Мир приключений, 1977 (№22)

Владимир Санин. ЗЕРКАЛО СУДЬБЫ

Алексей Блинов был великим изобретателем, но плохим философом. Одержимый идеей заглянуть в будущее, он нимало не задумывался над тем, какие невероятные последствия может иметь такая естественная для изобретателя любознательность. А если бы даже он и задумался, и осознал, и ужаснулся? Остановило бы это Алексея в тот исполненный неизъяснимого трепета момент, когда последний поворот рычажка осветил экран зеркала судьбы? Боюсь, что нет; только в художественной литературе встречаются великие ученые и изобретатели, которые, представив себе последствия своего открытия, предпочитают его уничтожить и остаться в безвестности.

Сделав это короткое предисловие, познакомлю вас с обликом нашего героя. К слову сказать, до того памятного дня Алексей Блинов ничем не блистал. Более того, начальник экспериментальной лаборатории Зайцев, сам далеко не Фарадей, не раз умолял руководство Института Физических Идеи избавить его от вопиюще бездарного младшего сотрудника Блинова, уже совсем не Фарадея и даже не… (здесь Зайцев обычно с глубоким сарказмом называл фамилию своего заместителя Остапчука, единственным вкладом которого в науку была женитьба на дочери знаменитого академика и гения). Но товарищи по работе относились к Блинову куда терпимее: они привыкли к тому, что чем тише ведет себя человек в науке, тем громче он выступает на собраниях, и были благодарны ему за то, что он являет собой редчайшее исключение из этого постулата. Товарищи даже любили Алексея за его доброту, доверчивость, всегдашнюю готовность занять в буфете очередь и за всех веселивший рыжий хохолок, еще больше удлинявший его вытянутое, усыпанное веснушками лицо, при взгляде на которое даже самый некрасивый человек приходил в хорошее настроение.

И никто не догадывался, что под этим смешным хохолком, венчавшим всклокоченную шевелюру, бьется, ища себе выхода, пытливая и острая мысль; никто не подозревал, что вот уже пять лет подряд по окончании рабочего дня, когда институт пустеет, Алексей Блинов до глубокой ночи конструирует аппарат, которому суждено привести в смятение мир…

Внешне это было зеркало. Обыкновенное, размером с экран телевизора зеркало, в какое люди ежедневно наблюдают свои дорогие черты. Но на этом ассоциации заканчивались: аппарат Блинова был высочайшим, недоступным нашему скудному воображению, образцом человеческого гения. Идею аппарата объяснить столь же трудно, как теорию относительности, лишь ум, хотя бы приближающийся по своим качествам к уму создателя зеркала, был бы способен разобраться в этом шедевре научной мысли. Не берусь вам помочь и я. Поэтому ограничусь заверением, что аппарат был чрезвычайно сложен, и всякий, кто в этом сомневается, пусть попробует создать его сам, как это сделал Алексей Блинов, имя которого отныне…

Однако я перехожу непосредственно к событиям дня, навсегда вошедшего в историю науки.

Когда в понедельник утром сотрудники вошли в лабораторию, Алексей замедленными движениями человека, проведшего не одну бессонную ночь, ввинчивал в аппарат последний болт.

— Что ты делаешь в такую рань? — удивились товарищи.

— А, пустяки, — приглаживая хохолок, пробормотал Алексей. — Сущие пустяки. Зеркало судьбы. (Фраза, обошедшая на следующий день газеты мира и ставшая столь же хрестоматийной, как «Эврика!» Архимеда и «А все-таки она вертится!» Галилея.)

— Зеркало… чего?!

— Судьбы, — просто сказал Алексей. — К сожалению, мощность аппарата — всего два года будущего, но у меня есть кое-какие идеи по усовершенствованию электронного квазиовизора. Интересно, открыт ли буфет? Признаться, я выпил бы чашечку кофе.

Если бы Алексей Блинов заявил, что Британская Академия наук избрала его своим почетным членом, это вызвало бы меньшее оживление. Чтобы Алешка что-нибудь изобрел, а в данном случае не «что-нибудь», а зеркало судьбы, которое только лет через десять собирались вносить в план разработок идей отдаленного будущего, — нет уж, увольте. Но когда поток острот иссяк, товарищи, пристально всмотревшись в лицо Алексея, увидели нечто такое, что заставило их посерьезнеть.

Глаза бесперспективного младшего сотрудника излучали фосфорический огонь гениальности! В них было трудно смотреть — такой там светился огромный и всепрощающий ум. В лаборатории на мгновение воцарилась мертвая тишина.

— Можно заглянуть? — с легким скепсисом спросила Аллочка Бессонова, миловидная насмешница, в которую тайно и безнадежно был влюблен Алексей.

Прошу запомнить этот момент. С него началось!

— Посмотри, — печально разрешил Алексей и, откинув с экрана черное покрывало, с указанным в начале рассказа трепетом повернул рычажок.

Сопровождаемые неясным гулом, напоминавшим отдаленный рокот самолета, на экране появились бледные тени. Алексей увеличил контрастность и… все вскрикнули: Аллочка, бледная, худенькая, но безмерно счастливая выходила из родильного дома, а рядом с ней с блуждающей улыбкой лунатика на лице вышагивал… Алексей Блинов, неся на вытянутых руках, как полено, завернутого в голубое одеяло ребенка.

— Ты? — не сказала, а изобразила движением губ Аллочка, и в ее глазах, обращенных к Алексею, светилась нежность.

— Шота, будь мужчиной, а не тряпкой! — уговаривали товарищи кандидата наук Гургенидзе, могучего атлета, который порывался снять свой пиджак.

— Пустите! — рычал Гургенидзе. — Я из этого барана шашлык сделаю!

— Это не я виноват, Шота, — мягко сказал ему Алексей. — Это судьба. Может быть, ты утешишься, если увидишь ее сам.

Орущего, терзаемого душевной болью Гургенидзе чуть ли не силой подтащили к зеркалу, и Алексей повернул рычажок.

Раненый барс, которому воткнули в горло сук и повернули его два раза, разъяренный бык, проткнутый шпагой матадора, пятиметровая акула, вытащенная на палубу дюжими матросами… Нет, я не подберу сравнения тому неистовству, в которое впал несчастный, узревший перст судьбы. Шота Гургенидзе, роковой покоритель сердец, одним лишь взглядом надолго смущавший покой встречных женщин, красавец, из-за которого насмерть перессорились между собой жены старших научных сотрудников, — этот самый Шота сидел за свадебным столом и целовал молодую жену, в которой легко узнавалась институтская машинистка Лида, тощая и на редкость нудная девица лет тридцати пяти, всем своим обликом вступавшая в решительное противоречие с известным афоризмом А. П. Чехова насчет того, что именно должно быть в человеке прекрасно.

Пока убитого горем Шоту отпаивали в медпункте валерьянкой, в институте начался совершенный переполох. У закрытых на замок дверей лаборатории и на подступах к ней столпились десятки сотрудников. По толпе носились всевозможные слухи. Очевидцы рассказывали, что машинистка Лида дежурит у дивана, на котором возлежит впавший в транс Гургенидзе, и называет его «мой глупенький козлик».

Раздраженный доносившимся до его кабинета шумом, в коридор вышел начальник лаборатории Зайцев. Он был недоволен: ему помешали закончить бумагу, в которой убедительно доказывалась творческая несостоятельность Остапчука. С трудом пробившись сквозь галдящую толпу, Зайцев своим ключом открыл дверь и вошел в лабораторию.

— Что здесь происходит? — морщась, спросил он.

На вопрос никто не ответил. Скользнув по лицу начальника отрешенными взглядами, возбужденные сотрудники продолжали расспрашивать Блинова, причем делали это с такой почтительностью, словно перед ними сидел по меньшей мере Эйнштейн.

— Что здесь происходит? — возмутился Зайцев.

Никакого внимания! В сердце начальника лаборатории вкралось какое-то нехорошее предчувствие. Что-то ему подсказывало: «Не лезь в эту историю. Уходи домой и возьми больничный лист!» И он хотел было уже незаметно, по-английски, ретироваться, как вдруг мозг пронзила ужасная мысль: «А вдруг он действительно создал что-то стоящее? Я уйду, а соавтором станет Остапчук? Дудки!» Прислушавшись к разговору, Зайцев понял, какую невероятную удачу он чуть было не выпустил из своих рук.

— Ну, как наша работа? — непринужденно спросил он, подходя к аппарату. — Проверим еще разок?

— Приказывайте, — весело ответил Блинов. — Включить? Готово!

— Эй, расступись! — донеслось из лаборатории, и четверо сотрудников вынесли на руках тело начальника.

Бедняга обомлел в то мгновение, когда увидел на экране страшную картину: он, Зайцев, с угодливой улыбкой протягивает на подпись бумагу своему заместителю Остапчуку, а тот, высокомерно ее отбросив, бьет кулаком по столу.

Тем временем медпункт заполнялся новыми жертвами. С неприлично для его возраста и положения разбитым носом сюда приплелся доктор наук Козодавлев, известный своей принципиальностью и тонким юмором ученый. Он допустил одну непростительную оплошность: вместо того чтобы насладиться прекрасным будущим без свидетелей, уставился в экран вместе со своим интимным другом Тяпковым, и последний увидел Козодавлева в двух совершенно взаимоисключающих ситуациях. В первой из них тот горячо расхваливал на ученом совете докторскую диссертацию Тяпкова, а во второй подкреплял свое выступление в защиту друга черным шаром. И не успел Козодавлев высказать искреннейшее и глубочайшее возмущение такой клеветой на его добродетель, как карающая десница Тяпкова уже сделала свое дело.

После нескольких шумных скандалов очередь желающих узнать свою судьбу заметно убавилась, и у аппарата остались воистину страждущие. Молодожены Коля и Таня Орловы, взявшись за руки, смело подошли к экрану, как еретики к эшафоту.

— Нам терять нечего, — сурово произнес Коля. — У такой старой ведьмы угол снимаем, что хоть на вокзале ночуй. Включай!

В следующую секунду молодожены душили Блинова в объятиях: они узрели себя за натиркой полов в роскошной однокомнатной квартире.

Плакала от радости и буфетчица Клава, всегда кормившая Алексея в кредит перед получкой: на экране перед ней стоял вернувшийся блудный муж.

А между тем здание института уже окружили целые стаи корреспондентов газет, радио и телевидения. Потрясая удостоверениями, они на доброй дюжине языков требовали, чтобы для них немедленно организовали пресс-конференцию.

— Бли-нов! Бли-нов! — скандировала огромная толпа.

Добровольцы-дружинники по пожарной лестнице спускали вниз с крыши иностранного репортера, пытавшегося пролезть в здание через вентиляционную трубу. Репортер отбивался магнитофоном и кричал: «Мир, дружба!» К парадному подъезду подъехал взволнованный президент Академии наук.

Не в силах отвечать на поздравления друзей, Алексей Блинов в истоме закрыл глаза. Кто знает, о чем думал он в этот кульминационный момент своей научной карьеры? Не будем лезть в эти сокровенные мысли, пусть они останутся его маленькой тайной. Чей это голос? Неужели его… самого? «Алексей Сергеевич, вы слышите меня? Вы слышите меня?»

— Вы слышите меня? — сердито переспросил мастер. — Вас освежить?

Клиент встрепенулся и уныло посмотрел в зеркало на упрямо торчащий рыжий хохолок.

— Обойдемся, — буркнул он, прикинув, что до получки осталось еще целых три дня.