, в конечном счете, человек сам определяет свою судьбу. Чем быстрее научитесь самостоятельно мыслить, рассчитывать на свои силы, тем легче будет шагать по жизни. У нас жизнь так устроена, что многие проблемы взяло на себя государство: учеба, образование, работа. Вам, молодым людям, остается самая малость — найти свое место в жизни. Этому никто вас не научит, если каждый сам не определится. Хочу сказать еще вот о чем. У нас явно наметилась тенденция к подмене хорошего образования дипломом. Не нравится мне это. Не от большого ума некоторые молодые люди стали гоняться за дипломом. Хитрый человек редко бывает умным. Умному незачем хитрить. Иногда я думаю: когда-то в Баку врачей было раз, два и обчелся. Но каждый из тех, к кому обращалось население, пользовался доверием, ибо была уверенность, что доктор всё знает. И это действительно было так. Дипломированных врачей сейчас — пруд пруди. Но сколько среди них настоящих докторов? Не есть ли это пример того, когда количество явно вредит качеству?»^{117}

Академик отложил ручку, прочел еще раз написанное. Многословно, конечно, и последний поворот относительно качества образования — уместен ли? С другой стороны — кругом только об этом говорят. Если он, академик, авторитетно не выскажется по назревшим проблемам, то кто же?

Как странно и как быстро поменялась жизнь. Лет так 10–15 назад он, Кашкай, может, и не стал бы размышлять вслух над этими проблемами. За это могли и прилепить ярлык мелкобуржуазного националиста, обвинить в неверии в силу социализма. А сейчас — обсмеют на партсобрании таких обвинителей. В обществе стало легче дышать, думать, творить. В жизнь вступает новое поколение. Для него революция, Гражданская война, правый, левый уклон, фашизм — далекая история. Идет медленный, постепенный, незаметный для глаза процесс переосмысления не только истории, но и привычных понятий. То, что было свято для отцов, может стать предметом насмешек детей.

На эту мысль академика натолкнуло письмо из газеты «Коммунист». Редактор газеты писал, что проведенные опросы и письма читателей свидетельствуют об интересе, проявляемом людьми к такому, казалось бы, пустяковому вопросу, как уважительная форма обращения, принятая ныне в Азербайджане. В Москве, Прибалтике развернулись широкие дискуссии по данному вопросу. Высказываются соображения о том, что неплохо бы запустить в оборот некоторые традиционные формы уважительности, незаслуженно забытые в постреволюционное время. «С другой стороны, не приведет ли реанимация отброшенных временем этических атрибутов быта к утрате чисто советских и потому дорогих всем нам слов и понятий?» — спрашивал редактор.

Он полагает, что уйти от той или иной формы разговора об этом на страницах печати вряд ли удастся. Уходить от него в газете не считают нужным. Дискуссию надо начать, разумеется, в известных этических рамках, без перехлестов и свойственных некоторым нашим литераторам вольностей. Для начала требуется мнение авторитетного человека, аксакала, лучше солидного ученого, именитого, уважаемого всеми. «Кому как не вам, Мир-Али-муаллим, высказаться по данному вопросу? — спрашивала газета. — Вы родились при царе, жили при Сталине. На ваших глазах одна эпоха сменяла другую, менялись нравы, ценности, отстраивалась страна. Молодому поколению интересно будет знать, как жили и общались между собой наши деды, отцы. Газета рассчитывает получить не общетеоретическую статью, а размышления умудренного жизнью ученого».

Ох уж эти газетчики, им бы все поострее изложить, поинтереснее. А как там, в ЦК, отнесутся к этой дискуссии, хотя «Коммунист» и орган ЦК? Ответработники сами давно морщатся от вошедшего незаметно в оборот словца «муаллим», с которым обращаются и к первому секретарю, и к министру, и к председателю колхоза, и к чабану. Слово, в общем-то, неплохое, даже очень уважительное, муаллим — учитель. Но вот от частого и неточного употребления оно стерлось и стало звучать почти насмешливо и укоризненно. С одним только трудно согласиться — вовсе не пустяковый этот вопрос. От того, как обращаются люди друг к другу, во многом зависит долгий процесс воспитания, атмосфера уважительности в семье, а значит, и в обществе. Так что не будем откладывать в долгий ящик этот вопрос, не имеющий прямого отношения к обязанностям академика-секретаря М. Кашкая, но непосредственно связанный с его происхождением, жизнью и судьбой.

«Не странно ли, что такое прекрасное слово — «товарищ», которое вошло в наш обиход, вдруг кому-то стало казаться лишним. Или, может, я ошибаюсь? Думаю, однако, что, скорее всего, так оно и есть. И все же в разговорах, особенно в интеллигентских кругах, чувствуется, что люди в общении, в быту тяготятся тем фактом, что язык словно бы утратил те понятия, с помощью которых утверждалась этика взаимоотношений между старшими и младшими, мужчиной и женщиной, людьми-учеными и простыми. Вообще-то говоря, слово «товарищ» как многомерное понятие в какой-то мере заполняет тот дефицит нужных слов, применимых в качестве уважительности, которые выпали в результате общественных перемен из употребления. Но дело не только в этом. Дело в том, что кем-то незаметно вброшенное в обиход слово «муаллим» сразу как-то стерлось, явно перестало выполнять ту функцию, которая ей придавалась. Оно потеряло функцию уважительности. И это при том, что само слово ценимо исстари в народе, и если в педагогической среде оно звучит вполне приемлемо и достойно, то, скажем, в академической или производственной оно явно выпадает из социального контекста»^{118}.

На вопрос: «Как тут быть?» Кашкай мудро советовал современникам обратиться к опыту других народов. Грузины сохранили свое знаменитое «батоно», немцы в ГДР, товарищи по партии, называют друг друга «комрад», но незнакомцы обращаются друг к другу с помощью традиционного «герр», «фрау», «фрейлейн». Загляните в наш древнейший литературный источник — «Деде Горгуд». В нем мужчина обращается к женщине не иначе как «ханум», а к супруге — «герклюм», то есть «прекрасная», младший брат называет старшего «ага», аксакалы именуют друг друга «бек», «ага».

Кашкай не был литератором, далек был от языкознания, но азербайджанский знал хорошо. Судя по воспоминаниям и небольшой статье, посвященной титулу уважительности, к предложению редакции он отнесся со всей серьезностью, поделился не только собственными знаниями человека, помнившего бытовые особенности прошлой эпохи, но и некоторыми сведениями из тюркологии. Он напоминает новому поколению, желающему расширить свои представления о тонкостях азербайджанского языка, что тюркские языки располагают огромным количеством синонимов с самыми различными оттенками уважительности: «саин», то есть «уважаемый», а также «ляля», «дадаш», «гага» — близкие к слову «брат». Есть и другие формы обращения — «эфенди», «бек», «дженаб», означающий «господин», и т. д. Многими из них народ пользуется и поныне, не спрашивая на то официального разрешения. По мысли ученого, заменители универсального «муаллим» в языке имеются. И чем шире их применение, тем лучше для общества и обслуживающего его языка.

Предполагая, что его размышления на столь щекотливую, как тогда говорили, идеологическую тему могут быть превратно поняты или ложно интерпретированы, Кашкай в заключение напоминает, что слово «бек» имеет несколько значений. Беком называли и жениха, и уважаемого человека. Когда-то это слово обладало и признаком сословности. Беками назывались люди богатые, знатные. Но общественные перемены выветрили из него оттенок сословности. Он напомнил, что великого Узеира все в Азербайджане называли Узеир-беком, хотя эта приставка в его фамилии и без того указывала на происхождение композитора.

Статья Кашкая в «Коммунисте» имела огромный резонанс. Люди спорили, соглашались частично или полностью с мнением известного ученого. После трехмесячной дискуссии в редакционной статье говорилось: «Мы получили огромное количество писем читателей. Судя по ним, академик М. Кашкай затронул проблему, которая волнует многих. Были высказаны различные мнения. Но с одним согласны все — использование слова «муаллим» в качестве уважительности становится неприемлемым»^{119}.

Официально же принятых форм для широкого общения граждан как не было, так и нет. Но об этом речь пойдет далее.

Кашкай, как и большинство читателей, считал эту небольшую дискуссию, развернувшуюся на страницах печатного органа Компартии республики, весьма полезной. Так считали и в Академии наук, и в Союзе писателей. Ни сам ученый, ни интеллигентские круги тогда, в начале 1969 года, и представить себе не могли, какие последствия будет иметь в дальнейшей судьбе нашего героя этот, в общем-то, безобидный разговор. Впрочем, размышляя об этике взаимоотношений в азербайджанском обществе, М. Кашкай предлагал их своим соотечественникам совершенно искренне, предлагал в качестве интеллигента, каковым он являлся не только для себя, но и для окружающих. И в этой его позиции не было никакой позы, желания выделиться, чем, кстати, грешили позже национал-революционеры. Про таких, как он, академик Дмитрий Лихачев сказал когда-то знаменитую фразу: «Можно притвориться, что ты не лжец, но невозможно притвориться, что ты интеллигент».

В те годы Кашкаю, как и многим людям, будущее представлялось безоблачным и радостным. Баку хорошел год от года, расширялся во все стороны; в нагорной части, где, казалось, совсем недавно возник Академгородок, выросли новые кварталы. Как быстро бежит время!

В Баку как-то приехал знаменитый американский азербайджанец, отец нечеткой логики Лютфи Заде. Побывал он и в Академии наук. Встретился с коллегами. Его супруга Фай написала книгу о их совместных странствиях по миру. Азербайджанцев она нашла людьми гостеприимными и довольными своей жизнью. Она не сравнивала жизненный стандарт США и Советского Азербайджана. Это другая тема. В азербайджанских ученых ее поразили увлеченность, высокая степень информированности, в простых людях — искренность и радушие. Каким себя чувствовал в те дни наш герой?

«…Я застала Мир-Али Сеидовича за работой над новой книгой. Это его трехсотый научный труд. Монография посвящена общеисторическим вопросам в области минералогии, а также изучению геологических богатств республики, ее полезным ископаемым», — с этого начинается один из многочисленных очерков того времени, посвященных Кашкаю^{120}.

«Он живет в новой просторной квартире по улице Г. Гаджиева, трудности и тяготы жизни — в прошлом.

«Теперь я редко вспоминаю свое тяжелое детство, разве только когда Айбениз просит рассказать ей страшные-престрашные сказки».

Как раз в это время и вошла маленькая Айбениз, ученица первого класса музыкальной школы при консерватории.

— Папа, ты еще работаешь? — спросила она. — А у меня уже каникулы, — и в ее голосе прозвучали гордые нотки, еще бы, ведь это первые в ее жизни каникулы.

К вечеру собралась вся семья. Пришел старший сын Чингиз, младший научный сотрудник, аспирант Института геологии, он так же, как отец, выбрал эту полную романтики специальность. А Хабиба посвятила себя музыке. Она уже студентка консерватории по классу истории и теории музыки.

— В праздничные вечера, — говорит Мир-Али Сеидович, — мы устраиваем дома семейный оркестр. Я играю на таре, скрипке или кларнете. Чингиз — на саксофоне, а девочки усаживаются за пианино.

— А что выпадает на долю Улдуз-ханум? — интересуюсь я.

— Ну конечно же роль слушателя и критика одновременно.

Все подвергает беспощадной критике Улдуз-ханум. И только беленг в исполнении Мир-Али вызывает у нее неподдельное восхищение. Впрочем, как и у каждого, кто испробовал этот напиток. А муж, если берется готовить свой шербет, то так, чтоб всем хватило. И из рецепта своего не делает секрета, с удовольствием посвящая любопытных в тайну древнего азербайджанского напитка: для начала две столовые ложки семян базилика с вечера заливаете сиропом. Да не пугайтесь вы слова «базилик»! Это всего лишь обыкновенный рейхан, да, да, наш обыкновенный рейхан, которым завален базар: пучок — пять копеек, как обыкновенная кинза. Утром заливаете литром воды, добавляете немного сахарного песка, 5–6 капель розового масла и напиток готов!

Когда-то беленг подавали к плову или кебабу в богатых домах, со временем забылся он, как и многое из азербайджанской кухни, в сутолоке общественных столовых. В Баку у себя дома его возродил наш герой. А спустя много лет о чудо-напитке можно было прочесть и в Москве, где вышла книга «Азербайджанская кухня», составителем которой стала Хабиба, дочь знаменитого геолога.

В праздничные вечера приходят и остальные родственники: сестра Рахшанде-ханум Кашкай и Султан-беим, инженер-конструктор института Азгосархпроекта, племянница Санубар с мужем Исмаилом, хирург, который дирижирует семейным хором а-ля Ниязи, ну и, конечно, Рена и Солмаз, племянницы.

— Как-то однажды мы решили, — говорит Чингиз, — подсчитать, сколько специальностей есть среди наших родственников. Список получился длинным: агрономы, врачи, инженеры, геологи, музыканты, биологи, физики, историки, географы… словом, можно запросто создать свою семейную академию, — шутит он. — А впрочем, первый камень уже заложен. Мы начали собирать свой семейный музей. Вот совсем недавно папа привез с Курильских островов, где он был в командировке, китовый ус. Это достойный вклад в нашу коллекцию.

Одна семья. Обычная советская семья. Но в ней, как в капле, наше развитие, большое человеческое счастье»^{121}.

Из воспоминаний Улдуз-ханум:

«Наш дом всегда был переполнен людьми. И странным образом всем хватало места. Причем никто никому не мешал. Просто поразительно, каким образом в этом шуме и гаме Мир-Али удавалось работать. Как это у него получалось — не пойму. Притом что малыши могли в любую минуту ворваться к нему, уверенные, что папу это нисколечко не расстроит. Часто приходилось отрывать его от работы — в театр надо спешить или в гости. Он никогда не возмущался, что его отрывают от дела, мешают думать и т. д. Просто спокойно откладывал в сторону ручку, удивляясь тому, как быстро пробежал день. И через минуту был уже готов: элегантный, подтянутый, улыбчивый, словно и не было утомительного дня… Все в семье запомнили случай — я как-то запоздала с выходом, дети занервничали, «коллективное» хождение в кино явно было под угрозой. — Надо было предупредить меня хотя бы за полчаса, — оправдывалась я. — Как же можно собраться за минуту?

— А очень просто! — вдруг откликнулся Мир-Али. — Я в течение минуты десять раз могу надеть и снять костюм! Хочешь, покажу?

И тут же кинулся демонстрировать искусство скоростного одевания. У детей испорченного настроения как не бывало. Они и сейчас не могут без улыбки вспоминать эту отцовскую шутку…

Те, кто бывал у нас дома, а без гостей обходился редко какой день, знали, каким он был хлебосольным хозяином, остроумным собеседником, любившим застолья. Все знали — Мир-Али чуждо уединение, у него большой, живущий полной жизнью дом — с детским шумом, запахом национальных яств. Все он делал с размахом — встречал гостей, восторгался успехами детей и друзей, трудился, отдыхал и любил. Одного только не мог: ненавидеть и гневаться…»

М. Кашкай видел в семье отражение собственной судьбы, полагая, что каждый, кто берет на себя заботу о ребенке, должен сознавать всю меру ответственности, которая ложится на него. Это трепетное отношение к человеческой жизни и судьбе он распространял на каждого, кто оказывался с ним рядом, испытывая одинаковое ощущение умиротворения и радости за причастность к счастью ребенка — своего ли, чужого — не важно.

Конец 60-х, Москва, ресторан «Баку». Кашкай отмечает большой день в жизни своей племянницы, только что защитившей кандидатскую. Какой-то подвыпивший профессор из Новосибирска желает проявить свои знания о Баку.

— Когда-то у вас в Азербайджане был такой ученый — Кашкай. Он не родственник ваш? — обращается он к академику.

— Я и есть Кашкай!

— Я не про Кашкая вообще, а про ученого Мир-Али Кашкая…

— И я — о нем же.

— Но этого же не может быть! Вы — молодой человек. А тот, о котором я говорю, жил в тридцатые годы. Это знаменитый ученый, я зачитывался его статьями о лиственитах еще студентом!

— И тем не менее Мир-Али Кашкай — это я. У меня просто молодое сердце. Так что я никогда не состарюсь — буду вечно молодым!

И он засмеялся: громко, весело, молодо. А наутро пошутил:

— Обо мне уже говорят в прошедшем времени. То ли страна у нас, в самом деле, бескрайняя, то ли старость стучится в дверь… А мы ее обманем: она в дверь, а мы — в окно.

Он собрал всех, кто был с ним в Москве, и махнул в путешествие по Золотому кольцу!

Он умел радоваться жизни и умел радовать других. Глядя на счастливые лица детей, он и сам испытывал острое ощущение полноты жизни и ее нескончаемости, хотя бы в эти редкие радостные мгновения, когда она открывается нам только лишь светлой своей стороной.

Так незаметно подкрался 1969 год. Ничто, казалось бы, не предвещало серьезных перемен. А они между тем надвигались неспешно и неотвратимо, как судьба, которая возвращается за оставленным добром.