Мир-Али Кашкай

БЕЗВРЕМЕНЬЕ

Некоторые историки полагают, что реформирование Советского Союза началось со знаменитого выступления Хрущева на XX съезде КПСС. Этот факт можно принять за точку отчета общественного процесса, получившего позже название оттепели. Однако подобно тому, как медленно и незаметно для глаза тают ледяные громадины под весенним солнцем, так и люди, их мысли, тайные движения души нескоро освободились от железных оков уходящей эпохи.

Как и все революционные поветрия, оттепель началась в Москве и Ленинграде. Понадобились годы, прежде чем она докатилась до каспийских берегов. Трудно установить, кто первым открыл форточку навстречу весенним ветрам. Сейчас, наверное, претендентов наберется немало. И все же никто в Азербайджане не выразил новых общественных настроений с такой силой, как это сделал Шихали Курбанов, ученый-филолог, занимавший в то время крупный пост заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК Компартии Азербайджана, своей знаменитой фразой: «Уважаемые товарищи москвичи! Позвольте собственную историю нам писать самим!» И заявление это он сделал задолго до того, как стал секретарем ЦК Компартии Азербайджана, точнее, самым знаменитым из всех партийных руководителей республики.

Произошло это в 1958 году в ходе обсуждения только что вышедшего сборника «Очерки по истории Компартии Азербайджана». На это мероприятие прибыла группа известных ученых из Москвы, которая дружно выразила свое несогласие с некоторыми трактовками событий и героев «очерков». Вот тогда-то и поднялся со своего места Ш. Курбанов. Одна фраза мгновенно прервала карьеру успешного партийного деятеля. Но, как оказалось, ненадолго. Через несколько лет он неожиданно оказался в кресле секретаря по идеологическим вопросам (!), и это новое его восхождение на партийный Олимп ознаменовалось официальным празднованием в Азербайджане древнего праздника — «Новруз байрам».

Так оттепель в Азербайджане вступила в свою вторую фазу, и нет ничего случайного в том, что вслед за партийным идеологом счел нужным вернуться к национальным истокам и академик Кашкай. Может, прямой связи между выступлениями этих двух выдающихся азербайджанских интеллектуалов и не было, но то, о чем писал, размышляя об этических традициях своего народа М. Кашкай, вполне вписывалось в общий контекст духовной раскрепощенности, которая утверждалась в азербайджанском обществе.

…В то лето ждали перемен и в Академии. Было ясно, что тяжело заболевший президент Рустам Исмайлов в свой кабинет больше не вернется.

Наиболее вероятной кандидатурой на этот пост в научных кругах, да и в более широких интеллигентских слоях общества, рассматривался Мир-Али Кашкай. Его научное творчество, активное участие в Пагуошском движении снискали ему международное признание, любовь и уважение не только среди ученых, но и простых людей едва ли не во всех, даже самых отдаленных, уголках азербайджанской земли, которую он в буквальном смысле этих слов исходил и объездил во время своих многолетних экспедиций.

В те годы еще сильно было уважение к отцам-основателям Академии, и Кашкай воспринимался многими как символ преемственности, как фигура, способная сохранить, сберечь и продолжить демократические традиции. Благодаря им Академия и сохраняла какие-то признаки автономии. Еще живы были ученые, которые помнили, что Мир-Касимов, Мамедалиев, Кашкай умели своим авторитетом ограждать мир науки от грубого партийного окрика.

Словом, для многих ученых М. Кашкай с учетом его интеллигентности, даже утонченности во взаимоотношениях, мягкого характера и твердых убеждений, представлялся желанным руководителем. В самой Академии еще помнили порядки и нравы, царившие при Мир-Касимове, Мамедалиеве. Кашкай был одним из той знаменитой «могучей кучки», как когда-то назвал своих единомышленников академик И. Ибрагимов.

Хотели видеть Кашкая во главе АН Азербайджана и влиятельные силы из Академии наук СССР. Желали настолько, что министр геологии СССР, академик А. В. Сидоренко, счел нужным как-то при встрече с Г. Алиевым поинтересоваться, кого рассматривают в Баку в качестве нового президента Академии наук (дело было после кончины Р. Исмайлова).

— Трудно с кадрами вообще и научными в частности, — уклончиво ответил партийный руководитель. — До нас никто и не думал о резерве. Надо поискать, взвесить, обдумать…

Министр по роду своей работы хорошо знал, каким резервом располагает одна только геологическая школа республики, но знал также и то, что с партийными вождями спорить не стоит. И тем не менее посчитал необходимым сказать на прощание: «Вам особенно искать и не надо. Мир-Али Кашкай — готовый президент Академии наук Азербайджана. В нем есть все, что вполне соответствует провозглашаемым вами принципам: настоящий ученый, пользуется союзным, международным авторитетом и признанием. Человек, которого называют отцом геологической школы, не может не обладать способностями организатора науки. И последнее: его любят в народе. Он интеллигентен, честен и неподкупен».

Своеобразие ситуации придавало то обстоятельство, что наш герой ни раньше, ни тогда особенно и не рвался занять пост президента. Никаких усилий не прилагал он и к тому, чтобы привлечь внимание руководства к своей персоне как вероятному кандидату. Чтобы уверенно двигаться вверх по карьерной лестнице, надо было заводить нужные знакомства во властных кругах, двигать своих, придерживать соперников, умело использовать в своих интересах интриги, столь популярные в околонаучной среде. Ни в чем таком не был замечен Кашкай. Не нуждался он и в усилении своего административного влияния — положение академика-секретаря позволяло ему руководить всей академической работой в полном объеме. Как ученый, он находился в расцвете сил и к тому времени был поглощен работой над монографией по алунитам.

Как бы там ни было, но кандидатура президента Академии наук Азербайджана подбиралась партийным руководством. Нельзя сказать, чтобы этот выбор был всегда удачен. Но можно твердо утверждать, что в большинстве случаев фигура руководителя Академии ни в научном мире, ни у общественности не вызывала сомнений.

Власть остановила свой выбор на Гасане Абдуллаеве, директоре Института физики.

Разумеется, новый президент знал о разговорах, которые велись в академических кулуарах. В отличие от своих предшественников он трактовал эти разговоры как скрытое соперничество, чего на самом деле, во всяком случае со стороны Кашкая, не было и в помине.

По всей республике началась тотальная смена старых кадров. Добралась она и до Академии. Академик — не партийный секретарь. Его с должности сдвинуть не так-то просто. А сдвинешь, он так и останется академиком. Случай же с Кашкаем вообще нестандартный. Он, как живой монумент, олицетворял историю Академии, и с этим, хочешь или не хочешь, приходилось считаться.

Так началась полоса мелочных придирок, болезненных уколов и укусов. То не пригласят на заседание, то откажут в выделении участка для дачи или начнется некрасивая тяжба с гаражом. Иной раз новый президент недовольно поглядывает в сторону академика-секретаря, явившегося на заседание президиума в легкой рубашке (когда-то Кашкай договорился еще с Мамедалиевым в жару обходиться без галстуков). Но на дворе уже другие времена, в кабинетах иные нравы, члены президиума должны выглядеть так же, как члены партийного синклита, которые в любое время года облачены в костюмы и галстуки, подобно зачехленным ружьям. А тут еще на пленуме ЦК вдруг вспомнили о давней дискуссии на страницах «Коммуниста».

«Отжившие порядки вздумали возрождать?» — грозно прозвучало на пленуме. По коридорам и кабинетам пополз слушок — это в адрес Мир-Али Кашкая. Морщится недовольно при встрече Гасан Багирович. И вновь слухи да перешептывания: «Не академический это вопрос — титул уважительности, не стоило Кашкаю затевать дискуссию»… И все ждут, как поведет себя в новой ситуации академик-секретарь…

А он, глядя на серый небосвод за окном и голые ветви деревьев, думает вовсе не о тучах, вновь чьей-то невидимой рукой сгоняемых над его головой. «Как много времени, сил и упорства требуется, чтобы привить традицию, и как мало нужно, чтобы люди забыли о том, чем жили и гордились», — размышляет он.

В 1953-м умер Сталин. В 1955-м расстреляли Багирова. Выходит, четырнадцать лет люди жили без страха. Стоило на них прикрикнуть, как сразу все притаились, притихли. А ведь никто не угрожает расстрелом, никого не ссылают в Сибирь. Тогда, в 1937-м, нашелся один, сказавший: «Не смолчу!» Отчего же присмирели все разом сейчас? Выходит, не в репрессиях дело? Или дело только в форме преследования? Исключат из партии, что делать простому ученому? Карьера поломана, чем жить? Вот и просыпается в них страх за себя, за детей, за будущее…

Откуда эти страхи-то? Да все оттуда, от стародавнего народного простодушия, из-за которого одурачивать себя позволяли. Оно, это простодушие — самое губительное для народа. Из него произрастают рабская психология и животный трепет перед начальством.

Критика прозвучала, шорох по коридорам пронесся, недовольство высочайшее высказано. Так что же предпримет Кашкай?

Документ из архива Кашкая (папка «Переписка с ЦК»):

«В газете «Коммунист» от 13.10.68 № 241 мною была опубликована статья под названием «О титуле уважительности». В ней подчеркивалось, что настало время ввести в национальный быт различные формы учтивого обращения, принятого в народе.

Полагаю, что было бы целесообразно вновь вернуться к данному вопросу, создать соответствующую комиссию для проработки проблемы и подготовки нужных предложений.

Академик-секретарь М. Кашкай»^{122}.

Разумеется, никакой комиссии по запросу инициатора щекотливой темы создано не было. Не последовало ни устного, ни письменного ответа. Новое руководство, очевидно, полагало, что вопрос закрыт, на него дан исчерпывающий ответ на партийном пленуме и возвращаться к нему нет никакого смысла. Тем не менее разговоры вокруг Кашкая и будируемой им темы с национальным привкусом как-то сами собой прекратились. А жаль, что так бесславно кончилась эта затея по реанимации национальных традиций, предпринятая партийной газетой в самом конце оттепели. Нам и сейчас не пришлось бы подробно останавливаться на вообще-то достаточно далеком от профессиональных интересов нашего героя вопросе, если бы проблема не актуали-зировась много позже, с началом перестройки.

Национал-революционеры, возглавившие движение за демократизацию общества, оказались в большой претензии к советским формам обращения и первым делом ввели в обиход забытое слово «бек». Было в этой решимости нечто знакомое, большевистское. В отличие от них наш герой предлагал гражданам широкий выбор рожденных в гуще народной слов, полагая, что «уважительный титул трудно внедрить в сознание указом, лучше предоставить самому народу выбрать те понятия, которые он считает нужным применять в жизни. Другое дело — язык официальный, дипломатический, протокольный. Там надо навести порядок в соответствии с общепринятыми международными правилами»^{123}.

Читая размышления Мир-Али Кашкая относительно слов и понятий уважительности в азербайджанском языке, не раз думалось, что, в общем-то, он оказался прав. Национал-революционеры привязали себя к столь полюбившемуся слову «бек». Власть предержащие предпочли оставаться «муаллимами», а в народе по-прежнему называют друг друга «ляля», «гаха», «ханум», «гардаш». А жених, что знатный, что безызвестный, — все равно «бек».

Этот вопрос так и не разрешился. Получилось в итоге чисто по-азербайджански: националисты всех мастей, мнящие себя демократами, обращаются друг к другу не иначе как «бек». В правящих кругах предпочитают привычное слово «муаллим». Русскоязычные именуют друг друга по имени и отчеству. Могут сказать и «товарищ», и «сударь», и «голубчик». Что и говорить, почетный был титул — «бек». Да насмотревшись на орды босяков, примазавшихся к славному роду, народ махнул рукой и отвернулся.

Образуется когда-нибудь… Как и все недостроенное в азербайджанском обществе. Но мы забежали несколько вперед. Полагаю, размышления нашего героя в начале 70-х годов тем и ограничились. По большому счету, ему было не до идеологических тонкостей, которыми упивалось новое политическое руководство. Кашкай всецело был поглощен новым капитальным трудом, который занимал его едва ли не всю жизнь.

ПОСЛЕДНИЙ ДВУХТОМНИК

Впервые слово «алунит» прозвучало в самом начале нашего повествования при первой встрече двадцатитрехлетнего Кашкая со своим знаменитым учителем Левинсоном-Лессингом. Жизнь его сложилась таким образом, что все время приходилось заниматься многими практическими задачами государственного значения, и он никак не мог вплотную заняться алунитами — проблемой, разработка которой сулила стране огромные экономические приобретения, а науке — новые знания о минералах, изученность которых оставляла желать лучшего. Кашкай «подъезжал» к теме параллельно с освоением Дашкесанского рудного узла. Благо Заглик, где расположено основное месторождение азербайджанских алунитов, находился неподалеку.

…По живописному ущелью реки Кошкарчай проходит высокогорная дорога от Кировабада — извилистым серпантином до пояса обрывистых скал, называемых у местного населения Кемеркая или Шарукар. Это знаменитое Загликское месторождение, руды которого выходят на поверхность земли. Здесь находятся богатейшие залежи алунита — одного из основных источников получения глинозема — сырья для алюминиевой промышленности.

О нем известно было давно. Результаты первых исследований М. Кашкай опубликовал в ряде статей и в монографии «Алунитизация и каолинизация в Загликском месторождении» (1939 год). Кстати, уже в этой работе были затронуты и некоторые общие вопросы, касающиеся генезиса, термического разложения и химизма алунитов. Но в научно-промышленном плане для разработки темы и самих залежей Азербайджан смог приступить где-то лишь на рубеже 50—60-х годов. К этому времени как раз и относятся важнейшие публикации Кашкая. В данном случае он действовал по отработанной уже схеме: старался привлечь внимание общественности к теме в популярных выступлениях, одновременно — в серии серьезных записок и научных статей доказывал руководству необходимость подключения плановых органов к алунитовым месторождениям в свете возросших потребностей промышленности.

«Загликское месторождение алунитов расположено в Дашкесанском рудном поле, где сконцентрированы ценные руды», — пишет М. Кашкай в «Бакинском рабочем» в конце 1955 года. — Обрывистые пояса алунитов к востоку постепенно переходят в пирофиллиты, также образующие скалы. Далее они заменяются пластообразной железорудной залежью Дашкесана, которая как бы черной каемкой охватывает высокие участки левого и правого склонов реки Кошкарчай. Залежи сопровождаются скарнами, местами мрамором и другими полезными ископаемыми. Такое сочетание сложного комплекса рудных и нерудных полезных ископаемых на небольшом участке земной коры — редкое явление природы. Небезынтересно проследить историю геологического прошлого этого рудного комплекса»^{124}.

К слову, благодаря такой вот просветительской деятельности Кашкая очень скоро об алунитах в Азербайджане знали все. Во всяком случае, в 1966 году, когда намечался пуск Кировабадского глиноземного завода, автор этих строк в своих радиорепортажах обратил внимание на то, что не только инженеры-технологи, но и простые люди располагали достаточными сведениями об уникальном месторождении.

Крупных месторождений алунитов в земной коре мало. Загликское месторождение по запасам руды занимает второе место в мире после Фаньшанского в Китае. Третье место принадлежит месторождению Тольфа (севернее Рима), а четвертое — Мэрисвейл в США.

Известность Заглику пришла еще в Средние века, когда кустарным способом здесь стали налаживать производство квасцов, которые использовались в Закавказье и вывозились на русские текстильные предприятия через ярмарки в Ростове-на-Дону, Астрахани и Нижнем Новгороде.

Первые сведения в литературе об этом ценном комплексном сырье были опубликованы в 1825 году на страницах «Горного журнала», издававшегося в Петербурге. Описание физического строения Загликского алунитового месторождения дал отец геологии Кавказа русский академик Абих (1859 год).

В 1893 году выдающийся русский химик Д. И. Менделеев отмечал, что «такого изобилия квасцового камня нет ни в Италии, ни в Венгрии, и я по собственному опыту убедился, что он чрезвычайно легко дает квасцы, совершенно свободные от железа»^{125}.

Работы, начатые здесь в 50-е годы азербайджанскими геологами, позволили приступить к планомерному освоению месторождения.

«Производство глинозема из загликских алунитов — дело большой важности, ибо на глиноземе кроме Сумгаитского алюминиевого завода будут работать ряд заводов металлического алюминия в Закавказье и РСФСР», — писал в те годы Кашкай^{126}.

Быстрый рост потребности в алюминии и его сплавах для развития советской авиационной промышленности, судостроения и транспортного строительства, гражданских и промышленных сооружений и бытовых изделий требовал непрерывного развития алюминиевой промышленности и расширения сырьевой базы для производства алюминия. Только за послевоенные 1950–1966 годы мировое потребление алюминия (без стран социалистического лагеря) возросло в 4,3 раза, что во много раз превышало потребление других конструкционных металлов.

Хотя в то время в мировой практике основным сырьем для получения глинозема служили бокситы, интерес к небокситовому глиноземсодержащему сырью непрерывно возрастал.

В своих записках в правительственные инстанции М. Кашкай обращал внимание на то, что «в процессе производства глинозема получится значительное количество серной кислоты, необходимой для удовлетворения огромной потребности нефтеперерабатывающей промышленности Азербайджана. Кроме того, это позволит практически решить жизненно важный для сельского хозяйства республики вопрос производства фосфорных удобрений»^{127}.

В описываемый период Кировабадский алюминиевый завод (КирАз) уже работал на полную мощность. Азербайджанская промышленность успешно осваивала технологию переработки новой руды — алунитов. Так Кашкай приступил непосредственно к научно-исследовательским работам по этому виду сырья. Располагая огромным научно-практическим материалом, он засел за новую монографию. Работа требовала привлечения большой литературы, теоретических обобщений, лабораторных анализов.

«На земном шаре пока известны 188 месторождений и проявлений алунитовых руд, — писал в своем труде Кашкай. — Алунитовые породы встречаются на всех континентах и, вероятно, залегают также под дном Атлантического и Тихого океанов. Особенно богат алунитами Советский Союз. Из 188 месторождений и проявлений 87 находятся на территории СССР — на Украине, Урале, Алтае и Дальнем Востоке, в Закавказье, Казахстане и Средней Азии. К числу крупнейших в мире принадлежит ныне разрабатываемое Загликское месторождение в Дашкесанском рудном районе Азербайджана. Кроме того, алуниты найдены в Шамхорском, Казахском, Кельбаджарском, Ордубадском районах и в Кобыстане»^{128}.

Он собирал литературу по алунитам в течение тридцати девяти лет, состоял в переписке по данной проблематике с ведущими советскими геологами и учеными более 20 зарубежных стран. В процессе написания монографии ученый изучил практически всю мировую литературу об алунитах — это более 1400 названий. Собранная литература и изучение месторождений на местах — в Советском Союзе и за рубежом — позволили ему разработать некоторые теоретические вопросы. Изучение минералов, сопутствующих алуниту, их парагенезис, химические реакции, в результате которых образуются минеральные ассоциации, были проведены на основании 355 химических и 47 рентгеноструктурных анализов. Это позволило «установить зависимость между химическим составом и физическими свойствами минералов…», а также «установить промышленные критерии для поисков и разведки алунитовых руд». Он также составил карту известных месторождений и проявлений алунита по странам мира^{129}.

«В Азербайджане создан фундаментальный, многогранный труд об алунитах. Не только республики, но и всего земного шара. Издательство «Недра» (Москва) выпустило в свет двухтомную монографию академика Академии наук Азербайджанской ССР М.-А. Кашкая «Алуниты, их генезис и использование» — это сообщение было опубликовано в январе 1971 года.

В Академии шутили: Кашкай сам себе сделал подарок ко дню рождения. Двухтомник вышел под редакцией академика А. В. Сидоренко, тогдашнего министра геологии СССР. Газеты цитировали оценки, данные признанным авторитетом ведущему ученому-геологу Азербайджана.

«Монография М.-А. Кашкая является первой в мировой литературе капитальной работой, обобщающей современные знания об алунитах. Собрав большой фактический материал и почти всю мировую литературу по алуниту, а также используя результаты собственных исследований, М.-А. Кашкай предложил генетическую классификацию алунитовых месторождений, алунита и его структурных аналогов, в которую входят 33 минерала…»^{130}

Теоретические обоснования, занимающие значительную часть монографии, заинтересуют не только геологов-ученых и производственников, но и минералогов, петрографов, геохимиков, кристаллохимиков, физико-химиков и других специалистов — таково было общее мнение.

Книга заинтересовала многих, даже тех, кто непосредственного отношения к алунитам не имел. Приятной неожиданностью был наплыв писем из-за рубежа. Писали из итальянского Института петрографии в Риме, а также специалисты Канады, Германии, Шотландии. За чисто научными вопросами ученых совершенно очевидно просматривались практические интересы бизнес-кругов. Доктор Дж. Ломбарди из Рима спрашивал: нельзя ли получить экземпляр монографии на английском? Он знаком с содержанием работы по краткому реферату. Институт петрографии, где он работает, занят выполнением заказа крупной компании США, проявляющей огромный интерес к алунитам…

Из этих многочисленных писем и запросов коллег было видно, насколько советские ученые опередили своих западных коллег в деле подключения альтернативных бокситам материалов в целях промышленного производства алюминия. Богатейшие запасы алунитов в Азербайджане, наряду с фундаментальными исследованиями Кашкая и его учеников, уже в ближайшие годы обещали превратить Азербайджан в крупнейший центр алюминиевой промышленности.

ИЗУМРУД И БУЛЫЖНИК

Просмотрев корректуру двухтомника, Кашкай с облегчением поставил последнюю точку. Вряд ли он знал о том, что «Алуниты» станут последней его крупной работой. Она отняла у него немало времени и сил. Он чувствовал себя изрядно уставшим в том 1970 году. Отдохнув в Подмосковье, осенью, как всегда, он появился в своем кабинете, посвежевший, бодрый, намереваясь засесть за доклад, с которым собирался выступить на очередном Международном геологическом конгрессе.

Работа, однако, двигалась с трудом, что-то мешало. Что? Казалось бы, в Академии все осталось на своих местах, но в поведении людей все более ощущались какая-то нервозность и суетливость.

Г. Абдуллаев стал шестым президентом Академии наук Азербайджана, с которым предстояло работать академику-секретарю. По-разному складывались отношения с ними, руководителями Академии, у Кашкая. С Мир-Касимовым и Мамедалиевым он чувствовал себя единомышленником. Эту академическую тройку сближало одинаковое понимание своей ответственности за будущее Национальной академии, единство взглядов по ее формированию, одинаковый высокий уровень научного мышления и общей культуры. Такой духовной близости с другими руководителями Академии у Кашкая не было. Хотя надо отметить, что каждый из них относился к академику-секретарю с подчеркнутым уважением — как-никак, а Кашкай являлся одним из основателей Академии, ее живой историей. Кроме того, в отличие от многих других своих коллег, он активно участвовал в научной жизни СССР, часто бывал на международных конференциях, отличался поразительной для своего возраста научной плодовитостью.

«Алуниты» подтвердили особое место, которое занимал азербайджанский ученый в советской геологической науке. Новая работа, демонстрируя широкий спектр научных интересов М. Кашкая, в то же время сразу выдвинула его в ряд выдающихся специалистов в области алунитов, интерес к которым в 70-е годы повсеместно возрос. Соответственно увеличивалось и число рабочих приглашений ученому, в том числе инициированных и академиком А. Л. Яншиным.

Из воспоминаний Дж. Азадалиева:

«Нам тогда достоверно было известно, что профессор получил приглашение возглавить один из крупных научно-исследовательских институтов Министерства геологии СССР. Были и другие предложения. Собственно, Кашкай и не скрывал их. Мы, его ученики, рады были за своего учителя, гордились им. В ту пору любое такое выдвижение рассматривалось как большой научный успех, успех не только личный, но и как бы национальный, ибо, таким образом, демонстрировалось признание несомненных заслуг в отечественной геологии М. Кашкая».

Однако то, что радовало людей искренних, вызвало прямо противоположные чувства у других. Более того, оказалось, что в верхах также без особого энтузиазма относятся к возможному переезду Кашкая в Москву. Это сразу отразилось на его шансах участвовать в выборах в члены-корреспонденты Академии наук СССР. Конкуренция на академических выборах была острой.

Зная расклад сил, А. Яншин, от позиции которого многое зависело, писал в связи с этим М. Кашкаю: «Я в этом году в экспертную комиссию не вхожу, но на выборах, несомненно, в числе других буду выступать и за Вас. Я вообще считаю, что чем больше хороших ученых «мы выберем» на одно место, тем легче доказывать необходимость предоставления нам дополнительных мест на следующих выборах. Все необходимые материалы для разговоров и выступлений по поводу Вашей кандидатуры у меня имеются. Никто из Ваших конкурентов не обладает такой высокой научной продуктивностью, таким количеством интересных и научных работ. Глубоко уважающий Вас А. Яншин»^{131}.

В другом письме Яншин, прекрасно разбиравшийся в тонкостях академической выборной системы, подал Кашкаю идею — хорошо, если руководство республики войдет в союзные инстанции с предложением о предоставлении дополнительного места. Такой способ продвижения национальных кадров в АН СССР практиковался, и на его применение в Москве шли с учетом того, что ученым из национальных академий трудно было конкурировать со своими московскими коллегами, располагавшими необозримыми связями и знакомствами в столице. Вовсе не случайно А. Яншин в одном из писем к М. Кашкаю открытым текстом писал: «Вот если бы Вы согласились переехать в Москву и возглавить ИГЕМ, тогда бы я устроил так, чтобы и А. П. Виноградов, и М. А. Садовский и голосовали бы, и агитировали бы за Вас»^{132}.

Короче, самый короткий и точный путь на предстоящих академических выборах 1970 года представлялся в выделении дополнительного места. Предложение это руководство республики приняло, но…

Это был не первый случай, когда перед Кашкаем, выдвигавшимся в членкоры АН СССР, неожиданно опускался шлагбаум. Первый раз, в 60-е годы, его документы, так же как бумаги на нескольких других кандидатур, «забыли» своевременно отправить в Москву.

Из воспоминаний академика Б. Будагова:

«В 60—70-е годы большая группа азербайджанских ученых реально претендовала на избрание в членкоры Академии наук СССР. Я хорошо помню, как тогдашний президент АН СССР Несмеянов, будучи химиком, особенно благоволил к нашим академикам-химикам Муртузе Нагиеву и Али Гулиеву. В числе тех, кого прочили в союзные академики, был и Мир-Али Кашкай. Он, так же как и Муртуза Нагиев, Али Гулиев, Шамиль Азизбеков и ряд других выдающихся ученых, подал заявление на участие в очередных выборах в АН СССР. Согласно существовавшему положению, список кандидатов должен был быть опубликован в печати. Однако каково же было удивление научной общественности в Баку, когда в этих списках, кроме фамилии тогдашнего президента, математика З. Халилова, никого не обнаружилось. Этот факт вызвал серьезное недовольство в академических кругах, и, в конце концов, им занялся тогдашний секретарь по идеологии Шихали Курбанов. Выяснилось, что по поручению 3. Халилова заявления азербайджанских академиков были отозваны и пролежали в президентском сейфе до окончания выборов. Между тем именно на тех выборах М. Кашкай был одним из самых реальных кандидатов среди геологов».

Тогда-то довелось услышать членам президиума запомнившуюся надолго короткую речь Кашкая. В ней не было ни обиды, ни горечи, ни разочарования. Только одна мысль: «Я всегда согласен был с соображением, высказанным давно неким философом: «Достоинство человека определяется тем, каким путем он идет к цели, а не тем, достигнет ли он ее».

Это недостойная Академии история надолго вывела Кашкая из равновесия. Тогда-то, в конце 60-х, впервые дали о себе знать гипертония и диабет. Врачи рекомендовали длительное лечение, диету, отдых. Таким образом, переезд в Москву был предрешен. Пока шли переговоры, поступило предложение выдвинуть работы Кашкая в области алунитов на соискание Государственной премии. Упускать такой шанс было нельзя, тем более что практическое, экономическое значение научного вклада у всех было перед глазами — КирАз работал в полную силу, внося весомый вклад в развитие индустриальной мощи Азербайджана.

Оформление документов в связи с выдвижением на Гос-премию — огромная работа. Нужны заключения экспертов, отзывы промышленных производств и т. д. Само собой, необходимо подключать лоббистов к сложной правительственной системе отбора и утверждения кандидатур. Нельзя сказать, чтобы Кашкаю чинились какие-то препятствия. Нет, документы собраны и представлены своевременно. Но он чувствовал — что-то изменилось. Этот неуловимый признак наступления новых времен, который часто следует за появлением новых людей и новых имен, редко кому удается уловить.

С Госпремией ничего не вышло. Правительственная комиссия решила присудить ее производственникам. Это был тревожный знак. Знак невезения? Нет, он оглянулся в какой-то момент вокруг и увидел то, что давно видели другие: время благородных порывов ушло. Уже покупались и продавались дипломы. Пока академик Кашкай бродил по ущельям Кельбаджар и рылся в горах Дашкесана, Академия заполнялась новыми людьми. Носители идей академической автономности, приоритета научности, которыми он жил, как и его соратники, уже выглядели людьми иной эпохи. Ему никто не говорил, что он стар или лишний, но нравы, которые стали с некоторых пор культивироваться в том же самом просторном кабинете, где когда-то царил дух товарищества и интеллигентности, были уже не те.

Жизнь наполнялась болью. Эго было совершенно новое ощущение. Раньше, когда по ночам забирали людей, этого щемящего чувства не было. Было ощущение нависшей опасности, был страх. Теперь это новое чувство постоянной боли и опустошенности сделало его жизнь как бы лишенной привычного очарования, перца и соли. Жизнь стала невыносимо пресной.

Вот приглашает к себе на чай и в ходе задушевного разговора о том о сем и в то же время ни о чем вдруг спрашивает: «Как вы бы смотрели на то, профессор, если бы вам предложили стать ректором Азгосуниверситета?»

А профессор никогда об этом и не думал. Не в его это духе — примеряться к должности. Его вполне устраивала кафедра геологии и геохимии, которой он руководил многие годы. Что касается основной научной работы, то он сросся с Академией наук: «Это мой дом родной». Он не говорил о том, что этот дом пришлось возводить и ему. Другое дело, если к нему как к академику-секретарю имеются претензии…

Нет-нет, никаких претензий, просто там — многозначительный взгляд куда-то за потолок — считают, что в вузах большой непорядок, процветают взяточничество, кумовство. С этим новый секретарь будет бороться, и поэтому умные, порядочные, интеллигентные люди нынче в большой цене. По мнению руководства, лучшего ректора, чем Мир-Али Кашкай, трудно найти: признанный ученый, авторитет для студенчества, к тому же давно руководит кафедрой на геофаке, совмещая с основной работой в Академии.

— Такое мнение весьма лестно для меня, и я преисполнен благодарности за честь быть назначенным ректором крупнейшего и старейшего вуза. Однако такая работа не для меня. Я, если точнее сказать, слишком академичен.

Казалось бы, тема исчерпана. Но нет. Спустя некоторое время следует приглашение в ЦК. Секретарь по идеологии Джафар Джафаров — умный, обходительный — вдруг предлагает: «Начинается кампания по выдвижению кандидатов в депутаты очередного созыва. Вам, видимо, придется баллотироваться в Кировабаде… Таков порядок, ректор университета должен быть депутатом Верховного Совета республики».

— Но я ведь не ректор.

— Так будете им.

Должность ректора уже тогда в Азербайджане считалась хлебной. Кашкай упрямо отказывался перебраться в университет, вызывая недоумение одних, недовольство и раздражение других.

Домашним он объясняет причину своего угнетенного состояния:

— Никак не пойму, то ли хотят меня выдвинуть, то ли задвинуть. Но из Академии я никуда не уйду. Слишком многое еще нужно сделать.

Рассказывает супруга академика Улдуз-ханум:

«В 1970 году Мир-Али твердо вознамеривался участвовать в выборах в АН СССР. Ему стоило огромных трудов собрать необходимые документы, на каждом шагу наталкиваясь на массу бюрократических препятствий. И когда вся документация была подготовлена, она просто не ушла из Академии — подписи начальства в ней не было. Для Мир-Али это было тяжелым ударом. Только-только оправился — началось выдвижение на соискание Госпремии. Последняя его работа «Алуниты» имела такой резонанс в научном мире, что все заранее поздравляли Мир-Али. А получилось, как в 65-м, — в списке премированных кто угодно, только не Кашкай…»

Тот осенний день выдался холодным, дул промозглый ветер, хлестал дождь. Прежде чем спуститься в актовый зал, где он должен был выступить с годовым отчетом, Кашкай еще раз глянул на осенний пейзаж за окном.

С некоторых пор утро уже не радует. Мустафа-бек по этому поводу горько шутит: «Утро — самое тяжелое время суток. Открываешь глаза, понимаешь, что жив, но не понимаешь, зачем жив».

Впервые ему захотелось оставить свой кабинет, удалиться куда-нибудь подальше от Баку. Хорошо бы в Исти-Су. Там, наверное, уже выпал снег, как и в Шуше… Шуша хороша в любое время года. Весной пьянит звенящий воздух, зимой горы одеваются в снежный саван. Хорошо бы сейчас сесть возле печки, в которой потрескивают горящие поленья… Нет, дело не только в теплой крестьянской печурке и ароматах детства. Там, в горах, совершенно другие люди. Кстати, кельбаджарцы вновь пишут о нехватке строительного материала, просят помочь. Придется вновь поискать в совминовских коридорах решение вопроса разработки тамошних залежей туфа, мрамора…

С тем он и спустился в актовый зал, отметив про себя тяжесть в груди и одышку, которой никогда у него не было.

В отчете двадцать с лишним страниц. Это примерно сорок минут выступления. В зале натоплено. Надо бы на минуту оторваться от текста и развернуто сказать об обостряющихся экологических проблемах Каспия, Апшерона и Кировабада в особенности. Шума по этому поводу, особенно в печати, много, а научных серьезных разработок явно не хватает… Он снял очки, поднял голову… Лица сидящих в президиуме были бесстрастны. Позы чутко-безвольны. Как же душно в зале. А за окном льет дождь, окно поплыло. Стало темно и в наступившей тишине кто-то вскрикнул. Это последнее, что он слышал.

Случилось это поздней осенью 1973 года — инфаркт, определили врачи.

— Так нельзя, Мир-Али, ты явно перетрудился. Падать в обморок тебе рановато. Да и мне тоже, хотя я на десять лет старше тебя, — так полушутя, полусерьезно отчитывал Кашкая его старший друг, Мустафа-бек Топчибашев, в тот злополучный день. А позже, уже в больнице, он поддержал заключение врачей и потребовал от Кашкая немедленно бросить все дела и отправиться куда-нибудь в тихое, спокойное место. Где нет рукописей, лаборатории и геологов. И года на два забыть об экспедициях.

Взволновались все, кроме самого больного. Он считал: ну, переработал малость, с кем не бывает. Однако М. Топчибашев, как и врачи правительственной лечкомиссии, были встревожены. Они знали о застарелых недугах академика — диабете и гипертонии и настаивали на незамедлительном отдыхе.

Мустафа-бек возмущенно размахивал на президиуме бумажкой из бухгалтерии: «Он уже четвертый год подряд переносит отпуск!»

Кашкай опять было начал: «Вот закончу статью для академического вестника, повидаюсь с Селимхановым, у него очень серьезное предложение…» Но тут восстала сама Улдуз-ханум. Она немедленно вывезла его в Загульбу, дачное местечко у самого моря в пригороде Баку. Здесь-то и застала его Хабиша, приехавшая из Москвы на каникулы.

«Я видела, что он просто слабел на глазах. До этого в своих письмах он писал мне: «Не бойся, со мной все хорошо». Но в Загульбе он не хотел двигаться, хотя это было не в его характере. Он всегда поднимался задолго до солнца и весь день был, как говорится, на ногах. У него был полный упадок сил, он лишился аппетита. Врачи тоже не могли понять, что происходит с ним. Кончилось тем, что вскоре он вообще отказался от еды. Отец таял у нас на глазах. Я неотлучно находилась при нем. В какой-то момент я поняла, что мы его теряем».

Ее поразили глаза отца — в них словно мерцал потаенный глубинный свет. Как будто он уже знал всё, что другим еще только предстояло узнать.

И она подумала тогда — такими, наверное, и были глаза мыслителей.

Беспокойство овладело и Улдуз-ханум. Она настояла продолжить лечение в Звенигороде, где они бывали не раз. В этом благодатном, тихом и уютном уголке располагалась одна из лучших правительственных здравниц.

Кашкай поддался на уговоры еще и по другой причине, которая не составляла секрета для домашних, — ему хотелось быть поближе к Москве, точнее, к Хабише — старшей дочери, учившейся в аспирантуре. Сын Чингиз успел обзавестись семьей и уже несколько лет жил отдельно. Кашкая радовало, что оба рано проявили склонность к науке и пошли своими тропками по жизни. Но некогда большой и шумный дом, внезапно как бы опустевший, остро напоминал о приближающейся старости.

«…После проводов в аэропорту я впервые в жизни почувствовал какую-то пустоту, и, если б не Улдуз и Айбениз, я вполне мог бы считать себя одиноким, — писал он в Москву своей старшей дочери. — Однако все это мелочи жизни по сравнению с тем, что моя дочь работает над диссертацией. Ты нашла свое призвание и то, что ты приобщаешься к научному мировоззрению, — главное, чему я бесконечно рад». И в другом письме: «Твое сообщение о подготовке к печати двух научных статей несказанно обрадовало меня. Жду с нетерпением публикаций»^{133}.

Поездка в Звенигород оказалась как нельзя кстати. В один из дней М. Кашкай выбрался из своего санаторного затворничества в столицу и объявился в общежитии, где проживала Хабиша. Тут-то и подкараулил его неожиданный телефонный звонок.

«Можно Хабибу-ханум?» — услышал он чей-то мужской голос. При таком повороте дела в душе любого отца, кем бы он ни был и к какой бы нации ни принадлежал, всплывает ревнивый вопрос: кто он, этот посторонний мужчина, проникающий в комнату его дочери, пусть и по телефону?

«Передайте, что звонил Гусейнов», — попросил незнакомец на другом конце провода и, извинившись, повесил трубку.

По свидетельству домашних, Мир-Али Кашкай в принципе лишен был традиционных восточных предрассудков, обязывающих отца создавать защитную систему этикета, призванного оберегать женскую половину дома от постороннего взгляда. Как мы уже говорили, женщины кашкайцев не носили чадру и ходили с открытым лицом. Тем не менее неожиданный звонок встревожил его.

— Что это твои знакомцы представляются официально, как на партсобрании? «Передайте, что звонил Гусейнов…»

— Служебная привычка. Он ведь первый секретарь ЦК комсомола Азербайджана — Вагиф Гусейнов.

— Мог бы представиться и проще, Вагиф — прекрасное имя. Впрочем, сей случай только лишь подтверждает мою правоту в той дискуссии о формах обращения в азербайджанском языке. Не захотели воспользоваться подзабытыми словами: «бек», «ага». Вот и приходится общаться даже с близкими строго по-партийному…

Так в доме Кашкаев появился Вагиф Гусейнов, лидер азербайджанской комсомолии в 70-е годы. Ему тогда было тридцать, Хабибе — двадцать четыре. Его ухаживания завершились в конце 1974 года веселой молодежной свадьбой.

Накануне жениха, молодого кандидата в члены бюро ЦК КП Азербайджана, как, впрочем, и всех других в ту пору, строго предупредили: «Свадьба должна быть скромной!»

Скромной так скромной. Только как ей такой быть, если одной родни набирается человек 200–250? Обид не избежать… И еще: за невестой-то, кем бы ты ни был, принято приезжать с музыкой — под радостные трели зурны, кларнета и победный бой нагары — таков обычай. Мир-Али в новой для себя роли — отца невесты — не переставал сокрушаться: «Как же без музыки-то? Что люди скажут — втихомолку дочь замуж выдает Кашкай?»

Но в назначенный час двор кашкаевского дома огласила пронзительная песнь зурны. Да так, что все соседи бросились к окнам!

«Ты смотри, с музыкой явился секретарь!» — только и молвил Кашкай. А комсомольский лидер потом оправдывался: «Сами же учим, чтоб празднества были социалистическими по содержанию и национальными по форме…»

Свадьба не прервала учебу Хабибы в аспирантуре, хотя появление в семье Кашкаев молодого политического деятеля вызвало немало пересудов в элитных бакинских домах. Кашкай были как бы частью научного мира, как Гаджибековы — музыкального. Но ни тогда, ни много позже ничто не указывало на то, что в самом этом жизненном соприкосновении могла таиться опасность, да такая, что долго еще будет стучаться в двери семьи.

Все это было еще впереди и все это предстояло пережить. А тогда, в середине 70-х, М. Кашкай писал Хабише: «Тебя, наверное, очень интересуют успехи Вагифа. В связи с этим направляю его статью и две его газетные публикации. По его словам, он сейчас работает над большой статьей для московского издания. Думается мне, что если так пойдет и дальше, мы его, в конце концов, переведем на научную стезю. И это у него получится!»^{134}

Подмосковные просторы, тенистые леса, зеленые нивы благотворно действовали на измотанный экспедициями, многочасовой работой за письменным столом и интригами последних лет организм ученого, которому было уже под семьдесят. Впрочем, в академическом мире в таких случаях говорили: «Всего-то под семьдесят…»

Бесконечное блуждание среди сосновых рощ. Райский воздух. Райская красота. Райское пение птиц.

Через два месяца, когда от инфаркта, казалось, не осталось и следа, Кашкай заявил: «Напрасно вы все переполошились. Я нахожусь в блестящей физической форме и напоминаю: я проживу сто лет!» И стал собираться домой.

А в Баку его ожидал сюрприз.

«Направляем Вам для сведения выписку из постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 12 мая 1962 г. № 441 «О мерах по дальнейшему улучшению подбора и подготовки научных кадров». Безобидная, вроде бы, бюрократическая бумажка, каких накопилось за время отсутствия десятки. Но в ней — напоминание о совминовских постановлениях, запрещающих ученым занимать административные должности помимо основной научной. Такие решения принимаются со времен Багирова, и, как говорит старый солдат, академик Зия Буниятов, без пол-литра в тенетах бюрократии не разобраться. Но с чего это вдруг кадровикам вспомнилось давнишнее постановление? Не говоря уже о другом: «Одновременно напоминаем Вам, что срок Вашего избрания истекает 16 марта 1976 г.»^{135}.

А тут еще — приглашение в партком. Партийный секретарь считает целесообразным обсудить на ближайшем заседании взаимоотношения двух видных академиков — Мир-Али Кашкая и Шамиля Азизбекова. Оказывается, в давней дискуссии между двумя геологами кое-кто усматривает нездоровое соперничество, недостойное коммунистов столь высокого академического ранга. Аксакалы подают плохой пример молодым…

— Дискуссия в науке — лучший путь поиска истины. В современной геологии немало проблем и столько же точек зрения. Мы ищем истину, но не выясняем отношения. У нас научный спор, а не склока. Можете включать это в повестку дня, но знайте: я на обсуждение не явлюсь.

Академик Кашкай редко бывал столь резок. К чести Ш. Азизбекова, тот солидаризировался со своим коллегой. Инцидент вроде бы исчерпан, но сколько крови попорчено…

Гасан Багирович считает, что академик Кашкай работает с перегрузками. Он и академик-секретарь, и член президиума Академии наук, и завкафедрой в университете, и член многих научных советов и обществ. И в заключение трогательная забота о здоровье академика-секретаря: «Мы должны беречь вас». Значит ли сказанное, что он должен распрощаться с кафедрой в университете, а значит, расстаться с молодежью? Нет-нет, академик Кашкай может и должен читать лекции. Геофак трудно представить без него. Но кафедру придется сдать…

Конечно, всему рано или поздно приходит конец. Он и сам чувствовал, что надо освобождаться от учебных нагрузок, отнимающих слишком много времени, и сосредоточиться исключительно на научной работе. Но столь беспардонное оповещение о надвигающейся старости!.. С подобной бесцеремонностью ему давненько не приходилось сталкиваться. Впрочем, после Мамедалиева всякого пришлось насмотреться. Чего стоило только заседание президиума в исполнении Рустама Исмайлова. Бывший директор завода, отменный хозяйственник, лауреат Ленинской премии, превращал заседание в производственное совещание, обращаясь к академикам, как к начальникам цехов. Но даже грубоватый Р. Исмайлов сохранял дистанцию и тот особый пиетет, которым традиционно, как броней, были окружены Топчибашев, Кашкай, Ибрагимов…

Они — аксакалы — встречались все реже. Мирза Ибрагимов, возглавив Азербайджанский комитет солидарности стран Азии и Африки, подолгу бывал в загранкомандировках. Топчибашев хворал.

Замены друзьям не бывает. Когда вы оглянулись и увидели, что кругом ни одного друга, — знайте, пора уходить.

При встрече они словно бы читали в глазах друг друга беспокойство за положение дел в Академии. Мустафа-бек недоумевал: «Куда подевался дух высокой учености? Что стало с нашим Олимпом?» Мир-Али: «Прервалась связь времен. Нас постигло худшее, что может быть в истории, — забвение традиций».

И оба они должны были присутствовать при шоу, которое регулярно устраивает президент при аттестации сотрудников Академии. Он лично проверяет знания историков, литераторов, химиков, математиков, нимало не смущаясь возникающих при этом конфузов.

— Ваша последняя работа? — спрашивает он у философа Джангира Эфендиева.

— Эстетические воззрения средневекового Ирана, — отвечает философ.

— Сколько раз вы ездили в Иран?

— Ни разу. Шах не пускает.

— А как можно писать об иранской философии, не побывав в Тегеране? — искренне возмущается президент.

— Представьте, профессор, возможно. Например, Эммануил Кант никогда не летал в космос, однако это не помешало выдвинуть космогоническую гипотезу и высказать предположение о существовании большой вселенной вне нашей галактики…

И так — день за днем.

Это уже была совсем не та Академия, которую они возводили с таким вдохновением и полной отдачей сил.

Он понимал: лучшие годы прошли, совсем другая жизнь стучалась и в его двери. Но все меньше оставалось сил сопротивляться новым веяниям, грозящим разрушить то, чем и во имя чего он жил. И почти не осталось людей, с которыми можно было бы поделиться мыслями, облегчить душу от накопившихся сомнений. Никогда раньше не чувствовал он столь остро свою одинокость и почти физическое ощущение множества липких пут на своем теле.

Неужто и вправду он, мечтавший в юности о высоком полете, на склоне лет уподобился осторожному тетереву, никогда не попадающему в силки, но в упоении от своей главной песни не видящему, что на него внимательно смотрят два глаза и дуло ружья?

Он понимал, что на него началась охота, и знал, чьи то были глаза и в чьих руках находилось это ружье. Но ни сдаваться на чью-то милость, ни паниковать, ни, тем более, вооружаться для своей защиты от кого бы то ни было он не собирался. У него всегда было под рукой единственно нужное ему лекарство от меланхолии и депрессии — любимое дело, которое вряд ли кто мог у него отнять. Только разве вместе с головой.

Может быть, именно тогда и сформировалась давно вынашиваемая им мысль, на которую натолкнул найденный случайно в горах причудливый камень: изумруд, сращённый с булыжником. Две чужеродные и, по-существу, враждебные друг другу сущности. С одной стороны — драгоценный камень, с другой — грубая масса исходной материи. Не таково ли раздвоение человеческих помыслов и исканий, неизбывное противостояние индивида и общества?

Изумруд, как и человек, рвется прочь из грубой породы, а она держит его бульдожьей хваткой. И нет ничего, кроме умной и осторожной внешней силы, способной расчленить это сращение, причем всегда — в пользу драгоценного камня…

Еще в 1957 году М. Кашкай вместе с доктором химических наук Исой Селимхановым занялся изучением «белых пятен» древней металлургии. Этой работе предшествовала длительная дружба ученых, завязавшаяся при обстоятельствах незабываемых. Сразу после войны на прием к академику-секретарю явился молодой человек, химик, который никак не мог найти себе применение в стране, остро нуждавшейся прежде всего в ученых-химиках. Оказалось, дипломированного химика готовы были взять и на производство, и в научно-исследовательские институты, да, прослышав его историю, предпочитали уклониться от повторной встречи.

Биография Исы Селимханова, так звали молодого человека, имела серьезный изъян — он побывал в немецком плену. Выслушав просителя, академик-секретарь занялся его трудоустройством — на свой страх и риск. В кадрах предупредили: «Не связывайтесь! Неприятностей не оберетесь!» Такого рода опасения и предупреждения только раззадоривали Кашкая. В конце концов И. Селимханову нашлось место в одной из лабораторий, и с этого примечательного факта родилось новое направление в азербайджанской науке, чудесным образом соединившее химию, геологию и историю.

Кашкая увлекли идеи Селимханова, связанные с историей развития металлургии и древних металлов. Специалистов интересовал вопрос: действительно ли самородная медь была первым металлом, использованным человеком на Кавказе, на Ближнем и Среднем Востоке? Загадочной оставалась проблема применения в древности олова, никеля и даже алюминия в качестве присадок к меди. И такой, казалось, несложный вопрос: откуда доставлялось олово для снабжения тех районов древней металлургии, где не было оловянных месторождений? Исследования М. Кашкая показали, что олова на Кавказе не могло быть.

Академик Теймур Бунятов:

«Селимханов с Кашкаем одни из первых применили спектральный анализ. Благодаря их работам раскрылась куда более сложная картина химического состава металлических предметов, найденных не только в Азербайджане, но и на всем Кавказе. Спектральный анализ показал, что древние металлические изделия действительно «безоловянные». Зато в составе их много мышьяка! Значит, на Кавказе древние металлурги плавили не оловянную бронзу, а мышьяковую. А чуть позже и мышьяково-никелевую».

Пришла пора обобщить полученные данные, выдвинуть новую точку зрения относительно эпохи «ранней бронзы». Суть обоснований М. Кашкая и И. Селимханова сводилась к следующему: в древности мышьяковую бронзу получали путем совместной плавки мышьяковых минералов: реальгара и аурипигмента, богатые месторождения которых имеются в Закавказье. А находки в Азербайджане форм для отливки предметов и анализ их подтвердили, что здесь изготовлялись медно-мышьяковые предметы: оружие и орудия труда, быта, относящиеся к глубокой древности.

Споры, возникшие вокруг новой теории по истории металлургии, наилучшим образом отвлекли М. Кашкая от тягучей академической текучки и нескончаемых интриг. Он вновь окунулся в свою стихию, всецело отдавшись течению научной мысли, которая его поглотила, увлекла и увела в иные эпохи и времена. Никакой врач не смог бы придумать лучшего способа отвлечься. Дискуссии, развернувшиеся вокруг научных версий азербайджанских ученых, связанных с развитием металлургии на Кавказе и в Азербайджане в частности, всецело и надолго поглотили Кашкая. Его рассказы, выступления, связанные с новым научным увлечением, звучали молодо, интересно, свежо.

— Противники нашей теории, — увлеченно спорил М. Кашкай со своими оппонентами, — нередко ссылаются на то, что олово в больших количествах невозможно было перевозить из Малайзии в Европу — тогда средства передвижения были очень примитивными. До недавнего времени все считали, что Колумб открыл Америку. Однако новейшие исследования показали: древние мореплаватели — норманны, японцы — задолго до него побывали на американском материке. В свою очередь, южноамериканские индейцы на своих плотах пересекали Тихий океан и добирались до Полинезии. А на острове Пасхи они оставили свои «визитные карточки» — огромные каменные статуи. Все это блестяще доказал знаменитый путешественник Тур Хейердал. Так почему же олово не могло попасть в Европу из Малайзии через Китай, Индию, Афганистан? Ведь здесь, под ногами у людей, была суша, что, естественно, гораздо упрощало задачу…

Итогом этого сотрудничества — геолога и химика — явилась интереснейшая книга об истории металлургии, которую специалисты считали серьезнейшим вкладом в историю развития древних культур не только Азербайджана, но и Кавказа в целом. Она как бы еще раз подчеркивала особенность научного мышления М. Кашкая — его широту и всеохватность. В результате неожиданного «путешествия» в бронзовый век он окончательно забросил мысль о переезде в Москву. Этому его решению способствовало еще одно жизненное обстоятельство.

В 1975 году однажды позвонил ему Кара Караев с просьбой встретиться и посоветоваться «по одному крайне важному вопросу». М. Кашкай любил великого композитора, радовался его успехам, его Ленинской премии и тому, что «Карик», как называли композитора его друзья, был избран секретарем Союза композиторов СССР. Но и переживал немало за своего друга, зная об атмосфере непонимания и зависти, которая постоянно окружала композитора.

Караев в тот день, как всегда, много курил. Было видно, что он чем-то мучается и не может найти выхода.

— Я окончательно перебираюсь в Москву, и мне предстоит определиться с моим архивом. В нем рукописи, книги, письма, словом, огромное наследие. Оставлять ли его в Баку или везти в Москву?

Для Кашкая в этом вопросе не было дилеммы. Его совет был таков: «Кара, ты принадлежишь азербайджанскому народу, и этим все сказано. Что бы здесь, в Баку, ни происходило, какие бы интриги вокруг тебя ни плелись — все это ничто по сравнению с тем, что вышло из-под твоего пера. Ты оставляешь архив не местным бюрократам, а завещаешь своему народу. Я свято верю в это, как верю в прогресс, в науку».

…А утром он вновь обнаружил на столе письмо начальника отдела кадров: «Напоминаем Вам, что срок Вашего избрания истекает 16 марта 1976 г.». Прочел, усмехнулся и продиктовал несколько строк президенту: мол, срок академика-секретаря действительно истекает 16 марта 1976 года, но к чему ему об этом напоминать, коли вот уж как два года академик М. Кашкай переведен на штатную должность члена Президиума АН Азербайджана?

В Академии ни для кого уже не было секретом, что на место М. Кашкая подыскивают нового человека. Называлось даже имя вероятного кандидата. Впрочем, его вычислить не составляло особого труда, ибо люди, наученные безошибочно угадывать пристрастия нового начальства, видели, что бессменный академик-секретарь никак не вписывается в рамки новой кадровой политики. Впрочем, в ту пору возню вокруг Кашкая в высоких инстанциях объясняли куда как просто: молодой, энергичный президент жаждет влить «свежую» кровь в академические структуры, придать всей работе АН больше динамизма, добиться большей отдачи и эффективности.

Истинные причины удаления М. Кашкая, да и других заметных фигур, стали ясны много позже, когда открылись шлюзы для заполнения академического корпуса «своими» людьми.

Но в целом процесс разложения научной среды начался в середине 70-х. Впрочем, это тема другого разговора, а тогда, в описываемый день, наш герой получил дополнительно весомый аргумент в пользу своей немедленной отставки. Одна из сотрудниц геохимической лаборатории обратилась к нему с просьбой помочь сыну в поступлении в университет. «Парень с отличием закончил школу, но каждый раз ему искусственно занижают оценки», — уверяла она. На недоуменный вопрос профессора: «Как же такое возможно?» — она вдруг завелась, и ее нельзя было уже остановить: «Это становится неизбежным, уважаемый профессор, потому что дети партийных работников поступают по высочайшей протекции, а отпрыски торгашей — за деньги!»

Бесстрашно глядя в расширившиеся от удивления зрачки академика, она продолжала: «Может быть, вы не знаете и того, что давно существует такса на факультеты. Самые высокие цены на юрфаке и востфаке. Вы, конечно, очень удивитесь, но на геофаке много не берут. В мединституте приемом занимается не комиссия и не ректорат… Профессор, я слишком вас люблю и уважаю, чтобы продолжать этот недостойный вас разговор. Но поверьте, за пределами вашего кабинета — другая жизнь! Ваши представления о ней безнадежно устарели!»

Сумбурная речь несчастной женщины наилучшим образом доказывала то, в чем он не хотел себе признаться. Он действительно зарылся в науку и не заметил новых поветрий. Все эти люди — и сын, согласный за деньги получить образование, и родитель, покупающий диплом, и педагог, обучающий за взятку, — вдруг словно встали перед его мысленным взором в полный рост… Он не был настолько наивным, чтобы не понимать, что это уже не отдельные факты, а ставшая грозной реальностью деградация системы, в которой он сам занимал далеко не последнее место. Неожиданно подумалось: «А ведь права лаборантка, я безнадежно отстал и по большому счету занимаю чужое место. В этом кабинете должен сидеть другой человек, и тогда между академическими кабинетами вновь возникнут столь необходимые для рабочей атмосферы гармония, взаимопонимание, взаимосвязанность и единство устремлений. В этом оркестре мне уже не играть. Я создаю только диссонанс».

«Прошу освободить от занимаемой должности…»

Он отказался враз от всего — и от должности академика-секретаря, вместе со всеми благами и льготами, представляемыми этой важнейшей ключевой позицией в Академии, от председательства в Комиссии по развитию естественных производительных сил республики, чем особенно гордился, от обязанностей члена редколегии журнала «Наука о Земле».

Должности и посты, сколь бы они ни значили, были ничто по сравнению с главной целью его жизни — служением науке. Он, в сущности, освобождал себя от пут, которые мешали ему довести до конца важнейшую работу последних лет. Она представлялась ему особенно важной, как бы заключительным этапом в его долгом научном поиске. Речь идет о геохимической карте Азербайджана, к составлению которой до Кашкая никто не подступался.

Из архива академика Кашкая:

«Зав. фондом Института геологии АН Азерб. ССР тов. Хусид Ф. С.

Во исполнение постановления Президиума от 26 декабря 1976 года и Ученого Совета Института геологии отделу геохимии и минералогии рудных месторождений поручено завершение весьма трудоемкой работы — «Геохимическая карта Азербайджана».

Для выполнения этой работы необходимо использовать большое количество фондовых отчетов Института, Управления СМ Азерб. ССР по геологии и других организаций.

В связи с этим прошу указанных нижеперечисленных сотрудников Отдела ГМРМ Института оформить в соответствующих инстанциях для использования секретных материалов…

Руководитель Отдела ГМРМ Института геологии АН Азерб. ССР

Академик М. А. Кашкай

17 февраля 1976 г.»^{136}.

Он не впервые брался за составление карты. В этом деле М. Кашкай обладал наибольшим опытом. В течение последних двадцати лет он периодически участвовал в подготовке и издании различных карт. В библиографическом издании, вышедшем в 1967 году, имеется отдельный раздел — «Карты, составленные М.-А. Кашкаем». Упоминаются геологическая, геотермическая, сейсмическая карты Азербайджана и карта полезных ископаемых Азербайджанской ССР. Каждая из них как бы подводит итог его деятельности в определенном направлении.

Вышеприведенное официальное обращение явилось итогом длительных раздумий и предварительной разработки вопроса. Задолго до этого, точнее, в июле 1975 года, М. Кашкай писал в Москву из звенигородского санатория своей дочери Хабибе: «Нынче мы стали курортниками. Не трудно представить наше житье — вкусно едим, много гуляем по живописным окрестностям, по вечерам смотрим кино. Вроде бы, что еще человеку надо? Однако охватила меня одна идея, которая не дает покоя и заставляет просыпаться в 5 утра, как и всю жизнь. Я занялся изучением принципов составления геохимической карты. И связано это с одной целью — разработкой новой проблемы — «Геохимической карты Азербайджана». Эта карта в нашей геологической науке явится совершенно новым начинанием. Я думал и размышлял об этом давно. Сейчас же приступил непосредственно к реализации идеи и потому впервые раскрываю тебе свой секрет»^{137}.

Год спустя, летом 1976 года, он сообщал: «В последние дни по старой привычке вновь перебрался на наш балкон. Я, будучи в Звенигороде, частенько наведывался в Москву и привез кучу интереснейших материалов. Остается только составить план и приступить к его осуществлению в официальном порядке»^{138}.

Так он вплотную занялся задачей огромного практического значения — составлением геохимической карты страны, которую исходил вдоль и поперек и в недрах которой для него не оставалось тайн. Составить геохимическую карту — значит вооружить республику своеобразным компасом, который и через 100 лет подскажет, где и что лежит, как происходило формирование полезных ископаемых на территории, каких именно и в каком количестве.

Решение такой задачи было по плечу не каждому. Ее мог выполнить только человек с энциклопедическими знаниями о Земле вообще и азербайджанской в частности.

Это была работа для геолога универсального типа, каковым и являлся Кашкай.

Уже через полгода он пишет в Оргкомитет совещания по проблемам минерального сырья Академии наук СССР: «В ходе работы над составлением геохимической карты Азербайджана выявлен ряд закономерностей в распределении рудогенных, в том числе редких элементов. Мною разработана методика составления такой карты на структурно-формационной основе. Поэтому прошу, кроме моего коллективного доклада, включить второй мой доклад на тему: «Геохимические критерии поисков и наращивания ресурсов минерального сырья в пределах Азербайджана»^{139}.

Работа над картой продвигалась поразительно быстро, и уже в конце декабря М. Кашкай обратился к академику-секретарю отделения науки о Земле, тогда еще члену-корреспонденту АН Азербайджанской ССР Митату Аббасову с просьбой: «Постановлением президиума АН Азербайджанской ССР (от 26.XII.1976 г. № 62) мне было поручено завершить геохимическую карту республики в масштабе 1:600 000. Эта весьма трудоемкая работа, требовавшая многих лет работы, закончена в указанный в постановлении короткий срок. Однако необходимо заполнить чертежные работы. Институт геологии выделил чертежников для оформления геохимической карты республики и приложения к ним»^{140}.

Новая работа увлекла его. М. Кашкай был вновь, как и в прежние годы, на подъеме. Новый, 1977 год он встречал в приподнятом настроении, словно бы сбросил груз последних нелегких лет. Он выглядел быстрым, подвижным, много шутил. Когда принесли ему постановление президиума Академии наук «О подготовке к юбилею 70-летия академика Мир-Али Кашкая», заметил: «А тут нет ошибки? Точно — 70-летие?» Увы, празднество пришлось перенести на неопределенные сроки — в самом начале января, поздно вечером Улдуз-ханум пришлось сделать то, чего ей никогда не приходилось делать: вызвать для мужа «скорую помощь».

Врачам недолго пришлось трудиться, чтобы поставить диагноз — инфаркт. Чуть позже, после консилиума, последовало уточнение — обширный инфаркт миокарда. Впрочем, пациент в реанимационной пробыл недолго. Его состояние быстро улучшалось, а когда оно перестало внушать врачам опасение, ему даже разрешили заняться картой, мысль о которой ни на минуту не покидала академика. Просмотр ранее подготовленных разделов очень скоро сменился приглашением машинистки, которой неоправившийся еще окончательно от болезни академик надиктовывал теоретическую часть объемного картографического труда. Вслед за этим появились в палате сотрудники из лаборатории, с которыми он обсуждал проводимые исследования, консультировался о главном — геохимической карте Азербайджана. Рядом с ним все время находился сын Чингиз, к тому времени уже доктор наук, которому академик поведал свои соображения, связанные с картой.

Он словно бы чувствовал, что болезнь может прервать его работу, которую он считал венцом своей научной мысли, и стремился как можно быстрее завершить ее. На всякий случай он посвящал в особенности рукописи Чингиза, все время приговаривая: «Это — компас для потомков. Доведем работу до конца — будущие геологи, производственники не раз добрым словом помянут. Если я этого не сделаю, кто знает, кто еще возьмется за этот непростой труд?»

Палата как-то незаметно превратилась в рабочий кабинет, заполненный чертежами, диаграммами, стопками отпечатанного текста. Днем — диктовка, вечером — обсуждение готовых разделов, ночью — допоздна работа с рукописью. Это было слишком много даже для здорового человека. Однако всех убаюкали необычная энергичность, творческий подъем, юношеский блеск в глазах 70-летнего ученого, который нетерпеливо дожидался раннего утра, чтобы по старой привычке сесть за рукопись. Здесь, в больничных условиях, и отметил он по-семейному свой семидесятилетний юбилей. Впрочем, в республике готовились к этому, как к знаменательному событию, предполагалось провести торжественное мероприятие после выздоровления академика. В один из дней позвонили из приемной первого секретаря ЦК: «С вами будет говорить Гейдар Алиевич!»

Г. Алиев говорил недолго, но тепло, с подчеркнутым уважением. Поздравив с юбилеем, он сообщил, что указом Президиума Верховного Совета СССР Мир-Али Кашкай награжден орденом Октябрьской Революции. То был его первый и последний разговор с руководителем республики. Звонок был знаком особого внимания, своего рода морально-политической поддержкой тяжело больного ученого.

Алиев умел строить отношения с интеллигенцией, дорожил близостью с наиболее выдающимися ее представителями. Он знал: Кашкай — последний из «могучей академической кучки». Это имя — святое для многих в Азербайджане, ценимо и узнаваемо в Москве, Ленинграде — в СССР.

Позже стало известно, что руководство Академии, как это не раз случалось и ранее, придержало отправку документов, и представление к награде поступило в Москву с опозданием.

Из воспоминаний Улдуз-ханум:

«Кашкай не особенно добивался каких-то наград, почетных грамот, которыми увлекались в ту пору многие. Позже подсчитано было, что Мир-Али Кашкай являлся членом многих научных обществ и организаций международного, союзного и республиканского значения. Награды и почетные титулы находили его вместе с широкой известностью. И все же они занимали его менее всего. Он исходил из того, что настоящий авторитет, подлинная любовь коллег, а шире — народа к своим выдающимся деятелям имеет иное измерение. Последняя правительственная награда — орден Октябрьской Революции — застала его уже в больнице. Все кинулись его поздравлять, посыпались телеграммы, без конца звонил телефон. Его же мысли были далеки от мирской суеты. Он весь был поглощен своей работой — геохимической картой. Состояние какого-то нетерпеливого ожидания охватило всех — его сотрудников и нас, домашних».

«Работа над картой завершена! Остальное — дело техники».

Это коротенькое письмо, оказавшееся последним, которое получила в Москве старшая дочь Хабиба, свидетельствовало о том, что академик находится в прекрасной рабочей форме, и невольно думалось, что тяжелый недуг отступил перед напором научного порыва.

Кашкай разложил по папкам все материалы и передал их сотрудникам геохимической лаборатории, наказав как можно быстрее распечатать работу и передать картографам. Палата опустела. Наступила, наконец, больничная тишина. Улдуз-ханум, навестившая супруга, нашла его спокойным, уравновешенным и вполне здоровым. Единственное, что его беспокоило, — необходимость все еще находиться в больнице под наблюдением врачей. Однако они, видно, не зря тянули с выпиской академика из больницы. Была уже середина апреля, когда совершенно неожиданно для всех Кашкая сразил обширный инфаркт. Дежурный врач по неопытности никак не мог купировать боль у больного в груди, Улдуз-ханум бросилась к реаниматорам. Кашкай находился в состоянии полузабытья. Из Москвы срочно прилетел близкий человек семьи, известный невропатолог. Ему почти удалось вывести больного из коматозного состояния. Хабиба, срочно вызванная из Москвы, где она готовилась к защите кандидатской диссертации, не узнала своего отца. Кашкай лежал под капельницей.

«Он изменился, выглядел каким-то просветленным, словно бы помолодел. Папа сильно похудел и смотрелся как на давнишней фотографии. У меня мелькнула мысль, что он похож на итальянца… С чего я так подумала, и сама не знаю. Может, эти ощущения были вызваны тем, что я всегда его воспринимала не просто как родное и близкое существо, которое я теперь теряла навсегда, а человеком мира, который, уходя, все же остается…

Те несколько мгновений, которые оставались у него до надвигавшегося забытья, он потратил на вопросы о состоянии моей диссертации… С Чингизом он не переставал говорить о том, что необходимо сделать при редактировании геохимической карты…»

Все кончилось поздно вечером, когда у пациента стал стремительно развиваться инсульт. Потом настал миг, когда врачи выходят к родным с тем выражением лица, которое лишает их последней надежды.

Жизнь академика Кашкая оборвалась…

23 апреля 1977 года академик Мир-Али Сеид-Али оглы Кашкай удостоился всех ритуальных почестей, принятых в Советском Азербайджане.

Он был похоронен в Аллее почетного захоронения, своеобразном пантеоне азербайджанских знаменитостей, неподалеку от могил тех, с кем его связывало великое духовное братство — Узеиром Гаджибековым, Мир-Асадулла Мир-Касимовым, Юсифом Мамедалиевым.

В последний путь академика провожала вся научная элита республики, его многочисленные коллеги и ученики из Москвы, Киева, Новосибирска, Тбилиси и других городов СССР, пришли тысячи простых людей со всего Азербайджана, для которых он, как писали газеты, был символом настоящей учености, бескорыстного служения народу.

Александр Яншин несколькими днями ранее поздравил своего азербайджанского друга с 70-летием. Не отличавшийся особой словоохотливостью великий ученый на этот раз был особо щедр на слова признания и уважения, обращаясь к тому, кого он называл «талантливым и многогранным ученым, высококультурным и обаятельным человеком, неустанным тружеником, достойным сыном азербайджанского народа».

В этом коротком послании были и такие строки: «Вы обладаете всеми моральными качествами ученого: смелостью, честностью и мудрой сдержанностью ума и благородными чувствами. Такие люди, как вы, должны жить в веках».

Вряд ли найдешь лучшие слова для завершения жизнеописания нашего героя — Мир-Али Кашкая, одного из плеяды великих геологов XX века.

Барельеф на фасаде дома, в котором знаменитый академик прожил последние годы жизни, появился много лет спустя, вместе с первыми демократическими переменами, в 1990 году. Тогда же его именем была названа улица в Баку.

В годы же, названные позже застойными, об ученом вспоминали редко. По чьему-то приказу вынесли из Музея геологии Ярдымлинский метеорит и водрузили у входа в Институт физики.

Не менее драматичной складывалась и ситуация с 90-летием Кашкая уже в новом Азербайджане.

Призывы ученых отметить знаменательную дату никто не слышал. В конце концов инициаторы решили провести юбилейное собрание, но не в Президиуме Академии наук, а в Институте геологии, в котором не было ни электричества, ни отопления, что, естественно, вызвало возражение супруги покойного академика, заявившей, что один из основателей Национальной академии, ее бессменный академик-секретарь заслуживает большего почета и внимания. В последнюю минуту кто-то наверху дал добро на проведение юбилейного мероприятия в соответствии с установившимся порядком. А вслед за этим Ибрагим Бабаев, тот самый «Бала-Кашкай», о котором я писал выше, сообщил о том, что сгорел дотла архив Института геологии. В огне погибли многие экспонаты, архивные документы, книги, которые академик собирал практически всю жизнь.

То ли плохая проводка виной тому была, то ли кто-то таким вот образом решил одернуть излишне ретивого «Бала-Кашкая» — этого доподлинно выяснить не удалось, да и мало кого тогда серьезно интересовало.

Исчезла и знаменитая геохимическая карта вместе с пояснениями к ней, последние страницы которой он дописывал на смертном одре. Перерыли лабораторию, перетряхнули все папки с документами — объемистая многостраничная рукопись как в воду канула.

Вспоминает Рена Кашкай, племянница академика, научный сотрудник Института геологии НАНА:

«Он писал ее до последних дней своей жизни. Писал в больничной палате, куда каждый день приходили сотрудники геохимической лаборатории, как на работу. Наконец, в один из дней, поздно вечером он, как сейчас помню, откинулся в кресле, улыбнулся своей мягкой улыбкой и тихо проговорил: «Всё. Карта готова». И внимательно посмотрел на своих коллег. Мне кажется, коллектив лаборатории был в полном составе. Даже машинистка находилась в палате. Профессор диктовал ей «легенду» — так называется текстовая часть карты, в которой даются пояснения к изобразительному ряду, цветовой гамме, знакам, обозначениям. Короче, это своеобразный шифр к карте. Так вот профессор вручил ей текст, а саму карту, разрисованную от руки, передал одному из научных сотрудников: «Теперь дело за вами, точнее, за картографом».

Все мы кинулись поздравлять Кашкая, у нас, в тот вечер находившихся у академика, было прямо-таки праздничное настроение. Шутка ли сказать — проделана огромная работа. И где — в больничной палате! Впервые в истории Азербайджана составлена геохимическая карта недр республики, своеобразный путеводитель геолога-практика. И сам профессор находился в приподнятом настроении, словно сразу помолодел, даже пошутил: мол, такие вещи надо бы отмечать, как положено. Кто бы мог подумать, что через два дня он вновь окажется в реанимационной…

Прошло не помню уж сколько времени, и как-то на заседании президиума отделения «Науки о Земле» я вдруг слышу, что Институт геологии включает в текущий план работу по разработке геохимической карты Азербайджана.

Мне показалось, что я ослышалась. Но нет, геохимическая лаборатория, та самая, которую многие годы возглавлял М. Кашкай и в распоряжении которой должен был находиться его последний труд, бралась в течение ближайших лет подготовить и издать собственную геохимическую карту.

— Но она же давно подготовлена! — не удержалась я.

Наступила неловкая тишина. После чего вопрос отложили «на потом», но более к нему не возвращались»…

Весьма загадочная история, если не сказать больше.

Было множество свидетелей работы над картой и ее передачи в руки двум сотрудникам лаборатории, очевидно, имевшим имена и фамилии, наверняка знавшим правила хранения такого рода документов. Существовала общая заинтересованность, в конце концов, в подобной уникальной разработке. И тем не менее карта исчезла.

Кто же закрыл рты знающим эту историю и кто связал руки державших переданные им ценнейшие материалы? Кто, нимало не смущаясь дурно пахнущей ситуацией, заставил всех поверить в то, что никакой карты у М. Кашкая и вовсе не было?

Я не нашел ответа на эти вопросы, и мне остается лишь повторить за сказавшим сакраментальное: «О времена, о нравы!»

Нет, виной всем этим большим и мелким пакостям в отношении покойного ученого была не забывчивость людская, а та самая, чуждая духу Кашкая, область человеческой деятельности, которой он инстинктивно сторонился и всю жизнь избегал опасного с ней сближения, так, возможно, и не поняв до конца тщетности своих усилий. Чем дальше в горы уходил от нее геолог, тем неожиданней она взламывала невидимые стены, возведенные им вокруг собственного и, как ему, очевидно, думалось, лично ему принадлежавшего мира. Она, политика, не оставила Кашкая в покое и после смерти, мстительно прошлась по его прошлому, непрошеным гостем еще долго стучалась в двери его дома.

Какой же подловато-изобретательной она открывается внешнему взгляду, когда вдруг выныривает из своего привычного затхлого омута!

Так уж случилось, что В. Гусейнов, ставший, как помнит читатель, зятем Кашкая, длительное время являлся одной из заметных и влиятельных политических фигур республики. И все последующие события как бы естественным образом вытекали из этого факта…

Надо ли удивляться тому, что опала, последовавшая после распада СССР, немедленно сказалась и на его ближайших родственниках?

За Реной Гусейновой, 17-летней студенткой Бакинского политологического института, пришли особисты из спецслужб. Вагиф Гусейнов к тому времени уже эмигрировал в Москву, и спецслужбы, видимо, намеревались допросить по сему поводу его дочь. По счастью, несколькими минутами раньше Рена ушла домой, где ее мать, Хабиба-ханум, собирала вещи в связи с отъездом в Москву. Когда из института сообщили, что за Реной приходили люди «оттуда», она, недолго думая, бросила чемоданы и вместе с дочкой кинулась в аэропорт: шел 1994 год, в Баку то и дело бесследно исчезали люди, на улицах отстреливали политических деятелей, следственные изоляторы были забиты родственниками политических лидеров, впавших в немилость режима.

Так семья Гусейновых, зять, дочь и внучка национальной гордости азербайджанцев — академика Кашкая, оказалась в Москве.

В апреле 2007 года общественность Азербайджана отметила 100-летие академика. Азербайджанские геологи пригласили на юбилейные торжества коллег из Москвы, Грузии, Сибири, Казахстана…

Когда на научной сессии кто-то из ораторов стал долго перечислять имена воспитанников академика М. Кашкая, кто-то в зале воскликнул: «Да что тут считать! Все мы — ученики Кашкая».

Он ушел, но остался в памяти знавших, уважавших и любивших его людей. По его книгам сегодня учатся тысячи будущих геологов, живут его идеи, вдохновляющие молодых исследователей на новые изыскания, служат людям открытые им ценнейшие месторождения.

А значит, он, Мир-Али Кашкай, остался и долго еще будет здесь, на нашей земле.