Мир Гаора (Сон 1-10) [СИ]

СОН ЧЕТВЁРТЫЙ

…спустя…

Дни складывались в недели и месяцы. Работа и отдых, радости и неприятности, придирки и недосмотры начальства, дружбы и ссоры, встречи и разлуки… Нормальная, в общем-то, жизнь. О том, что она рабская, Гаор старался не думать. Решение необратимо, приказы не отменяются, обратной силы закон не имеет. Так что… сколько ему отведено, сколько отпустит Судьба, что со Смертью сёстры ро́дные, столько ему и жить рабом. Седой сказал: «освободишься со всеми», — но об отмене рабства не заговаривали даже самые смелые реформаторы, которых он наслушался на редакционных посиделках и в компаниях, куда несколько раз попадал с Кервином. Говорили там неслыханные, и для него совершенно невозможные вещи, волос у него тогда не было, а то бы дыбом встали, но до такого… О рабстве, насколько он помнил, не говорили вообще, его не одобряли и не осуждали, его для этих спорщиков и прожектёров просто не существовало. И для него тоже. Точно, пока жареный петух не клюнет…

Гаор сидел в компании ещё таких же заядлых курильщиков и курил, привычно пряча сигарету в кулак.

Место это ему показали не сразу. Уже после нового года не меньше трёх выдач прошло, когда его вечером окликнул Полоша.

— Рыжий, курнуть пойдёшь?

Гаор удивлённо посмотрел на него: особого приглашения для похода в умывалку не требовалось, но кивнул.

— Тады одевайся.

Полоша был в куртке поверх комбеза, шапке и ботинках. Это становилось совсем интересно. Гаор быстро оделся и вслед за Полошей вышел из спальни. Дальше начались совершенные чудеса.

Полоша постучал в закрытую уже дверь столовой. И не простым, а явно условным стуком. Дверь приоткрылась, и они вошли. В столовой было темно, и Гаор ухватился за куртку Полоши. Так, в сцепке — Полоша явно хорошо знал маршрут — они прошли через столовую, протиснулись мимо тёплой громады остывающей плиты, вошли в тесный, ещё более тёмный, если только такое возможно, и плотно забитый людьми закуток.

— Все что ли ча? — негромко спросил кто-то.

— Все, — ответил Полоша.

— А с тобой кто?

— Рыжий.

— А ну, подай голос, — потребовали вполне по-командирски.

— Я это, — сказал Гаор.

— Ага, ладно.

Раздался тихий, но отчётливый стук, в котором Гаор с изумлением узнал сигнал бедствия. Тишина. Стук повторился. Снова тишина. Еле слышный щелчок замка, звук приоткрывающейся двери, в лицо бьёт струя холодного воздуха и слабый не фонарный свет.

— Сколько вас?

— Шестеро, господин.

— Готовьте.

— Сигарету готовь, — шепнули прямо в ухо Гаору.

Он уже понял, что это кто-то из охранников выпускает рабов в неположеннное время, и понятно, что делает это не за так. Хорошо, пачка с собой. Гаор достал и приготовил в кулаке сигарету.

— Лезьте.

Охранник стоял у двери чёрным неразличимым силуэтом, держа в одной руке маленький фонарик, которым высвечивал заклёпки на их ошейниках, а другой принимал у проходящих мимо него сигареты. Как все, Гаор сунул приготовленную сигарету в ладонь охранника и короткой перебежкой, пригнувшись, пересёк освещённое пространство, укрывшись в густой чёрной тени от стены напротив.

Они устроились в ряд на корточках и закурили. Закинув голову, Гаор попытался определить источник света, совсем не похожий на прожекторный. Луна, что ли? Если полнолуние, то возможно. Небо чистое. Он нашёл знакомые созвездия, вдохнул морозный, щекочущий ноздри и губы воздух, смешанный с сигаретным дымом.

— Эй, шестой где? — вдруг спросил так же стоящий в тени и потому практически невидимый охранник.

Гаор сообразил, что их выдают сигаретные огоньки, а он свою слишком хорошо прячет, и приоткрыл кулак.

— Вижу, — удовлетворённо сказал охранник, — фронтовик что ли?

Это уже требовало ответа.

— Да, господин.

— Пересядь, чтоб я тебя видел.

Гаор перешёл на освещённую сторону.

— Левее, дурак.

Здесь выступ стены тоже давал тень, но не такую густую. Гаор послушно пересел.

— Вот так, — удовлетворённо кивнул охранник.

Теперь Гаору были различимы сидящие в тени рабы и стоявший в стороне и тоже куривший охранник. Того выдавал не только огонёк сигареты, но и блеск висящего на груди автомата. Невелика зарплата у охранника — усмехнулся про себя Гаор — если так себе на сигареты зарабатывает. А ведь и он мог оказаться на его месте. В надзиратели бы он не пошёл, даже ничего ещё не зная, а в охранники… Но в надзиратели ему и не предлагали. В Центре Занятости, куда он регулярно ходил, заполняя каждый раз заново анкеты и тесты, предлагали разное. Надзирателем — никогда. А в охрану звали. Многие считали это наилучшим вариантом, но ему слишком не хотелось опять козырять и тянуться. Разовые подработки оставляли больше времени для газеты, ведь он, даже не состоя ни в штате, ни в Союзе журналистов, считал себя, прежде всего, журналистом. Хорошо, что не пошёл. Попал бы в одну смену с той же сволочью… а охранника матери отнимать у смерти бы не стали, и избили бы его по-другому, он бы, может, даже успел бы выстрелить, а потом… Так хреново, а этак дерьмово. А вот что за недомерок там курит? И к Турману прижимается. И тут же сообразил, что это женщина, и, скрывая улыбку, опустил голову. А женщинам сигарет не дают, так что Турману эта прогулка влетела… бабе дай, за бабу дай, себе и за себя. Четыре сигареты. Не хило. Широко гуляет Турман. Не замечал за ним такого. А вон ещё одна женщина. Значит, две пары и двое сами по себе.

Сигареты докурены до обжигающих губы остатков, которые тщательно растираются в пыль. Охранник показывают им автоматом на дверь. Опять перебежками к двери, и они втискиваются в тесный душный закуток, на бегу благодаря охранника, и за ними щёлкает, закрываясь, дверь. Снова путь через тёмную столовую, приоткрывается на щёлочку дверь, в которую они протискиваются по одному, и кто-то, так и оставшись невидимым, запирает её за ними.

Коридор уже почти пуст, значит, отбой скоро. Ни удивлённых взглядов у встречных, ни вопросов.

Вдвоём с Полошей Гаор вошёл в мужскую спальню. Сидевший на своей койке справа от двери Старший озабоченно рассматривал свой ботинок и даже головы не поднял, когда они проходили мимо него. Правила — понял Гаор — те же, что и с вещевой. Знаешь — знай, а не звони. И всё же не удержался. Умываясь на ночь, встал рядом с Полошей и тихо сказал.

— Спасибо.

— Дежурит он редко, — вздохнул в ответ Полоша.

И Гаор понимающе кивнул. Разумеется, как опознать этого охранника, кто подаёт сигнал, что можно, кто был в столовой, впуская и выпуская их, он не спросил. Жизнь дороже любой информации. Ну, если не любой, то эта точно жизни не сто́ит. А что за лишнее любопытство отвечаешь жизнью, он ещё по фронту знал. Сам даже раз укорачивал язык такому чересчур любопытному, что вздумал у них выяснять всякие ненужные командованию подробности и детали. Болота в Алзоне глубокие, гати узкие и неустойчивые, оступился — и никакая прокуратура, ни военная, ни, тем более, штатская не найдёт. А жизнь на фронте легко списать. Легче испорченной амуниции, сгнивших сухарей или разбитой машины. Самое дешёвое на фронте — жизнь солдатская.

Выдачи четыре прошло, пока ему опять Полоша не сказал.

— Курнём?

Он понял, что его догадка: курить — это в умывалке или на дворе в выходной, а курнуть — на воле, — правильна, и кивнул.

Всей воли — закуток за рабским корпусом, а всё равно. Рядом сидит, прижимаясь к нему, Веснянка и курит частыми мелкими затяжками.

В выходные вечера часто пели. Обычно, уже разойдясь по камерам на ночь, когда до отбоя оставалось всего ничего, все лежат по койкам, но не спят и свет не погашен, кто-то, каждый раз другой, начинал песню, к которой присоединялись, подваливали остальные. Пели все. И он тоже. Когда знал слова, того же «коня» — там уже почти все слова выучил, то со словами, а нет… вёл голосом мелодию. Закончив песню, немного молчали и начинали следующую. Запевал уже кто-то другой. Обычно мужская и женская спальни чередовались, будто разговаривали песнями. После третьей, редко когда четвёртой песни входил надзиратель и командовал отбой, задвигал решётки и выключал свет.

За всё время ни разу Гаор не услышал знакомой песни или мелодии. Но и сам понимал, как нелепо бы здесь звучали маршевые и даже окопные песни, не говоря уже о тех, под которые танцевали. Не было и тоже известных ему «блатных» песен: уголовных или «блатяг» не любили, как он ещё в отстойнике понял. И то, как его встретили. Ворюга или мочила. Других ведь среди обращённых нет. Только Седой, тот мужчина на торгах с треугольником, нет с треугольником двое, у Ворона тоже треугольник, увидел случайно, когда оказался рядом с ним в душе, тот как раз голову мыл. Треугольник в круге, значит, долг выплачен, и Ворон считается прирождённым, видно, поэтому и терпят его. Но не дружат. И вот он сам со своей пятилучевой звездой. Четверо. А их только здесь две сотни, а сколько ещё, рождённых в рабстве, рабов от рождения? Система, конвейер… Хотя и он иногда даёт сбои. Но тоже по хозяйской воле.

…Веснянка лежит щекой на его плече, гладит ему грудь. Рядом как всегда кто-то сопит и покряхтывает. Даже мысленно он не позволяет себе узнать голос. Незачем.

— Рыжий, Рыженький, — шепчет Веснянка так, будто целует его шёпотом. — Любый мой. Были б мы в посёлке.

— И что тогда? — поворачивает он к ней голову, встречаясь губами с её ртом.

— Ох, — наконец отрывается она от его губ, — жаркий мой. Родила бы от тебя. Чтоб тоже рыжим был. Огоньком бы звала.

Такое кощунство немного задевает его, но совсем чуть-чуть, это же не может быть всерьёз, чтоб человека с Огнём в имени ровнять.

— Так за чем дело стало? — наклоняется он над ней.

Веснянка тихонько смеётся, прижимает его к себе. Он уже знает, как и насколько резко может ворочаться в тесном пространстве под стеллажом вещевой, и больше с ним таких казусов, как в первый раз, не бывает. Дразнят его, правда, до сих пор, и, как он понимает, ещё долго будут дразнить, рассказывая, как Рыжий в раж вошёл, дорвался, понимашь, и все полки у Мааньки обрушил. Сам смеётся со всеми, уж больно складно у Сизого получается.

Веснянка охотно поддаётся ему, а той, первой, ведь не понравилось когда по-дуггурски, так и не показалась ему потом, не позвала больше. Он так и не знает, кто она. А Веснянка сама к нему на выходных играх подошла, в ручейке вызвала, и потом они целовались в полутьме за углом, совсем уйти со света он не рискнул, боясь нарваться уже не на дубинку, а пулю — за попытку к бегству огонь на поражение. И все ещё гомонили и играли, благо погода хорошая, а они ушли вниз, порознь как положено, разошлись по спальням и встретились у вещевой. Дверь приоткрыта и внутри темно. Значит, можно. Так и пошло у них. Хорошо пошло. Да и он уже не дёргался, чтоб как по-дуггурски, сзади, как ему привычно, а стал как все, по-нашенски, лицом к лицу.

Гаор замер, уткнувшись лицом в рассыпанные вокруг головы Веснянки её чуть влажные от пота волосы и, тихо соскользнув, лёг опять рядом, уплывая в тёмную воду беспамятства. Рука Веснянки погладила ему волосы, расправила, накручивая на палец, кудри на лбу.

— Тебя матерь твоя Кудряшом, наверное, звала. Или Кудряшиком?

— Не помню, — ответил он, — нет. Вроде нет.

— А как?

— Не помню, — повторил он уже чуть более сердито.

Не любит он таких разговоров. Слишком по сердцу они его бьют. Веснянка поняла и замолчала. И ему стало уже немного не по себе, что чуть не обидел её ни за́ что.

— Ну, так как? — решил он вернуться к их тому, прежнему разговору. — Родишь от меня?

Она невесело засмеялась.

— Да не в посёлке ж мы. Здесь хозяин не даёт нам рожать. Он нас не на расплод покупал, по-другому работа́ем.

— Как это не даёт? — не захотел он понять.

— Глупый ты, Рыжий. Таблетки такие есть, вроде фишек, тоже беленькие. Вот раз в три выдачи нам их и дают, и глотать при себе заставляют, и в рот смотрят, проглотила иль нет. А коли всё хорошо, то конфету дают, чтоб заесть. Горькие они, во всём горькие.

Он молчал, прикусив изнутри губу, чтоб не закричать, не выругаться по-страшному. А она всё гладила его по голове и груди, не лаская, а успокаивая…

…Гаор потягивается под одеялом, забросив руки за голову, устало прислушивается к ночному, «казарменному» шуму спальни. Всё спокойно, хотя опять видел на вечернем построении эту сволочь. Ну, авось обойдётся. Вроде тот не дежурит, так подошёл, посмотреть. Говорили ему, что того теперь только на наружную охрану ставят. Но всё равно, неприятно. Спецвойска, спецовики, спецура… Самая отъявленная сволочь там. Болтали, что кто человек, так тех они сами забивают. Не верил. Знал, конечно, что за гады там служат, но чтоб такое… А теперь думает: правду болтали. Хорошо, Седой «мозготряс» свой на корню зарубил, ещё б спецуре «мозготряс» и тогда всё, кранты и амбец полный. А так… так ему случалось и обыграть их. Когда и вчистую. Как тогда, в Алзоне. Полное отделение, двенадцать человек вместе с машиной он на дно отправил. И не жалел, и не жалеет о сделанном. Только одного боялся: с ними офицер был. А хоть и младший лейтенант, а всё же не солдат и не сержант. Такого могут и посерьёзнее искать. Но обошлось. Никто об этом не знает, а то бы ему уже давно перед Огнём Справедливым стоять пришлось. А здесь говорят Ирий-сад. Как там у него в папке?

Листы пополнялись. Статью про Седого он уже почти сделал. «Вылизывал» её теперь, зачищая все шероховатости, аккуратно оставляя пропуски на месте дат, номеров и некоторых названий. Этого ему, к сожалению, сейчас не сделать. Статью про отстойник, печку и пепел пришлось всю перечеркнуть и начать заново. Для серьёзной работы у него нет данных, а для зарисовки… одни вопли, да и кого это зацепит. Чтоб страх прочувствовали в чтении, не надо писать: ой, как страшно. Нет, тоже пока только выписки, сбор информации, а эмоции на потом. Третий лист, стремительно разрастался, постоянно вычёркивались усвоенные и вписывались новые слова, он их уже начал потихоньку разбирать, отделяя то, что могло хоть как-то вывести его к первой, открывающей лист, записи, где под словом дуггуры красовался жирный вопросительный знак. Ничего, кроме, тутошних и исконных он пока вписать не может, а это не ответ, а уход от ответа. Он ещё раз просмотрел лист, вложил его в папку и завязал тесёмки. Всё, спать — отдал он самому себе приказ.

Дёргать со склада Гаора начали ещё перед Новым годом. То чистить снег на тракторе, то куда-то везти хозяина. Разумеется, он не спорил. Тем более, что за водительскую работу шли серьёзные прибавки к выдачам. Тогда за регулировку «коробочки» и поездку с хозяином он получил дополнительно к трём белым ещё красную и синюю фишки, да за чаевые зелёную. Разбогател, понимашь! Да ещё, как всем, в честь праздника, дополнительная пачка сигарет. И сволочи той даже близко не было.

Гаор подумал, что такого весёлого Нового года у него ещё не было.

В училище устраивались ёлки, в старших классах и на курсах их отпускали на специальные танцевальные вечера, куда собирались курсанты со всех училищ, начальство предусмотрительно разделяло солдатские и офицерские отделения, и драки — курсант не дрался, значит, не гулял — не выходили за рамки допустимой вражды между родами войск. Общевойсковое уступало только десантникам, у которых программа по рукопашному бою была намного серьёзнее. Откуда брались девчонки для этих вечеров, он тогда не задумывался. Веселье оставалось казённым, в рамках дозволенного Уставом, и потому по-настоящему не весёлым. На фронте праздник не по календарю, а когда можно посидеть, а лучше поспать в тепле, сытно поев и не ожидая обстрела, бомбёжки или атаки. Бо-ольшая редкость. И два праздника на дембеле. Случайные подруги на один вечер, выпивка со случайными собутыльниками… Новый год — семейный праздник. Или дружеский. У его друзей были семьи, и он к ним не навязывался. Хотя и Жук, и Кервин его звали. Звала и Моорна. Но тут он давал задний ход при малейшем её приближении. Он же не слепой и видит, как глядят на Моорну Арпан и Туал. Ну и пусть разбираются сами. Моорна — хорошая девчонка и нечего ему торчать перед ней третьей сосной. Нужен ей бастард-полукровка?!

А вот рабом отпраздновал Новый год, как положено, по-семейному. Ведь и в самом деле, одна семья. Где ссорятся и мирятся, ругаются и любятся, но если что, негде тебе больше искать защиты и поддержки.

Тридцать первого гонка началась прямо с утра. На склад они бежали не хитрыми меринами, а призовыми жеребцами, и как ни спешили, у их входа уже стояли две отчаянно ругающиеся тройки зального подвоза с тележками. Надзиратель даже не обыскал их толком, сразу впустил со словами:

— Живо, волосатики!

Хорошо, самое срочное, у них с вечера было готово. Вот что Плешак умеет, так это угадать, за чем с утра приедут. У Гаора так не получалось. Он запомнил, конечно, самое расхожее, но у Плешака не один праздник за спиной, оговорился он как-то, что уже шестой год у Сторрама работа́ет, и всё на пятом складе. Сначала в подручных ходил, а потом того продали, и стал Плешак главным. И сам троих подручных уж сменил.

— Ты, Рыжий, четвёртый у меня.

Гаор кивнул, не спросив, куда те делись. Ясно, что продали. Прибежал Махотка, нагрузили ему тележку, а он её и стронуть не может, больно тяжело вышло. Надзиратель махнул дубинкой.

— Рыжий, пошёл! Отвезёшь и пулей сюда.

— Да, господин надзиратель, — вылетел наружу Гаор.

Вдвоём они поволокли гору пылесосов и электропечей в зал. Но до зала Гаор не дошёл. На полдороге к Махотке подбежали его напарники, отчаянно ругаясь за задержку, а Гаора, вытянув дубинкой по спине, отправили опять на покупательскую стоянку, убрать скопившиеся тележки для покупок.

Там была неразбериха, похлеще фронтовой пробки на переправе перед бомбёжкой, когда каждый стремится проехать первым и потому намертво закупоривает проезд задним и не даёт развернуться и выехать переднему. Шофёры и охранники бешено орали друг на друга, дёргая машины и не глядя по сторонам, тем более на какого-то раба. Как ему удалось выбрать из этой каши хрупкие, по сравнению с машинами, тележки и при этом не попасть под колёса самому и не поцарапать ничью машину — Гаор сам потом удивлялся. Но собрал, выкатил, составил их в длинный поезд — тележки удобно вставлялись друг в друга — и удачным пинком отправил к центральному входу. Как их тут же расхватали покупатели и зальные рабыни, он не увидел, убегая на склад.

А там Плешак, пыхтя и ругаясь, пытался выдвинуть чёртов энергоблок. И какой дурень этакую тяжесть на праздник покупает?! Надзиратель с ходу дубинкой вкинул Гаора в склад, а потом сделал вид, что не заметил, как тот, вытаскивая громадину, вышел за порог без разрешения.

Только эту дурынду увезли, опять прибежали за гирляндами. И тут же утюги понадобились. И бритвенные наборы.

— Эта-та хренотень к чему? — прохрипел Плешак, водружая на тележку коробку на тридцать наборов.

Надзиратель долго и упоённо ржал над дикарями — обалдуями волосатыми. Под его ржание Гаор опять вышел незамеченным в коридор, чтобы помочь Моргашу с крепежом.

Но странно: вся эта гонка почему-то даже радовала Гаора. Или просто бушевало в нём ликование от первого виденного им унижения Гарвингжайгла Юрденала. Ликование, которым поделиться он ни с кем не мог, и потому особенно остро переживаемое. Есть, значит, Огонь-Справедливый! Конечно, изгнание из дорогого магазина не идёт ни в какое сравнение с клеймом и ошейником, но… И сказали: «банкрот». Значит, и в другие такие же заведения не пустят. И дорогих шлюх теперь Братцу не видать, и игровых залов с дорогими золотыми и серебряными фишками, будет обходиться цветными, которые им, рабам, раз в неделю выдают. И даже… «ограниченная дееспособность», чёрт, не помнит: при этом можно играть, или это вовсе запрещено? Эх, Жука бы сюда. Ну не совсем сюда, конечно, такой жизни он не то что другу, не всякому врагу пожелает, но хотя бы поговорить. И сам Юрденал — не генерал спецвойск, а просто генерал войск, это не дееспособность, в этом он разбирается, значит, в отставке. Пустячок, а приятно.

Звонок на обед застал их за подтаскиванием к двери очередных контейнеров.

Надзиратель наскоро обыскал их и подбодрил дубинкой.

— Живо, олухи, на одной ноге чтоб!

Гаор, как всегда, держался вровень с Плешаком, хотя мог бежать и быстрее, а Плешак нёсся изо всех сил, и потом в строю долго не мог отдышаться, дохал вплоть до обыска.

За стол садились, наскоро ополоснув лица и руки, а многие, и так, как вбежали, так сразу за стол. И матери, против обыкновения, торопили обедающих, не расставляя, а прямо-таки расшвыривая миски, но, не проливая при этом ни капли. Кисель допивали, уже выбегая из столовой и на бегу благодаря Мать.

Пробегая через двор к складам, Гаор заметил, что стоянка для покупателей уже пуста. Ну да, магазин сегодня полдня работает. Теперь им…

— Таперича, паря, мы им всё подготовим и прям в зал отвезём.

Гаор с интересом кивнул. Ему и в самом деле было интересно. В торговом зале Сторрама он ни разу не был. Ни раньше — цены у Сторрама сержанту-ветерану не по зубам, ни теперь.

— Ага, явились, — встретил их надзиратель, — за смертью вас только, волосатиков, посылать. Держи и быстро чтоб, — вручил он Плешаку длинный, на нескольких листах, бланк заказа. — Рыжий, чего вылупился, за сеткой мотай.

Дубинка надзирателя несильным ударом направила его вглубь коридора. Туда Гаор ещё не ходил. Он послушно пробежал вдоль ворот всех остальных складов, где за открытыми и полуоткрытыми дверьми кипела такая же работа, и в самом конце нашёл большой решётчатый контейнер.

Когда он его подтащил к двери их склада, Плешак уже приготовил часть заказа.

— Давай, паря, щас мы его…

Вдвоём они под завязку набили его коробками со всякой бытовой электромелочовкой, и надзиратель махнул им дубинкой, не проверяя и не обыскивая.

— Везите.

На дворе уже темно, ну да самые короткие дни в году, Небесный Огонь — Солнце отдыхает. Гаор невольно усмехнулся.

Они проволокли контейнер по двору и пандусу и через задние грузовые ворота въехали в огромное приземистое здание торгового зала. Низкий проход между тамбурами-хранилищами, и Гаор даже зажмурился на мгновение: таким слепящим глаза светом брызнули лампы под потолком.

— Левее бери, паря, туды нам.

— Ага, понял.

Пока они доехали до отдела бытовой техники, Гаор огляделся.

Огромный зал перегорожен стеллажами в рост человека, образуя правильную решётку с десятью проходами через весь зал и поперечными торговыми квадратами. Мельтешили яркие оранжевые комбинезоны зальных рабов и более светлые, выцветшие у дворовых. Бегали распоряжаясь надзиратели, но, как быстро понял Гаор, на самом деле командовали старшие зальных бригад, и надзиратели особо в их работу не вмешивались, хотя орали вовсю.

— Ага, ага, сюда давайте!

— Да куд-ды ты её суёшь!

— Живей, волосатики, до ночи колупаться вздумали!

— Девки, здесь загрузили, живее мойте!

— Эй, сдвинься, не проедешь!

— Да куда ты её на хрен, здесь мягкие, к ёлочным давай!

Но голоса весёлые, ругань беззлобная, и даже надзиратели только машут дубинками, но не бьют, а Гаор уже наслышан об их злобе и умении бить незаметно, но очень больно.

А вот и их отдел. Зальный надзиратель махнул им дубинкой, чтоб выгружали, и побежал дальше.

— Давай, паря, одно к одному.

— Понял, — весело ответил Гаор.

— Распихаем и второй привезём. Эх, третьего бы нам, чтоб подготовил.

— Давай, Плешак, — сразу решил Гаор, — мотай на склад и готовь, я сам распихаю и приеду.

— И то дело! — согласился Плешак и выметнулся из зала.

Оставшись один, Гаор расставил коробки по полкам и даже подровнял их, чтоб стояли красивым зигзагом, разложил по открытым ящикам мелочёвку и покатил контейнер к выходу.

На полпути его вдруг окликнули Дубравка с Кисой.

— Ой, Рыженький, помоги нам, она тяжёлая!

Большая, в полтора его роста, искусственная пальма в кадке стояла у входа в цветочный отдел, и её надо было перетащить через пять отсеков к «мелочам интерьера». Поднять её Гаор даже не стал пытаться, а попробовал, крепко ли она сидит в кадке-подставке, и не так перетащил, как перекатил её на указанное место, думая, что для «мелочей» пальма всё-таки великовата, установил так, чтобы она не загораживала проход, и… получил хлёсткий удар по спине.

— А чтоб тебя, дурня, обалдуя лохматого, а ну ставь её обратно на хрен, пока я тебе всё к празднику не оторвал! — бушевал надзиратель.

Дальше последовало такое, что Гаор несмотря на боль в спине с невольным уважением отметил новизну и виртуозность оборотов. Он переволок пальму обратно, получил второй удар, уже не такой сильный и не по спине, а пониже, схватил свой контейнер и побежал на склад, радуясь, что легко отделался, злясь на самого себя, что купился, и обдумывая месть. Особо он не обиделся: такое и в училище практиковалось. Сам виноват — не будь лопухом.

У Плешака всё было уже не просто готово, а лежало в порядке укладки, и загрузились они в рекордные сроки.

— Запомнил, где что?

— Запомнил, — кивнул Гаор.

— Тады вези, я третью ходку подготовлю.

И Гаор побежал обратно, волоча нагружённый контейнер.

Он влетел в торговый зал и помчался в свой отдел, ловко лавируя — приспособиться недолго, если умеючи — между одновременно моющими пол и раскладывающими товары рабами и рабынями. Дубравка с Кисой предусмотрительно шарахнулись от него в глубь какого-то отсека, он даже не посмотрел в их сторону.

Гаор заканчивал раскладку, когда к нему подбежал надзиратель.

— Всё?

— Ещё одна ездка, господин надзиратель, — ответил Гаор, разворачивая контейнер.

— Живее, лохмач, задница волосатая!

— Есть, господин надзиратель, — гаркнул Гаор, убегая из отдела.

Дело делом, но задуманное им должно получиться, и надо прямо сейчас, а то после драки кулаками махать невместно — ещё одно недавно освоенное им слово.

Рассчитал он точно. Девчонки были уверены, что он их не заметил, работу в своём отсеке они уже, считай, сделали и теперь в два голоса трепались и зубоскалили с парнями из отсека кухонной посуды напротив. Гаор подошёл к ним сзади, не останавливаясь схватил Дубравку, взвалил её к себе на плечо и пошёл дальше. Дубравка истошно завизжала, а Киса кинулась вдогонку его бить. По-прежнему не меняя шага, Гаор ловко перебросил Дубравку в контейнер, поймал свободной рукой Кису и перевалил её туда же. Девчонки, взвыв уже в два голоса, попытались вылезти по решётке, но Гаор тут же изобразил болтанку двумя резкими поворотами на ходу, и они оказались на дне.

О том, как на это посмотрят остальные, а тем более надзиратели, он даже не подумал. Но, к его удивлению и облегчению, ржали все.

— Рыжий, пусти!

— Неа, — ответил Гаор, встряхивая контейнер, чтобы залезшая на решётку Киса снова оказалась на дне.

— Рыженький, прости!

— Рыжий, мы для смеха!

— А уж я так прямо обхохотался, как по хребту получил.

— Рыженький, мы не думали!

— Индюк тоже не думал, пока в суп не попал.

— Рыженький, ну не надоть!

Девчонки уже почти ревели всерьёз, и на выезде из зала он их выпустил. И они побежали обратно, а он на склады в общей толпе грохочущих контейнеров и тележек.

К его изумлению, надзиратель встретил его уже по-новому.

— Нашёл время девок катать! — ржал надзиратель, и ему вторил мелким смехом Плешак.

Они-то уже откуда все знают? — удивился Гаор, но тут же сообразил, что приехавшие раньше него и всё тоже видевшие, успели трепануть Плешаку, а надзиратель-то рядом стоит и всё слышит. Надо помнить.

— Вези, паря, — вытолкал его в коридор Плешак, — я тут мыть начну, так что пару баб завези на подмогу.

Торговый зал встретил Гаора дружным хохотом и градом шуток и подначек, причём смеялись и надзиратели. Отругиваясь и отшучиваясь на ходу, Гаор втащил контейнер в свой отдел и стал раскладывать товар.

— Давай живее, — подбежала к нему Зимушка, — нам уж мыть пора, а ты с девками забавляешься!

— Прокатить? — предложил Гаор, быстро запихивая на нижнюю полку запасные коробки с электровафельницами.

— Пошёл ты…! — Зимушка ловко увернулась от его руки, шлёпнув рядом с ним по полу мокрой тряпкой.

Гаор стёр с коробки попавшие на неё брызги.

— С водой аккуратнее, они подмочки не любят.

— Поучи меня! — фыркнула Зимушка. — Всё что ли ча?

— Всё!

Гаор покатил к выходу пустой контейнер.

Зал уже заметно опустел. Раскладка товаров закончена, часть зальных ушла, и теперь как только уборщики домоют полы, их тоже отпустят. А Плешак там один корячится, и Гаор побежал со всех ног.

Контейнер на место в конец коридора. В других складах тоже моют полы, в нарушение всех правил, перекликаясь и гомоня.

Вдвоём они быстро закончили работу. Тем более, что склад теперь тоже полупустой.

— Завоз, — объяснил Плешак, — таперя только апосля праздника будет.

— Валите, волосатики, — выпустил их надзиратель, обыскав явно не всерьёз.

— Доброго вам праздничка, господин надзиратель! — проорал, убегая, Плешак.

Впускают без построения, только обыскивают внизу, а в коридоре уже шум, гомон, толкотня. Бегают, переодеваются, сговариваются к выдаче.

— Все? — орёт Старший. — К выдаче становись.

Тут, правда, Гаор сообразил, что его сегодняшнее веселье может обернуться не только «мягкими», но и «горячими». Но обошлось. Надзиратели, видно, в честь праздника не стали цепляться к нарушениям и портить выдачу. А может, просто лень им сегодня дубинками махать. Но выдача прошла быстро, никого не били, дверь закрыли, и вот тут началось…

Уже к ужину, как было заведено, переоделись из комбезов в гулевое, и сели за столы с тем же весёлым гомоном, дразня и подначивая друг друга, замолчав только на раздаче мисок. Еда — дело святое, не до балагурства тут.

Впервые за всё время каша была сладкой. Белая рисовая каша и даже с изюмом и кусочками чернослива и кураги. И потому ели, не спеша, смакуя. Такого Гаору ещё не приходилось пробовать. Как всегда, в конце давали добавку. Обычно она шла в очередь, полмиски сверх пайка, но сегодня по две ложки всем положили. И чай был слаще обычного. Как все, Гаор встал из-за стола, поблагодарил Мать и вышел в коридор, где сразу закипело веселье.

К нему, правда, сунулся было Махотка.

— Рыжий, ты чо девчонок заманил?!

— У них убыло? — ответил вопросом Гаор.

И вокруг грохнули дружным смехом.

— А чо, девки, грех жалиться, задарма прокатились!

— Рыжий, ты ж чо их выпустил? Увёз бы к себе и лады.

— Ага, им там с Плешаком в самый раз было бы!

— Ага, два на два!

— А Махотка бы следом бежал!

С Гаора переключились на Махотку, пошли поминать, с кем и чего такое случалось. И не такое тоже. Кто-то сзади дёрнул Гаора за рубашку. Он круто развернулся, чтобы поймать приставалу, но та увернулась и исчезла в толпе, и Гаор, уже зная правила — не знаешь, кого ловить, лови что под рукой — поймал и притянул к себе Зимушку.

— Ух, ты скорый какой, — не всерьёз отбивалась она.

Обычно в ловитки — погоню и ловлю с поцелуями — играли на дворе, там хоть погоняться где есть место, ну а в коридоре зато другое способнее. Не желавшие играть, а может уже сговорившиеся разбежались по кладовкам и другим удобным местам, и в коридоре стало чуть свободнее. Ловил он, ловили и его, вернее, подставлялись ему.

Гаор уже давно заметил, что весь охмурёж и заигрывание с угрозами заманить и затащить ведут мужчины, но решают женщины. Коли сказано тебе: «нет», — то отвали и не настаивай. Та, его первая, не звала его, и он считал себя свободным. Да и у остальных тоже, похоже, каждый раз решается заново. Это настолько не походило на привычное с детства, когда мужчина редко когда зовёт, больше приказывает, и женщина не смеет отказываться, если только за неё не заступится другой мужчина, что не укладывалось в голове, и Гаор, не пытаясь пока понять, просто подчинялся здешним правилам, угадывая их по поведению остальных. И сейчас, видя, что в коридоре остаются только парни и девчонки, а кто постарше разошлись, он тоже вышел из игры и ушёл в спальню.

Здесь упоённо валялись на койках, играли в чёт-нечёт, вели какие-то свои в своих компаниях разговоры, но, проходя к своей койке, Гаор не так понимал, как чувствовал, что он здесь действительно свой, никому ему не надо ничего доказывать, отстаивать себя, придумывать объяснения, чего это ты не в увольнительной, за что оставили, или почему домой не взяли, как это бывало в училище.

Гаор достал из тумбочки сигареты — у него ещё с той выдачи пять штук, да ещё сегодняшняя пачка, и фишки есть, чтоб прикупить, — может себе в честь праздника даже три позволить, взял зажигалку и пошёл в умывалку.

Там было полно курильщиков, и вечно маявшийся без курева Мухортик — свою пайковую он не столько скуривал, сколько раздавал как долги — стоя в общем кругу, с наслаждением дышал даровым дымом.

Трепались о жратве и бабах. О выпивке говорили мало — рабу напиться редко удаётся, это в посёлках есть такие бабки, варят хмельное, а здесь-то… даже в праздник не дают. Хозяин не терпит. Можно, конечно, к надзирателю подлизнуться…

— За ради выпивки ссучиться? — удивился Гаор.

— То-то и оно.

— А чо, был такой… как его?

— А этот, сучонок, ну так и продали его.

— И надзирателя того уволили.

— За курево в неположенном отметелят, но ещё посмотрят, а с выпивкой… всё, в раз на торгах окажешься!

— И с поротой задницей.

— Ну да, а тогда хрен к хорошему попадёшь.

— Ну да, они целых смотрят.

— Вот чо ещё хорошо, браты, это что дубинки у наших. Синяк он сойдёт, а кожу порвёт, рубец сразу виден.

— Ага, я вот на заводе работа́л, так тамошние надзиратели с плетьми ходили. Походя врежет, так через штаны рвёт.

— Есть такие, штаны целые, а по ногам кровь текёт.

— Рыжий, а тебя это чем метелили? Ну, на спине у тебя, как полоса вырезана.

— Это фронт, — пыхнул сигаретой Гаор, — осколочное ранение.

— Это как?

— Чо за хренотень?

Гаор стал рассказывать о снарядах, минах и пулях. Ну, с пулями хоть вприглядку, но были знакомы все. Охранники с автоматами, управляющие с пистолетами — обычное дело. А вот снаряды…

— И большой он, снаряд этот?

— От таких до таких, — Гаор, зажав сигарету зубами, показал руками размеры.

— Ни хрена себе!

— Даа, ежели таким да по башке, то и не встанешь.

Гаор невольно рассмеялся.

— Когда прямое попадание, то ни вставать, ни лежать некому, ни хрена от человека не остаётся. Так… ошмёточки вокруг, — он передёрнул плечами. — Стоишь, говоришь с кем, слышишь: свистит, тут, где стоишь, там и падай, тряхнёт тебя, засыплет, потом встаёшь и стряхиваешь с себя… землю с мясом.

— Каким ещё мясом?

— А того с кем говорил, — ответил Гаор, разглядывая свой окурок и прикидывая, хватит ли его ещё на одну затяжку.

— Мухортику дай, — сказал Мастак, — у тебя ж есть ещё.

— Есть, — кивнул Гаор, протягивая окурок Мухортику.

— Ну, спасибо, паря, — Мухортик жадно схватил окурок, — с меня…

— Обойдусь, — отмахнулся Гаор, доставая и прикуривая от сигареты стоявшего рядом Зайчи новую сигарету.

— Обогател ты, паря, — засмеялись в толпе.

— А чо, умственность она сто́ит.

— Паря, а водилой как, легко работа́ть?

Гаор кивнул.

— Ага, ключ повернул, рычаг дёрнул, и спина мокрая.

Все дружно рассмеялись.

Стоявший тут же со всеми Ворон, курил, кивал, улыбался, но в разговор не вступал. И остальные его не гнали, но и не заговаривали с ним. Свой, а чужой — подумал Гаор. А Седой… Седой чужой, а свой. Интересно, как перемена слов местами меняет смысл высказывания. Это можно очень интересно обыграть, даже построить на этом… Но думая об этом, он уже со всеми смеялся над рассказом Мухортика, как тому случилось работа́ть под началом обалдуя-надзирателя, и как того обалдуя дурили все рабы.

Курили и трепались свободно, не думая, успеют ли до отбоя. Седни отбоя нетути. Надзиратели сами гуляют. Состав курильщиков незаметно менялся, одни уходили, другие приходили, подваливали в разговор. Выкурив отведённые себе три сигареты, ушёл и Гаор.

Махотка лежал, накрывшись одеялом с головой, и судя по тому, как одеяло колыхалось, был там не один. Никто на это особого внимания не обращал. Бродил между койками Тукман, разглядывал всех, искал, кто бы с ним поговорил или поиграл. Гаор, проходя мимо, отвернулся. Он всё теперь знал, понимал, даже сочувствовал, но перебороть себя не мог. Как и с Зудой. Да от него же и не требовали, чтобы он дружил с ними. Не держи сердца, значит, не злись, не думай о мести, прости. Он простил, сердца не держит, а с кем ему говорить, сам решает.

Гаор сунул сигареты и зажигалку в тумбочку, сгрёб в кучку фишки. Надо бы у Матуни ещё коробочку попросить. Под мыльницу он нашёл, под мочалку приспособил плоский пластиковый неизвестно из-под чего лоток. Теперь вымылся, пришёл, уложил, и ни на сигареты, ни на бельё не натечёт. А фишек много стало, завтра купит себе чего-нибудь в ларьке.

Обычно в это время уже давали отбой, и многие по привычке улеглись. Но свет не выключали, и решётки оставались открытыми. Конечно, новогодняя ночь — особая, говорят: какая ночь, таков и весь год будет. Но просто так сидеть глупо, а он сыт, хорошо покурил, нигде не болит, можно и поваляться, отдохнуть.

Гаор усмехнулся: и будет он весь год на койке валяться, сытым и довольным. Хорошо бы. Приметы разные, в эту он никогда не верил, с… да, ещё с детства. В училище, в младших классах ещё сомневался, но потом поумнел. Эта примета никогда не сбывалась. Здесь, похоже, её либо не знают, либо не соблюдают. Да и наломались все за день, гонка была… завтра он и нагуляется и напразднуется — подумал Гаор, взял свой «душевой» набор и пошёл мыться.

Привычка бриться дважды в день была им слишком хорошо усвоена, здесь она стала ежедневным, если не слишком уставал, душем. В душевой было парно, и в самом горячем — там из всех кранов бил кипяток — углу задушевно беседовали, лениво плескаясь в шайках, трое мужчин с дальнего конца спальни. Гаор уже не раз слышал про баньку и паренье, даже смутно, но представлял, о чём идёт речь. Поэтому он мимоходом пожелал им лёгкого пара и прошёл в другой конец к свободному рожку, открыл себе воду по вкусу и стал мыться. Тоже не спеша и не дёргаясь: успеет.

К его удивлению, когда он вышел в спальню, свет был выключен, но решётка не задвинута. И не только с Махоткиной, но и с многих других коек раздавались вздохи, сопенье и кряхтенье. Койки скрипели, а многие даже раскачивались, Однако… как в казарме перед Чёрным Ущельем. Непроизвольно возникшее сравнение заставило Гаора нахмуриться. Как бы не накликать.

Он подошёл к своей койке, не глядя на вставшее горбом одеяло на койке Полоши, уложил мыло и мочалку в тумбочку и залез под одеяло. Хотел ещё сказать Полоше, чтоб тот так койку не тряс, но заснул, едва голова коснулась подушки. Кто-то с осторожной лаской тронул его голову, он не проснулся, и, вздохнув, от него отошли.

Разбудил Гаора внезапно вспыхнувший свет. Он сел, ошалело моргая, но свет почти тут же погас, вспыхнул, снова погас.

— Готово, — сказал чей-то приглушённый бас, — упились.

— Да уж, — откликнулся женский голос, — почнут теперь играться.

— Ща за девками пойдут.

— Не, седни другие, этим была бы выпивка, а девки по хрену.

— Ну и хрен с ними, — высказавшийся шумно зевнул.

Гаор про себя полностью и безоговорочно согласился с ним, но, зная по опыту, что перепившиеся офицеры могут хрен что придумать, вплоть до приказа в атаку, насторожился и, когда лёг, то не заснул, а задремал, когда вроде и спишь, но всё слышишь и наготове.

Но свет больше не включали, и спальня успокаивалась. Постепенно потихоньку возвращались уходившие в женскую спальню. Словно не замечая так же бесшумно уходящих женщин, они пробегали к своим койкам и укладывались.

Вдруг заверещал звонок, и пьяный голос рявкнул.

— Старший! Сюда!

— Приспичило им, чтоб их… — выругался Старший, вылезая из-под одеяла и одеваясь.

Хлопнула, открываясь, дверь надзирательской, донеслось нестройное пьяное пение, и уже без динамика крикнули.

— Старший! А ну на одной ноге, волосатик!

— Иду, господин надзиратель, — громко ответил Старший, выходя из спальни и властно бросая через плечо, — всем дрыхнуть.

Несколько приподнявшихся голов послушно опустились на подушки.

Интонация зова и пение не понравились Гаору. Такое, вернее, очень похожее, он не раз слышал и, подозревая, зачем позвали Старшего, торопливо натянул штаны, спрыгнул вниз и тихо прошёл к двери, но в коридор не вышел, оставшись стоять у косяка так, чтоб если откроется дверь надзирательской, его не увидели.

Он и раньше замечал за собой, что когда напрягался, слышал и видел намного лучше, чем обычно, и, никому об этом не говоря, этим пользовался. И сейчас он, напряжённо прислушиваясь, пытался определить, что происходит в надзирательской. Какие там могут быть развлечения, и чем они обернутся для Старшего, он очень хорошо представлял. Разумеется, влезть в надзирательскую, чтобы под каким-нибудь предлогом вызвать и увести Старшего, он не мог. Не самоубийца же он, здесь фронтовые штуки, какими ему случалось выручать вляпавшихся в офицерскую гулянку новобранцев, не сработают. Но… хохот, слов не разобрать, чёрт, снова хохот… Старшего не слышно…

Если кто и проснулся и следил сейчас за ним, то не вмешивался: такое напряжение было в его застывшей как перед прыжком фигуре.

Хлопнула, распахиваясь настежь, дверь, неровные, заплетающиеся шаги Старшего, пьяный гогот…

— И ты попразднуй!.. Чтоб тебе весь год так…

И дверь захлопнулась.

Гаор выскочил в коридор и сразу увидел Старшего. Тот стоял, привалившись к стене в двух шагах от надзирательской, и шатался, явно стараясь не упасть. Мотало Старшего сразу по всем направлениям. Подбегая к Старшему, Гаор ещё издали ощутил знакомый и особенно отвратительный сегодня запах и понял, что произошло. А что тут надо делать, он хорошо знал.

Спереди рубашка Старшего была залита отвратительно пахнущей маслянисто блестящей тёмной жижей. Старший поднял голову, посмотрел на Гаора измученными, недоумевающими перед раздирающей внутренности болью, гаснущими глазами и попытался что-то сказать.

— Молчи, — ответил Гаор, обхватывая его сбоку за спину и закидывая его руку себе на плечи, — держись за меня.

Старший дёрнулся.

— Держись, — повторил Гаор, — я знаю, что делать. Пошли.

Он повёл тяжело оседающего, обвисающего на нём Старшего через всю спальню в уборную, ногой пнув по дороге койку Махотки.

— Ты чего?! — выскочил из-под одеяла голый Махотка.

— Тихо! — гаркнул на него шёпотом Гаор. — Помоги.

— А…?

Гаор бешено поглядел на него, и Махотка немедленно заткнулся и встал с другой стороны, подперев Старшего своим телом.

В уборной Гаор, быстро сдирая со Старшего испоганенную рубашку, шёпотом скомандовал.

— Кружку, соль и ложку тащи, живо!

— Чего? Да где я тебе…?

Гаор бешено выругался.

— …где хочешь! Но чтоб было!

Что-то в его голосе было такое, что Махотка мгновенно исчез, получив вдогонку.

— И не звони!

Гаор помог Старшему сесть на пол.

— Не ложись только, и дыши, глубже дыши, не смертельно, знаю.

В уборную влетел Махотка с пачкой соли, кружкой и ложкой в руках.

— Старшего держи, чтоб не лёг, — распорядился Гаор, отбирая у него принесённое.

Раковин в уборной не было, а бежать в умывалку долго. Гаор снял крышку с унитазного бачка и зачерпнул воды, вода что здесь, что в умывалке одна, знаем. Быстро разболтал полную с горкой ложку соли и склонился над Старшим.

— Пей. Давай, Старший, пей, пока нутро не сгорело.

— Может, Матуху позвать, — шёпотом предложил Махотка, поддерживая давящегося рассолом Старшего.

— Ещё матерей беспокоить, — отмахнулся Гаор. — Сами справимся. Ну, Старший, давай. А ты вторую кружку так сделай.

Черпать из унитазного бачка Махотка не стал и побежал в умывалку, а Гаор помог Старшему встать и нагнуться над унитазом, нажал ему на живот.

Солевой раствор сработал, и Старшего вырвало отвратительно пахнущей чёрно-зелёной смесью. Рвало его долго. Сзади сопел с кружкой наготове Махотка.

Когда приступ закончился, Гаор снова усадил Старшего на пол и взял у Махотки кружку.

— Пей, Старший, надо, чтоб до конца прочистило.

Старший отпил, страшно скривился, но проглотил.

— Махотка, воду спусти, — распорядился Гаор, — а то не продыхнуть.

— Рыжий, — шёпотом спросил Махотка, выполнив приказ, — а чего это?

— То самое, — сердито ответил Гаор. — Сколько стаканов, Старший?

— Три, — сипло ответил Старший, — последний насильно вливали.

— Ты пей, пей. Силён ты, Старший. Меня на втором вырубало. Допил? Давай по второй. Махотка, ещё одну делай.

Гаор подозревал, что, конечно, многие, если не все, не спят, но в уборную никто не заходил, и из спальни не доносилось ни звука. Старший сам встал и наклонился над унитазом.

На этот раз приступ длился недолго, и такого запаха уже не было. Махотка вернулся с третьей кружкой.

— Сколько влили, столько и вынем, — объяснил Старшему Гаор, всовывая ему в руки кружку. — Пей, Старший. А ты, Махотка, иди, ложись, спасибо, дальше без тебя. И никому ни звука, понял? — закончил он почти весело, — а то сам всё тебе оторву, и девки не нужны будут.

Махотка посмотрел на Гаора и повернул к двери, столкнувшись с Матухой, с наспех закрученными на макушке волосами и в одной мужской рубашке на голое тело.

— Что тут у вас?

— Ты разбудил?! — вызверился на Махотку Гаор.

— И без него хватает, — отмахнулась Матуха, требовательно глядя на них. — Ну?!

Старший, давясь, пил рассол и потому только мотнул головой на Гаора, дескать, он объяснит.

— Напоили его, — нехотя ответил Гаор и, так как Матуха по-прежнему смотрела на него, стал объяснять. — Это капральская смесь. Мешают водку с перцем и ружейным маслом, ну и ещё что под рукой. Если не вынуть, может нутро сжечь. Противно, но если сразу вычистить, то не смертельно. Знаю я это, и что делать знаю. Потому и не стал звать.

Матуха кивнула, неотрывно глядя на него.

— А сейчас чем поишь?

— Тузлуком, — оторвался от кружки Старший, — уйди, Матуха, меня сейчас опять вывернет, не могу при тебе, уйди.

Увидев, что он допил, Гаор шагнул к нему и отобрал кружку.

— Не держи в себе, давай. Махотка, здесь ещё? Тогда чистой воды принеси. Ополосни только.

Гаор сунул Махотке кружку и встал рядом со Старшим так, чтобы загородить его от Матухи.

— Давай, Старший, не видно тебя. Пошёл, — и уверенно взял Старшего за плечи, чтобы помочь, если что.

Матуха молча стояла у дверей и смотрела на них.

Когда приступ закончился, Гаор взял у Махотки кружку и дал её Старшему.

— Рот прополощи и горло. Чтоб не щипало.

— Откуль знаешь? — спросила Матуха.

— Поили, — кратко ответил Гаор и, вздохнув, стал объяснять, — шутка это армейская. Это ещё ничего, бывает и похлеще шутят. Над рядовыми, над новобранцами…

— И сам поил? — вдруг спросил Старший.

— А за это и врежу, — сразу разозлился Гаор, — и что ты Старший, не посмотрю. Сволочью я не был, хоть и сержант. Это старослужащие любят, а на фронте за такие шутки быстро расплачивались.

— Ладноть тебе, — спокойно сказала, Матуха, — развоевался. Старший, ты как?

Старший выплюнул последнюю порцию и, перевернув вверх дном кружку, потряс ею над унитазом.

— В порядке я, — ещё сиплым, но уже уверенным голосом ответил он. — Значит, это они шутят так, говоришь?

Гаор кивнул.

— Сволочь эта там была? — спросила Матуха.

— Не было его, — ответил за Старшего Гаор.

— А это откуль знаешь? — спросил Старший.

— Ты б тогда не вышел оттуда, — усмехнулся Гаор. — Они масло из оружейного шкафчика доставали? На стене у них, так?

Старший не слишком уверенно кивнул.

— Ну вот, с маслом бутылка круглая, а там ещё две стоят. Одна квадратная, она с эссенцией, концентрат, его глотнёшь, тебе пищевод выжжет, трое суток умирать будешь, и не поможет ничего, там уже только операция, а кто тебя на неё повезёт. А ещё одна, маленькая, треугольная, это чтобы даже в темноте на ощупь не перепутать, она с королевской водкой, кислотная смесь, железо разъедает, там сразу смерть. Он бы тебе этого намешал.

— Рыжий, — вдруг вмешался Махотка, про которого они все даже забыли, — а ты всё это откуль знаешь? Ну, про бутылки.

Гаор невольно рассмеялся.

— Я ж служил. Фронт да училище, это… — он даже запнулся, считая, — я выходит, пять да восемь, да четыре, семнадцать лет в армии, вот и знаю всё про это.

— Ладноть, — сказала Матуха, — обошлось и ладноть. Завтра тебе, Старший, травки заварим, чтоб нутро не болело, а сейчас спать идите.

Она повернулась и вышла, ловко вытолкнув перед собой Махотку и оставив их вдвоём.

Они стояли и молча смотрели друг на друга. Оба высокие, полуголые, и очень похожие сейчас. Старший вдруг протянул правую руку и положил её на левое плечо Гаора. Гаор понял, что это начало какого-то обряда и растерялся. Старший понял его растерянность и сказал.

— И ты так же.

Гаор повторил его жест.

— Плечо к плечу, — тихо сказал Старший.

И Гаор, уже начиная догадываться, эхом повторил за ним.

— И сердце к сердцу.

И когда Гаор повторил эти слова, Старший притянул его к себе так, что они соприкоснулись левыми сосками. Там, где сердце — понял Гаор.

Подержав его так секунду, Старший легко и необидно оттолкнул его от себя, огляделся и поднял с пола свою рубашку, повертел в руках.

— Вот… — выругался он, — совсем новая ведь. К празднику как раз получил. Отстирается, не знаешь?

Гаор пожал плечами.

— Смотря чем стирать. Бывало и не отстирывалось. Сколько бутылок мешали?

— Сначала пять, а потом… хрен их знает, у меня чегой-то с глазами началось.

Гаор тихонько присвистнул.

— Крепок ты, Старший, если с пяти начали, да три стакана… как это ты до коридора дошёл. Сейчас глаза как?

— Прояснело. Пошли, Рыжий, поздно уже. Ну, отпраздновали…

Гаор рассмеялся.

— На Новый Год напиваться положено, так что всё по правилам.

— Пошли они со своими правилами… — выругался круче прежнего Старший, — если они с перепоя с утра нам свет не включат, вот будет весело. Обхохочемся.

— А что? — догадался Гаор, — плита электрическая?

— Ну да, на токе, все без жратвы останемся.

— Посмотрим, — спокойно ответил Гаор.

— Петришь? — пытливо посмотрел на него Старший.

— Посмотрим, — повторил Гаор.

— Тады пошли, — кивнул Старший.

Они вышли из уборной в сопящий и храпящий сумрак спальни. Если кто и подслушивал, то давно убедился, что всё в порядке и заснул. Да и Матуха наверняка успокоила всех. И уже лёжа под одеялом, Гаор вдруг вспомнил, что кружка, соль и ложка так и остались там, в уборной, на полу, но сил — встать и идти за ними — уже не было. Как и записать на третий лист, что тузлук — это, скорее всего, крепкий солевой раствор.

К счастью, надзиратели сменялись перед побудкой, и свет им включили, хотя подъём и не объявляли. Но голод тебя всегда разбудит вовремя, и в привычный час спальня зашумела просыпаясь. Этот шум и разбудил Гаора. Он оторвал от подушки голову, тяжёлую, будто сам вчера напился, и приподнялся на локтях — привык спать на животе, пока спина заживала.

— Чего, утро уже?

— Лопать не хочешь, так лежи, — засмеялся Волох.

Гаор зевнул, потряс головой и спрыгнул вниз. Еда — это святое, ни проспать, ни опоздать нельзя. Как окопы рыть — он больной, как к пайку — так здоровее всех. Всегда так было.

Никаких следов ночного происшествия в уборной не было, никто ни его, ни Старшего, ни даже Махотку ни о чём не спросил. Чему Гаор был очень рад. Здешних порядков он не знает, а там, в прежней жизни, не выдержать капральской смеси если не позор, то слабость, которой стыдятся, и ему вовсе не хотелось, чтоб Старшего посчитали слабаком. Потому и велел Махотке молчать. Там полагалось, шарахнув стакан, выйти строевым шагом и уже где-нибудь, где тебя никто не видит, чиститься самостоятельно, помощь принимали только от очень близких друзей, и то… Он потому, став сержантом, и спасал новобранцев от этого испытания любыми подручными средствами. Не потому, что брезговал возиться с одуревшими от адской смеси пацанами, а чтобы те себя на этом не теряли. Предупредить легче, чем лечить — говорили им на занятиях по доврачебной помощи, и он много раз потом убеждался в правоте этого изречения. Сам он проходил через капральскую смесь трижды. В седьмом классе, когда переходили на боевое оружие и тогда их поили капралы — сержанты-воспитатели, затем на первом курсе, когда выпускной принимал салаг, и уже в части, когда старослужащие принимали их, «свежачков». Сказав, что сам не поил, не обманывал, хотя на выпускном курсе участвовал в посвящении первокурсников. Но там до насильного вливания не доходило, доза была маленькая и без опасных дополнений. Водка, перец и масло — и всё. А в армии, он быстро оказался на фронте, где таким баловались только тыловики, ну и те, кому очень хотелось схлопотать пулю в спину от обиженного.

Кроме этих трёх положенных раз, он, было дело, вляпывался и залетал, ведь не убережёшься, но выдерживал и ни разу при паскудниках, а как ещё таких шутников назвать, не валялся и себя не ронял. А каково ему потом было — это уж совсем никого не касалось. А здесь… обошлось и ладноть — повторил он про себя слова Матухи и выкинул всё из головы.

Дверь открыта, выход свободный, на дворе лёгкий мороз и тонкий слой свежевыпавшего снега, который не надо убирать, так что… Гуляем, браты и сестрёнки!

Мимо надзирательской, по лестнице и через верхний холл проходили с опаской: от перепившихся надзирателей всего ждать можно, да и трезвые они не лучше, но, оказавшись на дворе, на свету, даже солнце показалось, забыли обо всём!

И как все, одурев, опьянев от солнечного морозного простора, бегал и орал, задираясь и отругиваясь, Гаор. Такого счастья он не испытывал никогда. И нет светового круга, чёткой границы, иди куда хочешь. Конечно, не такой он дурак, чтобы соваться к ограде, под пули внешней охраны, или на фасадный двор, где возвышалась видимая даже здесь нарядная ёлка, да и на хрен ему ёлка, на ней ни подарков, ни чего ещё ему не приготовлено, а вот сумасшедший бег по лестнице за девчонками, сорвавшими у него шапку с головы — это другое дело! Они попробовали, когда он их запер на верхней площадке, перекидываться его шапкой, но Гаор, вспомнив волейбольную площадку в училище, перехватил её первым же броском, и теперь уже девчонки с визгом бросились от него вниз по лестнице. Гаор рассмеялся им вслед, сел на стальную трубу ограждения и, оттолкнувшись ногой, заскользил вниз, обогнал и встал перед ними. А когда они попытались обежать его с двух сторон, он, раскинув руки, поймал сразу обеих.

— Рыжий, пусти!

— Рыженький, не надоть!

— А чего не надо? — смеялся Гаор, притискивая их к себе, — попались, так попались!

— А чего на выкуп возьмёшь? — сообразила Аюшка.

— По два поцелуя с каждой!

— А не жирно будет?!

— А у меня рот большой! Целуйте, а то ща вниз перекину!

Аюшка с Вячкой ещё немного побарахтались и повизжали в его руках, потом сдались и поцеловали его с двух сторон в обе щёки, и он их отпустил.

Девчонки с визгом убежали вниз, а Гаор, всё ещё смеясь, спустился уже спокойным шагом, доставая на ходу сигареты. Но сидеть и курить не хотелось, и он сунул пачку обратно.

— Рыжий, стыкнемся? — позвали его.

— А это чего? — поинтересовался Гаор, входя в круг из парней и мужчин.

Оказалось, это выйти в центр круга и, держа руки за спиной, постараться плечом вытолкнуть противника. В училище Гаор занимался и боксом, и борьбой, и рукопашкой, дрался и по правилам, и без правил, это было что-то новенькое, и он с удовольствием постыкался, выбив почти всех своих противников, но, оказавшись против Асила, вылетел с первого же толчка и, поскользнувшись, упал. С необидным гоготом его подняли и поставили на ноги. Булдырь бы, может, и съязвил, но его самого Гаор вытолкнул, а против Асила и впятером не устоять. Недаром Асил!

Ага, и это имя что-то значит — сообразил Гаор. Что у всех рабов клички и имена не различаются, он давно догадался, ещё когда получил в камере своё прозвище, но на незнакомые слова думал, что это просто переврано какое-то слово, а оказывается… ну да, и Дубравка, и ещё… И увидев пристроившегося с сигаретой в безветренном уголке Плешака, подошёл к нему и присел рядом на корточки, достал сигареты.

— Силён ты, паря, — пыхнул дымом Плешак, — в силу войдёшь, всех кидать будешь. На Асила не потянуть тебе, кость тонковата, а так силён.

Гаор счёл момент подходящим.

— А что это? Асил?

— А! Богатырь значит. Мы-то, волохи, говорим велеты, грят, были, тоже, ходили, земля под ними прогибалась. А он, значитца, из криушан, там асилы.

Гаор по возможности незаметно перевёл дыхание. Он получил гораздо больше, чем рассчитывал. Впервые прозвучало странное, но явно название племени. Даже два. Криушане и волохи. А асилы и велеты — богатыри. Но это он обдумает позже, лёжа на койке, над белым листом бумаги. А сейчас…

— Стенку тута не заведёшь, — рассуждал тем временем Плешак, — не дадут. На кулачках тоже… могут прицепиться, не любят они вишь, драк, а кака драка, коль на людя́х и по правилам. А в посёлке я когда был, и на стенку ходил, и сам на сам бился.

Стенка, сам на сам… варианты кулачного боя? Тоже интересно. И тоже туда же. А сейчас… сейчас вон опять к его шапке подбираются, думают, он не видит. Гаор подпустил девчонок вплотную, делая вид, что занят исключительно куревом. Плешак, тоже всё поняв и сообразив, не мешал ему, благодушно попыхивая сигаретой и тоже не глядя на девчонок. В последний момент Гаор пригнулся и перекатом отлетел в сторону, подшибив девчонок так, что они упали на Плешака.

— А чтоб вас, лягвы пучеглазые! — радостно заорал Плешак, — Вот я вас!

— Ой, дяденька, мы не на тебя! — завизжали девчонки, — нас Рыжий подставил!

— Чего?! — громогласно возмутился вскочивший на ноги Гаор. У него даже сигарета не погасла.

Девчонки воробьями прыснули в стороны, на ходу крича и визжа про рыжего-конопатого.

— Иди, паря, — Плешак даже закашлялся от смеха, — иди, играйся, твоё время сейчас.

Но Гаор и без его советов понимал, что упускать ни минуты этого морозного солнечного дня нельзя. Когда он ещё теперь солнце увидит? Только если опять в поездке, а будет ли она… А вот если…

Он смерил взглядом лестницу, по которой гонялся за Аюшкой и Вячкой, растёр пальцами окурок и легко побежал к лестнице. Если получится… а почему и нет. Перила обледенели в самый раз, наклон крутой, но удержаться не проблема.

Катание на перилах было любимым развлечением в училище. Это запрещалось, пойманные на этом попадали в карцер, но никаких особых помех, вроде перильных шишек или шаров, как он видел в университете, куда его отец однажды отправил за Братцем, никогда не ставили. И с шиком прокатиться по всему коробу, все шесть этажей, лихо отталкиваясь на поворотах ногой, эффектно спрыгивая в конце и с ходу впечатываясь в пол по стойке «смирно», считалось молодечеством и для старших курсантов. Случалось, такой полёт заканчивался стойкой перед сержантом, а значит, и карцером, но что за курсант, коли карцера не нюхал, к «губе» не готовился? А опасность, вполне реальная, не удержать крена, свалиться в лестничный короб и разбиться насмерть, только прибавляла азарта.

Поднявшись наверх, Гаор попробовал на всякий случай крепость перил и немного потёрся о них бедром, проверяя, как будет скользить комбез.

— Рыжий, ты чего? — спросили его шёпотом.

Гаор огляделся и увидел забившуюся в щель под маленьким пандусом-въездом в дверь Кису.

— А ты чего здесь? — ответил он вопросом.

— Мы в прятки играем. А ты?

У Гаора озорно заблестели глаза.

— Хочешь, прокачу?

— Это как? — Киса ещё шире распахнула свои и без того большие глаза, невиданного никогда Гаором ярко-зелёного цвета.

— Вылезай и иди сюда.

Помедлив с секунду, Киса вылезла из укрытия и подошла к нему.

— Чур-чура, Кису вижу! — заорали снизу.

Но Кисе уже было не до этого. Творилось неслыханное и невиданное, каки-таки прятки тута?! Ну их к лягвам в болото.

Гаор сел на перила спиной наружу — всё-таки не катался давно, особо не пошикуешь — и протянул к Кисе руки.

— Иди ко мне.

И когда она подошла, посадил её впереди себя, и, обхватив, прижал к себе.

— Хочешь визжать визжи, только не дёргайся, — предупредил он.

Киса доверчиво прижалась к нему.

— Ну, поехали! — Гаор резко оттолкнулся каблуком, и их понесло вниз.

Он был выше Кисы, и её голова не мешала ему следить за дорогой и вовремя отталкиваться на поворотах. Бьющий в лицо ветер и упоительное чувство полёта… Против его ожиданий, Киса не визжала, вернее, она чуть-чуть взвизгнула в самом начале, а потом только молча прижималась к нему, задыхаясь от режущего лицо ветра, созданного их полётом.

На дворе наступила тишина. Задрав головы, люди молча следили как две, маленькие снизу, фигурки в куртках поверх оранжевых комбинезонов стремительно катятся вниз, то исчезая за поворотом, и тогда все затаивали дыхание, то появляясь, и вздох облегчения пробегал по толпе. Из будочки у ворот вышли охранники и также молча смотрели на скользившие по обвивавшей главный складской корпус лестнице оранжево-тёмные чёрточки.

— Десантура? — задумчиво спросил один из охранников.

Второй пожал плечами.

— Отчаюга.

— Ну, чтоб в рабы угодить…

— Да уж, не скромняга.

— На чём спёкся, интересно.

У ворот стоял блестящий лимузин, и сидевшая за рулём молодая женщина в шубке и тюрбане из леопардового меха тоже молча смотрела и не беспокоила охрану сигналом, чтобы ей открыли.

Гаор всё-таки немного не рассчитал: лестница была гораздо длиннее училищной, да ещё на морозе, а комбез хоть и поверх брюк, но холоднее училищной зимней формы, ноги застыли, и вместо эффектного соскока в стойку Гаор просто спрыгнул в конце на землю, еле сам удержавшись на ногах и удержав Кису. И с удивлением увидел, что все стоят и молча смотрят на них.

Он что, нарушил что? Но тут Киса наконец-то завизжала и, подпрыгнув, прямо села на него, обхватив руками за плечи, а ногами за талию, и стала целовать его взасос и орать что-то невразумительное. Их окружили, его били по плечам и спине, отдирали от него Кису и дёргали во все стороны. Пробился Старший и с ходу влепил ему раза́ по шее.

— А если б навернулся?! — сердито, но, улыбаясь, сказал Старший.

— Так не навернулся же, — ответил Гаор, избавившись, наконец, от висевшей на нём Кисы и вытирая рукавом обслюнявленное лицо.

— Рыжий, Рыженький, — дёргали его за рукава и полы, — ну прокати, а? Ну, Рыженький.

— Да пошли вы, — отбивался Гаор, — я вам что… сами катайтесь.

— Я им покатаюсь! — рыкнул уже всерьёз Старший. — Я им такие салазки загну, что не встанут.

Грянул дружный хохот. Смеялся и Гаор, до конца так и не поняв, над кем и чем он смеётся.

Кто-то из парней попробовал сесть на перила, но тут же упал, и Старший рассердился уже не на шутку.

— А чтоб тебя, Рыжий, перебаламутил всех и лыбишься!

— А что мне, плакать? — пробурчал, отходя, Гаор.

С одной стороны, он получил от Старшего вполне справедливо, но за свою глупость, а за чужую он не в ответе. И ещё одно слово не забыть: салазки и загнуть салазки. Ладно, потом…

А сейчас ему что горелки, что ловитки, что ручеёк, что… ещё что. Лишь бы от души, без оглядки.

Самые верные часы — собственный живот — показывали обеденное время. И толпа начала редеть, потихоньку втягиваясь в открытые двери рабского корпуса.

Гаор достал сигареты и закурил. После обеда опять можно будет гулять, но солнца уже не будет. Вон оно, красное и круглое, уже низко как, не то что голову поднимать не надо, он уже выше солнца смотреть может.

Гаор стоял у двери, привычно запрятав сигарету в кулак, так что ни огонька, ни дыма не увидишь, и курил, глядя, не отрываясь, на солнце. Лицо его стало угрюмо тоскливым. Прошагивавшегося вдоль парапета охранника — проспались и вылезли сволочи — он не замечал. Но и тот даже не смотрел на него.

— Рыжий, — тихо сказали у него за спиной.

Гаор вздрогнул и обернулся. Мать. Без комбеза и куртки, в одной рубашке и брюках, каштановые волосы закручены на макушке, открывая высокий лоб с синим кружком в центре, тёмно-синие глаза смотрят сразу и строго, и ласково.

— Иди есть, Рыжий. Сегодня обед хороший, праздничный.

Гаор молча раздавил в пальцах и уронил себе под ноги окурок, не заметив ожога, а там ещё на полторы затяжки было, не меньше, и шагнул к ней. Мать молча обняла его, прижав его голову к своему плечу, и чувствуя, как задрожали у неё под руками в беззвучном плаче его плечи.

— Ничего, — шептала она, — ничего, сынок, живой ты, вот и больно тебе, и это тебя от боли так шарахает, сам ещё не знаешь, куда понесёт тебя, ничего, всё будет у тебя, Рыжий, ты молодой ещё, и здоровый, и сильный, и знаешь много, будешь долго жить, пронесёт тебя Мать-Вода мимо бед, по нраву ты ей пришёлся… отмолила тебя матерь твоя…

Гаор не понимал и не хотел сейчас ничего понимать.

Наконец, он справился с собой, поднял голову и постарался улыбнуться через висевшие на ресницах слёзы.

— Прости, Мать, заморозил я тебя, да? Сейчас, снегом лицо протру только.

Кивнув, Мать отпустила его. По-прежнему не замечая охранника, Гаор подошёл к парапету, сгрёб пригоршню снега, протёр лицо и обернулся уже весёлый, по-настоящему весёлый.

— Иду, Мать.

Внизу шум и беготня перед обедом, смех, шутки, беззлобная ругань и стычки не всерьёз. Гаор быстро разделся и прежде, чем повесить комбез, осмотрел швы и присвистнул. Да, придётся шить, а то задница засверкает.

— Что, Рыжий, — съязвил кто-то — докатался, что штаны протёр.

Грохнул хохот, и Гаор опять смеялся вместе со всеми, стараясь удержать в памяти блаженное чувство полёта над пустотой. Ну и ни хрена, посидит после ужина с иголкой, зато хорошо было!

Праздничный обед, необыкновенно вкусный и сытный, и опять гулянье, и там… видно будет, чем заняться.

Нет, если весь год такой, то он согласен!

После Нового года Гаора стали чаще дёргать со склада, то на расчистку снега, то в гараж осмотреть и заново отрегулировать «коробочку», правда, в поездки не посылали, то помочь на другом складе, на внешней погрузке, несколько раз возил товары в зал, то ещё что…

— Шило у них в заднице, что ли ча, — ворчал потихоньку Плешак, — совсем работа́ть не дают.

Гаор чувствовал себя виноватым перед Плешаком, ведь когда его дёргают, Плешаку опять одному ворочать, но и не сам же он просится или отлынивает, его дело подневольное: куда хозяин пошлёт, туда и иди… вперёд и не оглядываясь.

И ещё был у него с Плешаком инцидент. Правда, обошлось, но Плешак целую неделю смотрел на него… ну если как не на врага, то с подозрением. А всего-то и было, что вскоре после Нового года, когда его никуда не дёрнули, они, как обычно, «играли в слова», и Гаор спросил.

— Плешак, а вот криушане, волохи, а ещё какие есть?

И у него на глазах Плешак побелел, как, скажи, он ранил его, и вся кровь вытекла.

— Плешак, — даже испугался Гаор, — что с тобой?

— Ты… — наконец выговорил непослушными, дрожащими губами Плешак, — ты… откуда… ты что… это ж…

— Что «это»?

Гаор ничего не понимал. Наконец, Плешак отдышался и начал его ругать. Да так, как он за всю свою жизнь ещё не слышал. Гаор терпеливо переждал ругань, чувствуя, что это не так со зла, как от страха и растерянности. Похоже, он затронул нечто, действительно…

— Ты жить хочешь? — закончил Плешак неожиданным вопросом.

— Хочу, — согласился с очевидным Гаор.

— Тады молчи об этом, вмёртвую молчи. И кто тебе только вякнул про это?!

«Ты и вякнул», — хотел сказать Гаор, но предусмотрительно промолчал. А то у Плешака и разрыв сердца может быть. Но… кое-какие мысли у него и раньше появлялись, и кажется, он в своих предположениях оказался прав не на сто, а на двести процентов.

— Нельзя про это, — успокоившись, Плешак заговорил непривычно тихо и серьёзно. — Всем смерть тогда. И кто сказал, и кто слышал. И не просто смерть, а… не могу я, Рыжий, страшно это. Если услышит кто, да дойдёт, ты ж не на себя там иль меня, или ещё кого, ты на посёлки смерть наведёшь. Всем тогда зачистка, помнишь, сам рассказывал. А никого не останется, тады что? Нас и так-то мало осталось, а тогда… молчи, Рыжий, клятву брать с тебя нельзя, не на чем здесь, да и что вам клятвы, вы ж…

Плешак не договорил, а Гаору стало по-настоящему страшно. Таким отчуждённо горьким было это «вы», «вам».

— Я не чужой, — глухо сказал он, — мне здесь «мы».

— Не чужой, — согласился Плешак, — вот и блюди себя.

И упрямо замолчал до конца смены. Гаор понял, что если Плешак скажет кому об этом, что он затронул… запретное, то ему конец. Он жив только потому, что его приняли в «свои». А чужаком он загнётся в неделю, даже если его просто не убьют первой же ночью, накрыв одеялом или ещё как.

Но, похоже, Плешак промолчал, и лёжа в ожидании отбоя, Гаор достал третий лист и вместо вопросительного знака аккуратно написал: криушане, волохи и поставил многоточие. Два имени он нашёл. Имена истребляемых и не истреблённых племён. И Седой прав: память жива, и хранятся язык, обычаи… Как сказал Ворон? «Дуггуры должны сохранить себя, ты опускаешься». Он вспомнил, о чём подумал тогда. У Валсы несколько течений, друг над другом, и на островах они расходятся. Когда плывёшь по течению, тебя несёт мимо островов, но стоит нырнуть, опуститься в другое течение, и оно понесёт тебя уже в другой рукав. Да, он опустился. В другое течение, и теперь его путь другой. Дуггуры… у них есть всё: армия, Ведомства Юстиции, Крови, Рабское, спецвойска, а у… должно быть общее название. Дуггуры — Сто Семей. Значит, криушане, волохи, ещё кто-то и общее название. Так, у них ничего, кроме памяти. Как сказал Плешак? «Нас и так-то мало осталось». А Ворон? Что дуггуры потеряли ещё одного. Значит, и Ворон что-то знает. И молчит. Ладно. Он тоже будет молчать. Прав Седой: ни один обыск этот лист не найдёт и не достанет. Но он не отступит. А в атаку с голым задом не ходят, подготовь тылы, и только тогда рыпайся. Подготовь тылы, следи за флангами и на прорыв? Хренушки вам. Минное поле проверь сначала.

За неделю Плешак успокоился, видно, понял, что Гаор будет молчать, и постепенно их разговоры о том, какое слово что значит, возобновились. Тем более, что Гаор был теперь осторожен и старательно учил обыденные расхожие слова, уже зная, куда не стоит соваться. У остальных он отчуждения не чувствовал, с ним охотно трепались в умывалке, расспрашивая о фронте, зоопарке, ещё всяких известных ему и незнакомых этим людям вещах.

Поговорить с Вороном о Крейме-Просветителе пока не получалось, но Гаор сам вспомнил. Был такой, лет где-то двести с небольшим назад. Учился в Университете, жил в своё удовольствие, и вдруг бросил всё и ушёл проповедовать в рабские посёлки, опустился и жил как дикарь, и был убит ими. Насчёт последнего у Гаора теперь возникли вполне серьёзные подозрения, что к смерти Крейма причастны совсем другие силы. И кстати, откуда у спецуры этот знак: глаз на ладони. Тоже ведь неспроста. Чёрт, как же мало он знает. За что ни возьмись, упирается в одно: так заведено, так всегда было. Сплошные традиции, обычаи и обряды, а под ними…

Усталость редко давала ему возможность додумать, он засыпал, но на следующий вечер упрямо начинал с того, на чём остановился накануне.

А однажды вышло совсем неожиданно.

Был выходной вечер. Он наигрался с Веснянкой, потом как обычно вымылся в душе, приготовил всё на завтра и успокоено лёг, ожидая пения. Сегодня дежурила надзирательская смена, дозволявшая песни.

Спели начатую женской спальней песню, и когда отдыхали, словно выжидая, кто начнёт, вдруг подал голос Булдырь.

— Рыжий, а ты что песен совсем не знаешь?

— Почему? — удивился Гаор. — Знаю.

— А чего тогда без слов поёшь?

Расслышать в мощном многоголосье один голос, разобрать, чей он, и определить, что поют без слов, просто ведя мелодию… надо уметь!

— Этих не знаю, — честно ответил Гаор, — я их раньше никогда не слышал.

— Ну, так ты теперь свою спой, а мы послушаем, — предложил с плохо скрытым ехидством Булдырь.

— Булдырь, отзынь от парня, — сказал Асил.

— А чего ж нет? — возразил Гаор.

И сам не зная почему запел не какую из фронтовых, а там хватало и «озорных», и «душевных», а ту старинную, что разучивал с ними ещё в училищном хоре смешной маленький хормейстер. Они её не любили: она требовала многоголосья, а орать в унисон маршевые было намного легче. Но может именно поэтому, что он привык уже к другому пению, Гаор и начал её, хотя был уверен, что забыл. Но слова сами собой всплывали в памяти, точно и уместно укладываясь на мелодию.

Мерная и одновременно протяжная мелодия, и слова… чёрт, как же он раньше не понимал их, это… это же и о нём, да теперь это о нём. Гаор пел, не замечая, что уже несколько голосов ведут вместе с ним мелодию, без слов, создавая тот многоголосый фон, который не заглушает, а помогает словам, чего так и не мог тогда добиться от них хормейстер.

Песню поддержали женщины, похоже, пели уже все, но ни одно слово не терялось.

Гаор дотянул последнюю ноту и замолчал. Наступила зыбкая неустойчивая тишина. И вдруг тяжёлые шаги надзирателя, лязг задвигаемых решёток, и… не дав команды отбоя, не приказав им заткнуться и больше не выть, надзиратель ушёл, хлопнув дверью надзирательской, и тут же погас свет.

Гаор сполз под одеяло: петь лёжа он так и не научился и пел полусидя, опираясь спиной на скомканную для мягкости подушку — и успокоенно закрыл глаза. И вдруг хриплые сдавленные звуки. Он даже не сразу понял, что это, а, поняв, почувствовал неодолимое желание спрятаться под одеяло и затихнуть. Это рыдал Ворон. В спальне прежняя тишина, И вдруг лёгкие скользящие, а не ступающие шаги и быстрый женский шёпот.

— Ну что ты, ну не надоть… ну миленький, не надоть так, не надрывай сердца…

Гаор накрылся с головой и зажмурился, боясь тоже заплакать. Что-то близко у него слёзы стали, раньше так не было. Мужчины не плачут, вот и давится Ворон, чтоб слабину его не поняли, а… нет, чёрт о ком же он писал, ведь… старинная, чёрт, как же его звали, они же пели её тогда, выходил объявляла в парадной форме и рявкал: «Сводный хор общевойскового…» — дальше шло перечисление наград и имён и, наконец: «Вечерний звон. Слова…», — чёрт, ну почему самого главного он не помнит.

Вроде Ворон успокоился, и Гаор осторожно откинул с головы одеяло и лёг поудобнее, стараясь не скрипнуть койкой.

— Хорошая песня, — раздумчиво сказал кто-то, — чего ж раньше не слышал?

Ему никто не ответил, и постепенно тишина сменилась обычным ночным шумом.

В будни петь не дозволялось, Но Гаора потом всю неделю просили наговорить слова, уж больно душевно, и в каком же это посёлке дело-то было? Песня-то точно про посёлок, где ещё погост, и чтоб храмина недалеко была, звон-то откуда, ну?

— Старинная, говоришь? — Волох задумчиво пыхнул дымом. — А никто не знат.

— Паря, ты-то откуда знашь?

— В училище пели, — спокойно ответил Гаор.

Они курили в умывалке, и ему было даже интересно, как дальше пойдёт разговор и до чего додумаются собеседники.

— А вот это ты врёшь! — торжествующе сказал Булдырь. — И завираешься!

— Это в чём? — с намёком на обиду ответил вопросом Гаор.

— А в том, что там одни голозадые, а они наших песен не знают! — победно припечатал Булдырь.

— Да-а, подловили тебя, паря, — согласились с Булдырём.

Гаор даже растерялся, не зная, что ответить, тем более, что вспомнить автора слов он так и не смог. Вертелось рядышком, а ни в какую.

— Это Крайнор написал, — тихо сказал куривший со всеми, но ставший после той ночи совсем молчаливым Ворон.

— Точно, — обрадовался Гаор, — вспомнил, Аург Крайнор слова, а музыка Стейранга.

И тут Булдырь ударил его в лицо. Удар был настолько силён и неожиданен, что Гаор хоть и устоял на ногах, но выронил только что прикуренную сигарету, которая, зашипев на мокром полу, тут же погасла.

— Сдурел?! — заорал Гаор, — я ж тебя…!

Остальные растерялись, а Булдырь, круто развернувшись, ударил Ворона, и тот, вскрикнув, упал.

— Врёшь! — кричал Булдырь, — всё врёшь! Наша песня! Чтоб голозадый такое… врёшь!

Завязалась нешуточная свалка. Одни помогали встать Ворону, который оказался под ногами дерущихся, другие растаскивали, разводили Рыжего и Булдыря, рвавшихся друг на друга, как скажи пайку не поделили. И только вмешательство Старшего и Асила прекратило драку. Асил держал широко разведёнными в стороны руками драчунов за волосы, пока Сташий отвешивал им по шеям, чтобы успокоились.

Гаор перестал дёргаться первым, а Булдырю пришлось врезать посерьёзнее.

— Ну, — тяжело перевёл дыхание Старший, — ты, Асил, их подержи ишшо. Из-за чего сцепились-то? А Ворону кто подвесил?

Что Ворона ударил Булдырь, и Рыжего он первый ударил, а тот, понятное дело, стал отмахиваться, это выяснилось сразу. А вот из-за чего? Все переглядывались, недоумённо пожимали плечами и разводили руками. А хрен его знает, чего ему привиделось, стояли, говорили, а он тут к Рыжему привязался, а Ворон за Рыжего, а он с кулаками…

— Та-ак, — Старший внимательно оглядел всех, — ладно, Асил, отпусти. Так, Рыжий, о чём говорили?

— О песне, — буркнул Гаор.

Как только Асил его отпустил, он поднял с пола свою размокшую растоптанную сигарету и убедился, что она пропала безвозвратно.

— Ну, — Старший даже руками развёл, — ну мужики, вы точно спятили. Всякое бывало, но чтоб из-за песни сцепились… По койкам тогда, отбой скоро.

Сигареты в пылу свалки у всех погасли, и, спрятав окурки, курильщики послушно разошлись. Ворон остался обмывать окровавленное лицо, задержался и Гаор, поэтому Булдыря быстренько вытолкали в спальню. А то и впрямь время позднее, надзиратель услышит, так мало никому не будет.

— Ну, — Ворон оторвался от раковины, — убедился? Что ещё нужно, чтобы ты понял?

— А что я должен понять? — ответил Гаор, так же умывавшийся в соседней раковине.

Кровь из носа ему не пустили, но пришлось по скуле, и если сейчас на захолодить, то нальётся синяк.

— Что они дикари, а ты человек.

— А при всех ты это повторишь? — не удержался и съехидничал Гаор.

— Нет, конечно, — грустно улыбнулся Ворон, — я всё ещё хочу жить. Но…

— Да, а про Крейма я вспомнил, — перебил его Гаор.

— Ну, так и помни, как они ему отплатили. И он ушёл сам, и мог в любой момент вернуться, а ты…

— А я нет, — кивнул Гаор, — и всё равно, прав я, а не ты. И сколько осталось мне прожить, я проживу с ними.

Ворон невесело усмехнулся.

— У нас нет другого варианта, всё так. Раб не выбирает.

Из умывалки они вышли одновременно, но каждый сам по себе.

И уже засыпая, Гаор подумал, что почему-то остальные не захотели сказать Старшему, из-за чего началась драка. И что-то здесь ещё есть… но сон спутал мысли.

День за днём, от выплаты к выплате. Еда, работа, сон, заветная папка перед сном, курение в умывалке и на дворе в выходные…

— Чего Булдырь ко мне вяжется?

— Так на то он и Булдырь, — смеётся Плешак, — болячка значит.

Гаор смеётся и кивает. И впрямь некоторые прозвища как припечатывают. Иначе и не скажешь, а сказал — и всё понятно.

— Давай эти перекатим, чует моё сердце, дёрнут меня завтра.

— Ну, раз чует, то давай, — соглашается Плешак.

Гаор теперь предусмотрительно разбавлял вопросы о словах и обычаях вот такими житейскими соображениями, чтоб Плешака лишний раз ненароком не испугать. А то… мало ли что, залететь легко, а вот выпутаться потом, ой как трудно бывает. А «Вечерний звон» теперь пели тем же сложным вольным многоголосием, как и остальные, исконные, песни, но Гаор пел, как привык, ведя песню на свой голос, и вроде ему даже как-то послышался голос Ворона, а раньше тот в пении не участвовал. Крейм-Просетитель, ох нет, чует он, не сердцем даже, битой задницей, что и тут без спецвойск, а то и Тихой конторы не обошлось, хоть и назывались они тогда по-другому. И всё больше жалел, что не налегал на историю в училище, что не обо всём расспросил деда и отца Стига, что отказался тогда поехать с Кервином к его дяде-историку. Сейчас бы у него куда больше задел был. А то…

Но мысли сами по себе, а жизнь сама по себе. Ворон, конечно, прав: у раба выбора нет, но…

— Рыжий!

— Да, господин надзиратель.

— Живо в гараж!

— Да, господин надзиратель.

Вот чёрт, как накликал! Как раз они эти энергоблоки чёртовы перетаскивать стали, Плешаку одному с ними к шабашу не управиться, а утром и так свистопляска будет. И поздно уже. Чего им там приспичило?

Но ни спорить, ни возражать Гаор себе, разумеется, не позволил. Шкура дороже. Послали, значит, идёшь.

До гаража он бежал во всю прыть, боясь не так опоздать, как замёрзнуть. И влетев туда, увидел Сторрама, и с ходу его тело само проделало остановку в уставную стойку на уставном расстоянии, а глотка гаркнула. Хорошо, в последнее мгновение успел изменить формулу.

— Рыжий здесь, хозяин!

Сторрам позволил себе улыбнуться, а стоявший рядом с ним молодой мужчина в полевой форме без знаков различия засмеялся.

— Выучка на уровне рефлекса.

— Да, — кивнул Сторрам, — известная школа. Он займётся вашей машиной.

— Благодарю.

— Надеюсь на ответную услугу, — улыбнулся Сторрам.

— Разумеется. В любое время.

Сторрам посмотрел на Гаора, стоявшего всё это время в стойке с привычной миной тупого солдатского послушания.

— Займись этой машиной.

— Да, хозяин.

Гаор позволил телу обмякнуть и посмотрел на машину. Так, ещё одна «коробочка», тоже перекрашена в весёленький «штатский» цвет, но… Приказ получен, надо выполнять.

Он подошёл к шкафу, которым всегда пользовался, работая в гараже, достал и надел инструментальный пояс, взял необходимый набор и вернулся к машине. Открыл капот и углубился в работу.

Мужчина молча наблюдал за ним, не вмешиваясь, и Гаор уже даже забыл о его существовании. К тому же эта машина была в весьма худшем состоянии, чем хозяйская, ту-то он поддерживал на уровне, а этой, похоже, с фронта не занимались, только перекрасили, заменили шины и всё.

Венн Арм всё с бо́льшим интересом наблюдал за уверенной работой необычного раба. Надо же, не просто выправка, а ещё и выучка. Ну-ка, попробуем раскрутить, вдруг что интересное выкрутится.

— Какое училище?

Гаор вздрогнул и ответил.

— Общевойсковое, господин.

— С какого курса выперли?

— Я окончил полный курс, господин.

Венн присвистнул.

— И решил, лучше в рабы, чем на фронт?

Гаор предпочёл промолчать в ответ. Странно, но его не ударили. И не потребовали ответа. И он продолжал спокойно работать. Изначально машина была сделана очень добротно и с выдумкой. Ему стало по-настоящему интересно. А всё-таки, с чего Сторрам взялся регулировать чужие машины? Ведь это не платный гараж. И с какой стати такая услуга? По-родственному? Да нет, родственники по-другому разговаривают. Жареным пахнет. Как бы тебе самому не поджариться, журналюга — остановил он сам себя. Полгода назад, ты ещё мог себе это позволить, а сейчас… Скажи спасибо, что не бьют.

— Когда стал рабом?

— В прошлом ноябре, господин.

В датах Гаор теперь был не слишком не уверен: рабу они по хрену, вот и не следит, но этот месяц и день он помнит хорошо.

— Значит, всё-таки повоевал, — задумчиво сказал Венн. — В каком звании демобилизовался?

— Старший сержант, господин.

Гаор отвечал, не оборачиваясь и не отрываясь от работы. Это позволяло не следить за лицом, хотя было и неприятно ждать в любой момент удара по спине. Чёрт его знает, когда и что этой сволочи не понравится.

— И за полтора года догулялся до рабства! — засмеялся Венн, — Лихо ты гулял, старший сержант! Ни других, ни себя не жалел!

Гаор молчал изо всех сил. Правда, этому помогала, во-первых сложная работа, а во-вторых, что его не спрашивали, а сами делали выводы. Ну, и хрен с ним, что посчитал его мочилой. Ему с этим типом на соседних койках не спать.

— Выдержанный, — одобрил Венн. — Или напороли, как следует? Вложили в мозги через задницу! — и засмеялся над собственным остроумием.

Гаор и тут промолчал, а его усмешки никто не видел.

Посчитав работу законченной, он выпрямился, вытирая руки тряпкой, которую с того памятного дня считал входящей в его рабочий комплект. Что этот пояс и набор без него не берут и даже не трогают, он давно заметил. То ли свободные шофёры и механики брезговали работать тем же инструментом, что и раб, то ли ещё почему… додумывать до конца он не хотел.

— Готово, господин.

— Уже? — удивился Венн и легко встал с табурета, на котором просидел всё это время. — Ну-ка…

Он сел за руль и включил мотор, погонял на холостых оборотах и, оставив работающим, вышел, оглядел Гаора с нескрываемым уважительным удивлением.

— Мочилы так не работают, — задумчиво сказал Венн. В принципе, он уже всё понял и вспомнил ту операцию, но надо уточнить до конца. — Так за что попал?

Гаор подавил вздох: мог бы и отпустить его, время-то уже вышло, наверняка уже на ужин и отдых запустили, а что с ним сделают надзиратели за опоздание — тоже тот ещё вопрос! — но ответил спокойным, даже равнодушным тоном.

— Бастард, продан отцом за долги наследника рода.

— Врёшь! — продолжал свою игру Венн. — Такого уже двести лет не было!

Гаор устало промолчал. Он сам знал, что не было. А с ним вот сделали. И видимо его усталое равнодушие было убедительнее любых возражений.

Венн заново оглядел его. Всё-таки, невероятно.

— Номер?

— Триста двадцать один дробь ноль ноль один семьсот шестьдесят три, господин, — с привычной бездумностью отбарабанил Гаор.

Венн кивнул своим мыслям — да, похоже, тот самый — и полез в нагрудный карман. Ну, последняя проверка. Он достал пачку сигарет, вытряхнул себе на ладонь три сигареты и протянул.

— Держи за работу.

Гаор покачал головой.

— Это ещё почему? — угрожающе спокойным тоном спросил Венн.

Гаор решил ответить максимально исчерпывающе, чтобы прекратить надоевшие ему вопросы.

— Здесь курить запрещено, господин, а в спальню меня с ними не пропустят.

— Логично, — пробормотал Венн, а громко сказал. — Интересные порядки. А если я тебе дам денег? Тогда что?

Гаор ответил тем же устало спокойным без малейших признаков энтузиазма тоном.

— Отдам надзирателю, господин, и получу фишки для рабского ларька.

— Ну да, это как везде, — Венн кивнул, убрал сигареты и достал из кармана пригоршню монет, выбрал одну. — Держи.

— Спасибо, господин.

Гаор подставил ладонь и сжал кулак вместе с монетой, даже не посмотрев её достоинство. Он очень устал и хотел, чтобы всё уже кончилось. И, кажется, это поняли.

— Ладно, ступай.

На этот раз благодарность у Гаора прозвучала куда искреннее. Он мгновенно запихал пояс и инструменты в шкаф и вылетел из гаража, даже не заметив, каким внимательным взглядом его проводили.

Как он и думал, время запуска рабов на ужин и отдых уже давно прошло. Заметно похолодало, и Гаор побежал со всех ног, гадая, чего и сколько ему влепят за такое нарушение распорядка. Объяснить, кто и почему его задержал, как он догадывался, ему не дадут. Хорошо бы обошлось «мягкими», но если дежурят любители «горячих», то опять ему спать на животе.

Но бить его начали ещё на полдороге к рабскому корпусу.

— Стой! Лежать! Мордой вниз!

Гаор с ходу выполнил команду, получил прикладом по спине и ботинком в бок.

— Ты чего шляешься, образина?! Где был?!

Гаор приподнял голову ровно настолько, чтобы был слышен ответ.

— В гараже, господин.

Новый пинок.

— Что делал?

— Машину регулировал, господин.

— Чаевые получил? — спросили уже поспокойнее.

Гаор подавил вздох.

— Да, господин.

— Встать! Давай сюда! Бего-ом! Лежать! Бего-ом!

Скучавший на пустынном дворе охранник прогнал его любимым строевиками «котильоном» — Гаору всегда было недосуг узнать значение этого слова, потому что вспоминал об этом, только попав в очередной раз под него, и тут же забывал — до самых дверей рабского корпуса. Там уже другой охранник заставил его отжиматься на кулаках, что на мёрзлом бетоне без перчаток просто больно, и, наконец, ударом приклада забросил его внутрь.

— Пошёл, лохмач! Остальное тебе внизу выдадут.

Дверь надзирательской была открыта, а в рабский коридор закрыта. Так что… Гаор приготовился к неизбежному.

— А ну сюда! Смирно! Где был?!

— В гараже, господин надзиратель.

— Чаевые где?

Гаору так всё надоело, что он ответил правду.

— Охранник во дворе забрал, господин надзиратель.

Словом, пять «по мягкому» за опоздание, ещё пять за то, что не сберёг чаевых для надзирателя, которому они положены по праву, ещё пять за то, что назвал охранника без господина, ещё пять за то, что сказал «забрал», а не «изволили взять», и пять, «для памяти и вразумления». Выслушав всё это, Гаор расстегнул и снял комбез, спустил подштанники и лёг на пол, догадываясь, что сравнительно легко отделался. Даже двадцать пять, но «по мягкому» это не «горячие». Били по ягодицам, звучно, но без особенной силы, видно, больше для собственного развлечения и «для порядка».

— Пшёл вон, волосатик!

Надзиратель открыл дверь и вбил Гаора в коридор, даже не дав одеться. Коридор был полон: все уже поужинали — и Гаора сразу окружили. Практически с теми же вопросами. Где был? Получил ли чаевые?

— «По мягкому» двадцать пять получил, — огрызнулся Гаор, пробиваясь к мужской спальне, по-прежнему с комбезом в одной руке и поддерживая подштанники другой.

— Давай по-быстрому! — распорядилась Мать. — Переодевайся и есть иди. Оставили тебе.

Это была первая приятная новость за весь вечер. И Гаор улыбнулся.

— Я мигом, Мать.

Комбез на крючок, сорвать и кинуть на койку пропотевшее бельё, натянуть штаны, рубашку, для скорости не застегнём, а завяжем полы на животе, бегом в умывалку хоть руки ополоснуть и бегом в столовую.

Большие столы уже вымыты, и его, как и тогда, кормили за отдельным маленьким столом. Глядя, как он ест, осторожно сидя на самом краешке табурета, Маманя покачала головой.

— Сколько же тебе влепили, Рыжий?

— Двадцать пять «по мягкому», — невнятно из-за набитого кашей и хлебом рта ответил Гаор.

— Умеешь ты вляпываться, Рыжий. Подложить тебе?

Гаор кивнул, соглашаясь сразу и с первым, и со вторым.

В спальню он пришёл, сыто отдуваясь, и сразу взял сигареты, чувствуя, что если сейчас ляжет, то сразу заснёт. И уже в умывалке рассказал достаточно подробно, что и как с ним было. Ему посочувствовали, что чаевые пропали: охрана к выдачам касательства не имеет. Но и согласились, что могло обернуться и худшим: опоздание — это нарушение распорядка, тут всё что угодно может быть. Вплоть до «ящика».

— А это что? — спросил Гаор.

— Попадёшь, так узнаешь, — мрачно ответили ему.

И пояснили, что больше суток мало кто выдерживает. Других объяснений ему не потребовалось. Лучше не попадать.

И уже лёжа в темноте на своей койке, Гаор ещё раз подумал, что легко отделался. Могло быть куда хуже, «котильон» и отжимания — это пустяки, ему не впервой, а вот «ящик»… нет, не знаю и знать не хочу. Рабская радость: выпороли, а могли и убить. Достать папку и поработать он не смог, заснув на полуслове.

К счастью, в ту неделю его в поездку ни разу не дёрнули, и к выдаче всё, можно считать, зажило и, самое главное, забылось надзирателями, так что добавки он не получил. Ни фишками, ни «мягкими», ни «горячими».

День за днём, выдача за выдачей. Незаметно прибавлялся день, на обед уже бежали не в темноте или сумерках, а на полном свету, снег если и шёл, то не зимний колючий, а мягкий, и ветер стал другим.

— Скоро праздник, паря! — смеётся Плешак. — Опять гулять будем!

Праздник? Ну да, как же он забыл, Весеннее солнцестояние, конец зимы! Солнце на лето, Небесный Огонь проснулся!

— А что? Как на Новый год будет?

— Ну да, полдня работа́ем и день гуляем! Здорово?

— Здорово! — искренне ответил Гаор, вдвигая контейнер.

Весенний праздник — праздник просыпающегося Огня, первой зелени, или хотя бы оттаявшей земли. В училище — весенние учения, но не всерьёз, а вроде лёгкого похода. И опять танцевальные вечера на старших курсах. А здесь? Ну, доживём — увидим. Главное — не оказаться на праздник с битой задницей. Хотя это и в другое время важно и для здоровья полезно.

Жить, ожидая чего-то, гораздо легче: время быстрее идёт. Хотя и спешить ему особо некуда. Разве что на новые торги. Но ему совсем не хочется к другому хозяину, все говорят, что у Сторрама и паёк хороший, и прижима такого, как бывает в других местах, нет, а если не попадаться и не шкодничать, то жить бы да жить. Лучше только в посёлке ро́дном, где и матерь рядом, и все тебе свойственники да родня, да друзья, но ты попробуй так проживи. Хрен дадут. Не любят они, гады, чтоб мы по-своему жили, тасуют, как хотят, а на хрена?!

Когда заходила об этом речь, и начинали выплёскивать друг другу, а кто ж ещё поймёт: как мальцом увезли, парнем угнали, ни с того ни с сего продали — Гаор молча слушал и смутно ощущал, что причину таких перемещений он не то, что знает, а догадывается о ней. Потому что у матери его забрали не из любви к нему, и даже не столько следуя обычаям, как для того, чтобы сделать его одиноким и беззащитным, и потому готовым не просто подчиняться, а подчиняться с радостью. И эти перемещения — людей как карточную колоду тасуют, — это та же первичная обработка, когда его неделю продержали в одиночке без прогулок и любого общения со смещённым режимом, чтобы сломать, покорить, не нанося увечий.

Догадку неожиданно подтвердил не кто-нибудь, а Старший. В душевой как-то оказались рядом на скамейке — Гаор теперь часто мылся, как и все, в тазу, их называли шайками, вставая под душ только обмыться — и Старший вдруг спросил его.

— Ты чего вчера под вещевой дверью маялся?

Гаор невольно смутился, хотя должен был уже привыкнуть, что здесь все у всех на виду, и честно ответил.

— Веснянку ждал.

Старший кивнул и негромко сказал.

— Хорошая она баба, только ты не привыкай к ней. И её отпусти.

— Как это? — не понял Гаор.

Старший вздохнул.

— Нельзя нам привыкать. Завтра тебя ли, её ли продадут, и что тогда? Сердце напополам рвать?

Гаор, похолодев от страшной правды этих простых слов, кивнул. А Старший помолчав и сосредоточенно мылясь, так же негромко продолжал.

— Нельзя нам сердцу волю давать, не выдержит оно такого.

Встал и ушёл под душ смыть пену.

А Гаор остался сидеть и думать над услышанным. Значит что… значит, понимают и почему, и зачем, и эта коробившая его поначалу лёгкость встреч, сговоров даже не на ночь, а на час — это… это защита, оборона. Чтоб сердце не разорвалось. Нельзя рабу ни к чему привязываться, ни к людям, ни к вещам. Ведь в любой момент отберут, не по заднице, по сердцу ударят, а оно может и не выдержать.

И опять так и вышло. Недаром ему Маманя сказала: «Умеешь ты, Рыжий вляпываться». Умеет, чего уж там. Сам потом удивляется, как его занесло, но потом. А дело уже сделано.

В отличие от новогодней ночи, под весенний праздник решётки на ночь задвигали, но это и в обычные ночи никому не мешало. Правда, большинство мужчин между прутьями пролезали с трудом — мешали плечи, поэтому, в основном, по ночам из спальни в спальню бегали девчонки и те из парней, кто помоложе и ещё в полную силу не вошёл, не заматерел. Гаору и хотелось попробовать, и боялся застрять. Хорошо если просто на смех поднимут, а если надзиратель проснётся… двадцать пять «горячих» как нечего делать огребёшь. И потому он, когда прокричали отбой, спокойно заснул, не обращая внимания на шаги, вздохи, поскрипывания и прочие составляющие предпраздничного отдыха. Опять же его в гараже задержали, перед самым обедом дёрнули, и все уже пошабашили, пообедали, выдачу получили, когда его только отпустили. Хорошо, за нарушение не посчитали, огрёб только пару затрещин от охранника у двери и надзирателя внизу, получил свои фишки и сигареты — под праздник дополнительная выдача — и попал в спальню, когда у остальных уже время к ужину подошло. За ужином ему положили двойную, в счёт пропущенного обеда, порцию. От обилия еды и выкуренных трёх сигарет он даже слегка опьянел и потому, наскоро вымывшись, завалился спать. С кем была Веснянка, а что она одна не осталась, он отлично понимал, Гаор по совету Старшего старательно не думал. И получилось это неожиданно легко.

А вот утром… Опять распахнутая на двор дверь — свободный выход! Снег уже весь стаял, от газонов на фасадном дворе и вдоль ограды ощутимо тянет запахами земли, ярко-голубое безоблачное и блестящее как эмаль небо, комбеза поверх рубашки и штанов достаточно, куртки и шапки на хрен не нужны, от лёгкого тёплого, гладящего тебя по лицу ветра сам вот-вот взлетишь… И уже не девчонки срывают у парней и мужчин шапки, предлагая погоняться и отобрать, а парни отбирают у девчонок лёгкие цветные лоскуты, повязанные вокруг собранных в узел волос — косынки. А девчонки визжат и кидаются в погоню и выкупают свои косынки поцелуями или как уж сговорятся: светового-то круга нет, и не холодно, можно устроиться.

Махотка победно крутил над головой ярко-розовую с красным и жёлтым косынку, а Киса прыгала рядом, пытаясь перехватить и опустить книзу его руку. Махотка, радостно гогоча, перекладывал косынку из одной руки в другую, дразнил Кису. Дубравка, Вячка и Аюшка кинулись щекотать Махотку. От щекотки или от чего другого, но Махотка разжал пальцы, и ветер сразу подхватил лёгкий лоскут и погнал его не по двору, а вверх.

— Упустил! — ахнула Киса. — Она ж новая совсем!

Растерялся и Махотка. Косынка не пайковая, это у Матуни девки с бабами лоскутки сами себе подбирают, подворачивают ровненько и на праздник наряжаются, хозяин позволяет, но не приказывает, так что за пропажу не накажут. И шутка оборачивалась не подставой, а только обидой, чего он, в самом деле, не хотел.

Киса заревела в голос. Махотка растерянно топтался рядом, не зная, что делать. Остальные, подняв головы, следили за улетающим в недосягаемую высь лоскутком.

Вот на эту тишину и одинокий горестный рёв и вышел Гаор. Ещё на Новый год, когда можно было днём гулять по всему двору, он приметил за рабским корпусом подходящую трубу и сегодня её опробовал. Для чего её там пришпандорили — непонятно, и для турника малость высоковато, но его вес она выдержала, и он успел размяться, поподтягиваться и даже немного покрутиться на полных оборотах.

Большая, основная эмблема предназначалась покупателям и возвышалась над торговым корпусом, а здесь была установлена вторая, чуть поменьше и пониже, как указатель для грузовиков. И косынка, долетев до неё, зацепилась и затрепетала на ветру весёлым флажком.

— Доставай теперь! — закричали на Махотку девчонки.

— Да пошли вы на хрен! — заорал Махотка.

И тут Гаора как дёрнул кто. Может, разогретая на турнике кровь заиграла, может, как он сам потом смеялся, ему весенним солнцем голову напекло и мозги поплавились, может ещё что, но, быстро отследив глазами возможный маршрут, он решил, что справится с ним, и решительно пробился к горестно рыдавшей Кисе.

— Не реви!

— Даа, — вцепилась в его комбез Киса, — он, мотри, чего сделал, и… лыбится-а-а…!

— Не реви, — повторил Гаор. — Достану твою косынку.

Киса замолчала, уставившись на него с полуоткрытым, как у Тукмана, ртом. Гаор снял с головы свою шапку и нахлобучил ей на голову, посоветовал закрыть рот, чтоб ворона не залетела, и неспешным даже чуть вразвалку шагом пошёл к административному корпусу.

Первый этаж отсутствовал, вернее, с этой стороны стальные гладкие колонны поддерживали второй этаж, образуя крытую стоянку для начальственных машин. Сейчас она была пуста. Взобраться по этим колоннам было невозможно, но Гаор и не собирался этого делать. Он подошёл к фонарному столбу, плотно обхватил его руками и ногами и полез вверх. Поднявшись на уровень карниза-козырька, он перешагнул на него. Дальше шла глухая безоконная стена, расчерченная желобками под старинную замковую кладку. Желобки были глубокими, на ботиночный рант, а пальцы входили почти на целый ноготь. Ему приходилось лазить и более гладким поверхностям. Высота и ширина блоков почти равнялась его росту, но раскинутых в стороны до отказа рук и ног, в принципе, хватало. Гаор распластался, почти расплющился по стене и полез вверх.

Внизу стояла напряжённая тишина.

Бетон сменился полосой тёмного и зеркально блестящего стекла. Здесь желобков не было, но зато появились тонкие металлические рейки оконных переплётов. Гаор попробовал: сталь ли это — и полез дальше, стараясь не отвлекаться на собственное отражение и мысли о том, какому идиоту понадобилось делать на такой высоте зеркало для птиц, да ещё чёрное.

Оранжевая, распластанная сначала на сером бетоне, а потом чёрном стекле, медленно, но неуклонно ползущая вверх фигура была видна издалека. И сменявшаяся как раз в этот момент наружная охрана, забыв про свои дела, с интересом следила за ним, заключая пари: навернётся лохмач или нет. Вернее, с какой высоты он гепнется вдребезги. Никто не заметил, как во двор вышел Сторрам, а за ним Гархем. Теперь они стояли поодаль за спинами столпившихся рабов и так же молча следили за происходящим.

Стекло снова сменилось бетоном. Эта полоса была гладкой, но меньше его роста, и Гаору удалось зацепиться за верхний жёлоб водостока и выбраться на крышу. Он думал, что сможет пройти по крыше к нужному углу, но крыша за ограждением оказалась стеклянной, и Гаор решил не рисковать. Если он её проломит, то лететь придётся долго и падать среди обломков стекла, что намного хуже снарядных осколков, во всяком случае, вынимать их сложнее, было у него как-то такое, и врач ругался. Думая об этом, он по жёлобу — хорошо, сталь везде, прочно держит — прошёл к углу, где крепилась одна из растяжек от вышки с эмблемой и трепетавшей на ветру косынкой.

Стоявшая в толпе Мать что-то почувствовала и обернулась. Глаза её испуганно расширились, рот открылся в беззвучном крике. Стоявшие рядом с ней так же оборачивались и застывали в ужасе.

Такой реакции Сторрам не ожидал и даже обиделся — он всегда старался поддерживать страх перед хозяином на разумном, не мешающем работе уровне, но тут же сообразил, что испугались не его, а чего-то за его спиной, и обернулся.

В шаге от него охранник, держа двумя руками пистолет, медленно вёл стволом, выцеливая идущую по краю крыши оранжевую фигуру. Из-под козырька форменной каскетки с радужным кружком-эмблемой на месте кокарды холодным хищным блеском горели прищуренные глаза, губы сжаты в издевательской насмешке. Сторрам быстро шагнул к нему, заслонив собой обзор, и прежде чем, растерявшийся охранник что-либо сказал, взял пистолет за ствол, резким поворотом вырвал его из рук охранника и сунул к себе в карман.

— Смирно, — негромко скомандовал Сторрам.

Тон был совсем не приказной, но охранник вытянулся в струнку.

— Всем молчать, — приказал Сторрам так же тихо, но почему-то все услышали.

Гархем кивнул, достал из кармана своего пальто небольшой защитного цвета бинокль и протянул его Сторраму. Тот кивком поблагодарил его. Теперь они следили за развитием событий, время от времени передавая друг другу бинокль.

Добравшись до растяжки — вниз он не смотрел, зная, насколько это бесполезно и опасно — Гаор проверил её крепость, натянул на кисти рук рукава комбеза и мягким скользящим движением лёг на неё и тут же перевернулся спиной вниз, обхватив её руками и ногами. Растяжка поднималась вверх под слишком острым углом, и он пополз по ней, цепляясь руками и рывком подталкивая самого себя. Трос был достаточно шершавым, чтобы щёчки ботинок не скользили, но ощутимо колол руки через ткань комбеза. Переправляться по тросам его учили ещё в училище, потом приходилось и над Валсой, и в Чёрном Ущелье, и ещё, но там он был в перчатках, со страховочной петлёй на поясе, и не один. Но взялся за дело, значит, делай его хорошо.

Добравшись до круга, к которому крепилась растяжка, Гаор задним переворотом выбрался на него и чуть не выругался в голос. Поторопился! Совсем упустил вращение эмблемы, и теперь косынка на другой стороне. Лампочки включены и жар от них такой, что сквозь ткань припекает, так что вдоль этой дуры в его рост не пройдёшь — поджаришься, как нечего делать. Так… спуститься на проволоку и переждать поворот, по-другому здесь не получится. Гаор отвернулся от невыносимого блеска и присел под круг, пропуская эмблему над головой. Снова выпрямился. Ага, есть! Теперь в темпе. Он плавным прыжком выбросил тело вверх, уцепился и повис на боковине. А вот и косынка. Подтянувшись на одной руке, он отцепил лоскуток, скомкал его, сунул за пазуху и подтянул, чтобы случайно не выронить, молнию. Гархема он на такой высоте не встретит, так что шею можно и прикрыть. А пробирает здесь здорово, и видно далеко. Он не удержался и почти два полных оборота прокрутился, лёжа на ребристой, усеянной заклёпками и штырьками боковине и разглядывая проплывающие на горизонте дома Аргата. А заодно и отдыхая.

— Пейзажем любуется, — совсем тихо, как про себя, сказал Сторрам. — Эстет.

Гархем кивнул и так же тихо ответил.

— Или разведчик.

Отдохнув, Гаор начал обратный путь, который оказался ничуть не легче и не безопаснее. Он спустился на круг, натянул рукава, подождал, пока его подвезут к растяжке, и мягко спрыгнул на неё. Снова перевернулся спиной вниз и заскользил, тормозя в основном ногами, чтобы не ободрать ладони. Вниз не вверх, падаешь всегда быстрее, чем влезаешь. Теперь по жёлобу, где он забирался? А то если прямо здесь спускаться, окажешься у парадного входа, куда рабу лучше не соваться, про тамошнюю охрану ему уже говорили, что они нервные и любят чуть что пулять. Пока, правда, мазали. Ну, он-то понимает, что не мазали, а пугали, били впритирку, что тоже неприятно, а ведь вполне могут и на поражение. Ага, вон он, вентиляционный грибок, от него шаг влево, верно, здесь как раз жёлоб отвёрнут углом, он, когда лез, чуть пальцы не порезал.

Гаор присел на корточки и соскользнул вниз, повис на руках, нащупывая носками ботинок выступ рамы. Есть!

И снова распластанная по стене оранжевая фигура ползёт вниз.

Здесь рамки и желобки приходилось нащупывать вслепую и получалось немного медленнее. Кроме того, начали уставать руки. И встав на карниз, Гаор не стал перешагивать с него на столб, а оттолкнулся от стены и спрыгнул вниз, чтобы боковым переворотом погасить скорость.

Приземлился он удачно и, выпрямившись, наконец, позволил себе увидеть и услышать творившееся вокруг. Приспустив молнию, он достал косынку и шагнул к Кисе.

— Держи, рёва! — протянул он ей косынку.

И так как Киса стояла неподвижно, глядя на него как… как на чудо какое-то, Гаор сунул ей в руки косынку, хотя и думал немного подразнить, снял с её головы шапку и надел, привычно проверив ребром ладони середину козырька. Молчание столпившихся перед ним людей уже показалось ему пугающим, неужели опять что-то не то? Скрывая вспыхнувшую тревогу, он улыбнулся, но ответных улыбок не увидел. Что случилось?

— Рыжий! — вдруг прозвучал из-за голов негромкий, но, безусловно, командный и узнаваемый голос.

Хозяин?! Вот влип! Толпа мгновенно расступилась, образовав проход, и Гаор увидел Сторрама, а за ним Гархема — молись, чтоб «горячими» обошлось — а ещё дальше охранник из наружки… та самая сволочь. Ну, теперь всё. Но пока Гаор думал, его тело как само по себе подбежало уставной рысцой, сорвав по дороге шапку и проверив молнию на комбезе, и остановилось, автоматически щёлкнув каблуками, в уставной стойке.

— Да, хозяин, — выдохнул Гаор, приготовившись к неизбежному, как понимал, избиению. И если наказать его разрешат этой сволочи-спецуре, то впереди уже не торги, а только «печка».

— Что ты там увидел? — спросил Сторрам.

Гаор изумился, но добросовестно перечислил оторванный угол у жёлоба, перегоревшие лампочки в эмблеме и что подъездные пути пусты, а на шоссе у развязки авария, перевернулась легковушка и там три полицейские машины и одна скорой помощи. И сам удивился тому, сколько всего он успел увидеть, пока крутился на эмблеме.

— Вы были правы, — не оборачиваясь, бросил Сторрам Гархему, достал из кармана пачку дорогих сигарет и стал распоряжаться.

— Это тебе за лихость.

— Спасибо, хозяин, — ничего не понимая, Гаор взял пачку.

— А за глупость сегодня после ужина придёшь в надзирательскую и получишь двадцать пять «горячих».

Неужели этим обойдётся?!

— Ступай.

— Да, хозяин, — гаркнул Гаор, разворачиваясь и пулей улетая обратно в толпу рабов, дружно шарахнувшуюся подальше от хозяина.

Сторрам улыбнулся и, став серьёзным, повернулся к охраннику.

— Ваша смена когда закончилась? — и, не дав тому ответить. — Почему вы в нерабочее время на чужом участке? Доложите начальнику смены о наложении взыскания. Можете идти.

Охранник выразительно посмотрел на карман Сторрама.

— Получите у начальника смены после отбытия взыскания. Можете идти, — чуть жёстче повторил Сторрам.

Охранник плотно сжал губы и, сделав чёткий разворот, отошёл.

— Не уволите? — тихо спросил Гархем, когда они остались вдвоём.

— Его лучше держать на глазах, — так же тихо ответил Сторрам. — Последите, чтобы он не работал на внутренних контурах. Мне не нужны эксцессы. Желаю хорошо отпраздновать.

— Взаимно, полковник. С начальником охраны говорить будете вы?

— До сих пор он сам понимал ситуацию, но на всякий случай проследите.

Гархем склонил голову, сразу и прощаясь, и принимая указания к исполнению.

Гаора обнимали, тискали, били по плечам, спине и шее. Но молчком, потому что хозяин с Гархемом ещё были во дворе. Матуха требовательно рассматривала его ладони: не сильно ли он поранился о трос, Старший отвешивал ему вполне заслуженные, но не сильные разы́ по шее, Киса лезла с поцелуями, отпихивая других девчонок, которые тоже хотели поблагодарить Ражего, что жизнью за косынку рисковал.

— Нашёл из-за чего! — Старший, оглянувшись, убедился, что хозяин с управляющим убрались, и заговорил в полный голос. — У тебя в голове хоть что есть?

— У меня сигареты шальные есть, — смеясь, ответил Гаор, распечатывая полученную от Сторрама пачку, — двадцать пять штук, дели, Старший.

— Дурак, — сказал кто-то, — ты рисковал, а курить все будут, что ли ча?

— Сам дурак, — ответил Гаор, — примета такая есть. Шальное сразу тратить надо, а то больше удачи не будет.

— Ну, раз так, то другое дело, — зашумели вокруг.

— Это ты, паря, в точку.

— За удачу надоть.

— Старший, так по сколь будет?

— Нас-то сколь…

— Цыц, — остановил гомон Старший, — накликаете. Сигарета на четверых выходит, если без баб.

— Бабы так подышат.

— Ежели кто хочет, сам поделится.

— Давай, браты, по четверо.

— Это как в отстойнике?

— Ну да по-пайковому.

К изумлению Гаора, перестроение из толпы в колонну по четыре прошло быстро и без всякой толкотни и неразберихи. Надо же, а он когда новобранцев строил, глотку срывал.

Разобрав сигареты, мужчины расселись в ряд под закрывавшим от ветра парапетом и дружно закурили, деля сигареты уже по затяжкам. Гаор, ожидая своей очереди, он попал в одну четвёрку со Старшим, Асилом и Волохом, вертел в руках глянцево блестящую чёрную с золотым тиснением пачку.

— Матуне отдай, — сказал Старший, — она пронесёт, ей можно, а потом уже у неё заберёшь, раз приглянулась.

Гаор кивнул, принимая совет.

Спустившись к выезду, Сторрам сел в ожидавший его лимузин, рядом с молодой женщиной в леопардовой шубке и тюрбанчике.

— Я заставил тебя ждать?

— Ничего. Я получила большое удовольствие.

Охранник у ворот откозырял им.

Сторрам искоса с улыбкой посмотрел на неё.

— На шоссе авария, я сначала даже подумал о тебе.

— Да? Я, видно подъехала раньше, а откуда ты знаешь?

Сторрам засмеялся.

— Парень успел увидеть, и когда я спросил, доложил по форме.

Засмеялась и женщина.

— Можно подумать, он не сам полез, а ты его посылал в разведку.

— Спасибо за намёк, я обязательно подумаю о таком использовании.

— У тебя хорошее настроение, — женщина с ласковой насмешкой посмотрела на него. — В честь чего? Неужели из-за этого раба?

— В какой-то мере, да. Ты же знаешь, я люблю обманывать, — он подмигнул ей, — и даже жульничать, и счастлив, когда жульничанье удаётся.

— И кого ты обжулил сегодня? — поддержала игру женщина.

— Не сегодня, но… сегодня я убедился, что оно удалось. А обжулил я не кого-нибудь, а Рабское ведомство.

— А-а, — понимающе протянула она.

— Да, дорогая, ты права. Я заплатил за него семь тысяч, а он сто́ит в полтора, если не вдвое больше.

— Да, — кивнула женщина, — он действительно ценный раб. Кстати, ты обратил внимание, на солнце у него волосы почти такого цвета, как и комбинезон.

Сторрам внимательно посмотрел на неё.

Они уже выехали на шоссе, миновали развязку и стремительно уносились от города. Женщина смотрела прямо перед собой, сжимая руль побледневшими от напряжения пальцами.

— Он любит рисковать. На Новый год катал рабыню по перилам, ты знаешь?

Сторрам молча кивнул.

— А сегодня полез за этой тряпочкой, которыми они обвешиваются. Рабыня та же самая? На что ещё он способен ради женщины?

Она замолчала.

— Дорогая, — голос Сторрама звучал мягко, даже участливо, — уверяю тебя, что если это даже была та же самая рабыня, то это не имело для него никакого значения. У рабов преобладает физиология. Я знаю, как многие следят за своими рабами, ставя их физиологию под жёсткий контроль, и давно пришёл к выводу, что это неразумно. Физиологию глупо запрещать, её надо использовать, в крайнем случае, сделать безвредной. Поэтому я даю рабыням контрацептивы. Это дешевле, чем держать лишний штат надзирателей или переделывать решётки на дверях. Я выдаю рабам сигареты и строго наказываю за курение в неположенном месте. Но зато не воруют в залах и не курят где попало.

— Они это ценят?

Сторрам пожал плечами.

— Бунт легче предотвратить, чем подавить. Во всяком случае, дешевле. Дорогая, уверяю тебя, им всё равно, с кем удовлетворять свои потребности. Иначе бы были драки, скандалы. Но за всё время, а я завёл эту систему уже давно, ты знаешь, не было ни одной драки из-за женщин.

— Но их, по-моему, поровну?

— Да, я стараюсь поддерживать баланс. Но естественное стремление любого мужчины сделать всех женщин своими, у них отсутствует. Насколько я знаю, самая долговечная пара просуществовала чуть больше месяца. Ревность — чувство высшего порядка.

— Ревнуют все, — возразила она. — Ты помнишь моих попугаев? Вспомни, что началось, когда я купила ещё одну самочку? А лошади… Как жеребец оберегает свой табун от других жеребцов.

— А мне, — Сторрам засмеялся, — мне приходилось холостить жеребцов, но не понадобилось кастрировать ни одного раба для поддержания порядка. Дорогая, не приписывай им того, чего у них нет. Не знаю почему, я не хочу вдаваться в подробности, но у них сильно ослаблены или вообще отсутствуют родовые, семейные чувства. Они достаточно сообразительны, многие просто умны, хитры… но бесчувственны. Скорее всего, этот раб сейчас, — Сторрам посмотрел на часы, — да сейчас у них обед, ну так после обеда он будет совокупляться, не красней, дорогая, я знаю, ты хочешь сказать по-другому, но это самое точное слово, так вот будет он с этой или с другой рабыней, или с несколькими, сразу или по очереди, это не больше чем физиология, и ни один из других рабов, не вмешается. Потому что будет тоже совокупляться или спать, или совершать другие физиологические действия.

Сторрам замолчал, и какое-то время они ехали молча.

— Совсем недавно он был свободным, — тихо сказала женщина.

— Да, и что меня удивляет, так это то, как легко он приспособился к жизни раба. Видимо, потому, что он полукровка. Но дорогая, на свободе, он был пехотным сержантом, а как они относятся к женщинам и интимным отношениям… пожалуй, я бы назвал тут рабов более нравственными, они, по крайней мере, не заявляют, что все женщины шлюхи, а молча пользуются тем, что удаётся урвать.

Женщина брезгливо поморщилась.

— Ты действительно так думаешь или дразнишь меня?

— И то, и другое, дорогая. Меня всегда восхищал в тебе твой ум, холодный, здравый, умение подчинять чувства разуму. И вдруг… что с тобой?

Она вздохнула.

— Не знаю. Ещё не знаю. Когда пойму, то скажу тебе первому. Он хороший шофёр?

— Дорогая, — Сторрам стал серьёзным, — если тебя потянуло на волосатую экзотику, а время от времени такое поветрие проносится по женским умам, я ничего не имею против. Возьми, сколько надо, и купи себе на торгах любого приглянувшегося. Но уверяю тебя, ты быстро разочаруешься. Как только ты выйдешь из спальни и оставишь его одного, он быстренько оприходует твою горничную или рабыню-уборщицу, причём с ней ему будет намного комфортнее, чем с тобой. Да, да, дорогая. Физиология безусловно важна, но тебе, моей умнице нужно бо́льшее. Не так ли? А этого… оставь его. Мне он нужен шофёром. Пока шофёром.

— А в будущем?

Сторрам одобрительно кивнул.

— Думаю, через несколько лет, это будет вполне приличный Старший. Нынешний к тому времени состарится, и мне не придётся ломать устоявшиеся связи и системы. Я недооценил его, отправив на склад, придётся купить туда другого, за полгода старый кладовщик подготовит себе смену, и я обновлю состав. А Рыжий… его надо пропустить через все службы.

Машина съехала с шоссе на боковую обсаженную старыми каштанами даже не дорогу, а аллею.

— Дорогая, ты сама отлично водишь, а шофёр-раб — это не столько роскошь, сколько проблемы.

Они проехали мимо загона, где по первой весенней траве бродили ухоженные лоснящиеся лошади, и другого, поменьше, с небольшой отарой тонкорунных овец и лежавшей на солнечном пригорке чёрно-белой овчаркой. Показался просторный усыпанный гравием подъездной двор, ослепительно белый, украшенный нежно зелёным плющом дом.

— Ты не останешься на обед?

— Нет, отец, — она улыбнулась, — у меня назначена встреча. Передай мой привет матери Наследника. И наилучшие пожелания.

— Обязательно. Она очень хорошо к тебе относится.

— Я знаю и ценю её отношение, отец. И спасибо за беседу.

— И тебе, — Сторрам улыбнулся. — Кто ещё оценит меня не как дельца, а как просветителя, — и комично вздохнул.

Они одновременно рассмеялись. Машина плавно остановилась точно напротив крыльца, Сторрам вышел и захлопнул дверцу, шутливо козырнул, хотя был в штатском. За лобовым стеклом качнулся в ответном приветствии леопардовый тюрбанчик, и машина уехала. Сторрам повернулся и, не спеша, стал подниматься по белым, отмытым до блеска ступеням к приветливо открывающейся перед ним двери.

Сигареты не шибко понравились. Большинство их сочло слишком слабыми.

— Трава травой.

— За что только голозадые такие деньжищи за них отваливают.

— Ага, я в зале видел. Цены-ы… обалдеть, не встать.

Гаор, понимая, что обидеть его никто не хочет, он сам давно привык к дешёвым «солдатским» сигаретам, на дембеле первое время удивлялся, за что такие деньги платят, только со временем научившись различать сорта дыма, а потому молча слушал, попыхивая сигаретой: он курил четвёртым и мог докуривать, как хотел.

— Ладноть вам, мужики, дарёному коню в зубы не смотрят.

— А это чего? — сразу спросил Гаор.

Ему со смехом перевели на дуггурский. На его счастье, как он хорошо понимал, его незнание большинство смешило, а то бы солоно пришлось. Чужаков нигде не любят. Как на фронте тогда издевались над непонятно как попавшим в строевую часть хилым очкастым парнишкой, а когда узнали, что дурак сам, добровольцем пошёл… Дурачок был не в его, в другом отделении, вмешиваться он не мог, а затюкать очкарика просто не успели: попали под бомбёжку на марше, многих не досчитались потом. Может, из-за того дурачка, что всем и всему верил — крикнули ему: «А ты стой!», — он и остался стоять живой мишенью вместо того, чтобы со всеми сигануть в кювет, вот и остался лежать на дороге в ожидании «трупняков» — похоронной команды, он и к Туалу тогда в первый раз в редакции отнёсся… не шуганул по-армейски. А потом уже понял, что когда Туал говорит, ему надо только слушать и запоминать, и благодарить за науку, когда Туал вместо Кервина, а бывало и такое, брался «крестить» его заметки. Кервин ему по дружбе кое-что и спускал, и не хотел «портить самобытность», а Туал был беспощаден. Да они все возились с ним. Кервин, Туал, Арпан, даже Моорна. А то ей, кроме него, спутников не было, да и художественные галереи, спектакли, концерты — Моорна о них, в основном, и писала — туда женщина могла и в одиночку ходить. Поздно понял, дурак, что это она его «приобщала к художественным ценностям», да ещё старалась, чтобы он не обиделся. Дураком был, таким, видно, и останется, всё до него как до жирафа из анекдота доходит.

Время уже обеденное, гасятся и растираются в пыль окурки, встают, отряхивая, оправляя комбезы. Гаор ещё раз оглядел пустую пачку.

— А то попробуй, — сказал Волох, — седни без обыска заходим.

— Ты, паря, только с глаз убери, — посоветовал ещё кто-то.

И увидев, как он ловко упрятал её под комбез, одобрительно хмыкнули.

— Умеешь.

В праздник да ещё днём запускали и впрямь без обыска, даже не пересчитывая, и Гаор в спальне сразу перепрятал пачку в тумбочку, под пайковую коробку. Была у него одна мыслишка, но… вот когда получится, тогда и получится, а пока комбез на крючок и в умывалку бегом, обед уже на столе. А солнце высоко, он его и после обеда прихватит, и надышится и… да нет, турника ему сегодня хватит.

О его походе за косынкой больше трещали за женским столом, а за мужским больше обсуждали, чего он за такое с Кисы получить должо́н. И дразнили Махотку, пока Старший не рыкнул.

— А ну угомонились, он же дурак, тоже полезет куда.

— Не полезу, — буркнул Махотка, обиженно глядя на Гаора, — я не такой. Мне это по хрену.

После обеда, когда Гаор со всеми одевался опять на выход, Старший подозвал его.

— Мотри, не глупи так. Ты не видел, а сволочь эта выцеливала тебя из пистоля.

— Так, — кивнул Гаор. — Понятно. А чего не выстрелил?

— Хозяин у него пистоль отобрал. А дважды не везёт.

— Спасибо, — улыбнулся Гаор, — я осторожно.

Старший вздохнул, почесал в затылке и… окликнул Асила.

— Ты наверх? Пригляди за этим… а то умеет вляпываться дурак. Двадцать пять уже у него есть. Того и гляди, ещё наработает.

— Пригляжу, — кивнул Асил, внимательно глядя на Гаора.

Гаор невольно поёжился.

Солнце уже клонилось, сильнее пахло землёй и странно приятной сыростью. Перед тем, как спускаться вниз, Гаор снова взглядом проследил свой путь к эмблеме и обратно и удивился: как это он не навернулся? Да, дуракам везёт да по-дурацки. И Киса эта ему не нужна, не будет он с малолеткой связываться, и двадцать пять «горячих» сейчас получит. Но что же ему с этой сволочью спецурной делать? Тесно им на одной земле становится.

После ужина Гаор переоделся, оставив только штаны и рубашку на голое тело, и пошёл к надзирательской. Дверь была полуоткрыта, и он просто встал перед ней, не зная, что ему делать: стучать или сразу заходить, или ещё как. Жалел, что не спросил у Старшего, но уходить и возвращаться не хотел: могут и прибавить.

Его довольно быстро заметили.

— Ага, явился, заходи.

Гаор осторожно переступил порог. До этого он бывал в надзирательской только на выдачах, а сейчас… столы стоят по-другому, вдоль дальней стены две койки, рядом на маленьком столике электрочайник, какая-то снедь в кульках, армейские кружки… всё это он быстро осмотрел исподлобья, опасаясь поднять глаза и схлопотать за «наглость».

— Ну и сколько тебе положено?

— Двадцать пять «горячих», господин надзиратель, — ответил Гаор, не поднимая глаз.

— А за что?

— За глупость, господин надзиратель.

Один из надзирателей засмеялся и отошёл куда-то ему за спину. Обернуться Гаор не посмел.

— Тогда всё правильно. Вас, дураков волосатых, только так и можно учить, до вас всё только через задницу доходит. Ну, давай, рубашку на голову, штаны спускай и становись.

Дубинкой ему указали на торец одного из столов. Гаор подошёл к нему, как велено, задрал себе на голову рубашку, оголяя спину, расстегнул и спустил штаны, вернее, они сами упали к его ногам, встал «столиком», упираясь ладонями.

— Ну, — надзиратель даже поплевал себе на ладони, перехватывая дубинку. — Считать не надо, волосатик, не труди мозги, их у тебя всё равно нет, с этим я и сам справлюсь.

О чём это он? — удивлённо подумал Гаор, слушая гогот второго надзирателя и свист разрезаемого дубинкой воздуха.

Дубинка ложилась звучно, но неожиданно мягко, и больше приходилось по ягодицам, чем по спине. Счёт про себя Гаор всё-таки вёл и, получив последний удар, по возможности, незаметно перевёл дыхание. Но выпрямился только после приказа.

— Чего ждёшь? Одевайся давай, а то выставил свою задницу.

Гаор осторожно выпрямился, подтянул и застегнул штаны, опустил рубашку. Ну, теперь отпустят или что своё, сверх хозяйского приказа придумают?

— Десантура или горные егеря? — спросил второй надзиратель.

Он, пока напарник бил Гаора, успел заварить чай и теперь сидел на койке с дымящейся кружкой в руках. Дубинка лежала рядом.

— Пехота, господин надзиратель, — ответил Гаор.

— А где так лазить навострился?

У Гаора невольно дрогнули в злой насмешке губы, но ответил он прежним равнодушно почтительным тоном.

— В Чёрном Ущелье, господин надзиратель.

Надзиратели переглянулись. Бивший Гаора подошёл к столику с чаем и наполнил ещё одну кружку, потом достал из заднего кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и налил себе и второму, молча подставившего свою кружку. Запахло спиртным. Водку с чаем пьют — понял Гаор — так её меньше уходит, и запаха такого нет. Уйти ему пока не разрешили, а попросить разрешения он не рискнул. Своё он получил, а чужого ему не надо.

— Ну и стоило там корячиться, чтоб сюда попасть? — спросил вдруг один из надзирателей.

«Я ни туда, ни сюда не просился», — мысленно ответил ему Гаор, продолжая молчать. Надзиратели снова переглянулись, и бивший небрежно махнул ему.

— Ступай.

— Мы тоже там были, — сказал ему уже в спину второй.

Гаор не обернулся, выскакивая в коридор.

— Ну? — встретили его.

— Баранки гну, бубликом завиваю, — ответил Гаор уже усвоенным присловьем. — Сколько дали, столько и получил.

— Обошлось и ладноть, — кивнул Старший, — давайте, мужики, отбой скоро.

— Рыжий, — сунулась к нему Киса, — ты куды сейчас?

Гаор сверху вниз посмотрел на неё и усмехнулся. Вот дурёшка зеленоглазая на его голову.

— А чего после двадцати пяти «горячих» делают? Не знаешь?

Киса растерялась и не ответила, а Гаор, обойдя её, ушёл в мужскую спальню. Теперь в душ и спать. Только спать, ничего ему больше не надо. Ноют натруженные мышцы, слегка саднят следы ударов дубинки, хотя избили его, надо признать, «для близиру».

Он вымылся под душем, проверил и приготовил всё на завтра, сбросив грязное бельё в ящик, осмотрел рубашку и штаны — хорошо, кожу ему не порвали, кровью нигде не запачкано, но воротник сильно засалился, надо бы постирать, пуговицы сидят крепко, комбез у него в порядке, ботинки, чёрт, носки как быстро продираются, попросить, что ли, у Матуни портянки, многие, он видит, их в ботинки наворачивают, их и стирать легче…

— Рыжий, — окликнули его сзади.

— Чего? — ответил он, не оборачиваясь.

— Выдь на час, а то девка мается.

И засмеялись.

Гаор чертыхнулся: он-то голый уже, а тут… но всё-таки влез в штаны, накинул на плечи рубашку и пошёл к двери. Как он и думал, там была Киса, но не одна, а с… Матуней. Гаор сразу проглотил уже заготовленное ругательство и вышел к ним в коридор. Отошли в простенок между дверями спален.

— Ты её на Новый год катал? — сразу спросила Матуня.

Гаор вздохнул.

— Под руку подвернулась, Матуня.

— А чего б ни было. За косынкой её лез? Ну, чего молчишь, Рыжий?

— Я за это уже двадцать пять «горячих» огрёб, — буркнул Гаор.

Хрясь! Матуня неожиданно, ловко подпрыгнув, шлёпнула его по затылку.

— Не об том речь, глуп о́й! Хватит тебе девку на верёвочке водить! Не хочешь чего другого по глупости своей, раз не девка она тебе, а сестрёнка, так вон, рубашку свою ей дай. Постирает да зашьёт где надо.

Предложение настолько ошеломило Гаора, что он озадаченно уставился на Матуню. Та даже руками развела.

— Ну, совсем ты тёмный. Давай рубашку сюда!

Гаор послушно снял рубашку и протянул Матуне.

— Ей дай. Бери, дурёха, вон воротник, как голова у голозадого, аж блестит. Сейчас и постирай, завтра к ужину отдашь ему, чтоб переодеться смог. А ты спать иди, завтра зайдёшь ко мне, объясню я тебе. Всё, сейчас отбой будет! — и совсем неожиданно, — Марш!

Подчиняясь и команде, и звуку поворачивающегося запора на дверях надзирательской, Гаор влетел в мужскую спальню и одним прыжком оказался на своей койке. Волох рассмеялся.

— Здорово сигаешь, паря. Опять скажешь, что на фронте выучился?

— Где ж ещё, — хмыкнул Гаор, лёжа, вылезая из штанов.

С лязгом задвинулись решётки, погас свет, хлопнула дверь надзирательской. Гаор осторожно приподнялся, вешая штаны в изножье, залез под одеяло и вытянулся.

Надо же, как повернулось. Сестрёнка. Завтра Матуня ему объяснит, хотя он и сам кое о чём догадался. Интересно получается. Ну да, если мужчины все друг другу браты, то женщины: матери, бабы, девки и сестрёнки, скорее всего это сёстры. С девкой крути как хочешь, с бабой как она позволит, к матерям со всем уважением, а с сестрой? Это ему завтра и расскажут. Заодно тогда и про дочерей спросить. И вообще про семью. Здесь, похоже, тоже всё наособицу, не так, как… как у кого? И сам себе ответил: у тех, у голозадых, у дуггуров. Голозадые — это не просто ругательство, а название, так мы тех, дуггуров по-ихнему, называем. Он никогда ни от кого не слышал такой фразы. Она вдруг сама возникла, именно этими, нашенскими, словами. Но записать её придётся в переводе. Нашенских букв он не знает, этого ему никто пока не скажет. А интересно, есть ли они? Или… Засыпая, он еле успел вложить лист и завязать тесёмки от папки.

От вечера до вечера, от выдачи до выдачи.

Начальство как сбесилось. Дня он на одном месте не работа́ет. Полдня на складе, полдня куда пошлют. А посылают… только бегать успевай. То в гараж, то на другой склад, то в зал, то вдруг в административный корпус окна мыть. Приспичило им! Туда, правда, не одного его, а целую бригаду. Десять человек. С крыши спустили верёвочные люльки, и они, болтаясь в них, мыли, оттирали зеркально-чёрные снаружи и прозрачные изнутри, как он случайно обнаружил, стёкла. Значит, отсюда весь двор виден, а им со двора — ни хрена. Интересно получается. А где же он ещё такие стёкла видел? Было ведь дело: ещё тоже подумал, что на хрена зеркало впаяли… Крышу мыла уже другая бригада, а их, едва закончили окна, погнали на разгрузку сразу трёх пятиосных трейлеров, под завязку набитых коробками.

— Рыжий!

— Здесь, господин управляющий! — гаркнул Гаор, подбегая к Гархему и вытягиваясь перед ним.

Хрясь! — сразу по физиономии. Ну, Гархем иначе не объясняет. Сейчас скажет, что надо делать.

— Сразу по складам отправляй!

— Да, господин управляющий!

Что он оказался старшим над десятком грузчиков, Гаор даже не понял. Потому что выгрузка сразу из трёх машин одновременно, а ему надо успеть прочитать надписи на коробках, сообразить что это, вспомнить номер склада и успеть крикнуть парням, куда это волочить, и чтобы на одной тележке или в одном контейнере не оказалось предназначенное для разных складов, а то парням складские надзиратели за путаницу влепят. И обед уже скоро, а пока они не сделают, их не отпустят, да ещё шоферня орёт, им тоже на отдых охота. Ох, хоть бы они под ногами не путались, свободные ведь, гады, нет, чтобы покурить в сторонке, лезут, а не шуганёшь!

Трейлеры опустели, и зазвенел звонок на обед почти одновременно. Они даже успели тележки на место отпихнуть и рванули на построение. Гаор влетел в строй рядом с Плешаком и перевёл дыхание. Тот радостно улыбнулся ему и шепнул.

— С обеда вместях будем, шумнули мне.

— Здо́рово! — так же шёпотом ответил Гаор, привычно вытягиваясь в стойку.

В обед за столом сидят в рабочем, только руки и лица ополаскивают, а некоторые и так садятся, и разговоры все до ужина, сейчас ни до чего, но есть и неотложные дела.

— Эй, Рыжий!

— Мг, — ответил с полным ртом Гаор.

— Причитается с тебя седни.

— Чего? — оторвался от супа Гаор.

За столом засмеялись. Гаор покосился на Мать и Старшего. Они тоже смеялись, так что…

— Ты сегодня старшим работа́л, — отсмеявшись, сказала Мать, — десяток под тобой ходил.

— Хорошо работа́л, — кивнул Старший, — не подставил никого, по-дурному руками не махал. Так что в ужин угощение выставишь.

Гаор уже сообразил, что это вроде присвоения нашивки, так что всё по правилам. Но тогда он выставлял пайковое спиртное, прикупив, по возможности, в армейском автоларьке. Об очередном присвоении даже специально сообщали заранее, чтобы успевали подготовиться к обмывке, а то носиться не будет. Награды тоже обмывали, чтобы не тускнели. Главное — было бы чем надрызгаться, а причину найдём. Кроме угощения были ещё кое-какие обычаи. А здесь…

— Маманя, — громко позвала Мать.

— Слышала, — откликнулась от женского стола Маманя, — подберём ему с Иволгой.

Иволга ведала ларьком. И Гаор понял, что дальнейшее от него не зависит или зависит очень мало. Раз матери взялись, то ему только слушать и делать что велят.

Так и получилось. Когда все вечером сели за стол, на нём, кроме каши, хлеба и чая, появились большие коробки с соком, горки сухариков, орехов и ломаного печенья. Всё это Гаор видел в ларьке и с ужасом подумал, хватит ли ему фишек расплатиться с Иволгой.

— Ну, за Рыжего! — весело сказал Старший, когда все допили чай и приступили к магарычу, как уже объяснил Гаору Плешак, — чтоб ему с нами и нам с ним и дальше по-доброму работа́ть!

Выставленного угощения на сотню мужчин, да ещё и женщины от своего стола пришли его поздравлять, их тоже угощали, было до жути мало. Кому глоток, кому орешек, кому от печенья обломок… Но каждому хоть что, да досталось, и каждый его поздравил, с каждым пришлось обняться и поцеловаться. И с каждой тоже. И как Гаор быстро догадался, главным было не угощение, вернее, не его размер, тогда в камере каждому тоже по крошке пришлось, а то, что они вместе все, он с ними, и они с ним. И то, что в столовой сидели, теснились за одним, уже общим, столом. И если б не надзиратели за дверью, то и попели бы, да в будни не дают, и потому стали играть в загадки и скороговорки, когда один начинает, а другой с ходу подхватывает. И всё со смехом, шутками, подначками, и не обижая никого. Если на загадках он ещё худо-бедно, но справлялся, то на скороговорках Гаор даже пытаться не стал.

— Ну, чего ты, — переживала Киса, по праву сестрёнки устроившаяся на его правом колене, — ну Рыженький, ну ты ж рази не знашь?

— Не знаю, — смеялся Гаор, с изумлением ощущавший себя опьяневшим, хотя и глотка спиртного не то, что за столом, за все эти месяцы у него и во рту не было.

— А чо ты знашь? — не отставала Киса. — Ну, хоть чо, а? Ты, грят, песни душевные знашь.

Гаор невольно вздохнул.

— Сегодня петь нельзя.

— А ты стихи почитай, — вдруг сказал Ворон с лёгкой, непонятно над кем насмешкой.

Гаор удивлённо посмотрел на него. Что, и он захмелел?

— А это чего? — заинтересовались многие.

— Чо это, паря?

— Рыжий, а?

— Навроде песни?

— Вроде, — усмехнулся Ворон, — только не поётся, а говорится и на один голос. — И с непонятным вызовом. — Слабо́, Рыжий?

— Ой, Рыженький, — взмолилась Киса, — ну давай, а?

— Давай, — решительно тряхнул головой Гаор. — Тоже… старинные.

Стол выжидающе притих.

— Говорят, их и как песню можно, но я мелодии не знаю, а слова… вот.

Гаор говорил нараспев, и как помимо его воли, выстраивалась протяжная и даже чуть монотонная мелодия. Его не пытались поддержать, но многие шевелили беззвучно губами, проговаривая за ним слова.

Киса, прижавшись щекой к его плечу, шёпотом повторяла за ним, и её дыхание обжигало ему шею.

В глазах сидевших напротив Гаор видел слёзы и чувствовал, что у самого так же заволакивает глаза.

Гаор замолчал, и наступила зыбкая неустойчивая тишина.

— А повеселее ты не помнишь? — вдруг спросил Ворон. — Откуда это?

— В сборнике одном старом прочитал, — пожал плечами Гаор. — А ты? Знаешь их?

— Нет, — резко ответил Ворон.

Слишком резко, — отметил про себя Гаор, — что-то здесь не так.

— А вот это знаешь? — Ворон вдруг неожиданно ловко просвистел мелодию. — Слабо́ спеть?

Гаор изумлённо посмотрел на него.

— Ошалел? Я ещё жить хочу.

— Ладноть, — прервал их спор Старший. — Отбой скоро.

Все зашумели, задвигались, вставая из-за стола.

— Даа, душевно посидели.

— Здо́ровские песни знашь, Рыжий.

— А чо, ребя, свободно петь можно.

— Вот в выходной и попробуем.

— Рыжий, а вот после вьюги, как оно там дальше?

— Ну, счастливо, Рыжий, тебе и дальше…

Гаор пробился к Иволге. Она стояла рядом с Маманей и сразу, не ожидая его вопросов, сама сказала.

— Мы фишки сами у тебя взяли, долгу на тебе нет.

— Это столько и столького сто́ит? — не поверил Гаор.

Они рассмеялись.

— Раз так, то в три выдачи по синенькой ещё дашь.

— Дам, — кивнул Гаор.

Маманя укоризненно покачала головой, но спросила с улыбкой.

— И чего ты такой?

— Не люблю в должниках ходить, — серьёзно ответил Гаор.

— Никак нажёгся?

— Было дело, — кивнул Гаор, довольный таким оборотом. Ещё три синеньких он отдаст: он теперь куда больше получал.

В спальне, уже когда погасили свет, его вдруг кто-то спросил.

— Рыжий, а чо это? — и довольно удачно повторил мелодию Ворона.

— Жить не хочешь? — ответил вопросом Гаор.

— Это у кого там язык без дела болтается? — угрожающе спокойно спросил Старший, — ещё раз услышу, сам оторву!

Больше никто ни о чём не спросил, спальня заполнялась храпом и сопением. Гаор спокойно вытянулся под одеялом, расслабил мышцы. Смешно, но, кажется, он впервые вот так праздновал.

Склады, гараж, зал, то он один, то под ним трое, то пятеро, то опять десяток. Ну, точно, шило в заднице у Гархема. На хрена он его так дёргает?!

Но вдобавок ко всему, он и сам вляпывался. Ему ещё в училище говорили: инициатива наказуема! Так неймётся ему, дураку битому. Видно, мало били. Ну, стоит во дворе энергоблок, и мается возле него девчонка-продавщица, чуть не плачет, а старший продавец ей втык за что-то делает. Его какое дело?! Они свободные, он раб, старшего продавца из отдела техники он знает — та ещё сволочь! Чего ему до этой девчонки? Уволят её, так уволят. Так нет. Остановился.

Она посмотрела на него из-под радужного фирменного тюрбанчика зарёванными глазами с потёками чёрной туши на щеках.

— Чего тебе?

И тут Гаора будто кто за язык дёрнул.

— Я могу помочь, госпожа?

Она изумлённо хлопнула слипшимися от слёз и туши ресницами и… ответила.

— Он включается, но не работает.

— Госпожа прикажет посмотреть? — подсказал Гаор ей формулу.

— Да, — обрадовалась она. — Посмотри и сделай.

— Слушаюсь, госпожа, — ответил он.

Коробка от энергоблока тут же, в ней инструкция и схемы, а он идёт в гараж и инструментальный пояс на нём — посылали проверять чью-то машину на стоянку под административным корпусом — так что отвёртки и тестер при нём, а залезть в эту дуру ему давно хотелось, а то их чего-то слишком часто стали катать в зал и обратно из зала. И Гаор, не мешкая, приступил к работе.

Через переноску — её тут уже до него протянули — включил, проверил. Энергоблок фыркал, мигал лампочками и даже подрагивал, но явно не «фурычил», как говаривал сержант, преподававший им практику авторемонта. Гаор отключил энергоблок и стал вскрывать корпус.

Открылась путаница цветных проводов, медно-блестящих коробок и прочего. Гаор развернул инструкцию, нашёл электросхему и стал проверять блок за блоком. Продавщица растерянно топталась рядом, явно не понимая и даже не пытаясь понять его действий.

Гаор так ушёл в работу, что совершенно забыл о незаконченной машине в гараже. Какого хрена, сигнал проходит, а не фурычит гадина?! Это на месте, это… работает, это… чёрт, здесь же ещё блок должен быть, он-то куда делся?! Без него фурычить не будет, а сигнал тогда чего проходит? Индикаторы все на месте.

— Что здесь происходит?!

Этот голос, а, главное, явный гнев выдернули бы Гаора и из бо́льшей углублённости. Хозяин! Гаор сразу вспомнил, что незаконченной машиной был не очередной грузовик, а легковушка, и понял, что двадцать пять «горячих» будут слишком большим и незаслуженным везением. Выронив инструкцию, он выпрямился и застыл лицом к хозяину.

Сторрам был не просто разгневан, а в бешенстве.

Поняла это и продавщица. Сторрам смотрел именно на неё, и отвечать надо ей. Подставлять её Гаор не хотел, но если она скажет, что он сам навязался…

— Он, господин Сторрам, он включается, но не работает. Мне… мне велели его проверить, — закончила она шёпотом.

— Велели вам, а что здесь делает он?!

Сторрам не удостоил его даже взгляда, только небрежного кивка, от которого у Гаора сразу предательски зачесалась спина и по ногам пополз холодок.

Продавщица посмотрела на него, на Сторрама, снова на него и…

— Я приказала ему найти и устранить причину неисправности, — отчеканила она, вздёрнув подбородок.

Гаор незаметно перевёл дыхание. Но теперь Сторрам повернулся к нему, и он сразу застыл по стойке «смирно».

— Нашёл? — обманчиво спокойным тоном спросил Сторрам.

— Да, хозяин, — ответил Гаор.

— Устранил?

Гаор ещё раз перевёл дыхание, и… была не была, не он же напортачил при сборке.

— Это невозможно, хозяин.

Голос Сторрама стал почти ласковым.

— Это почему?

— Здесь блок регулировки не стоит. А провода закоротили. Вот он и… фыркает и не фурычит.

Продавщица хихикнула, тут же пришлёпнув себе рот ладошкой.

— То есть как, не стоит? — Сторрам будто не заметил, что в последней тираде его ни разу не назвали хозяином. — Показывай.

К удивлению Гаора, Сторрам вполне прилично разбирался в электронике и сразу схватил, в чём дело.

— Гархем, — негромко позвал он, задумчиво рассматривая внутренность энергоблока.

— Да, полковник.

Гархем возник как из-под земли, а может, он уже давно был здесь. Гаор с невольной опаской покосился на него и снова опустил глаза, ожидая распоряжений.

— Бланки рекламаций у вас? Благодарю. Все энергоблоки сюда. Рыжий.

— Да, хозяин.

— Проверяешь все подряд и заполняешь бланки. Дата, заводской номер, состояние и так далее. Подпись эксперта оставишь пустой.

— Да, хозяин, — Гаор взял протянутые ему пачку бланков и ручку.

— Вы можете идти в зал.

— Слушаюсь, — явно обрадовалась продавщица.

— Подождите, — остановил её Сторрам. — А почему вы решили использовать именно этого раба?

Гаор похолодел. Девчонка явно не знала, что ответить, и если сейчас ляпнет правду, что он первый заговорил с ней, то…

— Ладно, идите, — отпустил её Сторрам после нескольких показавшихся Гаору нескончаемых мгновений молчания и посмотрел на него. — Когда закончишь здесь, вернёшься в гараж и доделаешь машину.

— Да, хозяин, — облегчённо выдохнул Гаор.

— Приступай.

И опять Гаор оглянуться не успел, как перед ним вырос ряд энергоблоков. Ни хрена себе работёнка, тут не только до обеда, до ужина хватит, и на завтра останется. Ему ж каждый надо из упаковки вынуть, включить, выключить, вскрыть корпус, проверить, описать, закрыть и обратно упаковать. Вляпался он, надо признать, капитально. Да ещё в гараже машина на нём.

До обеда он сделал только три энергоблока. А их… с ума сойти, уже двенадцать, а эти уже не со склада, он помнит, сам эти номера в зал отвозил. Ну не хрена себе.

Заверещал звонок на обед.

— Ступай, — возник рядом Гархем, — после обеда продолжишь.

— Да, господин управляющий, — выдохнул Гаор, срывая с себя пояс и засовывая его вместе с пачкой бланков в пустую коробку.

На построение он успел вовремя и привычно встал рядом с Плешаком.

— Это к тебе, что ли, дурынды увезли? — шёпотом спросил Плешак.

Гаор кивнул. Ну да, чтоб Плешак уже чего-то не знал, невозможно.

— А ты один?

Плешак только горестно вздохнул в ответ.

Внизу в общей суматохе Гаор пробился к Старшему.

— Старший, я на дворе с дурындами этими…

— Знаю, — кивнул Старший, — Махотка к тебе подручным пойдёт на упаковку.

Гаор удовлетворённо кивнул. Ну, чтоб Старший чего упустил — такого тоже не бывает. И только сели за стол, заверещал звонок, и вызвали Старшего.

Новокупку привезли. Все высыпали в коридор и плотным кольцом окружили высокого светловолосого парня. Гаор невольно вспомнил, как его так же привели перед обедом. Но в отличие от него, парень был новокупкой, но не обращённым, а прирождённым, и потому хоть и с опухшим от пощёчин Гархема лицом, но чувствовал себя уверенно. Сразу поздоровался, сказал, из какого он посёлка, угнали на заводы ещё когда, на заводе работа́л.

— Ага, понятно.

— И куды его, Старший?

— Велели к Плешаку, пока Рыжий на дворе колупается.

— А ну за стол все, — строго скомандовала Мать. — Чего зеваешь, Старший? Куда положишь его?

— Грача на филиал увезли, — озабоченно ответил Старший, — его койку и займёт.

— На филиал говоришь, — сразу вмешался Мастак, — а не на торги случа́ем?

— Наша машина, на торги, так те свою присылают.

— Ну, тыды ничего.

Дав новенькому немного поесть, поинтересовались именем.

— Буланка, — ответил тот, — только ентот, управляющий, грит, есть уже такой, и велел Салагой зваться.

— Есть, — кивнул Булан, — я это. Рыжий, а ты чо лыбишься?

Гаор объяснил, что салагами в армии называют первокурсников, и вообще молодых солдат, но которые первоначальное обучение уже прошли.

— Пойдёт, — кивнул Старший, — по делу прозвище.

— Рыжий, — сразу заинтересовались, — а ещё тама как обзываются?

— Вечером узнаешь, — сразу оборвал Старший.

На построении Гаор привычно встал было к Плешаку, но между ними Старший втиснул Салагу.

— Ничо, Рыжий, — шепнул Плешак, — дурынды эти уделаешь, и опять мы вместях работа́ть будем. Нас-то трое таперя.

Гаор кивнул, хотя не так понимал, как предчувствовал, что на склад его теперь не вернут. Не будет Сторрам держать троих там, где двое справляются. Он покосился на Салагу. Вроде, ничего, нормальный парень, но если он на Плешака покатит, то придётся укорот давать.

Поднявшись по лестнице, он стремглав побежал к оставленным энергоблокам. Сзади топотал Махотка. «Хорошо, не Тукмана дали, — подумал Гаор — Махотка хоть соображает».

Вдвоём дело пошло и впрямь веселее. Махотка снимал и надевал упаковку и помогал ему вскрывать корпус. Руки у парня оказались ловкими, не колупался и не тянул, так что даже успевал совать нос во внутренности очередного энергоблока и слушать объяснения Гаора. Проверенные энергоблоки расставляли сразу в две шеренги: исправные отдельно от неисправных. Исправных было мало. Вернее, у них все блоки были на месте, но соединены так, что Гаор, характеризуя работников, полностью перешёл даже не на армейские, а на фронтовые обороты. Махотка только восторженно крякал и крутил головой.

— Научи, Рыжий, а?

— На хрена, чтоб им и родне их… Ты лучше другому учись. Вот, видишь, обрывки висят?

— Ага.

— Ты их и закручивай. Синие с синим и красные с красным. И изолентой сверху, чтоб такой же цвет был.

— Ага. Это мы, чтоб ток проходил?

— Верно. Без тока фурычить не будет.

— Рыжий, а чо это? Ну, ток?

Гаор озадаченно посмотрел на Махотку, почесал в затылке зажатой в кулаке отвёрткой и начал объяснение с заученной на уроках физики фразы.

— Это движение электронов в электропроводящей среде.

Махотка неуверенно ухмыльнулся.

— Это ты опять по-фронтовому загнул?

Гаор рассмеялся.

— По-научному. Ну, слушай.

Говорили они тихо, но без опасений. По делу же. Мимо то и дело кто-то проходил и пробегал, но их не дёргали. Гархем, как давно убедился Гаор, всё видел, всё замечал, был везде, но появлялся точно с окончанием работы, чтобы дать тебе следующую. Умудрился же он практически одновременно отправить его на обед и обработать Салагу.

Работая языками и руками, они медленно двигались вдоль ряда энергоблоков.

— Третьего бы нам, — вздохнул Гаор, заполняя бланк, — чтоб писал под диктовку.

— Ты быстро пишешь, — возразил Махотка, — я и не видел раньше такого, — и так вздохнул, что Гаор догадался.

— Сам-то умеешь?

— Да нет, откуда.

— Ну, хоть буквы знаешь?

— Я цифры различаю, — ответил Махотка, — уже здеся показали мне. Я ж прям из посёлка сюды попал. А ты вона как могёшь, — и попросил, — научи, а?

— Научу, — кивнул Гаор, быстро прикидывая, из чего ему смастерить тетрадь и где найти ручку или карандаш, — а сейчас, слушай и запоминай.

Совмещённый урок практической физики и электротехники был в самом разгаре. У Махотки оказались цепкая память и хороший глаз, значки в схемах он с лёта запоминал. Шеренга энергоблоков потихоньку разделялась на проверенные неисправные и проверенные и исправленные. Гаор понимал, что его ремонт, конечно, топорен, но что они теперь будут фурычить, был уверен, заполненных бланков уже больше чем незаполненных. И, кажется, он уже сообразил, каких блоков и почему не хватает, ну ловкачи, ну жулики, ха-арощая бы статья получилась про заводские прииски, или нет, как из электрореки намыть золотишка, ну да, ток течёт, потоки энергии, расхожие выражения, можно было бы обыграть…

Чья-то рука схватила его за шиворот, резко оторвала от раскрытого энергоблока и развернула. Гаор оказался лицом к лицу с высоким мужчиной в белой рубашке с галстуком и гладко выбритой блестящей головой. Раньше он его никогда не видел, в чём дело? Но сказать Гаор ничего не успел, получив сильнейший удар по лицу, сразу разбивший ему в кровь губы. За спиной испуганно охнул Махотка.

— Не смей, ты, мразь, ублюдок!

Новый удар. Конечно, рабу любой свободный — господин, но не настолько же! Гаор открыл рот, но промолчал. И потому что увидел в жгуче чёрных глазах мужчины настоящую ненависть, и потому что получил новый удар, от которого упал.

— Не смей! Учить вздумал?! Не смей учить!

Теперь его били ногами. Блестящими остроносыми ботинками. Конечно, это не армейские с подковками, но тоже неприятно. И бить этот тип умел. Гаор подтянул колени, защищая грудь и живот, закрыл руками голову, но его весьма умело развернули пинком в рёбра.

— Не смей, не смей учить! Дикарь, ублюдок! Знай своё место, тварь! Не смей учить! — бушевал мужчина.

Гаор не видел, как останавливались пробегавшие по двору рабы с тележками и контейнерами: не было такого, чтоб не надзиратель или охрана, а… хрен его знает, кто это, бил, да ещё так бил. Как уже несколько охранников и надзирателей направились к ним. Мужчина, яростно хрипя уже нечленораздельные ругательства, остервенело пинал скорчившееся у его ног тело в оранжевом комбинезоне. Побледневший до голубизны Махотка застыл изваянием, ни двигаться, ни даже соображать он сейчас не мог. Гаор молча перекатывался под ударами, стараясь, по возможности незаметно, подставлять наименее уязвимые и болезненные части тела. Так его били только на гауптвахте, и тогда он тоже отделался разбитой в кровь физиономией, что неприятно, но не смертельно, но откуда этого психа принесло на его голову?

— Ардинайл? — прозвучал голос Сторрама.

Пинать сразу перестали, и Гаор позволил себе осторожно раздвинуть закрывавшие лицо пальцы. Точно, Сторрам, Гархем, ещё какие-то, их он не знает, ну будем надеяться, что все вместе они его бить не будут.

— Вас уже известили об инциденте?

— Да, полковник. И я удивлён, почему вы позволили нарушить пломбы без нашего представителя.

— Это моё право, Ардинайл. Рыжий.

— Да, хозяин, — Гаор оттолкнулся от земли руками и встал.

Лицо его было покрыто кровью вперемешку с бетонной пылью.

— Ты всё проверил?

Гаор повёл взглядом по контейнерам, вытер рукавом разбитые губы, чтобы кровь не мешала говорить.

— Три штуки осталось, хозяин.

— Вы поручили эту работу…?! — мужчина так резко развернулся к Сторраму, будто собирался теперь ударить его.

Сторрам остался неподвижен, а Гаор еле заметно посторонился, чтобы не оказаться на пути психа, точно ведь псих: бить чужого раба. Пришедший в чувство Махотка неожиданно ловко и незаметно поднял и сунул в руку Гаору бланки и ручку, которые тот выронил после первого удара. Заметил движение Махотки только Гархем, но никак на это не отреагировал. С равнодушно спокойным лицом он стоял чуть сзади и сбоку Сторрама, держа руки в карманах и демонстрируя полное глубочайшее равнодушие.

— Любую работу, Ардинайл, я поручаю тому, кто с ней справляется. Рыжий, доложи результаты.

— Да, хозяин. Эти три теперь исправны. Там всё на месте, соединения были неправильные, пришлось перемонтировать. Эти семь без блоков регулировки, а в этих ещё и балансиры не поставлены.

— Что? — потрясённо переспросил Ардинайл. — Ты что несёшь? При чём тут балансиры?!

Гаор с плохо скрытой ненавистью посмотрел на него, краем глаза поймал выжидающее выражение лица Сторрама и позволил себе ответить.

— Балансир из серебряного сплава, а регулировка с золотым напылением… господин. По ноль семь пятьсот тридцать восьмой пробы, а серебра… — он запнулся, припоминая.

— В пересчёте на партию, — Сторрам улыбнулся, — вполне прилично. Ардинайл, вы думали, это остроумно? На что вы рассчитывали? Рыжий, описания сделаны?

— Да, хозяин, — Гаор протянул ему пачку бланков.

Но взял их у него Гархем, быстро просмотрел исписанные мелким и очень чётким почерком листы, на мгновение удивлённо шевельнул бровью и кивнул.

— Ступай в гараж, — сказал Сторрам, — к ужину закончишь машину.

— Да, хозяин.

— Ты с ним, — повелительный жест пальцем стронул Махотку с места.

— Да, хозяин, — выдохнул Махотка.

И бросился вперёд, догоняя, убегающего к гаражу Гаора.

— Неплохая выучка, — попробовал улыбнуться Ардинайл.

Сторрам с холодной насмешкой посмотрел на него.

— Оставшиеся три штуки осмотрят ваши люди, и баланс независимости будет соблюдён, не так ли?

Гархем посторонился, пропуская к контейнерам с энергоблоками троих приехавших с Ардинайлом техников.

— Вы собираетесь присутствовать? — спросил Ардинайл.

— Разумеется, — кивнул Сторрам, перелистывая переданные ему Гархемом бланки описаний. — Только в сравнении достигается объективность, не так ли?

Ардинайл, плотно сжав губы, промолчал.

Ничего этого Гаор, разумеется, не видел и не слышал, улепётывая к гаражу на максимальной скорости. На полдороге его нагнал Махотка.

— Хозяин с тобой велел.

Гаор на бегу посмотрел на него и улыбнулся распухшими разбитыми губами.

— Не робей, паря, бывает и хуже.

— Быват, — также на бегу согласился Махотка.

Раскрытая машина стояла там, где он её оставил этим сумасшедшим утром, и Гаор с ходу нырнул в неё. Махотка затоптался рядом, и Гаор погнал его к общему на весь гараж стеллажу за маслом, наскоро объяснив, сколько и какого цвета полосок должно быть на канистре. Махотка ничего не перепутал и принёс нужное.

Скорее всего в гараже уже знали о происшествии, потому что появление второго раба не вызвало никакой реакции, и никто Махотке не мешал бегать то за одним, то за другим. Объяснять, что тут, зачем и почему, Гаор не стал, опасаясь нарваться на ещё одного такого психа, и потому только шепнул Махотке.

— Вечером расскажу, а пока молчок.

Махотка понимающе кивнул.

К ужину они управились, Гаор сдал машину механику — Сторрам так и не появился, видно, с психом возится, успокаивает, а впрочем, ему по хрену что там господа голозадые делают — успел убрать инструменты в шкаф и как только донёсся сигнал на ужин, бросился к выходу. Почему-то на выходе из гаража, в отличие от залов или складов, никогда не обыскивали. Махотка ожившей и довольно громко топотавшей тенью бежал рядом.

Место Гаора возле Плешака было уже занято Салагой, а Махотка раньше стоял на другом конце, и Старший одним ловким пинком вдвинул их в строй уже рядом и, проорав положенную команду, побежал к Гархему сдавать рапорт. Гаор привычно встал в строевую стойку, даже не заметив, как Махотка неуклюже, но достаточно верно повторяет его движения, даже голову так же вздёрнул.

Пересчёт, обыск, запуск. Мимоходом брошенное ему Гархемом.

— С утра в гараж.

И его автоматическое.

— Слушаюсь, господин управляющий.

И, наконец, можно скинуть комбез, пропотевшее бельё, натянуть кажущиеся сейчас чистыми штаны и рубашку и, главное, умыться, смыть корку из засохшей крови и пыли. И бегом в столовую.

У входа его перехватывает Матуха и, требовательно крутя ему голову, осматривает лицо, облегчённо вздыхает.

— Нет, обошлось. По нутру сильно пришлось? Он тебя, грят, ногами пинал.

— Пустяки, Матуха, — рассмеялся Гаор, — хуже бывало.

— Ну и спасибо Мать-Воде. Иди, ешь.

Как всегда за ужином ждали всех, чтоб начать сразу. А пока выясняли у Рыжего, с чего этот чмырь к нему прицепился?

— Рыжий, за что это он тебя так?

— Я Махотку физике учил, — весело ответил Гаор.

— Чему?! — изумились соседи.

— Физике, — повторил Гаор, — и электротехнике. Чтобы он в технике разбирался.

— А, это чтоб и он мог по-умственному работа́ть?

— Ну, дело стоящее.

— Давай, Махотка, лови, пока дают.

— Махотка, тебя подручным, что ли, к Рыжему поставили?

— Да, — ответил, усаживаясь на своё место, Старший. — Рыжий, в гараже теперь будешь работа́ть. И Махотка с тобой.

— Это чего ж, — заволновался Плешак, — навовсе его со склада снимают?

— У тебя теперь Салага будет.

Старший принял переданную ему миску с кашей и разговор прекратился.

Но возобновился после ужина. Впервые на общей памяти отлупцевали мастера, а что Рыжий мастер по технике было всеми признано, за то, что учит подсобника. Махотку заставили повторить всё, что наговорил Рыжий, Гаор поправил перевранное и объяснил непонятное, и все пришли к выводу, что энтот голозадый точно псих. Ничего такого опасного Рыжий не говорил. Вот если бы он… начавшего тираду Клювача, выделявшегося длинным и будто свёрнутым книзу носом, прервали дружным в несколько голосов цыканьем. Так что Гаор не смог услышать, какое знание считают голозадые опасным. Но зарубку в памяти сделал.

— А вот я на заводе работа́л, — начал Салага, — так там у нас был, он всех учил. Сам мастер, так к нему нарочно подсобников ставили, чтоб выучил. Он всё мог, с ним даже энтот, — Салага с натугой выговорил, — конструктор-экспериментатор со всем уважением говорил, как скажи со свободным.

— Прирождённый? — скрывая волнение, спросил Гаор.

— Не, — мотнул головой Салага, — обращённый, три луча в круге.

— И давно ты его видел?

— Нуу, я уж, — Салага оттопырил губы, припоминая, — я совсем мальцом был, только из посёлка, сейчас-то двое торгов уже прошёл. А он уж седой совсем тогда был, даже звался так, — и вздохнул, — сейчас в Ирий-саду небось.

— Нет, — покачал головой Гаор, — я с ним на торгах в одной камере был.

Несколькими вопросами уточнили, что и впрямь говорят об одном и том же человеке, и Салага обрадовался.

— Вот здорово! А куды его с торгов не знашь?

Гаор покачал головой.

— Знаю только, что он с бригадой своей ушёл, и что за пятьдесят тысяч их купили.

— Ну, тады ишшо поживёт, — согласились слушавшие их, — таки деньжищи скоро не отработать.

Потом у Салаги стали выяснять, кого ещё он где встречал, может знакомцы или родичи, али земели найдутся, А Гаор пошёл к Матуне искать чем писать и на чём писать. Удивительно, но ему повезло. Он нашёл небольшой полурулон светлых почти белых бумажных обоев — один край, правда, был сильно мятый, но его можно срезать — и россыпь полувысохших фломастеров. К сожалению, не водяных, а на спирту, так что размочить не удастся. Ну да на первое время ему хватит, а там ещё чего-нибудь придумает.

— Ты чего это задумал, Рыжий? — спросила наблюдавшая за его поисками Матуня.

— Махотку учить буду, Матуня. Чтоб вслепую не тыкался, — весело ответил Гаор.

— Дело, конечно, — кивнула Матуня. — Только ты всё это перед отбоем ко мне обратно занеси и положи где подальше, чтоб не на виду, а ты бы знал.

И, видя его изумление, засмеялась.

— Ты чо, Рыжий, думашь один псих такой? А ежели по тумбочкам шмонать начнут, а у тебя там неположенное? А? Мы почему, пока вы работа́ете, тумбочки ваши проверяем? А чтоб не залетели вы по-глупому. Мастак, знашь, сколь прятал своё, пока ему не разрешили при себе держать? То-то.

Гаор медленно кивнул. Да, об этом он не думал, дурак, открыл бы тыл и матерей подставил.

— И часто шмонают, Матуня?

Матуня вздохнула.

— Не угадаешь, когда им приспичит. У тебя-то порядок пока.

— А вот пачка пустая у меня лежит, ничего?

— Её хозяин тебе при всех подарил, ничего не сказали.

Гаор поблагодарил Матуню и пошёл в спальню мастерить тетрадь и прописи для Махотки.

А когда уже прокричали отбой, и погасили свет, в темноте кто-то, вроде Юрила, сказал.

— Ты, Рыжий, всё-таки поаккуратнее, не при всех учи, и не в полный голос.

— Да, — согласился ещё кто-то, — не любят они, чтоб мы знали чего.

— А Махотке чаще по шее отвешивай, ну будто злобишься, тады не прицепятся, — посоветовали с другого конца спальни.

И Гаор не выдержал. Фраза эта возникла у него ещё днём, когда он перекатывался под пинающими его ботинками и слышал истошный крик: «Не смей учить!» — но не хотел он добивать Ворона. А сейчас…

— Ворон, — позвал он, — спишь?

— Нет, — почти сразу откликнулся Ворон.

— Так кто Крейма-Просветителя убил? Дикари неблагодарные, которых он грамоте учил и просвещал, или это всё-таки кто другой был? Сомнения у меня, понимаешь, возникли, ба-альшие сомнения.

— Замолчи, — испуганно ответил Ворон. — Замолчи!

— Крейм-Просветитель? — немедленно переспросил чей-то бас, — а это кто?

Гаор уже открыл рот, но его неожиданно опередил Асил.

— Это Кремень-Светоч, у нас о нём по сю пору песни поют.

Гаор медленно поднёс ко рту кулак и заткнул им сам себе рот, чтобы не ляпнуть чего неподходящего. И тут, тоже неожиданно, откликнулся снизу Полоша.

— И у нас сказывают, как Кремень-Светоч по земле ходил и людей учил, а убили его змеи огненные, он их от посёлков на себя отманил и в болото завёл. Сам сгинул, а людей спас.

Огненные змеи, выжигающие посёлки… на себя отвёл… нет, ему этого и записывать не надо, и так намертво впечаталось. Кремень-Светоч, первое слово похоже на Крейм, а второго он совсем не понял, чёрт, он теперь же не с Плешаком, у кого спросить, чтоб не нарваться?

— Спите, мужики, — негромко сказал Старший, — всё завтра.

Гаор вытянулся на спине, устало бросив руки вдоль тела. Всё завтра? Да. Знают Асил, Полоша… у них и спросит. Крейм-Просветитель — Кремень-Светоч против огненных змей. Убить и свалить на саму жертву. Знакомый почерк. Двести лет прошло, и ничего не изменилось, но… но значит, и срока давности нет. Ни у убийства, ни у подлости. Завтра он начнёт четвёртый лист.

Знать бы, где упасть, так соломки бы подстелил. А если и знаешь, да соломки нет?

Работая в гараже, бегая по разным поручениям — и оттуда его дёргают — в залы, на склады, ещё куда-то, Гаору теперь часто приходилось сталкиваться с внешней охраной. То его остановили и стали выяснять, где он служил и за что попал в рабы, то прицепились, какого он года выпуска из общевойскового и где именно был на Валсе. Хорошо, хоть без битья обходилось. Но самое неприятное, что во внешней охране была та сволочь-спецура. Не уволили его, на что в глубине души Гаор сильно надеялся, так что… А тут, Гархем потребовал везти его в город, и как раз сволочуга выпускала и впускала их машину. Гаор был за рулём, рядом сидел Гархем, гадина даже откозыряла и каблуками щёлкнула, но он видел, каким внимательно холодным, в самом деле змеиным взглядом, окатили его из-под козырька форменной фуражки с эмблемой Сторрама вместо кокарды. Так что… Как он слышал от Туала? «Мужайтесь, худшее впереди». Туал сопровождал этой фразой каждое извещение о штрафе. Хорошо сказано. Главное — правильно.

Но думать всё время об этой сволочи Гаор не мог и не хотел. Надо жить. И радоваться, что живой, здоровый, что можешь выкурить лишнюю сигарету — он теперь получал не меньше красной и синей фишки в неделю, что неделя обошлась без «горячих» и даже «по мягкому» ни разу не огрёб, что от синяков давно не осталось и следа, что из приоткрытой двери вещевой тебя, именно тебя окликает ласковый женский голос, что есть сестрёнка, и именно к тебе подходит Губоня узнать, не против ли ты, что он с Кисой сговаривается, а то она всё на тебя, Рыжий, ссылается, мол ежели брат позволит, то пускай, и ты с нарочитой строгостью под общий дружеский хохот говоришь, что ежели обидишь сестрёнку, то враз всё оторвёшь и губы в ниточку вытянешь. А Махотка уже все буквы выучил и слова разбирает, и нос дерёт, что ему разрешили не просто подержать, а и подкрутить кое-что в машине. И сделана давно задуманная штука.

Ему всё-таки удалось найти у Матуни сломанный механический карандаш и починить его. Помучились они с Мастаком, как следует, думал, не получится ни хрена, прикидывал уже, где ему в гараже стырить ручку и как протащить её через обыск, но… хорошо, что не пришлось. И он разрезал ту подаренную Сторрамом коробку, одну из больших картонок с обратной белой стороны расчертил на клетки, из другой и боковинок вырезал кружки́, и получились совсем как настоящие шашки. Сначала он играл с Вороном, а остальные болели, держали на победителя и учились вприглядку. А потом и сами заиграли. Правда, всё шашечное хозяйство теперь держали у Матуни. Её полки не шмонают. Да и не он один, многие хранили у Матуни то, что могло и не понравиться надзирателям.

Иногда Гаору становилось страшно, настолько у него всё хорошо сейчас, но тревожиться впустую он не хотел. Когда припрёт, тогда и трепыхнёмся. Пока тебя жареный петух не клюнул, живи и жизни радуйся.

Темнело теперь поздно, и на выходных до ужина свет во дворе не включали, что позволяло бегать и гулять по всему двору, кроме, понятное дело, фасадного. И тепло совсем, многие гуляли, как и работа́ли, в одних комбезах на голое тело или даже в рубашках и штанах.

И Гаор вышел на двор в рубашке и штанах, без белья, сбросив его сразу, как снял после работы, в ящик для грязного. К его разминкам и отжиманиям, а он всё продолжал их делать, давно привыкли, и то, что он вместо ловиток на трубе своей крутится, ни вопросов, ни тем более осуждения не вызывало. Махотка, который теперь за ним хвостом и после работы ходил, даже с девками теперь меньше валялся — некогда ему стало — и сюда за ним припёрся.

— А энтому научишь?

— Давай, — согласился Гаор.

Вреда не будет, а насчёт пользы… посмотрим. Силы у Махотки хватало, и подтягивания у него пошли. И тут… что-то, то ли шум на большом дворе изменился, то ли сердце у него ёкнуло, но он бросил Махотку висящим на вытянутых руках и побежал туда. Махотка немедленно спрыгнул и припустился следом.

На большом дворе все стояли и смотрели куда-то в сторону ограды. Было ещё совсем светло. Он влетел в толпу и стал пробиваться вперёд, ещё не зная, что там, но тревожась всё сильней и сильней.

— Рыжий, не психуй, Рыжий, — кто-то попытался придержать его за плечо.

Он одним движением освободился, продолжая пробиваться, ввинчиваться в толпу.

Пробился. И увидел.

Свободное открытое пространство основного пандуса, и внизу, ближе к воротам, стоят пятеро из внешней охраны. Трое без оружия, видно, сменились, а двое с автоматами. И среди них та самая сволочь, спецура. Стоит чуть впереди, поигрывает дубинкой. Она-то у него откуда? А вон ещё надзиратель с ними, без дубинки, значит, у него взял, зачем? Что задумал, гад? А к ним идёт, медленно неуверенно девчонка в оранжевом комбинезоне и с повязанным вокруг пучка волос на макушке красно-розовым лоскутком. Киса?!

Гаор рванулся вперёд. Но жёсткая ладонь Матери пригвоздила его к земле, стряхнуть её руку он не посмел. С другой стороны от него стал Старший, а сзади засопел Асил.

— Не психуй, Рыжий, — жёстко сказала Мать. — Завсегда охрана с девками балуется. Не убудет от неё.

— Стой, как стоишь, — тихо сказал Старший. — Сам залетишь и всех подставишь.

— Там же… — выдохнул Гаор.

— Не слепые, видим. Стоять!

Широченные ладони Асила сзади легли ему на плечи, мягко, но властно потянули назад, в толпу. Пружиня, напрягаясь всем телом, Гаор пытался противиться этой силе.

— Путь стоит, — сказала Мать, — лишний шум будет. Только вперёд его не пускай.

Нажим немного ослабел. Гаор стоял теперь со всеми в напряжённом ожидании.

Вот Киса подошла, остановилась в трёх шагах. Зачем? Сволочь взмахом дубинки приказывает ей раздеться. Что, при всех насиловать будут?! Сволочь, шлюх городских ему мало?! И тут он с ужасом понял, что задумала сволочуга и зачем дубинка, и что означают эти жесты охранников. Спорят. На спор дубинкой зашибить. Огонь-Вседержатель, лишь бы не по хребту. Тогда, на гауптвахте, тоже охрана спорила, кто с одного раза штрафника в беспамятство уложит. Лишь это, не дура же, Киса, крикнуть ей, чтобы сразу падала? Нет… Нет! Не-е-ет!

Но он уже видел, что не об этом спор. Что Киса послушно вылезла из комбеза и ботинок и встала перед ними, и эта сволочь по-прежнему без слов, только взмахами дубинки заставила Кису встать перед ними согнувшись на прямых ногах и касаясь вытянутыми руками земли. «Столик». И сволочь заходит сбоку, так, чтобы видели, и спорщики, и столпившиеся наверху рабы, он и на них играет, заносит над головой дубинку как топор и с коротким горловым выдохом бьёт по ослепительно-белой девичьей спине.

Вскрикнула ли, падая, Киса, Гаор не услышал, не понял. Какая сила смогла вырвать его из хватки Асила и швырнуть вниз по пандусу к лежавшему на сером бетоне в немыслимом страшном изломе телу, сразу ставшему маленьким и по-мёртвому жалким.

С ходу упав на колени, Гаор схватил Кису за плечи. Жива?! Сволочь, позвоночник сломал, нет…?

— Киса, где больно, Киса?

Киса медленно открыла зелёные, тускнеющие, словно выцветающие глаза.

— Рыжий, мне не больно, Рыжий, я боюсь…

Подтягивая её к себе, пытаясь приподнять, Гаор не так видел, как ощущал, что от пояса Киса уже мертва. Сволочь, её за что?! Он поднял голову и увидел ненавистное улыбающееся лицо.

— Вот так, — бросил тот через плечо остальным, — гоните деньги. Я ж обещал одним ударом. А это никак фронтовик прибежал. Вот и отлично. Спорим, мне одной пули на две головы хватит? Ну, на недельную, кто рисковый?

Не отводя от него глаз, Гаор подтянул Кису, положив её голову себе на плечо, затылком к поднимающемуся стволу. «Одной пулей? Хрен с тобой! У Огня встретимся, я тебя там подожду, ты здесь не задержишься, а там поговорим на равных. Огонь нас рассудит». Но вслух он говорил другое.

— Ничего, Киса, ты только потерпи чуть-чуть.

— И всё кончится? — вздохнула, обвисая на нём, Киса.

— Да, — твёрдо ответил Гаор, — всё кончится, сестричка. Ты только потерпи немного. Это не больно, Киса. Когда прицельно, то не больно.

— Рыженький, — тоненько заплакала Киса, — я боюсь, Рыжий.

— Не бойся, — голос Гаора был по-прежнему спокоен. — Я с тобой, мы вместе, Киса, потерпи.

Почему-то было очень тихо, и всхлипывания Кисы и твёрдый голос Гаора звучали особенно отчётливо. И так же отчётливо Гаор видел побледневшие лица охранников, застывшего в рывке к ним — ему-то зачем? — надзирателя, насмешливую улыбку и холодно блестящие глаза спецовика, и чёрный кружок пистолетного дула, медленно, как вслепую, нащупывающую наилучшую траекторию. Тянет время, хочет помучить? «Дурак, Киса не видит, а мне не страшно. Но если ты промахнёшься по мне, то тебе тогда конец, я тебя живым уже не выпущу».

— Нет, фронтовик, это ты слишком быстро помереть хочешь, мы ещё поговорим. Ты у меня поползаешь, сиделец из Чёрного Ущелья.

Ствол чуть-чуть сдвинулся, щёлкнул курок, ослепительная вспышка от выстрела в упор, и… стрелком спецовик был классным. Пуля чётко вошла в голову Кисы, словно взорвав её, забрызгав лицо и руки Гаора кровью и ошмётками мозга, но его самого не задела.

Раздался неясный гул, охранники вскинули автоматы, целясь вверх, над головой Гаора. Но ему было уже не до этого. И вообще ни до чего.

Бережно опустив на бетон тело Кисы с раздробленным черепом, он выпрямился во весь рост, медленно поднял к горлу руки, одним рывком от воротника вниз разорвал на себе рубашку и отбросил её назад. И полуголый, залитый кровью, пошёл на охранника. Тот пятился перед ним, держа наготове пистолет и нащупывая стволом то его голову, то грудь, но почему-то не стрелял.

От ворот бежали с автоматами наготове охранники, выстраиваясь в цепь. Но автоматы были нацелены вверх, на медленно двинувшуюся вперёд толпу. Стояла та же тишина, и в ней вдруг медленно прорезался страшный утробный горловой рёв, в котором не было уже ничего человеческого. Это, не сознавая уже ничего, закричал Гаор.

Выждав момент, когда ему целили в лоб, Гаор кинулся вперёд, поднырнув под возможную пулю. Охранник успел выстрелить, но пуля прошла над головой Гаора, а его тело уже врезалось во врага, отбросив его назад и вниз. Зажав мёртвой хваткой правую руку противника, отведя её в сторону и не давая вывернуть кисть и выстрелить себе в бок, Гаор остервенело бил головой в лицо противника. Правой рукой и локтем он блокировал его другую руку. Тот бился под ним, пытаясь если не сбросить с себя, то хотя бы перевернуться и оказаться сверху. Гаор наваливался, вдавливая, впечатывая его в бетон, ему удалось коленом ударить врага между ног, тот захрипел, но сознания не потерял, и, понимая, что руками ему не дотянуться, что как только он освободит хоть одну руку, тот победит, Гаор вцепился зубами в его горло.

Когда и откуда появился во дворе Гархем, никто потом не мог и даже не пытался вспомнить. Просто вдруг он возник в пространстве между толпой рабов и сцепившимися в смертной схватке рабом и охранником, невозмутимо огляделся, не спеша, подошёл к борющимся, наступил на откинутую в сторону руку охранника с зажатым в ней пистолетом, прямо на кисть, потому что запястье сжимали закостеневшие в усилии пальцы раба, достал из кармана пальто небольшой пистолет с врезанной в рукоятку наградной пластинкой, перехватил его за ствол и, наклонившись, ударил рукояткой по рыжему лохматому затылку. Оба тела, вздрогнув, застыли. Аккуратно подцепив носком ботинка под рёбра, Гархем откатил верхнего. Теперь они лежали рядом, оба, залитые кровью, и, казалось, мёртвые. По прежнему спокойно Гархем убрал ногу с руки охранника, забрал его пистолет, оглядел и спрятал в карман пальто. Оглядел рукоятку своего — не испачкана ли она — и убрал пистолет. Мельком поглядев на оцепеневшую толпу рабов, Гархем начал распоряжаться.

Короткими скупыми жестами и даже кивками и взглядом он подзывал нужных и отдавал приказы.

— Охрану на периметр… Мешок, упаковать и на утилизацию. Носилки и в санчасть, скорую пока не вызывать… В «ящик» на трое суток…

И подчиняясь его командам, охранники бегом вернулись к воротам и разбежались по наружным постам. Два надзирателя принесли чёрный пластиковый мешок на молнии, заложили в него окровавленное девичье тело, закрыли молнию и утащили волоком. Два охранника принесли носилки, взвалили на них тело охранника и унесли в сторону домика охраны. Ещё два надзирателя подошли к третьему телу. Один из них наклонился и расстегнул на нём брюки. Взяв за руки, они поволокли его, сдирая бетоном с него одежду, к рабскому корпусу, прямиком на толпу. Люди невольно шарахнулись в стороны, образовав проход. Удовлетворённо кивнув, Гархем по-прежнему тихо и спокойно скомандовал.

— За ноги.

Надзиратели немедленно выполнили приказ.

По толпе прошёл неясный гул, но люди остались стоять на месте. Когда надзиратели скрылись за дверью, Гархем нашёл взглядом Старшего и кивком подозвал его. После еле заметной паузы Старший подошёл и встал перед Гархемом, глядя ему в глаза.

— Тряпки убрать, кровь замыть, а в остальном режим обычный.

— Да, господин управляющий, — с трудом разжал губы Старший.

— Ступай.

— Да, господин управляющий, — повторил Старший, поворачиваясь и медленно возвращаясь к остальным.

Убедившись, что все приказы выполнены, Гархем ушёл. Опять потом никто не мог сказать, куда.

Было ещё светло, и время до ужина оставалось, но рабы сразу ушли вниз. Только трое уборщиков замывали из шлангов кровавые лужи и полосы на пандусе: где лежала Киса, где была схватка, и где лицом вниз волокли Рыжего. Да ещё двое замывали такую же кровяную полосу внутри, через холл к верхней надзирательской. Замыв и убрав шланги, вёдра и тряпки, они ушли к остальным.

…Сознание возвращалось медленно, и он никак не мог понять, что с ним и где он. Он лежит, окружённый, сдавленный со всех сторон жёстким холодным металлом или камнем, болит голова, саднит разбитое лицо, боль во всём теле… его избили? Кто? Когда? Где он?.. Не шевельнуться, не поднять рук… завал? Чёрное Ущелье? Сиделец из Чёрного Ущелья… Кто посмел сказать ему это? Кто?! Гадина, спецура… Он рванулся в бешенстве, но жёсткие твёрдые стены словно сжались и ещё сильнее сдавили его… Саркофаг? Он в в саркофаге?! Без погребального костра?! Заживо?! Нет!.. И снова боль во всём теле и темнота. Он давно не видел такой темноты, только… нет! Киса… за что?! Гадина, сволочь, за что?!. И снова его сдавливает, не даёт шевелиться, дышать… Нет, не возьмёте, гады, гадина, не придушу, так загрызу, нет!..

Дежурившие надзиратели сидели на своих местах и только изредка косились на стоявший у стены продолговатый чёрный ящик, когда оттуда доносился хриплый, но не жалобный стон.

— Смотри, бушует ещё.

— Скоро затихнет.

— Думаешь, выдержит?

— Поспорим?

— Нет, с меня хватит. Один уже доспорился.

В дежурку вошёл Гархем. Оба надзирателя вскочили и вытянулись по стойке «смирно».

— Можете идти отдыхать, — спокойно сказал Гархем.

Надзиратели молча щёлкнули каблуками и вышли. Гархем подошёл к ящику, прислушался и осторожно ткнул носком ботинка в стенку. Донёсся хрип. Гархем удивлённо покачал головой: однако, какая живучесть! — и вышел из надзирательской, аккуратно выключив за собой свет и заперев дверь своим ключом. Теперь в санчасть и посмотрим, что с тем. Внизу уже спокойно. Надо же, на грани бунта были, чудом не сорвались.

В спальнях было тихо, как никогда не бывает в выходной вечер. Молча и без вкуса поужинали и теперь без толку толкались в коридоре и спальнях. Случившееся было слишком страшным и необычным. Впервые на их памяти раб пошёл на господина, взял того за горло.

— Говорят же, зубами, дескать, рвать буду, вот он и…

— И не за себя, за другого…

— Сестрёнкой она ему была…

— Да, за сестрёнку как за матерь пошёл…

Старший сидел на своей койке, угрюмо глядя в пол. Он удержал, не дал всем сорваться вслед за Рыжим туда, вниз, на ненавистные рожи, а стоило… удерживать?

Рядом тяжело сел Асил.

— Прости, Старший, не удержал я его, — Асил вздохнул, — и как он вывернулся?

— Его б никто не удержал, — скривил губы в невесёлой усмешке Старший, — слышал же. Зверь в нём проснулся. Человеку зверя не удержать.

Асил снова вздохнул.

— Не знашь, на сколько его?

— На трое суток, — Старший схватил широко открытым ртом воздух и справился, переборол подступившие к горлу рыдания.

— Сволочи, — Юрила стукнул кулаком по загудевшему стояку, — тут после суток не откачаешь, а на трое… Лучше бы пристрелили.

— Вот сходи и попроси, — резко ударил их женский голос.

Мужчины вздрогнули и обернулись к незаметно подошедшей к ним Матери. Она строго осмотрела их.

— Старший, Махотка с кем завтра пойдёт? Одному ему в гараже делать нечего.

— Гархем скажет, — отмахнулся Старший.

— Завтра Гархему не до нас будет, ему хозяину отчёт сдавать. Ты решай.

— Не могу, Мать, — жалобно попросил Старший, — не могу. Побратались мы с ним в Новый год, на сердце своё я его взял. Не могу, дай ты мне…

— Чего? — безжалостно перебила Мать. — Пойти и рядом с ним лечь? Не дам. Ты Старший, сто душ на тебе, это помни.

— Брат он мне! — бешено крикнул Старший и заплакал.

— А мне сын, — возразила Мать, — мне не больно, думашь? Я и дочь, и сына за раз потеряла, и тебя теперь терять? А остальных куда? Так все в Ирий-сад и явимся?! За ради этого он сволочь зубами грыз, зверю своему волю дал? Ну?!

Старший молча плакал, спрятав лицо в ладони. В спальне стояла мёртвая тишина. Мать протянула руку и погладила Старшего по голове.

— Обумись, Старший. Взялся большаком стоять, ну так и стой, нельзя тебе слабину себе давать. А об Рыжем… постель его не убираем пока, ждать его будем. Кису мы отвоем, а об нем молчать будем.

Старший с усилием поднял к ней мокрое, залитое слезами лицо, уронил на колени руки.

— Думашь, Мать…? Трое суток ведь…

Мать вздохнула и пожала плечами.

— Кто знат, Старший, Мать-Вода с ним, может и пронесёт его.

— А есть Мать-Воде доступ к нему? — спросил Асил.

— Ну да, — Юрила с надеждой смотрел на Мать, — закрыто там-то, ящик двойной, чтоб никакого доступа.

— Захочет Мать-Вода, так её не остановишь. — Мать усмехнулась, — вода, она себе щёлочку да дырочку везде найдёт.

— Ладноть, — Старший сдёрнул с изголовья полотенце, вытер лицо и встал, заглянул в лицо Матери, — попроси́те матерей набо́льших к нему, а?

— Не учи, где сам не знашь. Ты своё дело сполняй, а наше мы сами справим.

Мать оглядела спальню, внимательные, полные робкой надеждой лица.

— Поздно уже, отбой скоро. Нам-то жить всё равно надоть.

И вышла.

Выйдя из санчасти охраны, где спал после перевязок, успокаивающих и обезболивающих уколов охранник, Гархем посмотрел на небо. Погода завтра будет хорошая, надо вывезти к дороге киоски с мелочью, должен прийти груз уже к летнему сезону… но надо известить полковника, что «глазастый» дурак ничего не понял. К сожалению, подобные всегда неправильно понимают вежливость. Рабов удалось успокоить, охрана будет молчать, надзиратели — также не проблема. Подумать только, как может навредить один дурак, недаром его выгнали, ведь обычно «глазастые» не демобилизуются, к жизни они совсем не приспособлены.

Не спеша, Гархем прошёл по пандусу, где уже высохли следы внеочередной уборки, и вошёл в корпус рабского комплекса, кивнув охраннику у входа. Сегодня исправная смена, но после такого инцидента надо даже не так проверить, как подстраховать.

Не заходя в верхнюю надзирательскую, Гархем спустился вниз.

Увидев его, оба надзирателя вскочили и вытянулись в струнку. Гархем кивнул им, разрешая стать вольно.

— Ну?

— Тихо, господин Гархем. Дали отбой, свет погашен в соответствии с распорядком.

— Даже не поют? — удивился Гархем.

Один из надзирателей приоткрыл дверь, ведущую в жилой коридор, и они услышали.

Одинокий женский голос нараспев выговаривал непонятные слова, и ему не так вторили, как поддерживали низкие мужские голоса.

— …уж ты доченька моя милая, уж растила я тебя, вскармливала, вскармливала да вспаивала, любовалась я тобой, красавицей, да закрылись твои ясны глазыньки, листвяного цвета майского… ты пошто меня здесь бросила, не взяла с собою в путь-дороженьку, что во Ирий-сад ведёт-уводит всех… не догнать тебя мне, моё дитятко…

Гархем слушал так внимательно, что один из охранников не выдержал и тихо спросил.

— Вы… понимаете?

— Это похоронная песня, — пожал плечами Гархем, — вряд ли, конечно, вой осмысленный, но… пускай. Скоро они сами замолчат. Если это вас раздражает, закройте дверь. На сегодня инцидентов хватит.

Охранники понимающе кивнули. Разумеется, никаких своих соображений они не высказывали и вопросов не задавали, но когда Гархем ушёл, они закрыли дверь, чтобы не слышать непонятное и от того ещё более страшное унылое пение.

— Вот заведётся такая сволочь, — сказал один, — и всем от неё только неприятности. И почему его сразу не уволили?

Второй вместо ответа молча показал раскрытую правую ладонь.

— Во-во, там они творили, что хотели, и здесь…

— Ну, положим этому теперь, — не выдержал молчания второй, — надолго хватит.

— Выжил он?

— Гархем подоспел, а то бы загрыз его парень, — надзиратель усмехнулся. — Нас, войсковиков, до точки доводить тоже опасно, зубами рвём, где оружия нет.

— Да, сам дурак, нарвался.

— Напросился, — поправил собеседник, — ты вспомни, бывало, и там напрашивались.

— Бывало. Но неужто избавились мы от него?

— Сторрам такого урона не потерпит. Как-то ещё волосатики завтра на работу выйдут.

— А! — первый пренебрежительно взмахнул рукой, — повоют и всё. Кишка у них тонка, по серьёзному за дело взяться.

— Или до точки ещё не дошли, — задумчиво ответил второй. — Сегодня, когда они всей толпой попёрли, думал уже всё, конец. Ну, скольких я уложить успею? А остальные так по тебе и пойдут.

— Ладно, хватит, давай выпьем что ли?

— Чаю?

— Пока Гархем не лёг, другого нельзя. Посмотри, как они там?

— Успеется.

Надзиратели принялись за чаепитие.

Кису отвыли, и в спальнях наступила тишина, обычная ночная с храпом, сопеньем, стонами и сонным бормотаньем, но сегодня ко всем этим привычным звукам добавились всхлипывания. Плакали многие.

…темно, почему так темно? Он ослеп? Выжгло глаза? Вспышка перед глазами и темнота… лицо горит, будто содрали кожу. Глаза, целы ли глаза?.. но поднять руку невозможно, со всех сторон холодный твёрдый металл, он почему-то знает, что это металл, а не камень, что это не завал в Чёрном Ущелье. Откуда? Знает и всё. Он… кто он?.. Гаор Юрд… старший сержант… нет, не то, это не то… Рыжий… да, он Рыжий… тоже не то… нет… М а́терино имя… Как мать звала? Мать… моя мать… как звали? Не помню… ничего не помню… холодная тяжесть на груди, давит, не даёт вздохнуть… больно… тяжело дышать…

Он захрипел, теряя сознания в безуспешных попытках вдохнуть, шевельнуться, и специальные пружины, отзываясь на его судороги, плотнее прижали к нему пластины, умело выгнутые по контуру человеческого тела.

Наступило беспамятство, но он продолжал биться, пока окончательно не потерял сознание и застыл в мёртвой неподвижности. Время текло неощутимо и незаметно, вернее, его вообще не было…

Выслушав Гархема, Сторрам озабоченно сжал губы и так посидел, обдумывая дальнейшее.

— Да, — наконец, принял он решение. — Благодарю, Гархем, вы всё сделали правильно.

— Благодарю, полковник.

— Не за что. Его пистолет у вас?

— Да, если вы думаете об отпечатках…

— Нет, я не собираюсь давать делу столь официальную окраску. Умышленное уничтожение чужого имущества — вполне подходящая статья.

— Но он хочет…

— Он может хотеть что угодно, Гархем. Нанесённый им урон должен быть восполнен, и если он не хочет годами выплачивать мне компенсацию за причинённые им убытки, то согласится на мои условия.

— Он не согласится, полковник. Я ему достаточно доходчиво всё объяснил, — Гархем позволил себе улыбнуться, — меня бы понял любой раб, даже поселковый дикарь.

Сторрам тоже улыбнулся.

— Да, я согласен с вами, Гархем, среди них много гораздо более сообразительных. Я не собираюсь его уговаривать. Просто нужен другой объясняющий. Чьи слова дойдут лучше.

— Вы знаете его?

— Да, Гархем. Я уже связался с ним и, разумеется, он не отказал мне в маленькой и необременительной для него услуге.

— Когда?

— Завтра. Пригласите этого идиота-спецуру, — Сторрам всё-таки сорвался, но Гархем сделал вид, что не заметил, и Сторрам, мгновенно овладев собой, продолжал уже спокойно, — ко мне в двенадцать.

— А…

— Третий, — Сторрам улыбнулся, — и главный собеседник пройдёт через магазин. Больше инцидентов нет?

— Нет, полковник, работа бесперебойна.

— Отлично.

И они перешли уже к чисто производственным и финансовым проблемам.

Трое суток. Сегодня кончаются первые. Ни шума, ни веселья обычного вечернего отдыха. Лежат на койках, чинят одежду, в умывалке молча курят без обычного трёпа. Слишком страшным, небывало страшным был выходной. Убивали и умирали и раньше, каждый такое не такое, но видал. И трупы, и как живого трупом делают. И такие сволочи надзиратели попадались, но чтоб такое…

Мастак, разложив свои инструменты, сидел среди них, праздно сложив на коленях руки. Бесцельно бродил по спальне, зачем-то трогая стояки, Тарпан. Лежал у себя на койке, спрятав голову под подушку, Зуда. Аккуратно заправленная, как никто больше не умел, койка Рыжего, словно притягивала всех, но взглянув на неё, тут же отводили глаза. Слишком несбыточна надежда. Что там сутки, на час в ящик запирали, так когда оттуда вынимали, уже не в себе были, один, грят, сутки пролежал, так и ослеп там и умом тронулся. Его как выпустили, так в тот же вечер в печку и увезли. А здесь трое суток. Может, он и помер уже там, так ведь даже ни обмыть, ни отвыть по-людски не дадут.

Ворон лежал на своей койке, закинув руки за голову и разглядывая испод верхней койки. Не было ни горя, ни отчаяния, только усталость. Хотя работа у него сидячая, по специальности, но тело ломит, будто он опять весь день мешки таскал. И в голове ни одной мысли, серая пустота.

Старший вернулся из умывалки, оглядел тихую, будто и впрямь покойник тут же лежит, спальню и решительно тряхнул головой.

— Ворон, — позвал он.

— Ну, — ответил, не поворачивая головы, Ворон.

— Поспрошай Махотку.

— Что?! — Ворон изумлённо сел на койке, — ты о чём, Старший?

Повернули головы и остальные. Стоя в проходе между койками, Старший оглядел всех лихорадочно блестящими глазами.

— А чо, Ворон? Ты по умственной части работа́ешь, пока Рыжего выпустят, и позанимайся с Махоткой, а то он на хрен всё перезабудет.

— А чо, Старший, — встал Мастак, — думаешь, вернётся Рыжий?

— Без надежды жить нельзя, — ответил за Старшего Ворон, — иди сюда, Махотка, — и заставил себя улыбнуться бледными губами. — Зря, что ли, тебя Рыжий учил? Нельзя чтобы пропало.

Махотка оторопело посмотрел на него, сглотнул слюну и кивнул.

— Раз надоть… — протянул он.

— Пока койку убрать не велели, жив Рыжий, значит, — убеждённо сказал Старший, — так и нечего по нему как по мёртвому.

— И то правда, — кивнул Асил. — Сволочь эту видел кто?

— Не, — откликнулся Губоня, — я на дворе работа́л седни, слышал, охрана трепала, что так там у них в этой…

— Санчасти, — подсказал Ворон.

— Во, точно, тама и лежит.

— Кто на дворе, в оба глядите, чтоб мимо не прошёл, — сказал Старший.

— Не учи, — откликнулся Юрила.

— Махотка, — с притворной строгостью позвал Ворон, — иди сюда, раз сказано.

Кто-то даже хохотнул, глядя, как Махотка неохотно слезает со своей койки и идёт к Ворону.

Проходя к своей койке, Старший искоса посмотрел на койку Рыжего. Да, пока убрать не велено, значит, живой. Ну и будем этого держаться.

…темно, нечем дышать, хочется пить, это не завал, что это?..

Упрямо шаг за шагом, стараясь лежать неподвижно — что каждое шевеление только усиливает нажим, он сообразил быстро — сберегая силы для дыхания, Гаор восстанавливал прошлое. Он уже вспомнил, кто он, что он раб, Рыжий, куплен Сторрамом, что был выходной, что он дрался с этой сволочью… И опять сама мысль, что не успел, не додавил, не загрыз, заставила его сжать кулаки и рвануться в бессмысленном порыве. Темнота ответила холодным сжатием и слабым звоном, похожим на пружинный. Иногда он шевелился, чтобы услышать этот звон и убедиться, что не оглох. Безнаказанно можно было только шевелить пальцами ног и слегка рук. От неподвижности и тесноты тело немело, и тогда любое движение вызывало боль. Но пока болит, ты живой. Значит…

…ничего, надо выдержать… Седой говорил… всегда есть более страшное… опять прав Седой… такого ещё не было… такого с ним ещё не делали. Темнота… здесь так темно, или он ослеп?.. если ослеп, то конец, печка… нет, врёте, не сдамся, нет! Он забился в бессмысленных попытках освободиться, ослабить нажим… Опять нечем дышать, кружится голова… тело содрогается в неуправляемых судорогах, из пересохшего горла хриплый… не стон, нет, рычание… И опять темнота беспамятства…

Дежурный надзиратель, слыша этот хрип и звон, озадаченно покачал головой. Надо же, вторые сутки пошли, а жив, и даже шевелится. Силён парень!

От домика наружной охраны по главному пандусу не спеша поднимались двое. Оба в камуфляже, в фуражках с эмблемой Сторрама вместо кокарды. Но один с автоматом, в чистой аккуратной форме, у второго оружия нет, лицо покрыто синяками, на шее свежая белая повязка. Он шёл медленно, со звериной насторожённостью оглядываясь по сторонам. Его более молодой спутник, несмотря на автомат, явно чувствовал себя неуверенно и старался соблюдать дистанцию.

Стоя у окна, Сторрам внимательно следил за ними. Рядом с ним стоял молодой мужчина. Гаор сразу бы узнал в нём того хозяина «коробочки», но сегодня Венн Арм был не в полевой форме без знаков различия, а в хорошем, явно не готовом, а пошитом на заказ костюме, незаметного серого цвета.

— Забинтованный?

— Да.

— Я не думаю, что будут затруднения, но благодарю, что обратились ко мне.

— Вы любите оказывать бесплатные услуги? — улыбнулся Сторрам.

Венн улыбнулся в ответ.

— Бесплатных услуг не бывает. Но я благодарен вам потому, что каждая услуга — это связи, кто знает, — тон его стал подчёркнуто философским, и комичная серьёзность тона сгладила жёсткий смысл слов, — что, когда, кому и от кого может понадобиться. Мир непредсказуем.

— Вы правы, — кивнул Сторрам. — Мне обязательно присутствовать?

— Вы начнёте, полковник. Если он примет ваши предложения, отлично, если нет… оставите нас вдвоём.

— Разумеется. Досье вам оставить?

— Я просмотрел, но пусть лежит для солидности. Такие часто боятся не самой информации, а факта её фиксации. Кстати, как парень?

Сторрам пожал плечами.

— Не интересовался, но, кажется, ещё жив.

Венн кивнул.

— Я просмотрел и его карту, ещё армейскую. В Чёрном Ущелье завалы обычное явление. Он выдержал там пять смен. И был только контужен и легко ранен.

— И оставался в строю?

Венн пожал плечами.

— Раненых оттуда не эвакуировали. Кто мог, оставался в строю и, если выживал, то выходил. Кто не мог, погибал и оставался там навсегда. Ого! Смотрите!

За разговором они пропустили начало, и теперь понять, каким образом двое охранников оказались в узком проходе-тупике между стеной складского корпуса и сдвоенным рядом тяжёлых контейнеров, было невозможно. Деваться им было некуда, а по единственному свободному проходу на них, набирая из-за естественного уклона скорость, катилась высоко нагружённая чугунной посудой тележка.

— Побьют посуду — выпорю, — мрачно пробурчал Сторрам.

— Разумеется, — согласился Венн, наблюдая за происходящим с азартом спортивного болельщика.

Молодому охраннику с трудом удалось сдвинуть один из контейнеров, образовав нишу, которую тут же занял забинтованный, а молодому пришлось прыгать на контейнер. Тележка с неслышным через стекло, но хорошо представимым грохотом пронеслась мимо них и, врезавшись в стену склада, остановилась.

— Мимо, — с явным сожалением в голосе констатировал Венн.

— Выпорю, — пообещал самому себе Сторрам. — Как вас представить?

— Только по званию. Ну, хотя бы… капитаном. Майор его насторожит, а лейтенант в моём возрасте не внушает уважения.

— Согласен, — улыбнулся Сторрам. — Надеюсь, больше их ловить не будут, а то ведь всё переколотят.

— Сплошные убытки, — поддержал его Венн. — Никогда не нанимайте ветеранов, если не знаете точно, в какой части они служили. Не обижайтесь, с «глазастыми» случаются и худшие варианты.

— Чужой инфаркт не спасает от своей зубной боли.

— Неплохо, — искренне улыбнулся Венн, — если вы не против, беру. Сколько с меня?

Сторрам улыбнулся.

— Примите в качестве торговой скидки-подарка. Слава Огню, вошли, вряд ли мои секретарши будут обливать его чернилами, а клерки бить счётами по голове.

— А хотелось бы, — вздохнул Венн, проходя в угол, чтобы оказаться за спиной вошедшего, и усаживаясь там в кресло.

Сторрам занял своё место за письменным столом.

Трое рабов в оранжевых комбинезонах в мрачном молчании разбирали получившийся завал из чугунных сковородок, гусятниц и обломков тележки, не выдержавшей сочетания тяжести и удара об стену. Рядом стоял отчаянно ругающийся надзиратель.

— Обалдуи, дикари волосатые, ни хрена толком сделать не можете!

Судя по выражению лиц рабов, они были на этот раз полностью согласны с надзирателем.

— Много разбилось? — вышел из-за контейнеров Сторрам.

Надзиратель щёлкнул каблуками и вытянулся. Светлобородый бригадир тройки грузчиков выпрямился и глубоко вздохнул.

— Так оно не очень, хозяин, пощербило малость, ну и тележка значитца… да стену покарябало.

«Так, — вздохнул про себя Сторрам, — новая тележка, ремонт стены, и посуду в уценку, действительно, сплошные убытки».

— Пять «по мягкому» каждому, — распорядился Сторрам, — получите вечером.

— Да, хозяин, — нестройно откликнулись три голоса.

Сторрам оглянулся и подозвал оказавшегося неподалёку Старшего.

— Немедленно убрать это безобразие! Посуду к оценщику.

— Да, хозяин, — гаркнул Старший и исчез.

— А вы, — Сторрам посмотрел на надзирателя, — проверьте третий пандус, почему там скопление?

Надзиратель убежал, размахивая дубинкой. Старший привёл ещё три двойки дворовых, которые стали расталкивать и растаскивать контейнеры, причём некоторые оказались почему-то сцепленными, подкатили новую тележку и на неё перегружали посуду. Убедившись, что бо́льшая часть посуды уцелела, Сторрам пошёл дальше.

Оглянувшись, Старший шёпотом выругался.

— Ну, дурни, чтоб вас так и поперёк, простого укорота не сварганили. А теперь его и на третьем не перехватишь.

Тарпан только вздохнул в ответ.

— Пять «по мягкому» это ничего, — сказал Губоня.

— Дурень, — Старший слегка врезал ему по затылку, — кабы вышло, я бы хоть на три по двадцать пять лёг.

— Это ты загнул, Старший, — возразил Тарпан, — столько человеку не выдержать.

— Рыжий выйдет, спросишь у него, сколько ему эта сволочь тогда ввалила, и как он выдержал, — бросил, уже убегая, Старший.

Тарпан снова вздохнул и поднял очередную гусятницу.

— А ты как, — спросил Клювач, — веришь, ну что Рыжий… вернётся?

— Верь не верь, а гада этого сегодня ловить надо, — ответил вместо Тарпана откатывавший контейнеры Зайча. — Говорили, тройную стенку ставь, так нет, ни хрена, и двойной хватит, ну, хватило?!

— Он теперь сторожится будет, — вздохнул Губоня.

— От Судьбы в подпечек не спрячешься, — ответил, уходя с контейнером, Моргаш.

На рабочем дворе кипела работа, и, несмотря на все старания надзирателей, вокруг административного корпуса то и дело возникали скопления контейнеров и тележек.

В кабинете Сторрама приятная прохлада, за окном, если смотреть сидя на стуле, весеннее яркое небо.

— Итак, — Венн оторвался от окна и повернулся к сидящему на стуле посреди кабинета охраннику, — вам предлагают увольнение с выплатой положенной зарплаты за отработанное время, а вы настаиваете… повторите свои условия.

Охранник насторожённо следил за ним зло сощуренными глазами. С самого начала всё пошло не так, как он рассчитывал. Сторрам даже не стал с ним разговаривать, а просто предложил, нет, объявил об увольнении за умышленную порчу хозяйского имущества и ушёл. Он только и успел сказать, что не согласен, а дверь за Сторрамом уже закрылась. И в кабинете вдруг — как из-под ковра вынырнул, — оказался этот… штатский капитан и начал.

— Побеседуем? — и приглашающим жестом стул посреди кабинета.

И теперь сиди как на допросе, а капитан ходит, мотается по кабинету, и голос его то сзади, то сбоку. Ещё бы лампу в глаза — и готов перекрёстный допрос.

— Итак?

— Мне разбили лицо, выбили зубы, — охранник тронул повязку на шее, — ранили в шею. Я требую оплаты лечения, компенсации за увечья и…

— И… — с интересом спросил из-за его спины капитан.

— И выдачи напавшего на меня раба, — твёрдо ответил охранник.

— Выдачи? — задумчиво переспросил капитан. — Интересно, и кому?

— Мне. Я сам рассчитаюсь с ним.

— Понятно.

Капитан подошёл к столу, взял и перелистал одну из лежавших там папок, удивлённо присвистнул.

— Однако… Вы работаете с осени, сейчас у нас конец весны, и за это время… нарушения распорядка, ссоры с сослуживцами, вмешательство в работу других участков, пребывание в нерабочее время на чужом участке… бурная жизнь, что и говорить. Припадки ярости, неадекватная реакция на происходящее… Кстати, вы демобилизовались по какой статье? Неуживчивость или неадекватная реакция? Ну и конечно, последний инцидент. — Капитан жестом искреннего сожаления развёл руками. — Умышленная порча чужого имущества, ничего не поделаешь. Вы ведь убили эту девчонку вполне умышленно, кстати, можно даже вменить и явную жестокость, даже садизм.

— На меня напали, и меня же увольняют?! — вспылил охранник.

— Кто на вас напал? — заинтересовался капитан. — Девчонка-рабыня с перебитым вами позвоночником?

— Рыжий раб! Он набросился на меня, он хотел убить меня!

Капитан улыбнулся.

— Ну, я бы сказал, что у него были на это причины. Но… но по показаниям ваших сослуживцев, уже, правда, бывших, он не нападал на вас.

— Что?! Как это?!

Капитан сочувственно покивал.

— Я понимаю, вы испытали стресс, возможно, состояние аффекта, я не психиатр и не берусь уточнять, если захотите, обратитесь к специалисту. Но события развивались так. После окончания смены, вы сдали табельное оружие, но не ушли, а стали вмешиваться в работу начальника ночной смены, указывая ему, как надо расставлять патрульных. Вам предложили покинуть караульное помещение. Вы вышли, были уже в несколько возбуждённом состоянии, стали предлагать странные пари. Спорить с вами никто не стал, двое из вашей смены пытались вас успокоить и увести, но вы отобрали у надзирателя дубинку и подозвали девчонку-рабыню. Кстати, ваши сослуживцы здесь не остановили вас, считая, что вы хотите разрядиться сексуальными действиями, что вполне объяснимо. И когда вы заставили её раздеться и встать в позу для анального контакта, это их даже несколько успокоило, хотя и покоробило. Но вам никто, включая рабов, не препятствовал. Далее. Вы ударом дубинки перебили ей позвоночник, а потом добили выстрелом из личного пистолета в упор. Потом вы отошли от неё, упали и стали биться в судорогах, подойти к вам просто побоялись, ведь вы всё ещё держали пистолет и могли непроизвольно выстрелить. Да-да, — капитан снова кивнул. — Именно так всё и было. Все свои увечья вы нанесли себе сами. Вы не дошли до газона и бились в припадке на бордюре пандуса, а он гранитный. Сочувствую, но помочь не могу.

— Нет, — прошептал охранник, с ужасом глядя на него, — нет! На меня напали! Рыжий…

— Ах да, рыжий раб, видимо вы ещё что-то… м-м, воспринимали, но… неадекватно. Рыжий раб действительно подбежал, но не к вам, а к умирающей девчонке и держал её на руках, пока она умирала. Потом он рвал на себе рубаху, что-то кричал, и вошёл в запретную для рабов зону охраны периметра. За что и наказан. Повторяю, все свои увечья вы нанесли себе сами, и потому никакой компенсации быть не может.

— За шею я тоже сам себя укусил?!

— Врач подтверждает повреждения кожного покрова, но не берётся классифицировать причину повреждения. Человек так не кусает! У него зубы иначе устроены! — голос капитана на мгновение обрёл начальственные нотки и тут же насмешка. — Или вы сейчас скажете, что рыжий раб был волком-оборотнем?!

Охранник вспомнил страшное залитое кровью лицо, оскаленные зубы, сморщенную верхнюю губу в тёмной щетине, отливающие жёлтым глаза и, невольно поёжившись, кивнул, но тут же взял себя в руки.

— Что вы из меня психа делаете? Всё было не так! Он напал на меня! А вы…

Капитан снова сочувственно покачал головой.

— Можно подумать, у вас есть к нему что-то личное. На весеннем празднике вы пытались его застрелить. Ещё раньше, придравшись к какому-то пустяку, неадекватно интенсивно избили, кстати, это тоже можно квалифицировать как попытки уничтожения чужого имущества. Являлись в нарушение распорядка в место ночного содержания рабов и звали его, чуть ли не поединок хотели устроить. Чего вы с ним не поделили? Эту девчонку-рабыню? Судя по его реакции, он был действительно к ней привязан, но рассматривать раба как сексуального соперника… это уж слишком. И кстати, тоже характеризует вас не с лучшей стороны.

Охранник в бешенстве вскочил.

— Сидеть!

Резкая как выстрел команда бросила его обратно на стул.

— Почему вы его защищаете? — прошептал охранник, у него вдруг сел голос: таким стало ещё недавно приветливое лицо странного капитана.

— Идиот, я тебя, дурака и психа «глазастого» защищаю. — Жёсткий командирский тон, никакого сочувствия, откровенное презрение, что страшнее злобы. — Ты понимаешь, что если Сторрам даст ход делу, то всплывут все твои художества? Ты же на дембеле и трёх месяцев подряд нигде не проработал, а полиция с радостью повесит на тебя все нераскрытые убийства, и ты ахнуть не успеешь, как получишь клеймо.

Капитан вдруг мгновенным движением оказался рядом и навис над ним, целясь ему в лоб пальцем как стержнем для клеймения.

— Сколько ты проживёшь на шахтах? Если доедешь до них! Идиот.

— Нет! Этот раб…

— Дважды идиот! — капитан вдруг улыбнулся и опять резко сменил тон. — А что? А если и в самом деле… пофантазируем. Спецовик, вооружённый, опытный, тренированный — и безоружный раб. И спецовик позволяет подойти к себе вплотную, взять себя за горло, повалить, избить и укусить за шею. И при этом не делает ни одного выстрела. Интересно, как на такую историю отреагируют другие спецовики? Может, стоит им рассказать такую версию? А? Могу помочь.

— Нет, вы не сделаете этого!

— Почему? — с прежним благодушным интересом спросил капитан.

— Вы не знаете…

— Чего? Болван, ты так ничего и не понял?

Охранник судорожно перевёл дыхание и, будто видел впервые, оглядел капитана.

— Вы… вы оттуда?

— Ну-ну, — капитан весело хмыкнул, — попробуешь произнести вслух, или всё-таки хочешь жить?

— Но… но я…

— Идиот, — подчёркнуто безнадёжно вздохнул капитан, — ну почему вся спецура такая упёртая? И главное там, где не надо. Ты что же, думал, у спецуры дембель есть? Всё, надоел ты мне. Иди в бухгалтерию, получи выходное пособие, и чтоб тебя на дневной переход* рядом больше не было. Всё было так, как я сказал, понял? А попробуешь по-другому вякнуть и вообще пасть открыть… рассказать, что с тобой твои же бывшие соратники-сослуживцы сделают, или сам догадаешься? Всё, пошёл вон.

Обмякший, будто из него вынули костяк, охранник встал и поплёлся к двери, остановился.

— Подбодрить? — насмешливо предложил капитан.

— Меня там убьют, — угрюмо сказал охранник.

— В бухгалтерии нет, а на дворе… а на хрена спецовик, что уворачиваться не умеет? Пройдёшь — твоя удача, подохнешь… — капитан негромко и очень искренне рассмеялся, — коллеги помянут. Выпьют за встречу у Огня. — И по-командирски. — Марш!

Команда вытолкнула охранника за дверь.

Венн Арм с наслаждением потянулся, сцепив руки на затылке, и распахнувшийся при этом пиджак на мгновение открыл наплечную портупею с кобурой под мышкой. А неплохо было сделано. Пустячок, конечно, но приятно. Такой милый, достаточно профессиональный пустячок. А ведь этот идиот так до конца ничего и не понял. Клеймо он себе на лоб, конечно, заработает. Удивительно прямо, как они глупеют на дембеле. Видимо, привыкли к безнаказанности и не могут перестроиться. Ну и Огонь с ним. Зато отношения со Сторрамом теперь налажены. Взаимные услуги — великая вещь. Особенно когда они не запротоколированы.

Венн оправил пиджак и подошёл к окну. Оглядел великолепную панораму рабочего двора, пандусов и лестниц. Неплохо придумано и великолепно сделано. Ага, а вон и ловушки для охранника. Что ж, для полудикарей без военного и другого образования вполне прилично. «Кого вы защищаете?» Идиот. Кого угодно, но не тебя, кому ты нужен, дерьмо спецурное?! А парень этот, Гаор Юрд, бастард Юрденала, проданный отцом в рабство за долги наследника рода Гарвингжайгла Юрденала… извини, парень, но тебя подвела твоя кровь, без тебя от генерала Юрденала было не избавиться. Хороший ты, видно, парень, и классный автомеханик, и вояка славный, если сумел голыми руками так спецуру уделать, но… слишком много проблем решалось твоим рабством. Целых три. Отставка генерала спецвойск по столь позорному поводу, а значит, можно убирать всех, кого Юрденал поставил на командные посты, и начать вполне серьёзное реформирование всей системы спецвойск, это первое. Уж слишком жёстко Юрденал их под себя сделал. Перекрыты в зародыше и на ранних стадиях многоходовые операции Юрденала, а значит, целые рода и семьи теперь в безопасности, это второе. Ну и личные интересы коллеги-соратника, у которого свои сугубо личные счёты с генералом, это третье. Жаль, парень, что ты такой. Будь ты сволочью, вроде своего отца и кровного брата, мне было бы легче, но убрать Яржанга Юрденала, отправить его живым в небытие — это слишком важно и, в конечном счёте, благородно. Не так много, вернее, очень мало подобных операций, я потому и разозлился так, когда понял, кто ты, рыжий раб-автомеханик. Но раз ты такой, то есть и четвёртое, парень. Ты вряд ли даже подозреваешь, какую роль уготовил Юрденал тебе в своих планах. Поняв, ты бы наверняка отказался, а было бы уже поздно. А так совесть твоя чиста. И всё, что я могу сейчас для тебя сделать, это убрать отсюда эту не просто сволочь, а дурака, что гораздо хуже просто сволочи, чтобы ты мог и дальше жить, рабом, но жить, тискать по закоулкам девчонок-рабынь, обманывать надзирателей… ну и какие ещё радости в рабской жизни? Но главное — генерал Юрденал теперь никому неопасен, волк с вырванными зубами, лишённый власти и своего войска. Если б я был уверен, что тебя это обрадует, я бы сообщил тебе. Живи, парень. Ты, похоже, везде выживешь.

Ага, идёт. Ну-ка… нет, чёрт, ты смотри, какой всё-таки сообразительный, когда о шкуре речь. Девчонкой из бухгалтерии прикрылся. Странно, но аборигены никогда не трогают женщин. Видно, брезгуют, не считая достойными противниками. Иного объяснения просто не придумаешь. Сколько приходилось разбираться, и всегда одно и то же: могут убить надзирателя, управляющего, охранника, даже хозяина, но не было случая, чтобы тронули их жён или дочерей.

Убедившись, что охранник вышел за ворота, Венн Арм покинул кабинет Сторрама.

…темно, тяжело дышать… надо расслабиться и не дёргаться попусту, как в завале, когда неосторожным движением рискуешь обрушить на себя свод. Терпи, откопают. А если нет?.. нет, нет… не дамся, нет…

Он уже вспомнил всё и понял, что это его наказывают за нападение на охранника, сволочи, могли бы и пристрелить попросту, а им… нет, если они ждут, что он их просить будет, нет, не дождутся, нет… Ему казалось, что он кричит, но получался только хриплый сдавленный рык.

Иногда ощущал странные колебания, как в завале при падении чего-то тяжёлого рядом или близком разрыве и не сразу догадался, что его, вернее, ящик пинают, скорее всего, ногами. Ни хрена, выдержу. Что не додушил, он тоже вспомнил. Кто-то его ударил сзади по голове. Не дали, гады, ладно, выйду, начну, я его подстерегу, встретимся.

Он дёрнулся, и тело сразу забилось в неуправляемых и очень болезненных судорогах, обычное дело в многочасовом завале. Он переждал приступ и попытался расслабиться, но мешал сдавливающий его металл. Сволочи, — с холодным отстранением подумал он, — надо же до такого додуматься. Вот значит, что это, «ящик». Больше суток не выдерживают. Да, если нет опыта, то с катушек слетишь быстро. Но однажды он уже пролежал почти в таком же больше суток, если точно… тридцать два периода с долями. В гораздо более неудобной позе. Самое противное, в таком завале, когда нет возможности шевелиться, это необходимость ходить под себя. Но удерживать, это тоже… риск. Однажды он видел, как погибал парень, которого откопали слишком поздно, от разрыва мочевого пузыря. Нет, лучше вонь, чем… чем… сознание стало уплывать, и он уже не может бороться с этим…

Перед самым ужином прибежала Вячка, которую после обеда вместо работы в зале сегодня отправили мыть полы в обеих надзирательских и вообще убраться, где укажут.

— Ой, бабы, — влетела она в кухню. — Маманя, Матуня, где вы все, девки, ой, такое, такое…!

Вячка захлёбывалась, пытаясь рассказать всё сразу, поэтому у неё получалась дикая несуразица.

— Да не трещи ты, — остановила её Маманя, — толком говори.

— Ой, матушки, ой мамочка моя ро́дная! Тут такое… а они… ну и прямь… слышала я… а тут он…

Маманя даже плюнула с досады. Тут пора на стол накрывать, вон уже по лестнице топочут, а от дурёхи толку не добьёшься.

В кухню быстро вошёл, почти вбежал Старший.

— Ну, — сразу схватил он за плечи Вячку, — слышала что?

— Ага-ага, — закивала Вячка.

Язык у неё стал опять заплетаться, но Старший так её тряхнул, что она заговорила вполне внятно.

— Я мыла тама, ну в верхней, а он, ну ящик у стены стоит, большой такой, и хрипит тама, унутрях. Я, значитца, поближе, а тут энти, ну надзиратели, и один, ну потыкал его, ящик, сапогом, а оттуда прямь как рычит ктой-то, а другой говорит, что ужасть какой живучий попался, и вонища оттудова, как в унитазе когда забьёт, они отошли, значитца и ругаются, а тут один ещё припёрся, и грит, что сутки ещё терпеть, а там погнали меня, ну я и…

— Ладноть, — отпустил её Старший, — живой, значит, несёт его Мать-Вода.

Толпившиеся вокруг закивали, заулыбались, пересказывая друг другу услышанное от Вячки.

— Иди, Старший, — подтолкнула его Мать, — чего ты за ужин в рабочем, что ли, сядешь?

— Иду, Мать, — весело ответил Старший.

После ужина они собрались у Матуни. Матери, Старший, Асил, Юрила, Мастак, позвали ещё Ворона.

— Такое дело, — начала Мать. — Рыжий жив, получается, завтра вечером выпустить его должны. Как думашь, Ворон, ты самый умственный у нас, отчего люди в ящике слепнут?

— От темноты, — ответил Ворон.

И видя, что его не поняли, стал объяснять.

— Там темно, совсем темно, так?

— Ну, раз двойное железо, то так, — кивнул Мастак.

— Ну вот, а когда из темноты сразу на яркий свет, то глаза не выдерживают.

— Так что? — задумчиво спросила Матуха.

— Сразу ему глаза чем-нибудь тёмным завязать.

— Сразу не получится, — покачал головой Старший, — пока его от верхней до нас доведут…

— Вряд ли он сможет идти, — перебил его Ворон, — трое суток без движения… тело онемеет.

— Значит, волоком опять, — кивнула Мать, — либо лицом, либо затылком о ступени побьют.

— Это ладноть, — сказала Матуха. — С глазами-то что?

— Можно ему как-то дать знать, чтобы зажмурился и не открывал глаз? — спросил Ворон.

Асил, Юрила и Старший одновременно покачали головами.

— Попробую из девчонок кого подослать, — с сомнением в голосе сказала Мамушка.

— Полы там седни мыли, — возразил Старший, — завтра не нарядишь туды никого.

— Я попробую, — сказала Маманя, — по хозяйству разное быват, может, и получится.

— Ладноть, — кивнула Матуха, — с энтим ладноть. Ещё что? Тело немеет, говоришь?

— Да, — кивнул Ворон, — и ещё, раз там железо, то там холодно.

— Застудиться может, — понимающе кивнула Матуха, — ну с энтим справимся.

— Парильню сделаем, — сразу сказал Старший.

— Не знаю, — пожал плечами Ворон, — ванну бы горячую, конечно, лучше, чтобы сразу и согреть, и тело расправить, но здесь это невозможно.

— А ванна это что? — спросил Мастак.

Ворон грустно улыбнулся.

— Вроде таза, но большого, чтобы человек там целиком поместился.

— Даже и не видела таких, — покачала головой Матуха.

— Можно и в шайках, — сказал Мастак, — ну, по частям греть.

— Да, — сразу подхватил Ворон, — хотя бы руки и ноги одновременно, а грудь и спину сразу растереть.

— Это-то сделаем, — радостно сказал Старший, — запросто.

— Запросто! — язвительно передразнила его Мать. — Кто седни эту сволоту упустил? Цельный день по двору шлялись, «по мягкому» да «горячих» наработали, а она целенькой за ворота упёрлась.

Старший смущённо покраснел.

— Ничо, Мать, — загудел Асил, — не последний день, пымаем.

— Последний, — возразил Ворон, — его уволили, сегодня он получил расчёт и больше не придёт.

— Тьфу! — даже сплюнула от досады, Мать, — упустили, кметы недоделанные.

Мужчины виновато понурились.

— Ну и хрен с ним, — сказала Матуня, — об Рыжем речь, ну пропарим его, а дале?

— Дальше? — Ворон не слишком уверенно пожал плечами. — Не знаю, наверное… тёплое бельё, под двойное одеяло, напоить горячим и чтоб спал до упора, — и смущённо улыбнулся, — моя бабушка так все болезни лечила, на врача у нас денег никогда не было.

— Кто лечил? — переспросила Матуха.

— Бабушка, мать отца, она с нами жила, — Ворон, всё ещё смущённо улыбаясь, оглядел молча уставившихся на него, как впервые увидевших, людей, — весь дом в руках держала.

— Так ты нашенский выходит, — удивился Юрила. — А мы тебя за голозадого держали. Чего ж молчал?

— О чём? — удивился Ворон.

— Ладноть, успеется с энтим, — остановила их Мать, — Так значитца с Рыжим и сделаем. Лишь бы он ещё сутки продержался, и чтоб нам его отдали, а там мы уж вытащим. Маанька, есть тёплая пара?

— А то нет, — фыркнула Маанька, — и одеял, навалом Надоть, хоть в три завернём.

— Питья сделаем, и чаю, и трав заварим, — кивнула Маманя, — а вот спал, чтоб до упора… Это когда его выпустят, да во сколь дёрнут. Работа́ть-то пошлют его занепременно, а гараж, не склад, не поспишь за штабелями.

— Старший, тут никак?

Старший вздохнул.

— Если Гархем сам его куда не пошлёт, дневальным оставим, или…

— Ко мне на склад нарядишь, — сказал Мастак, — а Типуна вон к Тарпану или ещё к кому перекинешь, чтоб не заметили.

— Ладноть, — кивнул Старший. — Лишь бы дотянул он, а это мы всё сделаем.

Посчитав дело решённым, да и время позднее, отбой вот-вот, разошлись по спальням.

Укладываясь на свою койку, Ворон улыбнулся, что он-то думал Рыжему помочь сберечь себя, остаться дуггуром, а получается совсем наоборот. Из-за Рыжего он сам стал нашенским. Смешно. Он так и заснул, улыбаясь, чего с ним не случалось последние лет двадцать, если не больше.

…темнота и тишина… аж в ушах звенит. Или это от голода? И пить, пить, пить… не проси, не радуй… пить, я уже не могу… о чём ни подумаю, только пить… воды, хоть какой, хоть губы омочить… язык шершавый, царапает нёбо, рот, горло, — всё пересохло, уже ни боли, ни холода, ничего, только пить…

Теперь он дёргался специально, чтобы потерять сознание и не чувствовать жажды, но сил на резкий рывок уже нет, а жажда мучила и в беспамятстве…

— Ты смотри, — надзиратель озадаченно прислушивался к слабому звону пружин, — он ещё и дёргается. Ну, живуч, ну…

Второй надзиратель негромко рассмеялся.

— Нас, пехтуру, так запросто не уделать. Я раз, помню в завале…

— И сколько суток? — язвительно поинтересовался надзиратель. — Не трое же. Да ещё без воды. А самое поганое в завале…

— Во-во, — перебил его другой, — я об этом самом. Самое поганое, что мыть, — он носком сапога потыкал ящик, — убирать за ним его дерьмо придётся нам.

— Почему? Потребуй пару баб половчее…

— Запрещено. Это орудие наказания, — говоривший довольно удачно подражал Гархему, — и рабы не должны знать его механизм.

— Думаешь, они в нём разберутся?

— Они, не знаю, а этот, — говоривший снова попинал ящик, — этот элементарно. Он механик классный. В гараже мне говорили, что все хозяйские машины на нём. И переделывать и доделывать за ним никогда не нужно. Наша выучка, армейская.

— Ага, только эта сволочь на своих ногах за ворота ушла.

Надзиратель рассмеялся.

— Это к Гархему претензии. Он, говорят, парню по затылку пистолетом врезал. Поторопился, конечно, мне врач по секрету сказал, что чуть-чуть парень эту спецуру до ярёмной вены не достал.

— У нас в полку, я тоже помню, был один, зубами аггра загрыз. Зверь зверем.

— Бывает.

Разговаривая, они вышли из надзирательской, заперев за собой дверь. Две рабыни, увязывавшие в холле свалившиеся с тележки мешки с крупой, переглянулись, и одна из них досадливо сплюнула.

Стоя у окна, Сторрам оглядывал суету людей, машин, контейнеров и тележек на рабочем дворе. Рядом стоял Гархем.

— Вчера были большие потери?

— Не очень, полковник. Товара попортили немного, но треть контейнеров придётся ремонтировать. Погнуты стопоры, свёрнуты колёса, оторваны крючки… Я снимаю Мастака со склада, даю ему трёх подсобников, и пусть чинит. Типун на складе управится один.

Сторрам кивнул.

— Будем надеяться, на этом убытки кончатся. Рыжего выпускаете сегодня?

— Да, перед ужином. Ровно трое суток. Сколько ему дать на поправку?

— Столько и дайте. Трое суток.

Гархем с сомнением покачал головой.

— Думаете, восстановится?

Сторрам улыбнулся.

— Сегодня среда. Четверг, пятницу и субботу пусть лежит, в воскресенье выйдет на полдня, к понедельнику будет в норме.

Гархем улыбнулся.

— И никто не скажет, что вы попустительствуете рабу.

Сторрам рассмеялся.

— Он совершил проступок, войдя в запретную зону, был строго, но без членовредительства наказан. И теперь должен приступить к работе. А срок… подобное лечится подобным. Целью наказания не может быть увечье. Это невыгодно.

Гархем, тоже смеясь, кивнул головой.

— Потом в гараж?

— Да, разумеется, верните ему его подсобника и пусть делает малый трейлер.

— Есть, полковник.

Сегодня все контейнеры, тележки и машины двигались по своим сложным, пересекающимся и перекрещивающимся траекториям и маршрутам без задержек и столкновений. Поигрывая дубинками, прохаживались надзиратели, озабоченно бегали рабы. Ни малейших признаков вчерашнего бедлама и бардака.

…Пить, пить, пить… воды, всё равно, ничего не надо, только воды… в завале была фляга, когда она кончилась, камни прохладные, отпотевавшие, он лизал эти камни… здесь металл, давит на лицо, но губами не дотянуться… Густая, чёрная вода Алзона… они кипятили её, отстаивали, пропускали через фильтры из портянок, и всё равно на зубах что-то хрустело, и они собирали дождевую воду, а зимой топили снег… нет, в Алзоне не было снега, он сразу таял, становясь грязными лужами… Вергер… подвалы Вергера… потайные колодцы, спускаешься на тросе и в метре от воды уходишь в боковой туннель… рабы-строители Вергера все были убиты, как жертва Огню и для сохранения тайны… вода… горит грудь… огонь теперь внутри, пить… Вергер, Алзон, Валса… вода, он плывёт в Валсе, вода несёт его и он пьёт, пьёт, пьёт… Вода… Мать-Вода, пронеси меня… Гроза в Алзоне… они сидели в плащ-палатках, выставив под дождь лица, и пили, пили, пили… вода с неба, чистая, ничем не пахнущая, без песка и грязи… вода… пить…

Он уже не шевелился, не стонал, сил хватало только на дыхание, которое становилось всё тише и реже. Он уже не пытался вдохнуть всей грудью, просто потому, что уже не было на это сил.

…Мать-Вода, унеси меня… Мать-Вода… Мать-Вода…

Рабочий день заканчивался. Сигнал ещё не давали, но покупатели уже ушли, в залах моют полы и раскладывают товары на завтра, заводятся в гараж на отдых трейлеры, готовятся к смене надзиратели и охрана.

Гархем посмотрел на часы и удовлетворённо кивнул. Если сейчас начать, то получится доля в долю. Ну что ж, все рабы — воры и обманщики, и чтобы их воровство и обман не приносили убытков, надо создать им для этого необходимые условия.

— Старший.

— Да, господин управляющий.

— Возьми кого покрепче из мужчин, оба идите в верхнюю надзирательскую и ждите там.

Старший потупился, скрывая мгновенно заблестевшие глаза.

— Ступай.

— Да, господин управляющий.

Старший сорвался с места. Асил, где Асил?

— Асила давай! — проорал он на бегу.

Из-за разворачивающегося трейлера вывернулся и побежал рядом Асил.

— Чего? — выдохнул он.

— В верхнюю надзирательскую, — таким же выдохом ответил Старший.

— Владычица земная, — пробормотал Асил, — неужто…

— Заткнись, сглазишь.

«Матери набо́льшие, неужто нам позволят самим его вниз снести, владычицы-заступницы, силы земные и небесные вам подвластны, Судьба-сестра, тебя молю, сделай так, чтоб надзирателям недосуг было, чтоб нас допустили», — молился на бегу Старший. Рядом бежал, так же беззвучно шевеля губами, Асил.

Верхняя надзирательская была заперта. Они остановились у дверей, переводя дыхание, переглянулись. Теперь только ждать и не рассердить сволочей надзирательских ненароком.

Подошёл, что-то жуя, надзиратель, открыл дверь.

— Заходите. Сюда к стене. На колени оба и с места не сходить. И не разговаривать. Сам вздую обоих. По полной огребёте.

Они беспрекословно выполняли все приказы. Их послушание, видно, успокоило надзирателя. Он прислушался к верещавшему снаружи звонку и ушёл, бросив им.

— Ждать, обалдуи волосатые!

Как только он вышел, Асил, не вставая с колен, переместился к двери и встал так, чтобы внезапно вошедший споткнулся об него. А Старший метнулся к длинному чёрному ящику у противоположной стены, прижался щекой к холодному металлу.

— Рыжий, слышишь меня, Рыжий, поскребись.

Изнутри невнятный слабый хрип. Понял, не понял, надо спешить.

— Рыжий, глаза закрой, зажмурься накрепко и ни в какую не открывай.

Шумно засопел Асил, и Старший одним броском вернулся на прежнее место. Так же мгновенно последовал за ним Асил.

Вошли два надзирателя, подозрительно посмотрели на стоявших у стены на коленях рабов с опущенными головами и, удовлетворённые их покорно испуганным видом, подошли к ящику. Один из них брезгливо поморщился.

— Фу, вонища какая. Сгнил он там уже, что ли?

— Сейчас посмотрим.

Заскрипели и залязгали запоры. Откинута верхняя крышка, и волна удушливого отвратительного запаха заполняет комнату.

— Фу, чёрт, знал бы, противогаз взял.

— Пружины отожми! Да, вот здесь.

— Смотри-ка, живой.

— Сам он не встанет, вытряхивай.

С трудом, приподняв и наклонив тяжёлый ящик, они вытряхнули на пол исхудавшее, как высохшее за эти трое суток тело, покрытое засохшей кровью и нечистотами.

— Фуу, забирайте, своё дерьмо.

Рванув молнию, Асил распахнул и сбросил с плеч до пояса комбинезон. Одним движением сорвав и скрутив свою рубашку в плоский жгут, он встал и шагнул вперёд, раздвинув надзирателей. Быстро наклонившись, Асил завязал лежавшему глаза, поднял и взвалил костистое, бессильно обвисающее тело к себе на плечо и, не дожидаясь никаких приказов, вышел из надзирательской. Надзиратели несколько ошарашено провожали взглядами его могучую фигуру, покрытую по груди, рукам и даже спине светлым пухом. И Старший счёл необходимым переключить надзирателей на себя.

— Спасибо, господин надзиратель.

— Сгинь, — отмахнулись от него.

Донельзя обрадованный таким приказом, Старший бросился за Асилом. Но в холле его перехватил Гархем.

— Старший, на построение.

— Да, господин управляющий, — вынужденно повернул к выходу Старший.

Пробегая вдоль строя, он бросил на бегу.

— Жив Рыжий, внизу уже.

Выбежал и бросился на своё место Асил. Они столкнулись так, что Старший едва не упал. Удерживая его от падения, Асил шепнул.

— Бабы моют.

Вот все на местах, и Старший побежал сдавать рапорт.

Пересчёт, обыск. Рабы нетерпеливо топтались в ожидании и убегали с небывалой даже для вечернего построения скоростью.

Старший всегда уходил последним, и сегодня он был готов сам обыскивать, лишь бы побыстрее. Ну, все? Все? Все! Старший рванул к двери и опять его остановили. Распоряжения на завтра. Мастака со склада на ремонт контейнеров, ему трёх подсобников, пять женщин мыть домик охраны, в продуктовом зале перетасовать бригады… и…

— Рыжему через три дня выход в гараж.

Старший оторопело, боясь поверить услышанному, уставился на Гархема. Рыжему дают на лёжку три дня? И тут же получил пощёчину.

— Ты стал плохо слышать?

— Да, господин управляющий, нет, господин управляющий, Мастака на ремонт…

Старший быстро отбарабанил полученные распоряжения и, увидев начальственный кивок, кинулся внутрь. В три шага пересёк холл, скатился по лестнице, проскочил мимо надзирательской и вбежал в необычно пустой коридор. За столом все? Но в столовой пусто, и тут же сообразив, Старший, чертыхаясь и молясь одновременно, ворвался в мужскую спальню.

Умывалка и вход в душевую плотно забиты людьми. Был забыт даже неукоснительно соблюдаемый запрет на вход днём женщин к мужчинам. Ругаясь, отпихивая, пиная, раздавая тычки и подзатыльники, Старший продрался в душевую, оттолкнул кого-то из женщин в мокрой прилипшей к телу рубашке, упал на колени перед распростёртым на полу телом и схватил в обе ладони бледное, перевязанное по глазам полосой тёмной ткани лицо.

— Рыжий, братейка, жив?!

— Пить, — шевельнулись шёпотом бледные губы.

— Пить, — Старший оглянулся в поисках кружки, — пить просит.

На плечо Старшего легла ладонь Ворона.

— Не мешай, Старший, нельзя ему сейчас много пить.

— А ну, — Мать выпрямилась, поправляя рассыпавшиеся из узла волосы, — а ну все лишние вон отседова. Старший, чего зеваешь? На ужин идите.

— Потом, — отмахнулся Старший.

И тут же получил по затылку от Матери.

— Ты порядок должо́н блюсти, об этом помни. Маманя, давай за стол всех гони. Ишь набились, парню и дышать нечем. Ворон, теперь что?

Совместными усилиями матерей удалось навести хоть какой-то порядок. Рыжего вымыли ещё раз, растёрли ему грудь и спину, разогрели в горячей воде ступни и кисти, тщательно вытерли и уложили на койку Полоши.

— Он без сознания, — сказал Ворон, — начнёт метаться, упадёт. Бывает такое, как судороги, когда тело отходит.

— Ну так на мою и положите, — сказал Полоша, — а я на его лягу.

Рядом Ворон посадил Аюшку с кружкой воды, дал ей обёрнутую тряпочкой ложку.

— Пить ему сейчас нельзя, будешь ему губы смачивать и вот так язык и рот обтирать. Поняла? — Аюшка кивнула. — И не уходи никуда, потом поешь.

— Оставим мы тебе, — сказала Мать. — Пошли, Ворон, тебе тоже поесть надоть.

Спальня опустела. Аюшка сидела на краю койки, со страхом рассматривая неузнаваемое из-за худобы и чёрной повязки на глазах лицо Рыжего. Ой, мамочка моя ро́дная, это ж какие ужасти на свете бывают, чтоб за три дня и так ухайдакать.

Свет и воздух так внезапно обрушились на него, что Гаор сразу потерял сознание. И пришёл в себя, уже лёжа на койке. Но сначала не мог понять, где он и что с ним. Всё было по-другому. Опять на груди и животе тяжесть, но она тёплая и мягкая, опять темнота, но почему-то уже не страшная. Тяжесть на глазах… тоже мягкая… рядом чьё-то дыхание. Рот горит, но уже не так… Проверяя себя, он шевельнул губами, и влажная ткань коснулась его губ, провела по ним, он приоткрыл рот, и ему так же влажной тканью обтёрли язык и небо. Это госпиталь? Ему так делали после операции, когда нельзя было ещё пить, а рот сох после анестезии. Госпиталь? Ранение в голову? Поэтому повязка на глазах? Глаза, что у него с глазами?! Он попытался поднять руку.

— Ты лежи, Рыжий, лежи, — тоненький девичий голосок.

Медсестра, санитарка? Но в госпитале его не звали Рыжим, он… он Гаор Юрд, сержант… Нет, он Рыжий, раб, но рабов не лечат, а сержанты… чёрт, почему всё путается?

— Пить.

— Нельзя тебе пить, вот губы велено обтирать.

Какие-то далёкие сливающиеся в невнятный шум голоса. Он попытался повернуться, но непослушное тело забилось в судорогах.

— Ой, ой мамоньки, бьётся он! — истошный девчоночий визг.

И его удерживают, не сжимая, руки, тёплые человеческие руки, а не холодный металл. Люди… Кто они? Где он?

— Лежи, лежи спокойно, всё в порядке.

Голос мужской, знакомый, он знает его, это… это…

— Ворон?..

— Да, да, я, слава Огню, узнавать стал.

И снова голоса, смех, от них сразу кружится голова. Он пытается приподняться, но его удерживают, ещё чья-то ладонь на его голове, шершавая с бугорками мозолей, это… это она, та, его первая… в вещевой… он пытается поднять руку, перехватить эту ладонь, удержать, но она сразу исчезает, а на его плече мягко удерживая, укладывая обратно, уже другая, широкая, мужская… и голос…

— Лежи, лежи, не дёргайся.

— Старший? — с трудом выталкивает он через шершавое непослушное горло.

И женский голос, который он узнаёт сразу, голос Матери.

— А ну хватит, чего столпились. Очунелся, Рыжий?

— Да, Мать, — снова с усилием выталкивает он, не слыша своего голоса.

— Чего?

— Сказал чего?

— Губами, мотри, шевелит.

— Чего тебе, Рыжий?

— Попить дать?

— Да, — кричит он, слыша тихий хриплый стон, — пить, дайте пить.

— Ворон, как?

— Сейчас, давай сюда, вот так.

Край кружки касается его губ и сразу исчезает, он еле успевает схватить маленький глоток.

— И ещё… и ещё…

Каждый раз кружка задерживается чуть дольше, и каждый глоток чуть-чуть больше предыдущего. Чья-то ладонь поддерживает ему затылок. Он понимает, что это для того, чтобы он сразу не набрасывался на воду, после долгой жажды нельзя много пить, сердце посадишь, он знает это, но рвётся, тянется к воде… И снова беспорядочное содрогание мышц начинает крутить и выгибать его тело.

— Ничего, — говорят над ним, — это не страшно, сейчас пройдёт. Поняла, как поить его?

Приступ кончается так же внезапно, как и начался. Он обессилено откидывается на подушку, тяжело переводит дыхание.

— Ты смотри, а?

— Рыжий, ты…

— Всё, — жёсткий голос Ворона, — дайте ему отдохнуть. Иди, поешь, я с ним сам посижу.

Он лежит и слушает ровный шум вечерней спальни, ощущая рядом тепло чьего-то тела. Только сейчас он понимает, как было холодно в «ящике». А сейчас тепло, мелкое частое покалывание в руках и ногах, ну да они же у него онемели, там он не мог шевелиться, значит что, всё кончилось? Но почему ему завязали глаза? Их ему выбили? Но тогда бы болело, а боли нет, глаза не болят.

— Что…?

— Что, Рыжий? — спрашивает голос Ворона.

— С глазами… что?

Получилось уже лучше: он сам услышал себя, и его поняли.

— Ты был в «ящике», в темноте. Чтобы не ослеп на свету, и завязали глаза. Потерпи.

Да, он помнит, извлечённым из долгих завалов тоже надевали повязку на глаза. Понятно.

— Сколько… был?

— Трое суток.

— Крепкий ты, парень, Рыжий, — вмешивается весёлый голос Старшего, — тут после суток откачать не могли, а ты смотри какой.

Его губ касается металл.

— Попей ещё.

Он приникает к воде и сжимает зубами край кружки, чтобы её не смогли забрать.

— Ты смотри, что придумал, — смеётся Ворон, — ну сам пей, только глотки маленькие делай, вот так, молодец, а теперь набери в рот и подержи просто, не глотай, правильно, глотай, и ещё раз. Вот так. Легче?

— Да, — получается совсем хорошо, слова уже не раздирают горло. — Спасибо.

— На здоровье, — смеётся Ворон.

Странно, он раньше не слышал его смеха, ни разу.

— Здорово ты, Ворон, придумал, мотри, как ладно получилось.

— Ворон, а ты чо, раньше про такое знал?

— Про «ящик»? Нет, конечно, но я из Кроймарна, там частые землетрясения, и что делать с попавшими в завал, знают все.

— Чо там?

— Как это? Земля трясётся?

— Да, — голос Ворона становится жёстко-отстранённым, ему явно не хочется об этом говорить. — Рыжий, ты что последнее помнишь?

— Последнее? — ну он уже совсем свободно говорит, отошло горло. — До «ящика»?

— Да.

Он переводит дыхание, облизывает шершавые губы, и ему опять дают попить.

— Кису помню, как… убивали её… помню, как… — и вдруг уже не криком, а рычанием, — где он?

— Нет его, — отвечает Ворон, — уволили его.

— Где?! — рычит он, срываясь с места.

Он сам не понял, какая сила швырнула его вперёд в припадке сумасшедшей нерассуждающей ярости, куда и зачем он рвался, расшвыривая вцепившихся в него людей. Если бы не Асил… Потом уже ему рассказывали, как полетели от него в разные стороны предметы и люди, что если бы койки не были намертво приделаны к стоякам, то он бы и их обрушил, что насажал синяков подвернувшимся под руку, Ворону так чуть нос набок не свернул.

— Он ближе всех был, ему и приварил…

— А страшо́н стал…

— И не человек быдто…

— Зубы наружу, как скажи, опять грызть будешь…

— Ну, чисто волкодлак…

Гаор только виновато ёжился, слушая эти рассказы и уже зная, что волкодлак — это волк-оборотень.

А тогда, скрученный Асилом и насильно уложенный на койку, он прохрипел что-то невнятное и потерял сознание.

И пришёл в себя уже ночью, в наполненной храпом и сопением ночной тишине. Хотелось пить. Ни на что не рассчитывая и не совсем понимая, где он, попросил.

— Пить…

— Держи, — ответил тоненький как детский голосок.

Ему дали попить из металлической кружки, и он, решив почему-то, что опять в госпитале, заснул. И оказался именно там… на фронте.

Отбой многих застал врасплох, настолько возвращение Рыжего выбило всех из обычного распорядка, а ещё ж надо было убрать после его буйства. Ну надо же, ну чисто…волкодлак.

— Ты как парня назвал?

— Да ладноть тебе, Старший, ну вырвалось спроста.

— А ты его не позорь, ту сволочь мы сами упустили…

— Ладноть, мужики, спать давайте.

— Ворон, ты как?

— Ничего, бывало хуже.

— Ты того, не держи на Рыжего…

— Пошёл ты… а то я не вижу, что не в себе он.

Не только другие его, Ворон сам себя не узнавал. Всегда он держался в стороне от остальных рабов, старался — он усмехнулся — сберечь себя, соблюдал дистанцию, ровно настолько, чтобы не вызвать неприязни, но не смешиваясь, надо же… Так дальше пойдёт, он о себе всё расскажет. А всё из-за Рыжего. За что такого парня в рабы? Сегодня, помогая женщинам обмывать его, увидел его клеймо. Пятилучевая звезда. Никогда не видел такого. Не убийца, не вор, не — Ворон снова усмехнулся, преодолевая боль в разбитых губах, — растратчик, что ещё бывает? Ах да, три луча — авария с жертвами, а это… Как-то Рыжий обмолвился, что семья отказалась от него. Неужели семья продала? Но это невозможно, мы живём в пятом нынешнем веке, а не втором до новой эры, когда в Большой Голод дуггуры вовсю продавали детей и бедных родственников, кстати, именно тогда это и запретили, право продажи в рабство оставили только главам рода и только для бастардов, а потом ввели и ещё ограничение. Положение рода, не самого главы, а именно рода должно быть угрожающим, и только тогда… Неужели… но что сейчас, в пятом веке, может такое случиться с родом, чтобы отец продал сына? Сын — слишком большая ценность, даже бастард, иногда бастард даже ценнее наследника. Особенно если бастард старше, ведь тогда только на него может рассчитывать семья. Почему и стараются, чтобы у каждого сына был брат-бастард хотя бы годом старше. И вот… Кем надо быть, чтобы такое сделать?

— …огонь! — крикнул вдруг хриплый голос, в котором не сразу признали Рыжего, — беглым огонь! Отсекай пехоту! — и ругань.

Многие недоумённо поднимали головы. Разговаривали во сне часто, но это было тихое неразборчивое бормотание, никому не мешавшее. А вот так, в полный голос…

— Сволочи, огонь, я ж не могу… куда пацанов гонишь, назад, наза-ад, … сволочь, гадина, повылазило тебе, там мины… накласть мне на приказы ваши, не поведу на смерть… огонь, ты миномёт мне заткни, дальше моё…

Аюшка, сидевшая на краю койки Рыжего — её оставили на ночь дежурить при Рыжем, а назавтра она дневальной отоспится — испуганно вскочила и даже отошла за стояк: такой страшной, такой злой была эта ругань.

Старший встал и подошёл к нему. Рыжий лежал, вздрагивая, порываясь куда-то бежать, бледное лицо кривилось и дёргалось в страшных гримасах. Иногда он замолкал и тогда только тяжело, как на бегу, дышал. И опять.

— …нет капитана, слушай мою команду! За мно-ой!.. Пошёл, пошёл вперёд… везде убьют… пошё-ёл!.. Куд-да ты, чтоб тебя… брось, они холодные все… что? Что ты мне сделаешь, сволочь?! Здесь фронт, понял, фронт, ты… Врёшь, не дам пацанов гробить… огонь, танки, огонь! Мать вашу…! Огонь!.. Вьюн, слева пулемёт, Малыша засыпало, наза-ад, мать их… что ж они делают…?! Пошёл…

Рыжий замолчал, тяжело, надсадно дыша, и тут Старший с ужасом услышал, как открывается дверь надзирательской. Проснулись сволочи. И сейчас если Рыжему за нарушение порядка влепят, он же сейчас не то что «по-мягкому» оплеухи не выдержит, только-только очунелся малость. Старший быстро встал на колени, чтобы из коридора его не заметили, и попытался успокоить Рыжего, хоть бы рот ему закрыть.

— Рыжий, — быстро шептал он, — очнись, Рыжий, ну тихо, Рыжий.

Резким движением головы Рыжий отбросил его руку. Мать-владычица, никак опять у него?! Старший навалился на него, стараясь своим весом удержать на койке.

— Закрой дверь! — раздражённо рявкнули в надзирательской, — у меня дома каждую ночь такой концерт, да ещё тут…

— Что, не полегчало брату?

— Как же, — надзиратель выругался, — ты знаешь, сколько лекарства стоят?

Дверь закрылась, и Старший перевёл дыхание. Пронесло, мать-владычица, пронесло. Но когда он, решив, что Рыжий уже успокоился, отпустил его и встал, всё началось заново. Поток ругани, команд, яростных криков…

— Во-оздух!.. Пошёл вниз, воздух!.. Мать вашу, вниз…! Всё, амбец нам… Врёшь, не возьмёшь, нет… я ж тебя, гада… нет, не дам раненых добивать, нет, гады… огонь!.. делай его… вперёд!.. пошёл!.. только не плен, ребята, только не плен, нет… не могу… нет… уносим майора, нет, его нельзя бросать, нет… нет… не-ет!!. не слышу я ни хрена, контузило, сам командуй… нет… пошёл… куда ж он их… уходите, прикрою!.. что, взяли?! …я ж вас, гадов, сделаю… нате, жрите, давитесь, не пущу… хрена тебе в этом… я ж тебя твоим же дерьмом накормлю… накласть мне на трибунал, мы смертники, нам всё по хрену… наза-ад, танки… мать вашу, танки…

Старший, уже не пытаясь закрыть ему рот, только ловил мечущиеся, молотящие воздух руки, удерживая бьющееся на койке тело.

Снова открылась дверь надзирательской, тяжёлые шаги.

— Вниз, — шёпотом рявкнул Старший.

Аюшка, испуганно пискнув, присела на корточки и нырнула под соседнюю койку.

Надзиратель остановился у решётки. Рыжий как раз замолчал и только часто со всхлипами дышал. Старший присел, молясь кому только можно, чтобы надзиратель убрался. Давно и бесповоротно разбуженная спальня напряжённо молчала. Такая же, уже совсем не сонная тишина стояла и в женской спальне.

— Старший, — позвал надзиратель.

Старший шёпотом выругался и пошёл к решётке. Может, и обойдётся. Раз света не зажгли и решётку не отодвинули, значит, не зайдёт. Ну, мать-владычица земная, пронеси и сохрани.

— Да, господин надзиратель.

— Держи, — надзиратель протянул ему сквозь решётку маленькую белую коробочку.

Старший растерянно взял её.

— Дашь ему, чтоб спал, — надзиратель движением подбородка указал в глубь спальни. — Сначала две, если не поможет, ещё две, — и, глядя в сторону, нехотя добавил, — я, бывает, за ночь по десятку съедаю.

Надзиратель повернулся и ушёл, оставив Старшего у решётки. Хлопнула дверь надзирательской. В тишине слышалось только тяжёлое дыхание Рыжего.

Старший осторожно повертел коробочку. В общем-то, он знал буквы и мог разбирать надписи на коробках и контейнерах, но здесь что-то не получалось. Он открыл её. Внутри лежало четыре маленьких розовых кругляша. Бабам всем таблетки дают, чтоб не рожали, а эти значит, чтобы спал. Пока Рыжий тихо лежит, а если опять начнёт кричать? И остальным-то в сам-деле спать тоже надо. Рыжий не виноват, конечно, но…

— Что это?

Старший вздрогнул и удивлённо посмотрел на незаметно подошедшего к нему Ворона.

— Вот, надзиратель дал, чтоб Рыжего напоить.

— Я слышал, — кивнул Ворон, забирая у него коробочку. — Пошли в уборную, почитаем.

Ну да — сразу сообразил Старший — от решётки их из надзирательской и подслушать могут, а если здесь они какую пакость найдут, то лучше, чтоб об этом не знали.

По дороге в уборную они вытащили из-под койки Аюшку.

— Напои его, пока он тихо лежит, — распорядился Ворон.

— Ага, — вздохнула Аюшка, послушно прижимая кружку к губам Рыжего, — попей Рыженький, ты попей, охолонь, а то сердце зайдётся.

Он пил, явно не просыпаясь.

В уборной Ворон тщательно изучил все надписи на коробочке. Хмыкнул.

— По десятку за ночь, — передразнил он надзирателя, — то-то он когда с утра, то как мешком пришибленный.

— А чо, — насторожился Старший, — вредные они? Он сказал, чтоб спать.

Ворон вздохнул.

— Да нет, это снотворное. Но… После голодовки Рыжий, боюсь, сильные они для него. Как бы он совсем не заснул.

— Навовсе? — испугался Старший. — Ну нет, давай их вон в унитаз спустим, а ему скажем, что дали.

— А он сейчас опять кричать начнёт, — возразил Ворон. — Нет, давай так. Полтаблетки ему дадим, а остальные ты у себя в тумбочке держи. Раз надзиратель дал, то, — Ворон усмехнулся, — и придраться не к чему. Или ещё лучше Матухе отдай утром.

И как накликал. В уборную решительно вошла Матуха.

— Чем это вы его поить вздумали? Спятил ты, Старший? Что тебе всякая сволочь скажет, ты уж вроде Тукмана сполнить готов?

Ворон повторил свои объяснения и спросил.

— А у тебя травы никакой для этого нет?

— Сон-травы? — Матуха покачала головой, — ох ты, а ведь и нет, николи нужды в этом не было. Может, и впрямь… Говоришь, с половинки ничего не будет ему? Ну…

В уборную всунулась Аюшка.

— Ой, он молча бьётся, его Полоша с Волохом держат.

Старший выругался и бросился в спальню. Матуха и Ворон за ним.

Молча, это, конечно, не было. Рыжий продолжал ругаться и командовать, но то ли ослаб, то ли ещё что, и крика такого не было. Полоша и Волох сосредоточенно удерживали его, стараясь не дать ему упасть с койки или удариться о стояки. Ворон сокрушённо покачал головой.

— Придётся дать, а то и ему тяжело, и остальным не до сна. Давай будить, а то захлебнётся.

— Рыжий, — Матуха осторожно похлопала его по щеке, — очнись, Рыжий.

Он вздохнул и застонал.

— Рыжий, — повторила Матуха.

— А? — наконец выдохнул он. — Кто? Где я?

— Всё там же, — серьёзно, даже сердито сказал Ворон. — Проснулся?

— Ворон?

— Да, держи.

— Что это? — он растерянно ощупывал положенную ему на ладонь таблетку.

— Снотворное, — Ворон всё-таки решил дать ему целую таблетку, но одну. — Воюешь слишком громко. Глотай и запей.

Подчиняясь командам, он засунул в рот таблетку, запил из поданной кружки и тяжело не опустился, а рухнул на подушку.

Они постояли над ним. Частое неровное дыхание постепенно сменилось более спокойным и ровным. Он вздохнул и вытянулся, обмякая.

— Заснул, — кивнул Ворон и строго посмотрел на Аюшку, — а ты посиди с ним. Если станет совсем редко дышать, разбудишь меня.

— Ага, — кивнула та.

— Всё, — Матуха зевнула, пришлёпнув рот ладонью, — всем спать.

И в спальнях, наконец, наступила тишина.

Впервые в жизни команда «подъём» не разбудила Гаора. Он не услышал ни крика надзирателя, ни утренней суматохи и суеты. Он спал без снов, ничего не ощущая и не помня, только полное спокойствие.

Утром многие первым делом бросились к нему посмотреть: жив ли, но вошла Матуха и погнала всех.

— Нечего тут, только парень успокоился. Старший, сколько ему на поправку дали?

— Три дня, — озабоченно ответил Старший, — успеем?

— Успеем, — ответил за Матуху Ворон. — Первая ночь самая тяжёлая, дальше легче будет.

После вчерашнего Ворону верили, и утро пошло по заведённому порядку. Хотя многие стояли в строю отчаянно зевая, со слипающимися глазами, но рта о том, что, дескать, Рыжий никому спать не дал, никто не открыл. Понятно же, чего там.

Когда все ушли и наступила тишина, Маманя с Матухой решили разбудить Рыжего и напоить чем-то сытным. Как выводить человека из голодовки, они сами и без Ворона знали: голодом наказывали часто, у иных хозяев на хлебе и воде неделями держали, да ещё работа́ть велели. А здесь-то… Парень крепкий, вчера, конечно, плох был, а разлёживаться ему особо давать и нечего: три дня всего. Надо успеть его на ноги поставить и расходить.

— Рыжий, — Матуха, как и ночью, похлопала его по щеке. — Проснись, Рыжий.

Глухо, как из-за стены, Гаор услышал, что его зовут.

— Аа? — откликнулся он протяжным вздохом. — Чего?

Два женских голоса засмеялись над ним.

— Просыпайся, Рыжий, поешь малость.

— Давай-ка, подсажу тебя.

Мышцы слабо отзывались на его усилия, но беспорядочных судорог уже не было. Он сел, ему сунули в руку приятно тёплую кружку, помогли донести её до рта.

— Пей.

Он послушно глотнул. Густая непонятного вкуса, но ему сейчас не этого, горячая, но не обжигающая жидкость заполнила рот и горячим, согревающим грудь, комком прокатилась по пищеводу. Он пил, переводя дыхание после каждого глотка. Жаль, глотков оказалось маловато.

— Спасибо, — выдохнул он, протягивая в пустоту кружку, — ещё.

— Нельзя тебе сейчас много, — ответил ему женский голос, — потом ещё попьёшь.

— Матуха? — уточнил он.

— Ну да, кто ж ещё. А сейчас ложись и спи.

— Да, — он откинул одеяло и попытался встать.

— А, ну давай, конечно, — его подхватили под мышки.

— Я сам, — попытался он запротестовать.

— Сам-сам, ты всё сам, — засмеялась Матуха.

Несмотря на его протесты, ему не то что помогли, а чуть ли не довели до уборной и там одного не оставили. Обратно он шёл уже уверенней, или это ему только так казалось.

Он хотел ещё попросить Матуху снять повязку и спросить, чего так тихо, куда все подевались, но заснул, едва успев лечь. Матуха сама укрыла его, подоткнув одеяло.

— Всё, Аюшка, спать иди.

— А ежли он опять биться начнёт? — спросила Аюшка, мужественно борясь с зевотой.

— Не начнёт, — улыбнулась Матуха, — он теперь спать будет.

— Я пригляжу, — важно сказал Махотка, упросивший, чтоб его при Рыжем сегодня дневальным оставили.

— А куда ж ты денешься? — засмеялась Маманя. — Давай только и остальную работу сполняй, а то я Старшего ждать не буду, сама накостыляю. Пол-то не метён, не мыт, давай, берись за работу.

— Возле его койки не пыли, — озабоченно сказала Матуха, — смачивай чаще.

— Знаю, — шмыгнул носом Махотка.

Ничего этого Гаор не слышал. Он спал. Время от времени его будили, давали ему что-то пить, потом пожевать, вроде это была каша-размазня, он ел и пил подносимое ко рту и снова засыпал. Потом до него смутно доносился шум множества голосов, вроде его даже трогали, и он невнятно заплетающимся языком отругивался, чтобы ему дали спать. Однажды с ним уже было такое, когда после многодневного утомительного бессмысленного боя наступила тишина, и они повалились на землю кто где стоял и заснули, и санитары трясли их и пинали, пытаясь разбудить и так отделить раненых и убитых. Ещё дважды его сводили в уборную, и в последний раз он уже почти шёл сам и даже пытался ладонью считать стояки. Но и это сквозь сон.

И проснулся опять от шума, в котором не сразу, но узнал шум вечерней спальни, и попытался приподняться на локтях, почему-то он лежал уже на животе, хотя не мог вспомнить, когда и зачем повернулся.

— Чего тебе? — спросил над ним озабоченный голос Ворона.

— Уже что, вечер? — спросил Гаор, с трудом ворочая языком.

— Правильно вечер. Ну, как ты?

— Нормально, — он медленно, уж очень плохо его слушалось тело, повернулся и попытался сесть.

Ему помогли.

— Очунелся? — спросил голос Старшего.

— Да, а как же…?

— Три дня тебе на поправку дали, — весело сказал Старший. — А потом в гараж выйдешь.

Вокруг радостно заржали.

— Так что, Рыжий, лежи не хочу!

Гаор попробовал улыбнуться.

— Належался вроде. Голова только тяжёлая. И глаза…

— Голова тяжёлая от таблетки, — сказал Ворон. — Не помнишь, как тебя снотворным поили?

— Помню, — не очень уверенно ответил Гаор. — А… зачем?

— Воевал громко, — усмехнулся Ворон.

— Понятно, — вздохнул Гаор.

Неужели кого-то отметелили за него? Хреново. И откуда снотворное взялось? Но думать об этом и тем более спрашивать было тяжело. Он почему-то от этого короткого разговора устал. И попросил.

— Глаза развяжите.

— Ворон, как?

— Может, и впрямь, а?

— Очунелся вроде…

— Попробуем, — озабоченно сказал Ворон. — Давай так. Ложись на живот, лицо с двух сторон руками заслони.

Несколько рук помогли Гаору выполнить указания Ворона и сняли повязку.

— Открой глаза, что видишь?

Зыбкий расплывающийся свет, нет что это? Серое, непонятное… А, понял!

— Подушку вижу.

— А теперь опусти ладони, подними голову. Ну?

Глаза слезились, болели, но он видел… Видел!

— Вижу! — вырвалось у него.

Ворон засмеялся.

— Ну и ладноть, — сказал Старший.

Гаор попытался повернуться к ним, чтобы увидеть их, а не стену, но Ворон остановил его.

— Не спеши. Теперь закрой глаза и ляг на спину, и полежи так, чтобы свет сквозь веки шёл. Потом посмотришь и снова закроешь. И на лампы не смотри. Постепенно привыкай.

— Ага, — согласился Гаор.

Тогда из того завала его достали ночью, и он помнит, как резал глаза свет слабого притемнённого фонарика. Так что всё правильно. Но откуда Ворон всё это знает? И почему все его слушают?

Гаор сделал всё, как ему сказали, и успел увидеть столпившихся вокруг, когда вдруг глаза сами по себе закрылись, и он опять рухнул в сон.

— Крепкий парень, — Ворон поправил ему одеяло и встал. — Всё, Старший, дальше он сам справится.

Старший порывисто обнял его.

— Спасибо, кабы не ты…

— Ладно тебе, — Ворон усмехнулся, — нашёл, чем считаться, — и пошёл к своей койке, став опять прежним, молчаливым и отстранённым.

Оставив Рыжего спать — седни он уж похоже буянить не будет — все разбрелись по койкам. В прошлую ночь многие не выспались и сегодня улеглись на боковую, не дожидаясь отбоя.

Посреди ночи Гаор проснулся, сразу, как от толчка, и несколько мгновений полежал, соображая, где он, что с ним и что его разбудило. Так, всё правильно, и теперь ему надо добраться до уборной и обратно, не упав и никого не потревожив. Сложно, но возможно. Ну… шаг за шагом, не спеша, за стояки сильно не цепляться, а то тряхну койку и разбужу, ну, сержант, вдох-выдох и вперёд…

Сумрак в спальне позволял видеть и не резал глаз. Пошатываясь, стараясь не хвататься за стояки, Гаор добрался до уборной. Здесь свет был ярче, но всё же терпимо, боли нет, крови в моче нет, значит, почки целы, не отбили, и не застудил, уже хорошо, а теперь так же назад. Чёрт, как не его тело, завтра же надо начать разрабатывать, два дня у него на восстановление, а там работа́ть, а интересно, почему говорят то так, то этак, то рабо́тать, то работа́ть, это не просто так… серьёзная эта штука «ящик» и впрямь больше суток выдержать тяжело. Кто только до такой пакости додумался, поговорить бы с этим умником, чтоб думал, прежде чем изобретать.

Добравшись до своей койки, почему-то она теперь нижняя, похоже, его с Полошей местами поменяли, интересно, зачем, но хорошо, что поменяли, на верхнюю ему сейчас не залезть, Гаор посидел, переводя дыхание и рассматривая ночной сумрак спальни, потом лёг и натянул на себя одеяло.

Старший, следивший за ним со своей койки, успокоено опустил голову на подушку. Всё — и очунелся, и оклемался, ну силён парень, ну крепок, нашенского рода, мы живучие, нам иначе нельзя. С этим и заснул.

Проснулся Гаор вместе со всеми, но ему сказали.

— Лежи, не путайся под ногами.

И он согласился с этим. Быстро ходить он ещё не может, а поесть он и потом поест, не забудут про него. Так что он переждал суматоху и суету, а когда в коридоре затопали надзиратели, лёг под одеяло и закрыл глаза. А то ещё… глазеешь, так пошёл в строй! Знает он эти штуки. Но пронесло. Если даже и заглянули в спальню, то его не тронули, и когда всё затихло и хлопнула дверь надзирательской, он откинул одеяло и сел.

Сегодняшний поход в уборную прошёл куда легче, его только раз повело в сторону, но он успел ухватиться за стояк и переждать головокружение, и даже смог зайти в умывалку и умыться. Глаза, если не смотреть на лампы, совсем не болели и почти не слезились. Он успел вернуться и сесть, когда в спальню вошла Матуха. Гаор улыбнулся ей.

— Я в порядке.

— Вижу, — засмеялась она. — Сейчас тебе поесть дадим, а на обед уже со всеми сядешь.

— Я и сейчас дойду, — попробовал он возразить.

— Ты сейчас в коридоре свалишься, — насмешливо сказала Матуха, — тащи тебя потом да укладывай, Асил-то работа́ть ушёл.

Гаор покорно вздохнул. Что с матерями не спорят, он уже хорошо усвоил.

— То-то, — с ласковой насмешкой сказала Матуха, — а сейчас к свету встань, я глаза тебе посмотрю.

Он послушно встал и вышел в центральный проход, встал почти под лампой, и Матуха, взяв его обеими руками за голову, осмотрела его глаза. И хотя свет ещё их резал, Гаор терпел, стараясь не моргать и не жмуриться.

— Хорошо, — сказала Матуха, — ну-ка, — она пальцем осторожно поочерёдно оттянула ему нижние веки, — везучий ты, Рыжий, глазную кровь тебе не выпустили. Иди ложись.

— А есть когда? — уточнил Гаор, возвращаясь на койку.

Ноги дрожали, и сердце часто билось о рёбра.

— Сейчас, — сказала Матуха и ушла.

Он лёг поверх одеяла, вернее, у него вдруг кончились силы, и мгновенно уснул. И дневалившему сегодня Булану, пришлось вытаскивать из-под него одеяло, чтобы укрыть.

— Спит? — заглянула в спальню Маманя, — ну и пусть себе спит, поест, когда сам проснётся. Шумнёшь тогда.

Булан кивнул, берясь за тряпку и воду. Что ж это за штука такая «ящик», если такого мужика как Рыжий так ухайдакала за три дня? Ему приходилось видеть насмерть и забитых, и запоротых, и у таких сволочей работа́л, что как их только Мать-Земля терпела, а такого в жизни не видел. А ещё старшие говорят, что Рыжий крепок и быстро очунелся, а он вона — ходить не может…

Спал Гаор недолго. Опять без снов, спокойно, и проснулся от голосов и смеха, и ещё не открыв глаз, сообразил, что это Булан с дневальной девчонкой колобродит. Он улыбнулся и позвал.

— Булан, ты?

Но откликнулась девчонка.

— Ой, проснулся никак, щас я Мамане шумну!

Гаор открыл глаза и сел. Булан, стоя к нему спиной, оправлял штаны. И Гаор уже открыл рот, чтобы поддеть Булана, ему чего-то стало очень весело, но в спальню вошла Зимушка с плошкой каши и кружкой чая, так что знакомство Булана с армейским фольклором пришлось отложить.

— Давай, Рыжий, — весело сказала Зимушка, — лопай.

Густую, но не крутую, масляно блестящую кашу и показавшийся необыкновенно сладким горячий чай Гаор заглотал с удивившей его самого быстротой. И руки, понимаешь, заработали, и проскочило, не застряв.

— Вот и молодец, — обрадовалась Зимушка, — когда мужик лопает быстро, здоров значит. Крепок ты, Рыжий, только в раж не входи больше.

Засмеялась, забрала у него миску с кружкой и ушла.

Гаор несколько озадаченно посмотрел ей вслед, перевёл взгляд на стоявшего в проходе Булана.

— Это она про что?

— А чо? — удивился Булан, — ты, Рыжий, совсем ничего не помнишь? Как ты ту сволоту зубами грыз, и вчера только сказали о нём, так ты не в себе стал и кидаться начал, чуть все койки не посворотил, а кто под руку подвернулся, так и побил. Зайче под глаз приварил, Ворону, ещё там… Не помнишь?

Сказал и тут же пожалел об этом. Потому что у Рыжего вдруг задёргалась, стягиваясь к носу, верхняя губа, оскалом выставились зубы, а глаза стали прям жёлтыми… Мать-заступница, никак опять у него?! Испуганный Булан отступил на шаг, быстро прикидывая, под какую койку нырять, но… но обошлось. Рыжий поднял руку и сам себе пальцами с явным усилием разгладил, выпрямил губу, резким выдохом перевёл дыхание и стал уже совсем человеком.

Успокоившись, Гаор сел, опираясь спиной на подушку и стену.

— Ничего, — твёрдо сказал он, — мы ещё с ним встретимся на узкой дорожке. А нет, так у Огня. Там он от меня не уйдёт. А чего не додавил я его? Кто помешал?

— Тебе Гархем по затылку пистолем врезал, — обрадованный, что Рыжий всё-таки человек, ответил Булан, — и в «ящик» на трое суток велел.

— С ним тоже встречусь, — пообещал самому себе Гаор.

— Мотри, — поёжился даже Булан, — он с пистолем ходит.

— Ничего, пуля быстра, а увернуться можно, — усмехнулся Гаор.

— Это как? — с интересом спросил Булан.

— Если первым выстрелить.

Булан подошёл и сел на соседнюю койку, Разговор получался уж очень интересным.

— Рыжий, а ты воевал?

— Ну да, — даже удивился Гаор.

Все ж знают об этом, он Плешаку ещё в самый первый день рассказал, а что Плешак узнал утром, то к вечеру уже все знают.

— А вот ты ночью всё кричал: танки, танки, это чего?

Гаор вздохнул. Слишком много надо тут объяснять, а он чего-то уже уставать начал. Но… нет, надо через не могу, нельзя ему разлёживаться, не хочет он в «печку», пока та сволочь по земле ходит. Он ещё раз вздохнул и стал рассказывать, чтобы было попонятнее. Булан слушал, открыв рот, совсем как Тукман, и задавал с точки зрения Гаора немыслимо глупые вопросы, но он терпеливо отвечал. Что «Воздух!» кричат, когда вражеские самолёты прилетают, и тогда надо прятаться в укрытие, прыгать в окоп, кювет, да любую яму, а нет — так просто ложись, где стоял, и молись, чтоб не накрыло, с самолётом пехоте не справиться. Что есть такая штука «вилка» — это когда стреляют по тебе сначала спереди, потом сзади, или справа и слева, а значит следующий уже точно в тебя. Что за танками идёт вражеская пехота и надо пропустить танки и, отсечь пехоту огнём, ну выстрелами, что такое мины и…

Хлопнула дверь в коридор, и послышался шум сбегающих по лестнице людей.

— Во! Надо же! — удивился Булан, — обед уже. А ты интересно врёшь, Рыжий, заслушаешься.

— Это правда, — хмуро ответил Гаор.

И про себя добавил: не вся только. Что всей правды не воевавшим не расскажешь, он давно понял. Вроде ему говорили, чтоб на обед шёл со всеми. Гаор сел, откинул одеяло и стал искать свои штаны и рубашку. Штаны висели, где им и положено, в изножье, а вот рубашка была не его. А метка… метка его. Новую ему, что ли, дали? Ну да, ту он тогда порвал, это он помнит.

Он надел штаны, передохнул и надел рубашку, пуговицы были на месте, и он стал её застёгивать. Пальцы дрожали от напряжения, и пуговицы плохо пролезали в петли.

— О, Рыжий! — окликали его пробегавшие мимо него в уборную и умывалку. — Никак с нами идёшь?!

— Да, — ответил Гаор и встал, подержался немного за стояк и по возможности твёрдо, стараясь не шататься, пошёл со всеми в столовую.

Супу ему, правда, налили другого, как тогда, после того избиения, и каша была пожиже, а кисель общий, и хлеба как всем дали, и молотил он, не отставая от других.

— Давай в спальню, — озабоченно сказал ему Старший после обеда, — увидят ещё на построении и работа́ть погонят.

Гаор понимающе кивнул и попытался поскорее укрыться в спальне. Эта попытка закончилась тем, что он успел добраться до койки и упасть на неё до появления в коридоре надзирателей и тут же потерял сознание. Потом ему сказали, что один из надзирателей всё-таки заглянул в спальню, но ты, Рыжий, совсем задохликом смотрелся, он и отстал.

Пришёл он в себя сравнительно быстро и сразу попытался встать. Удалось с первой попытки. Ну, давай, сержант, тебе на поправку всего полтора дня осталось. Он наметил себе маршрут и пошёл от стояка к стояку, чтобы всегда было за что ухватиться. Пройдёт из конца в конец всю спальню, вернётся на койку, передохнёт и повторит. Давай, парень, шевели ногами, береги категорию.

— Рыжий, ты чего? — изумлённо уставился на него, войдя в спальню, Булан.

Он по обязанности дневального помогал мыть кастрюли из-под супа и каши, а потому получил добавку из остатков и сейчас ещё дожёвывал.

— Расхаживаюсь, — кратко ответил Гаор.

На лбу у него выступил пот, ноги подкашивались, но он упрямо продолжал идти, отрабатывая заданный самому себе урок.

— Ну, ты и того! — покачал головой Булан.

Гаор наконец дошёл до своей койки, тяжело сел, но всё-таки не упал и перевёл дыхание.

— Жить захочешь, так будешь даже этого, — ответил он не столько Булану, как на свои мысли.

Булан кивнул и сказал.

— Я ща по второй мыть буду, а то натоптали в обед. Ты полежи пока.

— Хорошо, — ответил Гаор, вытягиваясь на койке. — Это меня с Полошей койками поменяли?

— Ну да, — Булан принёс из умывалки ведро с водой, тряпку и принялся за работу, продолжая болтать. — Ты бился так, вот побоялись, что ты с верхней навернёшься. Рыжий, а на фронте в сам-деле так страшно, или это ты для интересу загибаешь?

Гаор коротко рассмеялся.

— Это я ещё не всю правду говорю, там страшнее.

— Рыжий, — Булан, сидя на корточках — он мыл в центральном проходе и оказался недалеко от Гаора — поднял голову, и их глаза встретились. — Ежли это и впрямь так, ну не по-людски, так на хрена это?

— Что это? — не понял Гаор.

— Ну, война. Тебя послушать, так одно убивство, а люди же жить должны. Зачем такое, Рыжий?

Гаор и сам, ещё на фронте, иногда задумывался об этом, но что ответить, ни тогда самому себе, ни теперь ждущему его слов Булану, не знал. За него это сделал другой. И самое страшное, что надзиратель. Когда тот вошёл в коридор и подошёл к спальне, они не заметили.

— Ах ты, задница волосатая, философствовать вздумал?!

Булан так и застыл на месте. Гаор опёрся обеими ладонями о койку, словно если он встанет, что-то изменится. Но надзиратель ограничился тем, что подозвал Булана к себе, вывел в коридор, тут же велел спустить штаны и влепил парню пять за идиотские вопросы и пять за не вымытый вовремя пол. Но всё «по мягкому» и тут же ушёл, словно не заметив Гаора. Булан вернулся и продолжил уборку. Гаор лежал, прикусив губу, и злясь на самого себя. И как он не подумал, что дверь в надзирательскую может быть открыта и сволочи подслушивают, совсем дураком стал и по сторонам не смотрит.

Домыв до двери, Булан осторожно выглянул и уже успокоено обернулся к Гаору.

— Закрылись.

— Ори погромче, — мрачно ответил Гаор.

— Правильно тебе влепили, — вышла в коридор из столовой Маманя, — сам залетел и Рыжего чуть не подставил. Вот чуня ты чуня и есть. А коридор за тебя кто мыть будет, и что ж ты по центральному грязь развёз, а между койками оставил?!

Подкрепив свои наставления подзатыльником, Маманя прошла в женскую спальню, и они услышали, как она распекает дневалившую там девчонку. Булан шмыгнул носом и пошёл в умывалку сменить воду в ведре. Гаор подумал, что надо бы встать и немного ещё походить и размяться, прогреть мышцы, но у него почему-то как сами собой закрылись глаза. И проснулся он только к ужину.

В спальню вваливались с обычным шумом и смехом, быстро переодевались, умывались, бежали в столовую, — обычная толкотня и суета. Гаор встал и не спеша, стараясь держаться всё же поближе к стоякам, пошёл со всеми в столовую.

— За завтра расходишься? — спросил его кто-то.

— Расхожусь, — твёрдо ответил Гаор.

Чувствовал он себя намного лучше, тело уже подчинялось, хоть и было слабым, но это всё ничего. Его опять вытащили, отняли у смерти. Не по обязанности, а по дружбе, и свалиться — это подвести их. Как Старший уговорил надзирателей, как выбил ему эти три дня на лёжку и поправку, он, разумеется, не спросил и спрашивать не собирался, но Старший сделал это! Так и он сделает.

И после ужина, преодолевая слабость, не лёг, а встал в узком проходе между койками, уцепился за стояки и стал, упрямо прикусив губу, растягивать, разогревать мышцы.

— Ты, паря того, не порвись, — посоветовал ему Волох.

— Ни… хре — … на… — на выдохах ответил Гаор.

Ему ответили дружным одобрительным гоготом.

— Энто, паря, по-нашенски.

И Гаор улыбнулся с невольной гордостью.

И хотя чувствовал он себя ну почти хорошо, но идти в душ не рискнул, завтра вымоется. Да, и с Полошей надо уладить, он же на его месте лежит. Или их навовсе помненяли? Тогда надо и из тумбочек всё переложить. Гаор сел на койку и стал ждать. И когда Полоша пришёл из умывалки, Гаор посмотрел, как тот убирает сигареты и зажигалку в нижнюю тумбочку, и предложил.

— Поменяемся?

Полоша посмотрел на него.

— Завтра, — и зевнул, — поспи внизу пока, а завтра и переволочёшь сам, пока я работа́ю. Лады?

— Лады, — ответил Гаор.

Слово это он уже хорошо знал. Он лёг на койку поверх одеяла, закинул руки за голову. Мягко, сладкой усталостью ныли мышцы. Тогда, после того завала, надо было сразу уходить, и его с метку* не меньше несли на себе, потом он пошёл сам, только его мешок и оружие несли другие, а потом… потом их накрыли с воздуха, и, отлежавшись в старых воронках, они пошли дальше, и уже он кого-то тащил на себе. Как же прав Седой: здесь тот же фронт. И выживают здесь как на фронте, да, береги себя сам, но один ты не можешь ни хрена. Только на победу не надейся, победы и дембеля в рабстве не будет. Хотя… дембеля точно, а победы… кто выжил, тот и победил? Допустим, ну ты выжил, а дальше что? Ещё день тебе на поправку, и… в гараж? Наверное. И всё по новой. А зачем? И ответил сам себе: чтобы выжить. А зачем? Жить, чтобы жить? Жить рабом? Чтобы «печка» не завтра, а когда-нибудь потом? Сто́ит ради этого? А ради чего тебя вытаскивают уже второй раз? Ради чего Полоша уступил тебе койку, Старший выбил три дня на поправку, Плешак тогда работал за тебя, один волочил двойную нагрузку, Маманя готовит тебе отдельно, девчонка ночью не спала, а сидела возле тебя, поила с ложечки, ты ночью шумел, как сказал Ворон: «воевал слишком громко», — так где-то достали тебе снотворного, и кто-то принял на себя надзирательскую злобу за шум, кого-то же отметелили вместо тебя за шум в спальне, может, того же Старшего, слова тебе никто не сказал, — всё это им всем зачем? Чтобы ты выжил. Тебя хотели убить те, враги, да, это же фронт, значит, там враги, ты не можешь никого из них убить, но ты можешь выжить им назло. Ради этого? А больше не из-за чего.

Гаор лежал, полузакрыв глаза, будто дремал, и напряжённо думал, спорил сам с собой. Видимо, и впрямь заснул, потому что когда открыл глаза, в спальне было уже темно. Он встал, бесшумно разобрал койку, разделся и пошёл в уборную. Шёл не ступая, а скользя босыми ногами по полу, стараясь даже случайно не задеть стояков и тем разбудить спящих.

Утром Гаор встал и пошёл в столовую со всеми, а на время построения просто ушёл в умывалку. Когда надзиратели убрались к себе и закрыли дверь, он вернулся в спальню и первым делом занялся койками. Скатал свою постель, скатал и снял с верхней койки постель Полоши и переложил её вниз, переложил наверх свою. Развернул, перетряхнул и застелил койку Полоши, аккуратно заправил. Теперь развернул, перетряхнул и застелил свою, заправил. И удовлетворённо перевёл дыхание. Всё сделал и ложиться отдыхать не пришлось.

— Ну, ты даёшь, — покачал головой, глядя на его довольное, мокрое от выступившего пота лицо, дневаливший сегодня Голубь, — мотри, живучий какой. Может, и мне поможешь?

— А чего ж нет? — ответил Гаор, несколькими вздохами переводя дыхание.

— А то ты, бугай неложеный, один с веником не справишься?! — вошла в мужскую спальню Маманя, — ишь захребетник нашёлся, чужими руками рабо́тать вздумал. А ну живо берись, а я проверю приду. Рыжий, картошку чистить умеешь?

Гаор даже засмеялся от одного предположения, что здесь у него могут быть проблемы.

— А раз так, — улыбнулась Маманя, — то на кухню иди.

Голубь пробурчал что-то невнятное и тут же схлопотал от Мамани по затылку со словами:

— А коль тебе работы мало, я живо найду, ишь губы надул, князь болотный.

На кухне — это оказалось небольшое по сравнению со столовой пространство за плитой, где стояли рабочие столы и шкафы для продуктов — Гаор критически оглядел вручённый ему нож, попробовал лезвие пальцем.

— Маманя, а брусок точильный есть?

— А вона, — показала одна из женщин на угловой высокий шкафчик-колонку.

Найдя нужный брусок, Гаор заново отточил нож, переставил по-своему вёдра с картошкой, чистой водой и для очисток, табуретку и сел за работу. Поглядев на его ловкие уверенные движения, как скользит из-под ножа ровной не обрывающейся стружкой кожура и очищенная, уже ни пересматривать, ни вырезать ничего не надо, картофелина отлетает и плюхается в предназначенное для неё ведро, Маманя кивнула.

— И впрямь и могёшь, и умеешь. А этому где выучился? Тоже скажешь, на фронте?

— Нет, — улыбнулся Гаор, — ещё в училище. Мы с первого класса на кухню наряжались.

— А койку так делать? У всех как ни попадя, а у тебя наособицу.

— Там же, — засмеялся Гаор. И стал рассказывать об училищных порядках, нарядах в очередь и вне очереди, о работах в корпусах и в саду, как чуть ли не зубными щётками чистили к генеральскому смотру плац, как отмывали койки и снизу, и со всех сторон, как чистили уборные и тоже везде и всюду.

Самым приятным в этих воспоминаниях было то, что эти порядки и правила были одинаковы и на солдатском, и на офицерском отделениях. Редкий случай для армии. Говорили, что раньше, при Старом Генерале, солдатское отделение мыло, убирало и чистило и офицерские спальни, душевые и уборные, но новый начальник заявил, что курсантам денщики по Уставу не положены. Старых порядков Гаор уже не застал, как раз он поступил в училище, и новый начальник пришёл. Им не все были довольны, как-то Гаор даже услышал, как генерала обзывали непонятным, но явно ругательным словом: «либерал». Он попробовал так ругнуться дома на увольнительной и сразу заработал от Сержанта по губам и строгое предупреждение, чтоб забыл и не вспоминал. Смысл этого слова он узнал уже на дембеле, проверив его по редакционному словарю и побеседовав с Туалом, и теперь, рассказывая охавшим женщинам об училище, думал, что если это либерализм, то, что же творилось раньше, и как ему повезло служить уже под новым генералом.

— Так ты с семи лет и работа́ешь?

— Нет, это учёба была и служба, — и, воспользовавшись моментом, спросил: — А почему так, то рабо́таешь, то работа́ешь?

— Ну, ты и тёмный, Рыжий, — засмеялись женщины, — столько знаешь, а в этом не петришь.

И стали объяснять.

— Рабо́таешь это вон сейчас, картошку чистишь, сам же и лопать её будешь.

— Давайте, девки, ещё ведро ему мойте, вона у него уж на донышке.

— Это когда на себя…

— Иль по дружбе…

— Или на семью свою…

— А на хозяина работа́ем…

— Тут уж что велено, делаешь…

Гаор с интересом выслушал объяснение и тут же, ловя момент, спросил о словах, которыми Маманя ругала Голубя. Про неложеного бугая ему объяснили с такими подробностями, что он даже покраснел, что вызвало у женщин новый взрыв смеха и шуток, захребетник тоже не вызвал затруднений, слово оказалось простым и отлично переводилось, а вот с болотным князем… нет, болотный — это живущий на болоте, понятно, а князь… у всех начались какие-то дела, что-то стало убегать и подгорать, и всем сразу стало не до него, а Маманя даже смутилась. Гаор сделал мысленно зарубку и попросил забрать очищенную картошку и дать ему новое ведро. Что было тут же сделано, а его похвалили за спорую работу, и как чисто у него получается. Разговор вернулся к училищу и армии, и будто ничего и не было.

— Ну, всё, — сказала Маманя, — ишь спорый ты какой. Попей вот и иди.

Гаор выпил кружку горячего сладкого чая с большим куском хлеба и предложил подточить, если нужно, ещё ножи. Женщины засмеялись.

— Так ты бабскую работу любишь?

— Это нож точить — бабская работа? — удивился Гаор.

— А ведь и то, бабы.

— А чо, Мастак до выходного занят.

— А у парня во как ладно получается.

— Давай, паря, раз силы есть.

— А чо, на себя ведь, не на хозяина.

— Давай, Рыжий, рабо́тай.

Гаор всё-таки устал, но, упрямо прикусив губу, закончил ножи, убрал брусок на место, и ушёл сам, уже ни о чём не спрашивая. В спальне он сразу залез на свою койку — получилось это намного легче, чем боялся — лёг и не так заснул, как задремал.

Так что же такое князь, если это слово запретно для незнающего? У кого спросить? Ладно, он сколько дней уже папку не открывал? Гаору вдруг стало страшно, что «ящик» выбил из него память о папке. Он закрыл глаза и представил себе папку, медленно развязал тесёмки, открыл. И облегчённо перевёл дыхание. Лист со статьёй о Седом сразу всплыл в памяти чётко и в полном объёме. Нет, всё цело, слава Огню. Или нет, надо Мать-Воду благодарить? Она его пронесла мимо смерти, сохранила ему жизнь и память. Но и Огонь обидеть нельзя. Не может он, слишком часто он обращался к нему, и Огонь, Огонь-Справедливый, Огонь-Всесильный не подводил его. Нет. «Мать-Вода, Великий Огонь, будьте со мной, не бросайте меня». Гаор перебрал листы, просмотрел их, вписал в словарик новые слова, вычеркнул усвоенные настолько, что объяснений и перевода не надо. И… достал новый лист. Разделил его по вертикали тонкой линией и вписал. Слева: Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна — матери набо́льшие, а справа: Огонь, поставил многоточие вместо всех титулов, Солнце-Огонь Небесный, Меч Ясный и Кровь Горячая. Вот так. Отложим пока. С этим спешить нельзя. Слишком мало он тут знает.

— Рыжий, спишь? — позвал его Голубь.

Гаор убрал листы в папку, завязал тесёмки и ответил.

— Нет, так лежу, а что?

— А чо ты бабам врал на кухне? Я здесь слышал, как смеялись.

— Завидно? — хмыкнул Гаор, но ответил миролюбиво. — Про училище рассказывал.

— Это где ты мальцом работа́л, что ли ча?

«А ведь верно», — удивлённо подумал Гаор. Училище, армия, даже фронт — он, конечно, старался выжить, его учили, но это была работа не на себя, а на… да неважно, он и впрямь работа́л, а не рабо́тал. И что же, два года дембеля — всё, что у него было, когда он рабо́тал? Нет, это надо обдумать.

— Да, — ответил он выжидающе глядевшему на него Голубю. — Получается, что так.

— А ты чо, в галчата попал? Ты ж вона, рыжий.

— Галчата? — удивлённо переспросил Гаор, — а это как?

— Ну, Рыжий, — Голубь даже руками развёл, — неужто и это забыл? Ну, тады…

— Дурак ты, Голубь, — всунулась в дверь дневалившая сегодня Чалуша, — да какой из него галчонок, повылазило тебе? Ты на глаза его посмотри.

Окончательно заинтригованный таким оборотом, Гаор почти как прежде спрыгнул к ним с койки.

— Да расскажите вы толком!

— Ну и тёмный же ты, — покачала головой Чалуша, рассыпая из небрежно закрученного узла тёмные с отдельными светлыми, но не седыми прядками, волосы. — И на галчонка никак не тянешь. Хотя… грят, им память отбивают. Ты-то, посёлок свой помнишь?

Гаор насторожился и покачал головой.

— Нет. Меня в пять лет у матери забрали. Я ни названия, ни чего ещё не знаю. Но… это был посёлок полукровок, это я помню.

— А кто забирал? — спросила Чалуша. — Много вас увезли?

— Меня одного, — насторожённо ответил Гаор, чувствуя, что опять подбирается к чему-то, что… все знают, и никто не говорит, и, боясь неосторожным вопросом или неправильным ответом спугнуть Чалушу. Потому что Голубь хмуро отвернулся и рассказывать явно не хочет. — Военные приехали на машине.

— Военные? — удивилась Чалуша. — Тады и в сам-деле не то. И сразу работа́ть заставили?

— Нет, — по-прежнему насторожённо ответил Гаор. — Я два года жил в доме, меня… готовили в училище. А в семь туда.

— В домашние тебя готовили, — хмуро сказал Голубь, — чего уж там. А может, и на подстилку.

Гаор резко развернулся к нему, но ударить не успел: на его правом кулаке повисла Чалуша.

— Да ты чо, Рыжий, ошалел?! А ты, думай, как вякать, пошто парня срамотишь, над ним и так голозадые намудровали, что по ночам кричит, — зачастила Чалуша. — Где ты такое видал, чтоб таким галчонок был? Нашенский он, а что память ему отбили, так то не страшно. Найдёт он род свой. Только вернулся, а ты…

Хлопнула дверь надзирательской, и послышался топот на лестнице.

— Обед никак, — ахнула Чалуша, — а ну миритесь по-быстрому, и чтоб ни-ни.

Она решительно подтолкнула их друг к другу так, что они соприкоснулись грудь о грудь, и выбежала в коридор.

— Ладноть, — нехотя сказал Голубь, — и впрямь ведь, не мы себе выбираем.

— Да, — вполне искренно ответил Гаор, — не мы.

В спальню шумно вваливались пришедшие на обед. И разговор о «галчатах» пришлось отложить на неопределённый срок. Но Гаор, разговаривая, смеясь, хлебая необыкновенно вкусный густой картофельный суп — в жизни такого не ел — напряжённо думал об услышанном. И главное: его считают «вернувшимся», своим, над которым голозадые «мудровали». А «галчата», которым отбивают память… Он в «галчата» не годится, потому что рыжий и не те глаза, кажется… кажется, он догадывается, но спешить ни с догадками, ни с вопросами нельзя. Но ведь он говорил, в самый первый день сказал, что его продал отец, почему же Чалуша сказала, что он ещё найдёт свой род? Род-то по отцу считается, и по отцу он Юрденал. Что-то здесь не так.

Обеденное построение Гаор опять переждал в умывалке, и когда все ушли, а Голубь взялся мыть пол в спальне — на дворе, оказывается, шёл дождь, и потому нанесли много грязи — стал помогать ему. Вернее, нашёл второе ведро и тряпку, закатал до колен штанины и пошёл мыть коридор, пока там не засохло.

— Ловко ты, — выглянул в коридор Голубь, — и чо, там же выучился?

— Мг, — ответил Гаор, выкручивая тряпку.

Дверь надзирательской была полуоткрыта, и хотя вроде за ней никто не стоял, он показал глазами на неё Голубю. Тот понял, кивнул и ушёл мыть спальню дальше. Выглянула так же мывшая в женской спальне пол Чалуша. Гаор предупредил и её. Она кивнула и быстро пробежала мимо него в столовую, мимоходом хлопнув его по плечу.

— Рыжий, Голубь, где вы тама? — вышла в коридор Маманя, — идите, с котлами помогите. Потом домоете.

Они оба, тут же, бросив всё, как есть, побежали в столовую. Мыть кастрюли, а значит, получить добавку — право и привилегия дневальных. В училище и в армии, тоже так же было, кто помогает на кухне, тот сегодня уж точно сыт.

После дополнительного обеда очень хотелось лечь и поспать, но Гаор заставил себя закончить работу. Напросился, так давай, а на полдороге дело не бросают. Налил, так пей до дна. Да и… ему завтра уже на работу выходить, скорее всего, в гараж, а там не отлежаться и не отсидеться за чужой спиной, в гараже он один. Даже если Махотку с ним пошлют, на Махотку он свою работу не скинет. Так что и расходиться, и разработаться ему надо сегодня, чтобы завтра быть в форме. И потому закончив с полом, пошёл в душ. Мылся долго, с удивлением на ощупь обнаружив, что похудел за эти дни, будто после полной изнурительной смены в Чёрном Ущелье, когда продуктов им дали на неделю, а они уже там узнали, что подвоза не будет и раньше чем через две недели их не сменят. Правда, часть роты быстро погибла, и они поделили их пайки, но всё равно… а это он уже третий день лопает от пуза, каким же его из «ящика» вынули? И неужели три дня голодовки могут так ухайдакать? Хотя, ведь без воды… Обезвоживание — всплыло памятное по училищному курсу выживания слово. Он и сейчас мылся так, будто воду через кожу впитывал, всем телом пил.

После ужина Старший ему напомнил, что Махотку поспрошать надоть, а заодно и проверить, чему того Ворон научил. Пришлось ему на пару с Вороном устроить Махотке настоящий экзамен. Махотка сопел, потел, но всё ответил. Слушатели и болельщики шумно радовались и били ученика и учителей по спинам и плечам. Гаора, правда, еле-еле, так, для видимости, всё ж таки только-только оклемался. Старший решил.

— И дальше вместях тады давайте. Чтоб Махотка по-всякому работа́ть мог.

Гаор испытующе поглядел на Ворона. Хватит ли у того духу отказаться? Но Ворон, к его удивлению, отказываться не стал. Сразу и договорились, что грамоте, а главное машинам учит Рыжий, а Ворон счёту. Махотку отпустили, и он удрал в коридор к девчонкам, а Гаор пошёл готовить себе всё на завтра.

— Мне куда завтра? — уточнил он у Старшего. — В гараж?

— Велено в гараж, — кивнул Старший. — Махотка с тобой пойдёт. Сказано, малый трейлер делать. Знаешь что это?

Гаор кивнул. Малого трейлера он в гараже не видел, но за время его лежания в «ящике» и поправки, многое могло и измениться.

Сигареты его так и лежали в тумбочке, и он рискнул пойти покурить. Ничего, голова не кружилась, ноги его держали крепко, разговор, правда, на заинтересовавшую его тему «галчат» повернуть не удалось, но ему спешить некуда, успеет. А пока он только, лёжа уже в темноте на койке, достал лист с заметками об отстойнике и прочем, вписал «галчата» и поставил вопросительный знак.

Утром он встал со всеми в общий строй. В гараже его ждал малый трейлер — новенький двухосный грузовик-фургон с эмблемой Сторрама на обоих бортах. Машина прямо с завода, и работы с ней оказалось много. Махотка помогал и очень старался, но Махотке не хватало знаний, а ему сил, и сделать всё до обеда он, конечно, не успел. Вырисовывалась перспектива «горячих». Но… обошлось.

— Завтра закончишь, — отпустил его Гархем, припёршийся как раз перед обедом.

Глядя вслед резво улепётывающим на обеденное построение рабам, Гархем даже покачал головой. Надо же, какое чутьё у полковника, никогда не думал, что за три дня можно так восстановиться. Интересно, это парень такой уникально живучий, или рабы владеют особой методикой выведения из комплексно-травматического стресса? Но почему-то раньше они её не применяли.

И только за обедом Гаор понял смысл сказанного ему Гархемом. Сегодня же выдача! Ну, фишки ему не светят, он всю неделю не работа́л, но вот можно будет на дворе погулять, это главное.

Сначала он даже не думал идти на выдачу. Сигарет не будет, а фишки ему получать не за что. Но Старший велел идти.

— Давай, а то придерутся. Только с Махоткой иди. Он-то работа́л, а при тебе числится.

Как всегда два надзирателя и Гархем. И стол для «по мягкому» и «горячих» наготове. Обычно Гаор получал первым, а Махотка, как подсобник, за ним. Но сегодня сначала Махотке дали пять белых фишек, и пять «по мягкому» за какую-то тележку. Что там была за история, Гаор не знал: это событие явно произошло когда он чуть ли не в «ящике» ещё лежал. Махотка послушно лёг, получил предписанное и встал. Стиснув зубы, Гаор шагнул вперёд.

— Ну, Рыжий, — улыбнулся Гархем. — За неделю полдня работал. И как думаешь, сколько тебе положено?

Надзиратели засмеялись.

— Прямо санаторий себе устроил, — сказал один надзиратель.

«Тебя бы туда», — мысленно ответил Гаор, потупив глаза.

— А уж убытков из-за тебя было, — сказал другой надзиратель.

«Это ещё каких?» — по-прежнему безмолвно удивился Гаор, твёрдо решив молчать до последнего. Гархем еле заметно поморщился на последнюю фразу надзирателя. Гаор этого не увидел, разглядывая свои босые ноги, но надзиратели сразу перестали улыбаться и подтянулись.

— Ну, — сказал после показавшегося Гаору угрожающе долгим общего молчания Гархем, — чтобы ты не ушёл совсем пустым, одна белая.

Гаор шагнул к столу, взял беленькую фишку и шагнул назад.

— Спасибо, господин управляющий, спасибо, господин надзиратель.

— Всё, ступайте, — отпустил их Гархем.

В коридоре Гаор перевёл дыхание.

— Ну? — спросили его.

— Обошлось, — улыбнулся он, — даже беленькую дали. Расщедрились.

— Ну и ладноть, — мягко хлопнул его по плечу Старший. — Все что ли ча? На двор давайте.

И Гаор вместе со всеми кинулся обуваться. Тепло совсем, можно в одной рубашке и штанах, но босиком он по бетону не может, да и остальные, вроде, тоже, да все обутые. Для турника у него сил ещё нет, но он же ещё солнце застанет, теперь совсем поздно темнеет.

Следующая неделя прошла спокойно.

Он работал в гараже, отрегулировал малый трейлер и съездил в пробную поездку с гаражным механиком, не с тем молодым, а с другим, немолодым и немногословным. За всю поездку Гаор не услышал от него ни одного ругательства или замечания, но и чего-либо другого, кроме команд направления и скорости, тоже. И проверили его вполне комплексно и квалифицированно.

Неожиданно выяснилась непонятная фраза надзирателя об убытках из-за него. Слушая рассказы, как ловили на дворе ту сволочь, Гаор только головой крутил.

— Ну, вы даёте, мужики, — вырвалось у него, — вас же всех могли…

— А ни хрена! — радостно ржали в ответ.

— Всех в «ящик» засунь, кто работа́ть будет?

— Нет, кому «по мягкому», а кому и «горячих» ввалили — это да.

— Да ладноть, Рыжий, вот увернулся он — это жаль.

— Ничего, — твёрдо сказал Гаор, — клеймо он себе заработает, значит, встретимся.

— Это как? — заинтересовались сразу.

— За что?

Говорили в умывалке, и Гаор, пыхнув дымом, ответил.

— Я уж думал. Он ведь спецура, они без убийства не могут, нарвётся на свободного с хорошей кровью и пойдёт за убийство под клеймо. Квадрат с точкой.

— Это кубик что ль?

— А чо, ведь и взаправду.

— И глаз с ладони он не смоет, — закончил Гаор и, докурив сигарету, прикурил тут же новую.

Он по-прежнему выдерживал определённую самим себе норму, но выкуривал её теперь без остановки и перерыва между сигаретами.

— А чо? Ежли дать знать…

— Как, чуня?

— Сбегаешь в выходной и вернёшься, что ли?

— Ну не скажи, можно ведь…

— Чо?

— А ну заткнулись.

— Что знает один, он и знает, — сказал Гаор, — знают двое, ещё удержится, знают трое — знают все. Дойдёт.

— А чо, тоже верно, если шумнуть по-умному…

— Всё равно, он мой, — жёстко закончил разговор Гаор.

И как-то не обратил внимания на хмурое лицо Ворона. Но тот всегда такой.

А потом уже в другой вечер в спальне зашла речь опять о том же, как Рыжий сволочь эту впечатал и тот аж не трепыхнулся, и Гаор вдруг, раззадорившись, стал показывать приёмы и боевые захваты, вытащив для демонстрации Махотку. Приложенный под общий смех в пятый раз спиной об пол, Махотка взъярился и попробовал драться с Гаором всерьёз, так что пришлось вмешаться Старшему.

— Ну, ты, Рыжий, того. Тебя-то самого…

— Меня и покрепче валяли, пока не выучился, — рассмеялся Гаор, заправляя выбившуюся рубашку в штаны, — я мальцом был, а они бугаи взрослые, им смех, а мне наука.

— Это кто? В энтом, училище твоём?

— И там, конечно… — Гаор посмотрел на шмыгающего носом Махотку и рассмеялся, — ну иди сюда, научу.

— Дверь перекройте, — серьёзно сказал Юрила, — мотри, Рыжий, за эту науку ты уж точно «горячими» не отделаешься. Не боишься по новой в «ящик» попасть?

— Да, — кивнул Асил, — бою учить запрещено.

Всё поняв, Гаор твёрдо оглядел столпившихся вокруг мужчин, образовавших плотный непроглядный для чужих глаз круг, и кивнул.

— Двум смертям не бывать, одной всё равно не миновать. Давай, Махотка, для начала падать научишься. Чтоб упал и встал, будто и не было ничего.

— Ну, это ещё ладноть, — согласился Старший.

Урок вышел коротким: раскрылась дверь надзирательской, и Махотка только-только успел усвоить падение от толчка в грудь, чтоб в падении подшибать ударившего.

Надзиратели даже в коридор не вошли, но все дружно рассыпались по койкам и стали укладываться на ночь.

Когда Гаор возвращался из уборной, его окликнул Ворон.

— Ты дурак или сумасшедший? — и, не дождавшись его ответа, накрылся с головой одеялом.

Гаор пожал плечами и пошёл спать.

Им и впрямь владела какая-то злая радость, он сам чувствовал, что лезет на рожон, нарывается, но ничего не мог с собой поделать. Его ещё хватало на уставные ответы надзирателям и Гархему, на молчание в ответ на оскорбление или удар дубинкой по спине, ни за́ что, просто потому, что подвернулся под руку, но и всё. Он яростно учил Махотку физике и автоделу, учил его писать и заставлял читать надписи на канистрах и банках в гараже, быстро объясняя непонятные слова и названия. А вечером, окружённый зрителями и болельщиками, показывал Махотке и остальным приёмы рукопашного боя. Даже забросил папку. Толку-то от его воображаемых листов? Напечатанными ему их не увидеть, и никому другому тоже, так что и сил на них тратить не стоит.

Ворон хмуро наблюдал за ним, но не вмешивался. Как и в бесконечные разговоры о том, как здорово Рыжий врезал той сволочи, хоть чуть-чуть, но рассчитался за Кису.

И в этот день всё было вроде как всегда. Что Ворон пришёл на обед мрачный, будто ему скажи дважды по двадцать пять «горячих» влепили, хотя какие там «горячие» на умственной работе, и о чём-то тихо говорил с Матерью, явно встревоженной его словами, Гаор внимания не обратил. Тем более, что ему сказали после обеда ехать на малом трейлере с Гархемом, и эта перспектива его не очень радовала. Любой разговор с Гархемом теперь начинался и заканчивался оплеухами или пощёчинами, а это уже здорово надоело.

Поездка прошла благополучно. Он получил только одну оплеуху в начале, перед заданием. А потом уже всю дорогу Гархем молчал. Гаор довёз его по указанному адресу, как и было велено, зашёл следом в склад без вывески, взял указанные коробки, перенёс и загрузил их в трейлер, отвёз обратно, высадил Гархема сразу по въезде за линию охраны, притормозил у входа в склады, скинул коробки на тележки бригады Тарпана, отвёл трейлер в гараж, подготовил его на завтра и сдал механику под заливающийся звонок сигнала на ужин. Гархем, конечно, сволочь, но, похоже, время рассчитывать умеет.

А после ужина, Гаор только в спальню зашёл, как его позвал Старший.

— Рыжий, пошли.

Он сразу сунул обратно в тумбочку сигареты и подошёл к Старшему.

— Чего такое?

— Матери зовут, — озабоченно ответил Старший, — пошли.

Они пришли в кладовку Матуни, где уже собрались матери, Асил, Юрила, Мастак и… Ворон? Матуня задвинула за ними самодельный засов.

— Ну, — спросила Мать, глядя на Ворона, — зачем звал?

Ворон кивнул и как-то неуверенно повёл плечом.

— Даже не знаю, как объяснить, но залететь все могут и всерьёз.

— Ну, так по порядку рассказывай, — сказала Матуха. — Узнал ты чего?

— Да, — кивнул Ворон, — лучше начать с этого. Я работаю в бухгалтерии, и мне там рассказали, как, вернее, за что уволили ту сволочь. Дело повернули так, что Рыжий на него не нападал, а он сам побился, что у него был припадок, он упал на пандус, бился о бордюр, а уволили его за то, что он убил Кису. Называется это — умышленное уничтожение чужого имущества. Так что никаких разговоров, как Рыжий ему врезал, и прочего быть не должно. Понятно?

— Ни хрена непонятно, — сказал Гаор.

Мужчины согласно кивнули, недоумённо пожала плечами Маманя, кивнули, соглашаясь с Гаором, Маанька и Мамушка, явно не поняла Ворона и Матуня. Только Мать и Матуха стояли спокойно, но явно ждали продолжения объяснений.

— Я за это в «ящике» отлежал и ещё молчать должен? — стараясь сдерживаться, сказал Гаор.

— В «ящике» ты отлежал за то, что вошёл в запретную зону. Ты был не в себе, рвал на себе рубаху, что-то кричал, вошёл в зону, и тебя вырубили и отволокли в «ящик».

— Охренел? — начал злиться Гаор. — Там до зоны ещё бежать и бежать было. Ты вспомни…

— А что тебя за нападение должны были пристрелить, ты помнишь? — перебил его Ворон.

— А мне по хрену! — заорал в ответ Гаор.

— А децима тебе тоже по хрену?! — так же бешено, что уж совсем не походило на него, заорал Ворон.

— Чего?! — опешил от его крика и услышанного Гаор. — Ты что, Ворон?

— В сам деле, Ворон, — кивнул Старший, — это чего такое?

— Он знает, — Ворон смотрел на Гаора, — ты, вояка хренов, по истории что имел?

— Десять, — нехотя ответил Гаор, уже начиная соображать. — Ворон, ты что, её уже в обед сто лет не применяют.

— А бастардов в рабство сколько лет не продают? — ехидно спросил Ворон. — Что-то ты для двухсотлетнего неплохо смотришься. Даже первую категорию имеешь.

— А это ты откуда знаешь?

— Отвечу, но сначала ты, именно ты, сам про дециму всем скажи, — потребовал Ворон. — Ну, что это такое?

— Расстрел каждого десятого по жребию, — глухо ответил Гаор. — Применялась при отступлении части без приказа или… — он остановился, задохнувшись от пришедшего понимания.

— Или, — беспощадно потребовал Ворон, — договаривай.

— При неповиновении, — упавшим голосом закончил Гаор.

— В армии децима, а рабам могут и каждого восьмого, и пятого, или вообще каждого, понял, наконец?!

— Подожди, Ворон, — сказала Мать, — это выходит… — она запнулась, не в силах договорить до конца.

— Да, — устало кивнул Ворон, — по правилам прямо там же должны были застрелить Рыжего, а нас всех выстроить, вывести каждого десятого и расстрелять. И если будем языками трепать и орать так, что в верхней надзирательской слышно, так и сделают.

— Ни хрена себе, — потрясённо выдохнул Старший.

— А чего ж Гархем…? — Асил не договорил, но его поняли.

Ворон пожал плечами.

— Не знаю, скорее всего, потерять столько рабов сразу им невыгодно. Но с охраной очень хорошо поговорили и приказали держаться этой версии. У сволочи был припадок, а Рыжий вошёл в запретную зону.

— Понятно, — кивнул Асил, — ну ладноть…

— И ещё, — Ворон перевёл дыхание, — если вдруг начнут спрашивать, то всем надо держаться одного. Как Кису убивали, мы видеть могли. Как Рыжий к ней побежал, тоже. Тут можно правду говорить, а дальше, чтоб не запутаться. Крики слышали, но ничего не видели. Далеко это было. Только и видели, как Рыжего мимо нас в «ящик» проволокли. И всё. И на этом стоять вмёртвую.

— Сделаем, — кивнула Мать. — Мужики, всё поняли?

Старший, Юрила, Асил и Мастак кивнули, а Гаор мотнул головой.

— А у меня ещё вопросы есть. Ну, со мной, ладно, понял. Кису убили, не в себе стал, куда-то бежал, чего-то кричал, очнулся в «ящике», ладно. Ещё три вопроса, Ворон. Ответишь?

— Спрашивай, — усмехнулся Ворон.

— Чего тогда эту сволочь весь день потом ловили и припирали? Раз.

— Дурак, — улыбнулся Ворон, — этого не было. Обычная неразбериха и плохая работа. За это все и получили. Так, Старший?

— Так, — кивнул Старший, — я понял, по-другому и не говорим.

— Ну, — Ворон насмешливо смотрел на Гаора, — ещё вопросы.

— Откуда ты знаешь про дециму? Ты ж не военный. Или историком был? — позволил и Гаор себе насмешку.

— Нет, — серьёзно ответил Ворон, — я всегда был бухгалтером, интересовался историей, читал кое-что, но так… для себя. А децима… я дважды через неё прошёл. Уже рабом. Один раз оказался третьим, а отбирали пятых. А другой раз девятым из десяти. Ну, ещё вопрос.

Остальные смотрели на Ворона с плохо скрытым ужасом. Но Гаор упрямо, отбросив всё ненужное сейчас, продолжал своё.

— Кто и зачем нас будет спрашивать? И откуда ты всё про меня и это дело знаешь?

— С арифметикой у тебя напряг, — сожалеюще оглядел его Ворон. — Обещал три вопроса, а задаёшь… Ладно. Я бухгалтер, сижу на документах, и могу оказывать кое-какие услуги, не входящие в мои обязанности. Например, так составить налоговую декларацию, чтобы любимое государство получило со своего свободного гражданина как можно меньше. А в обмен на услугу, я могу кое-что иметь.

— Например? — жёстко спросил Гаор.

— Не то, что ты думаешь, информацию. Мне, пока я пишу и считаю, рассказывают. И сначала все охранники, а им как раз сейчас надо сдавать декларации, говорили, как пехтуру опасно доводить до крайности, и что жидка спецура против пехтуры. Понимаешь, о чём речь? А потом замолчали, будто им выключатель повернули. И мне стало не по-хорошему интересно. И я попросил об ответных услугах. Кто и за сколько это сделал, ни тебе, ни кому ещё знать незачем, но я посмотрел регистрационный журнал и твою карту. А кое-что я и раньше знал.

Он говорил, обращаясь только к Гаору, будто никого больше рядом не было, и остальные слушали их разговор, не вмешиваясь, и, кажется, даже дышать перестали.

— Рабское ведомство проверяет содержание и использование рабов. Обычно раз в год. У каждого владельца живого имущества, то есть рабов, есть карты на всех рабов. Обычно, это выписка из основной регистрационной карты, вручается при покупке и является документом на право владения. И есть регистрационный журнал, куда записываются самые крупные и опасные проступки раба и соответственно наказания. Понял?

— Содержание и использование на усмотрение владельца, — возразил Гаор.

— Верно, — усмехнулся Ворон, — но есть общие правила. Запрет на бритьё и обязательно открытая шея, чтобы был виден ошейник, например. Хозяин может одевать тебя в шёлк и бархат, но твой ошейник при этом должен быть виден, морда небрита, а волосы не закрывают глаза и шею. И должны быть свои, уже придуманные самим хозяином правила и запреты, и за их нарушения тебя должны наказывать. Должны, понимаешь? Но без членовредительства. Потому что умышленно необоснованная порча раба слишком рано приводит к его утилизации, а ведомству это невыгодно, оно имеет свой процент с каждой продажи. Ему невыгодно, чтобы мы дешевели. Как попустительство, так и необоснованная порча штрафуются, вплоть до конфискации нерационально используемого имущества. А использование записывается в карту. Здесь, да, простора больше, я бухгалтер, а был и грузчиком, и… много чего было, но посадить тебя за руль, если в твоей карте не отмечено, что тебя можно так использовать, нельзя. Ты обучишь Махотку, и в его карте сделают соответствующую запись, цена Махотки поднимется, поэтому практическим знаниям учить можно. Но по хозяйскому приказу. Махотку дали тебе в подручные, значит, разрешили учить. Салагу учат на кладовщика. Ещё или понял? А за тобой особый присмотр. Потому что ты на выплате. И хозяин, если тебя убьют или покалечат по его недосмотру, отвечает. Поэтому ты и получил «ящик» вместо пули. И в журнале это так отмечено: за выход в запретную зону.

— И что? — спросил Юрила, — каждая порка так отмечается?

— Не каждая, — пожал плечами Ворон, — но что-то наверняка. Если никого ни за что не наказывают, значит, хозяин не следит за рабами и попустительствует им. Теперь вот ещё. В этом году проверки ещё не было. Когда она будет, будут нас о чём спрашивать или просто просмотрят документы и пройдутся по спальням, я не знаю и узнать не могу. Это надо напрямую даже не с Гархемом, а со Сторрамом говорить. А я почему-то ещё хочу жить. Но ждать можно и нужно всего. — Ворон оглядел всех чёрными блестящими сейчас как зеркало на административном корпусе глазами, — они могут всё. Я такое видел и знаю, что все бомбёжки и танки, и что ты ещё там орал, это так… детские игры на лужайке. А смерть будет не наказанием, а благом, спасением от мук, — и снова в упор на Гаора. — Ты, фронтовик, шибко храбрый и хочешь геройствовать, хрен с тобой, валяй, но один, понял, не тяни за собой остальных. Я, что знал, сказал, а дальше сами решайте.

Ворон резко повернулся и вышел из кладовки, оставив их одних. Наступило долгое молчание. Они стояли, избегая смотреть друг на друга. Первым не выдержал Старший.

— Что будем делать, Мать?

— А ты не знаешь? — ответила вопросом Мать. — Что говорить надоть, нам сказали.

— Это-то понятно, — прогудел Асил, — это мы сделаем.

— Приструню девок, — кивнула Мамушка.

— А ты, Рыжий, — Мать строго посмотрела на Гаора, — тоже язык придержи.

— Понял уже, — хмуро сказал Гаор.

— И кончай Махотку бою учить. Парень глупо́й ещё, сорвётся по пустяку, а не дай Судьба, протрепется кто…

— Тогда точно, эта, — кивнул Юрила, — децима.

— Если не каждого, — кивнул Мастак.

— Коли все всё поняли, тады пошли, — решила Мать, — отбой скоро.

— А чо непонятно, потом у Ворона расспросим, — сказал Мастак, — что это за хренотень такая, налоги. Рыжий, ты знашь?

Гаор только молча кивнул в ответ.

Ему никто ничего не сказал, но он сам чувствовал себя сейчас виноватым, хотя… всё равно, нет, не мог он устоять, когда Кису убивали, его сестрёнку, первого его родного человека, да, голову он потерял, да, нельзя жить без оглядки, но… но он ещё встретит эту гадину и придавит её, и его уже оттащить не успеют.

Кто что кому сказал, прошло как-то мимо него. Но о том случае теперь молчали. Было, прошло, и поминать незачем. Жить надо, а не поминать, да помнить. Гаор принял эти правила, как принимал остальные.

День за днём, от вечера до вечера, от выдачи до выдачи. Забот да хлопот и так хватает. Гаор работал в гараже, бегал по всяким поручениям: шило в заднице у Гархема явно никуда не делось — учил Махотку, делал разминку, а в выходные крутился на турнике. А в голове крутилась дурацкая, слышанная давным-давно в училищном детстве песенка, вернее одна строчка из неё: «…Ты к сердцу только никого не допускай…» И Старший ему объяснял, и, оказывается, ещё когда ему даже спели, а он… допустил. Кису, смешную зеленоглазую девчонку, что дразнила его теперь понятной дразнилкой про рыжего-конопатого, дважды подвернулась под руку, когда его как сила какая-то швыряла на всякие сумасбродства, и стала его сестрёнкой. Да, он всякое видел, терял и приятелей, и друзей, и, случалось, терял по-страшному, так, что Кисиной смерти они пожалуй и позавидовать могли, и потерял Седого, именно так, как говорил Старший — на торгах, но… но вот эта смерть как-то слишком ударила его. Может и потому, что одно дело мужчина на войне, даже пацан-новобранец в своём первом бою, и совсем другое дело — женщина, девчонка. С женщинами у него вообще как-то странно складывалось всегда, хотя внешне всё было как у всех, как положено. И папку он свою забросил, вечером теперь ложился и сразу засыпал. А всё остальное… как у всех, как положено…

Гаор сидел на койке Ворона и играл с ним в шахматы. Доска та же, а фигуры он вырезал из пайковой пачки от сигарет. В шашки теперь играли многие, но шахматы показались слишком сложными, и потому болельщиков было немного. Ворон оказался неожиданно сильным игроком. И сейчас он не только играл, но и, пока Гаор обдумывал свой ход, рассказывал Юриле, которого это почему-то очень интересовало, о налоговой системе. Что это такое, какие налоги бывают, и как от них уходить, чтобы не вышло нарушения законов.

— Если ты такой умный, — не выдержал Гаор, — то почему… — и запнулся, увидев вдруг интересную крмбинацию.

— Такой бедный? — усмехнулся Ворон. — Если ты думаешь атаковать левого ферзя, то получишь мат через три хода.

— Почему?

— Потому что этот вариант известен уже лет сто пятьдесят, а ты играешь только головой, а не знаниями.

— Умыли тебя, Рыжий, — хохотнул Мастак, так же интересовавшийся шахматами.

— Умыли, — согласился с очевидным Гаор. — Но я о другом. Если ты такой умный и так всё знаешь, то, как здесь оказался?

— Перекупили, — спокойно ответил Ворон, — мой прежний хозяин задолжал Сторраму и расплатился мной, хотя очень жалел об этом.

— А ты жалеешь?

— Что попал сюда? Нет, — Ворон усмехнулся. — У меня на родине говорят, что когда ни помирать, всё равно день терять. Ходи давай, а то до отбоя не успеем.

— Там тебе было лучше?

— На пятом хозяине поймёшь, что разница непринципиальна.

Гаор сделал ход. Ворон удовлетворённо кивнул, переставил свою пешку и улыбнулся.

— Считай, мат тебе в четыре хода. Что у тебя оригинально, то неправильно, а что правильно, то неоригинально.

— Как-как? — переспросил Мастак, — Это ты чего загнул?

Гаор огорчённо кивнул и смешал фигуры. Выиграть у Ворона удавалось нечасто, вернее совсем не удавалось, а в училище он ведь считался сильным игроком. Наверное, просто за пять лет фронта и два года дембеля разучился, перезабыл многое. Он как-то так и сказал Ворону после очередного проигрыша. Тот пожал плечами.

— Если тебе так приятнее, считай, что дело в этом, а по правде…

— Ну?

— Скорее всего, там был просто общий низкий уровень, вот ты и выделялся. Остальные знали теорию ещё хуже тебя.

— Ты был сильным шахматистом?

— Да, — просто ответил Ворон и улыбнулся своей обычной, насмехающейся над самим собой улыбкой, — это меня и погубило. Я решил, что жизнь — это шахматы.

— А что она? — заинтересовался как всегда наблюдавший за их игрой Мастак.

— Очко с тюремным шулером, — ответил Ворон и насмешливо посмотрел на Гаора. — Ты никогда не играл «на так» или «на интерес»?

— Нет, — ответно усмехнулся Гаор, — но, что на кону в такой игре, знаю.

— И как в ней соблюдают правила, тоже знаешь? — Ворон переставил ферзя и встал. — Мне мат в три хода. Молодец.

Странно, но, забросив папку, Гаор зачем-то, сам не понимая зачем, продолжал выспрашивать, наводить на интересовавшие его раньше темы, Будто и впрямь чьё-то задание выполнял.

А время шло, незаметно, от вечера до вечера, от выдачи до выдачи. Дни всё длиннее, близился летний солнцеворот. И опять пошли разговоры о близком празднике. И ему объясняли, что опять, работа́ем полдня, потом выдача с дополнительной пачкой сигарет, а дальше, дальше не только целый день свободный, но и ночь.

— Это как? — не понял Гаор.

— На ночь не запирают.

— Камеры? Как на Новый год?

— Не, паря, наружные. На всю ночь выход свободный. Понимашь?

— И светло совсем, фонари не включают, только по ограде, если тучи будут.

— Так что по всему двору гуляем.

— Только к ограде нельзя.

— А нам туды и не надоть! — хохотнул Тарпан.

Но его не поддержали.

— А ну заткнись!

— Не звони, раньше времени.

— Ещё накличешь.

И помимо воли, помимо желания жить просто, ни о чём не думая и ни во что не вмешиваясь, как живёт Ворон — а всё-таки за что он угодил в рабство? — Гаор насторожился и повёл расспросы осторожно, боясь спугнуть собеседника и успокаивая себя тем, что праздновать-то он будет вместе со всеми. Надо же знать, чтобы не вляпаться.

На предпраздничной неделе Гаор почти не вылезал из-за баранки. Ездил то с Гархемом, то с начальником какого-то из отделов, то с самим Сторрамом, то на трейлере, то на легковушке, то на «коробочке», а каждую машину после поездки надо помыть, подрегулировать, заправить, чтобы была в любой момент готова к выезду и сдать механику. Ну, в гараже ему помогал и вполне толково Махотка. Гаор уже даже перед выездом оставлял ему задание по гаражу, и Махотка справлялся. Что ж, пусть у Махотки стоит в карте автомеханик-самоучка или как там ему напишут, пусть парню повезёт. Все ведь говорят, что чем дороже тебя купили, тем дольше проживёшь, как ему тогда Бурнаш сказал? «Хозяин тебя поберегёт».

— Рыжий.

— Да, господин управляющий.

Гаор подбежал к Гархему и встал перед ним в уставной стойке. Сейчас ему дадут по физиономии, а потом задание. Хрясь! Есть, теперь надо слушать.

— Переоденься в выездной комбинезон, на Центральном складе в пятом корпусе получи по накладной груз и привезёшь сюда. Держи.

И… и впервые в жизни Гаор получил белую, перечёркнутую диагональным красным крестом карточку раба на выездной работе. Потом она станет ему привычной, более привычной, чем карточка удостоверения личности, с которой ходил на дембеле. А сейчас… Конечно, он растерялся, но, зная, как легко схлопотать от Гархема за промедление, побежал в гараж, рассудив, что, как и шофёрская куртка, в которой он возил господ на легковушке и «коробочке», выездной комбинезон должен быть там же. И угадал. У входа в гараж надзиратель швырнул ему ярко-оранжевый свёрток. Он поймал его на лету.

— Махотка, трейлер готовь, выезжаю.

Хорошо, когда есть помощник. Пока Махотка прогревал мотор, Гаор сбросил рабочий комбинезон, и прямо поверх трусов натянул выданный. Такой же ярко-оранжевый, только на спине, груди и правом рукаве эмблемы Сторрама.

— Без меня «коробочку» отмой, легковушку не трогай, если затребуют, прогреешь к выходу и всё.

— Ага. С кем едешь-то?

— Один!

Он потрепал Махотку по лохматой голове и одним броском оказался в кабине трейлера.

Неужели он сейчас выедет один за ворота и поедет, как хочет, сам всё решая…

У выезда его остановили, поставили для обыска «руки на капот», обыскали, вручили маршрутный лист и… и выпустили!

Полдороги до Центральных складов он пролетел на автомате, наслаждаясь и ездой, и тем, что один. Пришёл в себя, когда его тормознул стационарный патруль. Вон из кабины, руки на капот, обыск, карточка, маршрутный лист и пинок прикладом пониже спины.

— Вали, волосатик.

Всё, понял, уяснил и очухался. Вся твоя свобода где? Вот именно, в поротой твоей заднице. И отклонение от маршрута или опоздание может обернуться… ладно, не будем о плохом, оно и так есть, как любил говорить тот сержант, он сам был отделённым, а сержант принял их поредевший взвод после смерти подорвавшегося на мине лейтенанта. Сержант оказался приличным мужиком, как и он после общевойскового, только десятью годами раньше, к нашивкам и наградам относился философски, жилы не рвал и их впустую не гонял. Жаль, недолго они были вместе, попали под сильный обстрел, после которого он оказался в госпитале, и больше ни о ком из их взвода не слышал. Так что… так что вон уже и склады. Пятый корпус он знает, ездил туда и с Гархемом, и со Сторрамом.

О его приезде, видимо, были предупреждены. Охранник у въезда обыскал его, проверил карточку, маршрутный лист и накладную и впустил без лишних слов и вопросов, а внутренний надзиратель даже хмыкнул.

— Опять ты, рыжая морда, ну-ну.

Складских рабов ему звать не стали, видно, хотели посмотреть, как он будет тыркаться, но порядок индексов он хорошо помнил, где стоят тележки — тоже. Сам взял, нашёл, погрузил, отвёз к местному кладовщику — свободный, но обошлось без оплеух, хотя он видел, что тот вроде Гархема, любитель смазать рабу походя, но, видно, бить чужого раба не рискнул, — подписал у него накладную, загрузил в трейлер, отвёз тележку на место, броском за руль и на выезд.

Снова обыск, проверка карточки, маршрутного и накладной, и… и снова дорога, летящие по сторонам назад дома, деревья, прохожие, да по хрену они ему все! Машина отрегулирована, выверена, подогнана под него, мотор ровно поёт, асфальт и бетон ложатся под колёса, руль и рычаги послушны, и можешь лететь над землёй, что в высоком трейлере получается гораздо лучше, чем в низкой легковушке.

Впереди показалась серая коробка стационарного патруля, и Гаор предусмотрительно сбросил скорость и плавно остановился рядом с повелительно махнувшим ему патрульным. Опять обыск, проверка карточки и маршрутного листа. Но не бьют. Оно и понятно, раба бьёт только его хозяин или «свой» надзиратель, он тоже будучи взводным чужих новобранцев не муштровал, своих хватало.

— Всё, вали отсюда!

«Век бы вас не видеть», — мысленно ответил Гаор, забираясь в кабину. Дорожные патрули никто и нигде не любит, но все им подчиняются, поскольку все знают, что у них есть право открывать огонь на поражение при подозрении в неповиновении. Ни хрена себе, какие стихи получились?!

Доехал он до обидного быстро. Но точно уложившись в отведённое ему Гархемом время. Надо же, эта сволочуга даже поправку на обыски и патрули ввела. А он-то дурак, поглядев на маршрутный лист, размечтался, что время дадено с запасом.

Обыск на въезде, сдача маршрутного листа, теперь к складам. Ага, вон и Тарпан как раз.

— Эй, на первый принимай.

Помочь перегрузить и бегом вместе с Тарпаном к Мастаку.

— Принимай по накладной.

Складской надзиратель помахивает дубинкой и смотрит, как Мастак принимает у него груз, проставляя крестики. И Гархем как из-под земли.

Забрал накладную и по морде не смазал, значит, нового задания не будет? Гархем прочитал накладную, задумчиво посмотрел вслед исчезающим в глубинах склада коробкам и… Хрясь! Что ещё?

— Комбинезон оставь вместе с курткой.

— Да, господин управляющий.

Шевелением пальца его отпустили, и Гаор кинулся к машине.

В гараже Махотка вдумчиво и старательно мыл «коробочку». На первый взгляд работы там было до обеда, а может и до ужина. Но, увидев Гаорав, парень расплылся в радостной улыбке, и пока Гаор ставил трейлер, вылезал из выездного комбинезона, убирал его на крючок рядом с шофёрской курткой и натягивал рабочий комбез, Махотка закончил «коробочку» и был готов для новой работы. Умение Махотки растянуть любую работу на любое время Гаора удивляло и даже восхищало. Сам он так не умел.

— Давай, Махотка, сейчас мы его сделаем.

— Ага. Как съездил?

Гаор невольно улыбнулся.

— Хорошо. Тормознули два раза, но это патрули, они всех тормозят.

— Вмазали?

— Обошлось.

— Ну и хорошо. Масло менять?

— Нет, ещё не надо. Легковушку забрали?

— Да, хозяин уехал. И вон… крокодила поставили.

Гаор посмотрел в указанном направлении. Длинный приземистый лимузин изысканно чёрного с металлическим блеском цвета и серебряным радиатором и впрямь чем-то походил на крокодила.

— Понятно. Кто его крокодилом назвал?

— А главный механик. Рыжий, а почему? Ты врал, помнишь, что крокодил это зверь такой.

— Похож и бензина много жрёт. Неэкономная машина, для выпендрёжа.

Махотка понимающе кивнул.

К обеду они сделали трейлер. Гаор забросил инструменты в шкаф, и с первым звуком сигнала они выскочили из гаража и побежали на построение.

— Рыжий, крокодила будем делать? — спросил на бегу Махотка.

— Скажут, сделаем, — ответил Гаор.

Построение, рапорт, обыск — опять шевельнулась мысль: чего же боятся, что так обыскивают? — и вниз, к обеду.

Как всегда суп, каша, кисель и хлеба вволю. Однообразие меню никогда не смущало Гаора, а в училище ему часто даже казалось, что все блюда вообще на один вкус. Главное — чтобы сытно было, чтоб никто у тебя не таскал и не отбирал еду, а вкусы разбирать… Сегодня в супе кроме овощей плавали и кусочки мяса, а каша была овсяная. Но и любой другой вариант он бы смолотил с не меньшим аппетитом. Как и остальные.

— Ребя, а завтрева-то…

— Ты сначала доживи.

— А чо?

— А то! Загад не бывает богат.

Гаор уже почти всё понимал, а зачастую и не обращал внимания, на каком языке с ним говорят. Пожалуй, да, только Ворон говорил на чистом языке, не вмешивая нашенских слов. Не знает или не хочет? Ну, его дело. Ведь, по сути, неплохой мужик, а причуды у каждого свои. Его же Ворон не подкалывает из-за его разминок и турника. Ну, так и ты будь человеком, не лезь в чужую душу, когда тебя не приглашают. Но неистребимое любопытство, желание узнать и понять упрямо толкало его к Ворону, и уже не столько даже узнать прошлое Ворона, как… нет, это тоже в прошлом, но за что Ворон дважды угодил под дециму, о чём сам обмолвился, что видел и знает такое, по сравнению с чем фронт — детские игры на лужайке. Гаор вполне искренне, не рисуясь, считал, что ничего страшнее фронта быть не может, пока сортировка и торги, особенно сортировка, немного поколебали эту уверенность. Что же видел Ворон?

После обеда Гаору и впрямь велели заняться «крокодилом». Машина новенькая, по выражению Плешака «девка нетронутая», и его задача — подготовить её к работе. Убранство салона подсказало ему, что машина не для мужчины, скорее всего, это чей-то подарок какой-то к празднику, и когда в гараж вдруг зашёл Сторрам и, осматривая машины, оказался рядом с ними, Гаор решил рискнуть. Он вынырнул из-под машины, вытянулся в уставную стойку и изобразил такую готовность выслушать приказание, что Сторрам сам ему сказал.

— Ну? В чём дело?

— Под какую руку управление делать, хозяин?

Сторрам оглядел его, застывшего рядом в похожей стойке Махотку, усмехнулся и приказал.

— Делай под женскую руку. Понял?

— Да, хозяин, — радостно гаркнул Гаор.

Хотя радоваться было особо нечему. Ему гораздо легче сделать под свою руку, под женскую — это лишняя работа. Но он угадал, сумел просчитать и не схлопотал за дерзость: начальству вопросов не задают, а ждут приказов — вбивали в них в училище. А с хозяином, понятно, ещё жёстче. Но обошлось.

— К ужину закончить.

— Да, хозяин, — снова гаркнул Гаор.

— Да, хозяин, — эхом повторил за ним Махотка.

Сторрам отошёл, и они взялись за работу.

— Рисковый ты, — шепнул ему Махотка, подавая затребованный ключ.

— Зато переделывать не придётся, — так же шёпотом ответил Гаор.

Махотка понимающе кивнул. В сам-деле, сделали бы не то, так и работа лишняя, и «горячих» бы запросто огребли. Рыжий — молодец всё-таки, сам рискнёт, а тех, кто с ним, прикроет. Замечали уже: где он старшим, так всё на себя берёт, николи не подставит, и без дела не махается, а что сам Махотка от него вчера по затылку огрёб, так сам виноват, не то принёс.

К ужину они управились, но сдавать машину пришлось самому Сторраму. Тот сел за руль, послушал мотор, попробовал машину на ходу и в управлении. Мастерство, с которым Сторрам развернул «крокодила» в тесном пространстве гаража — все машины уже вернулись и стояли на местах — Гаору понравилось, но морду он, разумеется, держал каменную, изображая готовность принять любой исход. «Это командование на смотре психует, а солдату всё по хрену!» — тоже ещё училищная мудрость.

Сторрам вышел из машины и кивком подозвал его. Гаор подбежал уставной рысцой. Сзади тенью держался Махотка.

— Завтра общая уборка.

— Да, хозяин, — выдохнул Гаор.

Сторрам сел в «крокодила» и уехал, а они услышали трель звонка на ужин.

Ну, свезло, так свезло! Общая уборка — это мыть и убирать весь гараж, но это и то, что никуда его из гаража не дёрнут против хозяйского слова, а значит, когда шоферня уберётся, и останется один дежурный механик, и если будет тот, что со шрамом на щеке, то Махотку можно будет, улучив момент, посадить за руль и дать ему попробовать. Вставая в строй, Гаор посмотрел на Махотку и понял, что тот думает о том же. И потому после ужина он особо тщательно гонял Махотку по устройству автомобиля и порядку действий за рулём. Махотка так старался, что Ворон сжалился и отменил урок математики.

— Иди уж, а то сдохнешь.

— Не звони, а то сглазишь, — крикнул Гаор вслед убегающему в коридор Махотке.

Ворон негромко и коротко рассмеялся.

— Хочешь завтра за руль посадить?

— Если… — подмигнул ему Гаор, — если то, другое, третье, если всё удачно будет.

Его почему-то стала снова поднимать и захлёстывать та волна отчаянного веселья, которая и заставила его на Новый год кататься на перилах, а на весеннее равноденствие лезть на верхотуру, откуда навернуться насмерть было ещё проще. Правда, Кисы нет… и воспоминание о ярко-зелёных глазах и тихом, уже не обжигающем щёку шёпоте: «Рыженький, я боюсь», — сразу погасили всю радость.

Гаор встал и пошёл заниматься своим хозяйством. Проверять и зашивать швы на комбезе и рубашке, постирать на завтра трусы и майку — они сохнут быстро, а армейское он теперь не носит: жарко, и портянки Матуня ему дала полотняные, летние, их тоже простирать надо.

Его уже не спрашивали, почему он бабам ничего не даёт, а сам всё делает. Все помнили, как следила за его одеждой Киса, а теперь… понятно, что тоскует парень, а каждый по-своему тоску избывает. Сунулась было к нему по праву подруиньки Кисы Дубравка, так он её даже не шуганул, а посмотрел как на пустое место и дальше пошёл. А Дубравку потом Мамушка пробрала, что кто ж так к мужику лезет, когда у того душа ещё болит.

— Вот отойдёт он, тогда и лезь.

— Так когда то будет?! А ну как продадут меня, али его, так я и не попробую с ним! — возмутилась Дубравка.

И тут же получила по затылку.

— А то тебе парней не хватат! Ишь разлакомилась! Мужик ей нужо́н!

Словом, огребла Дубравка и от Мамушки, и от Матери, и от остальных женщин. Они Рыжего не трогают, не беспокоят — душа-то она долго болит, а тут малолетка так, понимашь, и норовит не в свой черёд пролезть!

К радостному удивлению Гаора, всё получилось у него как задумывалось. Шофёров не было вообще. Вернее, они из коротких рейсов приезжали, ставили свои машины и уходили. Свободные механики явно наскоро проверили, подготовили машины к выезду и умотались. И они вдвоём с Махоткой спокойно, без помех всё отмыли, вымыли пол, разобрали и протёрли стеллажи, даже дверцы у шофёрских шкафчиков, и дежурил тот самый механик, со шрамом. Он ни разу не попытался как-то подколоть Гаора, никогда не мешал Махотке бегать по гаражу в поисках нужного — Махотка каждое такое поручение использовал, чтоб заодно и у других кой-чего подсмотреть, а однажды, когда Гаор был в рейсе, позвал Махотку и заставил себе помогать, ругался, правда, но без рук. Выслушав тогда Махотку, Гаор кивнул, что, дескать, обошлось и ладно.

И сегодня обойдя вымытый гараж, дежурный механик уселся на стул в своём углу и углубился в газету с кроссвордом. Зная уже, что когда тот с кроссвордом, то ничего вокруг не замечает, Гаор подмигнул Махотке и указал на трейлер. Красный от предвкушаемого счастья, Махотка занял место за рулём. Гаор сел рядом.

— Пошёл.

— Ага, — выдохнул Махотка, включая мотор.

Шёпотом проговаривая заученные с голоса действия, Махотка прогрел мотор и стронул машину с места. Ворота были раскрыты настежь, и Гаор тихо, но жёстко скомандовал.

— Вперёд.

Механик на секунду поднял голову, проводив рассеянным взглядом выезжавшую в ворота машину, и снова углубился в кроссворд.

Как и рассчитывал Гаор, гаражный двор был пуст. У складского корпуса суета и беготня с тележками и контейнерами, а здесь тихо. И Махотка, судорожно сжимая руль сразу вспотевшими руками, смог выполнить все указания Гаора. Если внешняя охрана и наблюдала за гаражным двором, то никак это не проявила.

Увидев, что суета и беготня у складов стихает, Гаор распорядился.

— В гараж.

— Ага, — шёпотом — от напряжения и переживаний у него сел голос — ответил Махотка.

Въехал Махотка вполне прилично, ни за что не задев. Высадив его, Гаор сам сел за руль и развернул трейлер на нужное место. Крутиться на гаражном пятачке Махотке ещё рано: заденет соседние — обоим задницы до костей вспорют. Быстренько привели трейлер в порядок, будто ничего и не было, и с первыми звуками сигнала рванули к выходу.

— Рыжий!

Окрик механика застал их уже в дверях. Гаор сразу застыл на месте, выпихивая Махотку наружу. Звали-то его, пусть пацан улепётывает. Но Махотка вывернулся и встал за ним. Механик сам подошёл к ним, оглядел и покачал головой.

— Дурак ты, Рыжий.

Гаор счёл нужным промолчать, но ни согласия, ни тем более возражений от него и не требовалось.

— Выучишь ты дикаря этого, так его ж и оставят, а тебя продадут на хрен. — Механик усмехнулся, разглядывая застывших перед ним рабов, и повторил. — Дурак ты, забыл что ли? Не делай добра, не получишь зла.

Вот чёрт, сигнал заливается, там построение, а этому дураку философствовать приспичило. Никогда раньше он и не заговаривал с ними, а сегодня надо же…

— Ладно, валите, волосатики.

— Да, господин механик, — гаркнул Гаор, срываясь с места как по тревоге.

На построение они успели в последнюю долю. Обычно, пока они бежали на построение и даже в строю, Махотка быстро выспрашивал у Гаора об услышанном в гараже, но сегодня парень молчал вмёртвую. Правда, Гаор не обратил на это внимания.

Пересчёт, обыск, запуск… И можно уже по-вольному.

Гаор с наслаждением разделся догола, сбегал умыться и натянул рубашку и штаны. Сама возможность переодеться была уже отдыхом, знаком перехода к другой жизни, жизни для себя. Даже то, что можно голышом пробежаться, тоже знак — ты среди своих. Он теперь понимал, насколько его старания вначале мыться после всех, как-то прикрыться выдавали в нём чужака, задевали, а то и обижали остальных. «Ну и дураком же был», — с весёлым удивлением подумал о себе Гаор, садясь со всеми к столу.

Сегодняшняя каша не походила ни на какую другую, но что-то смутно, на грани сознания, напоминала. Её название — пшёнка — ни о чём ему не говорило, но… но что-то… что-то… Додумать он не успел, вставая со всеми из-за стола и благодаря Мать.

В коридоре к нему протолкался Махотка.

— Рыжий, учиться будем?

Гаор изумлённо уставился на него. Последнее время Махотка стал заправским учеником, в том смысле, что начал увиливать и отлынивать, третьего дня его вообще пришлось отлавливать и подзатыльником загонять на урок физики, и на тебе… и голос такой, будто просит.

— Будем, конечно, ты что?

— Ну, этот, механик, сказал же, чтоб ты меня не учил. Чтоб тебя вместо меня не продали.

— Мне на него и советы его… — Гаор завернул такое, что невольные слушатели грохнули восторженным хохотом.

И пока строились на выдачу, продолжали ржать и требовать от Рыжего, чтоб повторил, а то с одного раза и не запомнишь. Но щёлкнул замок двери надзирательской, и все затихли. Праздник праздником, а схлопотать вполне можно.

Как всегда под праздник дополнительная пачка сигарет, Гаор заодно сдал опустевшую зажигалку и получил новую, а фишек ему выдали неожиданно много. Обычную красную за гараж, две зелёных за поездки, синюю за сегодняшнюю и две белых… за что? Ему не сказали, и он мудро не спросил. Дали, значит, взял. Махотка получил тоже больше обычного: две белых и зелёную, а обычно ему давали три белых. «Горячих» и «по мягкому» им не отвесили, они поблагодарили и вышли, зажав в кулаках полученное богатство.

— Рыжий, — спросил в коридоре Махотка, — а чего стоко много?

— Это, видать, за учёбу прибавили, — объяснил Старший.

— Во, умственность что значит! — одобрили остальные.

— Ворону вон тоже как Старшему почти отваливают, а он один работа́ет, но по умственному.

— Давай, Махотка, учись, пока Рыжий с Вороном здеся.

— Вот и пошли, — весело сказал Гаор, ведя Махотку за шиворот в спальню.

Махотка шёл сам, но учителю строгость положена, мастер завсегда с-под-руки учит, и что Рыжий Махотке за каждую ошибку подзатыльник отвешивает, а Ворон так язвит, что обхохочешься, всеми, в том числе и Махоткой понималось как должное.

После физики и письма, Гаор отправил Махотку к Ворону, хотя обычно в выходной вечер уроков не было. Но раз такое дело, что за это фишки дают, то Махотка не спорил. Но Ворон сказал, что устным счётом можно и на дворе заниматься. Он будет курить, а Махотка сидеть рядом и решать задачи.

На дворе как всегда шум, весёлая беготня, солнце ещё высоко, и бледный диск луны виден, ну да полнолуние сегодня. И неужели и на ночь их на дворе оставят?!

Гаор сразу ушёл к своему турнику, размялся, включая броски и перевороты, не требующие партнёров. Учить он этому не может, но для себя в одиночку… Да к чёрту, он один, никого этому не учит, а если кто и глазеет, то… всё равно к чёрту! Гаор подпрыгнул, ухватился за трубу и стал подтягиваться.

Всякий раз на турнике он вспоминал, как стало как-то не так на основном дворе, как он побежал туда и увидел… И слова Матери, что охрана завсегда с девками балуется… Сволочи, они же свободные, мало им шлюх городских, или шлюхам платить надо, а рабыня бесплатная… сволочи… И он яростно подтягивался, исступлённо снова и снова повторял ту, как оказалось, памятную с училища композицию, с которой он выступал на межучилищных соревнованиях по гимнастике на выпускном курсе. Взял тогда первое место, и его кубок красовался в витрине достижений в главном холле, и он, большой уже лоб, выпускник, а бегал посмотреть на него, и карточку, где его сняли с этим кубком на награждении, вклеил в свой альбом. Уходя на фронт, он сдал альбом с остальными вещами в основной цейхгауз, а, выйдя на дембель, забрал и держал на квартире, значит, его передали отцу и, скорее всего, вместе с его наградами и рукописями отправили на утилизацию, за дешёвый курсантский альбом ни хрена не выручишь, а отец даже рукописи его отказался продать, ведь Арпан всерьёз хотел выкупить, вот сволочь орденоносная, лишь бы нагадить, мало, что убил его, так и рукописи… Ну, чисто спецура. Он вдруг подумал, что никогда не видел ладоней отца, наверное, и у того есть этот знак. Ведь Сержант ему говорил, что отец в спецвойсках по всей лестнице прошёл, но, конечно, начал не с рядового, а, видимо, с младшего лейтенанта, наследники рядовыми не бывают, хотя тогда отец, наверное, был ещё младшим, зачем ему Сержант рассказал тогда, как Яржанг Юрденал стал Наследником, сам-то понимал, о чём рассказывает?

— Рыжий, а покрутиться дашь?

— Дам, — ответил Гаор и спрыгнул.

Махотка подпрыгнул и вполне уже удачно уцепился за трубу.

— Пошёл, — скомандовал Гаор, становясь на страховку, — десять подтягиваний.

— Агаа, — протяжно ответил Махотка, втаскивая себя наверх.

— Молчи, дыхание собьёшь.

Пришли ещё желающие поглазеть и попробовать. Набежали девчонки дразнить Махотку и других парней. Стало шумно и весело. И все мысли о прошлом ушли, будто их и не было.

До ужина всё шло как обычно, в любой выходной вечер, но… но что-то и не то. Как напряжение какое-то, будто чего-то ждут, но чего? Вроде, всё как всегда, но Гаор чувствует это ожидание и невольно настораживается сам. Или всё дело в голубых сумерках, зеленоватом небе, золотой полосе закате и наливающейся светом луне?

На ужин ушли все как-то сразу и быстро. Ни обыска, ни пересчёта. Так что? И впрямь на ночь не закроют? Ну… ну… На ужин та же что и в обед каша, но вместо чая травяной отвар. И не кому-то, а всем. Что это? Почему?

После ужина все опять повалили к выходу, Гаор пошёл со всеми. Дверь надзирательской плотно закрыта, а наверху… охранника у двери нет. Как это? Двор пуст, ни надзирателей, ни охранников. Ну, их и раньше, положим, в выходной было мало, но у дверей сидели, и внизу у ворот и вдоль ограды в открытую стояли, а сейчас… И почему-то все не разбегаются по закоулкам, не играют, а сбиваются в тесные кучки, о чём-то тихо разговаривают, некоторые крутят в руках незажжённые сигареты, но не курят. Что это? Гаор подошёл к одной из компаний, но по нему скользнули такими отстраняюще безразличными взглядами, что он, прикусив губу, отошёл. Его опять посчитали чужим, за что? Он нашёл взглядом одиноко курившего у парапета Ворона и подошёл к нему.

— Ты что-нибудь понимаешь?

Ворон кивнул.

— Ну?

— Всё просто. Сегодня летний солнцеворот.

— Знаю, ну так какого хрена…?

— Мы, — Ворон сделал такую выразительную паузу, что Гаор невольно мысленно произнёс пропущенное слово: дуггуры. Ворон удовлетворённо кивнул, будто услышал, и продолжил, — служим службы в храмах, приносим жертвы, устраиваем парады, фейерверки и всякое прочее, а они празднуют по-своему. И мы им на этом празднике не нужны.

Гаор хмуро кивнул.

— Ты знал об этом?

— О чём? Скажем так, догадывался. Такие послабления на праздник большая редкость, но… но меня никогда не звали, а сам я в чужую веру не суюсь, — Ворон усмехнулся, — на чужом богослужении чужак может быть только жертвой.

— И что будешь делать?

— Покурю. Если не прогонят… посижу здесь, а нет, пойду спать.

Гаор кивнул. Да, спорить здесь не о чем. Всё, видимо, и в самом деле так. Готовится какое-то… богослужение, обряд, на котором им, ему не место. Тогда Плешак говорил ему, чтобы он молчал и никому не рассказывал, как матери звали к нему Мать-Воду, потому что мужчинам этого знать нельзя. Да, тогда он увидел и услышал запретное, но это было вынужденным, его лечили, спасали, а сейчас он здоров, и… и не нужен им. Обидно, он-то думал, что стал своим. Да что у него за судьба такая: везде он чужой! И всё потому, что полукровка, да… да лучше бы он прирождённым был!

Вышли матери, и теперь собирались вокруг них. Вот Мать поглядела на небо и покачала головой, кому-то в чём-то отказывая.

Ворон докурил сигарету, растёр окурок и встал. Теперь они стояли отдельно от всех. Ворон, опёршись заведёнными назад руками о парапет, а Гаор рядом в пол-оборота к нему. Впрямую на них никто не смотрел, но Гаор чувствовал, как скользят по его лицу и телу внимательные, не враждебные, нет, а… выжидательные, проверяющие взгляды. От них чего-то ждут? Чтобы они ушли? Или наоборот, присоединились к остальным? Надо что-то сделать? Но что?

Старший подошёл к Матери и о чём-то говорит с ней, но смотрит на них. Гаор понял, что говорят о них, и что сейчас решается его судьба. И на этот вечер и на все последующие дни. Останется ли он чужим или станет своим. Будет как Ворон — свой, но чужой, или как Седой — чужой, но свой.

Вот подбежали, пробились сквозь толпу к Матери две девчонки и кто-то из парней, что-то быстро, перебивая друг друга, стали рассказывать. Мать кивает, но смотрит на них, одиноко стоящих у парапета, оборачивается к другим матерям и говорит с ними. Те кивают, соглашаются. Остальные слушают их и тоже кивают. Нет, конечно, Ворон сказал глупость, никто их в жертву приносить не будет, скорее всего, им просто скажут, чтобы они ушли, шли вниз, или… или все уйдут, а они останутся здесь, вдвоём, отверженными. Как… как те, которых укладывают у решётки или параши, которых вынужденно по приказу надзирателя терпят рядом… Ворон молча, закинув голову, рассматривает небо и луну, ставшую заметно ярче, а лицо у него такое, будто ему и в самом деле всё равно, что будет, какое решение приняли матери.

Начальник ночной смены охраны отошёл от окна.

— Ну? — спросили его.

— Приказ вы знаете. Огонь на поражение только при попытке перелезть через ограду, а в остальном ни во что не вмешиваться. Сигнализация включена?

— Да.

— Тогда отдыхаем и до утра выход только по сигналу.

На столах всё уже готово.

— Командир, в честь праздника…

Начальник усмехнулся.

— Не развезёт?

— Да со стакана…

— Обижаешь, командир.

— Для нас и бутылка не доза.

— Огонь с вами, только на корпус позвоню.

В надзирательской ответили, что спальни пусты, все на дворе.

— Ну и хрен с ними, ложитесь спать. Дверь только заприте, а то они шалеют, — сказал начальник и положил трубку.

Водка уже разлита, закуска готова, и ему сразу подали стакан.

— Ну, с праздником, парни!

— И тебя, командир!

Выпили, закусили, теснясь за столом.

— А что, командир, они и впрямь шалеют?

— Луна, видно, действует.

— Наверное.

— Скоро завоют, услышишь.

— А потом?

— А хрен их знает, мне это по фигу.

— Что, и патрулировать не будем?

— Слыхал же, только при срабатывании сигнализации.

— Нам же легче.

— Всегда бы так дежурить!

— По сколько скидывались?

— Бесплатно, подарок от Сторрама к празднику.

— Ага, чтоб всем поровну.

— А ведь точно, им выть да нагишом бегать, а нам выпить и закусить.

— Хватит вам, сели праздновать, а говорим о чём?

— Ну их…

И разговор пошёл уже о своих, разумеется, более важных делах.

— Пора, — громко сказала Мать.

Старший пробился сквозь толпу и подошёл к стоявшим у парапета, остановился в шаге. Гаор невольно напрягся, подобрался как перед прыжком. Ворон остался в прежней позе, только глаза от луны перевёл на Старшего.

— Будем Мать-Землю заклинать, — сказал Старший. — Идёте с нами?

Гаор не понял, что собираются делать, но сразу кивнул.

— Да.

И мгновением позже сказал Ворон.

— Да.

Старший не улыбнулся, лицо его оставалось строго торжественным, но Гаор почувствовал, что он доволен их ответом.

— Тады пошли.

Ворон оттолкнулся от парапета, и они вслед за Старшим вошли в толпу. Но… но он же не знает, что надо делать, с ужасом подумал Гаор, ведь один неверный шаг или не то слово, и его выкинут, а он даже не понял, о чём идёт речь. Мать-Земля и всё, дальше непонятное, не слышанное раньше слово…

— Рядом держись, — бросил ему, не оборачиваясь, Старший, и Гаор, облегчённо выдохнув, пристроился к нему.

— А ты со мной, — дёрнул Ворона за рукав Мастак.

— Пора, — повторила Мать и запела.

Вступили остальные матери, за ними женщины, звонко, высоко забирая, поддержали песню девчонки. Мужчины пока молчали, молчал и Гаор, хотя чувствовал, что протяжная и на первое впечатление монотонная мелодия словно приподнимает его, заставляя действовать, куда-то идти. Ни одного слова он не понимал, да и были ли слова? Просто… просто его… как в Валсе, когда вошёл, оттолкнулся от дна, а дальше тебя уже несёт, и только держи лицо над водой, чтобы не захлебнуться.

Запели мужчины, и Гаор открыл рот, давая вырваться наполнившей его изнутри неведомой силе. Зазвучали высокие голоса парней.

Двести голосов звучали то в унисон, то расходясь и переплетаясь сложным не повторяющимся узором.

Единой, ни на миг не прерывающей пение массой, они стронулись с места и пошли. Куда, зачем? — ничего этого Гаор не понимал и не хотел понимать. Чужая властная сила владела им, заставляла поступать так, а не иначе, будто его тело само по себе знало всё это и теперь делало должное, а он… Нет, он не мог и не хотел смотреть на это со стороны, и не сила внутри него, а он внутри чего-то огромного, что больше любого храма, больше… всего, больше самой жизни.

Краем сознания он вычленял из многоголосия знакомые по вечернему пению голоса, поймал лицо поющего Ворона, сообразил, что они вышли с рабочего двора на другой, примыкающий к фасадному, на огромный газон под переплетением пандусов и лестниц, куда только третьего дня завезли землю, видно, собирались пересевать. На границе бетона и взрыхлённой земли, остановились и, не прерывая пения, разулись. Вместе со всеми Гаор сбросил ботинки и шагнул вперёд, погрузив ступни в мягкую, прогретую дневным солнцем и влажную от выступившей росы землю.

Сами собой встали два круга, внутренний женский и наружный — мужской. Песня билась, вздымаясь и опадая, и Гаор вдруг различил знакомые слова: Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Медленно, то скользя, то рыхля землю ногами, люди пошли по кругу. Мужчины — направо, женщины — налево. Как сами собой срывались и отбрасывались назад, на бетон, рубашки и штаны. Прямо над газоном большая круглая ослепительно-белая луна, такие же ослепительно-белые тела кружатся по чёрной рыхлой земле. Женщины распустили, рассыпали по плечам и спинам волосы, сцепились руками по спинам. Мужчины положили руки друг другу на плечи. Круги теснее, ближе друг к другу, движение всё быстрее.

Гаор шёл в общем кругу между Старшим и Тарпаном, чувствовал их руки на своих плечах и сам держался за них.

Направо, налево, вперёд, назад, припадая на одно колено и вставая, мотая головой в такт шагам, разрывая горло песней. Женщины вдруг как-то все сразу повернулись лицом к ним, и теперь два круга шли то в одном направлении, то в противоположных, сближались и расходились.

Перед Гаором мелькали знакомые, но неузнаваемые сейчас лица, ставшие в лунном свете совсем другими. И нагота, собственная и остальных, не смущает и не волнует, он просто знает, что иначе нельзя, не может быть, обдумывать увиденное, вспоминать и анализировать услышанное, выспрашивая слова, он будет потом, а сейчас есть только это: земля под ногами, луна над головой, и влага росы на теле. Мать-Земля, Мать-Вода, Мать-Луна, мы дети ваши, не покиньте нас, помогите нам…

Поют эти или другие слова? Неважно, это он молит об этом, простите меня, что на чужом языке зову, но примите меня… себя в жертву отдам, силу свою вам отдаю…

Круги всё теснее, уже в движении люди задевают друг друга, длинные волосы женщин при взмахах головой касаются мужских лиц, уже ощутимо тепло тел, уже руки расцеплены, и два круга становятся одним и движутся вместе, по солнцу. Правая рука мужчины на плече соседа, левая на плече женщины перед ним, у женщины левая рука на талии соседки, правая охватывает мужчину, притягивает его к себе. Круг окончательно рассыпается и какое-то время продолжается движением прижавшихся друг к другу пар. Песня стихает, и пары опускаются на землю, тёплую влажную землю, освещённую серебристо-холодным лунным светом, чтобы сразу и принять, и отдать им, трём набо́льшим матерям, свою силу…

…Кто были эти женщины, с которыми он бился и катался по земле, Гаор потом не мог, да и не пытался вспомнить. Всё дальнейшее смешалось, перепуталось, но помнил одно: делал должное, что иначе было нельзя, и хотя было уже тихо, та песня ещё звучала в нём, и делал он всё, подчиняясь ей, и заснув прямо на земле, продолжал слышать её…

— Рыжий, — его тронули за плечо, слегка потрясли, — очнись, братейка.

Гаор со стоном открыл глаза и увидел белый диск луны на голубом предрассветном небе.

— Утро? — спросил он луну.

Рядом негромко рассмеялись.

— Светает уже, давай помоги мне.

Гаор сел и помотал головой, просыпаясь и вытряхивая набившуюся в волосы землю. Вчерашнее медленно всплывало в памяти. Он… ладно, это потом, а сейчас… он сидит голым на истоптанном газоне, а рядом стоит Старший в одних штанах, без рубашки и тоже перепачканный землёй и с граблями в руках.

— Иди, штаны надень, и мы сейчас тут быстренько, пока охрана дрыхнет.

Гаор встал и огляделся. Газон был пуст, только на краю, уже на бетоне, валялись две пары ботинок, две рубашки и чьи-то, скорее всего, его штаны и грабли. Всё стало ясно. Все уже разошлись, а он так и заснул на земле и его не стали будить. А теперь ему на пару со Старшим надо разровнять землю, убрать все следы ночного… действа, не сразу пришло нужное слово. Он потянулся, расправляя мышцы, и пошёл за штанами. Почему-то после ночи, проведённой нагишом на мокрой от росы земле он не чувствовал себя ни замёрзшим, ни усталым.

Вдвоём со Старшим они быстро разровняли землю, убирая вмятины от тел и вытоптанную хороводами дорожку.

— Ну, вот и ладноть, — удовлетворённо кивнул Старший, оглядывая результат их работы. — Теперя пошли, грабли уберём и вниз, завтрак уже скоро, — и предупредил. — Ты не обувайся пока, а то ноги сотрёшь в кровь.

Гаор кивнул. Как и Старший, он повязал рубашку вокруг пояса, взял ботинки, взвалил на плечо грабли, и они неспешно пошли под набиравшим силу золотистым солнечным светом на свой двор.

Голова была лёгкой и приятно пустой, будто он проспался после хорошей выпивки с друзьями и теперь готов к новым и любым подвигам. В предутренней тишине вдруг неожиданно звонко засвистел, защёлкал в деревьях вдоль ограды соловей. И Гаор не удержался, подсвистел в ответ.

— Откуль знашь? — спросил Старший.

— Иногда команды не голосом, а вот так свистом или ещё как отдаёшь, — стал объяснять Гаор, — ну когда в разведке или в дальнем охранении, нас и учили, птиц различать, ну и чтоб врага, если он под птицу сигналит, узнать.

Гаор сам понимал, что получается не очень внятно, но Старший кивнул. Гаор искоса посмотрел на него и тихо сказал.

— Спасибо.

— Ладноть тебе, — улыбнулся Старший. — Чего я, братейку в таку ночь брошу, что ли ча?

— Кого? — спросил Гаор, сразу вспомнив, как Старший его будил, — как ты меня назвал?

— Братейка, брат молодший, меньшой, значит. Мы ж побратались на Новогодье, помнишь? Когда ты меня от капральской смеси отпаивал.

— Помню, — кивнул Гаор, обрадованный, что так просто и хорошо объяснился тот обряд. — А почему я младший?

— А тебе сколько? Ну, по летам.

— Двадцать шесть, нет, чёрт, двадцать семь уже.

— Ну вот, а мне тридцать два. И, — Старший усмехнулся, — по рабской жизни я старше.

— Понятно. Значит, я тебе братейка, — Гаор старательно выговорил новое, но сразу ставшее близким слово, — а ты мне?

— Брат а́н.

— Братан, — повторил Гаор, словно пробуя слово на вкус. — Так и звать тебя?

— Зачем? Энто уж наше, — Старший улыбнулся, блеснув из-под усов зубами, — семейственное. Понял, Рыжий?

— Понял, — засмеялся в ответ Гаор, — как ни крути, а ты Старший.

Старший довольно захохотал.

За разговором они дошли до своего корпуса. В полутёмном — лампы горели в полнакала и через одну — верхнем тамбуре-холле Старший провёл его мимо закрытой двери верхней надзирательской, мимоходом указав неопасливым шёпотом.

— Тута «ящик», ну где держали тебя.

Гаор кивнул.

Свернули в такой же полутёмный коридор с рядом дверей. Одна полуоткрыта.

— Сюда клади.

Грабли, лопаты, вёдра, ещё что-то… Понятно. Света в кладовке не было, и её глубина тонула в темноте, не позволяя разглядеть всё хранившееся там. Они поставили грабли у двери, рядом с пучком штыковых лопат, и Старший захлопнул дверь, громко щёлкнув автоматическим замком.

— У тебя есть ключ? — не выдержал Гаор.

— Цыть, дурак, — шёпотом рявкнул Старший, — кто ж мне даст? — и озорно подмигнул, — у меня Мастак есть. Айда вниз, пока суки не затявкали.

Они быстро пересекли холл, уже не таясь, спустились вниз и мимо закрытой надзирательской вошли в тихий коридор. Из кухни выглянула Маманя.

— Ну?

— Баранки гну, бубликом завиваю, — весело ответил Старший, — слепой видал, немой рассказал, а глухой услышал. Всё сделали.

— И ладноть, — улыбнулась Маманя, — идите мойтесь, а то вона, аж чёрные оба. Головами, что ли ча, землю рыхлили.

Гаор шутливо козырнул ей, щёлкнув босыми пятками, а Старший коротко и довольно рассмеялся.

Спальня оказалась полупустой, свет горел по-дневному. Кто-то спал, кто-то просто лежал, отдыхая. Мастак на своей койке опять что-то сосредоточенно мастерил. Ворон спал, лёжа на животе и спрятав голову под подушку. Гаора и Старшего никто ни о чём не спросил и вроде даже не заметили, как они проходили к своим койкам, раздевались и шли в душевую.

Отмыть волосы от набившейся в них мягкой, смешанной с торфом земли, оказалось нелегко.

— Ты гребень возьми, — посоветовал обмывавшийся под соседним рожком Старший, — и вычеши по-мокрому.

Старший ещё ни разу ему плохого не посоветовал, и Гаор, как был, голый и мокрый, пошёл за гребнем. Народу в спальне прибавилось, голоса стали громче: завтрак скоро, животы уж подводит. Гаора встретили и проводили хохотом и подначками, что дескать, паря жратву не промой, и с чего это ты Рыжий чубарым стал?

— Каким-каким? — притормозил уже у двери в душевую Гаор.

— А пёстрым!

— Прядь рыжая, а прядь чёрная!

— Понятно, — кивнул Гаор, ныряя в душевую.

С гребнем дело пошло быстрее, и голову он отмыл, но выломал у гребня часть зубьев. Придётся новый у Мастака покупать. И попросить сделать ему зубья потолще, что ли? Да, а что это Старший Мамане отвечал, когда они пришли?

Слова оказались не запретными, а само присловье про слепого, немого и глухого Гаору понравилось. Вымыться они как раз к завтраку успели, а впереди ещё целый день солнца и простора. О ночных событиях впрямую не говорили, хотя шуток и подначек с намёками хватало. Но незнающий бы всё равно не понял.

Стоя у окна, Гархем оглядывал двор, куда с весёлым гомоном вываливалась толпа рабов, надзирателя с автоматом, благодушествовавшего на своём стуле у входа, начальника дневной смены, разводившего по местам дневную охрану внешнего периметра. Подумать только, как мало надо, чтобы ночь летнего солнцеворота прошла спокойно! Три грузовика торфяной смеси, а газон всё равно надо делать для благоустройства территории, угощение для охраны, вместо праздничной премии, вернее, её выдали в несколько уменьшенном размере, и для рабов — свободный выход на двор. Полковник прав: надо учитывать физиологию. И если летнее полнолуние вызывает у дикарей приступ массового сексуального помешательства, то надо устроить им такие условия, чтобы свести убытки к минимуму. Очень удачно, что это совпадает с официальным праздником и послабления не нарушают обязательных норм содержания. А газон — полковник опять прав — засеять стадионной смесью, и пусть они себе на нём топчутся и валяются. Газон — Гархем улыбнулся — многоразового использования, что, безусловно, экономичнее.

Прозвучал звонок, и Гархем отошёл от окна к изголовью аккуратно по-армейски застеленной кровати, где на маленьком столике стоял телефон.

Звонил, как и ожидалось, Сторрам. Выслушав краткий отчёт, что всё в порядке, никаких инцидентов не было, все — Гархем иногда позволял себе шутить — довольны, Сторрам поблагодарил его, поздравил с праздником и предложил съездить куда-нибудь развеяться и отдохнуть. Гархем понимал, что это простая формула вежливости, что Сторрам отлично знает: никуда он с комплекса, кроме как по действительно важным делам, не выезжает, — но поблагодарил и сказал, что подумает над столь заманчивым предложением. Обычная, ставшая у них уже ритуальной, праздничная шутка.

Гархем снова подошёл к окну и, проверяя себя, оглядел основной двор и близлежащие закоулки. Да, всё как обычно — детские игры, всё-таки дикари замедленны в развитии. Неугомонный Рыжий опять крутится на своём самодельном турнике, а рядом глазеют несколько парней, вполне допустимо, здоровее будут, накачают мускулатуру, подорожают для торгов, тоже удачно. Можно отдохнуть.

Он перевёл сигнализацию на автоматический режим, чтобы при необходимости его могли вызвать с любого поста, быстро разделся, разобрал постель и лёг, приказав себе проснуться через четыре часа.

Обычно — Гаор это хорошо помнил — на день летнего солнцеворота — День Торжества Небесного Огня-Солнца — большой парад, торжественное богослужение в главном Храме, после которого увольнительная с необыкновенным сроком: до темноты. Но сегодня ему об этом даже вспоминать не хотелось. Предчувствие радости не обмануло его, он теперь действительно «свой», нашенский, полностью, весь, без остатка. Матери наб о́льшие приняли его, и тело налито удивительной, неиспытанной им никогда раньше силой, никогда ему не было так хорошо. И Киса отпустила его, он понял, ощутил, что не в обиде на него его сестрёнка, что он сделал всё, что положено старшему брату — братану, а что не получилось, так его вины в этом нет.

И остальные — он ясно это видел и понимал — тоже довольны, даже счастливы. И Ворон… тоже? Да, тоже. Улучив момент, когда Ворон пристроился у парапета курить в одиночестве, Гаор достал сигарету и присел рядом.

— Доволен?

Ворон покосился на него и улыбнулся.

— Упёртый ты, я смотрю.

— Какой есть. Так как?

Ворон пожал плечами.

— Возможно, ты и прав. В самом деле, нельзя жить среди людей и отдельно от них. Если так, то да, доволен. — Ворон помолчал, задумчиво дымя сигаретой, и неожиданно спросил. — Ты веришь в Огонь?

— Огонь-Справедливый? Верю.

— А во всё остальное?

Теперь пожал плечами Гаор.

— Не знаю, я как-то никогда не думал об этом. Солдату, знаешь, как-то…

— Всё по хрену, — закончил за него Ворон и улыбнулся. — Ты просто подумай, как они уживутся вместе? Вода и Огонь. Ты знаешь, что бывает, когда они сталкиваются? Перегретый пар, взрыв. Никогда не видел, как раскалывается земля, открывая внутренний огонь, и туда обрушивается вода, скажем, из озера, и тогда паром рвёт в щебень скалы?

Гаор представил и поёжился. Ворон кивнул.

— Ты не боишься, что две веры так же разорвут тебе душу? — тихо спросил Ворон.

— А ты?

Ворон покачал головой.

— Нет, я видел такое, что мне уже бояться нечего.

— Я тоже так думал, — усмехнулся Гаор и уточнил, — до первой сортировки.

— Да, — кивнул Ворон, — смерть страшна. Но иногда… иногда лучше умереть, чтобы… не видеть… и не участвовать, — закончил он совсем тихо.

Гаор затаил дыхание, ожидая продолжения, ведь Ворон явно был готов рассказать, облегчить душу, а там только слушай и запоминай, но… но к ним подсели ещё курильщики, и пошёл общий дружеский, но совсем не о том, что его интересовало, трёп.

Гаор докурил сигарету и ушёл играть в ловитки, благо сегодня весь двор им открыт. А о том, что ему сказал Ворон, о двух верах, это стоит обдумать, не спеша, спокойно, лёжа под одеялом и записывая выводы на… да, правильно, четвёртый лист. Но это не сейчас. Гаор поймал подставившуюся ему Дубравку, поцеловал её и позволил ей вывернуться из его рук, потому что сзади его дёрнула за рубашку Чалуша. А поймав её, долго целовался с ней. И крутилось бездумное радостное веселье, где он как все, где он свой.

Длинный, самый длинный день в году, день Торжества Солнца… И на ужин они ушли, когда было ещё совсем светло, но Гаор чувствовал, что, пожалуй, впервые насытился солнечным светом, нагулялся вволю, и сам посмеялся про себя над получившейся нелепицей: раб нагулялся вволю.

И снова пошло время от вечера до вечера, от выдачи до выдачи. Работа, отдых, работа, отдых, занятия с Махоткой, к тому же нашлись ещё желающие слушать про физику и прочее. А чтобы никакая сволочь не могла прицепиться — Махотку-то сам хозяин к Рыжему в подручные, то есть в учёбу, поставил, а про остальных речи не было, тут и «горячих» огрести можно — то они как бы просто слушали, как Рыжий Махотку жучит, из пустого интересу будто. И с Вороном так же. Будто для смеху всё, так, из баловства. Гаор отлично понимал, что если придерутся всерьёз, то никого эти хитрости не спасут, но поддерживал игру в пустой трёп, охотно болтая обо всём, что сам знал и умел. Так же охотно рассказывали и ему. О поселковых и заводских нравах и порядках, о том, где кто что видел и испытал, кроме… да, он уже нащупал несколько запретных зон, где задавать вопросы, и даже просто говорить, даже намекать было нельзя.

Прошлое, что было до рабства, что осталось с тех времён в памяти. Об этом только случайно проскользнувшие, ненароком вырвавшиеся слова. Услышал — понял, не понял, сделай вид, что ничего такого не было, и трепись дальше.

«Галчата». Черноглазые и черноволосые поселковые ребятишки. В пять, редко когда в шесть лет, но до клеймения отбирают, и их никто больше не видит. Куда их, что с ними… не знают, или догадываются, но не хотят говорить. Так же, как о «печке» — крематории, что ждёт каждого раба, как заболеет или состарится, словом работа́ть не сможет, как вообще не любят говорить о смерти. Здесь Гаор тоже больше догадывался, догадки были невесёлыми. Черноволосые и черноглазые — значит, похожие на дуггуров. И без клейма. Заставить всё забыть такого мальца можно, на себе проверено, а потом… вспоминались слышанные в компаниях, куда его вводили Кервин и Туал, рассуждения о вырождении ста семей. Но как это совместить с Ведомством Крови, которое и создано, дабы блюсти чистоту крови? Вопросов у него здесь было больше, чем ответов. Но, в общем, с детьми было так. В пять-семь лет отбирают, отвозят в отстойник, клеймят и надевают «детский» ошейник, возвращают в свой посёлок или отвозят в другой, кого уж как, а кто и вовсе исчезает. Критериев этой сортировки, видимо, действительно не знают. Второй раз отвозят в отстойник в десять-двенадцать лет, сортируют, меняют ошейник и опять… кого в свой посёлок, кого в чужой, кого ещё куда. И, наконец, где-то в шестнадцать лет, надевают уже взрослый заклёпанный ошейник и… и куда решат, где тебе определят работа́ть, там и будешь. И первые торги тогда же. Говорили об этом неохотно, как о всём известном и неприятном, о котором и говорить незачем. Но не сразу, вылавливая по словечку, по обмолвкам, Гаор составил примерную цепочку.

Незаметно для себя Гаор опять начал работать с папкой. Пересмотрел, оставил одну статью, о Седом, а на остальных листах стал вести записи. Твёрдо решив: пока не соберёт всей информации, никакой писанины. Просто сопли и вопли никому не нужны. В атаку с голым задом не ходят. Это листы разведданных. И листы, где он так же старательно вылавливая обмолвки, записывал то, о чём ему говорил когда-то Седой. Обычаи, поверья, историю, да он теперь вспомнил, как им говорили на уроках истории, что первая история дуггуров была устной, передаваемыми от отца к сыну легендами и рассказами о прошлом рода, и только потом их записали, сверили и по ним восстановили подлинную историю дуггуров, славную историю завоеваний и побед. Ну, насчёт последнего у него теперь были вполне серьёзные сомнения, но что у… ладно, пока аборигенов, есть своя история, он уверен. Пока устная. Вот её ему и надо собрать воедино и записать, и соотнести с официальной историей, расставив даты. Это его журналистское расследование. Ни хрена себе работёнка!

Многое знал Ворон. Но его разговорить было трудно. И, Гаор не так понимал, как чувствовал, опасно. И потому, что в знаниях Ворона было что-то безусловно опасное для знающего, и потому, что Ворон мог догадаться о причинах его любопытства. Как Ворон отнесётся к тому, что он журналист? Стоит ли рисковать? Или лучше оставаться любопытным по глупости, недалёким сержантом-фронтовиком? Пока, во всяком случае, так.

Ворон внешне держался по-прежнему, несколько отстранённо, но отношение к нему изменилось. Его признали нашенским, а то, что он молчун, и как в стороне от всех — так это характер такой, а так-то мужик надёжный. И знает много, и не заносится, хотя по умственному работа́ет, и если спросишь что, то объяснит, не откажет.

Гаора всё чаще посылали в самостоятельные поездки, обычно на Центральные склады, за товаром. Несколько раз он не укладывался в рабочие промежутки, опаздывая то на обед, то на ужин. Но в поездки его отправлял и время ему рассчитывал сам Гархем, и потому его запускали вниз даже без оплеух, а уж Маманя его кормила за малым столом не в черёд, ругая неизвестно кого, что парню толком ни поесть, ни отдохнуть не дают.

Незаметно уменьшались дни, утром он бежал в гараж уже не под солнцем, а в рассветном сумраке, вечернее построение тоже уже под прожекторами, и как летом — в комбезе на голое тело — не поработаешь и в выходной не погуляешь.

И наступил выходной, когда они вывалились после выдачи во двор, а горят прожектора, а значит, из светового круга ни-ни. И Гаор простился с турником до следующей весны. А Плешак, с которым он курил у парапета, радостно сказал.

— А скоро сызнова праздник, паря, во здорово! Опять гулять будем.

Гаор сообразил, что речь идёт об осеннем равноденствии, когда Солнце — Небесный Огонь на отдых уходит, дверь в свою спальню открывает. Единственная ночь в году, когда можно позвать из-за Огненной смертной черты кровного родича и поговорить с ним. В эту ночь живые с мёртвыми говорить могут. Тем из-за Огня всё видно и ведомо. И ни храма, ни храмового оракула не нужно, позови только по делу, а не из пустого любопытства, верь и по вере твоей тебе исполнится.

В училище он в это не то, что не верил, просто ему не с кем и не о чем было разговаривать. Хотя Сержант регулярно приводил его в каминный зал, показывал витражи, реликвии и трофеи, заставлял заучивать с голоса славные деяния и подвиги Юрденалов, гонял по генеалогическому древу и следил, чтобы называл он предков как положено, со всеми титулами и званиями. Он и сейчас может отбарабанить на память всех Юрденалов за пятьсот лет, но… но как были они чужими ему, так и остались. О чём ему говорить с генералом авиации, убитым, как он догадывается, собственным сыном, генералом спецвойск Яржангом Юрденалом? Да и не пойдёт генерал к демобилизованному старшему сержанту, бастарду, полукровке, а теперь ещё и рабу. Какой он ему внук? Так… И дядьям, братьям отца он не нужен, все они умерли до его рождения, да, так, хотя… хотя есть один, кого он может позвать. Кто знает его, и кто не может ему отказать, если… поверь, и по вере твоей тебе исполнится… А мать? — вдруг мелькнула сумасшедшая мысль, и он сразу вцепился в неё. Он же может позвать мать, увидеть её, спросить… о своём имени. Как она звала его. Но… но не слышал он, чтобы кто вызывал женщин. Надо проверить. Чтобы ненароком не обидеть Огонь.

И — до праздника ещё два дня оставалось — вечером играя с Вороном в шахматы, он спросил.

— Ворон, ты на Открытые Ворота звать кого будешь?

— Ошалел? — изумлённо посмотрел на него Ворон. — Кого? И зачем? Чтобы они меня здесь увидели? То-то им радость будет.

— Чего-чего? — сразу заинтересовался Мастак, как всегда наблюдавший за их игрой.

Койка Мастака была недалеко от койки Ворона, и он зачастую, когда они играли, пересаживался со всем своим инструментом и рукоделием на соседнюю, чтобы и за игрой следить, и чтоб руки без дела не болтались.

— Осеннее равноденствие через два дня, — объяснил Ворон, задумчиво разглядывая сложившуюся на доске позицию. — В ночь накануне можно разговаривать с мёртвыми.

— Чо-о?! — изумился, лежавший над ними на своей койке Тарпан, свешиваясь вниз. — Ты чо, Ворон? Спятил?

Немедленно собралась толпа крайне заинтересованных слушателей. И Ворон стал не объяснять, а рассказывать. От Гаора потребовали подтверждений, и он из слушателя стал рассказчиком. Вдвоём, дополняя и поправляя друг друга, они рассказали об Огне, что у Огненной черты встречаются умершие и Великий Огонь определяет им по делам их греться, или гореть, или в лёд вечный вмерзать.

— Аа, — догадался Махотка, — ты потому, Рыжий, про ту сволочь и говорил, что у Огня, дескать, встретимся?

Гаор кивнул в ответ. Он уже жалел, что завёл этот разговор. А ну как подумают, что его вера в Огонь оскорбительна для наб о́льших Матерей.

— А чо, — неожиданно для Гаора согласился Юрила, — тоже дело. Встретил, рассчитался и пошёл себе в Ирий-сад.

Гаор перевёл дыхание, тем более, что у Ворона как раз спросили, любого ли мёртвого можно позвать.

— Нет, — покачал головой Ворон, — только кровного родича, отца или брата.

— А мать? — не выдержал Гаор.

Ворон усмехнулся.

— Плохо ты уроки закона божьего учил. Только кровного родича и только по делу.

— А чо ж, по пустякам тревожить мёртвых не след, — согласился Мастак, — матери-владычицы вон тоже не любят, чтоб их почём зря беспокоили.

За разговором Гаор зевнул своего коня и проиграл так глупо, что самому стыдно стало. Вместо него с Вороном сел играть-учиться Мастак, а Гаор пошёл в душевую. Чтобы спокойно без помех обдумать услышанное.

Так, по порядку. Огонь Ирий-саду, а он уже понимает, что Ирий-сад — это место для мёртвых, не помеха. А что, все идут вместе, ну как по дороге с развилкой, у Огня встретились, а там разошлись. По вере своей. И Матери наб о́льшие не в обиде. Уже хорошо. Но женщин из-за Огня не позвать, да, чёрт, ему же говорили на уроках, что женщины души не имеют, и потому им за Огнём и делать нечего, они свой долг при жизни исполнили: зачали и родили, больше ни для чего им Огонь жизни и не даёт. Ну здесь, положим, он и раньше не то что сомневался, а… нет, в такие дебри он не полезет, тут Матери точно обидятся. А может, женщины, их души к Матерям уходят? У кого бы узнать? Ладно. Главное он узнал: некого ему звать, кроме Сержанта, Яшена Юрда, кровного его родича, дяди, брата отца. У Сержанта на него обиды нет, должен прийти.

С этим решением он и заснул, зная, что никто и никак помешать ему не сможет.

Как всегда накануне праздника прошла выдача, обошлось без «горячих» и «по мягкому» и ему, и Махотке. Вообще надзиратели были какими-то тихо насторожёнными. Но ему на них накласть, лишь бы к нему не вязались.

После выдачи как всегда погуляли, поиграли и покурили во дворе. Всё как всегда: запуск в спальни без обыска и пересчёта, дверь надзирательской плотно закрыта. Ну и хрен с ними, век бы их не видеть. Нынче наш вечер. И день завтра наш.

После ужина Гаор ушёл в душевую. Сегодня ему не до вещевой и прочих укромных мест. Он не знал, нужны ли для ночного разговора какие-то особые условия и действия, но… ладно, пусть будет, как будет. Получится — хорошо, а не получится… так на нет и суда нет. Мылся он долго и тщательно, заодно выстирал портянки, и, когда вытершись и развесив портянки, вышел в спальню, многие уже лежали, хотя решётки не задвинуты и свет горит. Ворон тоже лежит, но не спит, глаза открыты. Может, тоже… готовится.

Гаор, не спеша, тщательно и аккуратно навёл порядок в тумбочке, приготовил себе всё на завтра. Холодно уже в трусах и майке, ладно завтра сойдёт, а вечером он их в грязное скинет и будет носить армейское. А много как армейского: койки, бельё… недаром, видно, Сторрам — полковник, почистил склады. Наконец он лёг. Наступили доли — он уже научился их узнавать — предпесенной тишины. Сегодня под праздник, надзиратели вязаться не станут. Уж три песни нам дадут.

Дали четыре, они даже пятую начали, когда вошёл надзиратель, молча задвинул решётки и ушёл, не прокричав отбоя. Свет погасили, и допевали они уже в темноте.

— Всё, мужики, — негромко, но так, что его услышали все, сказал Старший, — завтрева ещё попоём.

С ним молча согласились. Как хлопнула дверь надзирательской, слышали все, так что… разбудим, себе дороже обойдётся.

Сопенье, храп, кряхтенье, бесшумно скользящие по проходу и сквозь решётку фигуры… Гаор закрыл глаза и вытянулся на койке. С чего начать? Не знает он. Никогда не говорили об этом, но… ладно, пусть будет, как будет, поверь, и по вере твоей тебе дадено будет. И тут же ворохнулась мысль, что верь не верь в возмездие, в Огонь Справедливый, но он здесь, а Братец там. Нет, нечего ему об этой гниде думать, та ещё получит своё, не от Огня, так… стоп — остановил он сам себя. Огонь зовёшь, и в силе его сомневаешься, следи за собой, сержант, обидеть Огонь легко, а помириться с ним…

Он лежал с закрытыми глазами и не то спал, не то дремал, не то… нет, ни о чём он не думает сейчас, просто лежит и ждёт, ни мыслей, ни чувств, ничего нет, серая, пепельная пустота…

Старший по многолетнему уже опыту знал, что на осенний праздник надзиратели гуляют тихо, и ни за девками, ни за чем не лезут, это не Новый год, но на всякий случай, спал в полглаза. Мало ли что этим сволочам в голову взбредёт. А дураков хватает, за тем же Рыжим в оба гляди, так и норовит парень нарваться и вляпаться, мужик уже, а парнем колобродит. Но всё было тихо и спокойно, он стал уже в сам-деле засыпать и, когда женская рука тронула его за волосы, пробурчал:

— Я сплю.

— Ну и спи себе, — тихо засмеялась над ним женщина.

И где-то в середине ночи, Старшего вдруг разбудил голос. Чистый и совсем не сонный голос Рыжего.

— Сержант, — сказал Рыжий, — ты пришёл, Сержант. Здравствуй.

Старший недоумённо открыл глаза, приподнялся на локте и замер, сразу вспомнив, о чём перед выходными толковали Ворон и Рыжий. Неужто и вправду, Рыжий кого из своих мертвецов позвал?! Ну… — додумывать было страшно. Но он и вправду увидел, что в проходе как раз напротив койки Рыжего — а ему с его места всю спальню видать, потому это и Старшего место — колыхается что-то белесовато-серое, как… как столбик из пыли или пепла ветер закрутил.

— Сержант, — голос Рыжего звучал ровно, негромко, но тишина вдруг стала такая, что каждое слово, да что там, вздох слышен, — Сержант, как звали мою мать? Ты же знаешь это. Я же говорил тебе, называл её, когда ты из меня память выбивал. И он называл тебе её. Как тот посёлок назывался, Сержант? Ты же знаешь, откуда меня привезли. Не можешь не знать. Почему ты молчишь, Сержант? Ты же родич мне, кровный, ты брат моего отца, почему ты молчишь, Сержант?

Рыжий говорил не спеша, останавливаясь после каждого вопроса, будто ждал ответа. Старший замер, оцепенев, не от страха, нет, просто, не было такого, чтоб мертвец пришёл и чтоб живой говорил с ним. Он видел, сквозь ставший вдруг прозрачным ночной сумрак, что и остальные так же проснулись и так же оцепенели на своих койках, не смея шевельнуться. Вот на койке Махотки сидит, заткнув себе рот кулачками, Аюшка, приподнялся на локтях, да так и застыл Асил, сидит Мастак, а рядом с ним прячется за его плечом Белёна…

— Почему ты боишься его, Сержант? — устало спросил Рыжий, — ты же мёртвый уже. Что тебе его приказы теперь? За Огнём он не властен над тобой, — и после долгого молчания, — ладно, Сержант. Ещё спрошу. Ты должен знать. Он сам убил её? Или только приказал, и они убивали, а он смотрел? Что же ты молчишь, Сержант? Кто моя мать, Сержант? Ты всё знаешь теперь, ты видишь, что он со мной сделал, что же ты молчишь, Сержант? Боишься? Теперь-то чего тебе бояться? Или ты со мной, рабом, говорить не хочешь?

И снова долгая, нестерпимо долгая тишина.

— Прощай, Яшен Юрд, — тихо сказал Рыжий, — не хочешь говорить, не надо. Теперь мы с тобой только у Огня встретимся.

Старший встряхнул головой и оторопело заморгал: серый полупрозрачный столб посреди спальни вдруг заколебался, задрожал и исчез. И почти сразу кончилась тишина. Заскрипели койки, вздохнули люди, тихонько ахнула женщина… Старший вылез из-под одеяла и подошёл к Рыжему. Рыжий лежал на спине, одеяло сдвинуто до середины груди, руки брошены вдоль тела, кулаки не сжаты, а глаза закрыты. Будто спит. Только грудь ходуном ходит, как от бега, да из-под ресниц по щекам ползут слёзы. Постояв немного, Старший вернулся к себе и лёг. Что бы это ни было, но лезть в это нельзя.

Когда Гаор открыл глаза, в спальне стояла обычная ночная тишина из храпа, сопенья и дыхания множества людей, привычный с детства шум казармы, и он никак не мог понять: было что на самом деле или только приснилось ему. Щёки мокрые, значит, что-то снилось, и плакал во сне, иногда и раньше с ним такое случалось, но, похоже, никого он не разбудил. И тут же сам себе задал вопрос: а было из-за чего, нет, чем будить? Вряд ли он опять кричал и командовал, как ему рассказывали, когда он всю спальню перебудил и ему где-то снотворное доставали. Нет, сегодня, похоже, обошлось. Ну и слава Огню, нечего ему свои психи и дурость на других перекладывать.

Гаор повернулся набок, плотнее завернулся в одеяло. Ну как, получил? По вере своей? Ладно, нашёл на кого надеяться. А всё же… ладно, не вышло, так не вышло, будем жить дальше, как живётся. Чтоб в печку раньше времени не попасть.

Ни утром, ни потом никто никак даже не обмолвился о ночном случае. Будто и не было ничего. У Гаора, правда, чесался язык спросить у Ворона, не попытался ли тот позвать кого из своих родичей, может, тому больше повезло, но сумрачное лицо Ворона исключало какие-либо расспросы. И он забыл о то ли виденном, то ли приснившемся.

Праздничный день оказался серым, то и дело начинал моросить мелкий по-осеннему противный дождь, сырой порывистый ветер задувал сигареты.

Гаор со всеми курил, спрятавшись от ветра за парапетом. И хоть днём можно было гулять по всему двору, на турник не пошёл: сорваться с мокрой холодной трубы ничего не стоит, да и холодно для гимнастики, недолго и мышцу порвать. На хрена ему это?

Неспешный о всяких житейских мелочах разговор, с вплетающимися в речь нашенскими, но почти всегда уже понятными ему словами, блаженное ощущение общности, что он свой им, по-настоящему свой. А что ночью было? Да нет, вряд ли, скорее всего это просто приснилось ему, если бы было что, ему бы сказали, как о том, когда он воевал во сне. Как матери говорят? Обошлось и ладноть. Жил без этого, значит, и дальше проживёт.