Мир Гаора (Сон 1-10) [СИ]

СОН ВТОРОЙ

тогда же и там же

Дни катились один за другим, похожие и в то же время разные. Каждый день приносил что-то новое, иногда смешное, но чаще страшное. Гаор старался не бояться, хотя получалось это не всегда. И потом… бойся, не бойся, никуда ты не денешься. Как на фронте. Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. А здесь… как это же перекрутить применительно к его нынешней жизни? Что-то не получалось. И ничего лучше услышанного от Бурнаша: «Жизнь тошна, а милее смерти», — в голову не приходило. Хотя тошноты хватало. Но не настолько, чтоб смерти захотелось.

Сразу после завтрака заговорили о прогулке. Обещать обещали, да обещанного сколько ждут? Гаору рассказали, что на прогулку выпускают во двор, мощёный, правда, так что земли не чувствуешь, но зато крыши нет, пусть через решётку, а небо. И по две камеры зараз выпускают, так что и поговорить можно, и…

Что и, он не узнал. Потому что пришёл надзиратель. Как обычно, все сразу притихли, ожидая распоряжений. Гаор стоял у стены с Чалым и Чеграшом, как раз слушал про прогулки, и обернулся к решётке. Надзиратель — не вчерашний, и не тот, что в первый его день, третий уже — указал на него дубинкой. С внезапно оборвавшимся сердцем он подошёл к решётке. Надзиратель откатил перед ним дверь.

— Выходи.

Чувствуя на спине и затылке множество взглядов, Гаор перешагнул порог. Да, решение необратимо, но вдруг…

— Руки за спину, вперёд.

Его провели по коридору мимо камер, теперь он зачем-то сосчитал их. Три. Вывели через тамбур на лестницу, и повели вверх. Четыре пролёта, а спускали по двум, поворот налево, короткий коридор мимо полуоткрытых дверей, откуда пахло знакомой казарменной смесью запахов гуталина, ружейного масла и сигаретного дыма. Сразу страшно захотелось курить. Курево в паёк не входило, занятые на работах, как ему объяснили, ещё могли перехватить, а камерным неоткуда взять. Были это комнаты охраны или надзирателей, он не успел разобрать. Новый тамбур. Там его номер сверили со списком, передали другому надзирателю и новая лестница. Шесть пролётов. Тамбур. И белый, заполненный больничными запахами коридор. Всё правильно, решение необратимо, а про врачей ему Седой говорил. Так что, подбери раскатанные губы и не мечтай, и не надейся.

Надзиратель остановил его у одной из дверей.

— Стой. Лицом к стене.

Он привычно выполнил приказ.

Надзиратель стукнул в дверь, и её тут же открыли.

— Ещё что ли?

— Да, новообращённый.

— Откуда их столько?! Заводи.

Его ткнули дубинкой в плечо.

— Пошёл.

Он перешагнул порог, оказавшись в маленькой ослепительно белой комнате без окон, и тут же получил хлёсткую пощёчину. Удар был абсолютно незаслуженным, и Гаор не так возмущённо, как удивлённо уставился на кряжистого желтолицего мужчину в глухом белом халате санитара поверх мундира с зелёными петлицами. Его удивление и то, что он оставил руки за спиной, как он потом понял, и спасло его от дальнейших побоев. Санитар удовлетворённо хмыкнул и, задав явно риторический вопрос, всё ли понятно, указал ему место у стены.

— Раздевайся.

Здесь уже лежало две кучки грязной мятой одежды, так что дополнительных объяснений не потребовалось. Гаор развязал стянутые узлом на животе полы рубашки, разделся, с привычной аккуратностью сложил одежду на полу и выпрямился.

— Пошёл, — скомандовал санитар.

Следующая дверь вывела его в просторный светлый кабинет. И здесь первое, что он увидел, это окно. Заглядевшись в серое, затянутое тучами небо, он не сразу разобрал, что творится вокруг.

— Подожди, — сказал женский голос, и пинок сзади поставил его на колени.

Опустить голову не потребовали, и он огляделся.

Весы, ростомер, шкафы с лекарствами и инструментами, узкая кушетка, покрытая белой тканью, маленькие столы на колёсиках с разложенными инструментами, стол-каталка с привязными ремнями, стол с картотечными ящиками и другими бумагами. На кушетке лицом вниз лежит голый светловолосый мужчина, спина и ягодицы в ярко-красных поперечных полосах. Выпороли? В центре стоит на коленях голый тощий и, похоже, совсем недавно избитый парень. Оба глаза в сине-чёрных, отливающих в багровое, больших синяках, губы разбиты, и когда он, поскуливая от боли, открывает рот, видны осколки зубов. На бледном лбу красноватое пятно с синей татуировкой: большая точка, вернее закрашенный кружок. Вор — вспомнил Гаор объяснения Седого. Рядом сидел на высоком вращающемся стуле врач и зашивал парню рану на голове. Но… но это женщина! Врач и женщина?!

— Всё, — женщина положила на столик иглу и слегка оттолкнула от себя голову парня, — забирай.

— А ну, пошёл, — сказал санитар.

Продолжая скулить, парень пополз на коленях к выходу.

— Давай, давай, — поторопил его санитар, — ходить не можешь, так в печке полежишь.

Задуматься о смысле сказанного Гаор не успел.

— Иди сюда, — позвала его женщина.

Нет, на коленях он не поползёт, нет, пусть забьют, но перед женщиной он на коленях стоять не будет. Пусть он раб, но мужчина, а она женщина. Гаор встал и шагнул к ней, прикрывая низ живота ладонями.

Женщина с насмешливым удивлением посмотрела на него.

— Новообращённый?

— Да.

Последовал удар по затылку. Да вездесущий этот санитар, что ли? Но ошибку свою Гаор понял и повторил ответ уже правильно.

— Да, госпожа.

В камере ему говорили, что рабу любой свободный — господин. Выговорилось легко, хотя за всю свою жизнь женщину он называл госпожой раза два или три, не больше, и только дурачась.

— Руки убери.

Он промедлил, но вместо удара последовало неожиданное.

— А то я что новое увижу!

Чёрные глаза женщины в сетке морщин смеялись, и он опустил руки вдоль тела.

Оттолкнувшись ногой от пола, она откатила свой стул к столу с бумагами.

— Номер?

— Триста двадцать один дробь ноль-ноль семнадцать шестьдесят три, госпожа.

Она нашла нужную карточку, прочитала, и Гаор увидел, как у неё изумлённо взметнулись брови. Она посмотрела на него, снова на карточку, на него. Что удивило её? Что он бастард? Или что продан отцом? Или имя отца? Как он понимал, всё это записано в его регистрационной карте.

— Иди на весы.

Он послушно шагнул в указанном направлении.

— Лорен, — позвала женщина. — Измерь ему рост и вес.

Лореном звали всё того же санитара. Гаор ожидал, что при измерении роста санитар непременно стукнет его по голове верхней колодкой, но почему-то обошлось.

— Лорен, убери этого.

Лорен подошёл к кушетке и лёгким пинком поднял на ноги лежавшего там.

— Пошёл.

Лорен вывел лежавшего, Гаор мельком успел заметить, что спина и ягодицы у того блестят как мокрые, или от мази.

— Встань сюда.

Это уже ему. Он выполнил приказ. Женщина, по-прежнему не вставая со стула, переместилась от стола с бумагами вплотную к нему. Оглядела.

— В камере били?

— Нет, — он вовремя спохватился, — госпожа.

Она удивлённо покачала головой.

— Где в последний раз били?

— На первичной обработке перед одиночкой, госпожа.

Если не думать, а говорить как уставное обращение, то выходит легко, без напряга.

— Тогда чисто, — как самой себе сказала она, — но проверим. Повернись.

Она выслушала лёгкие, сердце, ощупала его всего сильными, но… не злыми пальцами. Он попытался опять прикрыться, но тут же получил замечание.

— Стой смирно, раз не били.

А вездесущий Лорен, как раз, судя по шуму, ввёл и поставил очередного — Гаор стоял спиной к двери, и не видел происходящего, догадываясь по шумам — подкрепил её слова подзатыльником.

Женщина, закончив осмотр, отъехала к столу и что-то там записала.

— Встань на колени.

На этот раз он выполнил приказ до того, как его ударили.

— Лорен, второй комплект.

Она подъехала к нему, а санитар подкатил один из столиков с инструментами.

— Голову назад.

Гаор запрокинул голову. Она резким сильным движением, но не причиняя боли, сдвинула ему волосы, открывая татуировку, наклонилась, рассматривая.

— Когда умывался, не мочил?

— Нет, госпожа.

— Правильно.

Она взяла со столика тюбик, выдавила себе на палец серой прозрачной мази и промазала ему лоб. Мазь была приятно прохладной.

— Ошейник подними.

Он замешкался, не зная, как выполнить этот приказ. Но она сама взялась за ошейник с двух сторон и сдвинула его наверх по шее. Ошейник туго сдавил горло, и сразу стало трудно дышать. Он захрипел.

— Терпи, — строго сказала женщина, осматривая его шею. — Лорен, там ещё много?

— Двое.

Она вздохнула.

— И все новообращённые?

— С ними пока всё.

— Хоть на этом спасибо.

Разговаривая с Лореном, она смазала Гаору шею той же мазью.

— Ошейник не опускай, пока не впитается. Завтра можешь мыться. Шею моешь когда, под ошейником промывай. И вытирай, как следует, не опускай на мокрое, разотрёшь в язву.

Она говорила устало и равнодушно, как давно привччное, явно думая о чём-то другом.

— Забирай его.

— Пошёл.

Он встал на ноги и повернулся к двери. И тут новое потрясение. В кабинете ждали своей очереди, стоя на коленях, две молоденькие и, как и он, абсолютно голые девчонки. Из одежды на них были только ошейники, волосы спускаются до плеч, закрывая уши, на лбах над бровями татуировка — кружок. Значит, прирождённые. Он инстинктивно прикрылся руками, проходя мимо, и одна из них хихикнула, а другая быстро показала ему язык. Хмыкнул и санитар.

Что их так насмешило, Гаор не понял. Хотя… кажется, можно догадаться. Он оделся, и санитар вывел его в коридор, передав надзирателю.

— Руки за спину, вперёд.

Тем же путём его повели обратно. Ошейник сильно давил шею, но попробовать убрать руки из-за спины, он не рискнул. На гауптвахте тоже попытки шевельнуться без приказа карались сразу и намного жёстче. «Ну да», — сообразил Гаор. На «губе» — подохнет, туда и дорога, а здесь его ещё продавать собираются, и, значит, берегут. Ворохнулась мысль, что могут отправить в другую камеру, но он задавил её. Было бы слишком страшно оказаться одному, без знакомых.

Но, к его облегчению, оказался Гаор опять там же. И сразу прошёл к своему месту рядом с Седым и сел на нары.

— Куды гоняли? — спросил Зима.

— Повылазило тебе, не видишь? К врачу, — ответил за Гаора Чалый. — Так, Рыжий?

Говорить Гаор не мог, и молча кивнул. Седой с улыбкой посмотрел на него.

— Перетерпи, он новый жёсткий, обомнётся, будет свободно двигаться. Лоб тоже промазали?

Гаор снова кивнул.

— А мы тут на прогулку ходили, — стал рассказывать последние новости Чалый.

— А Сизаря и ещё двух с того конца на торги дёрнули.

— Рыжий, а баб видел? Ну, у врача.

Гаор осторожно кивнул.

— Нуу? — оживились парни.

— И много?

Говорить Гаор ещё не мог и потому молча показал два пальца.

— Больше-то тут и поглядеть на них негде.

— Это тебе не в Таргуйском.

— В посёлке-то с этим свободно.

— Это по управляющему глядя.

— Ну, завсегда так.

— И в казармах везде по-разному.

— Вот помнишь, ребя, мы там эти дуры пустотелые делали, так там, Рыжий, веришь, нет, отбой, надзиратель казарму запрёт и дрыхнуть уходит, а там хоть огнём всё гори, — рассказывал Чеграш, — решётки промеж отсеков плёвые, пролезть как нечего делать…

— Это они, небось, по директорскому пузу рассчитывали, — засмеялся Гиря, — он бы точно застрял, а нам-то…

— Главное, к побудке на место успеть.

Гаор невольно засмеялся и тут же закашлялся. Осторожно тронул шею, вроде мазь впиталась, и попробовал сдвинуть ошейник вниз. Тот неожиданно легко сел на основание шеи. Сразу стало легче дышать. Гаор откашлялся, перевёл дыхание и ответил.

— Это в любой казарме главное.

Парни переглянулись.

— В любой это как?

— Ну, в солдатской.

— А рази там запретно?

— Там же свободные.

Гаор сел, подобрав под себя ноги. Уж о чём-чём, а о казармах он мог рассказать.

— В казарме нельзя. Выйдешь по увольнительной и гуляй, как хочешь, только патрулю не попадайся, — начал он.

— И сильно гулял?

— Ты что ж, солдатом был?

— Был, — кивнул Гаор. — А гулял по-всякому. Как с деньгами было. За увольнительную тоже заплатить надо.

Седой, улыбаясь, смотрел на них и слушал, не вмешиваясь. Камера жила своей жизнью, и всё это казалось Гаору уже привычным и даже не слишком отличалось от того, как он прожил бо́льшую часть своей жизни. Ну, мятые штаны и рубахи вместо формы, ну, небритые и лохматые, ну, в ошейниках, а так-то… бабы, жратва, выпивка, кто что когда видел и пробовал по этой части.

— И послаблений не было?

Гаор невольно помрачнел.

— Когда послабления… не к добру они. Перед Чёрным Ущельем нам тоже… строевой нет, начальство нас не трогало, девок, кто хотел, прямо в казарму приводили.

— Это почему? — спросил Чеграш.

— Смертники, — пожал плечами Гаор. — Оттуда живым мало кто возвращался, а со смертника какой спрос. Если я в Чёрное Ущелье назначен, мне «губа», ну гауптвахта, — пояснил он, заметив недоумение парней. Они снова не поняли, и он уточнил, — вроде тюрьмы для военных, но не надолго, а так, не больше месяца.

— Ага, понятно.

— Давай дальше, Рыжий.

— Ну вот, мне не то, что «губа», мне и трибунал не страшен. Всё равно уже. Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. Нас и не трогали.

Парни слушали, приоткрыв рты. Набралось ещё слушателей.

— А Ущелье это что?

— Это в горах, — Гаор стал помогать себе руками. — Ну, вот две как стены, а между ними дорога. И река. Они лезут, мы отбиваемся. Мы вверх сунемся, нас вниз скинут. Вот такой чехардой. То бомбёжка, то обстрел, то атака, — он невольно поёжился. — Мясорубка. Мы кадровые, аттестованные, ещё держались. А новобранцев привезут, за сутки состав уполовинится, а через неделю и сменять некого.

Он уже не следил за тем, понимают ли его, знают ли разницу между аттестованным рядовым и новобранцем, то, прежнее, всё сильнее овладевало им. О Чёрном Ущелье писать он не рискнул, взялся тогда за Малое Поле, посчитав менее опасным, хотя и там навидался и такого, и всякого. Но Чёрное Ущелье…

— А потом?

— А потом перемирие подписали и Ущелье отдали. Так на хрена нас там штабелями укладывали… — он выругался, обрывая рассказ.

Надзиратель уже колотил по решётке, скрипели колёсики тележки, и Слон строил четвёрки. Войны нет, надо жить. Ещё одно присловье с той поры.

А после обеда привели новеньких. Двоих постарше и парнишку вроде Мальца. Все прирождённые, чувствовали и вели себя уверенно. Войдя в камеру, что-то сказали. Гаор не понял, но догадался, что это и приветствие, и, похоже, вроде пароля, потому что откликнулись радушно, и Слон сразу определил их на места. Гаор понял, насколько его поведение отличалось от положенного, и задним числом снова подумал, как бы всё обернулось, если бы не Седой. Но… но похоже, у рабов свой не только Устав, но и язык. И Седой, кажется, его знает. Стоит поучиться.

Седой лежал, прикрыв глаза, а рядом сидел, будто охраняя его, Зима, и Гаор решил отложить вопрос с языком на потом. Успеется. Лишь бы Седого на торги не забрали, но говорили же, что торги только с утра.

— Рыжий, — позвал его сверху Чеграш, — играть будешь?

— Давай, — согласился Гаор.

— Тады лезь сюда.

Гаор перебрался на верхние нары и сел напротив Чеграша, подобрав под себя ноги, чтобы греть их своим телом. Ступни хоть совсем отошли, но здесь к врачу не попросишься, просьба может и боком выйти, слова санитара о печке, где лежат те, что ходить не могут, намертво отпечатались в памяти и пояснений не требовали, так что береги своё здоровье сам, больше оно никому не нужно.

— Давай.

— На обе и вперехлёст? — хитро предложил Чеграш.

— Давай на обе, — усмехнулся Гаор, — кон по десять.

Хоть не играл он давно, но был в себе уверен. Чеграш посмотрел на него с уважительным удивлением, и они начали.

Пять конов подряд Гаор выиграл.

— А ты чего хоть для затравки не проиграешь? — поинтересовался Чеграш, потирая отщёлканный лоб.

— Лоб берегу, — серьёзно ответил Гаор. — Ещё давай? Или хватит?

— Ща, смотри, Лыска покупают.

Гаор повернулся к решётке и стал со всеми смотреть.

Малец и ещё двое парней отвели к решётке одного из новеньких и теперь очень серьёзно спрашивали его о всяком разном. Тот, не в силах вырваться — с трёх сторон зажали, а с четвёртой решётка — отвечал. Вопросы были внешне простые, но Гаор чувствовал, что готовится какой-то подвох, и ждал. Пока Лысок — у него на подбородке густая длинная щетина сильно редела, образуя заметное голое пятно, след старого ожога — отвечал правильно.

— А Слона видел? — спросил нарочито глупым детским тоном Малец.

И все трое притихли в ожидании ответа.

Лысок оглядел их и покачал головой.

— Не приходилось.

— Ну, так посмотри!

Малец нырнул ему в ноги, Лысок покачнулся, теряя равновесие, и двое ловко схватили его за руки и за ноги, раскачали и бросили на дремавшего на нарах Слона.

Слон рявкнул нечто невразумительное и резко оттолкнул упавшее на него тело. Лысок отлетел к решётке, а трое шутников уже сидели на нарах, как ни в чём не бывало.

— Убью, дурни, — проворчал Слон, укладываясь на своё место.

Камера с удовольствием ржала над Лыском, который, нарочито охая и виртуозно ругаясь, ковылял к нарам. Шутников придержали, чтобы он смог отвесить каждому по подзатыльнику, и жизнь пошла своим чередом.

Отсмеявшись, Чеграш сказал Гаору.

— Эх, тебя мы не купили, но ты больно плох был, а теперя знаешь.

Гаор вытер тыльной стороной ладони выступившие от смеха слёзы и весело ответил.

— А я бы всё равно не купился.

— Это почему?

— А я слона раньше видел.

— Это когда? — удивился Чеграш. — Ты ж нови́к, ну новообращённый.

— А слон это зверь такой. Я его в зоопарке видел.

— Слон зве-ерь? — заинтересовался оказавшийся неподалёку Бурнаш, — это какой же он?

— Большой, — приступил к описанию Гаор, — сюда его завести… — он прикинул на глаз расстояние, — от нар до решётки встанет, но развернуться не сможет.

— Пойдёт, — кивнул Бурнаш, — давай дальше. А цвета он какого?

— И жрёт чего? — подхватил Чеграш.

Снизу уже лез Чалый, перелезали поближе и остальные.

— Он, — свёл брови, припоминая, Гаор, и странно, но это движение не отозвалось болью, значит, и вправду зажило, или мазь помогла. Мимоходом отметив это, он продолжил. — Серый, ест он траву, ветки, травоядный, не хищник.

— А шерсть какая?

— Меховой он?

— Нет, гладкий, кожа в морщинах. Уши большие, лопухами, и хобот…

— Чего?

— Хобот. Нос такой длинный, до земли.

Фыркавшие слушатели упоённо заржали.

— Эй, Слон! — не выдержал Бурнаш, — слыхал, у тебя нос до земли!

Тут только Гаор сообразил, что его всё-таки купили, и сейчас Слон рассчитается с ним за такую характеристику.

Под общий хохот, Слон стащил его с нар на пол.

— Так какой я, говоришь?

— Не ты, — защищался Гаор, — а зверь такой!

— Врёшь, таких зверей не бывает.

Гаор уже приготовился, что везение его кончилось, и его всё-таки несильно, но побьют, но тут смеявшийся со всеми Седой предложил.

— А ты нарисуй. Сможешь?

Предложение оказалось настолько неожиданным, что все замолчали.

— Как это? — не понял Гаор. — На чём?

— У крана стена холодная, — объяснил Седой, — подыши и нарисуй.

К стене отправились все вместе. В самом деле, холодная стена запотевала от дыхания, и проведённые пальцем линии хорошо различались. Гаор надышал пятно побольше и по возможности точно изобразил слона. Рисунок произвёл впечатление на всех, в том числе и на тёзку. Посыпались вопросы уже без подначек, из чистого интереса. Гаор рассказал, что слон из жарких стран, поэтому без меха, что сильный и добрый, людей не обижает, что хоботом может и брёвна таскать, и монетку с земли подобрать. А особенно всем понравился рассказ о том, как Слон расправляется с тиграми. Схватит поперёк туловища, поднимет, бросит о землю и затопчет. Тигра нарисовать Гаор не сумел и объяснил, что это как кошка, только очень большая, и что человека ему разорвать ничего не стоит. Поэтому на них и охотятся со слонами. Но тут спросили, как слоны попадают к людям. Пришлось рассказать вычитанное ещё в училищной библиотеке. Про охоту, цепи и приучение к работе. Сочувствие к слонам усилилось.

— Хорошо рассказываешь, — сказал Седой, когда Гаор, напившись после долгого рассказа, вернулся на нары. — Всё понятно, чётко, без лишнего, и наглядно.

Гаор посмотрел в его смеющиеся глаза и… промолчал. Хотя так хотелось сказать о газете. Что он не просто демобилизованный старший сержант, ветеран и так далее, а был журналистом, что писал и печатали. Но что-то удержало.

Камера ещё долго обсуждала слонов и тигров. Слон, понятно, свой брат, а тигры… а сам знаешь кто.

— Рыжий, а ты чо, в жаркие страны ездил? — свесился сверху Чеграш.

— Нет, — поднял голову Гаор.

И стал объяснять, не дожидаясь вопросов. Что такое зоопарк, зачем он устроен и прочее.

— Стоп, братцы, — вдруг вмешался Лысок, — а ведь не врёт парень. Был я там.

— Где, в зоопарке? — удивился Гаор.

— Его в клетке с обезьянами держали! — заржал Чалый.

— Эй, Лысок, взаправду так?

— Да пошли вы…!

Ругался Лысок длинно, затейливо и красиво, что вызывало всеобщее одобрение и даже восторг. Убедившись, что его слушают, Лысок стал рассказывать, что случилось ему в одном отстойнике скорешиться с одним мужиком, а тот в этой самой, тюрьме зверячьей, уборщиком работа́л.

Что зоопарк — тюрьма для зверей, Гаору приходило в голову ещё в училище, когда их возили в зоопарк на уроки общей биологии. Но тогда как пришло в голову, так и выкинул. Тем более что после экскурсии им давали целый час свободно самим походить и посмотреть, повсюду были лотки с мороженым и орешками, а его карманных хватало на два пакетика орехов или один большой стаканчик мороженого, шоколадного с клубникой. И поездки в зоопарк были тем немногим, что он с удовольствием потом вспоминал. И даже сам туда несколько раз ходил. Даже после дембеля. Правда, уже не за мороженым, и не зверей смотреть, а ради укромных скамеечек за прудом.

От размышлений его оторвала команда строиться к вечерней еде. Лоб совсем не болел, и ошейник не мешал, Гаор его даже замечать перестал. Еда, поверка, одеяло, укладываемся.

— Сегодня не поём? — тихо спросил он Зиму.

— Посмотрим, — зевнул тот, — у этого не угадаешь. А чо, понравилось?

— Отбой! — стукнул по решётке надзиратель. — Старший, за порядком следи!

— А ну всем дрыхнуть! — тут же рявкнул Слон.

Когда надзиратель отошёл, кто-то вздохнул.

— Не фартит седни.

— Это он в карты, небось, продулся, — откликнулись с дальнего конца, — вот и лютует.

От надзирательского гнева их спас шум в дальней камере. Надзиратель пошёл туда, а потом, видно, забыл про них. Гаор, во всяком случае, заснул, когда в камере уголовников ещё слышались удары дубинкой и чьи-то крики. Спать под чужую боль он учился ещё в училищном карцере, а на фронте обучение закончилось. Рядом кровью истекают, а ты спишь, потому что другой возможности поспать, может, ещё долго не будет. Себя береги, тогда и Огонь сбережёт.

Утром мимо их камеры опять провезли трупы. Уже два. И Гаору объяснили, что надзиратель получит вздрючку от начальства, а может и штраф, что урон допустил.

— Это нас так берегут? — усмехнувшись, спросил он Седого.

Тот кивнул с улыбкой.

— Пока работать можем, ценимся.

— Ну да. А… потом? — рискнул он спросить.

— Не догадался ещё? — насмешливо посмотрел на него Седой.

Гаор кивнул и всё-таки решил уточнить.

— Печка? Я слышал, санитар одному сказал. Не можешь ходить, в печке лежать будешь.

— Да, печка, — жёстко ответил Седой. — Крематорий. При всех отстойниках. А пепел продают, на удобрение. Видел пакеты в магазине? Садоводы покупают.

Обычно, когда Седой что-то говорил, сразу собирались слушатели, а сейчас… ни один даже головы в их сторону не повернул, будто не слышали. Не хотят слышать — понял Гаор. Он тряхнул головой и отвернулся. Он видел эти пакеты. Серые, с зелёной полосой по диагонали и рекламной надпечаткой. «Высокоэффективное натуральное удобрение!» Ещё работая в отцовском саду, когда Сержант заставлял его помогать садовнику, и в училище. Видел. И ни разу не задумался о том, что это за чёрно-серый порошок. Об этом никто не говорил. А ему не приходило в голову спросить. А если бы и спросил, что бы ему ответили? Наверное, то же, когда он спросил о другом, о белых гранулах, похожих на рис. «Химическое удобрение. Сыпь понемногу, можно сжечь корни». А то из чего делали? Тоже… из кого-то…

Гаор слез с нар и пошёл к крану. Снял рубашку и стал обтирать грудь и плечи, набирая воду в пригоршню.

— Не спеши, Рыжий, — хохотнули за спиной, — перед торгом вымоешься.

— Не мешай, он правильно делает.

— Чего? Вода здесь не матёрая.

— Верно, мёртвая вода.

— Вода везде м а́терина.

— А не живая.

— Так и ему не сглаз смыть.

За его спиной спорили, щедро сыпя малопонятные и совсем непонятные слова. Он не вслушивался и не вдумывался, занятый одним: не дать воли вскипавшему внутри бешенству. Вода помогла мало, ожидание наполненной пригоршни только раздражало, и он отошёл от крана, оглядел камеру. Размяться что ли, а то опять суставы дубеют. Как он это объяснит остальным, он не думал. Тело требовало движения, и мышечная усталость — он это хорошо знал — всегда помогала от ненужных мыслей.

Гаор отошёл в угол к решётке, встал в стойку и стал отжиматься от стены.

— Рыжий, ты чо?!

— Слон, Рыжий стенку лбом долбит!

— Всё, спятил с ума.

— Держи его, а то…

Его схватили сзади за плечи и оторвали от стены.

— Рыжий, очнись!

Гаор недоумённо осмотрел встревоженные лица.

— Вы что?

— А ты чо?

— Чего с тобой?

— Иди сядь.

Его отвели и усадили на нары.

— И зачем это тебе понадобилось? — спокойно спросил Седой.

— Суставы застывать стали, — всё ещё не понимая причины переполоха, стал объяснять Гаор. — В одиночке когда сидел, разминался, ну и здесь…

— Понятно, — кивнул Седой, — отпустите его, всё правильно. Он же на прогулку не ходил, вот и застоялся.

— Аа!

— Это как коня если долго не выводить, он обезножит.

— Ну, паря, напугал ты нас.

— Надо ж такому…

Уже смеялись. И над ним. И над своим страхом.

— Думаем, всё, щас кусаться будет.

Рассмеялся и Гаор, наконец, сообразив, в чём дело. Надо же! Седой продолжал смотреть на него, и он уже негромко пояснил.

— И чтоб не думать. О печке.

— Я понял, — кивнул Седой. — Вот они и не думают. С этим жить нельзя. Ты на фронте много о смерти думал?

Гаор вздохнул.

— Думай не думай, она всё равно рядом ходит. Бережёшься, конечно, а… — он не договорил.

— И здесь так же, — грустно улыбнулся Седой.

— Так что? — зло усмехнулся Гаор. — И здесь фронт?

— А ты не понял ещё? — ответил вопросом Седой.

— Ну, так, кто выжил, тот и победил!

Гаор легко спрыгнул с нар и опять пошёл в угол к решётке.

На этот раз ему никто не мешал, хоть и следили за ним. Не оборачиваясь, он чувствовал на себе эти зоркие, не враждебные, но очень внимательные взгляды. Он, не спеша, не дёргаясь, размялся, разогрел мышцы, растянул суставы, отжался стоя и лёжа, на ладонях, на кулаках, на одной руке, прокачал пресс. Дальше надо бы броски вспомнить, но нужно место и спарринг-партнёр, ладно, обойдёмся, теперь на расслабление, чтоб мышцы остывали медленно, без надрыва, и всё. Он встал и потряс руками, окончательно расслабляя мышцы, встретился с внимательными глазами следивших за ним сокамерников и смущённо улыбнулся.

— Ну, как, — спросил Бурнаш, — разошёлся жеребчик?

Облегчённо грохнул хохот. Рассмеялся со всеми и Гаор.

— Даа, так ты любую бабу заездишь!

Посыпались шутки, подначки и воспоминания.

— Всем хорошо, — рассуждал Лысок, — и паёк добрый, и прижима нет, а вот баб не дают.

— Эй, Бурнаш, про Таргуйский поври.

— А вот я помню…

— Эй, Рыжий, а на фронте бабы есть?

— Ошалел? — изумился Гаор и тут же засмеялся. — Там одна баба гуляет. Приласкает, так приласкает. Смертью называется, слыхал?

— Да ну её!

— Со смертью не шути, ты ещё сортировку пройди.

— Да им стенку прошибить можно, что ему сортировка.

— А не скажи, всяко бывает.

— Это уже Судьба-сестра.

— Судьбу заговорить можно.

— А почему судьба сестра? — тихо спросил Седого Гаор.

Но ответил ему Чалый.

— Судьба со Смертью сёстры ро́дные. Вдвоём ходят. Где поспорят, где помирятся, ну а человеку-то решение ихнее…

— Врёшь, паря, — вмешался Бурнаш. — Судьба старшая. Она решает, а Смерть только сполняет.

— Точно, — согласились сверху, — Смерть под Судьбой ходит.

— А ну вас всех в болото лешачье! — взорвался один из новеньких. — Завели. Накликать, что ль, решили? Ну, он нови́к, мозги набекрень, а вы то чего?!

— А ты не бухти! — сразу стал весело задираться Чеграш. — Мы и укорот сделать могём.

Так, то в перепалках, то в играх и трепотне шёл день. И всё началось неожиданно, после поверки, когда и одеяла уже выдали, и улеглись все, а свет чего-то не гасили. По коридору мимо решётки несколько раз прошли надзиратели, и чего-то не по одному, а вдвоём.

— Блатяг обыскивают, — прислушался к шуму в дальнем конце Гиря.

— Точно, — откликнулся Бурнаш.

Свет не погасили, так и поговорить можно. Но с нар встать никто не рискнул.

— Чего они?

— Забыли чего?

— А ты спроси.

— Цыц, — рявкнул Слон.

И вовремя. Надзиратель стоял у их решётки. Все затихли, будто спят. Но в щёлки между одеялами — почти все заворачивались с головой — блестели глаза, и обмануться надзиратель, конечно, не мог. Но почему-то промолчал. И не постучав дубинкой, голосом позвал Слона.

— Старший, иди сюда.

Слон вылез из одеяла и подошёл к решётке. Камера затаила дыхание, прислушиваясь. Но надзиратель говорил слишком тихо, а Слон молча мотал головой в ответ. Чего ж это такое? Слон вдруг обернулся, нашёл взглядом и поманил Седого. Тот быстро встал и подошёл. Теперь говорили надзиратель и Седой, а Слон стоял рядом и слушал. Наконец Седой кивнул, и надзиратель ушёл.

— Слушайте все, — заговорил Седой. Негромко, но тишина такая, что не услышать нельзя. — Сейчас к нам приведут одного. Новообращённого. Он ляжет здесь, у решётки, чтоб к параше и крану доступ был. И никто, слышите, никто не подойдёт к нему. И не заговорит с ним, и не ответит ему. Утром, перед поверкой его заберут. Понятно? И кто у стены, давайте на нары, а остальные потеснитесь. Чтоб рядом никого не было.

Распоряжение Седого выполнили быстро и молча.

— Ежли трепыхнётся кто, — мрачно сказал Слон, — самолично в параше утоплю! Вы меня знаете.

Камера ответила неясным тихим гулом. Тон Слона исключал всякие возможности другого исхода.

Гаор — он всё-таки, хоть лоб уже и не чесался, лица одеялом не закрывал — осторожно покосился на соседей. Явно ошарашенные лица, похоже, и им такое впервые. Что же это? Интересно.

Двое надзирателей подвели к их камере высокого бледного мужчину в испачканной кровью одежде. Его короткие чёрные волосы торчали вверх, открывая лоб, и Гаор даже прищурился, вглядываясь в клеймо, плохо различимое на покрасневшей воспалённой коже. Квадрат… а в квадрате… волна? Как это? Волна — насильник. Квадрат — убийца. Убийца и насильник? Маньяк? Седой и Слон отступили от решётки. Надзиратель открыл дверь.

— Заходи. Здесь и ложись. В угол иди, понял? И не шевелись.

Тот молча выполнял приказания. Седой и Слон молча стояли, как бы отгораживая его от нар.

Что-то в нём, в его движениях показалось Гаору мучительно знакомым. Он даже приподнялся, вглядываясь.

Слон и Седой вернулись на свои места. Укладываясь, Седой ладонью нажал Гаору на плечо, и тот подчинился.

Погасили свет. Но не было обычного сопения, храпа. Камера не спала. Лежали, плотно прижавшись друг к другу, и ждали. Чего?

У решётки негромко, словно пробуя голос, застонали. Камера ответила напряжённым молчанием. Даже перешёптываться никто не посмел. Но и не заснул.

Первым не выдержал Малец. Он слез с нар и зашлёпал к параше. В напряжённой тишине неожиданно звонко зазвенела струйка.

— Мальчик, — вдруг сказал лежавший, — подойди, помоги мне, мальчик.

Малец не успел даже головы повернуть. Гаор узнал этот голос и неожиданно для себя рявкнул «по-строевому».

— Наза-ад!

Малец испуганно шарахнулся к нарам. А Гаор уже тише, сдерживая голос, сказал.

— Заткнись, падаль. Встану, тебе ни мальчики, ни девочки не понадобятся.

— Мне больно, — вдруг надрывно, а может, и в самом деле плача, донеслось от решётки. — Меня избили. Воды. Дайте воды. Я сам возьму.

— Лежать! — снова сорвался Гаор.

— Больно, — хныкали у решётки. — Мне больно.

И Гаор не выдержал, приподнялся на локте, чуть не придавив лежавшего рядом Зиму, но тот даже не шевельнулся..

— Больно?! А пацану, что ты у школы подманил, живот ему взрезал и трахал через рану, ему больно не было? А той девчонке, как ты ей груди резал, забыл? Тебе сколько насчитали? Двадцать шесть доказанных, и в подозрении семнадцать! А не нашли сколько?

— Врёшь! — закричали у решётки. — Всё врёшь!

— Ты, гад, врёшь. Их ты тоже так подманивал? Что тебе плохо, чтоб помогли?

Гаор уже не замечал, что кричит в голос, что с той стороны решётки чёрным плоским силуэтом стоит надзиратель. Он выплёскивал всё, не сказанное тогда, когда он сидел в зале суда и слушал деловито спокойное разбирательство.

— Я воевал! Я фронтовик!

— Не ври! Не был ты на фронте! Мы там таких сами кончали! Про лесополосу вспомни, девчонки ягоды собирали с голодухи, младшей сколько было? Пять? Она просила тебя: «Дяденька, не убивай». Ты что с ней сделал? А сестрёнок смотреть заставил! Им больно не было?

Камера приглушённо зарычала.

— Тебя ж, серый тихушник, даже Контора твоя сдала!

Надзиратель стукнул дубинкой по решётке и спокойно сказал.

— Слон, успокой говоруна.

Перед Гаором вдруг возникла, всё заслонив, огромная фигура Слона. И одновременно Слон оглушительно хлопнул перед его лицом большими полусогнутыми ладонями, вцепившиеся с двух сторон в его плечи руки опрокинули Гаора навзничь, несколько кулаков согласно ударили по нарам, изобразив звук падающего от удара тела, а ладонь Седого жёстко зажала ему рот. Слон повернулся и пошёл на своё место.

— А этого я успокою, — удовлетворённо сказал надзиратель.

Гаора продолжали удерживать, зажимая ему рот, и он увидел только мгновенный голубой отблеск и услышал треск электрического разряда. У решётки взвыли.

— Сейчас добавлю, — пообещал надзиратель, и всё стихло.

— Всем спать, — выждав немного, сказал надзиратель. — Завтра его заберут, но чтоб до утра он целый был.

Когда его шаги затихли, Гаора отпустили.

— Ты откуда знаешь всё это? — почти беззвучно спросил Зима.

— Я на суде был, — так же тихо ответил Гаор.

Рука Седого ловко шлёпнула их обоих по губам, и они послушно замолчали.

До утра в камере стояла та же напряжённая тишина, никто не вставал ни к параше, ни к крану. Свет включили перед побудкой, пришли два надзирателя и молча вывели этого. Как только они ушли, сразу несколько человек сорвались с нар и бросились к крану. Толкаясь, они набирали воду в пригоршни и, подбегая к углу, где спал маньяк, выплёскивали её на пол. След смывают, понял Гаор. И невольно поёжился: что с ним сделают сегодня за то, что нарушил правила, заговорил с таким.

— Иди, — сказал, не глядя на него, Чалый, — разденься и целиком обмойся.

— Хоть и такая, а всё вода, — так же глядя в сторону, кивнул Зима, — на голову вылей и рот промой.

Гаор встал и пошёл к крану, ничего не понимая, но, надеясь, что этого будет достаточно для очищения. На «губе» нарушения неписаного Устава смывали кровью. Ему сразу уступили место. И по этой готовности, он понял, насколько дело серьёзно. Он разделся догола, бросив рядом прямо на пол рубашку и брюки, и стал мыться. Вода смывает. Так что лучше, наверное, не обтереться, а облиться. Он набирал пригоршни и выливал воду себе на голову, грудь, плечи, в лицо, пару пригоршней плеснул на спину. Вода стекала, холодя тело.

— Одевайся, застудишься, — сказали сзади, и он понял, что очищен.

И как раз уже кричали побудку и поверку. Будто ничего и не было.

Гаор встал на своё место в строю, удовлетворённо отметив, что его не сторонятся. Значит, и вправду, очистился. Но интересно получается. Как вчера говорили? Вода матёрая, вода м а́терина, вода мёртвая. Похоже…

— Заходи.

Он зашёл со всеми в камеру. Надо бы одежду просушить. Оделся-то он прямо на мокрое тело, и его уже начала бить дрожь, а сушиться… только движением. Место, где лежал маньяк, похоже, тоже считается очищенным, там как раз мальцы в чёт-нечёт дуются, так что если он рядом встанет…

— Рыжий, а сейчас ты чего?

— Одеж…ду… су…шу… — раздельно ответил он между отжиманиями.

— Надо же, удумал.

— А чо, мы в поле так же, прихватит дожжом в пахоту аль на покосе, ну и пока допашешь, то и просохнешь.

— Рыжий, ты ж не поселковый, отколь знаешь?

— В армии на марше сохнут, — ответил, отходя от стены, Гаор. — Бе́гом греемся, штыком бреемся.

Старое присловье выскочило само собой, он, только сказав, сообразил, что к бритью здесь отношение особое. Но спросили его о другом.

— А штык — это чего?

Что есть не видавшие слонов, Гаор мог поверить, но чтоб штыка не знали?! Он растерялся, и ответил за него Чалый.

— Ну, ты и чуня, Малец! Это нож такой у винтовки.

Дальше последовало абсолютно неуставное, но от этого не менее точное описание.

— А чуня это что? — рискнул спросить Гаор, вспомнив своё намерение учить язык.

— Нуу, — Чалый полез всей пятернёй к себе в затылок, взъерошив и без того спутанные волосы, — ну, поселковых так зовут, кто акромя хлева с полем и не знает ни хрена.

— Сам ты чуня, — обиделся Малец, — ты без них зимой проживи. В бахилах одних зябко, в раз ноги поморозишь.

Гаор кивнул, обрадованный таким поворотом разговора. И прозвище узнал, и что это обувь. Значит, бахилы и чуни. Зимой без них ноги поморозишь. Запомним. А ноги как раз растереть надо, а то находился по мокрому. Он сел на нары и стал растирать ступни.

— Ну, так как, Рыжий? — негромко спросил его Седой, — может, хватит темнить?

Гаор удивлённо вскинул на него глаза. Седой улыбался, но глаза его были серьёзны и даже насторожённы.

— Так как ты на тот суд попал?

Гаор сообразил, что Седой может посчитать его за осведомителя или ещё кого из того же ведомства, а это грозило вполне серьёзными неприятностями. Но и полностью раскрываться тоже не хотелось. Стукачей нигде не любят, а журналистов… ему с разным приходилось сталкиваться, и часто выручала ветеранская форма, а здесь…

— Судебное заседание было открытым, — осторожно ответил он. — Любой мог зайти.

— Вот так шёл и зашёл?

Гаор кивнул.

— И всё так запомнил?

Здесь он мог ответить честно.

— У меня память хорошая. Да и такое услышишь, так не забудешь.

— Допустим. А про тихушника откуда узнал?

— Пока слушал, догадался.

— И больше тебе нечем заняться было, как в суде сидеть и слушать?

…Про суд ему сказал Жук. Что будут судить маньяка, о котором уже писали и шумели все газеты, и обещал провести по своей адвокатской карточке как помощника. Он кинулся к Кервину, взял, на всякий случай, карточку разового поручения от газеты и еле успел забежать домой переодеться в штатское, здраво рассудив, что в помощника-ветерана никто не поверит. Он успел, проблем на входе не возникло. Зал был почти пуст, хотя процесс не имел грифа закрытости. Потом он заметил нескольких мужчин в неприметных костюмах и с незапоминающейся внешностью, и в то же время очень схожих между собой. «Как, скажи, штампуют их», — шепнул он Жуку. Тот кивнул, будто склонился к бумагам. Журналистов не было. Он уже покрутился по разным местам, и многих знал в лицо. Пойманный маньяк — сенсация! И ни одного журналюги. Это была третья странность. И невнятица в выяснении обстоятельств поимки. Получалось, что маньяка долго прикрывали, а потом прикрывать перестали, и тот сразу вляпался, попался на горячем, потому что… потому что был уверен в безнаказанности. И произошло это… когда в число его жертв попали чистокровные, и убитых мальчиков стало больше, чем девочек. Но всё это он сообразил потом, а тогда только сидел рядом с Жуком, задыхаясь от бешенства. И писал так же…

— Так тебе это интересно было? — насмешливо спросил Седой.

Гаор вздохнул. Темнить действительно не имеет смысла.

— Нет, конечно, у меня было поручение. От газеты.

Седой удивлённо негромко присвистнул.

— Однако, новость. С тобой, Рыжий, не соскучишься. Так кто ты, Рыжий?

И тут он сорвался.

— Раб, обращённый раб, вот я кто!

Он сразу пожалел о своей вспышке, но тут к решётке подошёл надзиратель и указал на него дубинкой. Гаор слез с нар и пошёл к решётке.

Надзиратель выпустил его и погнал по коридору к выходу. Опять лестницы, тамбуры, коридоры. Когда его водили к врачу, он от вспыхнувшей вдруг дикой сумасшедшей надежды как-то даже не замечал, что вокруг так же проводят навстречу и на обгон по одному и группами рабов, а сейчас обратил внимание и опять подумал про конвейер, какая это огромная машина — рабство. И как мало он знал об этом, и не думал, и читать не приходилось. И это то самое — все знают, и никто не говорит.

Опять тамбур, где он разделся, бросив одежду у стены в ряду таких же кучек.

— Заводи.

— Вперёд.

Гаор перешагнул порог и оказался в большом безоконном зале, наполненном людьми, голыми, в форме, штатском и белых халатах, тут же катались столики на колёсах с бумагами, раздавались какие-то звонки, мешались команды и разговоры. Конвейер работал на полную мощность.

— Встань сюда.

Это уже ему.

— Этих куда?

— Третья категория на утилизацию.

— Все четверо?

— Да, оформляй.

Утилизация? Кого-то… четверых на утилизацию. Третья категория, что это?

— Ну-ка, что тут у нас?

Молодой, видно только-только аттестовали, румяный гладко выбритый лейтенант с зелёными петлицами, посвистывая, оглядывает его.

— Обращённый?

— Да, — Гаор успел добавить, — господин, — до того как лейтенантский кулак коснулся его губ.

— Статья?

Его ответ вызвал уже знакомое удивление.

— Что-что? Эй, кто взял справочник?

— Возьми, зануда!

По воздуху перелетает и шлёпается прямо в руки лейтенанта пухлая затрёпанная книжка. Лейтенант быстро пролистывает её, находит нужное место и удивлённо свистит.

— Покажи клеймо.

Гаор осторожно одной рукой — оставив другую предусмотрительно за спиной, чтобы не схлопотать новой оплеухи — приподнял волосы надо лбом.

— Так я, значит, зануда?! А ну, вы, знатоки, кто из вас пять лучей видел?

Гаора сразу окружила целая толпа. Чужие руки крутили и ощупывали его. Зажав волосы надо лбом, ему смотрели клеймо. Дёргая, проверяли номер на ошейнике.

— И что здесь? — прозвучал начальственный голос.

Гаора сразу отпустили, и он невольно вместе с этими лейтенантами встал по стойке «смирно».

— Пять лучей, капитан.

— Вот как? Интересно.

Капитан был немолод и обстоятелен. Снова осмотр клейма и номера на ошейнике.

— Где его карта? А вы продолжайте, — толпа рассеялась. — Ну, давайте, лейтенант.

— По здоровью первая категория, капитан.

— Проверим.

Снова его ощупывают, трогают шрамы.

— Что это у тебя?

— Осколочное, господин.

— Воевал?

— Да, господин.

— В карте отмечено? Посмотрите, лейтенант.

— Так точно, капитан.

— Ну что ж, а это?

— Пулевое, господин.

Как бы не сбиться, не назвать капитана по-другому, как он понимает, другое обращение ему не положено, пока, во всяком случае, он угадывает.

— Все свои отметины знаешь, ну-ну. — Капитан отступил на шаг. — Упал, отжался. Десять раз.

Гаор молча качнулся вперёд, выполняя приказ. А здорово, что он успел разогреться в камере. И вчера, и сегодня. Как скажи, угадал.

— Хорошо, встань. Руки за голову. Полный оборот корпусом.

Проверяют суставы — сообразил Гаор. Ладно, как там говорил Чалый, могём? Могём.

— По часовой. Против. Достаточно. Десять приседаний.

И это не проблема. Всё это ещё по училищу знаем.

— Опусти руки. Вы правы, лейтенант, здесь первая.

— Капитан, — подошёл к ним ещё один лейтенант. — Заявка от «Фармахима». Им нужен материал. Десять штук.

— Ну, так отберите им по здоровью третью и четвёртую категорию.

— Они просят первую возрастную, а сейчас по здоровью это только третья.

— Нет, пусть берут что есть.

Капитан говорил, не глядя на подчинённого, разбирая какие-то другие бумаги. Гаор стоял, переводя дыхание и невольно слушая. Они говорили при нём как… как при дереве, вдруг сообразил он. Им всё равно, что он услышит и поймёт.

— Капитан, зачем им первая возрастная? — спросил лейтенант, когда второй отошёл выполнять приказание.

— Экономы, — хохотнул капитан, — хотят, чтобы материал ещё и работал. Вот пусть и платят за контингент первой категории по полной цене.

— Логично, — согласился лейтенант.

«Фармахим», материал… нет, не сейчас, он не может об этом сейчас…

— Так, возраст первая, здоровье первая, давайте смотреть использование. Образование?

Это опять ему.

— Общевойсковое училище, солдатское отделение, полный курс, господин.

— Звание на выпуске?

— Аттестованный рядовой, господин.

— При демобилизации?

— Старший сержант, господин.

Каких усилий стоит ему, называя своё звание, говорить «господин», а не звание спрашивающего?!

— Выше и не надо, на сержантах армия держится, — смеётся капитан. — Хотя бастарду выше и не подняться. Ну что ж… Награды… нет не нужно, можешь молчать. Машину водишь?

— Да, господин.

Опять подходит, уже третий.

— Капитан, а с этим-то что?

Что-то в интонации молоденького лейтенанта в щеголеватой, как у всякого недавно аттестованного, форме заставило Гаора осторожно скосить глаза в сторону жеста лейтенанта. И увидел в двух шагах от себя того, вчерашнего, с волной в квадрате. Бледное лицо сморщено в беззвучном плаче. И Гаор не смог удержаться, посмотрел, как у этого с его мужским хозяйством, всякое ведь болтали про таких. К его удивлению, внешне там всё было как обычно.

— А что такое?

— На Фармахим?

— Зачем? Что у него по категориям?

— Сорок три года — третья, по здоровью первая…

— Не покалечили его? — удивился капитан.

— Нет, уследили. А использование…

— Только шестая. Свяжитесь с Риганом. Он давно просил что-нибудь в этом роде, и оформляйте.

— Есть, капитан.

Риган… он слышал эту фамилию, что-то страшное, но что? Нет, не думать… шестая категория… нет…

— Так, а с этим, как решаете, лейтенант?

— Первая, капитан?

— Правильно. Полная первая, — и снова смешок. — Ценный экземпляр.

— Аукцион?

— Да, и по максимуму. Хотят иметь качественный товар, пусть платят.

Полная первая… ценный экземпляр… пронесло? Неужели пронесло?

Капитан отходит, и лейтенант быстро заполняет его, как Гаор уже это понял, карту, где записано всё, кроме его имени, наград и… и, кажется, не указано, что он журналист. Ну да, в штате он не был, в союз не вступил, журналистской карточки не имеет, по документам он только ветеран без определённых занятий. С журналистом могли обойтись и по-другому. Ведомства журналистов не любят.

— Иди сюда.

Он подходит к лейтенанту в белом халате поверх мундира. Опять врач?

— Повернись.

Теперь он стоит спиной к врачу и видит весь зал и знает, что сортировка намертво отпечатывается в памяти. Дрожащие голые люди, седой лохматый старик плачет, беззвучно кривя лицо, мальчишка, пятнадцать лет, не больше, испуганно озирается по сторонам, широкоплечий весь заросший чёрными короткими волосами мужчина, мрачно набычившись, смотрит прямо перед собой… и лейтенанты, определяющие жизнь и смерть этих людей. Они не злые — понял Гаор — у них просто такая служба.

Что-то кольнуло его под левую лопатку, и после небольшой паузы такой же укол в правую ягодицу. Он даже не заметил этого.

— Ступай.

Он как автомат шагнул вперёд, едва не налетев на спешившего с бумагами лейтенанта. И тот так же, не глядя, оттолкнул его. Как попавшийся под ноги ящик или стол на колёсиках.

Надзиратель пинком развернул его к двери.

— Вперёд.

Его вывели в тамбур. Каким-то чудом он нашёл в груде тряпья свою одежду и оделся.

— Руки за спину. Вперёд.

Снова коридоры, лестницы.

— Хорошо держишься, — сказали за спиной, — по первому разу многих обмороком шибает.

Он не ответил, но удара за это не получил. Наверное, ответа и не требовалось.

Вот и знакомый гул голосов и смеха, затихающий при его приближении и возобновляющийся за спиной.

— Стой.

Лязгает откатываемая дверь.

— Заходи.

Лязг за спиной, знакомые лица… Он сумел дойти и не упасть, а сесть на нары. Увидел внимательные участливые глаза Седого, и его затрясло в беззвучных, рвущих горло рыданиях.

— По первости оно всегда так, — говорили рядом.

— Помнишь того, отливать пришлось.

— Ничо, паря, привыкнешь.

— Ты поди, воды глотни.

— Да нет, посидит пускай, его ж ноги не удержат.

Рука Седого легла ему на плечо.

— Пронесло?

Гаор кивнул и судорожно вытолкнул.

— Не было… в карте… только про армию…

— Какая категория?

— П-первая. Полная первая.

— Хорошо, — кивнул Седой. — Пока поберегут тебя. Ценный экземпляр, так?

Он кивнул.

— Говори, — не то попросил, не то приказал Седой. — Тебе сейчас говорить надо.

— Д-да. Шестая категория. Что это?

Чалый присвистнул.

— И кого на неё?

— Это на эксперименты, — спокойно сказал Седой и повторил вопрос Чалого. — Кого на неё?

— Вчерашнего. К Ригану.

— Центральная психиатрическая, — усмехнулся Седой, — исследовательский центр.

— Фармахим?

— Производство лекарств. Материал, так?

— Да.

— Проверка лекарств.

Гаор говорил уже почти нормально. И увиденное складывалось в законченную картину, где если и было что-то неизвестное, то непонятного не было.

— После обеда ещё поговорим, — встал с нар Седой.

Гаор тоже встал и привычно пристроился к Чеграшу. Миска с жижей, кусок хлеба. Он был уверен, что не сможет есть, и медлил, сжимая обеими руками миску.

— Ешь, — строго сказал Седой. — Хлеб только размочи как следует, а то вырвет.

Он послушно выполнил приказание. Странно, но с едой он справился, и даже спазмы в желудке задавил.

Когда отдали миски и надзиратель ушёл, Гаор обречённо посмотрел на Седого, понимая, что ни увиливать, ни тем более врать сейчас не сможет.

— Так что в твоей карте не указано? — спросил Седой.

— Что я журналист, — Гаор вздохнул. — Я не был ни в штате, ни в союзе, и карточки у меня не было, вот и пронесло.

— Пронесло, думаешь? — усмехнулся Седой. — Что ж, может, оно и так. А что за газета?

— «Эхо. Свободная газета»

— Та-ак, — задумчиво протянул Седой. — А ведь это меняет дело. И за какую статью загремел?

— Ни за какую! Меня отец…

— Нет, — остановил его Седой. — Может, ты на отца напрасно сердце держишь. Это по-тихому сделано. И тебе рот заткнули, и Союз журналистов шума не поднимет. Не думал об этом?

Гаор покачал головой.

— Думал, но… Меня когда забирали, со столов ни листочка не упало — раз, дали позвонить в редакцию — два, и на оформлении, когда клеймили меня, были из газеты — три, и в карте про газету нет — это четыре. Так что там нормально.

— И что ещё?

— И на клеймении отец был, он это сам, нет, Контора не при чём здесь. И что я, — Гаор хмыкнул, — ас, какой, чтоб на меня Контора работала. Нет, так, кропал помаленьку. И в «Ветеране» меня печатали, а если бы что, так там бомбёжку до самолётной заправки чуют.

— Тоже логично, — кивнул Седой. — Думаешь, совпадение?

Гаор пожал плечами.

— На фронте тоже не угадаешь, с какой стороны рванёт. Можешь в мёртвом пространстве оказаться, а можешь и под прямое попасть.

Седой негромко рассмеялся.

— Ну, вижу, отошёл. Молодец.

Гаор кивнул и спросил.

— И что дальше будет?

— Завтра-послезавтра отведут в душ, дадут вымыться и выставят на торги. Тебе что сказали?

— Не мне, лейтенанту, аукцион.

— Понятно. Сначала постоишь со всеми, на аукцион до двадцати человек выставляют, все примерно одной категории, так что аукционов несколько. В зал заводят по одному. Был на аукционе каком?

— Был, — улыбнулся Гаор. — От редакции на распродажу трофеев ездил.

— Ну, так то же самое, только не вещи лежат, а мы стоим. Одежду у тебя перед душем отберут, а новую уже хозяин тебе даст.

— Голым стоять? — невольно поёжился Гаор.

— Полотенце дадут, по бёдрам повязаться. Увидишь, не один ты там будешь. Но могут приказать и снять.

— Есть такие, — вмешался Зима.

До этого они, все четверо, окружив плотным кольцом Гаора и Седого, молча слушали, не перебивая и никак не высказываясь.

— Ну вот, — продолжил Зима, — есть такие, покупать не покупают, а только смотрят и лапают.

— Есть, — кивнул Чалый. — Один меня так облапал, что я уж испугался. Ну, купит такой тебя себе на подстилку, так потом тебя же в любом отстойнике… лежи тогда у решётки, как этот… не будь помянут.

Гаор понимающе кивнул. Этот порядок всюду одинаков.

— Ну, а как купят?

— По-разному, — улыбнулся Седой.

— Это уж по хозяину глядя, — подхватил Гиря..

— Да по-всякому бывает, — вступил Чеграш.

— Меня вот раз, — начал Чалый, — так для начала отлупцевали, я неделю на животе спал. Это хозяин власть свою показывал.

— А бывает, просто смажут тебе по морде разок, и всё, — кивнул Зима.

— А то и без этого обойдётся, — завершил обсуждение Седой.

Гаор кивнул. Говорил он уже совсем свободно, иногда, правда, прихватывала лёгкая судорога, но вполне терпимо. Вдруг зачесалось место укола, и он машинально потянулся за спину.

— Не чеши, — остановил его Чеграш.

— Береги здоровье, — хохотнул Гиря, — а то категорию сменят.

— Да, — сразу ухватился за это Гаор. — А сколько всего категорий?

— Шесть, — ответил Чалый.

— Не, по возрасту три.

Седой не вмешивался, и парни наперебой, поправляя друг друга, рассказали Гаору, что по возрасту три категории: от семнадцати до сорока — первая, мальцы до семнадцати — вторая, а старики, это кому после сорока — третья. Дальше смотрят здоровье. Здоровый — опять же первая, есть болячки какие, но работа́ть может — вторая, старый там, слабый или ещё что, но как-то приспособят к делу — третья, и больной совсем — четвёртая.

— Это уж в печку.

— Утилизация называется.

— Понял, — кивнул Гаор, — а дальше?

— Дальше использование.

— Ну, к чему тебя приспособить можно. К любой работе — первая.

— Универсал называется.

— Рабочим на заводе — вторая, в поле или там, на шахтах, лес ещё валить — это третья.

— Точно, она и есть, — подтвердил присоединившийся к ним Бурнаш.

— Дальше четвёртая.

— Это бабская.

— Ну да, на расплод.

— Пятая детская, это кого ещё учить надо.

— Ну а шестая… — Чеграш развёл руками, — тебе уж сказали.

— Тебе вот какую дали?

— Полную первую.

— И у нас такая.

— А у меня, — усмехнулся Седой, — три-один-один. Так что береги здоровье, Рыжий, — повторил он слова Гири, — пока у тебя две других первые, возраст тебе и простят. Помилуют.

— А… вчерашнему какую поставили? — спросил Чеграш. — Слышал?

— Слышал, — кивнул Гаор, — три-один-шесть.

— Нуу? — изумились парни.

— Они чо там, охренели?

— Такое творил и здоровый?

— Это как же это, Седой?

— Во, дурни!

— Да ну их, категории эти, — вмешался ещё один слушатель. — А то не знаете ничего, мальцы с поля!

— Мы то знаем, — засмеялся Зима, — это вон, Рыжему в новинку.

— Ну, так поживёт, узнает, — кивнул Бурнаш. — Ты, Рыжий, про этот, зоопарк, лучше поври. Посмеёмся хоть. А вот правду врут, что есть птица, а клюв у неё больше неё самой?

Гаор свёл брови, припоминая, и радостно улыбнулся.

— Вспомнил! Есть такая. Тукан называется.

— Ух, ты! — восхитился Бурнаш. — И кого она ентим клювом тукает?

— Айда наверх, — предложил Чеграш, — там свободнее.

— Иди, — кивнул Гаору Седой и улыбнулся. — И про пингвинов расскажи.

— Главное, про страуса не забыть, — весело отозвался Гаор, перебираясь на верхние нары.

— Валяй, — распорядился Бурнаш, когда они, наконец, разместились на верхних нарах, согнав спящих. Продрыхаться и ночью можно, а потрепаться только днём.

Гаор оглядел слушателей и начал рассказ. В училище, в казармах, даже на фронте, тоже вот так в свободную минуту трепались обо всём. Кто что видел, слышал. Даже в Чёрном Ущелье, лёжа в каменном мешке. А уж в госпитале и вовсе больше нечем заняться.

Слушали его азартно, тут же комментируя и находя похожих.

— Во, ребя, гля, у Лыска, тож ласты.

— Ну, ты, подбери клюв.

А когда Гаор худо-бедно, но изобразил крик попугая, да ещё рассказал, чему их выучить можно, то хохот грянул такой, что снизу рявкнул Слон.

— А ну тихо, придурки! Накличете на свою задницу!

— Скворца вот тоже, грят, учат.

— Ага, я помню, у нас был такой, в посёлке. Так его про управляющего петь выучили и отпустили.

— Сильно пороли?

— А кого? Птицы вольно поют, мы им не указчики.

Трепались бы до ужина, но тут привели новенького. И Гаор с изумлением увидел, как его слова мгновенно претворились в действие.

Новичок поздоровался, Слон сказал, что на нарах занято, и показал ему место у стены. Тот кивнул и повернул уже туда, как его перехватили оба мальца.

— Слона сделать? — сразу спросили они без предисловий.

— Чего? — удивился новичок.

— А вот чего! — и Малец, ухватив новичка за нос, с силой пригнул его голову книзу.

Камера дружно грохнула хохотом.

— Да я вас! — отбросил новичок мальцов.

— Да ты чо, паря, не знашь? — ржали на нарах.

— У слона хобот до земли!

— Оттянули б тебе, ты б им брёвна носил!

— И монетки из земли выковыривал!

Хохотнул, укладываясь на своё место, и Слон.

— Даа, братцы, — вздохнул, отсмеявшись, Лысок. — Хобот у Слона — великое дело, вмажет так вмажет!

Все опять заржали.

Гаор слез вниз и пошёл напиться. Вот дьявольщина, лоб с губой зажили, так теперь, где укололи, свербит. И чего вкололи? И спросить не у кого. Этого и Седой может не знать. А чесать нельзя, дураку понятно, занести в укол заразу легче лёгкого, ещё в училище один, когда их от малярии прививали, дочесался до сепсиса, так им и не сказали, вышел парень из лазарета, или… нет, надо вот что сейчас. А то, в самом деле, продадут завтра, так чтоб знать, хоть как поздороваться. Чтоб сразу бить не начали.

Он нашёл Чеграша и сразу приступил к делу.

— Чеграш, а что это? — и по возможности повторил фразу приветствия.

— Здоваются так, — недоумённо посмотрел на него Чеграш. — Ты что, Рыжий, совсем ни бум-бум.

— В этом да, — не стал спорить с очевидным Гаор. — Ну-ка научи.

С третьей попытки он освоил и повторил совсем чисто.

— Мир дому и всем в доме, — и спросил. — А значит чего? На каком это языке?

— На нашенском, — ещё больше удивился Чеграш. — Ну, на нашем. Мы так говорим.

Но перевести удалось только с общей помощью. Уроком языка заинтересовались остальные. И Гаора засыпали массой слов «на нашем» и объяснениями, чего это такое будет «по-ихнему».

— Да, — кивнул ему Седой, когда Гаор взмолился о передышке, что он столько за раз не запомнит, и сел отдохнуть рядом. — Пятьсот лет прошло, а есть «мы» и «они». У народа память долгая.

— Да. Я помню по истории. «Люди» и «дикари», потом… «аборигены», «або», так?

— Так, — кивнул Седой, — но привыкай, тебе теперь здесь «мы». Кровь перемешалась, а память нет. Понял?

— За «або» врежут?

— На кого нарвёшься. Всё, — легко встал Седой, — еду везут. Потом договорим.

Ужин, поверка, одеяла. Спина и ягодица зудели всё сильнее, И Гаор никак не мог улечься поудобнее. Но и не поворочаешься шибко, остальным-то…

— Задницей кверху ляг, — пробурчал Зима, когда он в очередной раз задел его. — Не пороли что ль, не знаешь?

А ведь не пороли! — только сейчас сообразил Гаор, вытягиваясь на животе. Обещания выдрать, шкуру с задницы спустить он ещё в посёлке не раз слышал, не от матери, конечно, от других. Но это всей малышне так грозили, подвернувшихся под горячую руку могли вытянуть ремнём или прутом по спине или пониже, но всерьёз… нет, он не помнит. Сержант тоже ему это обещал, особенно поначалу. Но обходился подзатыльниками и пинками. И в училище… сержанты-воспитатели, особенно строевики были скоры на руку, но порок не было. И в армии офицеры рукоприкладствовали вовсю, не на фронте, правда, там такие быстро погибали от «шальных» прилетевших сзади пуль. Даже на гауптвахте били, но не пороли. Порка — позорное наказание. А здесь… неужели и его пороть будут?! И сам себе ответил: а куда ты денешься? Раб в хозяйской власти. Накажет, как хочет.

Рука Седого осторожно тронула его за плечо. Гаор повернул голову. Седой лежал на боку лицом к нему, и когда он повернулся, приподнял своё одеяло.

— Ныряй сюда, пошепчемся.

Гаор удивлённо лёг вплотную к Седому, так что они оказались под одним одеялом.

— Ты журналист, — шептал Седой, — не дай себя сломать. Слушай, смотри, запоминай и пиши.

— Как? — вырвалось у Гаора.

— Про себя, в памяти. Представь лист бумаги и как ты пишешь. А потом, как кладёшь написанное… Ты где рукописи держал? В столе, портфеле?

— В папках, — ответил Гаор. — Картонные такие, с завязками.

— Вот, туда и откладывай. Доставай, перечитывай, правь и снова прячь. Что в памяти спрятал, ни один обыск не отберёт.

— Понял, но… зачем?

— Никто будущего не знает. Вдруг… а у тебя уже готово всё.

— Но…

— И ещё. Напиши о них. Кроме тебя, этого никто не сможет. Ты подумай, как через всё, они хранят свой язык, веру, обычаи. Как остаются людьми. Я не верю, что рабство вечно, и ты не верь.

— Решение необратимо.

— Да. Значит, освободишься вместе со всеми. Когда все, тогда и ты. А сейчас… делай что можешь, не подличай, не предавай их, их доверия. Помоги, кому сможешь, поддержи слабого, а главное… Ты журналист, считай себя на задании.

— Или в разведке?

— Если так тебе легче, да. Но только реши, кто твой враг.

— Я уже решил.

— Ну вот. Ты увидишь всю систему изнутри. Расскажи о ней. Пусть знают.

— Это кого остановит?

— Делай что должно и пусть будет что будет. Слышал?

— Да. Я сделаю.

— И ещё. Выживи. Не за счёт других, но выживи. Добровольная смерть — это помощь врагу.

— Я понял.

— Тогда откатывайся и спи.

Седой легонько оттолкнул его.

Гаор отодвинулся, насколько позволяла теснота на нарах, снова лёг на живот. И не удержался. Не так проверяя догадку, как из чистого озорства шепнул.

— Гратис.

И получил неожиданно сильный удар по затылку, от которого больно ударился о нары лицом.

— Ещё раз услышу, что у тебя язык болтается, убью, — жёстко сказал Седой. — А не я, так другие.

Гаор улыбнулся, чувствуя, как опухают от удара губы.

Надо же, крепкая рука у Седого. И значит, правда, что тогда удалось случайно услышать, есть оно, с непонятным названием, за чем Политуправление охотится. Ну… ну, противник серьёзный, с таким драться с умом надо. Что ж подерёмся. А насчёт памяти, интересно. Стоит попробовать. Белый лист. Заголовок в центре. На чём растут сады? Нет, зачеркнём «растут», лучше «цветут». Получилось: «На чём цветут сады?» Заголовок подчеркнём. Первое. Что за фирма продаёт пакеты? Второе. Как она связана с Рабским ведомством? Третье… дописать и мысленно уложить листок в папку он не успел, заснув на полуслове.

И разоспался так, что не услышал сигнала побудки, и проснулся оттого, что Чеграш вытряхнул его из одеяла прямо на пол.

— Ну и здоров ты спать, Рыжий!

— Ага-а, — согласился он, зевая.

— Давай, глаза промой, поверка уже.

Гаор еле успел плеснуть себе в лицо пригоршню воды и встать в строй. Поверка прошла благополучно. Интересно, а на хрена дважды в день обыскивают камеру и их, кто и чего может пронести и где это спрятать на голых нарах? На гауптвахте таких строгостей не было. Но тут же вспомнил про проволоку, которой Слон делил заработок Седого. Где-то же Слон её прячет. Так что… и с Седым надо бы всё-таки выяснить.

Седой держал себя так, будто ничего не было, и остальные никак не показали, что слышали или заметили что-то ночью. И Гаору ничего не оставалось, как принять эти правила.

Как всегда, между поверкой и утренним пайком вывезли умерших за ночь.

— Чегой-то много седни.

— А тебе не по хрену?

— Блатяги шебуршатся, а нам паёк задерживают!

— Ага, то-то ты с голодухи падаешь.

На отжимания Гаора у стены никто уже внимания не обращал. Ну, причуды у парня, другим же не во вред, так и пускай.

Раздали паёк.

По коридору мимо их камеры провели туда и обратно нескольких из соседних камер. Кого-то к врачу, а может, и на торги, кого-то только привезли…

— Здесь цены выше, — объяснил Гаору Седой. — Вот и стараются продавать через Центральный.

— А покупать?

Седой усмехнулся.

— Это, смотря, кто нужен.

— Полевых по местным покупают, — пояснил Зима, — далеко редко увозят.

— Понятно, — кивнул Гаор.

Он сидел на нарах, как привык за эти дни, скрестив ноги, чтобы ступни грелись о тело, а Седой, тоже в своей обычной позе, полулёжа, смотрел на него смеющимися, но не насмешливыми глазами.

— Что ещё хочешь узнать?

— Многое, — честно ответил Гаор.

— Принял, значит, к сведению?

— Хорошему совету грех не последовать, да и, — Гаор озорно улыбнулся, — привык я приказы выполнять.

— Любые? — голос Седого стал насмешливым.

— Разумные.

— А если командир глупость скомандует?

— В бою за шумом не услышу.

— А смирно поставят и прикажут.

Улыбка Гаора из озорной стала злой.

— Повторю по-уставному, а там как получится.

— Потому и старшим сержантом остался?

— А бастарду выше и не положено. Я на Валсской переправе майору морду бил, когда он затор устроил. Бомбардировщики на подходе, и три грузовика с ранеными без укрытия, а он суетится, как скажи ему…

Гаор выругался так, что Лысок чуть ли не обиженно воскликнул.

— Чего-чего, паря? Я ж такого и не слышал.

— Значит, на фронте не был, — отмахнулся Гаор, — там и круче загибают.

— И как? — спросил Седой, — укрыл ты раненых?

Гаор помрачнел.

— Укрыл. Первыми пропустил и в тыл погнал.

— И что там?

Гаор озадаченно посмотрел на Седого.

— Ты… ты откуда про то знаешь? Приказ был без зачтения. Все ж знали и молчали вмёртвую.

— Догадываюсь. Так что там с ранеными?

— Шофёр, я сказал ему, как ехать, а он… сдуру прямо на заслон вывернул. Спецвойска. Ну и… — Гаор не договорил.

— Ну и, — повторил Седой, требуя продолжения.

— Приказ был. Командующего фронтом без зачтения. Чтоб безнадёжных не вывозить, не загромождать дорогу и экономить бензин. Поставили на это спецвойска. Другие бы не стали, а эти… Вывернули они раненых на дорогу, под откос сбросили, а машины под свои нужды. А раненых добили, и сфотографировали. Как вражеское зверство. Я просто на фотографии откос узнал, там дерево приметное было. Мы там за два дня до того стояли, ждали своей очереди на переправу.

— И молчал? — спросил Чалый.

Гаор открыто посмотрел ему в глаза.

— Жить чего-то хотелось.

— А шофёры?

Гаор покачал головой.

— Их никто не видел после того. А машины… номер сменили и ищи-свищи. Спецвойска, чего хотели, творили. Им свои-чужие — всё и все по хрену.

— Понятно, — кивнул Седой. — А майор тот, которому ты морду набил, он что?

— А ни хрена, — улыбнулся Гаор. — Я пробку растолкал, взвод наш переправился и дальше потопал. А на передовую он за мной не попрётся.

— А твоё начальство как на это смотрело?

— А никак. Оно в сторонке курило и свои дела обдумывало. Мне сказали переправляться, мы до бомбёжки и переправились. Я, — Гаор подмигнул притихшим слушателям, — свой приказ выполнил. Ну, следующая нашивка мимо проехала, ну и что?

Все помолчали.

— Даа, — наконец покрутил головой Бурмаш, — солоно, значитца, на фронте-то?

— А помирать всё равно неохота, — усмехнулся Гаор.

Слушатели расходились, обсуждая услышанное, что получается-то сортировку устроили, четвёртую категорию бедолагам выписали, утилизацию.

— Страшные вещи рассказываешь, — покачал головой Седой.

— Всюду свои страхи, — пожал плечами Гаор. — Там я вон как. А написать об этом побоялся.

— Сейчас напиши, — будто в шутку посоветовал Седой.

— Это успеется, — отмахнулся Гаор, — моё при мне и никуда не денется. А вот… — он запнулся, подбирая слова. Как сказать, чтоб и всерьёз, и чтоб шуткой повернуть можно было?

Седой молча ждал.

— А вот интервью об аварии десятилетней, говорят, давности я бы взял. Дадут?

Седой изумлённо посмотрел на него и захохотал. Смеялся он долго, смотрел на Гаора, пытался что-то сказать и снова начинал смеяться. Гаор терпеливо ждал.

— Ну, — наконец выговорил Седой, — ну точно журналюга, ну подловил, ну молодец.

— Седой, ты чего? — насторожённо спросил Зима.

— Ничего, — Седой вытер глаза. — Купили меня. Хорошо купили. А закрутил-то зачем так?

— Так за «вы» врежут, меня предупредили, а на «ты» в интервью говорить тоже не положено.

— Это где? — заинтересовался Чеграш, — ты Рыжий, чего-то совсем несуразно загибаешь.

— Интервью, это когда один спрашивает, а другой отвечает, — объяснил Гаор.

— Аа, так это допрос, — понял по-своему Чеграш, — а ты мудришь.

— Н-да, — удивлённо улыбнулся Седой, — в самом деле, интересно. И чем же интервью от допроса отличается?

— На допросе бьют, — сразу ответил Гаор. — И спрашивают, чтоб навредить. А интервью это сбор информации с благими целями.

— Ты смотри, — восхитился Седой, — неплохо. И что же это за цели?

— Информированность общества, — победно улыбнулся Гаор.

— Журналюга, — вздохнул, сдаваясь, Седой. — Спрашивай.

— Мне записывать или диктофон включить? — невинным тоном спросил Гаор.

— А он у тебя есть? — не менее невинно поинтересовался Седой.

— Дорогие они, стервы, — вздохнул Гаор, — так и не накопил.

— Тогда записывай, — кивнул Седой и сел поудобнее, закинул руки за голову.

Гаор изобразил, что держит на колене блокнот и ручку. Но лицо его тут же стало серьёзным. И рассказывая, Седой видел это жёсткое лицо, потерявшее всё своё лукавое обаяние, прицельно сощуренные карие глаза, тёмно-рыжие полукольца волос, уже наполовину прикрывавшие клеймо: пять синих лучей из одной точки. Что ж, этот парень видел столько и такого, и ещё увидит, что имеет право знать правду. Его она не сломает.

— Если совсем точно, это было семь лет назад, но началось раньше. Тебе говорили, что я инженер, а ещё точнее, инженер-конструктор. Думал остаться в науке, в аспирантуре, но не получилось, по совсем другим обстоятельствам. Хотя… это тоже сыграло свою роль в моём решении. Мой научный руководитель, я у него писал диплом, потерял лабораторию, и его разработки закрыли, а были там весьма перспективные идеи. Он не выдержал, инфаркт, скоропостижная смерть, все бумаги сразу стали ненужными, основные идеи были у него в голове, он только начинал работу. И я ушёл, отказался работать над темой его конкурента, решил, что смогу вернуться к его теме уже самостоятельно. Тем более, что фирма создала все условия. Свободный доступ в лабораторию, возможность ненормированного рабочего времени. И отличная бригада. Подобралась компания молодых энтузиастов, не только работали, но и дружили. И тут к нам назначили нового… кому-то из руководства фирмы он приходился наследником. Нам это не очень понравилось, мы все из младших и бастардов, да мы бы и не обратили на это внимания, если бы он сам это не помнил и не старался, чтобы окружающие не забывали. Объяснялось это просто. Бо́льшей бездари я за всю жизнь не встречал. Мы говорили, что любой стол рядом с ним уже профессор. Хотя бы потому, что слушает наши разговоры. Но бездарь была с претензиями. А у нас как раз стало кое-что получаться. И он сумел повернуть так, что докладывал о результатах всегда он, и в списках на премии и награждения его фамилия стояла первой. Мы оглянуться не успели, как он стал официальным руководителем. Но многим из нас, да почти всем было на это наплевать, слишком интересно разворачивались события, и если находится дурак, согласный вместо того, чтобы думать и работать, просиживать штаны на совещаниях и толкаться в приёмных высоких кабинетов, то флаг ему в руки. Тем более, что всё необходимое: материалы, деньги, приборы, иностранную литературу, а уже шла война и многое надо было доставать неофициальными путями, квалифицированных рабочих и подсобников он доставал. Мы давали максимально точный заказ и получали точно заказанное. Кстати, именно тогда, я впервые стал работать с рабами. И сразу обнаружил вопиющее враньё официозов о непроходимой тупости аборигенов и их неспособности к обучению. Но начались столкновения с надзирателями. Мы нажали на своего… гм, начальника, и он выбил изменения режима содержания в соответствии с потребностями производства. Именно такая формулировка.

Краем даже не глаза, сознания, Гаор отметил, что Чалый, Чеграш, Зима и Гиря образовали вокруг них молчаливое, но плотное кольцо, и камера, всегда охотно ввязывающаяся в любой разговор, не замечает их. Седой говорил, явно не заботясь о слушателях, что уж совсем на него не походило.

— Теперь они жили прямо в рабочем отсеке, рядом с лабораторией. Да и мы фактически перешли на казарменное положение. Сами не заметили, как стали одной командой. Работа шла полным ходом. Заинтересовалось Военное Ведомство. Впереди замаячили не только премии, но и ордена. И он потерял голову. Задумал устроить парадный прогон, напоказ. Хотя установка была не готова к такому режиму. Первым забил тревогу бригадир рабов. Невероятное чутьё было у парня. Правда, высказал он это в непонятной тогда для меня, да и для остальных, форме. Голозадый шебуршится, надо бы ему укорот сделать.

Гаор отметил про себя непонятную фразу, но промолчал, смутно догадываясь о смысле. Однако Седой заметил и, усмехнувшись, тут же сам перевёл сказанное. И продолжил:

— Никто не понял. Мы работали. И оказались поставленными перед фактом. Рабочий зал набит генеральской сволочью в мундирах, орденов столько, что магнитное поле нарушено, мы оттеснены, и нас, жалких штафирок, в упор не замечают, а он даёт пояснения, как под его чутким руководством достигнуты столь внушительные результаты. Если б этот дурак ограничился трепотнёй! А он шикарным жестом врубает полную мощность и, отталкивая оператора, отключает автоматику защиты.

— Зачем? — не выдержал Гаор.

— Не зачем, а почему, — усмехнулся Седой. — От глупости. И желания показать свою власть. Мы просто растерялись. Такое сочетание взаимоисключающих параметров в голову никому не могло прийти, это уже потом я помнил, что любой машине нужна защита от дурака. Мы растерялись, автоматика не работает, сигналов нет, и тут в зал влетает опять же тот же бригадир, хватает нас в охапку и начинает вышвыривать из зала. При этом орёт что-то весьма сочное, но совершенно на тот момент невразумительное. Генеральская охрана открывает огонь по сумасшедшему рабу. И тут я услышал, как гудит кожух. Кажется, кто-то успел включить сирену, или сработала запасная система общего контроля. Воет сирена, мигают лампы, генералы с полными штанами ищут выход, мы пытаемся перекрыть процесс, но тумблеры уже оплавились и не действуют. И на всё, от сирены до взрыва ушло менее доли. Меня, как говорится, приподняло и шлёпнуло. Успел подумать, что мы сделали что-то не совсем то, о чём думали, и пришёл в себя на больничной койке. И первое что увидел, это решётку на окне. А потом пришёл такой, штатский, в белом халате поверх серого костюма, молча отдал мне папочку и ушёл. В папке несколько листов. Из них я узнал, что совершён террористический акт по уничтожению генералитета и перспективных учёных, работавших над новым оружием. И имена погибших. Почти вся наша группа, несколько генералов. Рабы, разумеется, не упоминались, но я вспомнил, что они были в соседней операторской, так что вряд ли уцелели. Имён обвиняемых в папке не было. Медсестра и врач со мной не разговаривали, заходили, смотрели, делали всё необходимое, и всё молча. Как немые, а может, и действительно немые. А потом пришёл он. Без царапинки. Оказывается, успел выскочить первым. И стал размазывать сопли и слёзы. Я спросил его о погибших и уцелевших. Он стал вилять. Я напомнил ему, что это он включил полную мощность и отключил защиту. И услышал, что это оплошность погибшего оператора, и вообще свидетелей нет. Это меня не насторожило, и я задал глупейший вопрос. «А я?» И услышал… Словом, мне предложили сделку. Я беру вину на себя, вернее на нашу группу, а с меня снимают обвинение в терроризме, оставляют преступную халатность, что совсем не смертельно, так и сказал, сволочь, и дают возможность довести работу до конца, так как это очень важно для обороны страны и блага человечества. Военное Ведомство, оказывается, сильно заинтересовалось, как таким маленьким объёмом взрывчатки можно произвести такие разрушения. Святые слова, благо науки, оборона страны, просьба не погубить, да и в самом деле, сделал он это не со зла, а по чистой глупости, клятвенные обещания не мешать и предоставить любые условия. И я согласился. Было обидно, что пропадёт начатое. Своей семьи у меня не было, а родню обещали не трогать. Тем более, что пока я лежал и думал, забрезжили кое-какие идеи. Он очень обрадовался, радостно убежал, мне сделали пару уколов, после которых я из лежачего полупарализованного стал вполне здоровым, и прошёл суд. Преступная халатность, значимость жертв, и мне на лоб шлёпнули клеймо. И привезли обратно, туда же, но уже рабом. Там меня встретила охрана, весь отсек стал жутко секретным, и пятеро уцелевших из бригады. Ночью на нарах, они мне рассказали, как группа спецвойск прямо в зале добивала раненых, а он отбирал, кого оставить. Ещё через пару дней привезли ещё троих из нашей команды, тоже с клеймами. И мы взялись за работу. В память о погибших. И потому что человек не может не мыслить. И воплощать свои мысли. И первое, с чего мы начали, это блокировка. Надо отдать ему должное. Мы опять имели всё. Необходимое для работы. Охрана только наружная, порядок поддерживали сами, паёк нам заносили и оставляли в тамбуре, а по ночам рабы просвещали нас относительно рабских порядков и нравов. Чтобы мы, когда закончим и нас отправят на перепродажу в отстойник, выжили в камерах. Там я и язык начал учить. И понял, что кричал бригадир. Прошли испытания. На этот раз уже по-настоящему. Всё прошло удачно. И нам предложили заняться переходом к конкретному изделию. Мы сделали. Десять образцов увезли на полевые испытания. Он вернулся сияющий, поздравил нас с фантастической удачей. Забрал чертежи, спецификации, инструкции, всё до бумажки и уехал. А потом в наш отсек зашла команда в зелёных петлицах и увезла сюда. Нас развели по разным камерам. Я попал в одну камеру с парнями из бригады, и они прикрыли меня. Не дали сойти с ума и разбить голову о стену. Остальным так не повезло. Сортировку я на злости прошёл. К тому же действительно был здоров. И в аукционном зале увидел его. С новеньким орденом за заслуги перед отечеством. За новое эффективное оружие. Он купил меня, привёз к себе, у него теперь была своя лаборатория, и предложил, да нет, уже приказал, работать. Я отказался. Он опять поговорил со мной о науке и Родине, и я купился вторично. Начал, и примерно на середине понял, над чем работаю, и что этим можно сделать с людьми. Бригада у меня была уже новая, и я продолжал работать над заданной темой, потому что боялся за них. Меня бы, скорее всего, оставили, а их в случае провала отправили бы на утилизацию. Чтобы он ничего не заподозрил, я кропал всякие эффектные пустячки, которые он публиковал под своим именем, огребал премии и славу лучшей головы в стране. Тему мне удалось свести к провалу, вернее, неэффективности. Расходы на эксплуатацию намного превышали полученный результат. Он всё-таки почуял неладное. Дурак, но крутился между умных людей, с кем-то на стороне консультировался. И между нами состоялся последний разговор. Я уже был умнее и старательно косил под дурака, дескать, сделал что мог, порочна идея и так далее. Опровергнуть меня он не мог, найти ошибку в расчётах тоже. Он попробовал нажать. Я ответил, что свободно устрою ему взрыв лаборатории в его присутствии, и выскочить он не успеет. Так мы немного пошантажировали друг друга. Продукцию я выдавать перестал, его «творческий кризис» стал бросаться в глаза. Словом, он рассудил, что выгоднее меня просто продать. Мне поставили круг, чтобы не возникало лишних вопросов о том, кому идут выплаты.

— Ему шли? — спросил Гаор.

— Почти, — усмехнулся Седой. — Ему приходилось делиться с теми, кто знал и был ему не по зубам. А меня продали на оружейный завод. И пошло-поехало. Всё.

Гаор кивнул.

— В общем понятно. Но не хватает имён и технических деталей.

— Для понимания деталей нужны специальные знания, которых, как я догадываюсь, — глаза Седого уже по-прежнему смеялись, — у интервьюера нет. А имена не нужны в силу недоказуемости происшедшего. Тем более что те наши изделия работали и, как я слышал, неплохо, — и повторил чуть жёстче. — Всё.

— Ну, — теперь улыбнулся Гаор, — попробую кое о чём догадаться. Когда с журналистом темнят, он догадывается. Или рассуждает логично. Или и то, и другое.

— Ну-ну, — с интересом смотрел на него Седой.

— Малый объём взрывчатки при большой силе взрыва и надёжной блокировке — это мины-тарровки. Появились они на вооружении как раз шесть лет назад. Создатель Крайнтир Таррогайн. Официальный создатель. Была бы под рукой библиотека, я бы нашёл и второе имя, методом сопоставления и исключения, но… — Гаор комично развёл руками. — Теперь другая программа. Я помню, лет пять назад поползло, что будет новое оружие. По-научному, воздействующее на психику человека, а по-нашему, мозготряс.

— Как-как?! — перебил его Седой. — Как ты сказал?

— Мозготряс. — повторил Гаор. — Что будет вроде пистолета, но стреляет не пулей, а то ли лучами, то ли токами, и не убивает, а вырубает. Встряхивает мозги, и уже не человек, а мешок с костями слюни пускает. Поговорили и замолчали. Оно?

— Надо же! — удивился Седой, — я до такого названия не додумался. Но как это до армии дошло?

— Когда начальство пакость готовит, это ой как быстро доходит, — серьёзно ответил Гаор и пояснил. — Мы сразу сообразили, что оружие это не для нас, а против нас. Чтоб мы меньше базарили, и в атаку быстрее ходили.

— Даа, — Седой посмотрел на Гаора с откровенным уважением, — ну когда умён, тогда умён. Точно просчитал.

— Так как насчёт второго имени?

— Раз так… Ладно, — тряхнул головой Седой. — Яунтер Крайгон.

— Семья Крайгончел?

— Все семьи на память знаешь?

— На истории заучивали, — пожал плечами Гаор.

— Правильно, но наша ветвь младшая и отделилась за два поколения до меня. Больше всего я был рад, что не успел жениться.

— Я тоже этому в одиночке радовался, — ответил Гаор, слезая с нар и потягиваясь, чтобы размять мышцы.

В коридоре скрипели колёсики, и надзиратель командовал старшими. «А когда же Седой с Гратисом связался?» — подумал Гаор, занимая своё место рядом с Чеграшом. Этого он из Седого не выжмет ни под каким видом. И тут же спросил себя: «А нужно?» И сам ответил: «Нет». Значит, и думать об этом нечего.

Сразу после обеда из дальней, судя по шуму, камеры вывели не меньше десятка. Когда их провели мимо их камеры к выходу, Лысок заметил.

— Не иначе на шахты отправка.

— Чего так поздно? — не поверили ему.

— Ночь везут, чтоб с утра их прямь под землю и спустить.

— Тогда, значит, завтра торги, — задумчиво сказал Сивый.

— А не скажи, — сразу заспорили с ним.

— Шахты само по себе, а торги само по себе.

— Шахты к торгам не касаемы!

— А страшно тама?

— Попросись, узнаешь.

Гаора опять попросили рассказать о зоопарке.

— А то когда ещё про такое послушаешь.

Гаор не стал ломаться и отказываться. Раз интересно им, пускай. И время всё равно надо чем-то занять. И чтоб зуд в спине незаметным стал. Но, рассказывая про зверей и птиц, всё время помнил и перебирал в памяти услышанное от Седого. Да, было бы это на месяц раньше — сенсация что надо! А не упустил ли он чего? Если что, надо спрашивать сегодня, другого раза у него не будет, вряд ли его продадут вместе с Седым. Тот с парнями бригадой идёт, и проситься к нему в бригаду глупо. Сам Седой ничего здесь не решает. Захотят их поодиночке распродать и распродадут, и ничего ты не сделаешь. Про Гратис, разумеется, спрашивать нельзя, угроза была нешуточная. А вот имена остальных, кто был в той «команде» — это стоит попросить. «А запомнишь ты столько имён?» — осадил он сам себя, продолжая рассказ про удава.

— Так и глотает, це́ликом?

— И пасть не лопается?

— Нет, — мотнул головой Гаор. — У него она растягивается. А как наестся, то лежит и спит, переваривает. Нам говорили, что запустили к удаву двух кроликов, так он одного съел и переваривать стал, а другой у него тем временем хвост погрыз.

Все дружно рассмеялись.

— Это он что, ну кроль, за дружка, значит, мстил?

— А что, свободное дело!

— Ну и сказанул! Да кроли, они мирные, у нас в посёлке управляющий целу ферму развёл, и мальцов приспособил работа́ть с ними, так что я видел.

— Мирный он мирный, а припрёт, так царапнет, что не обрадуешься. Знаю я. Берёшь его за уши поднимать, а он тебя лапами, знашь, когти каки!

— Тебя за уши возьми да подними, ты тож царапаться будешь!

— Не, его не возьмёшь, у него ухи короткие.

— Так ща оттянем!

Завязалась лёгкая несерьёзная драка, правда, тут же разогнанная рыком Слона. Гаор спрыгнул вниз и пошёл к решётке отжиматься.

— Эк силы в тебе, Рыжий, много.

— Не… жалуюсь, — ответил между двумя отжиманиями Гаор.

Размяв и разогрев мышцы, он с интересом оглядел решётку: нельзя ли её тоже как-то к делу приспособить. Если подпрыгнуть и ухватиться за верхнюю поперечину, то можно будет подтягиваться как на турнике.

— Чалый, дай этому фронтовику грёбаному по шее, — сказал сзади спокойный голос Седого, — пока у него категория цела.

Уже присев перед прыжком, Гаор, не столько обиженный, как удивлённый и тоном, и неожиданно грубыми словами Седого, выпрямился и недоумённо оглянулся. Седой полулёжа смотрел на него холодно блестящими глазами.

— На фронте ты тоже сначала руками лез, а потом смотрел во что? — спросил тем же насмешливо холодным тоном Седой.

Гаор повернулся к решётке и внимательно, но уже по-другому оглядел её. И только тут заметил, что по верхней перекладине извивается тонкая проволока под цвет решётки. Провод без изоляции? Так… так вот почему у решётки стоят, но никогда за неё не берутся, и когда дверь открывают, то входят и выходят, не касаясь косяка, переступая через металлический порог — нижнюю поперечину, и тогда ночью голубая вспышка и треск разряда… Гаор почувствовал, как у него жарко загорелись от стыда щёки.

— Иди сюда и сядь, пока не вляпался, — чуть мягче сказал Седой.

Гаор молча выполнил приказание. В очередной раз Седой спас его если не от смерти, то от очень большой боли, и ещё бо́льших неприятностей. Попытка побега — надзиратели бы отвели душу.

Седой молчал, и от его молчания стало совсем тошно.

Камера занималась своими делами, словно не заметив инцидента, но Гаор уже понимал, что здесь все на виду у всех.

— А вздуть бы тебя стоило, — сказал наконец Чалый. — За решётку надзиратели всех метелят, не глядя.

Гаор угрюмо кивнул. За это — чистая подстава — били везде и всегда. И нечего ссылаться на незнание: всё ведь на глазах у него. Может, и впрямь лучше, чтоб Чалый, да и остальные врезали ему, и на этом бы всё кончилось.

— Ладно, — сказал Чеграш, — чего с него, нови́к всё же.

— Не малец, — сказал Седой, — должен думать.

— Так чо? — спросил Чалый, — дать раза́?

— Дать, — жёстко сказал Седой, — чтоб помнил.

Твёрдая ладонь Чалого ударила Гаора по шее. Гаор качнулся вперёд, едва не упав с нар, и облегчённо перевёл дыхание. Раза́ он получил, и дело можно считать законченным. Он поднял голову и улыбнулся.

— А что, ток постоянно подведён?

— Пульт у охраны, — спокойно, будто ничего не было, ответил Седой, — но отключают только дверь и то не полностью. Надзиратели в перчатках, заметил?

— Дда, но… они же кожаные.

— С изоляционной пропиткой.

— Я раз видел, — заговорил Зима. — Уж не знаю, зачем он взялся, а они только прибавили. Он и орал, и корчился, а отцепиться не мог. Мы уж кричать им стали, чтоб кончали парня.

— А они? — спросил Чалый.

Зима вздохнул.

— Прибавляли, пока тот головешкой не стал. Вонь была… не продыхнуть в камерах. А его уборщики потом палками от решётки отксрёбывали. — Зима поёжился. — Жуткое дело — ток этот. Я вон хоть и знаю теперь, и работа́ю с ним, а всё равно боюсь.

— Раз боишься, то не попадёшься, — засмеялся Седой. — Рыжий, боишься мин?

— Боюсь, — серьёзно кивнул Гаор. — Знаю, и сам ставил, и чужие снимал, а боюсь.

— То-то, — закончил тему Седой.

Зима с Гирей стали играть в чёт-нечёт, мальцы шушукались у решётки, изредка хитро оглядываясь по сторонам — на покупку сговариваются, понял Гаор — наверху опять трепали про баб и жратву, где какой паёк дают. Ладно, Седой вроде отошёл, рискнуть что ли? Он искоса посмотрел на Седого. Тот засмеялся.

— Продолжение интервью?

— Хотелось бы.

Гаор забрался на нары с ногами и сел как утром напротив Седого.

— На этот раз что?

— Остальные имена.

— Их никого уже нет. Я последний из той команды. Давно последний.

— Тем более. Больше спросить мне будет не у кого, а до библиотеки не добраться.

— Ты всегда такой настырный?

— Когда надо.

— Эк забрало тебя, — покачал головой Седой. — Ладно, запоминай.

Запоминай, а не записывай. Играть незачем. Седой чётко и раздельно называл фамилии, давая ему время шёпотом проговорить про себя каждую из услышанных. Гаора удивило обилие — чуть ли не половина имён — женщин, и когда Седой закончил, он спросил:

— А это кто? Подруги?

— Нет, мы работали все вместе. Или, — глаза Седого насмешливо блеснули, — тоже думаешь, что женщине только рожать надо?

Гаор неуверенно пожал плечами.

— Да нет, не знаю. В редакции тоже женщины работали, но…

Седой кивнул.

— Это, конечно, отдельный разговор. Кстати, учти, здесь мать выше отца. И к старшей женщине лучше так и обращаться: мать. Понял?

Гаор кивнул и уточнил догадку.

— И сестра, так?

— К ровеснице, да. А так…

— Не рожала — девка, — вмешался, свесившись с верхних нар, Чеграш. — А как родила, то баба. С девкой как хочешь крути, а с бабой с оглядкой, это уж как она тебе позволит. У нас так было.

— А это везде так, — поддержал Чалый, — а к матери со всем уважением.

Гаор кивнул. Что ж, запомним и это. Конечно, это странно, непривычно, но Седой ему сказал, что теперь ему здесь «мы», и Устав надо блюсти, согласен — не согласен. В училище, да нет, ещё в посёлке, он узнал и запомнил, что дело женщины сберечь мужское семя и родить, а семя — мужская сила и только даётся женщине на сохранение и выращивание. А в училище заучивал на уроках закона божьего древние заветы об этом же. Потому девочки не наследуют ни имени, ни родового достояния, им даже приданое только из нажито́го полагается. Последняя жена отца держалась хозяйкой, командовала слугами, но всё равно главным над ними был даже не отец, а Таур. С ней просто не спорили. А мать Братца вообще была для всех никем. После Братца она родила ещё троих вроде девочек, но те так быстро исчезали из дома, что не то, что запомнить, имени узнать не успевал. Пришёл в увольнительную, в саду розовая коляска в цветочках, пришёл в другую — коляски нет. Да он и не интересовался этим. А, наверное, сто́ило: девочки-то эти ему же сёстры. Но обдумать новые для себя соображения он не успел: началась раздача вечернего пайка.

После пайка поверка, раздача одеял, и… опять здорово живёшь! Надзиратель перед самым отбоем привёл к ним в камеру молоденького, семнадцати нет, паренька, пухлогубого и кудрявого, в аккуратной чистой рубашке и таких же брюках, со свёрнутым одеялом в руках. И даже не позвав Слона, надзиратель сам указал мальчишке на угол у решётки.

— Там ложись.

— Да, господин надзиратель, — улыбался и кланялся мальчишка, — как прикажете, господин надзиратель.

— Ложись и тихо. Старший, чтоб порядок был! Слышал?

Слон пробурчал что-то невнятное. Но надзиратель удовлетворённо сказал:

— То-то, — постучал угрожающе дубинкой по решётке и ушёл.

Мальчишка сел на пол, заискивающе улыбаясь смотрящим на него с нар. Лежавшие у стены встали и полезли на нары. Не поместившиеся легли под нарами.

— Подстилка надзирательская, — шепнул Зима Гаору.

— Понял, — так же шёпотом ответил Гаор.

— Старший, — вдруг позвал новенький, которому мальцы делали «слона», за что тот тут же получил новое прозвище «Хобот». — Слон, спишь?

— Ну? — после недолгого молчания откликнулся Слон.

— Я не понял, тута что, помойка никак? То но́вики, то голозадые, а теперь и это дерьмо.

— В самый раз для тебя, — тут же отозвался Гаор, сам удивившись на себя, но твёрдо зная, что отступать нельзя.

На нарах засмеялись, не над ним, а над Хоботом.

— Отбой! — донеслась команда надзирателя, — и чтоб ни-ни!

С его последним словом погас свет.

Наверху заскрипели нары, там, похоже, перебирались с места на место. Недолгая возня, и Хобот вместе со своим одеялом упал вниз.

— Под нары лезь, — сердито, но тихо сказал Чеграш, — или вон к стене ложись, а наших не замай!

Ворча и ругаясь шёпотом, Хобот полез под нары. Там не слишком радушно, но потеснились. Мальчишка у решётки завернулся в одеяло и затих.

Гаор заснул почти сразу, твёрдо решив ни во что не вмешиваться, да и с этим порядки везде одинаковы. Решит камера отметелить мальчишку, так и сделают, решит не мараться, значит, спим. Но тут опять подал голос Хобот и разбудил его.

— Эй, нови́к, — позвал он шёпотом, — Как тебя, Рыжий что ль? Ты на первичной сколько был?

Вопрос показался Гаору допустимым, и он ответил.

— Неделю.

— А здеся сколь?

Гаор прикинул в уме дни.

— Завтра неделя.

— Столько без бабы тяжело, — очень сочувственно сказал Хобот. — Ты б позабавился, а? А мы бы посмотрели. Голозадые, грят, любят это, до крайности.

Он ещё говорил, когда Седой и Зима одновременно ощутили, что место между ними опустело, настолько бесшумно сорвался с места Гаор.

Где лежит оскорбитель, Гаор по его голосу определил без труда. По-прежнему бесшумно он за ноги выдернул того из-под нар и навалился сверху, зажав «разведчицким», очень болезненным, исключающим сопротивление захватом. Тот даже пискнуть не успел.

— Я с тобой сейчас позабавлюсь, падла, по край жизни у параши спать будешь, — пообещал ему прямо в ухо Гаор.

Огромная пятерня опустилась ему на шею и оторвала от противника. Запихнув ногой Хобота под нары, Слон одним ловким броском отправил Гаора на его место, и, сердито посапывая, вернулся к себе.

Тишина была полная, но постепенно сменилась обычным ночным шумом из храпа и сопения, и Гаор заснул уже окончательно, правда, успев удивиться силе Слона. И впрямь по делу прозвище получил.

Утром, сразу после побудки, но перед поверкой, когда на нарах ещё зевали и почёсывались, надзиратель увёл мальчишку. Началась обычная утренняя толкотня у параши и раковины. Гаор как и все умылся, уже безбоязненно растерев по лицу пригоршню воды и проведя мокрыми ладонями по груди, завязал рубаху на животе. Хотя остальные делали так, потому что большинство пуговиц отсутствовало. У него они все были целы, но он «соблюдал форму», да и узел помогал поддерживать брюки. Он сильно похудел за эти две недели, а ремня, разумеется, не было. У многих, как он заметил, штаны поддерживались продёрнутой резинкой или шнуром, а у него брюки на застёжке. Жалко, хороший был костюм. Купил на два «ветеранских» гонорара. Тот, что ему подарили на выпуск, стал после дембеля мал, так и висел в отцовском доме в шкафу. А странно: так ремень у него отобрали, а шнурки и резинки оставляют. Будто ими задушить нельзя. И ошейник не помешает. Ну, если этот опять к нему полезет…

После поверки и завтрака, Седой сказал ему, как обычно, смеясь только глазами.

— Ну, молоток, Рыжий, по полной программе прописался.

— Ага, — поддержал Бурнаш. — А скрутил ты его здорово. Где так научился?

— На фронте, — ответил Гаор, насторожённо издали следя за Хоботом, который ощупывал себе помятые бока и ругался.

— А там кого скручивал? Чтоб не лезли?

— Нет, в разведку когда ходил, за «языком», там и приспособился.

— Это как? — сразу заинтересовались парни.

— Это чо ещё за хренотень?

Рассказать о разведке Гаор не успел.

К решётке подошёл надзиратель со списком и стал выкликать номера.

— Точно, торги, — сказал Седой, выходя к решётке.

Гаор с замирающим сердцем следил, как выходят и встают перед решёткой Чалый, Чеграш, Зима, Гиря, Бурнаш, Сивый… и тут вызвали его. Он сорвался с места и встал в общую шеренгу. А вдруг и дальше повезёт. Всё будет не один, даже если не с Седым и его бригадой, что с Бурнашом, что с Сивым он уживётся. За ним встали Лысок, Малец, второй малец, ещё двое. Ого, четырнадцать человек, полкамеры, полное отделение, полвзвода.

— Выходи. Руки за спину, вперёд марш.

Мерное движение в общем строю, тамбур, он даже успел бросить быстрый боковой взгляд и увидеть на стене пульт, лестница, ещё одна, коридор. Пока их вели всех вместе, не разбили. Говорить в строю никому в голову не приходило, да и Гаор сейчас не нуждался ни в каких пояснениях. Куда б ни привели, пока со всеми, не так страшно.

Просторная вытянутая в длину комната.

— Стой. Лицом к стене. Раздеться.

Как и остальные, он разделся догола и застыл, держа рубашку и брюки в руках.

— Передний, марш.

Гаор скосил глаза и тут же получил лёгкий, но достаточно ощутимый тычок дубинкой в ягодицу.

— Успеешь. Следующий, марш.

Как и остальные Гаор после каждой команды передвигался на шаг вдоль стены. Но вот и его очередь.

— Повернись. Марш.

Он повернулся и оказался перед двумя высокими коробками.

— Кидай.

В одной навалом рубашки, в другой штаны. Он выполнил приказ и шагнул вперёд, расставшись с последним из прошлой жизни. Сержант с зелёными петлицами сверил его номер со списком, оглядел, зачем-то подёргал его за волосы и буркнул.

— Прямо марш.

Всё тут же объяснилось. Оказывается, слева дальше подрезали слишком длинные волосы, а прямо стояли остальные. Бурнаша как раз стригли. Гаор шагнул прямо и присоединился к остальным. Стояли не шеренгой, а кучно, у небольшой глухой двери. Рядом опять две коробки. В одной он увидел небольшие бруски тёмно-жёлтого мыла, а в другой растрёпанные мотки пластиковых мочалок. Наконец, Бурнашу обкромсали волосы, чтоб спереди до бровей, а сзади до ошейника, бороду, чтоб не закрывала шею, и пнули.

— Пошёл, волосатик.

Бурнаш резво вскочил с маленького круглого табурета и присоединился к остальным.

— Всё? — спросил, протирая ножницы, стригший Бурнаша немолодой рядовой.

— Всё, — ответил приведший их надзиратель. — Запускай.

Рядовой подошёл к маленькому столику у стены и открыл дверку настенного пульта.

— Взяли по одному, живо, — скомандовал надзиратель. — В затылок, скоты.

Взяли мыло, мочалки, выстроились.

— Готово?

— Пошёл.

Рядовой пощёлкал тумблерами, и дверь отъехала в сторону.

— Вперёд, вонючки, — хохотнул надзиратель.

За дверью оказался душевой зал с десятью рожками, но не разгороженный на кабинки и зачем-то с выступом-скамейкой вдоль стены. Под потолком между трубами горели матово-белые шары ламп. Гаор с удивлением увидел, что сокамерники заметно нервничают. Лысок быстро бормотал что-то похожее на заклинания, побледнел, плотно сжав губы, Седой, испуганно дрожал Малец, сгрудились, прижались друг к другу Чалый, Чеграш, Зима и Гиря, часто как от бега дышал Бурнаш. Да что с ними? Но спросить Гаор не успел, что-то щёлкнуло, и из рожков полилась, быстро набирая силу, вода.

— Живё-ём! — торжествующе заорал Сивый.

С хохотом, шлепками и необидными пинками разобрались, где кто своё кладёт, кто на скамейке мылится, кто полощется, кто с кем душем и скамейкой меняется. Мылись яростно, оттирая, отскрёбывая себя.

Гаор, все эти дни старательно не думавший о душе и старавшийся не замечать влажной, пропитанной запахами пота и параши, духоты в камере, мылся с неизведанным до сих пор удовольствием, даже не замечая отсутствия обычных перегородок. Непривычно было мыть голову, ощущая пальцами волосы.

— Мыло с башки смой, — сказали рядом, — а то зудеть будет.

— Ага, спасибо, — поблагодарил Гаор.

Наконец он промыл голову так, что волосы заскрипели под пальцами, и открыл глаза. Нашёл взглядом Седого. Надо бы узнать напоследок. Гаор вышел из-под душа и прошлёпал к скамейке, где Седой сосредоточенно оттирал себе мочалкой ступни. Сел рядом.

— Ну? — спросил, не поворачивая головы, Седой.

— Чего все испугались?

— С чего взял? — с несвойственной ему угрюмостью спросил Седой.

— Заметил.

— А что кранов нет, тоже заметил? — по-прежнему угрюмо ответил вопросом Седой.

— Дда, а что, как-то связано?

— Ещё как.

Седой, наконец, поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Всё включается с пульта, дверь закрывается герметично, надзиратель с нами не заходит. Всё понял?

— Ничего не понял, — честно ответил Гаор.

— Ну, так пойми и запомни. Когда запускают назначенных к утилизации, то вместо воды включают газ, из тех же рожков.

— Какой газ? — тупо спросил Гаор, не желая понимать услышанное.

— Дурак. Чему тебя только на химзащите в училище учили. Были уроки?

— Были.

— Ну, так вспомни. И иди, вон потри кого, если сам вымылся.

Гаор послушно отошёл, мучительно пытаясь не понять, ему всё очень доходчиво объяснили, а… а согласиться с этим. Конечно, утилизация это понятно что, но чтобы вот так…

— Кажин раз трясусь, — доверительно сказал ему мылившийся рядом Бурнаш, — тут ведь ежли что, кому ты мёртвый про свою категорию говорить будешь.

— Затрясёшься, — кивнул Гаор, задним числом не понимая, а ощущая этот страх перед неотвратимой, но прошедшей мимо смертью. Как вот повисела над тобой мина, когда не знаешь куда бежать, и упала, и ты в мёртвом пространстве остался. Уже встал, землю с себя стряхнул, и вот тут тебя смертный колотун начинает бить.

— Спину потри, — попросил Бурнаш.

— Давай, — согласился Гаор.

Он уже заметил, что взаимному натиранию спин с укладыванием по очереди на скамейку предавались все охотно и даже с явным удовольствием, так что ничего в этом зазорного, как понял Гаор, не было. Хотя в училище и в армии подобное если и практиковалось, то скрытно и расценивалось совершенно определённо, недаром все кабинки были раздельные. Блаженно покряхтев под его руками, Бурнаш приподнялся на локтях.

— Лады, давай ты теперь ложись.

— Давай, — согласился Гаор, укладываясь на скамейку всё же с некоторой опаской. — А ты и мохнатый! — вырвалось у него.

Он тут же пожалел о сказанном, но Бурнаш гордо ответил.

— А то! Мы исконные все такие. Потому и Бурнаш, бурнастый значит, — и утешил, — ничо, паря, ты ещё молодой, обрастёшь.

Это настолько противоречило всему усвоенному с детства, что Гаор промолчал, хотя и запомнил новое слово.

Он успел ещё раз намылиться целиком и обмыться под душем, когда под потолком оглушительно заверещал сигнал, и тут же резко отключилась вода.

— Эх, кончилась банька, — вздохнул Сивый, отжимая обеими руками воду из волос.

— Это ж рази банька, — откликнулся Бурнаш, — так, баловство одно.

— Всё, — встал Седой, — пошли.

Расхватали со скамьи мочалки и обмылки и встали опять в затылок, но уже к другой двери, напротив той, через которую впускали. Она медленно отъехала в сторону, и они друг за другом вышли в новый зал. Где у стены стояли уже четыре коробки, а у противоположной двери, поигрывая дубинкой, их ждал надзиратель.

Подражая остальным, Гаор бросил в одну коробку мыло, в другую мочалку, взял из третьей застиранное, но достаточно чистое и большое полотенце и стал вытираться.

— С башки начни, — посоветовал ему, пряча лицо в полотенце, Зима, — чтоб на вытертое не стекало. И волосы раздвинь, чтоб клеймо видели.

Гаор молча, понимая, что надзиратель разговоры не одобряет, кивнул. Вытерев голову и расправив надо лбом волосы, он, как говорила ему врач, приподнял себе ошейник, вытер насухо основание шеи и опустил ошейник. Двигался тот намного легче. И стал вытираться дальше, по-прежнему наблюдая за остальными. Они старослужащие, а он новобранец.

Вытеревшись, использованные полотенца сбрасывали обратно в ту же коробку и брали из четвёртой, стоявшей чуть поодаль, другое полотенце, заметно меньшее и белое. Его повязывали вокруг поясницы, стягивая узел на лобке.

— Узел простой делай, — тихо сказал Чеграш, — чтоб, если прикажут, заголиться по-быстрому.

Внутренне содрогаясь от предстоящего унижения, Гаор завязал полотенце, чтоб как у остальных, ягодицы оставались открытыми, а свисающие концы спереди только-только прикрывали гениталии.

Странно, но надзиратель не торопил их. И только когда они уже все были готовы, дубинкой показал им, чтоб они встали перед ним в шеренгу, оглядел их и, ткнув дубинкой, заставил Мальца перевязать полотенце, чтоб концы слишком не свисали. И открыл перед ними дверь.

— Выходи.

Конвейер — снова подумал Гаор. В следующей комнате опять сверяли номера и привязывали им к ошейникам небольшие номерки на шнурках.

— Твой сто тридцать второй. Понял?

— Да, господин, — ответил Гаор, переходя к указанной стене.

Вот выдали всем.

— Все?

— Все.

— Ведите.

— Пошёл.

Ещё одна комната. Ну и анфилада! Какая же это машина! Это что ж, рабство настолько выгодно, что соорудили такую систему? Гаор старался думать сейчас о чём угодно, лишь бы не о том, что вот-вот его, практически голого, выставят на чужие глаза и продадут как вещь. Кому-то нужную, чем-то полезную, возможно дорогую, но вещь. Да, были в его жизни и осмотры, и разводы по частям, когда они новобранцы, хоть и аттестованные, стояли в строю, а майоры и полковники ходили вдоль шеренг, приглядываясь и отбирая себе пополнение. Но там даже вопросы задавались, а здесь его вряд ли о чём будут спрашивать.

Здесь их ненадолго оставили одних. Строй сразу смешался. Торопливо, напоследок, о чём-то сговаривались, чего-то желали. Гаор пробился к Седому.

— Держись, парень, — тихо сказал Седой. — Помни, ничего вечного нет. И это не самое страшное.

Гаор успел кивнуть и вытолкнуть через сведённое судорогой горло.

— Спасибо, за всё.

— Сочтёмся, — отмахнулся Седой.

Гаор сразу вспомнил, обрывок какого это изречения: «…у Огня угольками…», и прикусил губу, чтобы не закричать в голос, бессмысленно и дико ругаясь, как тогда в Чёрном Ущелье, когда он держал на руках истекающего кровью новобранца. Тому раздробило ноги, он наложил жгуты, но была ещё рана в живот, и мальчишка, цепляясь за него, шептал: «Сержант, говорили, умирать не больно. Мне больно, значит, я не умираю, да? Сержант…» А сверху сыпалась каменная крошка от развороченного укрытия.

— Готово?

В комнату порывисто вошёл молодой и румяный лейтенант с зелёными петлицами и списком в руке.

— Так, становись. Кого вызову, проходит.

Они выстроились вдоль стены.

— Сто двадцать, сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три, сто двадцать четыре. Пошёл.

Седой, Чалый, Чеграш, Зима, Гиря вышли в указанную дверь.

Его номер сто тридцать второй, он может ждать. Но очередь двигалась быстро.

— Сто тридцать два.

Гаор шагнул вперёд.

— Пошёл, — бросил, не глядя на него, лейтенант.

Следующий зал заметно длиннее, с паркетным полом и тоже двумя дверями. Одна, через которую впустили его, а другая в дальнем торце. Вдоль стены по периметру невысокий, высотой в ладонь, не больше, помост достаточной ширины, чтобы можно было стоять, не касаясь стены. Помост обтянут серым, чуть шершавым материалом и, встав на указанное ему надзирателем место, Гаор почувствовал, как согреваются ступни.

— Руки за спину, — сказал ему надзиратель и отошёл, чтобы поставить Лыска.

Руки за спину, это «вольно». Такую стойку Гаор мог держать долго и потому стал оглядываться.

Помост был рассчитан на, по крайней мере, полусотню… экспонатов. Расставляли их, сообразуясь с какими-то списками. И Седой с бригадой оказались далеко, но на другой стороне, так что он их видел. Приводили и ставили ещё и ещё, этих он уже никого не знает, видно, из других камер. Рядом с ним поставили мужчину, черноволосого, с густой бородой и усами, которые топорщились щёткой и потому не закрывали ни шею, ни губы. А слева оказался Малец из их камеры, озиравшийся с таким же любопытством. Наконец помост заполнился, у дальней двери поставили столик со стопкой каких-то вроде книжечек. Зазвенел звонок, и дальняя дверь открылась. Вошли покупатели.

Хорошо одетые, все в штатском, солидные мужчины, многие, как сразу заметил Гаор, знали друг друга. Они, не спеша, вежливо пропуская собеседника вперёд, входили, брали книжечки — каталог аукциона, догадался Гаор, вспомнив виденное на аукционе трофеев — и так же не спеша прохаживались вдоль помоста, разглядывая выставленный товар, делая пометки в каталогах. Иногда им хотелось что-то уточнить, и они приказывали показать мускулы, снять полотенце, повернуться спиной. Мимо Гаора уже прошло несколько таких, оглядели, пометили в каталогах, но приказаний не последовало. Один долго и внимательно рассматривал покрасневшего Мальца, чиркнул в каталоге и отошёл. Малец перевёл дыхание.

— Тряпку убери.

Гаор вздрогнул, не сразу поняв, что это ему. Перед ним стоял не старый, чуть старше сорока лет, мужчина в штатском, но с орденскими ленточками на пиджаке. Его чёрные глаза оглядывали Гаора с холодным интересом. Прикусив губу, Гаор распустил узел, зажав полотенце в опущенной вдоль тела левой руке.

— Повернись.

Он повернулся спиной.

— Обратно. Можешь прикрыться.

Завязывая полотенце, Гаор почувствовал, что руки у него дрожат, а щекам горячо от прилившей к ним крови.

Покупатели то и дело заслоняли от него Седого, но иногда в просветы между тёмными дорогими костюмами и гладко выбритыми головами ему удавалось увидеть высоко поднятую голову Седого, светлую шевелюру Чалого, Чеграша он уже видел хуже, а к Зиме и Гире надо поворачивать голову, что, как он понимает, запрещено. И подражая Седому, Гаор так же высоко держал голову и смотрел не на проходивших перед ним, а над ними.

Раздался тихий мелодичный звон, и перед ним остановилась женщина. В женских костюмах Гаор разбирался весьма приблизительно, но что накидка-пелерина из белого с серебристым блеском меха безумно дорогая, догадаться нетрудно. Обилие украшений, вылощенный адъютант сзади. Понятно, генеральская жена, высокопоставленная шлюха. Гаор поглядел на адъютанта и похолодел. Его он знает. Встречались как-то в баре кадрового отдела Военного Ведомства. Он забежал выпить кофе, а бар общедоступный, было людно, и этот старлей подсел к нему. Разговорились. Тот, оказывается, читал его в «Ветеране» и тоже был на Малом Поле. Они выпили пива и немного со вкусом пообсуждали, как надо было бы поставить седьмую батарею. Приятно поговорили. И вот… Генеральша плотоядно облизывала губы, разглядывая его и стоявшего рядом черноволосого, явно сравнивая их. Адъютант откровенно скучал и явно не узнавал Гаора. Хотя бы потому, что не разглядывал. Наконец отошли.

В общем шуме негромких разговоров и шарканья ног отдельные слова не различались. Только когда проходили вплотную, можно было что-то разобрать, какие-то обрывки фраз, но Гаор слышал, не понимая.

— Повернись.

Это опять ему. Он бездумно выполнил приказание.

— Обратно. Покажи мускулы.

Гаор, как на занятиях по культуризму, свёл вперёд плечи и напряг мышцы.

Покупатель чиркнул в каталоге и отошёл.

Сволочи, когда-нибудь это кончится?! У него уже начинала кружиться голова, снова звенело в ушах, только не хватает потерять сознание. Здесь не камера, отлежаться не дадут.

Зазвенел звонок, и покупатели потянулись к выходу. Гаор перевёл дыхание, чувствуя, как по спине ползёт струйка пота.

Когда зал опустел, надзиратели разрешили им сойти с помоста и перегнали в другую, уже маленькую комнату. Здесь, хотя у двери стоял надзиратель, но можно было немного размяться и даже поговорить, но тихо и незаметно.

— Хорошо держался, молодец, — бросил ему Седой.

— Гомиков седни не было, повезло, — сказал темноволосый, но со светлым пухом на щеках парень.

— Ща ты их в зале увидишь, — ответил стоявший рядом с Гаором черноволосый. — Нови́к?

Гаор понял, что это ему, и кивнул.

— Привыкнешь, — сказал черноволосый.

Треугольник должника у него на лбу был обведён кружком — знаком законченной выплаты.

— Что за клеймо? — спросил Гаора ещё кто-то, — не видел такого.

— Бастард, — уже привычно ответил Гаор, — продан отцом за долги наследника.

— Скажи, как быват, — мимоходом посочувствовали ему.

Надзиратель не мешал перешёптываться и переходить с места на место, молча поигрывая дубинкой у двери, за которой слышался шум рассаживающихся людей.

Вошёл быстрым уверенным шагом высокий гладковыбритый мужчина с каталогом и небольшим молотком в руках. Полосатый галстук-бабочка, к лацкану пиджака приколот цветок. Аукционист. Быстро и весело оглядел их.

— Заждались? Сейчас пристроим вас. Повязки поправить, на помосте стоять смирно, на шлюх в зале не пялиться, пасть не разевать, выполнять все команды. Поняли?

Они нестройно ответили.

— Да, господин.

— Отлично. Будьте паиньками, и полопаете от пуза.

Рассмеялся над собственным остроумием и убежал за дверь.

— Остряк, — покачал головой Седой и посмотрел на Гаора. — Держись, трепотню его не слушай, смотри как в зале, над головами, тогда не сорвёшься.

Гаор кивнул.

— Начинаем нашу распродажу! — донеслось из-за двери. — Высокородные и глубокоуважаемые, мы предлагаем вам сегодня товар экстра, люкс товар, такого ещё не было! Готовьте ваши денежки, ого-го, я прямо вижу, как вы будете драться за право выложить их! И наш товар сто́ит ваших денег!

Мелодичный звон от удара молотком в гонг.

— Лот первый! Бригада люкс! Номера по каталогу сто двадцать, сто двадцать один, сто двадцать два…

Надзиратель взмахнул дубинкой. Седой быстро обнял, прижал к себе Гаора, взъерошил ему волосы на затылке и оттолкнул.

— Пошли, парни, — весело скомандовал он, проходя к двери.

Гаор поднёс ко рту кулак и впился в него зубами, чтобы не закричать, глядя на закрывающуюся за Седым и его бригадой дверь. На этот раз её закрыли плотно.

Он не знал, сколько прошло времени, когда из-за двери донёсся удар гонга и надзиратель приоткрыл дверь.

— Лот второй! Ого-го, какой экземплярчик! Номер по каталогу…

Ушёл Бурнаш.

Гаор смог перевести дыхание и отпустить кулак, на котором чётко отпечатались его зубы.

— Разгладь, — шепнул кто-то, — а то заметят.

Гаор, не поглядев на сказавшего, стал разминать, растирать кисть, не отрывая глаз от двери. Но, видно, проданных уводили в другую сторону, и ужас от того, что он больше никогда не увидит Седого, с новой силой обрушился на него. Он словно ослеп и оглох, занятый только одним, не упасть, удержаться на ногах…

— …Номер сто тридцать два!.. — прозвучало в звенящей пустоте, и Гаор, машинально переставляя ноги, пошёл к двери.

Странно, но он вошёл в зал и встал на небольшой, но такой же, как в смотровом зале, помост рядом с кафедрой аукциониста, не пошатнувшись и даже нормально дыша.

— Редкостный экземпляр! — радостно орал аукционист. — Непорочный в смысле непо́ротый! Убедитесь сами, — и ему вполголоса: — повернись, скотина.

Так вот для чего задницу открывают — сообразил, выполняя приказание, Гаор. Следы порок смотрят.

— Обратно, — скомандовал ему аукционист.

Гаор повернулся лицом к залу, и хотя помнил совет Седого смотреть поверх голов, любопытство пересилило. И тут же пожалел об этом. Потому что в первом ряду сидели два выбритых до блеска хихикающих старика с такими характерными физиономиями, что у него зачесались кулаки. Любители мальчиков. Когда на ветеранских гулянках им попадались на пути такие, то они отводили душу по полной программе.

— Мил, весьма мил, — хихикал один, упоённо разглядывая в дамский бинокль, хотя расстояние между ним и помостом не превышало трёх шагов, низ живота Гаора. — И не очень волосат.

— Слишком массивен, — жеманно возразил другой, — я предпочитаю поизящнее.

— Бастард-полукровка, — орал аукционист. — Между прочим, так, пустячок, образованный. Общевойсковое училище, полный курс. Вы только подумайте, если вам понадобится застукать свою любовницу на горячем, парень организует вам настоящую военную операцию. Ого-го! Да он фронтовик! И даже старший сержант! Такого у нас ещё не было! Вставит мину куда угодно!

Гаор заставил себя поднять глаза и вдруг натолкнулся на взгляд адъютанта за спиной генеральши. И по тому, как тот, вздрогнув, отвёл глаза, Гаор понял: его узнали! И уже не отчаяние, а бешенство, стало захлёстывать его. «Что? — мысленно кричал Гаор, глядя на отвернувшегося адъютанта — не хочешь смотреть? Смотри! Ты сын, а я бастард, поэтому ты офицер, а я старший сержант. Ты там, а я здесь!»

— Начальная цена тысяча! — гаркнул аукционист.

— Тысяча сто, — хихикнул старик в первом ряду.

Гаор на мгновение с ненавистью посмотрел на него и заставил себя поднять голову.

— Тысяча двести, — откликнулись из задних рядов.

— Да вы что?! — изумился аукционист, — за такое и столько?! Это ж вам не дикарь из дальнего посёлка. Водит машину, разбирается в любой технике, доступной, — аукционист хихикнул, — пониманию сержанта. И даже, — он похабно подмигнул залу, — не очень волосатый.

— Тысяча пятьсот…

— Две тысячи..

— Это мне начинает нравиться, — подбодрил зал аукционист. — Он же и на расплод годится. Вы только подумайте, какое рыжее потомство он даст! Да такие детёныши влёт уйдут!

— Так когда они ещё будут? — задумчиво спросили из зала.

— А это когда на случку отправите, — парировал аукционист. — Да хоть сегодня вечером. У сержанта оружие всегда при себе!

Он залился жеребячьим хохотом, успев шепнуть Гаору.

— Тряпку сними.

Стиснув зубы, Гаор выполнил приказание.

Старички в первом ряду упоённо захихикали. Генеральша томно вздохнула, колыхнув грудью и зазвенев драгоценностями.

— Пусть так и стоит, — попросил один из стариков. — Ну, пожалуйста, это так волнующе.

Аукционист покачал головой.

— Я не решаюсь подвергать вашу нравственность такому испытанию.

Теперь захохотали и в зале.

— Но я не вижу, что его оружие готово к бою, — заявил второй старик.

— Оно просто не видит мишени, достойной своего калибра, — быстро ответил аукционист.

Теперь хохотали так, что Гаор, несмотря на своё положение, с трудом удержался от улыбки. Хорошо сказано, чёрт возьми! Аукционист горделиво раскланялся и бросил ему.

— Прикройся.

Онемевшими от напряжения пальцами Гаор завязал полотенце.

— Не правда ли, уникум! Уникум дорого стоит. Парень уникален во всём!

— А в чём конкретнее? — поинтересовался тот же голос, что спрашивал про приплод, — а впрочем… две пятьсот.

— Три, — откликнулись из другого конца зала.

Возникла пауза, в которую немедленно вклинился аукционист.

— Вы спрашивали, чем он уникален? Отвечаю! Всем! От происхождения до причины обращения!

Вытянув вбок руку, он ловко ухватил Гаора за волосы, открывая ему лоб.

— Смотрите же! Кто-нибудь видел такой знак?! Бастард продан отцом за долги наследника рода! О благословенные времена легенд, когда, спасая род, отцы жертвовали сыновьями! Ожившая древность в вашем доме! Ощутите себя властителем древних времён. Вы владелец раба лучших кровей!

— А точнее? — требовательно спросил кто-то.

Аукционист отпустил его волосы.

Ну-ка — стало интересно Гаору — хватит ли трепачу смелости прилюдно произнести то, что написано в его карте, а значит, и в каталоге. Он даже перестал злиться на этого остряка. Здесь-то тот как вывернется?

Аукционист если колебался, то не больше половины мгновения.

— Ну, кто, кроме известного своим мужеством отважного генерала, кто, кроме блюстителя традиций и офицерской чести, генерала спецвойск Яржанга Юрденала, мог совершить такое?!

И тут впервые Гаор подумал, что этот торг — не его позор, а отца: с такими интонациями аукционист громоздил восхваления, а в зале слушали их, откровенно смеясь.

— Три пятьсот, — одобрили старания аукциониста.

— Четыре.

— Разумно, — одобрил аукционист, — но вы посмотрите на его мускулы, — и опять ему, — покажи.

Гаор послушно принял нужную позу.

— Четыре пятьсот, — откликнулись из зала.

Определить, выделить из массы лиц называвших цены, Гаор не мог. Он опять чувствовал приближение обморока от перенапряжения. Последние контузии и Чёрное Ущелье так ему добавили к Валсским, что подолгу держать стойку он теперь мог только спокойно, а не психуя. Потому и сразу согласился на дембель, хотя контракт предлагали ему тогда не самый плохой. Он стал думать об этом, чтоб совсем не замечать зала, и даже случайно не встретиться опять взглядом с адъютантом.

Ему разрешили расслабиться, и он перевёл дыхание. Чёрт, когда же это кончится, решали бы уже. Аукционист опять отмочил что-то такое, что зал с упоением захохотал.

— Пять тысяч, — заявивший еле говорил от смеха.

— Первоклассный балаган, — одобрил ещё кто-то.

— Согласен, — вступил сочный бас уверенного в себе и своих правах человека. — Но у меня больше нет времени. Семь тысяч, и закончим.

Наступила тишина. И в этой тишине аукционист, мгновенно понявший, что нового повышения цены не будет, приступил к последней процедуре.

— Семь тысяч, раз! Кто больше? Семь тысяч, два! Кто больше? Семь тысяч, три! Продано!!

И короткий властный жест приказал Гаору сойти с помоста и пойти к небольшой малозаметной двери за кафедрой аукциониста. Разглядеть купившего его он не успел.

В небольшой комнате Гаор по команде надзирателя сбросил в ящик полотенце. Теперь-то дадут одежду? Нет, новая дверь. Опять комната без окон, у дальней двери стоит надзиратель, а вдоль стен на корточках или прямо на полу сидят голые рабы. Гаор с радостью увидел знакомую бороду Бурнаша и быстро, пока надзиратель не указал ему другое место, подошёл и сел рядом. Бурнаш покосился на него и ухмыльнулся.

— За сколь продали? — спросил он шёпотом.

— За семь тысяч, — так же шёпотом ответил Гаор.

— Ну, теперя поживёшь, — хмыкнул Бурнаш и пояснил, — пока цену свою не оправдаешь, хозяин тебя поберегёт. А меня за три с половиной. Тебя кому продали?

— Не разглядел.

— По первости всегда так, — кивнул Бурнаш.

Надзиратель перешёптываться не мешал. И Гаор рискнул продолжить разговор.

— Чего ждём?

— А пока хозяин бумаги всё сделает, с кассой рассчитается, одёжу тебе оплатит. А мой, видно, ещё кого покупать собрался. Хорошо б бабу. Так, пока до места везут, и сговориться можно по-быстрому, — Бурнаш подмигнул. — Не боись, паря, у первой категории торги последними не бывают. Ишшо встретимся.

Иногда открывалась дверь, и выкликали номер. Надзиратель взмахивал дубинкой и вызванный уходил.

— Седого куда, не знаешь? — с замирающим сердцем спросил Гаор.

Бурнаш мотнул бородой.

— Их сразу увезли. Они, грят, только и были тута, что сесть не успели. Думаю, не пропадут. За них, грят, чуть не полусотню отвалили. Умственность, она, знашь, сколь сто́ит. Вона тебя за сколь, а меня…

— Тоже не хило, — хмыкнул Гаор. — У меня за год такой зарплаты не было.

— Может и так, — кивнул, принимая утешение, Бурнаш.

— Сто тридцать второй, — сказали от двери.

Гаор встал, успев получить от Бурнаша незаметный со стороны и явно дружеский пинок пониже спины, и пошёл к двери. Надзиратель проверил его номерок и выпустил.

Эта комната была перегорожена барьером-прилавком, и по ту его сторону стоял тот самый, с орденскими ленточками, который смотрел его на общем помосте и велел снять повязку. Гаор понял, что это и есть его хозяин, и похолодел. Что же его ожидает?

Лейтенант с зелёными петлицами, сверил его номерок и снял с ошейника, отбросив в стоявшую на прилавке коробку, затем, ловко повернув на нём ошейник, проверил номер, клеймо и удовлетворённо кивнул.

— Этот?

Мужчина нетерпеливо кивнул.

— Полный комплект, — приказал лейтенант и оглядел его. — Размер третий.

Только тут Гаор заметил вдоль стены с этой стороны прилавка стеллаж с разложенной стопками одеждой. Раб в оранжевом с зелёным комбинезоне быстро отбирал и бросал к его ногам рубашку, штаны, ботинки, носки, майку, трусы… последней шлёпнулась куртка из непромокаемой ткани с капюшоном.

— Одевайся, — приказал лейтенант, — живее, не копайся.

Гаор одевался быстро, как по тревоге, так хотелось поскорее прикрыть тело. И потому, что начал мёрзнуть, и чтобы уйти от пережитого унижения.

— Я оплатил полный комплект, — сказал мужчина.

— Разумеется, — ответил лейтенант и ловко влепил рабу пощёчину.

Тот быстро и явно бездумно пробормотал извинение, и к ногам Гаора упала шапка с козырьком — каскетка строительных войск без кокарды. Он поднял её и надел, машинально проверив ребром ладони середину козырька. Мужчина усмехнулся. Лейтенант откинул крышку, образовав проход.

— Получите и распишитесь.

Когда Гаор вышел, мужчина подошёл к прилавку и расписался в подставленной ему лейтенантом ведомости.

— Благодарю.

— Пожалуйста, — улыбнулся лейтенант. — Заходите ещё. Вы наш постоянный клиент.

— Тогда мне положена скидка, — усмехнулся мужчина, пряча ручку. — До свиданья. Иди за мной, — бросил он Гаору, быстро выходя из комнаты.

Приказа «руки за спину» не было, и Гаор пошёл следом «по-уставному», заняв положение на полшага слева и шаг сзади. Мелькнувшей на лице мужчины удовлетворённой усмешки он не видел.

Людный коридор, небольшая в десять ступенек лестница, надзиратель предупредительно распахивает перед ними дверь. Вернее, открыл он её перед идущим впереди хозяином, но Гаор, прибавив шаг, успел выйти вплотную.

Это был двор, а может, автомобильная стоянка, Гаор не успевал ничего разобрать, спеша за быстро идущим между машин хозяином. Но впервые за две недели над ним не потолок, а небо, и идёт мелкий холодный дождь, и на лице влажный ветер…

До нужной машины дошли до обидного быстро. Тёмно-синяя, отливающая металлическим блеском, легковая машина была пуста. Брови мужчины приподнялись в угрожающем удивлении, и Гаор невольно пожалел отлучившегося некстати шофёра: с таким хозяином это рискованно. В чём немедленно сам убедился.

— Стой здесь, — властно бросил он Гаору, собираясь отойти.

— Да, господин, — ответил Гаор.

И тут же получил хлёсткую пощёчину, от которой сразу начала опухать щека.

— Я хозяин, — очень спокойно, даже равнодушно сказал мужчина. — Повтори.

— Да, хозяин, — повторил Гаор.

Хозяин удовлетворённо кивнул и нетерпеливым щелчком пальцев подозвал бегавшего среди машин мальчишку-разносчика, тем же нетерпеливо властным движением, бросив ему монетку, купил булку с вложенной туда сосиской и, не глядя, сунул её Гаору.

— Ешь.

— Спасибо, хозяин.

Положенная благодарность прозвучала уже в удаляющуюся спину и очень невнятно, так как Гаор сразу впился зубами в булку. Но хозяин не вернулся, чтобы влепить новокупленному рабу ещё одну оплеуху. Мальчишка стоял и смотрел, как он перемалывает булку.

— Уу, морда дикарская, — наконец высказался мальчишка, — ещё булки жрёшь.

Гаор запихнул в рот последний кусок и сверху вниз посмотрел на мальчишку. Тот хоть и был свободным, а значит, господином, но связываться с таким рослым рабом не стал, побежав со своим товаром дальше.

Об этих сосисках, что они непонятно из чего, то ли кошатины, то ли собачатины, Гаор слышал и раньше, булка была плохо пропечена и по вкусу напоминала нечто между полузастывшим цементом и ватой, но сейчас это была просто еда, потому что память об утреннем пайке успела выветриться. Дожевав и проглотив последний кусок, Гаор осторожно прислонился к машине. Пока всё шло по описанным ему правилам. Хозяин проявил свою власть, влепив ему по морде, и милость, дав еду. Хорошо бы демонстрация хозяйской власти на этом закончилась, вроде, он показал достаточное послушание. Но мысли вспыхивали отдельными обрывками, думать ни о чём не хотелось. Он просто стоял, дышал мокрым воздухом и отдыхал. Минута бездумной передышки. Всё кончено, ничего не изменить. Конечно, куртка слишком лёгкая для такой погоды, но мёрзнуть он ещё не начал, в животе тяжесть от съеденного, он потерял всех, к кому успел привязаться, впереди неизвестность, но ему с этим ничего не поделать. Всё неотвратимо. И необратимо…

— А ты, образина, что здесь делаешь?

Рядом как из пустоты возник молодой парень в шофёрской куртке, и Гаор, не успев не то что подумать, а посмотреть на собеседника, ответил так, как ответил бы месяц назад.

— Велели стоять, я и стою.

И тут же получил оплеуху.

— Ты как с господином разговариваешь, падаль?!

Гаор с невольным удивлением посмотрел на него, только тут сообразил, что шофёр свободный, но сказать ничего не успел, потому что его ударили вторично. И так крепко, что у него слетела шапка. Нагнуться за ней, это подставить под удар шею — любимый строевиками фокус при «вразумлении» новобранцев. Поэтому он остался стоять прямо.

— Как надо сказать, чучело?!

— Хозяин велел мне стоять здесь, господин, — ответил Гаор.

Но этот ответ почему-то не удовлетворил разошедшегося шофёра, и Гаора ударили снова.

— Что происходит? — прекратил избиение незаметно подошедший хозяин.

Но его гнев был вызван совсем другим.

— Почему я жду машину, а не машина меня?

Шофёр залепетал что-то маловразумительное, и Гаор с невольным и, видимо, плохо скрытым злорадством приготовился слушать, как паскудника поставят на место. Но хозяин ограничился тем, что властным жестом велел шофёру замолчать, а ему подобрать шапку, и распорядился.

— Едем на основной комплекс.

Шофёр кинулся открывать и заводить машину. Гаору велели лечь в багажник, правда, достаточно вместительный, захлопнули над ним крышку, хлопнули передние дверцы, и его повезли.

— Моих рабов бьют только по моему приказу, или я делаю это сам, запомни.

Этой фразы хозяина Гаор не слышал, как и извинений шофёра. Его везли, а в заднее окошко над головой можно было видеть серое, затянутое тучами небо. Основной комплекс… что это? Где это? Что там его заставят делать? Или сделают с ним? И рядом никого, кто бы помог, подсказал, чтобы больше не вляпываться вот так по-глупому. Иногда в окошке проплывали нависающие над машиной продолговатые шары уличных фонарей или голые ветви деревьев. За эти две недели осень стала предзимьем. Ну да, ноябрь уже. И темнеет уже, значит, вечер? Небо, небо, фонари, небо… Остановились, снова поехали, остановились, поехали, светофоры или ещё что… солдату, в общем, тоже всё равно, куда его везут, лишь бы выдавали паёк и не бомбили по дороге. Даа, хорошо, что хоть этого точно не будет: а то если что, багажник не кузов, быстро в кювет не сиганёшь, так и сгоришь вместе с машиной. Видел он… что бывало с теми, кто не успевал.

Наконец остановились уже прочно, и он через пол почувствовал, как выключили мотор. Щёлкнул, открываясь, багажник.

— Выходи.

Гаор вылез из багажника и с трудом — так затекли мышцы — выпрямился. Машина стояла на широком бетонном пандусе перед приземистым и тоже серым зданием без окон, но с рядом приоткрытых или распахнутых дверей. И было почему-то безлюдно. Только он сам, нетерпеливо озирающийся хозяин и замерший у своей дверцы в ожидании приказаний шофёр.

Гаор осторожно, опасаясь нарваться на новую оплеуху, посмотрел по сторонам. Пандусы, развязки, лестницы с зачем-то проложенными поверх ступеней узкими рельсами, какие-то серые коробки и купола. Это был явно задний, рабочий двор, но чего? Завод? Исследовательский центр? Сразу, от одной мысли страхом свело внутренности, но Гаор постарался задавить этот страх. Всё же его покупали как первую категорию, и вряд ли, заплатив семь тысяч, его положат на операционный стол вместо кролика или морской свинки, или на ком ещё опыты ставят? На обезьянах? И тут он заметил вдалеке уже еле различимую в наступающей темноте вывеску — большой круг на высоком тонком столбе. Разобрать изображение он не мог, но как раз включили освещение, и вывеска засияла, переливаясь семью цветами радуги, закрученной в лихую спираль. Гаор сразу и удивился, и обрадовался: Сторрам! Знаменитый умопомрачительный торговый комплекс Сторрама. А это что же, его хозяин и есть сам Сторрам? Ну, такой мог отвалить за раба семь тысяч, и если правда, что он слышал о нём, то эти тысячи придётся отработать под ноль, с него выжмут всю стоимость и ещё немного. Как ему говорили? Сторрам любит спускать семь шкур, но чтобы при этом его ещё за это благодарили и просили повторить процедуру.

— Поездка была удачной?

Гаор вздрогнул и обернулся.

Но благообразный мужчина в хорошем деловом костюме говорил не с ним, а со Сторрамом.

— Да, Гархем, но я спешу. Отведите его в рабский комплекс, работать он будет на пятом складе.

— Там старый кладовщик.

— Да, поэтому я купил его. Он грамотный и разбирается в технике. Займитесь им сами.

— Разумеется, полковник.

— Я буду завтра с утра.

Гархем склонил голову в поклоне, напомнившем Гаору Таура, Сторрам сел в машину, и та, взревев мотором, прямо прыгнула с места вниз по пандусу.

Обдумать услышанное и, прежде всего то, что Сторрам — полковник, Гаор не успел. События всё время опережали его, или он просто стал медленнее соображать после всех передряг, но вдруг он обнаружил, что Гархем очень внимательно и не слишком благожелательно рассматривает его. Гархем молчал. Молчал и Гаор по усвоенной ещё при Сержанте привычке: не лезь на смерть, пока не позовут.

Гархем медленно, будто нехотя поднял руку и ударил его по лицу. Ладонь была мягкая, но умелая, и удар получился болезненный.

— Как стоишь? — спросил Гархем и повторил удар.

Не понимая, чего от него хотят, Гаор решил встать по стойке «смирно», но это не понравилось, и его ударили опять.

— Шапку сними, — удар.

Гаор сдёрнул с головы шапку и застыл в стойке, держа шапку за козырёк в левой плотно опущенной вдоль тела руке.

— Воротник расстегни, — удар.

Правой рукой Гаор приспустил молнию на куртке, расстегнул воротник рубашки и снова вытянулся.

— Ошейник всегда должен быть виден. Передо мной стоять без шапки. Когда зовут, подбегать сразу. Приказы выполнять сразу.

Гархем говорил тихим и как бы скучающим голосом, как сам с собой, но каждую фразу подкреплял пощёчиной. Гаор из последних сил старался не жмуриться и не отворачиваться от ударов.

— Ты понял?

— Да, господин, — ответил Гаор онемевшими от ударов губами.

Так долго подряд его ещё никогда не били. Обычно он понимал и подстраивался сразу, и всё кончалось на первой, редко второй оплеухе. Но это какой-то псих. Похоже, ему просто нравится бить, и как ни отвечай, схлопочешь.

Новый удар.

— Господин управляющий. Повтори.

— Да, господин управляющий.

— Иди за мной.

И хотя Гархем шёл впереди и не мог его видеть, Гаор не рискнул надеть шапку. А дождь усилился, и он чувствовал, как по намокшим волосам стекает за воротник вода.

Его провели мимо ряда дверей и ворот, и, наконец, Гархем остановился. Так резко, что Гаор еле успел сдержать шаг и не налететь на него. Но Гархем всё же обернулся и ударил его.

Гархем нажал кнопку звонка. В двери открылось окошечко, раздалось приглушённое.

— Сию минуту, господин Гархем.

Дверь открылась, и они вошли в ярко освещённый и достаточно большой тамбур. Привратник, без ошейника, но державшийся очень приниженно, захлопотал, стряхивая специальным веничком капли воды с плеч и спины Гархема, а охранник в полевой форме без знаков различия, но с автоматом и подвешенной к поясу дубинкой доложил.

— Всё в порядке, обед у них.

— Хорошо, — кивнул Гархем. — Где дежурный?

— Уже идёт.

В тамбур вбежал второй, тоже в форме, но с эмблемой Сторрама вместо кокарды и тоже с автоматом и дубинкой.

— Отведи новокупленного и сдай Старшему.

Гархем говорил, совершенно не командуя, а как бы сам с собой, но оба — охранник и надзиратель, как догадался Гаор — стояли по стойке «смирно» и тянулись очень старательно.

— Пусть поест. Работать он будет в пятом складе.

— Так точно, — щёлкнул каблуками надзиратель, но всё же уточнил. — Это с Плешаком?

— Похвально, что вы так различаете рабов, — сказал Гархем и повернулся к Гаору. — Как назывался раньше?

Вряд ли он имел в виду его жизнь до продажи в рабство — успел подумать Гаор и назвал полученную в камере кличку.

— Рыжий, господин управляющий.

— Другой такой нет, — кивнул Гархем. — Оставим.

И только Гаор порадовался, что на этот раз обошлось, как Гархем сказал всё тем же тихим монотонным голосом.

— Из-за тебя я промок и испортил костюм, — последовали сразу две пощёчины подряд. — Пять по мягкому.

— Так точно, — бодро гаркнул надзиратель. — Спускай штаны и ложись.

Гаор молча выполнил приказ.

Дубинка с сочным хлюпаньем пять раз впечаталась в его ягодицы.

— Ведите, — сказал над ним Гархем.

— Встать, — рявкнул надзиратель, — штаны подтяни. Вперёд марш.

Гархем пошёл к лестнице, ведущей наверх, а Гаора повели к другой.

Про руки ничего сказано не было, но Гаор, окончательно отупевший от побоев и понимания, что его сейчас опять будут бить, сам заложил их за спину. Надзиратель удовлетворённо хмыкнул.

Два лестничных пролёта, дверь с запором, звонок, тамбур, новый надзиратель.

— Лопают?

— Только сели.

— Зови Старшего.

Щелчок тумблера на настенном пульте.

— Старший! Сюда!

Затихающий вдали за полуоткрытой дверью шум, быстрый топот бегущего.

— Старший здесь, господин надзиратель!

Гаору уже было всё равно. Он стоял с заложенными за спину руками, угрюмо опустив голову с горящими, распухшими от пощёчин щеками и онемевшими губами.

— Забирай новокупку и оформляй по полной.

— Сделаем, господин надзиратель. И куда его?

— К Плешаку.

— К Плешаку? — переспросил Старший. — А позволено будет спросить, господин надзиратель, Плешака куда?

— Дурак ты, — вздохнул надзиратель, — сказано тебе, к Плешаку. Было бы что, так сказали бы, вместо Плешака. Понял, морда твоя дикарская?

— До капельки понял, господин надзиратель, — весело ответил Старший.

— Тогда забирай его и сгинь! А то пожрать не успеете.

Гаора ткнули дубинкой в плечо, и он бездумно переступил порог. За его спиной лязгнула, закрываясь, дверь.

Старший — крепкий мужчина, темноволосый с короткими бородой и усами, в оранжевом комбинезоне — что-то сказал ему. Гаор не понял и промолчал.

— Ты что, нови́к? — сразу догадался Старший.

Гаор молча кивнул.

— Таак, — хищно протянул Старший, — и кто таков? Мочила, ворюга? Или с девками баловался?

И не дожидаясь его ответа, сам ухватил его за волосы, открывая лоб. Откуда-то вдруг набежала, плотно окружив их, толпа парней и мужчин в оранжевых, как у Старшего комбинезонах. Сказать, воспользоваться выученной в камере фразой, Гаор не успел, в нём сразу распознали чужака, и теперь с угрюмой покорностью он ждал любого продолжения. Его дёргали, крутили во все стороны, о чём-то спрашивали, он даже не понимал, о чём. Вдруг ворвалось.

— И куды его?

— Велели на пятый, — ответил Старший.

— Это заместо Плешака? — вдруг заорал рослый черноглазый парень, — Плешака, значит, в печку, а эту гниду на его место?! Да я его сей миг урою!

Гаор безвольно мотнул головой от удара, даже не попытавшись прикрыться. Толпа неопределённо зашумела.

— А ну уймись! — прорезал шум зычный и, к изумлению Гаора, женский голос. — Старший, чего зеваешь? Обед на столе, а они свару затеяли! Девки, марш на место, успеете разглядеть, совсем парня затюкали ни за́ что. Ты ему место определи, пусть куртку оставит, и за стол все. Полопать не успеете, тоже он виноват будет?

Высокая статная женщина в оранжевом, как у всех, комбинезоне распоряжалась с уверенностью опытного сержанта. Гаор оглянуться не успел, как его отвели в длинную, заставленную двухъярусными койками комнату и показали его место и крючок, где он повесил куртку и шапку, и провели в другую, где стояли длинные столы, а на столах уже миски и ложки, и нарезанные буханки хлеба.

— Сюда садись, — легонько ткнула его в плечо женщина, — здесь твоё место и будет.

Гаор сел и с усилием поднял на неё глаза.

— Спасибо, Мать.

Она улыбнулась ему.

— Ну вот, не совсем ты и тёмный, держи миску.

В торце стола красовалась большая, даже огромная кастрюля, и там другая женщина разливала густой пахучий суп по мискам и передавала их вдоль стола.

Получив наполненную миску, Гаор взял ложку и наклонился, окуная лицо в пар. От пара или ещё от чего на глазах выступили слёзы, и он надеялся, что остальные, занятые едой, не заметят. Он уже понимал, что дал слабину, не ответив парню на оплеуху. Это от начальства надо терпеть, а равному поддаваться нельзя, стопчут.

Дав ему съесть первые ложки, его стали спрашивать уже по-другому.

— Как зовут?

— Рыжий.

— А что? — засмеялся кто-то, — и впрямь, смотри, ребя, аж посветлело!

— А морда чего опухлая?

— Кто бил?

— Гархем, — ответил Гаор.

— Этот любит, — понимающе согласился спросивший.

— А я добавил, — уже весело сказал оказавшийся напротив Гаора тот самый черноглазый, что обещал его урыть за Плешака.

Гаор тяжело поднял на него глаза.

— А ты всегда с ним заодно? Или только сегодня?

Мгновенная тишина, и парень, поняв оскорбление, взревел и кинулся на Гаора, едва не перевернув стол. Но парня тут же схватили за плечи и руки и усадили обратно, а сидевший на другом торце Старший резко бросил.

— Цыц, Булан, сам напросился!

Недовольно ворча, Булан сел на место.

Миска горячего супа и два толстых ломтя хлеба — по камерной привычке Гаор решил, что обед закончился, но женщины сменили кастрюлю и разложили по опустевшим мискам кашу. И ещё по два ломтя хлеба.

Гаор ел, даже не ощущая боли в избитом лице, так наголодался за эти две недели. Ладно, раз так кормят, то пусть бьют. Сидеть тоже было больно, но и эта боль оказалась терпимой.

— Ну, так за что тебя? — спросила Мать, когда за столом уже доедали кашу, тщательно вытирая корками миски.

Гаор ответил со спокойным равнодушием.

— Я бастард. Меня отец продал за долги наследника.

И опять недоумённые переглядывания, пожимания плечами.

— Как это, паря?

— Мы и не слышали про такое.

— Бастард, это чо?

— Сын, что ли?

Гаор стал объяснять, хотя больше всего ему хотелось сейчас лечь, закрыть глаза и хоть что вокруг, а чтоб его не трогали.

— Бастард, это незаконный сын, не от жены, а так, со стороны. А я ещё и полукровка.

— Видим, — кивнул Старший. — Ну, так что?

— Законный сын, наследник рода, в карты играл, проиграл много, вот отец и продал меня. Чтоб моей ценой долг оплатить.

На столе тем временем появилась третья кастрюля, поменьше, и кружки, по которым женщины разливали густую белёсую, но тоже горячую жидкость. И ещё по ломтю хлеба.

— Быват же такое, — вздохнул сидевший рядом с Гаором мужчина со светлыми до белизны, но не седыми волосами. — Ладно, паря, вечером доскажешь.

Старший допил и поставил на стол свою кружку дном вверх. За ним так же сделали остальные, в том числе и Гаор. Старший встал и… поклонился женщинам.

— Спасибо вам, на работу пора.

— На здоровье, — в один голос ответили Мать и вторая женщина.

После еды Гаор словно проснулся, и только сейчас заметил, что за соседним столом были женщины и девушки. Может, он потому и не разглядел их в начале, что одеты все были одинаково. Да, он один в рубашке и штанах.

— Иди за мной, — бросил ему Старший, не дав толком оглядеться.

Вслед за Старшим по тому же коридору они прошли в дальний конец, в комнату, которую Гаор назвал про себя цейхгаузом. Здесь ему дали оранжевый комбинезон, и Старший уже бегом отвёл его обратно в спальню.

— Раздевайся, штаны и рубашку на койке оставь, а на бельё комбез натяни, понял? И быстро давай, строят уже.

Гаор по возможности быстро переоделся, наскоро отрегулировав длину штанин, и выбежал в коридор, где Старший строил всех вдоль стены, а перед суетящимся строем уже прохаживались два надзирателя с дубинками.

— К Плешаку вставай, — сунул его во вторую шеренгу Старший и побежал вдоль строя к надзирателю.

Рапорта Старшего Гаор не слышал. Оказавшись в строю, он привычно встал «смирно» и только тогда покосился на соседа. Плешаком того прозвали точно: среди обильно тронутых сединой волос точно на маковке красовалась ровная, будто очерченная циркулем розовая лысина. Голова Плешака едва возвышалась над плечом Гаора, и лысина была ему отлично видна.

— Это тебя ко мне значитца? — спросил шёпотом Плешак, когда пересчитывавший рабов надзиратель прошёл мимо них.

Гаор молча кивнул.

— И хорошо, — тихо обрадовался Плешак, — а то я замаялся в одиночку дуры эти ворочать.

И Гаор перевёл дыхание. Кажется, хоть здесь у него обойдётся.

— Нале-во! — рявкнул надзиратель, и строй вразнобой, без уставного прищёлка каблуками, но дружно повернул к двери. — Марш.

Нечётко, не в ногу, строй потянулся к выходу. Тамбур, лестница, ещё один тамбур-холл, где его били, Строй как-то незаметно рассыпался на бригады, разбегавшиеся в разных направлениях. Видимо, все сами знали, куда бежать, потому что команд Гаор не слышал, кроме долетевшего издалека крика Старшего.

— Айда по местам, ребя.

Широко шагая рядом с трусившим мелкой рысцой Плешаком, Гаор пересёк двор, вошёл в широко распахнутые высокие — под большой грузовик — ворота, и по наклонному полу они спустились вниз в широкий коридор между глухими стенами. Склады — понял Гаор. Ворота номер один, номер два…

— Грамотный? — спросил Плешак.

Гаор кивнул.

— Только различаешь или читать могёшь?

Гаор невольно улыбнулся.

— Могу.

— А это уж совсем хорошо, — обрадовался Плешак, — таперя мы наработаем. Ты, паря, не робей, это по-первости голова кру́гом, а потом всё устаканится. Наш пятый, понял? Ага, а вот и мы, господин надзиратель, это напарник мой, значитца, самолично хозяин купили мне в подмогу.

Под весёлый говорок Плешака надзиратель открыл ворота номер пять, быстро и ловко обыскал их, поставив «лицом к стене — руки на стену — ноги расставь» — стандартная поза для обыска, но при этом не ударил, что Гаор заметил, но не оценил. Впустив на склад Плешака, надзиратель задержал Гаора и очень внимательно оглядел.

— И как прозвали?

— Рыжий, господин надзиратель.

— Обращённый?

— Да, господин надзиратель.

— За что?

— Бастард, продан отцом за долги наследника рода, господин надзиратель.

Надзиратель сразу и удовлетворённо, и с удивлением покачал головой, но ничего не сказал, не ударил, а просто указал ему дубинкой на дверь. И Гаор, облегчённо переведя дыхание, перешагнул порог. За спиной уже вполне привычно и потому незаметно для сознания лязгнула дверь.

Работа есть работа… серые коробки контейнеров на колёсиках с намалёванными на боках номерами, индексами и кодами, штабеля картонных и пластиковых коробок с наклейками и этикетками, тележки для их перевозки… что, куда и как… Голос Плешака не замолкал ни на минуту. Но, командуя Гаором, показывая ему, как половчее подцепить стопку коробок с нарисованными на крышках электрочайниками — давняя и несбыточная мечта Гаора — или, как составить контейнеры, чтоб они стояли плотно, но не цеплялись друг за друга, или какие номера откатить к двери, потому как их завсегда по утрам требуют, а у нас уже готово всё, и мы чем другим заняться могём, а это ты, паря, не толкай, они там унутрях нежные, как скажи девка нетронутая, — за всем этим Плешак успел выспросить у Гаора про училище и фронт, и, самое главное, объяснить ему, как он будет жить дальше, вывалив массу мелочей, от которых зависит если не жизнь, то целость шкуры.

— Ты, паря, шагом не ходи, надзиратели, они, понимашь, любят, чтоб бегали, ты вот рысцой да трусцой, как мерин хитрый, и подхлестнуть чтоб не за что, и дыханию не утомительно… Мать ты правильно назвал, она Мать и есть, остальные бабы у ней под началом ходят… Старший он само собой порядок блюдёт, но по жизни Мать главнее… А житуха тута нормальная, кто с других мест пришёл, те грят, у нас чисто этот… са-на-то-рий… Не знашь, чего такое?

— Знаю, — улыбнулся Гаор.

И пока они вдвоём тащили большой и очень тяжёлый контейнер к выходу, рассказал Плешаку про санаторий.

— Ты скажи, чего удумают! — восхитился Плешак. — Сам-то бывал в таком?

Гаор кивнул.

— После госпиталя в солдатском, целую неделю. Там отделение для сержантов было. Офицерские отдельно.

— Ну, это завсегда так, ты, паря, его вот сюды воткни, тогда не выкатится, ага, хорош… А на Булана ты сердце не держи, земеля он мой, — Плешак рассмеялся дробным смехом, — вот и полез заступаться.

Ещё одно новое слово. Что это? Родня?

У двери вдруг заверещал звонок, Плешак побежал к двери, а Гаор за ним. Надзиратель распахнул дверь и впустил троих рабов с тележкой для перевозки коробок.

— Давай, Плешак! — гаркнул, видимо, старший в этой тройке, — держи и грузи.

Плешак взял у него листок бумаги и стал читать, шевеля губами. Стоя рядом, с высоты своего роста Гаор прочёл стандартный бланк с вписанными от руки названиями и количеством штук. Читал Плешак, мягко говоря, не быстро, и пока он дочитал, Гаор даже успел сообразить, где стояли нужные коробки, во всяком случае, про утюги он точно помнит. Дочитав, Плешак поднял глаза на Гаора.

— Мотай за утюгами, паря, помнишь, где они?

— Помню, — кивнул Гаор и побежал в глубь склада.

— Больше десяти за раз не бери! — крикнул ему вслед Плешак, — занепременно разроняешь или помнёшь.

Гаор, не оборачиваясь, кивнул. Двадцать пять штук — это три захода. Может, всё-таки попытаться за два раза? Да нет, Плешак здесь знает лучше.

Умело загрузив тележку всем заказанным, чтоб в дороге не рассыпалось и не помялось, Плешак отдал листок и важно кивнул старшему грузчиков.

— Вези.

Тележку вытащили, и дверь снова захлопнулась. И когда они пошли в глубину за очередным контейнером к завтрашней смене, Гаор спросил:

— Земеля… что это? Родич?

— Да нет, — засмеялся Плешак, — из одного посёлка мы. Ну, когда Булана привезли, как завсегда, выспрашивали, кто да откуда, да знает кого, али видел где, ну и сошлось. Семью его я не знаю, их переселили, когда меня уже на работы угнали, а посёлок тот же. Так бы, может, и сочлись родством, а так нет, земели.

Гаор кивнул. Запомним и примем к сведению. Что ж, у него ни родичей, ни земели быть не может, но слово надо сделать своим. Хорошее слово.

Звонок стал дребезжать часто, загрузили несколько тележек — к ночному готовят, объяснил Гаору Плешак, приняли и закатили в угол несколько пустых контейнеров. И Гаор начал уставать. Обед был, конечно, сытный, даже получше, чем случалось в армии, но две недели голодовки и сегодняшние побои отняли много сил.

— Ничо, паря, — подбодрил его Плешак, хотя сам Гаор считал, что по нему ничего не заметно, — немного осталось. Ты жилы-то не рви, спешить-то нам некуда.

Гаор молча кивнул. Силы его были на исходе, когда Плешак, оглядев ровные ряды контейнеров и штабеля коробок, сказал ему:

— Айда.

И повёл в дальний угол, где три контейнера как отгораживали закуток, достаточный чтобы сесть и вытянуть ноги. Из-под одного из них Плешак вытащил нечто похожее на обрывок ватной куртки и расстелил на полу.

— Садись, паря, всё мы сделали, будем шабаша ждать.

Гаор кивнул и сел, прислонившись спиной и затылком к стене.

— А это ты зря, — сразу сказал Плешак.

Гаор недоумённо посмотрел на него, и Плешак с необидным превосходством в голосе стал объяснять.

— Ты ж вон горячий весь, аж спина мокрая, а стены-то ледяные тута, прихватит через комбез, кровяная лихорадка враз прицепится, нутро кровью через горло выходить будет.

Гаор вспомнил холодные сырые окопы Алзона и отодвинулся от стены, хотя сидеть ровно без опоры было трудно.

— А ты завсегда молчком? — с интересом спросил Плешак.

— Устал, — честно признался Гаор, — да и… с торгов прямо.

— Что? — понимающе посмотрел ему в глаза Плешак, — никак дружка на торгах потерял?

Гаор вспомнил глаза Седого, как тот напоследок взъерошил ему волосы на затылке — неиспытанная, неведомая им раньше ласка, и хрипло от перехватившей горло судороги ответил:

— Да, друга. Если бы не он, меня бы в первую же ночь в камере забили, я ж… не знаю ничего…

Плешак вздохнул.

— Это уж судьба наша, паря, такая, а я скольких потерял. Продадут не спрошась и купят не посоветовавшись. Им дружбы, любови наши по хрену. Это мы ещё к хорошему попали, что свою выгоду блюдёт и по-пустому не уродует.

И снова вздохнул. Теперь они сидели молча. У Гаора стали неудержимо закрываться глаза и клониться голова. Незаметно для себя он лёг набок и свернулся клубком, пряча лицо в подтянутые к голове колени и изредка вздрагивая всем телом. Плешак молча смотрел на него, покачивая головой в такт своим мыслям.

Неожиданно громко грянул звонок, и Гаор рывком сел, ошалело моргая.

— Шабаш, — вскочил на ноги Плешак, — давай, паря по-быстрому, надзирателю тоже домой охота.

Они быстро запихнули тряпьё под контейнер и побежали к выходу. И Плешак бежал не рысцой, а вполне даже резво. Дверь уже открыта, и в двери их ждал надзиратель.

— На обыск, олухи, живо. Вы что там, трахались что ли?! Рыжий, ноги шире, не отвалится у тебя.

Опять умелый, вроде поверхностный, но ничего не упускающий обыск, и пинок дубинкой пониже спины.

— Валите, обалдуи, а то без вас всё сожрут.

— Доброй вам ночи, господин надзиратель, — крикнул Плешак, резво улепётывая к выходу.

Гаор молча, сберегая дыхание — со сна всё же — бежал следом.

Под чёрным небом, по залитым ослепительно белым светом бетонным пандусам и переходам, выдыхая облачка пара, к воротам рабского корпуса сбегались ярко-оранжевые издалекак заметные фигуры. И Старший уже строил их для запуска в тепло, к еде и отдыху.

Гаор встал рядом с Плешаком, сам он бы своё место, конечно, не нашёл, не успев в обеденное построение разглядеть соседей, и схлопотал бы от Старшего. А так… Старший только, пробегая мимо, мотнул ему головой.

— Стоя-ать! — проорал в растяжку Старший и побежал к стоящему чуть в стороне Гархему.

Тело Гаора помимо его воли выпрямилось и замерло в уставной стойке, особенно заметной в этом не слишком ровном строю без всякой выправки. И охранники, следившие за построением, в открытую ухмылялись, показывая на него друг другу.

Отбарабанив положенное, Старший вернулся в строй и встал на правом фланге. Гархем кивнул, и надзиратели с двух концов пошли по строю, пересчитывая рабов.

Счёт сошёлся, был доложен и, наконец, прозвучало долгожданное.

— Запускайте.

Но запуску предшествовал обыск. Первые десять слева подошли к стене и встали, как положено, их обыскали и впустили. Вторые десять… третьи… Сквозь комбинезон ощутимо пробирал холод. Гаор старался держаться и не дрожать, с тоской прикидывая, сколько ещё до них.

— Ничо, паря, — шепнул ему Плешак, — им тоже холодно, тянуть не будут.

И когда осталось до них чуть-чуть, Гаор вдруг сообразил, что на обыск ему идти как раз мимо Гархема, а это грозит новыми побоями, а силы у него уже на исходе. Но пронесло. То ли не узнал его Гархем, то ли нарушений не усмотрел, но пронесло. Обыск, пинок…

— Пошёл.

Холл, лестница, тамбур и…

— Айда, паря, можно уже по-вольному.

По-вольному? Это как? Оказалось, можно переодеться, вернее, снять и повесить комбинезон, разуться, спокойно умыться — в дальнем торце спальни была уборная и умывалка — надеть штаны и рубашку и идти на ужин. За столом Гаор хотел было сесть поближе к Плешаку, но его остановила Мать.

— Забыл, где сажали? — и подтолкнула его в нужном направлении.

Ну да, вон же Булан сидит, а его место напротив. Гаор сел к столу, и, как все, стал ждать. Пока все не придут и не рассядутся, есть не начнут. В училище было так же. Сержанты заводили и рассаживали по классам и курсам, от младших к старшим, и занимали свои места с торцов, потом заходили и усаживались за свои столы офицеры-преподаватели, последним начальник. Для демонстрации армейского братства столовая была общая, правда, с разным меню на разных столах. И Гаор хорошо помнил: каково это было сидеть перед накрытым столом, не смея не то что начать есть, ложку в руки взять. Потом вставали на общую молитву, по команде опять садились и одновременно с начальником принимались за еду. Есть надлежало с той же скоростью, в синхрон. Но, вспоминая, он сейчас рассматривал соседей, стараясь запомнить лица, чтоб больше уже не путаться. Соседа с белыми волосами звали Зайча. От заяц, что ли. Он так и спросил, и ответили ему вполне дружелюбно.

— Оно и есть. Меня так сызмальства зовут. А у тебя как, м а́терино имя?

Гаор не так понял, как догадался о смысле вопроса и мотнул головой.

— Нет, уже… в камере прозвали.

Булан, видно, успел поговорить с Плешаком, потому что тоже смотрел без злобы, но не заговаривал.

Наконец, вошёл и сел напротив Матери Старший, и Мать со своей помощницей стали раскладывать по мискам кашу. Наполненные миски передавали из рук в руки на другой конец, так что Старший получал еду первым. Но Старшему и положено. Получивший миску начинал есть, уже никого не ожидая. Получил свою миску и Гаор. Хлеб, как и днём, лежал уже нарезанный, по два ломтя каждому. Каша была горячая и даже лоснилась от какого-то жира. В училище и армии он хорошо познакомился с овсяной, перловой и рисовой кашами, эта была другой, тёмной, из незнакомой крупы, но он ел, не разбирая вкуса, ощущая только растекающееся по телу тепло и приходя в бездумно сытое состояние. Даже вроде и не болело уже нигде. Ну да, оплеуха не пуля, синяк не рана. Пережили то, переживём и это.

— Эй, фронтовик, — вдруг позвали с другого конца стола, — ну и как тебе с опухлой мордой?

Понимая, что другого фронтовика здесь нет, Гаор посмотрел на спросившего.

Темноволосый, как многие здесь, но со светлыми до прозрачности глазами, худой мужчина выжидающе смотрел на него. Гаор неопределённо повёл плечом.

— Это тебе не с винтовочкой ать-два на параде выделывать, — не унимался мужчина.

Гаор усмехнулся.

— На войне парадов не бывает.

— А не один хрен?

Гаора настолько удивил такой поворот: никому в здравом уме равнять войну и парад в голову не придёт, что он растерялся и промедлил с ответом.

— Зуда, не цепляй парня, — сказала Мать, — успеешь от него схлопотать.

Зуда. Запомним. Но что это слово значит, спросим у кого другого. А что он фронтовик, откуда узнали? Сам он только Плешаку говорил. Неужели уже так разошлось? Гаор нашёл взглядом Плешака и по тому, как тот, тряся бородой, быстро жевал и трепался с соседями, понял: что Плешаку сказал, то все враз узнают.

После каши раздали кружки с горячей тёмной и даже чуть сладкой жидкостью. Чай? Скорее всего, чай. И ещё кусок хлеба. Доедал ужин Гаор, ощущая себя действительно сытым. Как все, он вслед за Старшим встал из-за стола и поклонился Матери и второй женщине за их столом, благодаря за еду, и пошёл к выходу.

— К Матуне ступай, — сказал ему уже в дверях Старший, — она тебе всё даст. И постель в вещевой получи.

Вещевая — это, скорее всего, цейхгауз, а кто Матуня?

— Матуню ищешь? — спросил рядом и откуда-то снизу тоненький голосок. — Я это.

Гаор изумлённо уставился на крохотную, едва ему выше пояса женщину со скрученными на макушке в узел волосами. Правда, роста ей этот узел не прибавлял.

— Ты сначала в вещевую зайди, Маанька тебе постель и бельё даст, одёжа-то у тебя крепкая, мы посмотрели, пока ты работа́л, — говорила Матуня, катясь шариком рядом с Гаором, — на койку сложи и ко мне, я у себя, за вещевой буду, — и укатилась вперёд в толкотню, звонко покрикивая. — Эй, Моргаш, зайди, фуфайку поменять, не по тебе она, куды смотрел, когда брал.

Вокруг сновали занятые своими делами люди.

— Давай не стряпая, — подтолкнул его Зайча, — не успеешь до отбоя, влепят по мягкому.

Это ни в каких объяснениях не нуждалось, спать на голом железе, как он оставил койку днём, никак не хотелось, и Гаор побежал в вещевую.

Угадал он правильно: цейхгауз назывался здесь вещевой, и Маанька — осанистая светловолосая женщина с таким же пучком на макушке, как у Матуни, — выдала ему тюфяк, подушку, одеяло и три наволочки: тюфячную, подушечную и одеяльную. И ещё комплект армейского белья. Оно-то здесь откуда? Но удивляться было некогда. Гаор поблагодарил и потащил новообретённое имущество в спальню устраивать постель. Разложить и заправить по-уставному — минутное дело. Его руки проделали всё необходимое как сами по себе, настолько эти процедуры вбились в него за годы училища и армии, так что он даже и на своей, уже «вольной» квартире убирал постель «по-армейски». Сунув бельё в верхний ярус высокой тумбочки — а куда ещё, если его койка верхняя, — он побежал обратно по коридору.

За вещевой отыскалась маленькая неприметная дверь, из-за которой слышался говорок Матуни и чей-то бас. Надеясь, что этим он не нарушает никаких правил, Гаор открыл дверь.

Опять длинная, уходящая вглубь безоконная комната. Но если вещевая была уже в шаге от двери перегорожена прилавком, за которым гордо возвышалась Маанька, то здесь забитые всевозможной всячиной полки уходили вдоль стен, а у двери в углу стоял маленький, как детский, стол и два таких же стульчика. За столом восседала Матуня, а рядом стоял, видимо, тот самый Моргаш и рассматривал пёструю фуфайку с длинными рукавами.

— Ну, Матуня, — канючил он басом, но совершенно по-детски, — ну куды она мне, ну я ж в ней навроде кловуна буду.

— Иди-иди, — отмахивалась от него Матуня, — она вон совсем целая, зашили мы её, и тёплая. И не засти, мне вон парня снаряжать, а уже отбой скоро.

Моргаш шумно обречённо вздохнул и вышел, удручённо неся перед собой фуфайку.

— Садись, паря, — ласково сказала Матуня Гаору, — как тебя, Рыжий?

Гаор кивнул и, решив, что на таком стульчике ему вряд ли удержаться, а били его сегодня столько, что падать не стоит, сел прямо на пол.

— Айда да ты! — засмеялась Матуня, — ну как хошь. Слушай. Постель ты получил, через месяц мы наволочки в стирку заберём, а чистое тебе прямо на койке оставим, придёшь, сам застелешь. А нательное, через неделю мы ящик выставим, вечером али утром, если спишь в нём, в ящик сбросишь и в чистом пойдёшь, а мы уж постираем и чистое в том же ящике вам вернём, сам уж своё найдёшь и уберёшь. Так и будет, смена на тебе, смена в тумбочке. А чтоб не путалось, я тебе сейчас меточки дам, сам и пришьёшь ко всему своему, и на комбез, и на куртку с шапкой. На постельное можешь не пришивать, оно у всех одинаковое. Вот держи, — она взяла со стола и протянула Гаору свёрнутую в кольцо узкую белую тесёмку с напечатанными на ней цифрами и буквами.

Гаор взял тесьму. Да, метки, как в прачечной, куда в своей недолгой «вольной» жизни он сдавал простыни и полотенца, остальное стирал сам.

— И нитки с иголкой держи, а чем нарезать, — Матуня оглядела свой столик, — ну, по первости попроси у кого. Мыло ещё тебе, мочалку держи. И полотенце. На него тоже метку нашьёшь. У тебя что, носки, портянки?

— Носки.

— Это уж сам. В умывалке труба горячая есть, на ней и сушат все. Ты их тоже пометь по-своему. А сносишь, ко мне приходи, подберу. Чего ещё тебе?

Гаор неуверенно пожал плечами.

— Всё вроде.

Матуня засмеялась.

— Эх ты, про самое-то главное и не вспомнил. Ну? Про что я толкую?

Гаор улыбнулся, принимая игру.

— Не знаю, Матуня.

— Что ж ты, кудри распустил, а чесать их не чешешь. Гребень ещё нужен!

— Что?! — изумился Гаор. — Впервые слышу. Что это, Матуня?

— Ну, — Матуня даже руками развела, — по-всякому тёмных видала, но чтоб про гребень не знали! Ну, Рыжий, удивил ты меня. Волосы им чешут. Неужто не видал?

Гаор невесело усмехнулся.

— Нет, Матуня, у меня таких волос, чтоб чесать их, не было никогда. Только вот сейчас отросли.

Матуня покачала головой.

— И ты голову брил, такую красу губил? Вон они у тебя какие, аж в золото червонное отливают. Ладно, пойдёшь к Мастаку, он их всем мастерит и тебе сделает. А теперь иди, по первости тебе хватит, а там видно будет, пока человек жив, ему много надо.

— Спасибо, Матуня.

Гаор встал, удерживая в растопыренных пальцах полученное богатство. И всё же спросил.

— А что это за слово, Матуня?

— И этого не знашь? — удивилась Матуня. — А и просто. Мать, значит. Мы все, матери, заботу об вас держим, ну а чтоб не путаться, по-разному зовёмся. Я вот Матуня, в вещевой Маанька, Маманя ещё есть, Мамушка, Матуха, ну а Мать старшая наша. Иди, Рыжий, время придёт, всех разглядишь. А увидишь Махотку, скажешь, чтоб зашёл. Пробрать мне его надо.

Гаор ещё раз поблагодарил и вышел. В коридоре пусто, только в углу возле двери Матуни стояли две девчонки, босые, в одних мужских — им чуть выше колен — рубашках с закатанными рукавами и зубоскалили с полуголым парнем в заплатанных штанах. На проходившего мимо Гаора они смешливо фыркнули, а парень только покосился. Однако, свободней, чем в казарме — весело подумал Гаор, входя в свою спальню.

Проходя к своей койке, он быстро оглядывался. Ага, штаны и рубашку вешают на перекладины в изножье, полотенца в головах, ботинки ставят под крючок с верхним. Всё ясно-понятно. Нет, если кормят хорошо, девки под боком, и на глаза Гархему не попадаться, то жить вполне можно.

Вывалив принесённое на свою койку, он спросил, ни к кому специально не обращаясь.

— А Махотка где?

— В колидоре девок охмуряет, — ответил уже улёгшийся под одеяло, но ещё не спящий нижний сосед Гаора. — А на хрена он тебе?

— Матуня сказала, чтоб он к ней зашёл, — ответил Гаор.

Услышавшие засмеялись.

— Вот она щас его и заловит прямо на горячем.

— А Мастак? — перешёл к другому делу, уже своему, Гаор.

— Вона, в своём углу рукодельничает. За гребнем что ль?

— Да.

Гаор повесил полотенце — явно остаток от наволочки, но чистый и с аккуратно подвёрнутыми краями, — заложил в тумбочку метки, нитки с иголкой, мыло и мочалку и пошёл в указанном направлении.

Мастак — немолодой для раба, ближе уже к сорока, мужчина с аккуратной тёмно-русой бородой и хорошо подравненными возле губ усами, в подчёркнуто аккуратных целых рубашке и брюках — сидел на своей койке в углу, разложив на тумбочке и расстеленной поверх одеяла тряпке инструменты, обрезки дерева, ещё что-то, и мастерил. Когда Гаор остановился рядом, он, не поднимая головы, сказал:

— Не засти.

Гаор не понял и потому остался стоять.

— Ты не стекло, сквозь тебя не светло, — чуть более сердито сказал Мастак.

Получив столь исчерпывающее объяснение, Гаор переступил, чтобы не заслонять свет. Как попросить гребень, да ещё не зная, как он выглядит, может, их здесь навалом? Но Мастак сам спросил его.

— И чего надо?

— Гребень, — ответил Гаор, надеясь, что не переврал незнакомое слово.

Мастак поднял голову и оглядел его.

— Надоть, — согласился он. — Простой две беленьких, а с узорочьем… по узору глядя, хороший гребень и червончик сто́ит.

— Денег у меня нет, — вздохнул Гаор.

— А их ни у кого нет, — хмыкнул Мастак. — А, ты ж нови́к, не знаешь. Фишки это, дают нам. Белая — единичка, зелёная, ещё листочком зовут, — это три, синяя — пять, а десятка — красная, червончик.

Обрадованный, что всё так просто разъяснилось, Гаор спросил: