Мир приключений, 1967 (№13)

БИАТА

Студенты нашего факультета разъезжались на практику. Мы стояли в самом центре нового здания Шереметьевского аэровокзала. Среди нашей шумной и пестрой толпы особенно бросались в глаза костюмы девушек из пентасилона, окрашенные иллюзорином. В последнем семестре мы участвовали в разработке этого удивительного красителя, меняющего цвета под влиянием биотоков. Через неделю улицы городов расцветут умопомрачительными пентасилоно-иллюзориновыми тонами, а сейчас только наши девушки привлекают всеобщее внимание и вызывают зависть сверстниц из других школ. Иллюзорин открывает потрясающие перспективы для биологической практики. Самое небольшое изменение биополя меняет оттенок цвета, его напряженность. А какие перспективы открываются для психологов! Олег Зотов на этом основании пророчит кратковременность моды на иллюзорные краски. И он, пожалуй, прав. Женщина всегда должна оставаться таинственной, хотя бы с виду. А сейчас стоит взглянуть на ее костюм, и все ее привязанности, симпатии и антипатии налицо. Одеяние Литы Чавканадзе прошло через все тона фиолета, пока Костя Болотин учил Олю Головину замысловатому па из «Ой хо-хо». Наконец Костя оставил Олю и подошел к Лите. Ее свитер сначала стал пепельно-серым, а затем вспыхнул, как трава на солнце.

Только на Биате был комбинезон из обыкновенной защитной ткани серо-золотистого цвета, принятый в этом году у астролетчиков. Биата — астрофизик. Она улетает на летнюю практику в космическую обсерваторию, а мы с Костей Федоровым отправляемся на «БС-1009». Это одна из многочисленных биологических станций, разбросанных по обе стороны экватора, в зонах интенсивного морского звероводства, полей хлореллы и планктона.

Среди нашего красочного общества там и сям виднелись роботы — провожатые, присланные родными для последних напутствий. За мной, не отставая ни на шаг, ходил «дядя Вася». Это, кажется, один из самых древних роботов на планете, созданных для услуг, присмотра за детьми, хранения семейной информации и расчетов по хозяйству. На большее он не был способен, но мы любили эту безотказную машину, с ней было связано очень многое в истории нашей семьи: в своей памяти Вася хранил все мало-мальски интересные случаи из нашей жизни и семейные анекдоты. С тех пор как у него испортилось реле выключения магнитной записи, он «запоминал» все звуки в доме и тем нередко помогал восстанавливать истину в спорах. Последнее обстоятельство выводило из себя мою сестру Катю, но и она стояла горой за Василия, когда заходил разговор о его замене более совершенной моделью.

Вася говорил спокойным, слегка надтреснутым голосом моего дедушки:

— Иван, я высылаю с вашим «Альбатросом» мою последнюю работу «Процентное содержание пыльцы араукарий в отложениях Верхнего плиоцена». Работа крайне далека от вопросов, которые тебя интересуют по молодости лет и научной подготовки, но в работе есть ряд интересных, на мой взгляд, мыслей общего порядка…

— Вася, прибавь темп передачи! — скомандовал я, и голос моего ученого деда прожужжал со скоростью тысяча знаков в минуту.

И в заключение, когда Вася перевел передачу на прежнюю частоту, дедушка произнес:

— Надеюсь, я не утомил тебя своими полезными, но несколько несовременными сентенциями. Будь здоров и иногда показывай свой лик на моем видеофоне.

После этого послышалась бравурная музыка: Катя играла «Восход солнца» Игнатова. Музыка внезапно оборвалась, и я услышал родной голос.

— Мой мальчик, я заказала тебе лыжный костюм с обогревом.

Лыжный костюм с обогревом — в тропики!

Наверное, это зимняя запись. «Василий все перепутал», — подумал я. Но нет, мама упомянула нашу станцию, даже назвала ее координаты и в заключение грустно добавила:

— Как жаль, что мы в последнее время виделись так редко! Мне всегда тебя не хватало. Почему вы все так далеки от искусства — и отец, и ты? Боюсь я и за Катерину, она же самая талантливая из всех нас. Недавно стала посещать дополнительные занятия по биохимии… Прости, через тридцать минут я должна быть в студии! Не забудь, что мы можем видеться по средам от тринадцати сорока до тринадцати пятидесяти пяти…

Были здесь и современные универсальные роботы из пластмассы, имитирующие человеческий облик. С этими роботами выходило множество презабавных случаев, пока собеседник не догадывался, с кем имеет дело. Из десятка таких роботов, составился недурной хор-оркестр.

Костя получил информацию от полосатого робота также довольно древнего происхождения.

— Ну, спасибо, Марфа, — сказал Костя. — Передавай всем привет, а сейчас отправляйся вместе с Васей. Только не вздумайте ехать в пассажирском поезде и флиртовать в пути с незнакомыми людьми.

— Знаю, — сказал Вася грустно, — какой там флирт. Мы обязаны ехать в грузовой трубе вместе с неодушевленными предметами.

Роботы направились в сторону грузовой подземки, а мы с Костей по мере сил стали принимать участие в обсуждении причин поражения нашей сборной на последней олимпиаде в Рио-де-Жанейро, попутно встревая в разнотемный разговор соседей, приветствуя все еще подходивших однокурсников и хором скандируя: «Хо-ро-шей по-сад-ки!», когда где-то из-под ног слышался внушительный голос робота-диспетчера, напоминающего, что до отлета очередной группы осталось десять минут. Подъезжал автокар такого же цвета, как и посадочные жетоны пассажиров. Редко кто из наших ребят садился на автокар, они с гамом бежали, как первокурсники, по цветной дорожке, которая стелилась перед колесами машины, направляя ее к посадочной эстакаде.

Биата долго разговаривала с подругами, а когда они ушли на посадку, подошла к нам, взяла Костю под руку и отошла с ним в сторону. Костя искоса посматривал на меня, изобразив на своем лице сожаление и плохо скрываемое торжество.

В руках у Биаты была сумочка, где должен лежать хрустальный флакончик со «Звездной пылью», если, конечно, она не выбросила его, и катушки с нитями магнитных записей книг, музыки, фильмов. Я подумал: «Хотелось бы знать, там ли фильм о нашей поездке во время зимних вакаций? Наверное, и его постигла та же участь, что и „Звездную пыль“. А жаль». Мне особенно стало жаль «Звездную пыль».

Слава об этой ароматической поэме шла по всему институту. Мне покоя не давали парфюмеры из Москвы, Киева, Риги, Парижа и даже Воронежа, требуя формулы, рабочих записей, и приходили в ужас, узнав, что все это было брошено в корзину для мусора. Конечно, я кое-что помнил, но это кое-что не могло заменить сложнейший синтез, где главным компонентом было мое чувство к Биате.

Так Биата стала обладательницей уникального химического соединения, названного ею «Звездной пылью».

До меня доносился нежно-грустный запах, в нем было что-то музыкальное. «Пусть, — думал я, — пусть он ей вечно напоминает обо мне, о нашей нелепой ссоре. Он неистребим, все ее вещи, она сама всегда будут излучать „Звездную пыль“».

Почему-то такая сентенция доставляла мне горькое удовлетворение.

Биата что-то говорила Косте, склонив голову.

По временам доносился гул стартовых дюз, низкие гудки буксиров, отвозивших корабли от посадочных галерей к взлетным полосам, шипели автокары, провозя мимо нас более солидных путешественников. Я с деланным равнодушием повернулся спиной к Биате и Косте и тоскливо обводил глазами зал, напоминающий крытый стадион для зимних соревнований по легкой атлетике, только гораздо больше и официальней.

Я с критической горечью думал, что здание, в которое вложили столько труда, лишено теплоты, что в нем почему-то чувствуешь себя одиноким, каким-то затерянным, словно вдруг очутился в уголке Сахары или Кара-Кумов, где еще не побеждены пески. Единственное, что радовало взор, был золотистый паркет с просвечивающими пятнами и узором орнамента, созданным мастерами школы Васильева, художника-психоаналитика. Стоило вглядеться пристально в пол, как пятна и линии начинали формироваться в реальные картины. Они рождались в подсознании и проецировались с удивительной отчетливостью на полу. Я увидел портрет Биаты, словно на витраже, созданном мастером прошлых веков. Лицо ее было таким строгим и отрешенным, что у меня мороз пробежал по коже. Мне пришлось уже испытать нечто похожее, когда я впервые оказался в состоянии невесомости. Все привычное уходило из-под ног, руки ловили пустоту. Но тогда это необычное состояние длилось недолго, несколько десятков секунд, я был подготовлен к нему и быстро взял себя в руки. И пришло изумление перед необычным, быстро сменившееся радостью нового ощущения.

Сейчас я не чувствовал этой радости. Мне вдруг стало страшно, как в детстве, когда я, тайком пробравшись в библиотеку дедушки, стал просматривать магнитные записи, взятые из Центрального исторического музея. На маленьком экране я увидел поле, обломки машин, среди них стоял мальчик одних лет со мной. К мальчику подошел человек в странной черной форме и выстрелил ему в лицо…

Робот называл номер рейса и минуты, оставшиеся до отлета. Ребята хлопали меня по плечу, что-то говорили и с шумом усаживались в автокар или убегали за скользящим пятном света.

Кто-то сказал:

— Он погрузился в нирвану, не мешайте ему, идущему по пути совершенства.

— Прощай! Ну прощай же! Костя, что с ним?

Биата смотрела на меня. Глаза ее были ласково-строги.

— Он дозревает, как йог, — сказал Костя. — Его опасно выводить из этого состояния.

И они захохотали. Подкатил сиреневый автокар. Такие автокары доставляли пассажиров только на космодром.

Я сжал руку Биаты.

Она сказала:

— Я пробуду там три недели. Ты понимаешь, как мне повезло. Только я одна с нашего курса! Вот если бы при мне вспыхнула Сверхновая! Вуд уверяет, что ждать недолго…

Она думала только об этой гипотетической сверхновой звезде, которая, по расчетам астрофизиков, уже взорвалась где-то в безмерной космической дали тысячи лет назад, ее микроосколки летят к нам, и лавина их нарастает с каждым мгновением.

На автокаре стояла только она одна.

— Ждем тебя! — сказал Костя.

— Благодарю. Обязательно загляну на ваш остров.

Мы бежали с Костей, держась за поручни автокара.

Внезапно она улыбнулась:

— Мы будем видеться раз в неделю, — и стала торопливо рыться в сумочке.

— Отойдите от автокара! Опасно! — прогремел робот Службы предохранения от несчастных случаев.

Автокар остановился у ряда кресел, возле которых стояли высокий сухощавый старик и пятеро студентов, две девушки и трое юношей в таких же комбинезонах, как у Биаты.

Биата взмахнула рукой, в воздухе что-то блеснуло и со звоном покатилось по паркету.

Это были два жетона. На одной стороне было написано: «Астрономическая обсерватория Космос-10». На другой стояла цифра «5».

Каждый жетон давал право на пятиминутный разговор с космической станцией, то есть с Биатой.

Зажав по жетону в руке, мы с Костей провожали взглядом сиреневый автокар. Он объехал чуть ли не весь зал, захватил еще с десяток пассажиров, а затем скрылся в ярко освещенном входе в подземный туннель.

Костя сказал в раздумье:

— Одно время у меня была мысль заняться астробиологией.

— Еще не поздно.

— Да, но…

— Что значит это выразительное «но»? — спросил я.

— Видишь ли, она сказала, что ее привлекает с некоторых пор и океан.

Несколько минут мы стояли молча. Костя иногда улыбался, глядя в пространство, а когда посматривал на меня, то в его взгляде я улавливал прямо-таки материнское сочувствие. Костя удивительно простодушный парень. Каждое движение его сознания или, как писали прежде, души проецируется на его полном лике. И не надо быть тонким психоаналитиком, чтобы понять его без слов. И в то же время он считает себя скрытным, загадочным человеком. Особенно это мнение укрепилось в нем после того, как я познакомил его с Биатой. Ему кажется, что он скрывает от меня свои чувства к ней, и это мучает его. Меня он почему-то не принимает всерьез как соперника. Как-то он сказал мне:

— Не обижайся, Иван, но ты и Биата несовместимы. Я это увидел сразу. Она очень эмоциональная, тонкая натура, возвышенная и в то же время необычайно целеустремленная. Я уверен, что из нее выйдет великий астрофизик. Ей нужен в жизни спутник совершенно особого склада, который бы дополнял ее и в то же время не выходил из ее поля. Ты же знаешь, что ваши поля чудовищно далеки. У тебя не тот психокомплекс! Пойми и не огорчайся. Будь философом!

Костя был ярым приверженцем модной теории психологического поля.

Действительно, с полями у нас с Биатой не ладилось, а кривая Кости почти совпадала с ее кривой, и это окрыляло его. А возможно, что поля тут ни при чем, тем более что они не постоянны. Главное не в этом.

Не в этом! «Не в этом», — мысленно повторял я. Главное — что она дала мне жетон. Значит, она думала обо мне. Я залюбовался изгибом арок, мерцающими в вышине витражами, на них изображалась история воздухоплавания и завоевания космоса. Поразил удивительный аромат, вдруг окутавший меня невидимым облаком. Да это же духи Биаты! Мои духи, мой подарок — запах исходил от жетона. Кто придумал обычай дарить близким только вещи, созданные своими руками, разумом и любовью? Полгода я искал это неповторимое сочетание молекул…

Я услышал голос Кости:

— Вот так квазиинцидент! Мы, кажется, безнадежно отстали. Слышишь, как надрывается робот? Ротозеи несчастные! Тебе это еще простительно как личности неуравновешенной, но на меня это совсем не похоже. Бежим, пока не поздно! Хотя если хочешь, то беги ты, а я, пожалуй, поеду. Прощание как-то расслабляюще действует на весь мой физиологический и психический комплекс.

Он ехал на площадке автокара, а я бежал по оранжевой дорожке, скользившей по мозаичному полу.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Мы с Костей были последними из пассажиров. Робот-контролер сказал при нашем появлении:

— Надо быть на своем месте не позже чем за минуту до закрытия люка. У вас же осталось всего пять секунд… четыре… три… две… одна.

Круглая дверь захлопнулась. Щелкнули автоматические замки. Робот брюзгливо продолжал:

— Ваши места в круглом салоне под номерами девятьсот шестьдесят три и девятьсот шестьдесят четыре, прошу занять их побыстрее, через девяносто секунд «Альбатрос номер семьсот шестьдесят три дробь пять» выходит на старт.

— Понятно, старина! — сказал Костя. — Спасибо. Извини.

— Не отвлекайте посторонними разговорами. Задавайте только вопросы, связанные с нашим полетом. Следуйте за мной. — Он покатился по зеленой дорожке в проходе между кресел.

На нас с улыбкой смотрели пассажиры. Теперь робот не оставит нас в покое, читая инструкции поведения в полете и предупреждая каждое наше желание. Это было своеобразным наказанием за нарушение дисциплины.

— Вот ваши места. Девятьсот шестьдесят три и девятьсот шестьдесят четыре.

— Хорошо, старина, спасибо, теперь иди подзарядись, — сказал Костя.

— Я получил энергии на весь рейс. Подзарядка в шесть тридцать пять, — невозмутимо ответил робот и продолжал, уставившись на нас желтым глазом: — Туалетные комнаты находятся в хвосте корабля, там же расположены кабины с ионным душем и роботами — массажистами и парикмахерами.

— Мы все это знаем, старина, — сказал Костя, — можешь идти на свое место.

— Полет продлится четыре часа сорок восемь с половиной минут.

— Он надолго, — сказал Костя. — Как бы отключить его?

Из-за высокой спинки кресла впереди нас показалось большеглазое лицо девушки. Она сказала с видимым сочувствием:

— Не пытайся. Конструкторы учли этот вариант. Он не отключается. Программа для пассажиров, нарушающих дисциплину, рассчитана на тридцать минут. В следующий раз не будете опаздывать.

«Альбатрос» начал грузно покачиваться: нас буксировали на взлетную полосу.

Костя завел разговор с девушкой. Робот все внимание переключил на меня и почему-то перешел на интимный шепот:

— Круговая телепанорама дает возможность за все время полета наблюдать за поверхностью Земли.

— О, так вы на Китовую ферму! — радостно воскликнула соседка.

Из репродуктора в боку робота, нацеленного мне в ухо, лился поток сведений о корабле, его грузоподъемности, скорости, высоте полета:

— Грузопассажирский лайнер типа «Альбатрос», кроме двух тысяч пассажиров, берет на борт триста пятьдесят тонн груза. Скорость на высоте тридцати километров — пять тысяч…

Костя толкнул меня в бок:

— Вера советует рассредоточить внимание этого идиота. Иди к штурманской рубке, а я пройдусь к институту коммунальных услуг. Она едет в цейлонский дендрарий, тоже летняя практика, — добавил он и, вскочив, быстро пошел к корме.

На левом полукружии экрана плыла залитая призрачным светом искусственных лун Москва.

Когда и я встал, робот вздрогнул; его желтый глаз растерянно замигал: он принимал решение. Через несколько секунд свет, источаемый глазом робота, стал ровным: решение было принято, он остался со мной. Я пошел в сторону корабельной рубки, робот не отставал, бормоча полезные сведения. Между прочим, я услышал от него, что на «Альбатросе» можно получить копию любой книги не позже чем через час после заказа в корабельной библиотеке. Я вспомнил, что так и не удосужился захватить с собой «Язык и психологию приматов моря». Эта необыкновенная работа произвела сенсацию в ученом мире и была восторженно встречена читателями всех континентов.

Дельфины в генеалогическом древе жизни давно занимали второе место после человека. Но это место, по установившейся традиции, считалось на много ступеней ниже, чем заслужили наши морские братья по разуму. Я читал и слушал книгу в отрывках, она вышла как раз во время цикла самопроверки знаний, но мне хотелось прочитать ее всю.

Остров, куда мы летели, считался одним из главных центров по комплексному изучению приматов моря, и не хотелось прослыть невеждой при встрече с учеными, к тому же приматы моря всегда меня привлекали, и в ту пору я серьезно подумывал, не внести ли и мне вклад в этот интереснейший раздел науки.

Неотвязный робот проводил меня до дверей библиотеки, читая инструкцию о поведении пассажира во время полета.

В небольшой комнате за пультом склонился высокий худой человек, облаченный в какой-то невообразимо старомодный костюм. Он был абсолютно лыс, темя прикрывала выцветшая тюбетейка, видимо, очень старой работы, такие я видел в Самаркандском музее. Он быстро нажимал на разноцветные клавиши, посылая заказы на какие-то книги. Покончив с этим делом, он встал. Меня поразило его лицо, очень загорелое, и, хотя на нем почти не было морщин, оно казалось очень древним и, когда он молчал, застывшим, как у куклы или у робота. Хотелось дотронуться до его щеки, чтобы убедиться, что она не из пластика. С лицом контрастировали глаза — черные, живые, с иронической искоркой.

Уступив мне место, он почему-то не уходил. Я в замешательстве рассматривал аппаратуру библиотеки; мне еще не приходилось пользоваться этими разноцветными клавишами с нанесенным на них шифром. К тому же меня в этом человеке или существе, до странности похожем на человека, поразило еще одно: мне показалось, что в нем что-то тикало, работал какой-то прибор вроде музейного хронометра. Я не мог ошибиться, потому что все электронные приборы в библиотеке работали бесшумно, а он подошел так близко, что почти касался меня.

Он обратился ко мне. Голос его был не громок и очень приятного тембра:

— Все очень просто, молодой человек. К тому же вот она, инструкция-спасительница. Все же читать ее не стоит. Что у вас там?

Я назвал книгу.

— Да, вещица стала довольно популярной. Но вот что странно. Истинное понимание идеи, заложенной в эту книжицу, мы находили, как прежде говорили и писали, только среди широкой массы читателей. С особенным восторгом идею книги приняла молодежь. А такие маститые ученые, как Кошкарев, Брандт, Мерецкий, Смит, Шаузель, Нильсен и даже Накамура, пишут черт знает что! Ты не читал последний вестник академии? Нет? И прекрасно! Будь у меня такая шевелюра, как у тебя, я бы поседел, читая глубокомысленные сентенции некоторых жрецов науки. Как ни странно, но даже в ваше время, — он подчеркнул слово «ваше», — когорта ученых идиотов не в состоянии понять, что творческие силы природы не исчерпались созданием только одного-единственного прибора, — он шлепнул себя по лбу, — втиснутого в черепную коробку такого несовершенного создания, каким пока является человек.

Он схватился за голову так, будто опасался за ее сохранность, и улыбнулся.

— Самое серьезное и затяжное заболевание человечества — консерватизм мышления. Это наблюдалось всегда. Ты же проходил историю развития познания. Конечно, мы имеем сдвиги в этой области, но, к сожалению, они не пропорциональны общему прогрессу. Видимо, дает себя знать груз энтропии, накопленный за столетия. Имей в виду, что это относится главным образом к ученой братии, ограниченной рамочками узкой специализации. И все-таки нет причин для уныния — их песенка спета! Сейчас настоящий ученый может апеллировать ко всему человечеству. Ты только представь себе! — Он сильно сжал мой локоть. — Пять миллионов писем! За полгода! Я вынужден отвечать только через печать… Давай же лапу. Поликарпов Павел Мефодьевич… Да, да, тот самый.

Рука у него казалась железной.

Когда я назвал себя и сказал о цели поездки, он схватил меня за плечи и потряс:

— Прекрасно! Студиозус на летнюю практику! Представь, и я туда же и тоже на практику! Ты впервые в те края, а я уже давненько избрал этот плавающий остров своей лабораторией. Послушай! А не пойти ли нам с тобою в бар и не отметить ли встречу чем-нибудь горячительным или прохладительным? Видимо, придется ограничиться только прохладительным: на ракетах этого типа не держат алкогольных напитков. Ну, идем, не теряя бодрости, в безалкогольный бар. Ты же, молодчик, прекрати свое глупое бормотание и ступай с богом на свой насест, — сказал он роботу.

— Непонятное слово «с богом». В моей памяти нет такого слова. Обратитесь в бюро справок, отсек десять, комната тридцать два.

— Спасибо, братец! Ох и олух же ты, как я погляжу!

— Я не братец и не олух. Мое имя робот с обратной связью, три бэ, восемь ноль три. На мне лежит обязанность оказывать услуги пассажирам и давать объяснения первой сложности.

— Вот и окажи услугу: ступай себе.

— Это нарушение. Не отвлекайте меня от исполнения обязанностей, этим вы продлеваете время нашей беседы.

Павел Мефодьевич захохотал:

— Вот тип! Слышал?

От навязчивого робота нас избавил корабельный механик, проходивший по коридору.

— Сейчас мы нейтрализуем этого болтуна. — Механик провел рукой по затылку робота, раздался легкий щелчок, и, чмокая присосками на резиновых ступнях, робот подался прочь.

В баре сидели Костя и Вера. Упершись локтем в стойку и сосредоточенно глядя в огромные смеющиеся глаза Веры, Костя что-то рассказывал ей, сохраняя мрачную серьезность. Вера, увидав меня, подняла руку, приглашая к своему столику. Мы налили себе по стакану ананасного сока и подсели к ним.

Костя, кивнув академику, сказал:

— Вера считает, что путем направленной эволюции может быть создана раса мыслящих растений.

Вера улыбнулась:

— И он воспроизвел в лицах диалог между дендро сапиенс, летящих в ракете.

— Занятный, должно быть, они вели разговор, — сказал академик. Побарабанив пальцами по стакану и оглядев нас, усмехнулся: — К слову сказать, и меня когда-то интересовала эта проблема. Помню, даже писал что-то на эту тему. Хвалили. Нервы у мимозы! Или, скажем, у дуба! Я уже начинал серьезно подумывать, имею ли я нравственное право есть салат. В то время нас также крайне волновала проблема мыслящего робота, способного к воспроизведению себе подобных и в конечном счете покоряющего мир и уничтожающего человечество. Модели конфликтов строились на основе классовых противоречий того времени. А сколько было потрачено нервной энергии и типографской бумаги на изображение иных миров и описание встреч с марсианами, юпитерианцами, жителями иных планетных систем! Мы везде искали инопланетных братьев по разуму и проглядели их у себя под носом!

У Веры в глазах мелькнули лукавые искорки.

— Что вы говорите! Неужели они проникли к нам инкогнито?

Он погрозил пальцем и сказал, прищурившись:

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. К слову сказать, у меня есть сведения, что ваш досточтимый Кокиси Мокимото до сих пор содержит в заточении двенадцать приматов моря. — Он пожал плечами. — Происходит что-то непонятное. Люди ищут нервы в капусте и не хотят замечать их у разумного существа. И это в наше время! Когда мы ходим по Луне, облетели Марс, готовимся к полету на Венеру! Я отказываюсь понимать, что творится на белом свете. — Он встал, окинул нас уничтожающим взглядом, будто мы были виновниками всех ложных идей и теорий.

Чмокнув губами, что, по-видимому, означало крайнюю степень неодобрения, и круто повернувшись, он вышел из бара.

Вера сказала:

— Я еще не встречала таких оригинальных людей!

— Сам похож на дельфина, — усмехнулся Костя, — и чмокает, как дельфин. Где ты его откопал?

Я сказал, что он руководитель нашей практики.

Костя тихо свистнул.

— Вот не было печали! Представляю, как обогатятся наши познания под воздействием такого могучего интеллекта.

Вера, опустив глаза, сказала:

— Мне он чем-то очень понравился. Наверное, это настоящий ученый, как наш Кокиси. Ученый очень широкого диапазона, непримиримый к чужим ошибкам и, наверное, жестокий и к себе. В его лице есть что-то особенное. Он как персонаж с древней картины или фрески. Как жаль, что я обидела его! Надо обязательно извиниться.

Она внезапно встала и быстро ушла.

Костя сказал:

— У тебя особый дар устраивать интересные встречи. Удивительно кстати ты появился в обществе этого ученого монстра!

Нашей ссоре помешала лунная десятиминутка. На небольшом овальном экране появилась Надя Павлова, диктор научного отдела Всемирной вещательной ассоциации, и объявила, что сейчас будет передаваться сообщение с Луны.

Костя сказал, разглядывая на свет свой стакан:

— После встречи с почтенным старцем я начинаю подумывать обо всех прелестях, которые ждут нас на сооружении из базальта, плавающем в теплой соленой воде.

Он замолчал, увидев на серебристой лунной поверхности космонавтов. Кадр резко сменился. Космонавты теперь двигались среди причудливых скал, временами растворяясь в чернильно-черных тенях. Сильный рефлектор осветил нагромождения камней, похожие на причудливую арку. Космонавты — их было трое — вошли под арку.

Диктор говорил таинственно тихо, поясняя каждый шаг исследователей. Вот они идут по пещере с коричневыми ноздреватыми стенами. Внезапно весь экран начал переливаться разноцветными огнями.

Это сверкали кристаллы странной формы, похожие на морские анемоны.

— Лунный камень! — объяснил диктор.

Один из космонавтов взмахнул геологическим молотком, и большая «анемона» беззвучно рассыпалась в брильянтовую пыль.

— Пещера, видимо, образовалась как результат вулканической деятельности, — сказал диктор и стал называть имена авторитетов, подтверждающих это мнение.

— Теперь можно спокойно перебираться на Луну, — шепнул Костя, — в этой пещере поместится целый город, ни один метеорит не прошибет!

Подошла Вера.

— Мальчики, он дремлет в своем кресле, — сказала она. — Я оставила ему записку… Бедные! — добавила она по адресу космонавтов. — Все время находятся в пустоте, да еще в таких безобразных костюмах. Бр-р! Я никогда не оставлю Землю… Вы не хотите спать?

— В такую ночь! — Костя подавил зевок. — Я вообще не сплю во время коротких перелетов.

— Вот и прекрасно. Я сейчас покажу вам одну запись. Выключи, Костя, эту жуткую Луну и подключи мой «Юпитер» к экрану.

Вместо холодных лунных пейзажей на экране зашумела сочная зелень тропиков. В ветвях порхали желтые и красные попугаи… Повеяло ароматом цветов. Я закрыл глаза и почти сразу уснул.

Я увидел Биату. Она шла в комбинезоне по лунному кратеру и чему-то улыбалась. И я тоже улыбался и шел рядом, нимало не удивляясь тому, что мы дышим в вакууме и чувствуем себя великолепно…

Где-то за непроницаемым пятном лунной тени громко засмеялись. Я открыл глаза. Смех, плеск воды доносились с экрана. В большом бассейне ватага молодежи устроила гонки верхом на дельфинах. Сквозь шум я уловил голос Кости:

— Ты извини, у него сегодня так много впечатлений. И не особенно приятных. Он хорошо сделал, что отключился… Ему надо быть в форме. Назревают неприятности… Одна девушка с астрономического… Их поля абсолютно не синхронны…

ДРЕВНЯЯ ДОРОГА

Из Коломбо мы шли на «Кальмаре», древнем военном корабле, переоборудованном для несения патрульной службы. Узкий, длинный, с красивыми обводами, он напоминал животное, приспособившееся в процессе длительной эволюции к морю. «Кальмар», казалось, без всяких усилий разрезал темно-синюю воду. Справа и слева по борту плыли дельфины. Они легко перегоняли корабль, возвращались, устраивали настоящие цирковые представления или плыли, купаясь в пенистых волнах возле форштевня.

Мы с Костей зашли в ходовую рубку. Здесь все сохранилось с тех времен, когда «Кальмар» был боевым кораблем, даже приборы для ведения артиллерийского огня и торпедных атак, хотя все торпедные аппараты и орудия были сняты и давно переплавлены. Из всего грозного оружия осталась только одна пушка на баке. Управлялся корабль с помощью штурвального колеса, хотя ничего не стоило приспособить для этого довольно скучного труда автомат.

У штурвала стоял наш сверстник, студент Морской академии. На его смуглом насмешливом лице я, к своему удивлению, не мог прочитать ничего, что бы говорило о недовольстве так нецелесообразно расходуемом времени. Наоборот, он, казалось, был вполне удовлетворен своей участью «придатки» такого несовершенного механизма. На нем были широкие белые штаны и такая же рубаха с синим воротником, а на выгоревших волосах лихо сидел красный берет. Наряд был несовременен, но шел этому парню.

Костя хлопнул его по спине и сказал!

— Как ты вырядился! Прямо матрос из «Пенителей моря»! Люблю эту оперетку.

Рулевой не обиделся.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — На море свои законы. Мне вначале тоже не нравилось это архаичное одеяние, но потом я привык и оценил удобство костюма. — Он с тревогой обратился к Косте: — Пожалуйста, ничего не трогай, а то сыграешь «боевую тревогу» или дашь «самый полный назад». Представляю, как ты тогда будешь объясняться с нашим капитаном!

— Не беспокойся, не первый раз на таком лайнере.

— Приятно встретить старого морского волка в наших широтах.

— Мне не меньше. Между прочим, меня зовут Костя. А как тебя?

— А меня Андрей. Так ты держишь курс на китовую ферму?

— Да, дружище! «Корень учения горек», — говорили наши предки, и вот тащусь с Иваном на поплавок.

— Не вешай носа! Я в прошлом году тоже доил китих. Хорошее было время!

— Тоже наш брат биолог?

— Да.

— Как же ты попал на этот музейный корабль?

— По призванию. Мне всегда хотелось заняться чем-то настоящим. Мальчишкой еще мечтал.

— А биология?

— Кто может отрицать значение этой полезной науки? Здесь же нечто иное.

— Романтика?

— Этого хватает. Меня привлекает здесь постоянная борьба. Риск, который не могут, к счастью, еще устранить киберы. Хотя уже нашлись маменькины сынки, которым помешали циклоны, и они научились их подавлять, вернее, убивать эти изумительные вихри. Но еще остался свежий ветер, шквалы, пассат, иногда можно встретить циклончик местного значения. Все это останется для нашего брата, пока светит солнце и крутится наш маленький шарик. — Он повернул колесо, прищурившись, посмотрел на ослепительно синюю воду и продолжал: — Конечно, не только ради удовольствия качаться на волнах разной амплитуды я переменил школу. И биологию я не оставил. Ведь я специализируюсь на глубоководных и приматах моря. Моя мечта выловить наконец-то Великого Морского Змея!

— Разве он еще не пойман? Я же сам смотрел хронику и видел твоего Змея!

— Дорогой мой, ты видел всего только змееныша. В нем едва наберется двадцать метров, а у Змея — сорок! Только один человек на планете видел своими глазами Великого Змея; это великий аквалангист Оноэ Итимура.

Я спросил:

— А сейчас вы охотитесь за Черным Джеком?

— Да, делаем еще одну попытку, но, между нами, вряд ли это удастся. Он научился уходить даже от воздушной разведки. Его невозможно отличить от «мирных» касаток, с которыми у нас есть контакты. К нему посылали парламентеров — касаток и дельфинов, но они не возвратились — Джек убивает их.

— И вы церемонитесь с ним? — воскликнул Костя.

— Мы выполняем инструкции. Ты же знаешь, что все приматы моря под охраной закона. По мнению Совета по делам Морей, еще не приняты все воспитательные меры. Между прочим, вчера Джек убил кита, а на той неделе ворвался на рыбную плантацию — каким-то чудом он разведал, что там на одном участке ослабли силовые поля. Плантации больше не существует.

Костя спросил:

— И вы идете его уговаривать не делать больше глупостей?

— На этот раз разрешено применить анестезирующие капсулы. — Он сделал испуганные глаза. — Кэп! Спасайся, ребята, в левую дверь!

Пассажиры стояли и сидели под тентом на мостике, любуясь морской гладью и дельфинами. Кроме нас с Костей и академика, на остров ехала целая группа ученых разных специальностей, изучающих море, и ботаник Кокиси Мокимото.

Павел Мефодьевич ходил, перешагивая через ноги сидевших в шезлонгах, улыбаясь и поглядывая по сторонам. Он был явно доволен сегодняшним днем и блестяще проведенной операцией по освобождению дельфинов.

Океанариум в Коломбо соединялся с морем длинным каналом. Год назад доверчивых дельфинов заманили через канал в океанариум и закрыли выход решеткой. Действительно, в океанариуме, по нашим представлениям об удобствах, для живых существ другого вида было сделано все возможное: проточная вода, обильная пища, относительно просторное помещение. И все-таки приматы моря чувствовали себя, как в тюрьме. Они выражали свой протест, но ботаники его не слышали, вернее, не понимали, так как не искали с ними контактов.

Ученый секретарь дендрария Кокиси Мокимото был подавлен натиском академика Поликарпова. Японец только шептал извинения, прижимая левую руку к груди, и болезненно улыбался, показывая, как он огорчен случившимся. Наконец он вымолвил:

— Простите… Нам казалось, что мы не посягаем на их свободу, мы делали все, чтобы их жизнь была приятной. Они даже могли включать и выключать по своему желанию музыку, специально написанную для них. Извините, не помню фамилии композитора. Жаль, у нас не было средств, облегчающих контакты.

Разговор происходил в павильоне-оранжерее, служившем лабораторией ученого секретаря.

— Не было средств для контактов! — загремел академик и взял с полки, уставленной приборами, небольшую желтую коробку. — Последняя модель «ЛК-8006»! Пока выпущено всего десять приборов, и один из них почему-то прислан сюда. Мне думается, что вам должно быть известно о возможностях этого изобретения?

— О да, да…

— Позвольте усомниться в этом. И если я неправ, то прошу прощения, но все же нелишне напомнить, что с помощью «ЛК-8006» — надо же придумать такое дурацкое название! — мы можем разговаривать с марсианами, если, конечно, они там еще обитают. Можем обмениваться информациями с пришельцами невесть откуда, будь у них углеродная, фтористая, кремниевая или бог весть какая иная основа… Надеюсь, я не утомил вас такой пространной речью об истинах, известных школьнику первого цикла?

— О нет! Даже очень интересно, хотя…

— Хотя вам все это хорошо известно? Так вот, чтобы не терять дорогого времени, идемте и немедленно освободим несчастных узников. Кстати, я научу вас пользоваться «ЛК-8006», этим замечательным изобретением с дурацким названием…

Академик зашагал к океанариуму, а мы с Мокимото едва поспевали за ним следом.

Ученый секретарь шепнул мне:

— Очень оригинальный ум! Его метод вести беседу оставляет довольно сильное впечатление…

Костя и Вера плескались в воде, окруженные дельфинами. Вера неожиданно вскочила на блестящую спину дельфина и, хохоча, помчалась на нем, описывая круги.

— Безобразие! — крикнул академик. — Вы превратили их в забаву! Надо немедленно покончить с этим издевательством!

Он опустил в воду гидрофон, что-то сказал, и в тот же миг все дельфины бросились к нему. Вера полетела в воду и стала, захлебываясь от смеха, что-то объяснять Косте.

Я впервые слышал не на телеэкране диалог между человеком и дельфином.

Академик говорил напыщенным языком старых информационных листков:

— Приветствую вас, братья Моря!

Дельфин отвечал ему в том же стиле:

— И мы приветствуем вас, братья Земли!

— Мы пришли просить у вас глубочайшего извинения за то, что не но злой воле так долго ограничивали вам свободу передвижения.

— Нам было трудно в этой мелкой круглой луже, но у нас нет плохого чувства к вам.

— Сейчас будет поднята решетка, закрывающая выход в море, и вы можете следовать в любом направлении. Со своей стороны, я предлагаю вам совместное путешествие к Юго-западу на один из плавучих островов. Там живут и трудятся вместе с нами на общее благо много братьев Моря. Согласны ли вы?

— Мы согласны…

Павел Мефодьевич назвал место встречи — выход из гавани…

Мокимото, прижав руки к груди, согнулся в прощальном поклоне. Он не сказал ни слова, и это немое признание своей вины растрогало академика.

— Извините меня, старого грубияна. — Внезапно он хлопнул Мокимото по спине. — Послушайте, коллега, а не поехать ли и вам ко мне на остров? Я понимаю, что у вас работа, мало свободного времени, и все же очень бы вас просил об этом одолжении.

Кокиси Мокимото обвел взглядом свой зеленый кабинет, улыбнулся, протянул руку.

И вот мы все покачиваемся на пологих волнах Индийского океана. Встречный ветер умеряет тропический зной.

Павел Мефодьевич останавливается возле кресла, в котором, полузакрыв глаза, лежит Мокимото.

— Надеюсь, что вы не очень сетуете на меня, коллега?

— О-о, мистер Поликарпов! Я так благодарен вам! Очень давно мне не приходилось совершать такие приятные перемещения в пространстве. Я так люблю море! Мои предки были рыбаками из Киото. Между прочим, на гербе этого города — золотые дельфины.

— Знаю. Существует много легенд по этому поводу. Но вероятнее всего та, в которой говорится о спасении дельфинами одного из основателей города. Возможно, вашего предка?

— У нас в семье нет таких романтических преданий.

Они помолчали. Потом Мокимото сказал:

— Удивительный покой охватывает душу, когда ощущаешь красоту мира и единство начал жизни!

— Я с вами согласен и могу только добавить, что такие мысли чаще всего приходят не во время путешествий на ракетах, не на сверхэкспрессах и не на адских земноводных амфибиях, где мы сидим в закрытых футлярах и нас с неимоверной скоростью перебрасывают с материка на материк, а когда мы вот так плетемся по древней дороге и можем протянуть руку и ощутить океан, землю, горы.

— В этом преимущество исторических видов транспорта, — улыбаясь, сказал Мокимото. — К сожалению, сейчас так мало пользуются ими. Даже мы, посвятившие жизнь изучению природы, предпочитаем скоростные машины.

— Ну, я не жалуюсь! — Академик расправил плечи. — Мне приходится большую часть времени проводить вот здесь, — он широко развел руки, — в этой колыбели всего живого, где слишком большие скорости просто невозможны и не нужны…

Ко мне подошел Костя и отвел меня на самый край мостика, нависшего над водой.

— Охота тебе слушать эту старческую болтовню! — сказал он. — Сейчас разговор пойдет о подводных городах. Вон тот, в зеленых очках, полгода прожил в «Поселке осьминогов» на коралловой отмели. Сейчас он закатит доклад миль на триста. Пошли лучше вниз, поболтаем с дельфинами через бортовой гидрофон.

Увлекая меня вниз по трапу, он сказал:

— Меня все больше интересует наш мэтр. Интересная, оригинальная и загадочная личность. Тебе не приходила мысль, что он похож на биологического робота? Я все время думаю об этом, такого же мнения и Вера. Не улыбайся, пожалуйста, у нее совершенный слух, и она уловила в нем работу какого-то, видимо, не совсем отлаженного датчика… ну, как у старых «кухонных» роботов. Хотя он бесконечно совершенней… А тебе ничего не показалось?

Я не ответил Косте, хотя ясно вспомнил, что и меня настораживали глухие ритмичные толчки, когда я стоял в библиотеке «Альбатроса» рядом с загадочным академиком.

ТРЕТЬЯ ВАХТА

Океан отходил ко сну. Вечер выдался жаркий. Пассат чуть дышал. Двадцатиметровые колеса воздушных генераторов вращались так медленно, что можно было пересчитать их блестящие лопасти. На западе стояла перламутровая степа, вся она трепетала и переливалась. Где-то там, за этой радужной стеной, умирала «Адель» — по старой традиции циклоны носили женские имена. Туда с нашего острова весь день летели метеорологические ракеты, нацеленные в эпицентр вихря — сердце «Адели». Она тщетно стремилась уйти, вырваться из-под метких ударов. Но у нее не хватало сил: к нам она подошла уже порядком израненная после бомбардировок с воздуха и обработки конденсаторами водяных паров.

Мы с Костей сидели под силиконовым колпаком на вершине смотровой башни. Вернее, я сидел, а Костя стоял и смотрел на радужную стену, чему-то улыбался, барабаня пальцами по прозрачному силикону. Колпак слегка раскачивался, создавая полное впечатление, что мы висим в гондоле учебного аэростата для тренировочных прыжков с парашютами. Хорошо и немного жутковато болтаться на шестидесятиметровой высоте.

В океане отражалась переливающаяся перламутровая стена. Милях в трех мелькали темные спины китов, которые паслись на планктоновых полях. К острову возвращались дельфины, закончившие вахту у загонов синих китов и рыбных питомников. По дороге дельфины устроили какую-то веселую игру, что-то вроде пятнашек. В лагуне под нами (башня стоит на ее правом крыле) тоже плавали дельфины. Было хорошо видно, как они совершали в прозрачной воде сложные построения, а затем одновременно стремительно бросались вперед; вдруг строй рассыпался, и все начиналось сначала.

Костя сказал, позевывая:

— Ватерполисты. Сегодня играют с нашей командой. Потрясающе интересные существа! Я познакомился сегодня с Протеем. Он подплыл ко мне и что-то сказал неразборчиво. Потом уже я догадался, что он поздоровался по-английски. Я положил ему руку на спину и говорю: «Здорово, дружище». Он ответил что-то вроде: «Я рад нашей встрече».

— По-английски?

— Не смейся, Протей знает и русский. Когда мы выплыли в океан, он вдруг пропыхтел довольно внятно: «Назад. Опасность».

— И действительно вам что-то угрожало? — спросил я.

— Медузы. Багряные медузы. Колоссальное скопление. Сейчас их унесло течением, а в полдень, ты же сам видел, вода была красной от этих ядовитых слизняков. Тебя никогда они не жалили? Должен заметить, что ощущение не из приятных…

У Кости на лице появилась виноватая улыбка, и, будучи верен себе, он сказал, хмурясь:

— За последние пятьдесят лет человечество так много сделало… Пожалуй, больше, чем за предыдущие два тысячелетия. Понятно, что этот диалектический скачок готовился столетиями. — Он усмехнулся. — А человек, творец всего этого, — он развел руками, — совсем не изменился или изменился очень незаметно, и наши антропологи уверяют, что и не изменится в ближайшие сорок тысяч лет! Тебя не потрясает этот парадокс? Нет, мы какие-то пещерные люди. Именно пещерные! Нас совсем не изумляет то обстоятельство, что, если отбросить все достижения цивилизации, мы те же!

Я промолчал: когда Костя начинал философствовать, то он не нуждался в оппонентах.

Мой друг саркастически усмехнулся:

— Да, те же. А вот жизнь стала какой-то не такой, пресной, что ли, как будто мы что-то утратили. Что, если это реакция после стольких веков напряженной борьбы? Порой непонятной нам, но борьбы. А может быть, наши чувства стали менее острыми? И живем мы не так полно, как наши предки. Что-то я не слышал современных записей историй, как в старых книгах. Сколько было тогда нерешенных проблем! Все было загадочным, покрытым тайной. Ты скажешь, изменились условия? — Помолчав, он улыбнулся и воскликнул: — Да! Как тебе понравилась Вера?

Я сказал, что не вижу никакой связи между рассказом о знакомстве с Протеем, глубокомысленным сетованием на угрожающую задержку с развитием человечества и заключительным вопросом.

Костя нимало не смутился.

— Видишь ли, — сказал он, прищурившись, — все в жизни взаимосвязано, это нам внушали еще в детских садиках. О Вере я тебя спросил потому, что иногда, несмотря на свой скептицизм, ты высказываешь довольно верные суждения.

— Она красива. Возможно, очень умна…

— Ты сомневаешься в ее уме! Да она, если хочешь знать, заняла третье место на конкурсе студенческих работ своего факультета!

Костя разошелся, стал упрекать меня в пренебрежительном отношении к людям, эгоцентризме и даже сказал, что я неисправимый циник. Закончил он свою тираду снова неожиданным переходом, опровергающим его же высказывание о «пресной жизни».

— Как все-таки все сложно, — сказал он, глядя вдаль, — как мы еще зависим от случайностей! Иногда встреча с человеком, одним из десяти миллиардов, может изменить точно рассчитанную орбиту жизни…

Последовал вздох и взгляд на вечернее небо, туда, где висел спутник с Биатой.

В эту минуту Костя, наверное, жалел Биату — ему было неловко, что он увлекся другой девушкой.

Он сказал:

— Мне придется тебя оставить. Ты же знаешь, что меня приняли запасным в команду. Вообще третья вахта не такая уж плохая, можно сосредоточиться, быть одному, поближе к звездам. Ну, а я спущусь на Землю… Смотри-ка! Появился дельфиний отец и наш учитель! Видишь, как размахивает руками? Сегодня я что-то его весь день не видел. Этот загадочный индивидуум где-то носился на своем скутере, окруженный свитой приматов моря. Ребята говорили, что он вечерами читает дельфинам лекции. Что-то в нем выше моего понимания! Неужели это один из первых биологических роботов? Если это так, то он идеально запрограммирован. Знает решительно все, лишь иногда задумывается для виду, будто силится вспомнить: копирует человека своих лет. К тому же такой темперамент! Ты знаешь, он мне начинает нравиться. Вот таким, по-моему, должен быть настоящий человек… Счастливой вахты!

Костя кивнул мне, сел в лифт, и я остался один.

С высоты остров напоминал крохотный атолл. Широкая его часть была обращена на северо-запад; там среди зелени возвышались ветряки, преобразующие силу пассата в электрическую энергию. Остров собрали из литых базальтовых блоков. Он стоял на мертвых якорях, незыблемый, как скала, и в то же время ничем не отличаясь от самого обыкновенного поплавка. В его недрах день и ночь работали заводы по переработке планктона, рыбы, китового молока, утилизации редких элементов, растворенных в морской воде.

Снизу послышался странный набор звуков: вопли, пыхтение, плеск, свист, резкие удары. Началась игра в водное поло, дельфины-ватерполисты шли в атаку на ворота островитян и, видимо, подбадривали друг друга этими своеобразными выкриками. Преимущество явно было на стороне дельфинов, и, хотя островитяне явно нарушали правила игры, мячи беспрерывно летели в их ворота. Мне хорошо было видно, как торпедообразные тела дельфинов мелькали в голубой воде, оставляя за собой серебристый шлейф из пузырьков воздуха.

Команда ватерполистов нашего острова недавно заняла первое место на соревнованиях в Сиднее. Полосатый мяч, который сейчас пасовали носами дельфины, — приз в этих крупнейших состязаниях. Снова наш вратарь, в который уже раз, выбрасывает его из своих ворот. Наконец нападающий команды дельфинов оплошал — отдал мяч и, как будто стыдясь своего промаха, исчез под водой. За ним скрылась и вся команда, даже вратарь последовал их примеру. Наши погнали мяч в пустые ворота. Бросок! Но мячу преградила путь стенка одновременно вылетевших из воды дельфинов. Они не только обыгрывали своих противников, а еще и «смеялись» над ними.

И все-таки островитяне, хотя все их усилия забить даже один мяч были тщетными, бросались в новые безуспешные атаки.

Игра внезапно прекратилась. Дельфины поплыли к противоположной стороне лагуны, где стоял академик Поликарпов в окружении гостей.

С башни открывался великолепный обзор. Я мог поворачиваться на все триста шестьдесят градусов, сидя в кресле, любоваться водной гладью и посматривать на приборы.

В океане, спокойном с виду, происходили очень сложные процессы; там бушевали невидимые волны, возникали и гасли течения, менялись соленость воды, температура, холодные пласты воды вдруг устремлялись к поверхности. Все эти сведения сообщали мне электронные буи, установленные на разных глубинах.

На экранах акустических локаторов иногда мелькали синеватые черточки — дежурные дельфины, несшие охрану на границах силовых полей. Черточек на экране стало больше, и они вытянулись в одну линию. Рамка одного из экранов окрасилась в желтый цвет, из динамика раздался голос автомата, установленного на сигнальном буе: «Появилось стадо касаток в квадрате „32-Б“».

Касатки, эти вольные обитатели океана, вели себя так же, как в давние времена горцы Кавказа или североамериканские индейцы. Были среди них и мирные, и непокоренные племена. Судя по эволюциям на экране локатора, эти касатки пока не предпринимали агрессивных действий, они шли параллельно силовым полям, защищающим пастбища тунцов и макрели. Дельфины двигались тем же курсом.

Вначале я подумал, что это разведчики из банды Черного Джека разыскивают брешь в ограждении. Но, судя по их спокойному движению, это предположение отпадало. Разведчики пиратов не пошли бы прямо на «сюрприз», они-то великолепно знали все хитрости, приготовленные для простаков. А эти движутся, не подозревая беды, прямо к ярко-зеленой точке — звуковому бичу. Вдруг их правильный строй смешался, и на экране вспыхнули зеленые брызги. Касатки развивали скорость не менее шестидесяти миль в час, спасаясь от ударов ультразвукового бича.

Я записал в вахтенном журнале появление касаток, хотя это происшествие, как и все, что происходило вокруг, фиксировалось на магнитной пленке. Прочитав инструкцию обязанностей дежурного по острову, я спросил старшего инспектора Вильсона, не находит ли он, что древний способ фиксирования информации — запись в журнале — не выдерживает сравнения с показаниями приборов.

— Пожалуй, да, — ответил он, глядя через мое плечо.

— Тогда напрашивается вывод…

— …для чего тратить практиканту драгоценное время?

— Хотя бы!

— Это и мне приходило в голову.

— В таком случае, следует изменить инструкцию.

— Пытались.

— Кто же препятствует?

— Несовершенство приборов. Человеческие органы чувств иногда, хотя бы раз из десяти тысяч случаев, обнаруживают явления, ускользающие от технических устройств. Особенно тогда, когда надо сделать выбор и заглянуть за грань неведомого. Машины, к сожалению, еще не обладают интуицией.

…Пока я вносил свои записи в вахтенный журнал, оборвались короткие тропические сумерки. Вечный труженик пассат, отдохнув, снова ровно крутил колеса ветряков. Пенные гребни волн источали зеленовато-голубое сияние.

По черному небосводу плыли созвездия. Именно плыли, потому что ветер раскачивал мою гондолу, и мне казалось, вся небесная твердь пришла в движение.

Плыл «Корабль», раздув свои невидимые паруса. «Райская птица» кружилась возле «Южного креста». Желтым топазом над головой светился диск астрономического спутника. Он висел неподвижно на высоте 36 тысяч километров. На нем сейчас Биата тоже, наверное, несет вахту у своих счетчиков элементарных частиц или любуется Землей, а вернее всего, вглядывается в черную бездну Вселенной, туда, где должна вспыхнуть Сверхновая. Из этого участка галактики, нарастая с каждым мгновением, льется чудовищный поток невидимых частиц. Сотни миллиардов нейтрино ежесекундно пронизывают каждый квадратный сантиметр Вселенной.

На экране видеофона появился ухмыляющийся Костя.

— Не вздумал ли ты провести эту дивную ночь, как Симеон Столпник? — спросил он. — Уже шестнадцать минут, как истекло время твоего времяпрепровождения на «столбе».

— Так почему же ты до сих пор болтаешься внизу!

— По двум причинам. Во-первых, потому, что ночные вахты несут, как всем известно, на Центральном посту, и во-вторых, я выполняю там обязанности помощника ответственного дежурного по острову и его окрестностям. Между прочим, академик ушел поболтать со своими акваприятелями. На «столб» вообще можно было бы не подниматься. Эта служба создана специально для неоперившихся птенцов. Спускайся с заоблачных высот, в спортивном зале — состязания в теннис. Ты когда-то неплохо держал ракетку… Постой! — Костя артистически изобразил, будто только что вспомнил небольшое и не такое уж важное событие. — Чуть не забыл тебе сказать, что только что говорил с Биатой. Держится хорошо, только немножко устала. Далась ей эта Сверхновая! Лишь о ней и говорила, да еще о супернейтрино или, как она еще их называет, прапрачастицах, которые зафиксировали их ловушки. Нет, все-таки хорошо, что мы с тобой обитаем на этом прелестном островке. Передавала привет… Тс-с! Старик возвращается. Не даст и поболтать с лучшим другом! — Костя подмигнул и растаял на экране.

Я позавидовал, что он дежурит вместе с Павлом Мефодьевичем. Меня все больше и больше интересовал этот удивительный и загадочный человек. А то, что Костя уже поговорил с Биатой, неожиданно обрадовало меня: между ней и мною теперь уже не было никого. Я стиснул в руке жетон. Какие надежды я возлагал на это свидание!

ТУАЛЕТ МАТИЛЬДЫ

Наша Матильда похожа на субмарину одной из последних конструкций. Она относится к семейству синих китов и весит двести десять тонн. Прежде, в давние времена, когда киты беспощадно уничтожались, редкие экземпляры едва достигали ста тридцати — ста пятидесяти тонн. Мало кто из этих исполинов доживал до зрелого возраста. Теперь же, после всеобщего закона, запрещающего охоту на китов, и особенно после перевода их на пастбища, почти все киты прибавили в весе на одну четверть.

В нашем стаде есть китиха Малютка, достигающая чудовищного веса — двести восемьдесят пять тонн!

Подле ласта нашей Матильды жмется китенок. В сутки он выпивает около полутора тонн молока, и все же у матери еще остается его более тонны.

Доят маток китов два раза в сутки — в семь часов утра и в пять вечера. Со сторожевой башни подается автоматический ультразвуковой сигнал, и стадо с пастбища движется в лагуну, сопровождаемое дельфинами-пастухами. Сигнал можно и не подавать — киты и дельфины удивительно точно определяют время в любую погоду.

Каждая матка идет к своему «стойлу» — причалу — и останавливается метрах в пяти, и пытается почесаться боком о шершавый базальт (Но после нескольких несчастных случаев — киты сдирали себе кожу — им было запрещено прикасаться к стенке, и теперь за ними зорко следят дельфины.

У нас с Костей маски Робба из кремнийорганической резины. Пленка толщиной десять микрон, обтягивающая каркас маски, выполняет работу искусственных легких — через нее свободно поступает кислород, растворенный в воде, а углекислый газ уходит в воду; но этот процесс идет несколько медленней, и поэтому в маске есть еще специальный клапан для удаления водяных паров и углекислого газа. Маски Робба рассчитаны на плавание в пределах верхних горизонтов, не глубже двадцати метров.

Сегодня у китов санитарный день.

Мы расхаживаем по широкой спине Матильды с электрическими щетками и пластмассовыми лопаточками и очищаем ее от колоний рачков и морских желудей. Матильде эта операция, видимо, доставляет огромное удовольствие: она замерла и тихонько, чуть поводит плавниками; время от времени из ее дыхала раздается мощный хлопок, как из клапана компрессора. На спине Матильды стоит тавро: Нептун с трезубцем и номер.

Петя Самойлов и вьетнамец Као Ки занимаются дойкой. По прозрачным шлангам доильной машины бежит тугая желтоватая струя китового молока. Счетчик на стенке причала отсчитывает декалитры. Молоко уходит в недра острова, где подвергается стерилизации и упаковывается в портативные контейнеры из прессованной бумаги. На земле мало продуктов питания, которые могли бы приблизиться по своим удивительним свойствам к этому концентрату энергии. Матильда дает в год более трехсот тонн молока!

Трудно поверить, что было время, когда китов убивали, чтобы получить мясо, жир и кости. Мало того, что это было антигуманно, но и нецелесообразно. Уничтожалась целая фабрика питательного белка, которая может работать десятилетия, требуя самой минимальной заботы со стороны человека. Когда я думаю об этом, то всегда вспоминаю любимую фразу Павла Мефодьевича: «Целесообразность есть высшая справедливость»…

Но сколько потребовалось усилий всего человечества, чтобы эта простая истина стала законом жизни! Надо было изменить социальный строй на всей планете, осуществить в грандиозных масштабах все великие открытия последнего столетия, утвердить коммунистическую мораль…

Костя уселся на спинной плавник Матильды, как на причальную тумбу, и стал учить Протея песенке «веселых рыбаков». Отчаянно фальшивя, он насвистывает мотив. Протей внимательно слушает, высунув голову из воды.

Кожа у Матильды упругая, как резина, синевато-серого цвета. Спина почти чистая. Работая щеткой, я тоже добираюсь к плавнику. Костя хохочет, слушая, как Протей довольно верно повторяет мотив песенки.

Голос у дельфина скрипучий, резкий, по тембру напоминает читающие автоматы старых конструкций. Протею нравится лесенка, глаза его блестят, лукавая физиономия выражает полное довольство своими необыкновенными музыкальными способностями.

Но музицировать некогда. Надеваем маски и прыгаем в воду.

Сквозь очки льется голубоватый свет. Бок кита в мраморных бликах.

Я проплываю не спеша и работаю только лопаточкой, отправляя на дно небольшие гроздья «желудей». Над головой — огромный серповидный плавник. Он нервно вздрагивает, когда я прикасаюсь к белому пятну под ним.

Наверное, в это время Матильда прищурила глаза, как кошка, у которой чешут за ухом.

Ко мне подплыл Петя Самойлов в сопровождении двух дельфинов. В гидрофоне раздался его искаженный пискливый голос:

— Ты чего спрятался под плавником, как сосунок? Займись косметикой ее личика. Руководить этой ответственной операцией будет Тави. Обмениваться информацией с ним можешь телеграфным кодом, но не забывай, что твой руководитель воспринимает и зрительные образы вперемежку со звуковыми сигналами.

Я самонадеянно сказал, что меня больше устраивает телепатический обмен информацией.

Петя насмешливо пискнул и уплыл вместе с дельфином.

Я висел в воде, внимательно разглядывая Тави. Он тоже рассматривал меня, застыв в неподвижной позе, и вдруг произнес шелестящим шепотом длинную фразу. Я ничего не понял и в свою очередь попытался мысленно передать ему, что рад знакомству и готов выполнять его указания. Мне сразу стало ясно, что я не смогу передать все это путем образной телепотемы.

Мои попытки войти с ним в контакт Тави воспринял несколько оригинально: неожиданно «заговорил» так громко, будто у меня под ухом начали стрелять из порохового ружья. Увидев, какое впечатление произвела на меня эта громкая «фраза», он снова сказал что-то нежным шелестящим шепотом. Я опять ничего не понял, но почувствовал его расположение ко мне.

Пришлось перейти на примитивный код и выстукать пальцами на его спине:

«Меня зовут Иван».

В ответ он так быстро прощелкал серию точек и тире, что они слились в длинный трескучий звук.

Я помотал головой.

Он понял и внятно прощелкал:

«Плыви за мной, Ив».

Так началось наше знакомство, скоро перешедшее в дружбу. Через несколько дней я спросил его, почему он назвал меня Ивом, а не Иваном.

«Потому что тебе приятнее первая половина слова, обозначающая тебя…»

Мы плыли рядом, обмениваясь незамысловатой информацией, вполне довольные друг другом. Тави находил колонии желудей, подавал сигнал, а я подплывал и скребком счищал моллюсков.

С четверть часа мы прихорашивали Матильду. За это время Тави только один раз поднялся на поверхность набрать воздух. Моя маска действовала безотказно, забирая из воды нужное для дыхания количество кислорода.

«Все!» — прищелкнул Тави.

Я не стал всплывать. Мне хотелось еще побыть под водой. Я плыл, едва двигая ластами. В гидрофоне послышался голос Кости:

— Я не уверен, что наша Мотя возьмет первую премию на конкурсе красоты.

Ему кто-то ответил, но я не разобрал слов, так как звуковой сигнал был направлен в противоположную сторону. К тому же мешали какие-то неясные шумы, что-то поскрипывало, кто-то тяжко вздыхал, булькал, мягко хлопал в ладоши.

Тави держался возле моего правого плеча, без усилий скользя в толще воды.

«Что это за шумы?» — выстукал я по его спине.

Он сразу же ответил:

«Разговаривают киты. Нет в океане никого болтливее китов».

«Ты знаешь их язык?»

«Язык не главное, надо видеть разговор».

«Неужели ты видишь их всех? Всех китов».

«Вижу. Не глазами. Вижу, о чем они говорят. Вижу предметы разговора».

«Угадываешь мысли?»

«Вижу мысли!» — Тави смотрел на меня, и мне показалось, что он удивляется моей непонятливости.

«О чем же они говорят?»

«О разном. Матери хвалятся своими детьми. Передают новости».

«Какие новости они сообщают? Что ты видишь сейчас?»

«Наш остров издали. Синих китов. Касаток. Киты боятся за своих детей. Вижу еще людей на „ракетах“ и моих братьев. Касатки уплывают, люди и братья моря гонятся за ними. Говорить молча совсем просто». — Тави глядел на меня, глаза его поощрительно улыбались.

Я постарался сосредоточиться, и мне стало казаться, будто перед моими глазами проплывают смутные образы. Нет, это только показалось. Причудливые светотени, непривычная цветовая гамма и усталость на мгновение создали у меня иллюзию восприятия «зрительного языка» китов.

Тави сказал:

«Теперь они говорят о Великом Кальмаре, их…»

Тави взлетел к поверхности, чтобы сменить воздух в легких. Я тоже всплыл и, откинув маску, впервые посмотрел на гигантских китов совершенно другими глазами. И все-таки в сознании как-то не укладывалось, что эти живые глыбы сейчас ведут неторопливые беседы о своих житейских делах, может быть, злословят, тревожатся за участь детей. Мне надо было сделать немалое усилие, чтобы поверить Тави. До сих пор усатые киты считались животными, в своем развитии стоящими ниже обезьян. В нас невероятно сильно держатся атавистические представления об исключительности человека — заблуждение, в течение тысячелетий оправдывавшее преступления людей против своих меньших братьев.

Пока мы с Тави беседовали, произошло событие, взбудоражившее все население нашего острова.

Когда я вынырнул, то в уши мне ударил мощный голос, усиленный мегафоном. Дежурный говорил, стараясь сохранить хладнокровие:

— Опускайся на двадцать метров и выходи из зоны, занятой китами. Избегай малышей. Слушайся во всем Протея. Еще рано, разве ты не видишь, что возле тебя три «подростка»!

Я быстро забрался на причал и увидел такую картину. Стадо китов уходило из лагуны на пастбище. Важно плыли матки, делая не более четырех узлов. Молодые киты резвились вокруг родителей, малыши до половины выпрыгивали из воды и плюхались в зеленую воду, поднимая каскады брызг, ныряли. Доносилось характерное пыхтение старых китов. Над стадом стояла радуга. Напрягая зрение, я старался разглядеть Костю в воде, думая: как его угораздило затесаться в стадо китов? Вдруг я увидел моего друга, стоящим в пене и брызгах на голове Матильды. Голова ее была поднята над водой выше, чем у других китов. Неужели и она понимала опасность, угрожающую Косте?

— Прыгай! — рявкнул вахтенный в мегафон.

Вынырнув далеко от стада, Костя взобрался верхом на Протея и плыл на нем к острову. Снова над океаном послышался мощный голос. Теперь дежурный язвительно отчитывал Костю за нарушение этики в отношении приматов моря. В заключение он сказал:

— Нельзя, молодой человек, злоупотреблять дружбой морских братьев.

Костя, красный, запыхавшийся, вылез из воды и набросился на меня:

— Ну чего ты смеешься? Весело, что нашелся объект для плоского остроумия?

— Мне нисколько не смешно…

— Ах, ты сожалеешь, что я компрометирую тебя?

Потом он перенес огонь с меня на остальное население острова:

— Куда мы попали? Сплошные пай-мальчики! Здесь хуже школы для детей с задатками нравственных пороков. Нет, с меня хватит! Улечу с первой же попутной ракетой! Прощай! — И он быстро зашагал к ребятам, вытянувшим электроталями драгу со дна лагуны.

Тави плавал возле стенки. Он прощелкал:

«Войди в прозрачную раковину».

Я стоял недалеко от кабины из сероватого пластика. В ной находилось электронное устройство старого образца для прямого обмена информацией с дельфинами.

Здесь я привожу наш разговор в «отредактированном виде», так как очень часто кибер путал понятия или объяснял их чрезмерно сложно. Например, слово «небо» в переводе звучало так: «Там выше головы, где сияет шар, похожий на круглую рыбу». У старого кибера была слабость к витиеватости. Его скоро заменили «ЛК-8006».

— Так лучше задавать вопросы и слушать, — прозвучал жестковатый голос машины, переводившей слова Тави.

Я согласился с ним и спросил:

— Так что говорили киты о Кальмаре?

— О Великом Кальмаре! — поправил Тави.

— Чем их интересует Кальмар, да еще Великий? Ведь они не едят кальмаров.

Послышалось что-то похожее на смех:

— Великого Кальмара нельзя есть.

Я согласился, что Великого Кальмара съесть трудновато и что справиться с такой нелегкой задачей могут только кашалоты.

— Нет, кашалоты едят просто кальмаров. Великого Кальмара есть никто не может. Он хозяин бездны. Человек — хозяин неба и света. Великий Кальмар — хозяин бездны и ночи.

Великий Кальмар стал похож на таинственное морское божество из древней легенды.

Тави продолжал:

— Великий Кальмар намеревался сегодня ночью взять маленького кита.

— Какого маленького?

— Что родился вчера. Великий все знает.

— Ему это, надеюсь, не удалось?

— Братья моря заметили его. Большие киты пошли ему навстречу.

— И намяли бока?

— Не понимаю.

— Побили его?

— Его нельзя побить. Он Великий Кальмар.

Я спросил, почему Тави относится с таким почтением к кальмару, а большие киты его не боятся.

— Он не хочет встречаться с большими китами, — ответил Тави. — Все другие жители моря не хотят встречаться с Великим Кальмаром.

— Ну, это понятно. Скажи, очень велик твой Великий Кальмар?

— Мне непонятно.

— Каких он размеров? Больше кита?

— Он не больше, он Великий Кальмар!

Я долго допытывался, каким образом Тави узнавал о его приближении. Почему киты бросились навстречу кальмару, защищая своего детеныша, еще не видя врага?

Или Тави давал путаные объяснения, или кибер не справлялся с переводом, но прошло с четверть часа, пока наконец мне удалось догадаться, что Тави говорит о втором зрении — локации — и совсем непонятном чувстве, что-то вроде телепатической связи. Но так или иначе, приближение Великого Кальмара не оставалось незамеченным, и, видно, одни живые существа вставали на свою защиту, а другие покорно становились жертвами чудовища.

И еще одну новость сообщил мне Тави. Киты знали о появлении Черного Джека и его очередном убийстве. Новости в океане распространялись очень быстро. Тави удивил меня, сообщив, что вчера вечером к нашим силовым заграждениям подходили разведчики Черного Джека и скрылись, напоровшись на «звуковой бич». А я-то записал в вахтенном журнале о появлении в наших водах мирных касаток!

КОГДА ЖЕ ОНА ВСПЫХНЕТ?

На экране вместо Биаты появилась круглолицая девушка. Она с улыбкой смотрела на меня:

— Не узнаешь старых друзей, бродяга!

— Надежда!

— Она самая. А я тебя сразу узнала. Забыл, как нас извлекли из контейнера?

Мы с Надей учились в школе первого цикла. Как это было давно! В те времена Надя походила на мальчишку и верховодила всей нашей группой. Как-то ей пришло в голову покинуть Землю и отправиться на Луну, где тогда еще строили первый астрономический городок. Ее предложение было встречено нами с восторгом. Разработан гениально простой план. Мы решили лететь в контейнерах, которые загружали строительными материалами и продуктами. Ночью пробрались на космодром, нашли ракету, возле нее груду пустых ящиков из почти невесомого пластика. Просидели в них до утра, были обнаружены роботами-контролерами и переданы в руки администрации космодрома…

— Ты сильно изменилась, я еле узнал тебя.

— Подурнела?

— Нет, ты стала очень красива.

— Ты говоришь это тоном сожаления.

— Да, мне жаль нашего детства.

— Правда, было хорошо? — Лицо ее раскраснелось, глаза заискрились, она стала удивительно похожа на ту Надьку — «Лунного скитальца», как ее еще долго звали в школе.

— Очень! — сказал я и спросил: — Ты что, проходишь практику вместе с Биатой?

Она помотала головой.

— Биата там, — ее тоненький пальчик поднялся вверх, — а я здесь, — пальчик опустился, — на Земле, нажимаю кнопки. Но это временно. В телецентре я промучаюсь еще недели две: обязательный труд для лиц с неустойчивыми решениями. Представь, я все еще не могу ни на чем остановиться. А ты доишь китов?

— Нет еще, это не так просто. Пока занимаюсь их косметикой.

— Как интересно! Сейчас у спутника заняты все каналы, срочные разговоры академиков по поводу Сверхновой. Что-то она никак не может вспыхнуть… Так ты занимаешься в косметическом салоне для приматов моря? Как-нибудь расскажешь подробнее. А возможно, я сама нагряну к тебе в период раздумий о подыскании постоянной профессии. Недавно я встретилась, вот так же случайно, с Дэвисом. Помнишь, такой длинный, печальный, он нас закрывал в контейнерах и плакал, что остается на Земле?

— Рыжий Чарли!

— Именно! Сегодня вот так же появился, как чертик из коробочки. Ищет кости динозавров и птеродактилей в Монголии. Приглашал принять участие. Мне когда-то нравилась палеонтология. Надо обдумать этот серьезный шаг. — Она засмеялась. Куда девалась ее мальчишеская угловатость, презрительный прищур глаз и безапелляционность суждений! — И еще я встретила Грету Гринберг, — продолжала Надя. — Да, ты не знаешь ее. Мы учились с ней в театральном. Снимается в Мексике… Ну, хороших тебе снов. Целую!

Она исчезла с экрана, оставив грустное чувство, как после чтения старых писем.

Через несколько секунд на экране материализовалась комната Биаты. Я видел только часть бледно-зеленой стены с серым успокаивающим узором. Биата стояла ко мне спиной и поправляла перед зеркалом волосы. Она повернулась и, улыбнувшись, сказала:

— Здравствуй. Я совсем заработалась. Мы столько получаем информации! Загрузили даже твоего тезку «Большого Ивана». Академики сначала подняли шум, но потом сдались, и теперь самый главный электронный мозг планеты в нашем распоряжении. Ты слушаешь наши сводки?

— Иногда… У нас тоже довольно напряженная обстановка.

Я попытался было в кратких чертах рассказать о нашем хозяйстве, дельфинах, Черном Джеке, но на лице ее отразилось сожаление: я, занятый такими пустяками, сравниваю свою деятельность с трудом астрономов, ожидающих вспышки Сверхновой! Я смущенно замолчал.

— Ты прости, — сказала Биата, — я стала какая-то одержимая — все, что не относится к нашей Звезде, сейчас мне кажется не заслуживающим внимания. Ты пойми, возможно, что после вспышки Сверхновой произойдут какие-то непредвиденные изменения в мире. Возможно, трагические. Ты же знаешь, что есть гипотеза о причине гибели третичных рептилий. Возможно, их убили излучения Сверхновой. Выжили только мутанты… Кстати, мы наблюдаем мутации бактерий под влиянием прапрачастиц. Что, если эти частицы — катализаторы, способствующие образованию нуклеиновых кислот и, следовательно, жизни? У тебя такое выражение лица, будто все, что я говорю, — откровение. Ты и в самом деле весь поглощен своими китами. И, наверное, ничего не слышал о новой элементарной частице. Это же величайшее открытие века! Это, видимо, один из «кирпичиков», и, может быть, самый первый кирпичик, из которых строится все.

— Как? — задал я глупый вопрос.

Она улыбнулась:

— Не знаю.

— Когда же все-таки она вспыхнет? — спросил я.

Она поняла истинный смысл моего вопроса: «Когда же мы встретимся?» И ответила:

— Скоро, очень скоро. Поток нейтрино почти стабилизировался.

— Что, если он будет стабилизироваться еще сотню или тысячу лет?

Она улыбнулась:

— Ну как ты можешь! Вопрос дней, может быть, часов или минут, даже мгновений! — Прищурившись, она продолжала: — Ты представь себе, для того чтобы это произошло, температура в ее ядре должна достигнуть шести миллиардов градусов! Чудовищно!

Я кивнул, уставившись на серебристый циферблат ионных часов за спиной Биаты. Секундная стрелка неумолимо заканчивала последний круг.

Биата обернулась и сказала быстро:

— Я ухожу. Привет Косте. Твоя «Звездная пыль» прелесть. Ею благоухает весь спутник и даже космос вокруг нас в окружности парсека…

Экран источал серо-зеленый цвет, словно впитал в себя окраску стен комнаты Биаты. Я смотрел на стекло видеофона и улыбался. То, что она говорила мне, я воспринял как приятный шум, я еще не вдумывался в ее слова. Для меня было важно, важнее всего на свете, то, что я видел ее и слышал ее голос и что вся она была обращена ко мне и вспомнила про «Звездную пыль».

Я вышел из комнаты и побрел по широкому прохладному коридору с наружной стеклянной стеной. В эту жаркую пору дня стекло было полупрозрачным, и потому кусочек нашего острова и океан казались затянутыми сумеречной сеткой. От пейзажа за стеклом веяло миром и покоем, как на картинах импрессионистов.

В своей лаборатории Костя в ослепительно белом халате священнодействовал возле анализатора. Он не заметил меня, рассматривая спектры и напевая:

— Что это за подружки с таким удивительным спектром? — спросил я, заглядывая ему через плечо.

— А, подружки? Для рифмы. Представь, я обнаружил ниобий. — Он обернулся и, оглядев меня с ног до головы, заорал: — Пошел вон, немедленно! Ты погубишь всю мою работу! Без халата! Я целый час стерилизовал лабораторию. Уходи… Потише, не поднимай пыли!

— Подумаешь, ниобий, какая-то молекула! — Я хлопнул его по плечу. — Только сейчас я разговаривал…

Костя в ужасе попытался закрыть руками препараты.

— Этого… этого… никогда не прощу! — проговорил он, глядя на меня ненавидящим взглядом.

— Я видел сейчас Биату! Тебе, болвану, привет. Слышишь?

— Уходи! — простонал Костя. — Немедленно уходи!

Гнев друга только вызвал у меня улыбку. Этот «бездельник» иногда днями не выходит из лаборатории и тогда с удивительным упорством охотится за атомами редких земель, пытаясь понять их роль в клетках живой материи.

В лаборатории «думающих» машин и электронной оптики я подсел было к своему столу и стал просматривать ленту микроснимков клетки морской лилии, пораженной «дремлющим» вирусом. До поры до времени вирус вел себя как вполне добропорядочный жилец. Такое поведение могло продолжаться очень долго — месяцы и годы. Иногда же под влиянием каких-то неизвестных еще условий вирус нарушал все правила общежития, начинал бурно размножаться, разрушая клетку-кормилицу. Я искал причины агрессии вируса. В серии кадров намечался такой процесс активности вируса. Я довольно громко свистнул. У счетных машин работали трое ученых из постоянного штата станции. Мой свист привел их в замешательство, они слегка приподняли головы.

Я сказал в свое оправдание:

— Удивительно, мои вирусы стали активизироваться как раз в то время, когда для этого не было никаких видимых причин.

Они промолчали.

Я выключил ленту, встал и нечаянно с грохотом отодвинул стул. Кто-то из троих издал легкий стон. Я извинился. Постоял и пошел к двери, поняв, что не смогу сейчас работать: все, что я делал до сегодняшнего дня, вдруг показалось мне маловажным и серым.

Я чувствовал, что потревоженные ученые смотрят мне в спину и, наверное, думают: «Странный студиозус», или: «Зачем присылают к нам лоботрясов, разгуливающих и мешающих работать?» Или что-нибудь третье, не менее «лестное».

Но я не обиделся. У меня было хорошо и весело на душе. И почему-то немножко стало жаль Костю и этих троих.

На острове было много зелени. Тропическая растительность буйно заполняла все пространство, не занятое служебными и жилыми помещениями, лабораториями, механизмами и машинами. Я очутился на тропинке, ведущей через зеленый туннель, пропитанный нежным запахом ванили и еще чем-то напомнившим мне «Звездную пыль».

Тропинка привела на главный пост, похожий на ходовую рубку гигантского лайнера. Там было сумрачно после жгучего блеска солнечных бликов, тихо и прохладно. У приборов сидел Петя Самойлов и сосредоточенно смотрел на западный сектор кругового обзорного экрана. На экране с характерным, едва уловимым шумом пульсировала зеленая полоска океана. Покачивался высокий красный буй с целым набором антенн, на его боку чернела цифра «девять». Метрах в двухстах от буя взад-вперед нервно плавал сторожевой отряд дельфинов. Слышались их характерные голоса. У некоторых из них на темени были укреплены «электрические копья» — небольшие приборы обтекаемой формы.

Петя кивнул в ответ на мое приветствие и сказал:

— Где-то недалеко Черный Джек. Опять подходили его разведчики. На этот раз они держатся довольно далеко от ударной волны. Не знаю, что они еще выкинут. Я вызвал ребят с «Кальмара».

Послышался скрежет, на экран с грохотом влетела гоночная торпеда и, резко сбавив ход, почти остановилась. В прозрачной гондоле сидели два бронзовых незнакомых гонщика.

— Это с «Кальмара», — сказал Петя. — Хорошая у них работа.

Торпеду окружили дельфины. Старший патруля стал докладывать обстановку. Петя нажал одну из многочисленных кнопок на пульте, и тотчас же послышался перевод сообщения начальника патруля:

Торпеда рванулась на север. Четыре патрульных дельфина обошли торпеду и развернутым строем полетели вперед. Именно полетели, скользя почти по самой поверхности и, казалось, не делая для этого особых усилий.

Мы проводили взглядом торпеду и патрульных до горизонта.

Петя повертел головой и причмокнул:

— Вот это гонка! Завидую ребятам с «Кальмара». Только им разрешается использовать всю мощность торпеды и применять ампулы с морфином. Конечно, им не накрыть Джека. Может, заарканят кого-нибудь из желторотых. Тогда удастся подготовить еще одного парламентера.

Я спросил:

— Ты веришь, что таким путем можно перевоспитать Джека?

— Конечно, нет! Но, возможно, другие, а их около тысячи, перейдут на легальное положение. В Арктике касатки успешно используются в роли пастухов трески. А с Джеком можно покончить только широкой блокадой и с моря и с воздуха.

Послышался мелодичный гудок, на пульте замигали лампочки.

Петя сказал:

— Включился резервный опреснитель. Нам с сегодняшнего дня увеличили план биомассы. Теперь у нас дьявольская потребность в пресной воде. — Он пощелкал тумблерами, улыбнулся и сказал сочувственно: — Не огорчайся особенно. Со мной тоже иногда бывает — вдруг все разладится. Кажешься себе таким дураком! В подобных случаях лучше всего переключиться на другое.

На экране видеофона появилось сухощавое лицо индийца.

Петя смущенно сказал:

— А, Чаури-сингх! Приветствую и слушаю тебя!

Чаури мрачно пробасил:

— Благодарю за неоднократные приветствия в течение сегодняшней половины дня, а также за любезные обещания.

— Не беспокойся, Чаури-сингх, — Петя подмигнул мне, — я наконец-то нашел дублера. Вот наш стажер мечтает пуститься в плавание на знаменитой «Камбале» в обществе… в вашем обществе…

Чаури посмотрел на меня и, кивнув головой, исчез.

— Ну, вот все и устроилось, — сказал Петя. — Это наш бионик. Ведет интереснейшую работу с головоногими моллюсками. Ты, конечно, еще не мог с ним познакомиться, он все время торчит то у своих самописцев, то болтается в «Камбале». Счастливого тебе плавания! Зайди в его конуру, там много любопытного, он будет ждать. Да не вздумай опаздывать, тогда я совсем пропал в его глазах как серьезный человек, да и тебе не поздоровится.

ВЛАДЕНИЯ ЧАУРИ-СИНГХА

«Конура» оказалась огромной лабораторией. Одну стену в ней занимал аквариум. За литым стеклом высотой около пяти и длиной не менее восьми метров застыла прозрачная бирюзовая вода. В ней парили стайки рыб, одетых в разнообразные «праздничные» наряды, разрослись кусты кораллов, багряные, белые, розовые, зеленые и даже ярко-желтые, предательски прекрасные анемоны «цвели» на глыбах камней, морские лилии трепетали лепестками-щупальцами; со дна поднимались изящные ленты темно-зеленых, бурых и красных водорослей. На дне сновали рачки, лежали, раскрыв створки, перловицы. Словом, это был кусочек живого океана, перенесенный в лабораторию ученого.

Второй достопримечательностью лаборатории был светильник: большая прозрачная чаша на бронзовой треноге. В чаше с водой притаился небольшой невзрачный кальмар-альбинос. Как видно, один из глубоководных видов.

«Зачем он здесь?» — подумал я, заглядывая в чашу.

Кальмар «ответил». Он вспыхнул изнутри голубым светом, а вся его поверхность покрылась разноцветными, тоже светящимися точками, расположенными с большим вкусом. При свете, источаемом кальмаром, можно было читать. Я никогда не видел таких кальмаров и подумал: «Вот бы послать Биате на спутник!»

Как только я отошел от чаши, кальмар погас.

Чаури-сингх, казалось, не обращал на меня никакого внимания.

«Не уйти ли?» — подумал я, но сразу отказался от этой мысли. Все в этой комнате привлекало: множество незнакомых приборов, светящийся кальмар, грандиозный аквариум, на который можно было смотреть не отрываясь часами, и особенно сам хозяин этой необыкновенной лаборатории. Высокий, худой, он сосредоточенно следил за осциллографом и телеэкраном. На экране фиксировался кусочек океана, вернее, его дна, загроможденный черно-бурыми обломками базальта. Судя по темно-зеленому цвету воды, глубина была довольно значительной. Неожиданно я увидел гигантского осьминога. Я различал его смутные очертания, клюв и огромные фиолетово-черные глаза. Он, казалось, дремал, наслаждаясь тишиной. Перед ним лежала груда двустворчатых моллюсков.

Осциллограф чертил ровную, слегка волнистую линию. Я догадался, что каким-то непостижимым для меня образом Чаури-сингх умудряется наблюдать и записывать биотоки мозга этого моллюска.

Из сумрака появилась стайка окуней. Пульсирующая волнистая линия на экране слегка подпрыгнула и опять пошла ровной строчкой.

Чаури-сингх повернулся ко мне и спросил:

— Тебе никогда не приходилось смотреть чужими глазами? Нет, конечно, не глазами другого человека — разница при этом была бы незначительна, — а, например, глазами собаки, жука, курицы, кита или дельфина. Так вот, представь, что ты превратился в головоногого моллюска! — Он нажал желтый клавиш, и картина на экране телевизора мгновенно изменилась. Вода… нет, это теперь, казалось, было что-то другое, абсолютно прозрачное, какое-то нежно-фиолетового вещество. В нем плавали причудливо расплывшиеся громады скал, какие-то необыкновенные растения очень сложной, пастельной расцветки. В фиолетовом мире двигались фантастические рыбы; и по форме, и по окраске они превосходили все, что мне приходилось видеть необыкновенного в глубине тропических морей.

Картина неожиданно стала меняться, цвета стали ярче, очертания скал, растительности, животных приобрели более знакомые формы. Коралловый куст вспыхнул алым пламенем, затем постепенно стал менять цвета, как остывающая сталь. Анемона, примостившаяся на коралловом кусте, так же поспешно меняла окраску своих «лепестков» и ножки, словно мгновенно переодевалась. Удивительные превращения происходили с чудовищно-несуразной рыбой, будто раскрашенной художником-абстракционистом. Из широкой и плоской она превратилась в пеструю ленту, затем свернулась и стала нормальным помокаптусом, только не черным с золотым, а темно-синим с алыми и желтыми пятнышками. Глаза у рыбы вспыхнули зеленым огнем и стали медленно гаснуть. Весь подводный пейзаж менялся, как декорации; видимо, художник-постановщик подводного представления обладал необычайной фантазией и набором технических и еще каких-то совершенно непостижимых для меня средств.

— Приблизительно так видит кракен. Хрусталик его глаза подвижен, как линза в фотокамере. Конечно, не только этим объясняется такой поразительный эффект. Надо еще учитывать, что моя электроника далеко не совершенна и передает далеко не все, что видит кракен. Его палитра несравненно богаче, и ее основные цвета иные, чем те, что воспринимает наше зрение, здесь же цвет переведен в доступные нам колебания. Видимо, нам никогда не удастся увидеть подлинный мир этих существ, — грустно сказал он.

Внезапно краски на экране расплылись, смешались, побежали белые линии.

— Видишь! — Чаури-сингх сделал движение рукой в сторону экрана. — Вот уже неделя, как ежедневно в это время искажается передача информации по всем каналам.

Электронный луч бешено прыгал на осциллографе.

— Необходимо проверить электронную приставку. Она там. Рядом с кракеном. Поэтому я просил себе спутника. Извини, но инструкция запрещает плавать в батискафе одному. Я не нарушил ритм твоего творческого дня?

— Я вышел из ритма.

— Тогда нет лучшего средства обрести равновесие душевных сил. — Он выключил приборы.

СВИДАНИЕ С КРАКЕНОМ

Мне еще не приходилось опускаться в глубины моря на «порхающем блюдце». Мой опыт исследователя морских глубин ограничивался несколькими рейсами на экскурсионных гидростатах в Океании, Красном море и у берегов Флориды. Правда, прошлым летом мне посчастливилось попасть на крейсерский батискаф и провести в глубинах Северной Атлантики целый месяц (там уже много лет ведутся успешные опыты по одомашниванию гренландских китов и моржей), но плавание на огромном корабле с комфортабельными каютами, салонами и спортивным залом нельзя сравнить с экскурсией на «Камбале». Здесь ощущаешь океан каждой клеточкой тела, почти так же, как плавая в маске Рооба или с глубинным аквалангом. «Камбала» оказалась довольно вместительной. Два широких сиденья впереди и одно на корме, специально для стажеров. На этот раз я уселся рядом с Чаури-сингхом у панели управления.

С легким шипением вошел в пазы люк.

Чаури-сингх положил руки на разноцветные клавиши, и «Камбала» без видимых усилий двинулась вперед, скользя по воде. На середине лагуны она стала погружаться. В кварцевые стекла иллюминаторов прощально плеснула волна, и зеленый свет наполнил кабину. Указатель курса стал описывать кривую, уходя вниз по шкале глубины: мы опускались по широкой спирали.

Появилось несколько дельфинов. Они провожали нас, заглядывая в окна. Среди них оказался и Тави. Я помахал ему рукой. Тави подплыл почти вплотную к стеклу, будто преграждая дорогу.

Чаури-сингх включил гидрофон. Послышались взволнованные голоса дельфинов. Слышалась тревога в их щелкающих фразах.

— Они о чем-то нас предупреждают, — сказал я и не узнал своего голоса: никогда он не был таким пискливым и слова не вылетали из моего рта с такой необыкновенной скоростью.

Чаури-сингх улыбнулся и надел прозрачную маску. Такая же маска лежала в кармане обшивки справа от меня. Я тоже надел ее и услышал вполне нормальную речь.

— Мы дышим кислородно-гелиевой смесью, только с минимальной прибавкой азота. Гелий искажает звук, — объяснил Чаури-сингх и кивнул Тави. — Он предупреждает, что не следует опускаться в Глубокий каньон. Там заметили большого кальмара. Возможно, это тот самый легендарный Великий Кальмар, о котором ты, вероятно, слышал.

Тави и его спутники оставили нас, как только Чаури-сингх сообщил им, что он не собирается сегодня обследовать Глубокий каньон.

— У них чисто религиозное почтение к Великому Кальмару и не менее могущественному Великому Змею, — сказал ученый.

Нас окружила стая любопытных анизостремусов. Они тыкались носами в стекла, пялили на нас круглые радужные глаза. Из гидрофона доносился поток шелестящих звуков: анизостремусы «обсуждали» наше появление.

Иногда виток спирали подходил к обросшей водорослями стенке нашего острова. Здесь к шепоту анизостремусов примешивалось множество других диалектов жителей моря и особенно голоса креветок, напоминающие потрескивание масла на сковороде.

Анизостремусы отстали, как только температура воды опустилась до двадцати градусов.

Глубина сорок метров. Исчезли тени. Мы очутились в зоне ровного зеленого света. Нельзя было определить, откуда он льется: сверху, с боков или снизу? Описав виток, мы снова подошли к стене «острова», декорированной водорослями. Внезапно Чаури-сингх остановил батискаф.

Недалеко от нас, возле самой стены, вился пестрый рой рыб. Все они стремились пробиться к центру, где, видимо, происходило что-то очень важное. Я заметил лупоглазых коричневых, усыпанных круглыми белыми бликами кузовков, черных с золотом помакантусов и золотисто-бурого губана, которого за его жеманность называют «сеньоритой». «Сеньориту» тут же закрыли плоские помокантусы.

Они подставляли ей свои бока, замирали, «стоя» вниз головой или «лежа» вверх брюхом.

— Обычный врачебный пункт, — сказал Чаури-сингх, улыбаясь, — санитары «лечат» своих собратьев, страдающих кожными болезнями. Санитарный симбиоз все еще для нас загадка, как почти все, с чем мы встречаемся в океане. Нам неясно, почему хищные животные щадят крохотных санитаров. — Он включил двигатель и сказал: — Мне показалось, что я обнаружил новый вид санитара. Не узнал синеглазку. Ты заметил зеленую рыбку с фиолетовой головой, голубой и черными полосами?

Я признался, что проглядел, хотя во время подводных экскурсий встречал эту на редкость изящную синеглазую красавицу.

Чаури-сингх продолжал, глядя в зеленоватый сумрак:

— Эти существа питаются ядовитой слизью, грибками, паразитирующими на теле рыб, колониями бактерий, рачками-паразитами, сами не заражаясь. Странно?

— Да… очень…

— Нам удалось выделить антибиотик из крови «сеньориты». Скоро фармакологи дадут нам этот токсин, и мы сможем помочь рыбам-санитарам. Больные уже «приходят» в опытные «амбулатории», которые мы установили на рифах и санитарных буях…

На глубине семидесяти пяти метров мы попали в общество крохотных кальмаров. Они были почти не видны, приняв цвет воды. Внезапно впереди появилось множество коричневых расплывающихся пятен. Пятна слились, и мы очутились в непроницаемой мгле.

Чаури-сингх сказал со смехом:

— Нас обстреляли из ракет, начиненных аэрозолями. Придется подождать садиться, пока рассеется этот «дым».

Кабина наполнилась странными звуками, похожими на легкие вздохи.

Зеленым и синим, сиреневым, красным светом тлели дрожащие стрелки и цифры приборов.

Чаури-сингх стал делиться своими неисчерпаемыми сведениями о головоногих моллюсках. Я слушал его, думая о Биате.

Мне представилось, что она прикорнула на заднем сиденье и, глядя в темноту за стеклом, где сейчас вспыхивают голубоватые искорки, думает о своих звездах или мысленно просматривает пленки со следами осколков атомов. Для нее все это насыщено поэзией. Или, может быть, она вся отдалась ощущению тайны, окутавшей нашу «Камбалу». Конечно, она бы отождествила океан с космосом. Там рождаются звезды, здесь — жизнь. Без жизни нет ни звезд, ни планет. Без жизни они ничто…

Чаури-сингх тихо говорил:

— Вы знаете из элементарного курса, что у них три сердца и голубая кровь…

Она бы засмеялась, услышав это, и сказала: «Вот аристократия! В древности голубую кровь считали привилегией царственных родов»…

Чаури-сингх продолжал:

— Мне посчастливилось открыть два новых вида глубоководных кальмаров…

В горах, на привале, она увидела мышь, обыкновенную серую мышь, и обрадовалась ей так, будто открыла совершенно новый вид…

Чаури-сингх повысил голос:

— …Разве не достойно удивления, что природа за миллионы лет до появления человека открыла один из самых совершенных способов перемещения в пространстве — реактивный двигатель — и наделила им головоногих моллюсков…

За окном стояли сумерки. Коричневое облако медленно рассеивалось.

— Я покажу тебе этот экземпляр… — Чаури-сингх нажал один из клавишей. — Совершенно исключительная форма щупалец… Если, конечно, у тебя найдется время…

Засветился небольшой телеэкран, и мы увидели дно: коралловые глыбы, стаю рыб. Метнулись темные тени: рыбы одновременно спикировали в глубину.

Донные рыбы, занятые своими повседневными делами, казалось, не обращали на нас внимания, но это только казалось, они были настороже, готовые юркнуть в заросли водорослей или щели в коралловых глыбах. Просто они «изучают» странное существо, не похожее ни на одного из их врагов и друзей. Кажущееся равнодушие рыб, видимо, еще объяснялось нашей скоростью: мы еле плелись, были на виду и не скрывали своих намерений; хищники так себя не ведут.

После десятиминутных поисков «Камбала» повисла над уже знакомыми глыбами кораллов. Спрут медленно шевелил щупальцами и смотрел на нас; теперь глаза его источали голубоватый свет. Он мгновенно покраснел, стал совершенно пурпурным, затем на нем появились черные полосы — признак более сильного волнения, — и так же неуловимо быстро яркая окраска сменилась на бледно-пепельную.

— Тетис сильно взволнована, — сказал Чаури-сингх, — только при крайней степени волнения, испуге, она бледнеет; не обязательно становится серой, как сейчас, — она может стать желтой, бледно-голубой или нежно-сиреневой; в гневе пользуется более яркими, густыми тонами. Механизм этого явления необыкновенно сложен. В верхних слоях кожи расположены хромотофоры — пигментные клетки, а также клетки, необыкновенно чувствительные к световым лучам. Хромотофоры содержат в себе все цветовые комбинации, известные нам, а также сочетания красок, тона, которые невозможно нигде больше встретить и тем более получить в земной химической лаборатории. Выбор окраски определяется не только зрением, но и самой кожей, а также эмоциями. Настроение в этом деле имеет решающее значение. До сих пор не найдено ни одного существа, которое могло бы так мгновенно и целенаправленно менять цвет своего тела. Хамелеон — жалкий дилетант. А человек! Всего каких-то три — четыре тона, не больше. Ну можем мы с тобой заставить покраснеть только, скажем, руку? При большой тренировке и то с трудом. А осьминог может все свои восемь ног окрасить в разные цвета и даже нанести на них узоры, воспроизвести на поверхности кожи подводный пейзаж!

Неожиданно осьминог обмяк, щупальца потеряли упругость.

— Немного снотворного нашей Тетис не принесет вреда, — сказал Чаури-сингх, — и даже будет полезно, она так переволновалась сегодня.

Мы держались возле самого дна. Вспыхнул луч прожектора, осветив моллюска, засверкали водоросли, анемоны стали похожи на увядающие орхидеи: на них тоже подействовал наркотик, они уснули. И опять кожа осьминога мгновенно приняла яркие тона подводного пейзажа. Моллюск напоминал драгоценную майолику, найденную археологами при раскопках Согдианы.

Телевизионная камера с приставкой для трансляции нервных импульсов находилась в трех метрах от убежища осьминога, на возвышенности, похожей на цветочную клумбу. Камуфляж надежно защищал приборы от любопытных глаз. Никто, кроме Чаури-сингха, не отличил бы их от камня, заросшего водорослями. Механические руки осторожно заменили приставку — небольшой темный цилиндрик.

— Вот и вся операция, — сказал Чаури-сингх, — можно было бы предусмотреть автоматическую смену деталей, но мне нравятся такого рода прогулки. Чрезмерная автоматизация ограничивает непосредственное ощущение мира, создает только видимость подлинных событий, хотя и тождественных по существу.

Возле спящей Тетис, не обращая внимания на яркий луч нашего прожектора, появились широкие толстые групперы. Они безбоязненно шныряли вокруг и даже совали головы под щупальца осьминога, подбирая остатки с его пиршественного с гола.

Чаури-сингх сказал удивленно:

— Каким образом групперы узнали, что Тетис спит? Нет, это поразительно! Ведь их бессознательный опыт должен бы им подсказать, что кракен никогда не спит, по крайней мере его никогда нельзя застать врасплох!

Чаури-сингх потушил прожектор и, подняв «Камбалу» на двадцать метров, включил миниатюрный осциллограф, вмонтированный сбоку телеэкрана. Мы стали наблюдать за кривой осциллографа. Она стала ровнее, но даже у сонного кракена наблюдалась повышенная нервная напряженность. Временами кривая подпрыгивала. Наверное, в это время Тетис видела сны. Я спросил об этом ученого.

— Осциллограммы кракена обостренно эмоциональны. Смотри! Действительно, в ее мозгу возникают зрительные образы. Наверное, снится мурена — пожирательница ее детей. Здесь Тетис отложила яйца, охраняет их и ждет появления потомства. Затем еще некоторое время пробудет в этих местах, пока дети окрепнут. Этот вид осьминогов нежно заботится о своем потомстве. Я сделал запись почти всего цикла воспитания осьминогов. Поражает осмысленность действий матери… — Чаури-сингх говорил быстро, не спуская глаз с экранов.

Анемоны расправили свои венчики.

Групперы бросились врассыпную. Тетис медленно зашевелила щупальцами, вздрогнула и спряталась в тень коралловой глыбы.

Кривая бешено запрыгала по экрану осциллографа.

— Возможно, она больна? — вслух подумал Чаури-сингх. — Такая смена состояний ненормальна.

Мне припомнились слова Биаты о мутациях бактерий, моя собственная пленка с записью поведения вируса, возрастающий поток нейтрино, обнаружение новой элементарной частицы.

Выслушав меня, Чаури-сингх сказал:

— Возможно, хотя воздействие нейтрино на организм кракена даже при чудовищном увеличении почти равно нулю. Вода — надежный панцирь и от жестких излучений, поэтому мутации в океане случаются невероятно редко. В этом одна из причин консерватизма жизни мирового океана. Ты говоришь о явлениях в связи со Сверхновой? Новая элементарная частица? — Он задумался на несколько секунд и сказал: — Надо внимательней просмотреть последнюю информацию с астрономических спутников и работы коллег. Последние дни я был слишком увлечен работой. Заканчиваю серию опытов. От них зависят необыкновенно важные выводы.

— Вы полагаете, что головоногие обладают разумом?

Чаури-сингх улыбнулся:

— Разум — прежде всего аппарат для приема и передачи информации. У головоногих моллюсков совершенная нервная система, больше органов чувств, чем у наземных животных. Поток информации, получаемый ими, огромен. Мы прослеживаем у них способность к решению задач после осмысления полученного опыта. Мне думается, что вслед за открытием цивилизации дельфинов — я сторонник этого утверждения, именно цивилизации, — мы стоим перед решением еще одного аспекта разума, с иной логикой, чем у приматов Земли и моря. Тебе удалось увидеть мир глазами кракена. К сожалению, передача информации нарушилась. Это не серый свет, который ощущают животные с примитивным зрением. Ты был поражен красками и формой окружающих предметов, ландшафта. Возможность менять фокус дает удивительные эффекты. Здесь безусловно один из видов творчества, доступного этому существу. Мы еще очень мало знаем о его кожном зрении, телепатической связи, языке. Я согласен с твоим учителем, что природа не могла остановить свой выбор только на человеке, наделив его одного разумом. Формы разума так же бесконечно разнообразны, как и формы жизни.

ГЛУБОКИЙ КАНЬОН

Мы прошли в густой зеленой тени под нашим плавучим островом, мимо столбов, похожих на стволы чудовищно толстых пальм. Такими стали канаты, обросшие водорослями. Более сотни сверхпрочных тросов надежно удерживали базальтовую глыбу острова на гребне подводного хребта.

Тень рассеялась, как грозовая туча, навстречу медленно плыл коралловый лес, залитый нежным светом. Каменные деревья отливали перламутром и казались воздушно-легкими, невесомыми, как и стаи радужных рыб, порхавших над коралловыми зарослями и в их чаще. Время от времени открывались поляны, отдаленно напоминающие горные луга весной. «Цвели» желтые «морские веера», пурпурные «морские перья» ритмично раскачивались из стороны в сторону, действительно похожие на перья, вырванные из хвоста жар-птицы и небрежно разбросанные по дну.

— При попытке нарисовать морской ландшафт невольно пользуешься грубой земной палитрой, а она-то как раз и не годится для этого. На земле нет таких красок, таких необъяснимых цветовых сочетаний, которые создают неповторимую прелесть морских ландшафтов. Здесь цвет непостоянен. Ты видишь, как меняется цветовая гамма?

Впереди нас показалась стайка серебристо-розовых макрелей, но, как только мы приблизились к ним, рыбки стали ярко-желтыми. Скоро они попали в полосу более яркого света и тотчас же превратились в драгоценности из рубинов и пламенеющего золота. Затем цвет их стал бледнеть, и вот они уже жемчужно-серые. Но и этот скромный наряд долго не удержался. Перед тем как скрыться из поля нашего зрения, стайка окрасилась в золотисто-топазовые тона.

Чаури-сингх сказал:

— Рыбы меняют окраску в зависимости от того, под каким углом падает свет на их чешую. Простое, но не исчерпывающее объяснение. Мы почти ничего не знаем об этом великом доме, где родились. Он еще для нас чужой. Человечеству так долго казалось, что у него слишком много неотложных дел на суше, затем в космосе. Пройдут еще сотни лет, пока людям Земли посчастливится столкнуться с миром, где-то в глубинах Вселенной, который сможет как-то сравниться с Океаном. Но вернее всего, этого не случится. Природа беспредельно щедра, и, возможно, здесь она достигла наивысшего творчества, а там, в космосе, только варианты. Варианты величественные, необычайно сложные, но лишенные земной теплоты и бесчисленного разнообразия.

Он умолк. Коралловый лес расступился, внизу темнело, все расширяясь, ущелье. В глубине его смутно обозначались отвесные берега, выступы скал; казалось, что там двигаются тени каких-то существ, огромных и непонятных, а дальше взгляд наталкивался на черную поверхность бездны. У меня появилось своеобразное ощущение, как в горах над пропастью или на балконе обзорной башни: захотелось броситься в эту черноту.

Чаури-сингх нажал несколько клавишей и посмотрел на фиксатор глубины. Красная линия на шкале медленно опускалась.

— Ничего опасного, — сказал он. — Нас увлекает вниз одна из ветвей глубинного течения. Течение холодное, как видишь, — он кивнул на прибор, — всего восемь градусов Цельсия. Холодный поток. Переливается через горный хребет, обогащая воды океана питательными солями. Ветвь довольно узкая, течет среди теплой воды, как по трубе. На границах потока особенно интенсивно развитие жизни…

В его словах почувствовалась озабоченность, он явно думал о чем-то другом, более важном.

За колпаком медленно наступали сумерки. Вспыхивали зеленоватые искры. Красная черточка на глубиномере опустилась до двухсот пятидесяти метров.

Сбоку от Чаури-сингха засветилась разноцветными огнями схема двигателя нашего кораблика. Ученый с минуту молча изучал ее, затем, откинув сиденье, заглянул в машинное отделение. Его смуглый лоб прорезала глубокая складка. Он запустил туда руку, дотронулся до чего-то и поморщился, точно от боли.

Я тоже заглянул в ярко освещенное чрево нашей «Камбалы». У нее был довольно простой двигатель, работающий на «вечных» аккумуляторах, работающих безотказно, годами на любых режимах. Такие двигатели ставятся на гоночных торпедах. Я спросил, когда последний раз зачищались контакты.

— Не знаю. Я никогда этого не делал. Обыкновенно за машиной смотрел мой коллега, Поль Лагранж, а также инспектор службы безопасности. Поль вылетел в Токио на симпозиум по коралловым полипам — это его хобби. Основные исследования мы ведем вместе. Это его идея и разработка опыта с кракеном. Так ты говоришь — контакты?

— Да. Нет ли у вас ножа?

— Одно мгновение! — Он долго шарил в карманах, затем па полу под ногами, наконец протянул небольшой универсальный нож.

Я скреб контакты, думая, почему этот рассеянный ученый просто не продул цистерны, и мы бы всплыли без хлопот и там, при солнечном свете, устранили эту пустяковую неисправность.

«Видимо, сказывается педантизм, выработанный годами усидчивою труда. Все у таких людей должно исправляться и выясняться немедленно, — думал я, считая себя тонким психологом-аналитиком. — Причем такие люди делают не меньше ошибок, чем мы „грешные“». То, что он не знал, как зачищать контакты, сильно подняло меня в собственных глазах. «Окажись он один или с таким же растяпой, представляю, что бы они натворили вдвоем, что пережили, пока их не выудили бы спасатели».

Двигатель ожил, но мы продолжали опускаться. На мой вопросительный взгляд Чаури-сингх ответил:

— Каньон очень узок и местами перекрыт арками. Много выступов. Можно повредить корпус или попасть под камнепад. Ты считаешь, что надо было всплыть немедленно, как только я заметил аварию, но тогда был риск, что нас затянет под основание острова. Перспектива, как видишь, была не слишком заманчива. Очутиться в смешном положении не менее трагично, чем не знать схемы двигателя батискафа. — Он засмеялся по-детски беззаботно.

Мне стало нестерпимо стыдно. Этот удивительный человек понял мое состояние и показал, как надо относиться к моим «тонким психологическим выводам»…

Глубина восемьсот метров. Сконцентрированные пучки света от наших прожекторов пронизывают бесцветную толщу воды, окруженную непроницаемым мраком.

Мой кормчий заставил «Камбалу» повернуться на 360 градусов. Справа луч скользнул по базальтовым столбам и глыбам. Нагромождения базальта напоминали развалины греческих храмов. Мелькнуло что-то похожее на колонны Парфенона. Базальт под яркими лучами казался молочно-белым, совсем как аттический мрамор, покрытый прозрачным пластиком (как известно, все сколько-нибудь ценные развалины теперь законсервированы). Локатор показывал почти одинаковое расстояние от стенок каньона.

— Мы проходим самое узкое место, несколько опасное для плавания с коррозийными контактами, — сказал ученый. — Нам с Полем много раз приходилось проделывать этот путь. Течение принимает горизонтальное положение и устремляется к востоку на глубине тысячи пятисот метров. Там каньон превращается в широкую долину и можно начинать подъем.

Я хотел спросить о цели таких рискованных экскурсий. Чаури-сингх словно читал мои мысли:

— Мы иногда навещаем Большого Жака — так Лагранж назвал этого кальмара. Скоро будем проходить мимо его дворца. Смотрите налево. Редкий экземпляр.

«Камбала» заняла устойчивое положение, повернувшись носом к ближней левой стенке. Скорость течения достигала пяти километров. Как на экране, сменялись кадры мрачного, но довольно однообразного ландшафта.

— Вот он! — торжественно произнес Чаури-сингх. — Жак уже привык к нашим визитам и не выказывает особого беспокойства. Не то что в первый раз…

«Камбала» остановилась: ее «ласты» выгребали против течения. Прожекторы освещали те же бесконечные колонны мертвого городу. И тут я увидел глаза кальмара, отразившие свет фар. Они были огромны, более полуметра в диаметре! Гигантский клюв зловеще выступал между двух головных щупалец, достигавших не менее тридцати метров в длину. Восемь щупалец «рук» были несколько короче, они неподвижно свисали с цилиндрического туловища. Большой Жак стоял, прислонившись своим десятиметровым телом к базальтовой колонне, как студент, с кажущимся безразличием ожидающий свою подругу. Из репродуктора послышались частые шипящие щелчки: ослепленный ярким светом, Жак включил свой локационный аппарат и ощупывал нас ультразвуковыми волнами. С виду же он оставался неподвижно-спокойным, только длинные щупальца протянулись к нам, как руки, чтобы заслонить глаза от нестерпимо яркого света.

— Так это и есть тот самый Великий Кальмар? — спросил я почему-то шепотом.

— Есть более великие. Этот средних размеров. Здесь нет кашалотов, его единственных врагов, и лет через десять он может стать настоящим Великим Кальмаром.

Меня внезапно охватило беспокойство, предчувствие чего-то страшного, что неотвратимо должно произойти с нами. Чаури-сингх сказал:

— Не поддавайся! Скоро мы выйдем из сферы воздействия его гипнотической силы. Чем-то мы не понравились сегодня Жаку. Возможно, он намерен определить, что представляет наше «блюдце». Съедобно ли оно. Если так, то… — Он не договорил, так как мы полетели в предохранительную сетку перед пультом управления, затем «блюдце» перевернулось вверх дном, и мы стали на головы. Губчатый пластик смягчил удар. Резкий поворот, и я упал на своего соседа.

Чаури-сингх попытался успокоить меня:

— Не волнуйся, я выпустил в него все ампулы. Он…

Не закончив фразы, ученый в свою очередь повалился на меня: «блюдце» медленно вращалось. Я перелетел на заднее сиденье и, упершись ногами и руками в стенки, чувствовал себя, как в тренировочном колесе. Чаури-сингх тоже нашел точки опоры и ухитрялся нажимать то один, то другой клавиш на пульте управления.

Я ждал, что вот-вот наше «блюдце» треснет, хлынет вода и все будет кончено. Думая об этом, я почему-то не чувствовал страха, наоборот — мне болезненно захотелось, чтобы это случилось, и как можно скорей.

«Блюдце» перестало вращаться. Чаури-сингх приник к иллюминатору. Я поборол в себе апатию и тоже перевел взгляд с приборной доски на окно. «Блюдце» стояло с наклоном под сорок пять градусов. Лучи прожекторов уходили в темноту, но их рассеянный свет давал возможность рассмотреть кальмара. Прицепившись к скале, Жак держал нас кончиками вытянутых щупалец. Огромные глаза, горевшие переливающимся фиолетовым светом, уставились на меня. По крайней мере, мне казалось, что они смотрят только на меня. Щупальца, вытянутые в струнку, напоминали две дорожки. Хотелось стать на них и пойти к этим глазищам…

Чаури-сингх проворчал:

— Долго он еще намерен любоваться нами?

Я сказал, проникаясь нежностью к моллюску:

— Жак спит. Не будем его будить. Пожалуйста, не надо.

— Мне бы тоже сейчас не хотелось делать это. Да он и не спит. Ему досталась очень небольшая доля снотворного, остальное унесло течением. Все же попытаемся высвободиться из его объятий, пока он находится в состоянии прострации.

Я стал следить за смуглыми пальцами Чаури-сингха и экраном. Щупальца плотно лежали на крышке, приняв темно-зеленый цвет покрытия. Механические руки поднялись из гнезд, захватили клешнями щупальца, тщетно пытаясь оторвать от металла. Лопнула кожа, кровь моллюска уносила вода. Клешни немного приподняли щупальца и сами оказались опутанными тройной спиралью. Я больно ударился лбом в стекло, раздался треск, и мы полетели куда-то с неимоверной скоростью, потом последовал новый толчок, треск, и наступила тишина. «Блюдце» приняло горизонтальное положение.

— Он оторвал нам «руки», — сказал Чаури-сингх. — Ты не находишь, что мы легко отделались?.. Если ему не придет на ум повторить все сначала. — Он посмотрел на нас. — Нет, мы пока идем, а он, наверное, «изучает» устройство механических рук нашей бедной «Камбалы». — Чаури-сингх засмеялся.

Я долго сидел молча, чувствуя приятную слабость во всем теле, как после слишком горячей ванны. Мне стало вдруг смешно, и я с минуту давился от душившего меня смеха. С трудом мне удалось взять себя в руки.

Чаури-сингх сказал:

— В следующий раз свидание с Жаком не произведет на тебя такого сильного впечатления.

— Мне бы не хотелось с ним встречаться, — признался я, с тревогой посматривая на шкалу глубины: тысяча пятьсот метров. Почти предельная для «Камбалы».

Мы проплыли еще около километра в толще подводного течения и стали подниматься на поверхность. Чаури-сингх погасил прожекторы. «Камбалу» окружила абсолютная темнота. Скупой свет люминесцентной градуировки приборов только усиливал идеально черный цвет за стеклом. Мы примолкли, зачарованные жуткой черной тишиной. Неожиданно мелькнул огонек, другой, проплыл пунктир огоньков, напоминающих иллюминаторы крейсерского батискафа. Вокруг замелькали вспышки разноцветных петард. Кто-то стрелял в обладателя этой цепочки из фонариков.

Чаури-сингх сказал:

— Яркая окраска и здесь несет те же функции, что и в освещенной части биосферы. Это и стимулятор для сохранения вида, и ориентир для хищника, здесь все хищники. Свет — приманка, своеобразная наживка, как у удильщиков. Свет приносит и жизнь и гибель. В конечном же счете выигрывает жизнь во всем ее объеме. Жизнь, ведущая к совершенству форм и рождению разума как завершающей фазе в развитии материи. Хотя и здесь еще много надо разгадать. Например, у светящихся рыб часто нет глаз… Смотри. Какая фантазия понадобилась бы художнику, чтобы создать такую драгоценность!

Под углом к нам двигалось ювелирное изделие из брильянтов, рубинов, ярких изумрудов и еще множества каких-то незнакомых мне драгоценных камней. Они то затухали, то вспыхивали, переливаясь, будто их поворачивали перед невидимым источником света невидимые руки.

Вспыхнул наш прожектор, осветив отвратительное белесое создание, состоящее почти из одной пасти. У рыбы были большие глаза, но она совсем не реагировала на свет и медленно двигалась своим курсом.

Прожектор погас, и опять засверкали редкие камни, расположенные с необыкновенным вкусом в сложном орнаменте.

Чаури-сингх сказал в раздумье:

— Какой обманчивой может быть красота!..

На глубине ста метров нас встретил Тави со своими приятелями. В гидрофоне раздались их голоса.

— Мы заставили их поволноваться. — Чаури-сингх улыбался. — Большие глубины для них полны тайн, как для нас далекий космос. Так мы будем встречать наших товарищей, вернувшихся с Альфа Центавра.

Внезапно меня охватила радость, даже больше — восторг. Словно в самом деле я возвращался после многих лет блужданий вдалеке от Земли.

Чаури-сингх, улыбаясь, сказал:

— Реакция после возвращения из глубин очень приятна. У меня всегда такое состояние, как после тяжелой болезни, когда опасность позади, а впереди труд, радость, друзья и все мое, и солнце и океан.

НАЛЕТ ЧЕРНОГО ДЖЕКА

Голубая вода морей, воспетая поэтами, — не больше не меньше, как безжизненная пустыня. Голубые толщи очень бедны планктоном. Это океанический «песок». И если там встречаются косяки рыб, то это странники, переселенцы в более благоприятные места. В морях цвет жизни — зеленый и красный. Зеленые и красные оазисы заселены крошечными водорослями и животными, где гигантами выглядят вислоногие рачки размером в два-три миллиметра и супергигантами — пятисантиметровые эффузииды, ракообразные, похожие на креветок. Их еще называют черноглазками за огромные для их размеров агатовые глаза.

Черноглазки — любимое блюдо синих китов, горбачей и полосатиков. К востоку от нашего острова колышутся красные поля — пастбища синих китов. Здесь разводятся главным образом черноглазки, калянусы, копеподы.

Костя выключил двигатель гоночной ракеты у полосатых буев — границы пастбища, и мы еще метров триста скользили по воде. Тави и Протей, лакомясь рачками, плыли рядом.

Петя Самойлов еще на ходу выловил сачком несколько черноглазок и занялся ими в кормовой портативной лаборатории.

Костя разглагольствовал:

— Если планктон действительно гибнет, то я не завидую китам. Придется их переводить на пастбища в Антарктику или в северные воды, но и там, наверное, не лучше. Разве только удастся нашим генетикам создать более стойкую расу этих черноглазых водяных блох. Но для этого потребуется время. Хотя наша Матильда может и поголодать месяц — другой… — Он помотал головой. — Нет, все обойдется. Просто у нас легкая паника. Не может быть, чтобы вся эта живность, видавшая сотни сверхновых и пережившая неизвестно какие еще напасти, вдруг подняла лапки кверху. Хочешь пари? Ты ставишь реторту из-под «Звездной пыли», я попытаюсь восстановить ее формулу и беру на себя труд, конечно если проиграю, посвятить тебе поэму. Она будет начинаться так:

Вижу по твоей ехидной физиономии, что ты начнешь придираться к форме, забывая о глубине содержания. Я, как ты знаешь, признаю только мысль. Я создаю художественный образ, обобщенный…

Костя увлекся. Прочитал еще одно нелепое четверостишие. Меня отвлек Тави. Подплыв к борту, он взволнованно прощелкал:

«Идет стадо убийц. Передал охранитель китов. Оно приближается».

Через минуту появился дельфин со шрамом на лбу. Это был Хох, один из пастухов китового стада. Он поспешил к нам, как только узнал о нашем приближении, передавая в воде тревожное сообщение.

Хох добавил к первой информации, что касаток более двухсот (среди них Большой Убийца, то есть Черный Джек). Они прошли от стада китов на расстоянии километра и движутся к «загону» для китовых акул.

Костя высказался за немедленное преследование «пиратов»: можно захватить Джека живьем.

Петя сказал, держа в руках стеклышко с препаратом:

— Прошло двадцать пять минут. Если они прорвались, то китовым акулам уже не поздоровилось. Хотя это маловероятно, почти невозможно, защита плотно прикрывает все подходы к «загону». К тому же там дежурит усиленный наряд дельфинов. Они давно объявили «боевую тревогу», и туда уже подошли ракеты. Или подходят. Я сейчас свяжусь…

Петя шлепнулся на свое сиденье: так резко Костя взял с места.

Мы прошли через китовое стадо. Оно занимало около квадратной мили. Киты медленно «разгуливали» по красной воде, постреливая из дыхал: паслись или, собравшись группами, дремали, а может быть, «обсуждали» появление касаток. Ведь касатки единственные серьезные враги китов.

До «загона» китовых акул было более двадцати миль, ракета пролетела их за полчаса. Тави, Протей и Хох, которого мы тоже взяли с собой, ушли вперед и встретили нас у буев защиты.

От наших морских братьев мы узнали, что Черный Джек очень продуманно организовал налет. Его головной отряд инсценировал нападение в Северо-Восточном секторе. Туда были брошены дельфины и высланы ракеты с морской охраной. Главные же силы Джека устремились в западный сектор, где им каким-то непостижимым образом удалось выключить защиту, и ворвались в «загон». В паническом ужасе китовые акулы бросились в брешь. Множество их было растерзано, но тысячи разбрелись по окрестным водам. Теперь касаток преследуют дельфины-бойцы и все ракеты.

— Джека теперь не догнать, — сказал Петя. — Как бы опять не погибли храбрые дельфины. Он пожертвует несколькими своими пиратами, чтобы избавиться от преследования. Нам необходимы более быстроходные ракеты и мощные гидролокаторы. Сколько хитрости, ума проявляет этот Джек для борьбы с нами!

— Смотрите, акулы возвращаются! — крикнул Костя, стоявший во весь рост на носу ракеты. — Их гонят пастухи!

С десяток китовых акул плыли, подгоняемые дельфинами. Китовые акулы очень красивы. На их коричнево-серой коже нанесены тигровые поперечные желтые и белые полосы и рассыпано множество таких же круглых пятнышек. Вид у них величественно-свирепый. С виду они даже страшней большой белой акулы. На самом же деле эти существа, достигающие тридцати метров в длину, — безобиднейшие в мире. Питаются они исключительно планктоном, процеживая воду через роговые пластинки. Их разводят как резерв на случай затруднения с пищевыми ресурсами планеты. Рыб пока еще не коснулся закон, восстановивший в правах всех друзей человека, прошедших вместе с ним длинный путь развития и борьбы с природой.

— Почему же все-таки не действует защита? — спросил Костя и крикнул, показывая рукой: — Красный буй! Они сорвали его! Теперь ясно!..

— Не совсем. — Петя отправил Тави и Хоха исследовать дно возле силового кабеля.

Через десять минут разведчики поднялись из глубины. Там они нашли трех мертвых касаток-диверсантов, обрывок троса, на котором стоял буй, и заметили несколько белых акул.

У самого дна напряжение силового поля сильно падало, оно только отпугивало слишком чувствительных морских животных. Касатки нащупали это слабое место и, пересилив страх, перегрызли или порвали трос. Им это удалось только после третьей попытки.

Между тем китовые акулы, раскрыв огромные пасти, двигались в «загон» — как и все рыбы этого вида, они необычайно прожорливы или, вернее, никогда не наедаются. Во время часовой прогулки в чистой воде они, видно, прямо умирали от голода и сейчас глотали все встречное на своем пути.

Неожиданно китовые акулы ринулись назад. Что-то более сильное, чем голод, погнало их от изобильной пищи.

— Акулы! Белые акулы! — просигналил Тави.

Недалеко от нашей ракеты зеленая вода покраснела от крови. Несколько белых акул напали на беспомощного гиганта и вырывали из его боков куски мяса. Дельфины из сторожевой охраны атаковали хищниц, и скоро с ними все было покончено.

Смертельно раненная китовая акула медленно поплыла по кругу, оставляя красный след.

Мы стали свидетелями трагедии, которая происходит в океане вот уже сотни миллионов лет.

Прибыл отряд дельфинов, их было около трехсот. Не сбавляя хода, так как они уже получили информацию о положении в «загоне», отряд прошел в брешь, развернулся цепочкой и скрылся под водой. Тави, Хох и Протей тоже исчезли: они не могли оставить своих братьев в битве с акулами.

Костя надел маску Робба, взял тяжелый автомат и прыгнул за борт.

— Ох и влетит нам от Нильсена! — сказал Петя, также натягивая маску.

Мы трое плавали на глубине двадцати метров у выхода из «загона». Вокруг сновали дельфины, оставленные в заслоне. Когда касатки сняли глубинный буй, защитное поле выключилось автоматически. Теперь напряжение было подано на все линии, незащищенными оставались только «ворота» шириной около ста метров — единственный путь отступления для белых акул.

Ко мне подплыл Тави и что-то взволнованно и настолько быстро прощелкал, что я ничего не понял. К тому же в воде стоял невообразимый гомон.

Видимо, он сказал что-то очень нелестное в адрес акул и предупреждал об опасности. Он не уплывал от меня далеко, только изредка выныривал, чтобы набрать воздуха, и появлялся вновь.

Костя выстрелил в белую акулу, на огромной скорости проплывавшую невдалеке, и промазал. Еще раньше, чем Костя нажал на спуск, Тави метнулся наперерез и носом ударил акулу в живот. Кровоточа, акула пошла на дно.

— Не смей стрелять! — сказал Петя. — Ты убьешь кого-нибудь, но только не акулу.

— Все напортил Тави — кинулся под руку, — оправдывался Костя. — Идут, идут! Сейчас!

На этот раз ему вообще не удалось выстрелить: четырех акул атаковали четыре дельфина и поразили их насмерть.

Я тоже несколько раз намеревался выстрелить в летевшую на меня акулу и всякий раз запаздывал — меня опережали дельфины. Акулы не сопротивлялись. Охваченные паническим ужасом, они спасались бегством или, почуяв кровь, не могли пересилить инстинктивное чувство, властно зовущее к еде.

Дельфины стояли по всем горизонтам и своими локаторами прощупывали толщу воды на сотни метров впереди. Они точно определяли линию движения врага и устремлялись под углом к ней, развивая предельную скорость. Они дрались с упоением, поражая своих извечных врагов.

Белых акул появлялось все меньше и меньше. Где-то в глубине «загона» их взяли в кольцо и безжалостно уничтожали.

Мы находились в воде уже более часа.

— С меня достаточно, — сказал Костя, — вряд ли еще кто подвернется под выстрел. — Раздув слегка подушку за спиной, выполняющую роль плавательного пузыря, он медленно поплыл к серебристому небу.

Петя тоже исчез, мелькнув лягушачьими лапами ластов. Меня привлекла стайка рыбок-бабочек необычайно яркой окраски. Обыкновенно они живут в коралловых зарослях и у барьерного рифа. Как они появились здесь, довольно далеко от места своего обитания? Что их привлекло? Они роем вились возле темного облачка. «Да это сгустки крови! Красавицы приплыли на поле боя. Кто им сообщил о сражении? Наверное, они услышали шум битвы, голоса дельфинов. Вот почему так быстро распространяются новости в глубинах моря», — думал я. Внезапно я почувствовал сильный толчок и выронил из рук ружье. Это Тави оттолкнул меня с пути десятиметровой белой акулы.

Тави подталкивал меня к поверхности, укоризненно щелкал и шипел. Он был прав: нельзя во время битвы любоваться «бабочками».

В ОБЛАКАХ

Джек ушел от погони. Касатки применили свой испытанный маневр, изменив несколько раз курс, все, кроме десяти касаток, бросились врассыпную. С полчаса они уводили преследователей по ложному следу, а затем напали на дельфинов. В стычке убито шесть касаток и четыре дельфина.

Несколько дней о Черном Джеке не было никаких сообщений. Неожиданно информационная служба моря сообщила, что он напал на плохо защищенный питомник гигантских барбусов и снова исчез в просторах океана.

Разбойничьи налеты Черного Джека встряхнули довольно монотонную жизнь на острове. Появились новые заботы. Например, несколько дней весь экипаж плавучего острова устанавливал дополнительные защитные буи на границах рыбных и китовых пастбищ. Электропланер, до этого мирно стоявший в ангаре, теперь весь день парил над океаном. Удивительное ощущение охватывает во время полетов. Только при наборе высоты включаются два электрических мотора, затем их жужжание умолкает, и аппарат, раскинув гигантские крылья, бесшумно парит над гладью океана. Обводы его крыльев почти точно скопированы у буревестника. Сидя в прозрачной гондоле, чувствуешь себя птицей, а небо кажется таким же беспредельно глубоким, как океан, но более близким и понятным.

Наш остров с высоты кажется таким крохотным и уютным, а вокруг него цветет пестрое панно, составленное из наших полей среди бесконечной голубой пустыни. Сколько еще надо затратить энергии, чтобы оазис стал больше!

Костя насвистывает, поглядывая в окуляры оптических приборов. Один из них — прицел для бомбометания. Прибор остроумен и поразительно точен. Когда-то их устанавливали на аэропланах-бомбовозах. Увидев скопление касаток, мы с помощью этого прицела сбросим на них тысячи ампул с очень сильным алкалоидом, который получают из багряных водорослей. Касатки впадут в апатию, и их перевезут в океанариумы для перевоспитания. Этой операции наши биологи придают очень большое значение.

В прозрачной глубине океана все обыденно, спокойно. Иногда мелькнет акула, другая, выслеживающая добычу. Развернувшись широкой, дугой золотистые макрели охотятся на летучих рыб.

— Вот не было печали, — огорченно произнес Костя, — опять появился разведчик! Неужели Джек не понимает, что ему нельзя появляться в этих водах!

Мне тоже не хочется, чтобы Джека схватили и заточили в океанариум. С ним уйдет яркая романтическая страница завоевания океана. Возможно, мы найдем пути сделать его своим союзником и без одурманивающих ядов.

К нашей общей радости, это одна из китовых акул возвращалась в свой «загон».

— Нет, Джек не так глуп, — сказал Костя, — барбусов ему хватит надолго.

Внезапно, как всегда, Костя переводит разговор на другую тему:

— Скоро Биата спустится на Землю. Тогда мы заглянем на атоллы и поживем там, как первобытные люди в доме из пальмовых листьев, будем ловить рыбу в лагуне, пить кокосовый сок. — От избытка нахлынувших чувств он положил планер в крутой вираж. Выровняв полет, спросил: — Может быть, приедет Вера. Ты скажи откровенно: нравится она тебе?

— Какой раз ты спрашиваешь меня об этом! Славная девушка. Очень содержательная.

— Это мне известно без тебя. Я имею в виду более глубокое чувство.

Я признался, что питаю к ней только дружескую симпатию.

— Ничем не объяснимая холодность. Будь я на твоем месте, я бы не был так равнодушен к ней.

— Тебе известно мое отношение к Биате?

— Да… но ты же знаешь, как она к тебе относится. — Он причмокнул губами, вздохнул, выражая сочувствие, смешанное с сожалением, и задумался, раздираемый сомнениями. Вдруг признался: — Когда я вижу Биату, то в ней сосредоточивается все, как в фокусе этого прицела, но затем появляется Вера, и… иногда мне кажется, что и она тоже мне не безразлична.

Я посочувствовал:

— Тяжелое положение.

Костя захохотал:

— Но я найду выход!

Пассат поднял нашу птицу на пять тысяч метров. На крохотном экране видеофона появилось веселое лицо Поля Лагранжа.

Он спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь ставить рекорд высоты на свободно парящих монопланах?

Мы уверили его, что это не входит в нашу сегодняшнюю задачу. Что просто пассат поднял нас так высоко.

— Я так и подумал. Все же я бы па вашем месте держался пониже. — Затем он сказал мне: — Тетис действительно реагирует на излучение Сверхновой. Твоя догадка оказалась верной. Мы начали перестраивать методику работы, и сразу — уйма неожиданно интересной информации! — Он кивнул: — Желаю счастливо парить еще в течение тридцати минут.

Через полчаса Костя посадит планер в миле от китового пастбища, и нас сменят селекционеры: американец Керрингтон и грек Николос. Они всегда тихо совещаются, как заговорщики в детективном фильме, и так же неразлучны, как Лагранж и Чаури-сингх.

— Надо слушаться старших, — вздохнул Костя и ввел многострадальный планер в крутое пике.

Океан летел навстречу. В видеофоне опять появилось лицо Лагранжа. На этот раз он не сказал ни слова, только покачал головой и погрозил пальцем.

Костя вывел планер из пике и, используя скорость, сделал несколько фигур высшего пилотажа, затем лихо приводнился, чуть не задев крылом ракету с нашими сменщиками.

Мы спустились на катер.

Американец улыбнулся и сжал кулак, показывая, как мы здорово летаем. Его партнер вытер платком потную лысину и сказал:

— В давние времена был специальный термин, характеризующий ненормальное поведение в воздухе. Да! Воздушное хулиганство! Теперь терминология стала мягче, как и все на свете, все же я должен заметить, что вы подвергали опасности окружающих.

— Оставь, Николос, жизнь становится такой пресной, — сказал американец и, шлепнув Костю и меня по спине, стал взбираться в гондолу планера.

— Почему нас все учат! — возмутился Костя. — И на земле, и на воде, и в воздухе! — Он по-мальчишески усмехнулся. — Вот посмотрели бы наши ребята! «Бочки» получились, кажется, здорово!

Из воды выпрыгнул Тави и, осыпая нас брызгами, перелетел через катер. Этим он выражал свою радость по случаю нашего благополучного возвращения. Как все приматы моря, Тави необыкновенно привязчив. Он скучает, если долго не видит меня, зато, встретив после разлуки, не находит себе места от радости. Протей сегодня нес патрульную службу, а то бы и он не отстал от своего друга.

Общение с людьми необыкновенно обогатило приматов моря новыми понятиями. Обладая абсолютной памятью, они поразительно быстро усваивали языки, разбирались в технических схемах. Ни одна экспедиция теперь не обходилась без приматов моря, они помогали составлять карты морского дна, течений, занимались поисками полезных ископаемых, с их помощью открыли тысячи новых видов животных. Современная наука о море со своими бесконечными ответвлениями теперь немыслима без участия в ней этих удивительных существ.

Тави был простодушнейшим созданием. Он был всегда весел, счастлив, готов на любую услугу, подвиг, хотя он и не знал, что это такое. Протаранить акулу, спасая собрата или человека, было для него простым, повседневным делом. Иначе он не мог поступить. Жизнь его семьи, рода и всего племени зависела от такого повседневного героизма и самопожертвования. В то же время это не была рефлекторная, инстинктивная храбрость животных с низким интеллектом, а моральный принцип, воспитанный в нем матерью и закрепленный примером сородичей.

Костя вел ракету на малой скорости. Тави плыл у самого борта и рассказывал последние морские новости. Всю ночь он охранял китов. С вечера в двух милях от границы пастбища показались акулы и бежали, как только почувствовали приближение дельфинов. Акулы ушли в глубину, зная, что их преследователям не угнаться за ними в темных горизонтах. Затем Тави сообщил, что большие киты опять стали поедать несметное количество черноглазок и все, что им попадается. Мертвые рачки перестали падать в темноту, как вода с неба. Тави логически увязал эти события с опылением пастбищ порошком со спорами бактерий, убивающих грибок, паразитирующий в теле черноглазок. Среди ночи патруль наконец-то проследил путь Великого Кальмара. Кальмар опять прошел под китовым пастбищем и направился в садок, где содержались тунцы.

Мне показалось, что Тави без прежнего уважения отзывается о кальмаре, который ест акул. Он ни разу не назвал его великим. Тави подтвердил мои предположения, сказав, что это обыкновенный кальмар, хотя он превосходит самых больших кальмаров. Великий не станет есть простую рыбу. Он питается китами и очень редко довольствуется акулами и касатками.

Костя вставил:

— Конечно, уважающий себя моллюск не будет глотать какую-то мелочь. Для него подавай нашу Матильду на завтрак, а Галиафа — на обед и еще парочку помельче на ужин.

Тави издал тонкий дребезжащий звук, переходя на свой сверхскоростной язык (не менее десяти слов в секунду), и замолчал, высунув голову из воды и лукаво поглядывая на нас.

Мы ничего не поняли, но Костя важно кивнул и сказал:

— Наконец ты согласился со мной, что нет никакого Великого Кальмара. Одни из них побольше, другие — поменьше. Ты прав, что все это результат многомиллионнолетней изоляции.

— В океане воду не замутишь, — ответил на это Тави.

Костя в изумлении вытаращил глаза, посмотрел на меня и оглушительно захохотал. Тави вылетел из воды, издавая квохчущие звуки: он тоже смеялся.

СВИНОПТИЦЕЯЩЕР

Протей передал через гидрофон, что в ста метрах от нас появилась немеченая акула. Я сбавил скорость. Костя взял ружье на изготовку:

— Так держать! Вот она, голубушка! — Он вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил. Дротик вонзился возле спинного плавника, на конце дротика затрепетал на ветру черно-желтый флажок. — Есть! — сказал Костя с хрипотцой в голосе. — Ни одного промаха! А ты говорил!

Хотя я ничего ему не говорил, но согласно кивнул, покоренный его внезапно объявившимся необыкновенным талантом.

— Акула по корме! — передал кто-то из дельфинов-разведчиков.

Я повернул ракету на месте и на самом малом ходу повел ее, посматривая через ветровое стекло. Акулы двигались навстречу. В боку у одной уже торчал дротик с флажком, другая была без дротика.

— Твоя работа! — сказал Костя. — Качество — никуда! Ну кто же сажает ампулы в бок? Их совсем не видно. Будь мы с другой стороны, я бы вкатил ей еще одну порцию.

Свистнул дротик. Костя сказал:

— Есть! — и перевел дух от распиравшей его гордости.

Действительно, он стал чемпионом по стрельбе дротиками с вакциной.

«Четыре акулы!» — услышал я сигналы Тави и черепашьим шагом повел торпеду на его зов. Большая скорость могла привести к несчастному случаю: то и дело впереди поблескивали тигровые спины, приходилось делать крутые виражи или совсем замедлять ход. У всех встречных акул торчали дротики с флажками. Они останутся у них еще двое суток, пока мы не закончим прививки. За это время ампулы с вакциной растворятся в лимфе, и дротик смоется водой.

После предохранительных прививок китам мы взялись за акул. В их крови были найдены признаки незначительных изменений. Болезни еще не было, но она могла быстро возникнуть, и тогда бы мы лишились огромных запасов живой биомассы. Вакцина повышала жизнестойкость кроветворных органов, помогала вырабатывать иммунитет от злокачественных перерождений и различных инфекций. Такие прививки проводились и прежде с целью профилактики.

На экране видеофона появилось веселое лицо Пети Самойлова.

— Как дела? — спросил он.

— Отлично. Костя заканчивает спортивную стрельбу.

Костя вставил:

— Ничего себе спортивную! Я уже еле руки поднимаю… Ага! Это, наверное, предпоследняя. — Раздался хлопок выстрела и очередное «есть».

Петя сказал:

— Стрелки мы не такие блестящие, как вы с Костей. Вам придется поработать и у нас.

— О льстец! — ответил польщенный Костя.

— Слава о тебе уже расходится по океану. Приматы моря донесли ее и к нам и даже в район полей хлореллы. Все же ты не особенно задирай нос. У нас тоже есть чем похвастаться. Вот, пожалуйста.

На экране появились плавающие в воде «португальские военные корабли» — фазалии, родственницы медузы, странной окраски. Обыкновенно фазалии синевато-розового цвета с розоватой зазубренной верхушкой, а эти были ярко-красные и в черных пятнышках.

— Поздравьте, новый вид! — сказал Петя.

Мы поздравили Ки и Петю с редкой удачей.

— Мы ждем братской помощи! — Сияющее лицо Пети улыбалось с экрана, ему хотелось поговорить о «португальских кораблях», и он сказал: — У них не только необыкновенная окраска, но и форма зазубринок совсем не та. Вот посмотрите сами. Ну что?! — Он помахал рукой и еще раз пригласил нас в свой «загон».

— Везет же людям! — Костя, прицелился в очередную акулу. Выстрелив, сказал многозначительно: — Есть над чем задуматься…

Кроме Тави, Протея и Хоха, нам помогал целый отряд дельфинов. Они широким фронтом прочесывали «загон» и, найдя акул без флажка, передавали об этом по цепочке. Наша работа облегчалась тем, что при обилии пищи акулы паслись, «расхаживая» взад-вперед, на сравнительно небольшом участке водной поверхности.

Мы двигались на фланг нашей цепи, осторожно обходя встречных акул: там, как передали дельфины по своему акустическому телеграфу, паслись четыре акулы без дротиков.

Костя стоял на баке, широко расставив ноги, и смотрел вдаль, щурясь из-под большого зеленого козырька. На нем были снежно-белая рубашка и такие же шорты. Он напоминал древнего охотника. От его твердой руки, зоркого глаза, силы и выносливости зависела жизнь семьи, рода и племени. Всем этим Костя, видимо, был наделен в достаточной мере. Такие качества, заложенные в клетках его нервных тканей, дремали до поры до времени и вот проснулись. Думая об этом, я мысленно перенесся в свою лабораторию.

Последнюю ленту микрофильма мы просматривали вместе с Павлом Мефодьевичем.

— Тэк-тэк-тэк! Ну-ка, покрути еще разок! — попросил он и, просмотрев все сначала, сказал: — Тут, братец мой, наклевывается кое-что. Ты обратил внимание на то, что вытворяет твой вирус?

Я признался, что пока не вижу ничего нового. Меня вполне устраивало то, что удалось подметить раньше, и я ставил всё новые опыты, чтобы подтвердить прежние результаты.

— Милый мой! Ты похож на новичка-старателя. Промываешь песок и довольствуешься крупинками металла, не подозревая, что на метр глубже проходит золотоносная жила. Ну-ка, давай еще разок, может, и нам удастся наткнуться на жилу.

Мы стали смотреть в третий раз.

— На этих кадрах нет вируса, ты убил его. И видишь, что с клеткой? Ее жизненные процессы заторможены. Почему?

— Продукты распада…

— …действуют на нее?

— Да… Возможно…

— А что, если в длительном симбиозе вирус стал необходим? Представь, что он выполняет какие-то жизненно важные функции!

— Энзим?

— Возможно. Клетка заставила работать паразита! Он стал домашним животным! Что, невероятно? Природа выкидывает и не такие фортели…

— Иван! Ты что, уснул? Чуть акулу не переехал! — Костя вернул меня к действительности. — Я ему минут пять рассказываю, а он как в трансе! Ты что, все со своим вирусом не можешь расстаться?

Я попытался было высказать кое-какие предположения на этот счет, да он замахал руками;

— Катализаторы! Диалектический переход! Этим ты мне все уши прожужжал еще утром. Пощади! Я ведь поминутно не лезу к тебе с атомами тяжелых металлов, а в этой области дело посложней. Не спорь! Старик сказал, что мне попался твердый орешек… Стой! Полный назад!

Сделав четыре выстрела, Костя сел рядом.

— Представь, вчера в двадцать три десять меня вызвала Вера, — сказал он, стараясь скрыть смущение. — Смотрю, улыбается из «видика».

— Поздравляю! В двадцать три десять! Не каждая девушка рискнет на такое позднее свидание.

— Не язви. Был деловой разговор. Мы договорились, что будем информировать друг друга обо всех важных событиях. Вчера у них пошел мимозозавр — так они назвали новый вид мимозы. Представляешь, что за открытие! Найдено переходное звено от растения к животному. Сенсация! Сегодня весь мир уже говорит об этом. Вот это открытие! Не то что у нас. Она еще на «Альбатросе» завела разговор на эту тему. Но тогда это была еще научная тайна. Много неясностей. И вдруг они стали ходить! Она мне показывала одного заврика… Очень удачное название. С виду такое неказистое растеньице, совсем пустяковое. Вот такое, — он показал руками, какое оно маленькое, — не больше двадцати сантиметров высотой. Листья тонкие, глянцевитые и масса усиков, похожих на воздушные корни. С виду ну ничего особенного. Но стоит только изменить условия… Вера закрыла от него свет, и, представь себе, усики — ноги или, если хочешь, называй их руками — уперлись в землю, корень вылез из земли, и оно поползло! На свету корень ушел в землю. Ну, не здорово ли! Теперь мне понятно, почему Мокимото не хотел ехать на остров, а, очутившись под нашим гостеприимным кровом, через день удрал. Просто ему не хотелось обидеть нашего старика. Но самое интересное я тебе еще не сказал. Знаешь, почему все-таки мимозозавр стал ползать? Повторился классический случай. Произошла ошибка, отклонение от методики опыта. Вера работает у Мокимото с первого курса, и еще тогда она посадила в землю несколько драгоценных зерен. Просто у нее кончились все горшки, не было под руками, она взяла да воткнула их в нормальную землю возле оранжереи. И забыла. А вспомнив, решила — пусть растут. Что получится? Между прочим, Мокимото строго-настрого приказал соблюдать разработанную им методику. Никаких посторонних влияний не допускалось. Особенно боялся он излучений Сверхновой. Мокимото один из первых открыл их влияние на рост и развитие растений. Думал, что лучи спутают все расчеты, расстроят наследственный механизм, который от поколения к поколению работал в рассчитанных пределах. Получилось все наоборот: заврики поползли. И только эти, в нормальной земле. Остальные продолжают развиваться по методике. Шевелят усиками, упираются в землю, а пока ни с места! Знаешь, что сказал Мокимото? «Какая гениальная небрежность! Только старайтесь не повторять ее слишком часто. Подобные казусы случаются раз в сто лет».

Костя выстрелил и промахнулся.

Протей приплыл с дротиком во рту. Отдав дротик Косте, он сказал:

— Ты начинаешь стрелять, как Иван, Петя и Ки.

Это был явный укор.

Костя протер глаза:

— Брызги… Сейчас, Протейчик, ты увидишь, как надо стрелять!

И снова промах.

Костя стал вертеть в руках ружье, недовольно поморщился, потом улыбнулся:

— Отвлекли мимозозавры…

Я стал объяснять причины его неудачных выстрелов.

Костя, всадив дротик в акулу, с улыбкой смотрел на меня. Когда я закончил анализ его душевного состояния, он махнул рукой:

— Все это ерунда, милый мой, — и твои проприорецепторы, и идеальная согласованность нервных импульсов, и их временный разлад. Я никогда не увлекался стрельбой, и никакие навыки во мне не закрепились и не разлаживались. Просто отвлекли ходячие кустики… Видишь, опять попал. Если хочешь знать, у меня врожденный талант к этому атавистическому занятию. Один из моих отдаленных предков был охотником и участником многочисленных войн. Дед Степан, ты видел его изображение. Он чем-то напоминает нашего старика, несмотря на бороду. Какая-то особая уверенность и ожидание чего-то во взгляде. Ты заметил, что Мефодьевич все время чего-то ждет?

— Он очень стар… И человек ли он в полном смысле?

— Пусть что-то у него не так, какие-то детали заменяют органы, но мозг у него человека или дельфина, никакая электронная схема еще не обладает такой гибкостью мышления. И знаешь, что самое странное в нем?

— В нем все странно. Непонятно.

— Да, но самое главное, что он в чем-то моложе нас с тобой, только поумней и помудрей. Они с моим дедом смотрят вперед, через века, и ждут…

Я давно выключил двигатель. Пассат стих. С юга шла крупная мертвая зыбь. Ракета медленно двигалась по инерции вразрез волне. Дельфины уплыли на поиски акул.

Помолчав, Костя сказал:

— Я тоже чего-то жду. Иногда тревожно, иногда радостно. А ты?

— Естественно. Мы всегда чего-нибудь добиваемся в жизни и ждем конечных результатов. Наш труд, решение общественных и личных проблем, все это не происходит мгновенно. Сейчас весь мир ждет, когда вспыхнет Сверхновая. Что она принесет нам? Биата боится, что все человечество вымрет, как гигантские рептилии в каменноугольный период.

— Все это временные явления. Эпизоды. — Он поморщился. — Видишь ли, я думаю несколько иначе. Вообще о жизни как о большом ожидании чего-то. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

Я не понимал его. Костя опять раскрывался для меня вдруг как-то по-новому. Я никогда не считал его способным к отвлеченному мышлению, не связанному с повседневными интересами.

— Да, да, — проронил я неопределенно. — Как понимать твое «чего-то»?

— По-разному. И в области познания, и конечной цели существования разумной жизни. — Он улыбнулся и сразу стал прежним Костей и уже совсем в своем стиле внезапно перескочил на новую тему. Давясь от смеха, стал рассказывать: — Сегодня утром я встретился с Герой, женой Нильсена. Она забавная. Гуманитарий. Прилетела на неделю. На нас смотрит, как на древних героев и боготворит своего Карла. Мы с ней купались. Протей сразу проникся к Гере нежностью, а она смотрела на него со страхом, но держалась с достоинством. Все-таки, когда Протей назвал ее по имени, ей чуть не сделалось дурно. На суше она призналась, что никак не может убедить себя, что эти рыбообразные существа разумны и чем-то совершеннее нас. Я, говорит, безнадежно отстала, мне стыдно перед Карлом и перед всеми вами. В то же время я ничего поделать с собой не могу и ужасно боюсь их. Она египтолог и перевела папирус, кусок летописи о небесных явлениях, и представь, в нем упоминается о вспышке Сверхновой…

В гидрофоне раздалось бульканье, характерные щелчки, затем раздался голос:

— Говорит Тави. В западном секторе нет больше акул без флажков.

— Ищите лучше, — сказал Костя. — У меня еще десять дротиков. Направляйтесь к востоку. Мы ждем на отмели.

— Приказание принял.

Под нами на глубине десяти метров раскинулась коралловая отмель. Смутно обозначалось дно в пятнах солнечного света.

Костя разделся, достал маску, взял гарпун и сказал:

— Что-то я весь высох под палящими лучами, и как-то взгрустнулось. Надо изменить среду обитания. Помимо восстановления нервного тонуса и нормальной влажности, меня влекут здешние, глубины. Однажды мы тут прогуливались с Протеем и Хохом. Какой коралловый лес и водоросли! Жаль, что не захватили тогда съемочную камеру. А ты? — Не дожидаясь ответа, он прыгнул за борт.

Мне не хотелось вставать с удобного кресла, из-под струи охлажденного воздуха. И еще показалось, что Косте хочется побыть одному. У Кости какой-то внутренний разлад. Я давно это наблюдаю. Его увлечение стрельбой дротиками — не больше не меньше, как желание отвлечься от чего-то, что не дает ему покоя.

Я снизил температуру кондиционера еще на три градуса и прибавил обороты вентилятора. Как хорошо думается в приятной среде! Ракета ритмично покачивалась на зыби. Когда ракету поднимало на гребень волны, я видел белый корабль-рефрижератор, один из флотилии, обслуживающей наш остров. Рефрижераторы ежедневно увозили продукты моря, вырабатываемые нашими заводами. Где-то в небесной голубизне просвистел воздушный лайнер. Все это немного отвлекло меня от мыслей о моем друге. Мне вначале казалось, что я думаю исключительно о нем, но наши интересы так тесно переплелись, все, что касалось его жизни, в такой же степени относилось и ко мне, и сейчас больше чем когда-либо чувствовалась эта тесная связь.

Вот сейчас он рассказывал о Верином мимозозавре — открытии, которое на какое-то время затмит Сверхновую, — но придал этому событию какой-то интимный характер, будто рассказал семейный анекдот. Специально для меня. И как будто огорчился, не заметив во мне сверхинтереса к событию и Вере.

Почему он хочет, чтобы я относился к ней иначе? Ах, да! Ведь он уверен, что с Биатой у нас все кончено и что он стал одной из причин нашего разрыва. Хочет компенсировать утрату. Милый мой дружище!

Пассат проснулся. У меня было такое чувство, будто в мире неожиданно что-то изменилось. Поблекло небо, набежали слоистые облака и задернули солнце, в воздухе слышались унылые свисты и всплески. Море и ветер начали перебранку.

Над самой поверхностью взбаламученного моря скользил буревестник, распластав свои неподвижные узкие крылья. Он олицетворял собой одиночество. Он и океан, и больше никого в целом свете! Аллегория понравилась мне, потому что и я почувствовал себя не менее одиноким скитальцем.

У меня стали складываться белые стихи о вечном поиске счастья, да помешали Тави и Протей. Они внезапно выскочили из воды и, обдавая брызгами, перелетели через катер. Еще издали заметив мою понурую фигуру, они подумали, что я задремал, и решили разбудить меня таким оригинальным способом. Разведчики приплыли, чтобы сообщить, что в двух милях отсюда обнаружено пять тигровых акул, не получивших еще прививок.

Я послал дельфинов за Костей. Через несколько минут вернулся Протей и торопливо передал Костин ответ:

«К дьяволу акул. Здесь вещи поинтереснее этих разжиревших созданий. Пусть Иван немедленно плывет ко мне».

— Что там случилось?

Вместо ответа посланец со свистом втянул в легкие воздух и, показав хвост, скрылся под водой. Наверное, Костя готовит сюрприз.

Уже в воде ко мне подплыл Тави и остановился, дав обнять себя и взяться за плавник. Он увлек меня над застывшим коралловым лесом, распугивая черно-желтых сержант-майоров, тангфишей, похожих на синие тарелки, рыб-бабочек и стайки мальков. При нашем приближении, они как разноцветные брызги, разлетались по сторонам.

Я стал расспрашивать Тави о случившемся.

Ничего особенного он не заметил, кроме необычайного скопления рыб-попугаев, которых здесь всегда много, да еще одной несъедобной рыбы, которая, по мнению Тави, не заслуживала особого внимания.

Костя висел среди кружевных водорослей, держась рукой за коралловую ветку.

— Ну, скорей! — сказал он нетерпеливо. — Я четверть часа пытаюсь тебя докричаться. Опять выключил гидрофон?

— Не я, а ты выключил.

— Проклятая рассеянность! Совершенно верно. Так хотелось побыть в тишине и не слышать твоего назидательного брюзжания. Пожалуйста, не возражай хоть сейчас, или мы упустим это милое создание. Тави! Протей! Пожалуйста, отплывите метров на пятьдесят, а то рыбы не поверят в ваше миролюбие.

— Будем в пятидесяти метрах, — заверил Тави и предупредил: — У этой рыбы ядовитый шип, мясо ее никто не ест, даже акулы.

— Откуда это вам известно?

— Всем известно, — ответил Протей, отплывая.

За ним пустился и Тави. Оба были явно обижены.

— Тебе понятно хоть что-нибудь из их объяснений?

— Ничего.

— Еще обижаются! Я мельком заметил это чудовище. Постарайся не дрыгать ногами и помолчи хоть минуту. Или говори только с выключенным микрофоном. Пойми, что эту жертву ты приносишь на алтарь науки.

Из всех нор, щелей и расселин появились трехгранные кузовки и рыбы-попугаи. Особенно много было суетливых рыб-попугаев.

Своими белыми зубами они принялись деловито обгрызать водоросли с кораллов. У рыб-попугаев тупое выражение морды, они напоминают травоядных с фантастической планеты, где понятия целесообразности формы и содержания совсем иные.

— Куда ты смотришь! — почему-то шепнул Костя. — Здесь вполне нормальная живность, — поверни голову направо… Направо, а не налево!

Наконец я увидел существо, которое потом долго стояло у меня перед глазами.

В океане трудно удивить необычностью формы и цвета. Но то, что я увидел, превосходило самое смелое воображение. Рыбы-попугаи и кузовки по сравнению с увиденным чудовищем казались вполне нормальными созданиями. Представьте себе существо, в котором бы сочетались рыба, птица, рептилия и млекопитающее. На его толстом, поросячьем туловище рос роговой гребень, четыре брюшных плавника напоминали ноги баклана, вместо нормального рыбьего хвоста торчал шип — продолжение спинного гребня.

Особенно сильное впечатление оставалось при взгляде на морду этого животного. Вытянутая, похожая на рыло кабана с выступающими вперед зубами, тупая и злобная. Глаза выпуклые, золотисто-топазового оттенка. Если форма животного была отталкивающей, то окраска — самой изысканной. Ультрамарин, пурпур, золото были основными материалами, которые пошли на отделку его поверхностей.

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил Костя. — Уму непостижимо! Хороша малютка! — Костя бросил на меня критический взгляд. — Конечно, ты не догадался захватить арбалет? Придется использовать гарпун. — Не раздумывая и не обращая внимания на мои протесты, он проткнул странную рыбу своим гарпуном.

Почти мгновенно появились Тави и Протей. Они проносились мимо, давая советы:

— Нельзя выпускать древко — уйдет в коралловые щели.

— Бойся шипа!

Это предостережение относилось ко мне: забыв об осторожности, я чуть было не схватился руками за этот шип, унизанный тончайшими ядовитыми иголками.

Костя вертелся, как акробат, не выпуская из рук древко гарпуна. Наконец и я пришел ему на помощь, и вдвоем мы с трудом потянули добычу к поверхности, а дельфины, ловко увертываясь от шипа, подталкивали ее носами снизу.

На воздухе, когда мы ее втащили на бак, рыба поблекла, краски сразу потеряли недавнюю яркость, только глаза долго сохраняли чистоту и блеск золотистого топаза.

Отдышавшись, Костя сказал:

— Ты не находишь, что и мимозозавр, и португальский военный корабль, и этот свиноптицеящер чем-то схожи друг с другом?

АМЕБА И ВЕСЕЛЫЙ СЛОН

— У нее твердеют ложноножки, и она теперь очень похожа на радиолярию, — сказал Костя. — Интересно, как она выкрутится?

На экране сменялись кадры. Амебы окончательно теряли свой облик. После очередного деления у них становилось все больше твердых ресничек.

Новые кадры: один из потомков амебы стал похож на морского ежа.

Диктор сказал:

— Приобретение новых ненужных органов ставит животное в критическое положение.

— Неужели выкрутится? — спросил Костя. — Вряд ли! Реснички погубят красавицу… Так и есть!

На экране застыли теперь уже совсем неотличимые от ежей существа.

— Трагедия окончилась, — печально проговорил диктор. — Амебам не хватило жизненных сил, чтобы противостоять радиации. Их сородичи оказались в более выгодном положении.

На светло-сером фоне экрана среди ежей появились совсем нормальные корненожки. Они медленно изменяли форму, вытягивали и втягивали отростки, обволакивая своим телом бактерий, делились, воспроизводя точные копии себе подобных.

— Выключи, — сказал Костя, — все ясно. Одни утеряли первичный иммунитет против радиации, другие сохранили его еще с тех времен, когда для возникновения жизни радиация была просто необходима как источник энергии. Старая история. Выключай со спокойной совестью. Сейчас все это покажут на молекулярном уровне. Ты выключишь или… — Он слегка приподнялся и сел.

Мне хотелось досмотреть фильм. Костя был неправ, говоря, что ему все ясно. Начало записи работы действительно было знакомо и не блистало оригинальностью, зато продолжение обещало нечто новое. Об этом прямо говорилось в программе: «Новые данные о влиянии радиации на наследственный механизм клетки».

— Ну пересиль свою природную лень! В крайнем случае прикажи Пенелопе, — не унимался Костя.

— Пенелопа подзаряжается, и ты великолепно знаешь, что ей запрещено производить такие тонкие операции.

В дверях появилась Пенелопа, глаз ее вопросительно мигал, за ней тащился провод с вилкой.

— Вот видишь! — обрадовался Костя. — Верная служанка более чутка, чем хозяин дома. Пенелопа, выключи эту машину, наполненную шумом и одноклеточными организмами.

Глаз у Пенелопы замигал еще чаще.

Мне пришлось вмешаться, чтобы не мучить бедную Пенелопу. Я послал ее принести чаю. На этот раз она ничего не разбила и не расплескала.

Костя повернулся спиной к экрану и, поблагодарив робота, взял чашку. Прихлебывая чай, он говорил:

— А у нас выдался трудный денек. С раннего утра мы вместе с Павлом Мефодьевичем и целым отрядом дельфинов ходили к «атомным атоллам» в поисках новых мутантов и не нашли ничего стоящего внимания. Старик этому чрезвычайно обрадовался. Он сказал, что наши дела не так уж плохи, как кажется некоторым. У матушки-Земли неистребимый запас сил, что же касается отклонения от норм, то он в данном случае рассматривает их как эксперименты того все еще необъяснимого чуда, что мы зовем жизнью. Расфилософствовался и находился все время в очень хорошем, приподнято-мечтательном настроении. Что это — натренированная воля или он подчиняется программе? И какая работоспособность! Нет, я не мог бы так здорово играть роль выдающегося ученого и счастливого человека, зная, что начинен транзисторами.

На экране раскрывалась интимная жизнь клетки. Из хаоса молекул возникали гигантские шары. Раздуваясь, они трепетали от скрытых в них сил. Неожиданно оболочки шаров разлетались множеством брызг и опять зарождались из блестящих крохотных зернышек. Шел синтез белка…

— Ты забываешь о законах гостеприимства, — сонно сказал Костя. — У меня в глазах какая-то каша из амеб, протоплазмы, рибосом и свиноптицеящеров. Давай лучше послушаем бурю. Какой у диктора торжественный голос, как у жреца… Слышишь, как поет пассат. Наконец-то он оставил свой сентиментальный шепот. Ты посмотри, он хочет сорвать остров с мертвых якорей! Как, наверное, тогда испугались наши предки, если этот страх и уважение к стихиям до сих пор сохранились у нас в подсознании! Представляю, как посреди голых скал или в степи людей застигла буря. Ночь. Молнии вонзаются в землю, дробят и плавят камень, почва содрогается, льются холодные потоки. Можно умереть от ужаса. Все-таки люди все выстояли, превозмогли страх! Я представляю, как старший в роде, прикрытый шкурой пещерного медведя, стоя над упавшими ниц соплеменниками, грозил небу каменным топором. Мне кажется, никто еще не создал такого полотна, скульптуры, зрелищной ленты. А стоит! Помнишь, что сказал Павел Мефодьевич? «Все, что в вас — и ум, и сила, и умение отличать красоту от уродства, бороться и побеждать, — не ваше. Все — наследство предков, и вы, умножив, передадите его потомкам».

Я тоже перестал смотреть на экран. В самом деле то, что там происходило, стало казаться мне мелким, незначительным по сравнению с бурей, сотрясающей остров, и картиной, воскрешенной Костей.

Неожиданно на экране произошла заминка, исчезли буйствующие клетки. Несколько секунд экран померцал пустым голубым полем, затем на нем появились мама, дедушка, Катя.

Мы вскочили и бросились к экрану.

Мама виновато улыбалась.

Дедушка подозрительно рассматривал нас.

Сияющая Катя взмахнула рукой:

— Ив! Костя! Вчера показывали вашего поросенка-ящеренка. Какой он жалкий! Как вы могли убить его?

— Ты не видала его в воде! — нашелся задетый за живое Костя. — Он чуть не откусил Иву ногу.

— Такой маленький?

— Оптический обман. Посмотрела бы, как он ринулся на нас. Укол его хвоста смертелен. Вот погоди, я пришлю тебе цветную ленту. Ты увидишь — целое стадо свиноящеров среда кораллового леса. Не тот облезлый экземпляр.

— Правда? Даешь слово, Китодой?

— Клянусь плавниками Матильды!

Мама прервала:

— Катерина, не трещи, как съемочная камера, дай и нам вставить словечко. Ив, ты охотился на это ядовитое чудовище? Нет, нет, не оправдывайся! Диктор сказал, что оно убито гарпуном каменного века. Что могло произойти?.. — У мамы в глазах заблестели слезы.

В несколько мгновений она пережила возможные трагические последствия нашей встречи со свинорыбоящером. Мама — режиссер художественных лент, преимущественно героических. В дни моего отъезда она ставила фильм о первых исследователях Арктики и в результате подарила мне костюм с электрообогревом.

— Ив! Я введу это в сцену.

— В снежную балладу — тропических рыб?

— Ах, баллада! Она уже спета. Получился очень средний фильм.

Мама всегда так оценивает свою законченную работу и теряет к ней всякий интерес. Она вся уже в новых свершениях.

— У меня сейчас другое, нечто потрясающее: снимаю космическую экспедицию «Последний день на „Галатее“». Сколько пришлось им пережить! Трое погибло… Нет, теперь четверо. Радон гибнет в океане от этих ваших…

Мама самым подробнейшим образом стала разрабатывать сцену гибели героя в глубинах океана «Галатеи».

Дедушка слегка покашливал и нервно постукивал пальцами по подлокотникам своего удобного кресла.

Катя с Костей вполголоса вели интересный разговор. Костя, не жалея подробностей и красок, рассказывал о наших будничных занятиях.

Кате не хватало воздуха от переполнившего ее восторга. Сестра много унаследовала от мамы. Забыв обо всем на свете, она ловила каждое слово. Встретившись со мной взглядом, она всплеснула руками:

— Как здорово у вас там! Обязательно прилечу и заведу себе друга — примата моря. А у нас! Если бы вы знали, как у нас скверно! Сколько мы глотаем разных таблеток, принимаем уколы да еще мажемся мазями от проникновения этих лучей. У нас и противолучевая одежда, недавно все крыши домов и машин покрыли специальной краской. Заменили стекла в окнах и везде. — Катя перевела дух, покосилась на маму, рассказывающую трагический финал на «Галатее», и продолжала: — Мы почти не передвигаемся. Только мне одной удалось слетать к папе. Там тоже все защитное, но не такое надоедливое. Целую неделю мы жили так же, как и вы, первобытной жизнью. Только мы и природа! Спали прямо на болоте в плавающих вигвамах. Вокруг день и ночь кричат гуси, утки, лебеди. У одного лебедя гнездо было у самых дверей, и он пребольно кусался. Мы подсчитывали количество пернатых по папиному методу…

Дедушка крякнул и поманил меня пальцем:

— Ты просмотрел мою работу?

Я совершенно забыл о его брошюре и сказал, чтобы не обидеть его:

— Еще не дочитал.

— Очень хорошо. Работа требует вдумчивого к ней отношения. Конспектируешь?

— Еще нет.

— Обязательно конспектируй. И обрати внимание на пятую главу, где приведен график… увеличения размеров пыльцы араукарий в зависимости от радиации…

Мама прервала пересказ сценария и строго посмотрела на дедушку, потом на Катю, уже напевавшую Косте какой-то новый мотив.

— Я слышу какие-то странные звуки. Кто-то поет. Не ваш свинячий ящер?

— Это я, мама, пела «Веселого слона».

— Ужасный танец! Я не говорю уж о том, как неприлично петь, когда говорят старшие. Но в данном случае…

— Действительно, ребята, у вас кто-то воет! — обрадованно воскликнула Катя.

— Пассат! — торжественно сказал Костя. — Обратите внимание на вазу с орхидеей: поверхность воды колеблется. Можете судить, какая сила ветра, если качается наш остров.

— Ой, как здорово! — крикнула Катя.

Мама задумалась. На лице ее блуждала улыбка. Наверное, она уже строила сцену с бурей на «Галатее».

Дедушка воспользовался паузой и подал дельный совет:

— Не вздумайте высовывать нос за двери — унесет, как пыльцу с араукарий.

Мама, Катя и дедушка улыбались на прощание и что-то говорили, все сразу беззвучно шевеля губами. Затем автомат извинился за атмосферные помехи, и мы остались одни перед темным экраном.

Костя, развалившись в кресле, стал насвистывать «Веселого слона», пассат за окном аккомпанировал ему. Неожиданно Костя сказал:

— Знаешь, лягу-ка я у тебя, вот здесь, на этой прекрасной имитации шкуры морского котика. Как все-таки у нас укоренились эти атавистические привычки; почему-то хочется лечь именно на шкуру и лучше, конечно, на подлинник. Но где его взять в наш гуманистический век… Нет, ты не беспокойся, мне ничего больше не надо, только брось из своей изысканной спальни пару подушек, одеяло и две простыни. Поболтаем, как на Ленинских горах. Помнишь нашу «каморку»? Ты иди, иди к себе, только не закрывай дверь.

Он долго укладывался, ворочался, ворчал что-то. Наконец умолк, но ненадолго.

— Ты не спишь? — спросил он. — Очень жесткая твоя искусственная шкура. Хотя, говорят, такие ложа очень полезны. Чем, не знаю. Проверим. Вообще отлично, только под бок почему-то попал твой универсальный ключ. — Ключ прошуршал по полу и ударился о стенку. — Нет, шкура без ключа вполне терпима. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Ни за что не догадаешься.

— Трудно. У тебя такая сложная эмоциональная жизнь, — отозвался я.

— Не язви. Жизнь как жизнь. Не сложней, чем у всех. Я думал о Биате. Сейчас она, перед тем как заснуть, смотрит на Землю, и кажется ей Земля такой сияющей и тихой. Ей и в голову, наверное, не приходит, что пассат хочет сорвать наш остров.

Он замолчал наконец и, наверное, лежа с открытыми глазами, подумал так же, как и я: «Когда же появится эта звезда, наделавшая столько хлопот на Земле и укравшая у нас Биату?»

ПОБЕГ АТИЛЛЫ

В полном распоряжении китов находились пастбища с любимой едой, их охраняли от врагов, заботились об их здоровье и даже настроении и отдыхе; недавно Петя Самойлов установил около двадцати буев с транзисторами, и киты с видимым удовольствием слушали музыку на ультракоротких частотах. В полдень киты подплывали вплотную к музыкальным буям и замирали неподвижными глыбами.

Тави уверял, что во время слушания концертов они даже не сплетничают. Петя написал статью в радиогазету, специально выпускаемую для звероводов всех широт, о благотворном влиянии музыки на нервную систему своих питомцев и, как результат, отмечал увеличение веса китов и повышение надоев молока.

Матильда, например, стала давать молока больше на двести литров в сутки.

Все наши киты родились и выросли на пастбищах вблизи плавучего острова, и все же иногда, неизвестно по каким причинам, ими овладевает дух странствий. Где-то в подсознании гигантов дремлет желание бросить все и плыть, плыть по дорогам предков. В такие периоды усиливается охрана, подается более высокое напряжение на ограждения пастбищ, в редких случаях даже вводят в кровь китов антистимуляторы. И все-таки почти каждый год несколько китов (большей частью молодые самцы) уходят. Вырвавшись на простор, киты устремляются на юг, в Антарктику. Для побега выбирается темная ветряная ночь. Уйти беглецам почти никогда не удается: сразу же по их пятам устремляется аварийный патруль дельфинов с радиопередатчиками. К утру обыкновенно беглого кита настигает и воздушная погоня. Несколько дротиков с ампулами антистимуляторов, беглец останавливается и в окружении своих меньших братьев, дельфинов, покоряясь их приказам, лениво плывет назад, если до появления воздушного разведчика не перехватит его стая касаток.

Атилла, пятилетний голубой кит, бежал сразу после захода солнца. За ним в брешь, образовавшуюся в силовом поле во время шторма, устремилось еще около пятнадцати молодых китов. Все они были задержаны соединенными силами патрулей из приматов моря в двадцати милях от острова и к рассвету возвращены на пастбища. Одному Атилле удалось вырваться далеко вперед; он не обращал внимания на дельфинов, которые мастерски имитировали сигналы китов на высоких частотах. Смысл сигналов был таков: остановись, возвращайся назад, впереди опасность. Атилла почему-то игнорировал предупреждение.

Он или уловил фальшь, или инстинкт, приказывающий ему плыть к югу, был неодолим.

Всю операцию по возвращению беглецов провели дельфины без нашего участия. Сейчас десять из них сопровождали Атиллу.

Кит шел со скоростью двадцати миль в час. Самописец на центральном посту чертил на карте ровную линию; она начиналась от острова и двигалась в направлении Южного магнитного полюса.

Костя сказал:

— К рассвету он пройдет около двухсот тридцати миль. На ракете мы сможем догнать его не раньше двенадцати часов. Будь я дежурным, я бы разрешил немедленно отправиться на гидролете. Тогда мы сможем возвратиться к утренней дойке.

На это Нильсен (он был дежурный) ответил:

— Я думаю, что тогда бы вмешался совет острова и отменил распоряжение дежурного. В океане сильное волнение и опять замечены касатки.

— Мы возьмем гидролет, — сказал Петя.

— Утром. Только утром.

— У нас дойка.

— Вы не считаете возможным доверить этот процесс кому-либо из нас?

— Не хочется сваливать свой труд на других. Атилла убежал по нашей вине: мы не проверили после шторма силовые поля.

— Совет рассмотрит степень вашей вины. Утром я разрешаю вам взять гидролет, а дойкой займутся такие испытанные китодои, как Чаури-сингх и Лагранж. Жаль, что я еще (к тому времени) не смогу оставить свой пост. Когда-то с вашей Матильдой мы были друзьями.

Костя внимательно следил за курсом Атиллы.

— Он слегка отклонился к западу, — сказал Костя. — Видите, сейчас он снова лег на курс. Что-то у них там происходит, а мы здесь развлекаемся разговорами.

Нильсен крякнул, но ничего не сказал.

Мы все столпились у карты и смотрели на черную линию; она еле приметно росла. У патрулей был только миниатюрный передатчик, автоматически посылающий импульсы, но мы в это время представили себе Атиллу, рассекающего фосфоресцирующую гладь океана.

Вспыхнул зеленый предупредительный глазок на большой панели, и послышался бесстрастный голос кибера-переводчика:

— Разведчик Кокоури заметил касаток. Они идут тем же курсом, что и мы, в пяти милях к востоку. Кокоури успел предупредить нас, а сам пытался увести преследователей по ложному следу. Атилла отклонился на две мили в сторону от касаток. Он по-прежнему не слушается нас. Нужна помощь. Передал Тави.

Тави оказался главным в эскорте у Атиллы. У меня сжалось сердце, когда я подумал, какой опасности он сейчас подвергается. Нильсен спросил:

— Тави! Не Черный ли Джек находится по соседству с вами?

— Кокури не успел сообщить.

— Постарайтесь отвлечь Атиллу как можно дальше к западу.

— Мы делаем это, только Атилла необыкновенно упрям.

— К вам скоро выходит помощь на гидролете. Будь молодцом, Тави!

Нам Нильсен сказал:

— Вылетайте через два часа, с тем чтобы догнать их на рассвете.

За два часа мы еле-еле управились, чтобы все подготовить к полету. Островитяне давно не пользовались этой старой тяжелой машиной. Мы с Костей залили в баки горючее и стали носить в гондолу оружие, ящики с ампулами, легкое водолазное снаряжение, продукты, как требовали правила полетов над океаном. В это время Петя и Ки, включив два переносных прожектора, осматривали двигатель и навигационное оборудование.

Несмотря на глухую ночь, нас вышло проводить почти все население острова.

Американец воскликнул, пожимая нам руки:

— Черт возьми, как жаль, что в кабине нет пятого места!

Когда мы уже поднимались по трапу, жена Нильсена громко спросила:

— Карл, ты уверен, что им удастся привезти этого Атиллу?

— Уверен.

— Я не совсем разделяю эту уверенность: слишком мала машина. Надо было бы вызвать из Коломбо сухой док.

Нильсен закашлялся.

Американец сказал:

— Не тревожьтесь, мадам, эти ребята подвяжут его к фюзеляжу.

Павел Мефодьевич молча помахал рукой.

В лагуне засветилась дорожка для разбега. Костя с Петей заняли места пилотов.

По бокам взлетной дорожки, состязаясь в скорости с гидролетом, мчались дельфины. Они уже знали, куда и зачем мы летим. Нильсен передал в лагуну сообщение Тави и свои ответы ему, и приматы моря провожали нас, желая удачи.

С трех тысяч метров поверхность океана казалась мутно-серой. Костя поднял машину почти к «потолку», и все равно океан мерцал под нами и казался совсем рядом.

Петя и Костя разговаривали с Тави и Нильсеном. Тави сказал, что Атилла несколько сбавил скорость, но все же упрямо плывет к югу. Нильсен приказал Тави ни в коем случае не вступать в драку с касатками, а только отвлекать их от Атиллы. Затем посоветовал нам не злоупотреблять применением антистимуляторов и рассказал, как года два назад он сам перестарался, пытаясь остановить такого же беглеца, и в результате кит впал в полную прострацию: неделю продремал, покачиваясь на волнах, а Нильсену пришлось сторожить его и оберегать от касаток.

Сказав, что он все время будет с нами, Нильсен растаял на экране.

Маленький Ки заснул, уютно свернувшись калачиком на сиденье.

Петя что-то рассказывал Косте, и они смеялись.

В прозрачный потолок гондолы смотрели звезды. Среди них крохотной золотой песчинкой светился спутник Биаты.

Тави передал:

— Они изменили курс. Идут на сближение. Послал Крака отвлечь их в сторону.

Нильсен, одновременно слышавший это ничего хорошего не обещающее сообщение, сказал нам:

— Постарайтесь, ребята, разыскать касаток, пока они еще не напали на Атиллу.

— Для этой цели мы и летим. — Костя бросил машину вниз так резко, что Ки проснулся и спросил: «Уже посадка?» — и снова заснул.

Петя недовольно заметил:

— Что за манера вести так варварски машину! Ты развалишь на куски эту старую колымагу.

Нильсен предложил:

— Советую использовать ночной стереобинокль для обзора поверхности океана.

Костя подморгнул Пете, тот приник к окулярам оптического прибора.

— Не отрываем глаз от этого бинокля, — сказал Костя Нильсену, — но пока ничего.

— Да, да, ничего, — подтвердил Петя.

Нильсен тряхнул головой и исчез.

Костя спросил:

— Что за термин ты употребил сейчас? Что за «колымага», откуда это?

— Листал недавно уникальную энциклопедию у старика. Нужны были сведения древних о Калане. Смотрю — странное слово. Оказывается, это не менее странное сооружение на колесах, еще более древнее, чем автомобиль; на нем передвигались исключительно по твердым поверхностям. И к тому же без двигателя.

— Как — без двигателя? — Костя повернул голову.

— Ее волокли животные по земле.

— Ах, лошади?

— Не только! Кажется, и другие четвероногие.

— Ты следишь за Атиллой?

— Конечно. Пока ничего… Сколько слов умерло или получило совсем другое значение! Например, все мы знаем, что дворником называется очень несложное устройство для очистки прозрачных поверхностей, между тем в давние времена…

На экране появился Нильсен.

— Я бы на вашем месте, — сказал он с плохо сдерживаемой яростью, — отложил на некоторое время безусловно интересные лингвистические изыскания, так как цель вашего полета уже должна быть под вами, если, конечно, вы не сбились с курса.

Петя помотал головой и шепнул:

— Нет еще. Никого нет, чисто!

— Курс верен! Океан чист! — Костя ответил с подчеркнутой сдержанностью, иногда это ему удавалось.

— По моим расчетам, вы пролетели над Атиллой!

Петя отрицательно затряс головой, а Костя невозмутимо ответил:

— Мне приходится повторить: океан чист. Курс верен.

— В таком случае, вы еле плететесь!

— Вот это верно! — согласился Костя. — Наша колымага не выжимает и половины запроектированной скорости. Чтобы это сооружение не рассыпалось, регистр везде понаставил ограничителей. Ей, наверное, лет тридцать, если не больше.

— Почти новая модель. Ей специально увеличили площадь плоскостей и уменьшили скорость, а не то вы были бы уже за Южным полюсом.

— Тогда, Нильсен, трудно объяснить ваши претензии.

Нильсен улыбнулся:

— Ну ладно, ребята. Я понимаю. Мне здесь несколько легче…

Его перебил кибер, передающий сообщение Тави:

— Появилась новая группа касаток восточнее нас… мы…

Сообщение внезапно прервалось.

— Вот не было печали! — сказал Костя.

Петя вскрикнул:

— Вот они!

— Я же знал, что мы не сбились, — сказал Костя. — Не волноваться… — Голос его стал глухим от волнения, лицо окаменело.

— Проскочил! Надо зайти еще раз, — сказал Петя. — Будем бомбить с пикирования… Больше вероятности…

Машина пошла носом вниз. На нас летело белесое полотнище. На нем виднелись фосфоресцирующие следы касаток. Их было около двадцати, они шли в кильватер на северо-восток.

Всплеска ампул я не видел, они упали, когда мы уже умчались довольно далеко вперед. По словам Пети, ампулы накрыли цель.

Костя сказал:

— Проверять некогда. Смотри не прозевай Атиллу… Что это молчит Тави? Неужели завязал драку!

Появилось озабоченное лицо Нильсена.

— Накрыли первую половину, — сказал Костя. — Идем на поиски второго отряда пиратов. Что-то молчит Тави. Как бы он не полез в драку.

— Он не должен рисковать, — сказал Нильсен, — ему нечем драться. Ему надо только отвлечь касаток от Атиллы до вашего подхода. Ну, не буду мешать. К вам на помощь вышел «Кальмар». Он уже близко…

— Что бы делали мы, не будь у нас этой информации? — усмехнулся Костя. — Прямо хоть возвращайся ни с чем.

— Нильсен волнуется. Поставь себя на его место, — шептал Петя. — Он отвечает и за Атиллу, и за нас, и за дельфинов. Притом у него связаны руки. Ужасное состояние!

— У всех ужасное состояние, только у нас оно самое отличное!

Мы кружили по спирали на высоте семисот метров, медленно смещаясь к северо-востоку.

Разгоралась короткая тропическая заря, пышная и красочная, как фейерверк.

Проснулся Ки. Огляделся и сказал многозначительно:

— Вы знаете, ребята, океан сейчас очень похож на мыльный пузырь довольно значительных размеров.

— Потрясающее открытие! — Костя повернулся к нему. — Может, Ки, ты скажешь, где на этом пузыре застрял Атилла?

— Разве у вас неисправен локатор?

— Исправен, да станция Тави перестала посылать сигналы.

— Все понятно! — радостно воскликнул Ки, морща в улыбке заспанное лицо. — Микростанция может работать только на поверхности. Тави или погиб, или потерял станцию, или дерется с касатками в глубине. Возможно также, что они очутились в мертвой зоне.

— Теперь все ясно, — сказал Костя, — прямо гора с плеч. Как нам было тяжело, пока ты спал на этом неудобном кресле!

— Если бы я знал, что вы так нуждаетесь в моих советах!

В это время на экране локатора вспыхнуло несколько зеленых искорок и погасло.

— Ты прав, — Костя вздохнул, — бедняга ввязался в драку.

В репродукторе послышался голос Нильсена. Он благоразумно не стал показываться на экране видеофона, а только сказал, что мы отклонились на двадцать миль к северо-востоку, и назвал исправленный курс.

— Сколько нам дают сегодня полезных советов! — ворчал Костя, разворачивая «колымагу» к северо-западу.

За спиной у нас взошло солнце. И тут в десяти милях мы увидели кита. Казалось, что Атилла спокойно плывет в свою желанную Антарктику. Но, по мере того как мы приближались, становилось ясно, что Атилла попал в беду.

Касатки и акулы рвали на куски беспомощного кита. Он пытался скрыться под водой, но уже не мог: кровь потоками лилась из страшных ран.

Пролетая, Костя успел сбросить серию ампул.

Когда мы вернулись, Атилла в агонии бил хвостом по красной воде.

Костя сбросил остаток ампул и посадил «колымагу». Убрав прозрачный верх гондолы, мы обошли вокруг умирающего кита. На поверхности возле Атиллы покачивалось множество акул и около тридцати касаток. Среди них Петя заметил несколько дельфинов.

Я узнал Тави. Петя и Ки сбросили за борт сверток с надувной лодкой; при соприкосновении с водой ее оболочка автоматически наполнилась воздухом. Мы с Ки спустились в нее и отбуксировали храбрецов на достаточно большое расстояние от Атиллы, где не распространялось действие наркотиков.

Тави был легко ранен. Акула или касатка вырвала у него лоскут кожи на спине вместе с радиостанцией. Два его сородича пострадали сильней. Все дельфины находились в тяжелом наркотическом трансе и едва держались на воде. Ки ввел им противоядие.

Когда к ним вернулось сознание, Тави сбивчиво стал рассказывать о случившемся. Ему часто приходилось прерывать свой рассказ, так как появилось множество акул. Весть об умирающем ките распространилась уже на огромное расстояние, и к месту трагедии спешили всё новые и новые отряды хищников. Попав в отравленную зону, они становились безвредными, но по пути могли причинить много неприятностей. Наши ружья не оставались без дела. Дельфины рвались в бой, но были еще так слабы, что мы с Ки упросили их держаться как можно ближе к лодке.

Из обрывочных фраз Тави и его друзей можно было заключить, что за китом охотились. Несколько отрядов касаток шли к нему со всех сторон на большом расстоянии, постепенно сужая кольцо. Тави предполагал, что они из банды Черного Джека. Только его пираты действуют так согласованно и в таком количестве. Обыкновенно в стаде не бывает больше двадцати касаток. Но никто из дельфинов не мог сказать, что видел Черного Джека.

Тави выполнил приказ Нильсена только наполовину. Сам он не стал ввязываться в драку, но и не мог оставить беззащитного Атиллу. Десять касаток дельфины на некоторое время отвлекли от кита, а в это время около сотни других напали на него. Затем появились акулы. Тогда Тави и все, кто остался в живых из его отряда, бросились в свалку и стали таранить касаток и акул. В пылу сражения Тави не почувствовал, как потерял радиостанцию, и все время посылал сообщения, он был уверен, что обо всем нас информирует.

Между тем с ближайшего рифа налетело множество чаек; белой горластой тучей они носились над Атиллой.

Подошел «Кальмар». С него спустили несколько вельботов, и команда их стала отсортировывать касаток от акул. Касаткам впрыскивали добавочную дозу наркотика, гарантирующую безопасность пленников в течение двух суток, затем лебедкой переносили в надувную баржу из пластика. Она возникла из огромного тюка, сброшенного с «Кальмара», и, залитая на одну треть водой, тяжело покачивалась возле борта сторожевика.

Костя с Петей оставили «колымагу» и перебрались на вельбот.

Только мы с Ки были обречены на вынужденное безделье, охраняя наших дельфинов, еще недостаточно оправившихся от шока. К ним то и дело подплывали их друзья из отряда, постоянно сопровождавшего «Кальмар», и вели непонятные нам разговоры в ультракоротком звуковом диапазоне.

Между тем на «Кальмаре» готовились к отходу. Три вельбота уже поднимали на борт, а четвертый подошел к гидролету и высадил Петю, Костю и еще кого-то третьего. Вся троица стала что-то нам кричать и махать руками. В спешке ни я, ни Ки не догадались захватить карманный телефон. До «колымаги» было около двухсот метров, птицы так горланили, что заглушали все звуки.

Атилла стал белым от насевших на него чаек. В нем еще теплилась жизнь: мертвый давно бы ушел на дно.

Когда на борт «Кальмара» подняли четвертый вельбот, с бака сторожевика один за другим раздались четыре выстрела. Пернатые хищники тучей поднялись было в безоблачное, пылающее небо и тут же ринулись вниз. К их немалому удивлению и разочарованию, туша кита медленно скрылась под водой.

На синей воде плавало множество уснувших акул. Птицы садились на них и погружались в дремотное ожидание. Ветер стих. Легкая зыбь бежала с юга. Лодка еле двигалась по упругой поверхности.

Ки говорил:

— Мои предки верили в перевоплощение. Тысячи лет назад, наблюдая жизнь и смерть, они умозрительно открыли закон круговорота веществ и облекли его в поэтическую форму. Смерть для них становилась радостью, началом новой жизни. У древних в их тяжелой жизни поэзия занимала очень большое место. — Он перестал грести, прислушался и сказал, улыбаясь: — У них там гостья. Ты слышишь, как она хорошо смеется? Наверное, это ваша Девушка со Звезды, о ней так много рассказывал Костя.

И мне послышался знакомый смех, пробивавшийся сквозь крики чаек. Мне стало трудно дышать: неужели Биата! Ну конечно, она!

В двери гондолы показалось улыбающееся лицо Кости.

— Простите, ребята, что не подошли к вам. Не хотелось нарушать идиллию ревом моторов. Давайте я помогу свернуть лодку, — Заметив Тави, он свесил ноги с порога и пустился с ним в разговор: — Опять удрал Джек. А ведь был здесь. Твои друзья с «Кальмара» говорили, что заметили, как он удирал с десятком пиратов… Ого, у тебя порядочная ссадина! Радиостанцию стащили. Я так и подумал. — Он засмеялся. — Послушай, Тави: что, если микростанцию проглотил Черный Джек и она продолжает работать уже в его желудке? На «Кальмаре» засекли ее работу как раз по курсу пиратов, но никому в голову не пришла такая мысль. Это же здорово, теперь ему не скрыться! Как все удачно получилось! Если бы вот только Атилла не подкачал. Ну, давайте мне вашу лодку, и будем завтракать. Счастливого плавания!

— Всем хорошего полета, — пожелал Тави.

На месте второго пилота сидела Вера. Она кивнула мне так, как будто мы с ней виделись только вчера. В одной руке у нее был сандвич, в другой — стакан ананасного сока. Мне нестерпимо захотелось пить.

Вера налила мне из термоса ледяной влаги и сказала:

— Я хочу научиться доить китов.

Ки сказал:

— Вначале мы думали, что ты со Звезды.

— Я самая земная. Космос у меня почему-то вызывает грусть.

— Он спутал тебя с Биатой. — Костя говорил с полным ртом.

— Нет, нет, я никогда не расстанусь с Землей! И что бы я делала в космосе?

— Да мало ли что, — сказал Костя. — Выращивала бы свою зелень.

— Нет, нет. Там я не смогла бы. Все время висеть в этом сооружении между небом и землей!..

Петя спросил:

— Правда, что ты вывела ходячую мимозу?

— Прошу тебя, не говори больше об этом. Пожалуйста. Очень прошу.

Костя сказал:

— Ну что ты скромничаешь! Участвовала в таком сенсационном открытии и скромничаешь. Скажи лучше, как твои заврики.

— Совсем я не скромничаю. Я так расхвасталась вначале. — Она печально поджала губы. — Заврики мои умерли, как ваш Атилла. Они тоже хотели уйти посмотреть мир. Свой крохотный космос. И погибли. Они пошли очень рано. Детям нельзя ходить очень рано. Мне жалко их, наверное, больше чем вам этого несчастного кита. Мокимото утешил меня. Он сказал: «Относись к потере так же, как к удаче». Я пытаюсь, да у меня плохо получается.

Костя протянул ей пустой стакан.

— Прав Мокимото: не получилось с этими, получится с другими, ведь у вас их тысячи. И все идет нормально. Налей еще!

На экране появился Нильсен, сияющий, розовощекий:

— О, да у вас гостья! — Он поклонился Вере. — Теперь я начинаю верить в чудеса.

— Все получилось так просто, — ответила Вера печально.

— Так же, как появление Сверхновой! Она загорелась, ребята! Десять минут назад! У нас она будет видна вечером. Поздравляю! Такое событие! Жду. Вас все ждут на острове. По правде говоря, вы задали нам хлопот.

СЕРДЦЕ СТАРОЙ КОНСТРУКЦИИ

Рождение Сверхновой постепенно оттеснило повседневные заботы. Ученые всех континентов соединенными усилиями решали одну задачу: насколько вредны излучения Сверхновой — и занимались изысканием способов защиты от них. Пригодился опыт, полученный человечеством в пору разобщенного мира, когда взрывы ядерных бомб заразили атмосферу, воду и землю радиоактивными осадками.

Сейчас в массовых масштабах начали производиться лекарства, предохраняющие клетки организма человека и животных от мутаций, и злокачественных перерождений. Строились убежища. Началась массовая эвакуация детей из Северного полушария, где радиация Сверхновой сказывалась особенно сильно. Ускоренными темпами строился глубоководный флот.

Уныния не было. Человечество дружно отражало атаку космоса.

Павел Мефодьевич сказал:

— Занятые своими делами народы Земли забыли, что наша матушка-Земля окружена пустыней, населенной джиннами, до поры до времени сидящими в кувшинах. И вот один из таких джиннов вышел на свободу, он дохнул на нас и скоро покажет свой лик.

Мы сидели в большом салоне, где вечерами собиралось все население нашего острова. В открытые окна вливался прохладный ночной воздух вместе с вечным шумом волн. В дальнем конце щелкали бильярдные шары, оттуда доносился громкий голос Кости.

Ки импровизировал на рояле. У него было очень мягкое туше. Чаури-сингх и Поль Лагранж играли в шахматы. Павел Мефодьевич, Петя и я сидели в бамбуковых креслах перед окном. Брызги от волн струйками стекали по стеклу.

Робот принес нарзан со льдом для Павла Мефодьевича и нам с Петей по коктейлю.

Подошел Костя:

— Вот где вы устроились! Недурно. Славный ветерок!.. О, у вас что-то вроде коктейля! — Он взял мой стакан, подмигнул и, выпив, причмокнул. — На самом деле коктейль. — Плюхнувшись в кресло рядом со мной, он, давясь от смеха, стал рассказывать о своей партии в бильярд.

Академик с улыбкой слушал Костю, мой взбалмошный друг ему явно нравился.

— Бильярд — игра королей, — сказал он. — Кажется, при Людовике Четырнадцатом, чтобы приобрести бильярд, надо было испрашивать разрешение у самого короля. Игра была привилегией аристократов.

Я видел его в профиль, и опять он показался мне таким древним, что мог бы видеть самого Людовика XIV. Нарзан он не стал пить, а пододвинул Косте, и тот с благодарностью осушил высокий, узкий стакан из алмазного стекла.

Я невольно подумал: «Кожа его напоминает пластик для консервации биологических препаратов. Почему и тот раз, в ракете, и сейчас он ничего не пьет? Что за прибор работает в нем?.. Как вздрагивает его рука!»

Костя шепнул:

— Я же говорил тебе… Смотри, выключился.

Павел Мефодьевич сидел с закрытыми глазами, опустив голову на грудь. Петя шепнул:

— Пошли. Он почти не спит из-за своих приматов моря.

Вставая, мы скрипнули креслами. Павел Мефодьевич открыл глаза, вскинул голову:

— Отставить! Садитесь. Я уже выспался и, представьте, видел необыкновенно интересный сон. И очень грустный сон. Все они уже ушли… Весь экипаж «Товарища»… Иеремия Варнов — капитан, художник и поэт Василий Дубов — астронавигатор, он коллекционировал голоса птиц. В самые трудные минуты, когда нас охватывала космическая тоска, он включал свои записи, и тяжесть отчаяния спадала. Николай Савченко — второй пилот. Он любил говорить: «Вот вернусь в Полтаву…» Братья Быстрицкие. Борис — кибернетик, Аркадий-лингвист. Его студенческая работа лежит в основе всей современной космической лингвистики. Он нашел ключ к переводу языка приматов моря. И доктор. Судовой врач. Антоша Пилявин. Вам ничего не говорят эти имена. На путях открытий мы помним только первых и последних. С тех пор тысячи побывали в космосе.

Он говорил отрывисто, ничего не объясняя, перескакивая с одного события на другое, как в кругу людей, понимающих все с полуслова, но постепенно его рассказ стал стройнее.

— И нашего «Товарища» сейчас никто не помнит, кроме историков. С тех пор уже несколько космических кораблей носили имя «Товарищ». Мы участвовали в одной из первых массовых экспедиций, посланных в космос. Что-то около пятидесяти кораблей отправилось исследовать уголок Вселенной в пределах орбиты Марса. Только мы должны были пересечь этот рубеж и подойти к поясу астероидов. Теперь — пустячная задача. Но тогда! Готовились два года экипажи кораблей и строились сами корабли. Это было время небывалого подъема. Человечество освободилось от опасности войн. Когда-то паразитическая военная промышленность стала выпускать нужные людям вещи. Тысячи ученых, инженеров готовили нас в полет. Все тайные изобретения, лежащие в сейфах, были обнародованы. Задачи, неимоверно трудные и даже непосильные для одной страны, теперь обрели ясность и простоту. Для решения любой проблемы в масштабах планеты уже не нужен был большой резерв времени. Простите, я говорю вам школьные истины и как-то странно волнуюсь. — Он сунул руку за левый борт куртки, поморщился.

Костя дернул меня за рукав:

— Смотри! Переводит какой-то рычаг! Ну конечно…

Академик, помолчав, продолжал:

— Все мы были романтиками. Жили только космосом. Что-то подобнее, видимо, происходило с людьми в века великих географических открытий в пору юности человечества и первых прозрений, когда мир неимоверно расширился и Земля из плоской стала круглой.

Костя шепнул:

— Что я тебе говорил!

— Вы совершали экскурсии в космос. Пережили чувство гордости за причастность к человеческому роду. Все вы видели Землю с высоты — голубой шар, проникались к нему снисходительной нежностью, как к престарелым родителям. Другое дело, когда вы стоите в пустоте месяцы. Именно стоите, потому что на обзорных экранах и в иллюминаторах ничего не меняется. Пустота и вечные звезды. Все-таки мы хорошо переносили полет. Строгий режим, дисциплина, труд и, главное, дружба скрашивали бесконечный космический день с черным небом и звездами или, если хотите, вечную ночь. Там другие понятия. Особенно за орбитой Марса. Солнце светит скупее, чуть ярче Луны, а Земля превращается в голубую звезду. Вы найдете тысячи отчетов о полетах такого типа. В некоторых есть захватывающие страницы: прохождение через потоки метеоритов, между прочим, страшное, только в отчетах, встречи с кометами и астероидами. Часто крупица истины отгранена рукой художника, но здесь нет лжи, как и в рассказах фантастов: природа изобретательнее, и все, что написано, случилось или случится в одной из бесчисленных галактик. Конечно, кроме мистического бреда. Катушка вахтенных записей «Товарища» хранится в архиве Музея космонавтики. Вы ничего интересного не услышите из них. Только голоса. Совсем живые голоса моих друзей. Они назовут координаты относительно неподвижных звезд, количество горючего, продуктов, воды, кислорода, интенсивность излучений и еще с десяток такого же рода ответов, предусмотренных инструкцией. Только в одной записи, самой последней, есть отклонение от стандарта, и в ней — сюжет для новеллы. Я помню каждое слово: «Весь экипаж болен. Заболели внезапно. Стрептококковая инфекция. Причины неизвестны. Принимаем меры». Затем перерыв в сорок восемь часов, и последние слова капитана: «Врач Антон Пилявин сделал операцию на сердце Павлу Поликарпову. Операция прошла успешно, но Антон внезапно умер». Больше ни слова в этом официальном документе. Есть личные записи, дневники, но все это носит интимный характер. Да послано несколько сообщений об изменении курса и магнитном поле чудовищной силы. Мы погибали от стрептококка!

Костя вскочил:

— Не может быть! В те времена уже были отличные антибиотики. И, насколько мне известно, почти все болезни были побеждены.

— Все это так. Мы уже не знали болезней, уничтожавших когда-то миллионы людей. Как и сейчас, тогда в нашей крови жили «одомашненные», если так можно выразиться, бактерии, в симбиозе с тельцами крови. До поры до времени они ведут себя примерно. Так было и с нами, пока «Товарищ» не попал в магнитное поле чудовищной силы. Оно подавило защитные свойства организма, и враг, принятый, как говорили в старину, «на хлеба», дождался своего часа. У нас были и антибиотики, и множество других лекарств. Все они оказались ненужными. Правда, стрептококк несколько отступил, но успел поразить наши сердца. И вот тогда Антон сделал мне операцию. Почему мне первому? Так решил капитан. Я был самым младшим. Мне исполнилось двадцать шесть. Капитану тридцать. Все остальные были тоже старше меня на год, на три и больше. Предполагалось оперировать всех. Антон успел только мне вставить искусственное сердце.

— Остальные, — спросил Костя, — применили анабиоз? Все остались живы?

— За год обратного пути микроб разрушил их сердце, отравил кровь.

— Ну, а вы? Как же вы? Были одни среди них?

— Антон усыпил меня первым. Я проснулся на Земле…

— Кто же вел корабль? Мертвый капитан? Обратный путь был запрограммирован?

— Да. Они с Борисом рассчитали наикратчайшую кривую перед последней попыткой сохранить себе жизнь. Сегодня я видел их всех веселыми, здоровыми. Мы сидели в лесу и слушали пение птиц…

Костя подошел к нему и сказал:

— Я должен извиниться перед вами, Павел Мефодьевич…

— Ну-ну, мой мальчик, я все понимаю, не надо.

— Нет, вы простите меня. Я считал вас роботом. Даже сейчас, совсем недавно, когда рассказывали.

— Я догадывался, но не мог понять причину. У старых людей путаются логические связи. Что же во мне от робота? И будто собой хорош, и лицом бел и румян… — В глазах у него замелькали лукавые искорки.

— Этот стук… еще тогда, на «Альбатросе».

— Ах, вот в чем дело! А я привык, как к ходу пружинного хронометра, что висит у меня в каюте. Мне и невдомек. Но что поделаешь, мой мальчик! Предлагали заменить сердце на модное, современное — бесшумное. Да я привык. Меняю клапаны только раз в десять лет. В остальном оно держится молодцом… Сердце моих друзей… Пожалуй, я уйду с ним… Да, да, хватит грустных воспоминаний, ребята этого не любили… Да, к чему я вам рассказал все это? Мне еще показалось, что вам это будет интересно и полезно. Не все только приятное необходимо знать людям. Сейчас приятного избыток. Только вот звездочка эта чуть подпортила общее лучезарное настроение… Ах да, и еще причина! — Он встал. — Есть сообщение о заболеваниях гриппом. Тяжелая форма. Излучения этой паршивой звезды могут наделать беды. Надо немедленно сообщить в Центр здоровья.

Он, не глядя на нас, быстро вышел из салона. Костя сверкнул глазами.

— Видали? Сколько же ему лет? Постойте! Первая экспедиция… Да это девяносто шесть лет назад! — Внезапно Костя накинулся на меня: — А ты хорош, нечего сказать! Ведь знал, как всегда, догадывался, что я несу дичь, и молчал! В какое поставил меня положение перед этим удивительным человеком! Я не прощу этого ни себе, ни тебе!

Мы вышли на балкон. Высоко над головой с звенящим шелестом мчалась тугая струя пассата — салон находился с подветренной стороны. Небо заволокли невидимые облака, в прогалинах поблескивали одинокие звезды. Я тщетно старался отыскать спутник Биаты. Внизу, под нами, бесшумно проплыли шесть фосфоресцирующих дельфинов, оставляя голубой след. Ночной патруль.

Петя сказал:

— Мне нравится его мысль о том, что мы ничего не сможем придумать на Земле, что бы ни случилось уже где-то на одной из бесчисленных планет там. — Он развел руки над головой. — И еще — что нельзя забывать, чего стоит каждый шаг в неведомое, и подаренное ему сердце… — Он задумался, глядя в искрящуюся воду, потом озабоченно спросил: — Тебе не показалось, что Матильда сегодня очень плохо выглядела?

Я сказал, что еще не научился по выражению «лица» определять душевное состояние китов.

— Нет ничего проще, и не улыбайся так саркастически. Загляни лучше как-нибудь в ее глаза. У нее сегодня была какая-то грусть в глазах. Я это сразу заметил, и Ки тоже.

— Возможно, беспокоится за своего малыша?

— Думаешь, эти слухи о Кальмаре? Ерунда! Он совсем не страшен. И не так глуп, чтобы связываться с китами. Просто они пасутся над его дорогой в шестую акваторию, где есть пожива помельче. Иногда он заглядывает и к китовым акулам. — Петя протянул руку: — До завтра! Да, чуть не забыл: завтра у нас горячий денек — после утренней дойки будем проводить вакцинизацию. Ампулы с вакциной я получил сегодня вечером с почтовой ракетой. И еще у меня мелькнула мысль: что бы такое подготовить старику приятное?

Сосредоточенно молчавший Костя сказал:

— У меня есть идея! Мы найдем ему дикое племя приматов моря, да еще говорящее на неизвестном диалекте. Он как-то сам обронил, что есть такие вольные сыны и дочери океана, возможно не так идеализирующие своих земных братьев.

— Мысль неплохая! — Петя сел. — Но ты не представляешь, сколько трудностей на пути к ее осуществлению. Пожалуй, придется повозиться не меньше, чем возились с Черным Джеком.

— Ерунда! Все дело в правильной организации. Я смотрю, вы все здесь занимаетесь только узкой тематикой да производством, а глобальные исследования океана у вас отошли на задний план.

— Нет, как же… хотя ты прав отчасти…

Они придвинули кресла и стали шептаться. Я посидел минуту и потихоньку оставил их вдвоем.

Спать не хотелось. Я стал бродить по светящимся дорожкам шумящих листвою аллей и мысленно разговаривал с Биатой о трагическом полете своего учителя. Мне казалось, что и она удивляется низкой культуре тех времен. Гибель от стрептококка — что может быть нелепей! Разве можно было организовывать полет, не учтя всех случайностей? В те времена вычислительная техника уже позволяла хотя бы приблизиться к пределу безопасности. Как неразумно расходовались жизни таких удивительных людей!.. Тут я запнулся, представив, как на меня смотрит Биата. Когда заходил разговор о цели жизни, то она страстно отстаивала существование такой цели. Между прочим, она не верила в бесконечность аспектов разумной жизни, а считала ее исключительным явлением. И может быть, говорила она, Земля единственный ее очаг в нашей Галактике… «Нет, нет, — сказала бы она, — они погибли не напрасно!»

Неожиданно я вышел к перилам и увидел высокую, почти cлившуюся с темнотой фигуру Павла Мефодьевича. Он стоял, глядя куда-то в темноту.

— Ты? — спросил он. — Не спится?

— Да, хорошая ночь…

— Ночь как ночь. Просто вогнал я вас в тоску своим рассказом. Лет пятьдесят никому не рассказывал. А человеку свойственно делиться своими мыслями о прошлом. И сам вот весь там… Нелегко жить в чужом времени. Эпохам присущи, как в музыке, тональность, ритм. Все это от рождения в человеке. И я думаю, как нашим ребятам астролетчикам придется туго в иных цивилизациях. Что, не так?

Я высказал мысль Биаты об исключительности жизни.

— Не ново. Все религиозные учения придерживались этой точки зрения. Были такие же мнения и у серьезных ученых. Уж больно наша планетка хорошо оборудована… Так, говоришь, не спится? Мне тоже. Сейчас разговаривал с главным медиком, поднял с постели. Оказывается, ему наш случай хорошо известен… Говорит, во всех медицинских учебниках приведен. Конфуз! Ну, а как твои лилии? Пойдем-ка взглянем на них… Любопытные загадки задала нам матушка-природа, — говорил он, быстро шагая в глубь острова, — и нам хватит разгадывать, и еще останется малая толика. И в этом жизнь, братец мой, все ее содержание!

ОРАНЖЕВАЯ ЗВЕЗДА

Она висела на западе, довольно низко над горизонтом. Уже не первую ночь эта пришелица из космоса сменила солнце, превратив ночь в оранжевые сумерки.

Оранжевая вода!

Оранжевое небо!

Оранжевые лица!

— Оранжевые мысли, — сказала Вера. — У меня все в голове оранжевое.

— Это ее оранжевая смерть, — грустно сказала Биата. — Скоро тень ее умчится от нас.

— Мне она нравится, — сказал Костя. — Хорошая большая звезда. Настоящая. Хочется ее подержать в руках. И даже ударить ногой, как футбольный мяч.

Мы вчетвером стояли на берегу лагуны кораллового атолла. Мелкий, хрустящий под ногами песок стал оранжевым, и кокосовые пальмы шелестели оранжево-черной листвой.

У барьерного рифа грохотал прибой, бросая к небу оранжевую пену.

— Действительно, весь мир стал оранжевым, — сказала Биата. — Но потом, очень скоро, все изменится. Все будет как прежде.

Вера посмотрела на Костю:

— Не хватает только обещанного оранжевого ужина. Чего-то исторического, первобытного, изготовленного на пламени горящего дерева. Боюсь, не утерян ли рецепт этого блюда.

— Видишь ли, Вера, — начал Костя нарочито скорбным голосом, — рецепт, о котором ты говоришь, запечатлен в генетическом коде каждой клетки моего организма. Я не могу забыть его, как он ни сложен. Для осуществления моего замысла требуется топливо, много топлива, поваренная соль. Иван, я поручил тебе это химическое соединение… Хорошо, хорошо! Я счастлив, что хоть сегодня ты не перепутал. Но ликовать рано: он мог захватить по ошибке глауберову соль… Затем рыба. Здесь у меня более надежные союзники — Протей и Тави. Вот уже они плывут к нам. Интересно, кого они поймали!

Послышались плеск и характерное дыхание приматов моря. Они быстро приближались к берегу. Костя бросился в воду и поплыл им навстречу.

Скоро донесся его ликующий голос:

— Тунец! Собирайте топливо!

На острове было множество нор крабов — «кокосовых воров». Возле входа в их норы лежали очищенные от волокна орехи и пустые их половинки, легкие и звонкие, как кость. Мы стали собирать эти отходы со стола крабов и складывать в кучу недалеко от воды на небольшом мысе, чтобы Тави и Протей приняли участие в ужине. Они уже подплыли к самому берегу и пристально наблюдали за нами, переговариваясь между собой.

Огненная дорожка от костра, трепеща, побежала к другому берегу лагуны.

Биата спросила:

— Вам не хочется пойти по этой дорожке?

— Ну конечно! — сказал Костя. Он у воды разделывал тунца. — Очень хочется, несмотря на ожидаемое пиршество.

— Нет, ты говоришь неправду. Я знаю, это невозможно.

— Нет ничего легче! Хочешь?

— Очень! Очень!

— У меня есть упряжь и лыжи. Тави и Протей с удовольствием покатают тебя.

— Нет, мне хочется встать и пойти просто и тихо, без всяких приспособлений, как по этому песку.

— Сложней. Но, если поразмыслить…

Вера сказала:

— Костя, тебе уже раз влетело за неэтичное поведение в отношении приматов моря. Если Нильсен или старик узнают про твою упряжь…

— Откуда они узнают? — Он стал насвистывать, нанизывая куски оранжевого мяса на бамбуковые палочки.

Я хотел помочь ему, но он сказал:

— Уходи, тут дело тонкое, и ты все испортишь, — затем воткнул заостренные концы палочек в песок возле костра, наклонив мясо над огнем.

Биата сказала:

— Мне кажется, что когда-то, очень давно, я сидела вот так же у огня.

— Генетическая память, — авторитетно заявил Костя. — Не так уж давно наши предки грелись у костра.

Вера, напевая, подгребала угли и поворачивала вертела.

— Мне нравится такая жизнь, — сказала она, — очень нравится. Надо попробовать. — Обжигая пальцы, она отломила кусочек шипящего мяса и отправила в рот.

Мы все следили за ней. Я заметил, как Костя повторяет все ее ужимки, да и я поймал себя на том, что облизываю пересохшие губы и ощущаю во рту вкус подгорелой рыбы. Вера страдальчески сморщилась.

— Не посолили! — сказала она трагически. — Где соль?

Даже Биату захватила эта игра в древних людей. Она, заговорщически кивнув Вере, встала и скрылась за оранжевыми стволами пальм. Звезда поднялась над лагуной.

Капли жира падали на угли и вспыхивали коптящими огоньками.

Вера сказала, пересыпая в горстях песок:

— Мне мешает эта непрошеная звезда.

Я стал объяснять причину Вериной неприязни к Сверхновой и, кажется, говорил скучно, в то же время прислушиваясь к шуму прибоя, заглушавшему шаги Биаты.

Косте надоели мои сентенции.

— Подкинь лучше скорлупок, — сказал он, — возле тебя их целая куча.

— Да, да, — сказала Вера, — все, что ты говоришь, логично, но не только поэтому у меня такая неприязнь к ней. Звезда должна давать радость.

Вернулась Биата и принесла штук шесть очень крупных орехов.

— Вот, — сказала она. — Вера еще днем говорила, что это необыкновенные орехи. — Сев к огню, Биата продолжала: — Она будет светить недолго. Она удивительная…

— Что в ней удивительного? — спросил Костя. — Просто нахальное светило. Не следует обращать на него внимание. Будто, кроме него, нет звезд на небе!

Все мы невольно подняли головы. На небе не было звезд, их закрыла оранжевая пелена.

Костя стал поспешно вытаскивать из песка палочки с жареным мясом.

— Да, она удивительная, — тихо сказала Биата. — Ее уже давно нет, тысячи лет назад она перестала существовать как звезда. Мы наблюдаем трагедию. Там, где была звезда, сейчас облако водорода. А изображение звезды летит в космос, во все его бесчисленные стороны, и будет лететь еще тысячи лет, пока свет ее не рассеется в космосе. Люди других миров будут ждать ее появления, как ждали мы, как… — Биата оборвала фразу, улыбнулась, приложила палец к губам. — Тс-с! Смотрите!

К огню ковылял оранжевый краб. За ним другой. Вера вскочила, услышав шорох за спиной. Крабы остановились в метре от огня, их глаза-бусинки отражали отблески пламени. Так они и сидели, тараща глаза, пока мы ужинали.

Костя схватил пальмовый лист и хотел было разогнать крабов. Биата и Вера попросили не трогать их. Общество крабов придавало нашему пиршеству еще более экзотическую окраску.

— Я всегда дружил с крабами, — сказал Костя, отбрасывая в сторону пальмовый лист и принимаясь вибрирующим ножом срезать макушку у кокосовых орехов.

Биата с Верой зашли в воду и стали угощать Тави и Протея.

Тави в знак наивысшего одобрения пронзительно свистнул и сказал:

— Вкусно! Мясо совсем не похоже на тунцовое, у него вкус одного моллюска с большой глубины. Только еще вкуснее.

Протей заметил, что мясо потеряло сочность, но есть его можно, и попросил еще.

Вера, вся перемазанная жиром и сажей, выпила сок из ореха и, вздохнув, сказала:

— Я никогда ничего подобного не ела. Наш стандартно изысканный стол утратил первобытную прелесть. А сок! Чудо, а не сок! Надо собрать все орехи, посадить рощу на вашем острове, остальные — к нам. Мокимото простит мне за это все причиненные ему огорчения.

Протей сказал:

— Женщины любят все необыкновенное.

Костя поднял кокосовый орех:

— Я согласен с моим другом Протеем. Жаль, что ни он, ни Тави не могут поднять чаши и выпить вместе с нами за всех женщин вселенной, независимо от того, ходят ли они большую часть времени по земле или плавают в морях и океанах, за их талант любить все необыкновенное! Хотя… последнее и не в мою пользу.

Мы пили из импровизированных чаш прохладный, чуть пощипывающий язык сок. Вера сказала Косте:

— С твоими талантами я бы не выступала с такими публичными заявлениями.

— Какие там таланты…

— Их так много.

— Например?

— Ну, хотя бы твой дар готовить. Ни один робот, напичканный самой изысканной программой, не сможет состязаться с тобой. Если же в его решающем устройстве возникнет такая идея, то у него от непосильной задачи перегорят все сопротивления и конденсаторы.

— И только?

— Никого еще из живущих под солнцем и всеми звездами, включая Сверхновую, природа так безрассудно не награждала таким количеством талантов. Только сегодня, пользуясь одними верхними и нижними конечностями, ты взбирался на самые высокие пальмы, ел сырых улиток, стоял на голове, пел колыбельную на языке приматов моря. Ты знаешь даже язык китов и вот уже осушаешь второй орех.

— И только?

— Вы заметили, — спросила Вера, — как много он может выразить всего-навсего двумя невыразительными словами и особенно молчанием?

— Это признак непомерного честолюбия, — сказала Биата. — Во времена докоммунистических формаций из таких сверхчеловеков созревали диктаторы!

— Какое емкое слово — созревали! — Вера театрально подняла палец. — Смотрите, этот процесс уже завершается на наших глазах. Он заставил Тави и Протея поймать рыбу, нас — собрать топливо, даже доставку соли взвалил на плечи Ивана, а мне милостиво разрешил вращать куски мяса над огнем.

— Типичный тиран эры неустроенного мира, — сказала Биата.

Костя скалил зубы, лицо его, вымазанное жиром тунца, лоснилось.

— Как мне теперь понятно изречение нашего старика: он говорит, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Все же я иду дальше в своих благодеяниях и открываю танцы! Всегда после пиршества устраивались танцы.

Вера запела, прихлопывая в ладоши, мы подхватили странный, только что родившийся напев. Тави и Протей ответили ритмичным пощелкиванием, они тоже стали танцевать, стоя вертикально в воде.

Волны плотно укатали песок. Он был влажен и слегка пружинил под ногами.

Биата подала мне руку. На ее оранжевом лице светилась радость.

Наши двойные тени заметались по песку, создавая невообразимую сумятицу.

Усталые, мы бросились в лагуну.

После купания мы с Костей поплыли на ракету — она застыла метрах в пятидесяти от берега, — а девушки остались в палатке.

Палатка светилась, как гигантский цветок «факела Селены». Эти кактусы сажают в Мексике по краям дорог, они раскрывают лепестки только ночью, а с первыми проблесками зари сворачивают их.

На крохотном экране видеофона мелькали отпечатки событий прошедших суток.

Грузовая ракета вернулась с Луны.

Новый рудник в Антарктиде.

Применение иллюзорных красок в диагностике неврозов…

График затухания Сверхновой стоял последним в телехронике.

Костя включил гидрофон и разговаривал с дельфинами. К нам приплыли Хох и Бен: недалеко от острова они заметили Черного Джека и еще несколько касаток, охотившихся на кальмаров.

Костя включил пеленгатор, и сразу же на нем появились импульсы передатчика Тави, проглоченного Джеком или кем-либо из его свиты.

— Мы еще смогли бы его догнать, — сказал Костя, следя, как голубая искорка медленно по диагонали пересекает один из квадратиков градусной сетки пеленгатора. — Но мы этого не сделаем, Ив?

— Пусть плывет.

— Я знал, что ты скажешь именно так! Ох и влетит нам за это от Нильсена! Ему не терпится поскорее заточить Джека в океанариум и начать его перевоспитывать. Наш старик другого мнения. Вчера он сказал, что ничто в мире не убудет, если этот предводитель команчей останется на свободе. Ты не знаешь, кто эти команчи?

— Не знаю.

— Надо послать запрос.

— Надо…

Вера и Биата вышли из палатки.

Гул прибоя заглушил их голоса, а они стояли к нам лицом, как черные статуи на светящемся фоне палатки. Мы смотрели на них, и удивительное ощущение охватывало сознание: Черный Джек, Оранжевая звезда, все события в мире отошли куда-то, забылись.

Исчезло все, кроме бушующего океана и двух девушек на сверкающем песке.