Мир в XVIII веке

Предшественники «Энциклопедии»

До начала XVII в. в мире европейских словарей царили тезаурусы древних языков, а также двуязычные и многоязычные словари-переводчики. По словам Пьера Бейля, они устанавливали «связь одного слова с другим», но редко давали место «определению вещей, названных тем или иным словом». Первый моноязычный словарь живого языка «Сокровища кастильского или испанского языка» испанского лексикографа Себастьяна де Коваррубиаса вышел в 1611 г. Годом позже флорентийские ученые выпустили итальянский толковый «Словарь академиков делла Круска». Несмотря на то что языком мадьярской учености оставалась латынь, Янош Апацаи-Чере в 1653 г. издал «Венгерскую энциклопедию». Франция некоторое время отставала, зато в конце XVII столетия там появились сразу три фундаментальных труда: «Французский словарь» Сезара Ришле (1680), «Универсальный словарь» Антуана Фюретьера (1690) и «Словарь Французской Академии» (1694). Моноязычные лексиконы, вызвавшие огромный интерес у читающей публики (о чем свидетельствовали многочисленные легальные и контрафактные переиздания), заставили современников по-новому взглянуть на словарный жанр и осознать, что слова и обозначаемые ими понятия, явления и предметы нуждаются не только в переводе на другие языки, но и в дефиниции.

Вопрос о лексическом наполнении этих изданий на некоторое время стал предметом споров. Ученые Французской Академии пошли по пути разграничения лексики «живого языка» и специальной терминологии, ориентируя свой труд на нормативный «обиходный язык», а также на «язык поэтов и ораторов». Фюретьер же, напротив, решился придать своему словарю универсальный характер, включив в него не только обиходную лексику, но и терминологию из сфер науки, техники, ремесла и искусства. И хотя за подобное диссидентство он был исключен из Академии, «бессмертным» пришлось считаться с тенденцией к универсализму и заполнять лакуну дополнительными специализированными словарями: по заказу академиков Тома Корнель, младший брат знаменитого драматурга, подготовил «Словарь терминов искусств и наук» (1694) и «Универсальный географический и исторический словарь» (1708). В дальнейшем сохранялось разделение функций между этимологическими «словарями слов» и толковыми «словарями вещей», однако граница между этими двумя типами изданий всегда оставалась проницаемой.

Разумеется, острые споры велись и вокруг дефиниций. Голландское переиздание «Фюретьера» (1701), в котором издатели позволили себе немного смягчить жесткие суждения автора о религиозных общинах, отрицавших верховенство папства, было сочтено откровенно «протестантским». «Католическим ответом» на этот «вызов гугенотов» стал «Словарь Треву» (1704) — плод усилий анонимных лексикографов из ордена иезуитов. Принципиальное несогласие со многими оценками автора «Большого исторического словаря» (1674) Луи Морери подтолкнуло эмигранта Пьера Бейля к написанию знаменитого «Исторического и критического словаря» (1697). На страницах многочисленных переизданий «Морери», выходивших после смерти автора, печатались статьи французских, швейцарских и голландских ученых, чьи взгляды по тем или иным вопросам зачастую диаметрально расходились.

С началом XVIII в. специализированные и универсальные толковые словари стали появляться повсеместно, словно соперничая друг с другом. В ответ на «Технический лексикон» (1704) англичанина Джона Харриса немец Якоб Лойпольд выпустил энциклопедию техники «Theatrum machinarum» (1724). Едва в Голландии Давид Ван Хугстратен приступил к изданию десятитомного «Большого универсального исторического, географического и критического словаря» (1725–1733), в Англии в свет вышла двухтомная монументальная «Циклопедия» (1728) Эфраима Чеймберза, а в Германии Иоганн Генрих Цедлер начал готовить публикацию «Большого полного всеобщего лексикона» (1731–1754), который вылился в конечном счете в 68 томов in-folio. В Италии ответом на «Универсальную библиотеку, трактующую священные и мирские материи античности и современности» (1701–1709) Винченцо Коронелли стал «Новый ученый и занимательный словарь, трактующий священные и мирские материи» (1746–1751), изданный Джанфранческо Пивати, а Антонио Валлисниери подготовил «Алфавитный очерк медицинской и естественной истории» (1733). Лишь в Испании попытки создать национальную энциклопедию, предпринятые в 30-е годы маркизом де Санта-Круз де Марсенадо, а позже — валенсийскими просветителями А. Бордазаром и Г. Майянсом, оказались менее успешными и закончились неудачей.

История издания

Даже такой беглый и, разумеется, неполный обзор позволяет увидеть, с какой силой заявила о себе в XVIII столетии та тенденция к систематизации и классификации знания, венцом которой стала знаменитая «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» Дидро и Даламбера. Ее история началась в 1743 г., когда парижский издатель Андре Ле Бретон задумал опубликовать по-французски «Циклопедию» Чеймберза. Первые годы предприятие буксовало, но в 1747 г. Ле Бретон и его компаньоны Антуан Клод Бриассон, Лоран Дюран и Мишель Антуан Давид доверили дело Дени Дидро и Жану Лерону Даламберу. Новые редакторы придали проекту самостоятельный характер и тот размах, который сделал «Энциклопедию» манифестом Просвещения и самым прославленным сводом знаний западного мира. Ее издание стало коммерческим предприятием нового капиталистического типа, и американский историк Р. Дарнтон даже назвал этот масштабный и дорогостоящий проект, потребовавший решения множества долгосрочных финансовых и организационных проблем, «бизнесом Просвещения».

Титульный лист первого тома «Энциклопедии». 1751 г.

Серьезными были и цензурные проблемы. В 1752 г. печатание «Энциклопедии» приостановили протесты парижского архиепископа Кристофа де Бомона, возмущенного трактовкой чудес Христа в статье аббата Прада «Определенность». В 1758 г. поводом для приостановки стала публикация атеистического трактата Гельвеция «Об уме». Обвинения в распространении опасных идей заставили Даламбера отказаться от дальнейшего редактирования, и Дидро продолжил эту работу в одиночку, хотя над ним тоже ходили тучи. Екатерина II предлагала ему перенести издание в Россию, под ее защиту, однако он сумел преодолеть трудности, не покидая Парижа, и в 1772 г. первое издание было успешно завершено. Задуманная как десятитомник, «Энциклопедия» вылилась в 17 томов текстов и 11 томов иллюстраций. Позже вышли еще пять томов приложений и два тома указателей. Дидро не принимал участия в работе над ними, но они вошли в полный комплект первого издания «Энциклопедии». Более 4 тыс. экземпляров многотомника in-folio разошлись мгновенно, хотя его цена была, разумеется, высока. До 1789 г. вышло еще пять переизданий. Их формат уменьшался, количество иллюстраций сокращалось, зато снижалась и стоимость. Комплекты становились доступнее, поэтому общее число подписчиков «Энциклопедии» смогло достичь 25 тыс. человек. Половина из них проживала за пределами Франции.

Создание масштабного свода знаний, включавшего 71 818 статей, потребовало мобилизации лучших умов. К работе над «Энциклопедией» были привлечены 139 авторов. Сам Дидро написал около 6 тыс. статей, Даламбер — более полутора тысяч. Фантастический вклад внес шевалье Луи де Жокур — 17 395 статей — более четверти общего объема. С «Энциклопедией» сотрудничали такие «титаны Просвещения», как Руссо, Вольтер, Монтескье и Гольбах. Статьи по специальным разделам писали скульптор Фальконе, архитектор Блондель, грамматик Бозе, естествоиспытатель Добантон. В когорту энциклопедистов входили Тюрго, Кенэ, Морелле, Мармонтель, Ла Кондамин, Гримм… Разумеется, уровень статей был различным, но в большинстве случаев они были весьма основательными и отражали современное состояние знания.

Новое «древо знаний»

Отразившееся в позаимствованном у Чеймберза названии стремление очертить круг всех человеческих знаний произрастало на подготовленной почве и восходило к накопленным ранее традициям энциклопедизма. Однако помещенная в конце «Предварительного рассуждения» Даламбера «воображаемая система знаний», схематически представленная в виде разветвленного древа, смело нарушала прежние каноны, являя собой нечто совершенно новое. Р. Дарнтон подчеркивает: вместо того чтобы тасовать научные дисциплины в рамках устоявшейся парадигмы, эта система «замахнулась на отделение познаваемого от непознаваемого, исключив из мира учености большую часть того, что считалось священным». «Энциклопедия» решительно отказалась признать теологию «царицей наук» и (несмотря на некоторое количество осторожных статей, посвященных теологическим сюжетам) высвободила совокупность человеческого знания из плена христианских догматов.

У «древа знаний», взращенного Дидро и Даламбером, имелось немало прототипов. Попытки распутать пестрый клубок человеческого знания, выявить в нем систему и установить определенный порядок предпринимали и Томас Гоббс, и Джон Локк, и Френсис Бэкон, и другие мыслители недавнего прошлого. Ближайшей по времени была схема, предложенная Чеймберзом, который представлял знание в виде двух больших стволов — естественнонаучного и «искусственно-технического, состоящего в дальнейшем применении и развитии естественнонаучных понятий». Последний разветвлялся на внешнее и внутреннее знание (логику). Внешнее, в свою очередь, делилось на реальное и символическое. К реальным знаниям относились: знание «новейших способностей и свойств тел» (химия); знание их «количественных характеристик» (Чембейрз называл это высшей математикой, но включал сюда и оптику, и гидравлику, и механику, и пиротехнику, и астрономию, и географию, и др.); знание строения органических тел (анатомия); знание «отношений тел к сохранению и совершенствованию» (в этот раздел попали медицина, фармакопея, сельское хозяйство, садоводство, но также «коновальство» и «разведение животных»). Что же касается естественнонаучного ствола, то он, согласно схеме «Циклопедии», разветвлялся на чувственное и рациональное знание, причем чувственное знание определялось как «постижение феноменов или внешних объектов» и включало в себя метеорологию, гидрологию, минералогию, фитологию и зоологию, а рациональным знанием Чеймберз называл «постижение изначальных характеристик или состояний чувственных объектов», относя сюда совокупно физику, метафизику, математику и религию.

Именно это последнее обстоятельство делало «древо знаний» Чеймберза совершенно неприемлемым для французских энциклопедистов. Они не могли допустить, чтобы метафизика и теология стояли на одной ступени с физикой и математикой. К тому же система Чеймберза не оставляла никакого места для главной в их понимании сферы знания — философии. Поэтому Дидро и Даламбер предпочли путь, намеченный другим их предшественником — Бэконом.

Увязывая происхождение человеческих знаний, искусств и наук со свойствами сознания, Бэкон в работе «О достоинстве и приумножении наук» (1623) предложил трехчастное деление: память — воображение — разум. Эти же три «ствола знаний» воспроизвели в своей схеме и создатели «Энциклопедии». Как и Бэкон, Дидро и Даламбер выводили из «ствола памяти» историю, из «ствола воображения» поэзию, а из «ствола разума» философию. Подобная верность первоисточнику даже стоила им в свое время упреков в плагиате, однако в деталях две концепции существенно расходились. Во-первых, изменилась иерархия. Центральное и безусловно доминирующее место в «Энциклопедии» заняла философия, берущая свое начало в разуме. Дидро подчеркивал: «Философское древо — самое подробное и самое важное в нашей системе», тогда как у Бэкона «нельзя обнаружить почти ничего». Этот упрек энциклопедистов был не вполне справедлив. У Бэкона философия тоже была разработанным и насыщенным различными рубриками разделом, но полсотни бэконовских «ветвей», конечно же, выглядели скромно на фоне «густых зарослей» «Энциклопедии»: в схеме Дидро и Даламбера философия имела более полутора сотен рубрик. Разумеется, нашлось среди них место «наукам о Боге». Энциклопедисты даже благоразумно поставили их на самый верх — перед науками о человеке и науками о природе, предвидя неизбежные атаки апологетов. Однако сама мысль подчинить религию философии, т. е. разуму, содержала мощный посыл к секуляризации всей этой сферы знания. К тому же «науки о Боге» оказались на «древе» «Энциклопедии» самой неразвитой ветвью, причем «теология откровения» стояла в одном ряду с «учениями о добрых и злых духах», а «религия» — в одном ряду с «предрассудками», «прорицаниями» и «черной магией».

Новым содержанием в «Энциклопедии» наполнялась и концепция истории, хотя она также сохраняла некоторые черты бэконовской схемы. Бэкон выделял две ветви, осененные единым божественным началом — естественную и гражданскую историю. Естественная включала в себя историю обычных явлений (исследующую природу в ее свободном проявлении), историю исключительных явлений (исследующую различные отклонения от естественного состояния) и историю искусств (механическую и экспериментальную историю, исследующую природу покоренную и преобразованную человеком). Гражданскую историю Бэкон делил на «собственно гражданскую» (в нее входили «мемории, адекватная история и древности»), историю наук и искусств, которую, по мнению философа, еще только предстояло создать, и церковную, подразделявшуюся на множество рубрик, в том числе и историю Провидения.

Дидро и Даламбер предпочли выделить священную и церковную историю в самостоятельные ветви, но оставили их совершенно неразвитыми, без каких бы то ни было дополнительных рубрик. Довольно слабой ветвью на их «древе знаний» смотрелась и гражданская история: энциклопедисты наполнили ее бэконовскими «мемориями, древностями и полной историей». Что же касается естественной истории, то она, на первый взгляд, повторяла схему Бэкона, вобрав в себя такие разделы, как единообразие природы, природные отклонения и природопользование. Однако, коротко описав те сферы знания, которые отражали природу в ее единообразии (небесная история, история атмосферных явлений, суши и моря, минералов, растений, животных и стихий) и в ее девиациях (небесные чудеса, необычайные атмосферные явления, чудеса на суше и на море, диковинные минералы, растения и животные, чудеса стихий), редакторы «Энциклопедии» исключительно подробно, в отличие от Бэкона, прорисовали схему знаний, относящихся к природопользованию. Именно эта ветвь естественной истории оказалась у них наиболее разработанной и оригинальной. На ней нашлось место не только обработке практически всех природных материалов (золота, серебра, железа, камня, драгоценных и полудрагоценных камней, стекла, гипса, шифера, кожи, шелка, шерсти и др.), но и трем с половиной десяткам ремесел — от ювелирного дела до выделки кож. Такое исключительное внимание к различным аспектам человеческой деятельности отражало принципиальную позицию энциклопедистов, наблюдавших в окружающем мире не промысел божий, а труд людей, преобразующих природу.

«Древо знаний», созданное воображением Дидро и Даламбера, воплощало в себе эпистемологическую стратегию Просвещения, в результате которой новая «царица наук» — философия — отвоевывала первенство у теологии, а преобразовательная деятельность человека одерживала верх над Провидением. «Древо» имело не только сугубо теоретическое, но и вполне практическое значение: оно являлось основой системы внутренних отсылок, которые позволяли читателю ориентироваться в гигантском массиве информации, разбросанной по страницам «Энциклопедии». Однако реальность всегда сложнее любой схемы. XVIII столетие не успело закончиться, как стало очевидным, что «система знаний», изобретенная отцами «Энциклопедии», далека от совершенства; что стремительное развитие науки и техники и столь же стремительная специализация и профессионализация всех областей знания и труда не позволяют человеческой деятельности втиснуться в отведенные ей рамки (правда, энциклопедисты сами предвидели это, оставив одну из ветвей своего «древа» свободной для дальнейшего роста, обозначив ее: «обработка и использование проч.»); что расширение пространственного, временного и аналитического горизонта, зафиксированное «Энциклопедией», продолжается, взрывая изнутри представления о линейном единстве знания. Поэтому второе поколение энциклопедистов, рекрутированное Панкуком, было вынуждено отказаться и от «древа знаний», начертанного их предшественниками, и от алфавитного принципа подачи материала, предпочтя ему тематические блоки.

После «Энциклопедии»

Издательский триумф «Энциклопедии» имел важные последствия как в сфере книжного производства, так и в сфере интеллектуальных усилий просвещенной Европы. Вслед за «Толковым словарем наук, искусств и ремесел» на европейцев пролился поток разнообразных энциклопедий и словарей, активно конкурировавших друг с другом и готовивших почву для следующего столетия, которое Пьер Ларусс по праву назвал «веком словарей». Роль этих изданий расширялась, они стали восприниматься не только как инструмент познания наук и языков, но и как важный инструмент воспитания, формирования общей культуры человека.

Первым эпигоном «парижской» стала 58-томная «Ивердонская энциклопедия» (1770–1780). Эта блестящая адаптация французского энциклопедизма для читателей-протестантов была осуществлена по инициативе швейцарского издателя Фортунато Бартоломео Де Феличе и пользовалась огромным успехом не только в Швейцарии, но и в Голландии, Германии, Скандинавии, России. Вскоре у Де Феличе появился соперник. Парижский издатель Шарль Жозеф Панкук, выкупив права на переиздание «Энциклопедии» Дидро и Даламбера, сначала предпринял выпуск указателей и дополнительных томов, при подготовке которых, пользуясь несовершенством авторского права, беззастенчиво использовал материалы «Ивердонской энциклопедии», а затем приступил к изданию собственной оригинальной «Методической энциклопедии» (1782–1832), организованной по тематическому принципу. Это масштабное предприятие растянулось на 50 лет, вылилось в 202 тома (после смерти Панкука дело продолжал его зять) и имело широкий международный резонанс.

В 1768 г. в Эдинбурге родилась «Британская энциклопедия» — консервативный ответ радикальному французскому энциклопедизму. В течение XVIII столетия «Британника» выдержала три переиздания и разрослась с трех томов до двадцати, обретя жизнестойкость, позволившую ей благополучно дожить до наших дней. Одновременно в Италии начал выходить пятнадцатитомный «Словарь искусств и ремесел» (1768–1773) Франческо Гризелини. Кроме того, итальянский читатель получил в свое распоряжение сразу два перевода «Энциклопедии» Дидро и Даламбера, изданные in-folio в Лукке и Ливорно, а в 1783 г., через год после появления первых томов «Методической энциклопедии», падуанский аббат Джованни Кои запустил итальянское издание «монстра Панкука», растянувшееся до 1817 г. В 1788–1794 гг. перевод некоторых томов «Методической энциклопедии» на испанский язык предпринял испанский просветитель А. де Санча.

Энциклопедические черты принимали многие сочинения, не являвшиеся, строго говоря, словарями, к примеру — «Всеобщая география» Иоганна Хюбнера или «История обеих Индий» аббата Рейналя, ставшая своеобразной энциклопедией колониального мира. В России первая национальная универсальная энциклопедия появилась только в конце XIX в., однако многие справочники второй половины XVIII в., такие как «Церковный словарь» Петра Алексеева (1773) или «Словарь Академии Российской», издававшийся по инициативе княгини Е.Р. Дашковой (1789–1794), нередко выходили за рамки этимологии и грамматики и стремились к добротной энциклопедичности.

Историографические поиски взаимосвязей «Энциклопедии» Дидро и Даламбера с иными толковыми словарями и справочными изданиями Европы ведутся давно и плодотворно. С недавних пор исследователи заинтересовались также тем, какие методологические параллели можно провести между европейскими энциклопедиями и подобными компиляциями, издававшимися на Востоке, такими как «Собрание картин, относящихся до неба, земли и человека» (1609) китайцев Ван Ци и Ван Сын или «Иллюстрированное собрание трех составляющих вселенной» (1713) японца Тэрадзимы Рёана (1713). В то же время был поставлен вопрос о том, какое хождение имели на Востоке справочные издания Европы XVIII в. В частности французский исследователь Ж. Пруст выявил, что одним из важных путей проникновения европейских научных знаний в Японию стали голландские издания, попадавшие туда на кораблях нидерландской Ост-Индской компании. Особым спросом (хотя он, разумеется, имел свои пределы) там пользовались франкоголландские словари, а также медицинские справочники.

В целом отметим, что современное изучение «Энциклопедии» и энциклопедизма XVIII столетия, главной трибуной которого с 1986 г. является издаваемый международным «Обществом Дидро» специализированный журнал «Recherches sur Diderot et sur Г Encyclopedic», сочетает в себе широкую междисциплинарность и разнообразие научных подходов и методов. Классические эрудитские исследования энциклопедических текстов сегодня соседствуют с социологическими и гендерными исследованиями той среды, в которой эти тексты рождались. Изучение визуального ряда идет параллельно с изучением материальной библиографии. В последнее десятилетие исследователи поставили и начали разрабатывать парадоксальную проблему взаимосвязи «Энциклопедии» со «всемирной паутиной» Интернета.

Наука в зеркале идейных коллизий века Просвещения

В культуре XVIII столетия Природа становится первичной реальностью. Критика традиционных общественных институтов и религиозных догм, мистических грез и темных суеверий, схоластической лжеучености и традиционных психологических стереотипов велась от лица Природы и внеисторического естественного разума. В предисловии к «Начальному курсу химии» (1789) А.Л. Лавуазье (1743–1794) писал: «Я старался дать химии такое направление, которое, как мне кажется, наиболее согласуется с природным порядком».

В свою очередь, Природа понималась как саморегулирующаяся система, функционирование которой подчинено строгим, математически выражаемым законам или таксономическим схемам, что составляло основу естественной гармонии. К примеру, одним из важнейших научных достижений П.С. Лапласа (1749–1827) стало доказательство устойчивости Солнечной системы (1773). Вопрос этот стоял уже перед И. Ньютоном, который, однако, вынужден был прибегнуть для объяснения постоянства среднего расстояния планет от Солнца к теологическому аргументу: Бог время от времени вносит поправки в движения планет, что и обеспечивает устойчивость мира. Лаплас сумел решить указанную проблему, используя только закон всемирного тяготения Ньютона, математические методы (теорию возмущений) и данные астрономических наблюдений. Именно в этом и состоит смысл его ответа Наполеону, когда тот обратил внимание на то, что ученый в своих рассуждениях не воспользовался идеей божественного вмешательства в планетные движения. Лаплас, как гласит известный анекдот, сказал тогда императору: «Сир! Я не нуждался в этой гипотезе».

Наука оценивалась мыслителями эпохи Просвещения как идеальное воплощение рациональной деятельности. И такое понимание науки еще долго удерживалось в сознании ученых и философов в последующие времена. При этом под «рациональностью» подразумевали, как правило, мышление, очищенное от страстей, предрассудков или предубеждений, опирающееся на доводы разума и разумно осмысленный опыт, а не на неверифицируемые утверждения типа религиозного откровения. Все явления природы понимались как обусловленные естественными причинами и подчиненные строгим и однозначным естественным законам, тогда как Бог, по выражению А. Франса, был «отодвинут в далекую пропасть первопричин». Впрочем и там его положение оказалось весьма неустроенным[7]. Отсюда — особый акцент на роли естественных наук, дающих основу для построения системы знаний о Природе, системы, обслуживающей, в первую очередь, материальные интересы людей. Интерес к абстракциям и отвлеченным умопостигаемым сущностям, к схоластическим универсалиям и к скрытым качествам сменяется уже в XVII и особенно в XVIII столетии интересом к частным проблемам, уходом исследователя в «суету изысканий», нацеленных на испытание естества «горнилом, весами и мерой» (Е.А. Баратынский), на фиксацию конкретных свойств и особенностей единичных объектов природы. В результате уже к середине XVIII в. наблюдается беспрецедентный рост несистематизированной эмпирической информации о самых разнообразных предметах и явлениях. В этой ситуации внимание естествоиспытателей и философов XVIII столетия все более сосредоточивалось на классификационно-типологической и методологической проблематике. Но любая типологизация и классификация предполагают обобщение опытных данных, фиксацию устойчивых признаков сходства и различия, а на более высоких, теоретических ступенях познания включает в себя также построение некой идеальной модели объекта и выработку принципов таксономического описания.

Познавательный метод Э. де Кондильяка (1715–1780), оказавший столь заметное влияние на Лавуазье, предполагал расчленение (реальное или мысленное) вещи, ее свойств и отношений на части, изучение этих частей, а уже затем их соединение в исходное целое, благодаря чему свойства этого целого удавалось интерпретировать в терминах свойств его компонентов. Поэтому идея Лавуазье об ограниченном множестве качественно гетерогенных и аналитически определяемых элементов-носителей некой совокупности свойств отвечала общей рационалистической схеме однозначно и абсолютно детерминированного мира и прекрасно гармонировала с тем, что искали выразители духа времени.

О природе языком уравнений

Наиболее впечатляющих достижений наука[8] эпохи Просвещения добилась в таких дисциплинах, как математика, физика (особенно математическая физика), астрономия, химия и биология.

Основные достижения в указанных областях стали результатом научной революции, совершенной в XVII в. Г. Галилеем, Р. Бойлем, X. Гюйгенсом, Г.В. Лейбницем и прежде всего И. Ньютоном, чья жизнь и творчество (как жизнь и творчество Лейбница) охватили вторую половину XVII и начало XVIII веков. В XVIII в. на основе достигнутого в предыдущие два века было, в частности, положено начало систематическому и целенаправленному изучению параллакса звезд (видимого изменения положения небесного светила вследствие перемещения наблюдателя), что, кроме всего прочего, стало решающим доводом в пользу гелиоцентрической теории. Интенсивно изучались также движения Луны и планет. В 1718 г. английский астроном Э. Галлей (1656–1742) рассмотрел собственное движение так называемых «неподвижных» звезд, изучение их движений активно продолжалось и в последующие десятилетия (к 1756 г. было известно уже 57 звезд с собственным движением). В 1725 г. его соотечественник Дж. Брэдли (1693–1762) наблюдал аберрацию света неподвижных звезд. Впоследствии он вывел из нее значение скорости распространения света, которое соответствовало величине, установленной датским астрономом О. Рёмером в 1676 г. Результаты, полученные в области астрономии, были обобщены Лапласом в «Трактате о небесной механике», который выходил отдельными томами с 1799 по 1825 г. В 1755 г. И. Кант в трактате «Всеобщая естественная история и теория неба» высказал гипотезу о возникновении планетной системы и звезд в результате сгущения первоначально разреженной материи, состоящей из мелких твердых частиц — подобие того, что сейчас называют метеоритной туманностью. «Представив мир в состоянии простейшего хаоса, — писал Кант, — я объяснил великий порядок природы только силой притяжения и силой отталкивания — двумя силами, которые одинаково достоверны, одинаково просты и вместе с тем одинаково первичны и всеобщи. Обе они заимствованы мной из философии Ньютона». Позднее сходную идею высказал Лаплас в примечании к последней главе своей книги «Изложение системы мира» (1796). Кроме того, Лаплас в той же работе предсказал существование небесных объектов, называемых в настоящее время «черными дырами».

В 1781 г. английский астроном и оптик У. Гершель (1738–1822) открыл планету, которая впоследствии получила название Уран. Эта была первая планета Солнечной системы, открытая в результате математических расчетов и целенаправленного поиска.

Большое внимание в XVIII в. уделялось изучению электрических и магнитных явлений. В 1733 г. французский физик Ш.Ф. Дюфе (1698–1739) открыл существование двух видов электричества (так называемого «стеклянного» и «смоляного»), т. е. положительных и отрицательных зарядов. В 1785 г. Ш.О. де Кулон (1736–1806) опубликовал свою работу об электричестве, в которой сформулировал основной закон электростатики о силе, действующей между заряженными телами («закон Кулона»). Кулон сконструировал соответствующие экспериментальные устройства, прежде всего точные крутильные весы.

Наконец, в XVIII в. появились и некоторые новые естественно-научные дисциплины. Так, в 1738 г. в Страсбурге вышла книга Даниэля Бернулли (1700–1782) (сына Иоганна I Бернулли), заложившая основы развития гидродинамики.

В XVIII в. одной из самых интенсивно развивающихся дисциплин стала химия. В этот период были открыты новые химические элементы (барий, марганец, кобальт, висмут, платина, никель, молибден), а также множество важных соединений. К примеру, шведские химики К.В. Шееле (1742–1786) и Т.У. Бергман (1735–1784) открыли молочную (1782), бензойную (1782), лимонную (1784) и другие органические кислоты. Но самым важным событием в химии и вообще в естествознании века Просвещения, событием, которое на многие десятилетия определило развитие химических исследований во всем мире, стала так называемая «химическая революция», осуществленная Лавуазье в 1772–1783 гг. По сути переворот в химии конца XVIII в. стал завершающим событием великой научной революции, начатой созданием Н. Коперником гелиоцентрической теории (1543).

Сущность химической революции отнюдь не сводится к ниспровержению теории флогистона (некоей «огненной субстанции», якобы наполняющей все горючие вещества и высвобождающейся при горении) и к замене ее кислородной теорией горения и прокаливания, на чем настаивают сторонники традиционной версии событий. Химическая революция представляла собой куда более глубокий и многогранный процесс, важнейшими, хотя и не единственными компонентами которого стали:

— формирование новых представлений об агрегатных состояниях вещества (создание флогистонной, а затем теплородной модели газа и агрегатного перехода, а также различение понятий «свойство тела» и «состояние тела»);

— выяснение химической роли воздуха и составляющих его газов;

— создание элементаризма нового типа, основанного на понимании химического элемента как «последнего предела, достигаемого анализом», как существующего и в свободном, и в химически связанном состояниях материального тела, носителя определенного и, как правило, достаточно узкого круга свойств.

В области математической физики важнейшие результаты были получены при разработке проблем механики (в том числе и небесной механики) и оптики. Абсолютное лидерство в сфере математики и естествознания на протяжении почти всего XVIII столетия принадлежало Франции. Кроме того, особое место в развитии математики и математической физики XVIII в. занимает творчество Л. Эйлера и представителей семейства Бернулли — выходцев из Швейцарии, живших и работавших в разных странах, в том числе и в России.

Французское математическое сообщество начало формироваться еще в конце XVII века под влиянием Лейбница и братьев Якоба I и Иоганна I Бернулли, а также благодаря усилиям Н. Мальбранша (1638–1715) и членов его «кружка», из которых наибольшую известность получили Г.Ф.А. де Лопиталь (1661–1704) и П. Вариньон (1654–1722). Лейбниц во время своего пребывания в Париже в 1672 г. неоднократно встречался с Мальбраншем и обсуждал с ним философские и математические вопросы. Спустя два года Мальбранш стал профессором математики в Оратории Христа, собрав вокруг себя группу талантливых математиков. Конгрегация ораторианцев (Оратории Христа) возникла в Риме в 1558 г. В капелле при госпитале, основанном Филиппо Нери, по его инициативе стали собираться для совместного чтения и толкования священных книг духовные лица, не приносившие монашеских обетов. Эта конгрегация (утвержденная в 1575 г.) в 1611 г. распространила свою деятельность на Францию. Ораторианцы (особенно французские) получили известность благодаря своим работам в области философии, математики и естествознания. Хотя сам Мальбранш не внес сколь-нибудь заметного вклада в математику, он и члены его группы много сделали для распространения «новой математики» (т. е. дифференциального и интегрального исчислений, аналитической геометрии), созданной трудами Лейбница, Ньютона и Декарта. В 1696 г. Лопиталь, используя идеи И. Бернулли, опубликовал первый учебник по математическому анализу, излагавший новый метод в применении к теории плоских кривых.

Важная особенность работ братьев Бернулли, Вариньона и других математиков конца XVII — начала XVIII в. состояла в том, что они, как правило, не ограничивались чисто математической стороной вопроса, но применяли методы математического анализа к проблемам механики, в том числе и к теории движения небесных тел, оптики, гидродинамики и к другим дисциплинам. Например, Вариньон разработал методы графической статики, в 1698 г. он предложил концепцию «скорости в любой момент», которая в наши дни известна как «мгновенная скорость»; спустя без малого два года он сформулировал математическое определение понятия «ускоряющей силы» (т. е. ускорения), согласно которому ускорение является производной мгновенной скорости по времени. Позднее к этим вопросам обратился Л. Эйлер. В 1707 г. Вариньон начал свои исследования движения тела в сопротивляющейся среде.

В итоге, в работах указанных авторов были заложены основы аналитической (рациональной по терминологии того времени) механики, развитой затем в трудах Ж. Даламбера, Ж.Л. Лагранжа, Л. Эйлера и др. Без этого важнейшего научного достижения века Просвещения все последующие крупнейшие открытия в естествознании XIX–XX вв. (электродинамика Дж. Максвелла, теория относительности А. Эйнштейна, квантовая механика и др.) были бы немыслимы.

Этот вывод можно проиллюстрировать десятками примеров. Ограничимся двумя, связанными с именем Леонарда Эйлера (1707–1783), пожалуй, самой крупной фигуры в науке XVIII столетия. В 1753 г. Эйлер усовершенствовал теорию движения Луны. На основе его работ гёттингенским астрономом Тобиасом Майером (1723–1762) были составлены лунные таблицы, которые использовались мореплавателями до 1823 г. Однако затем Эйлер пришел к выводу, что необходимо создать другую теорию Луны. Эта вторая лунная теория Эйлера (1772) была оценена по достоинству только спустя сто лет, когда американский математик и астроном Дж. Хилл, опираясь на методику Эйлера, заложил основы современной теории движения Луны.

Другой пример. В 1752 г. Эйлер доказал теорему, утверждающую, что для любого выпуклого многогранника (тетраэдра, октаэдра, икосаэдра и т. д.) числа его граней (Г), ребер (Р) и вершин (В) связаны простым соотношением: В — Р + Г = 2. Именно знакомство с этой теоремой помогло первооткрывателям молекулы фуллерена С₆₀ (1985)[9], которая стала первым примером углеродного кластера, открывшего новый мир наномерных структур, осознать результаты своих экспериментов и сформулировать гипотезу о структуре фуллеренов.

Исследования в области аналитической механики были подчинены задаче построения механики как дедуктивной науки, аналогичной по структуре геометрии Эвклида. Если Ньютон, закладывая основы классической механики, использовал преимущественно геометрические методы и рассуждения, то создатели «рациональной» механики опирались на аппарат дифференциального и интегрального исчислений и на теорию дифференциальных уравнений, которая ими же и создавалась. Иными словами, механические процессы описывались на языке математических формул, а не геометрических репрезентаций, что открывало совершенно новые перспективы для развития этой области знания, в частности позволяло применить законы Ньютона к описанию движений упругих и неупругих тел, а также к вопросам гидродинамики и гидростатики. Кроме того, в XVIII в. ньютоновская механика обогатилась несколькими важными понятиями, например понятием «vis viva» (живая сила), по современной терминологии — кинетическая энергия тела (mν²/2), действие, момент количества движения и др. При этом развитие аналитической механики способствовало прогрессу математики. Например, предложенное Даламбером уравнение колебаний струны (1747), вызвало плодотворную дискуссию между ним и Эйлером о природе математической функции, которая вовлекла в свою орбиту крупнейших математиков XVIII в. — Лагранжа, Лапласа, Монжа и др.

Бурное развитие аналитической механики и гидравлики, других областей науки, стимулировалось не только чисто научными интересами, но и практическими задачами (усовершенствованием двигателей, работающих от энергии движущейся воды, определением зависимости дальности полета пушечного ядра от сопротивления среды, нахождением зависимости скорости судна от сопротивления воды и т. д.). Любопытным примером использования математических методов для решения социальных проблем служат работы Эйлера и Лагранжа, посвященные страхованию.

Физические и математические методы начали применяться также в других науках, в частности в химии и в геологии. Так, в 1792–1794 гг. немецкий химик И.В. Рихтер (1762–1807) опубликовал трехтомный трактат «Начала стехиометрии как способа измерения химических элементов». Французский геолог Ж.Э. Геттар (1715–1786) высказал предположение о закономерностях распространения горных пород, минералов и ископаемых, послужившую основой создания геологических карт, и опубликовал в 1746 г. первую геологическую карту, близкую современной. В 1762 г. немецкий естествоиспытатель Г.Х. Фюксель (1722–1773) ввел в геологию основные стратиграфические понятия и термины, такие, как «пласт» (страта), «залежь» (ситус) и т. п. Когда использование аналитических методов было ограничено или же вообще не представлялось возможным, исследователи обращались к табличным методам систематизации и формализации эмпирического материала (примером могут служить таблицы химического сродства), а также к иным таксономическим подходам.

Вершиной и одновременно итогом развития механики в XVIII в. стала монография Ж.Л. Лагранжа (1736–1813) «Аналитическая механика», опубликованная в 1788 г., спустя сто с небольшим лет после выхода «Математических начал натуральной философии» Ньютона. Все данные Лагранж систематизировал и изложил, используя практически современные математические средства. В статику Лагранж ввел принцип виртуальных скоростей и доказал, что с его помощью обобщаются и остальные принципы механики. В динамике он исследовал отношение моментов сил и моментов движения. Он доказал принцип сохранения «живой силы» (кинетической энергии) и наименьшего действия, изучал движение центра тяжести, вращение тел и механику жидкостей. Изложение материала было построено таким образом, что каждой определенной главе по статике соответствовала и подобная ей глава по динамике. Лагранж широко использовал в своей книге уравнение, которое впоследствии было названо его именем и которое до сих пор является одним из основных уравнений теоретической физики.

При этом Лагранж с гордостью заявил, что в его работе, основанной на достижениях главным образом Эйлера и его собственных, нет ни одной геометрической схемы, все выражено на языке уравнений. Это заявление отражало очень важную черту естествознания века Просвещения — тенденцию к формализации все возрастающего массива знаний о природных явлениях, что проявилось и в создании систем классификации, и в математизации естествознания, и в проведении исследований, предполагающих высокоточные (по тому времени) измерения. Можно сказать, что наука эпохи Просвещения — это наука систематизирующая и квантифицирующая. В результате и математика, и те разделы физики, которые поддавались математизации (а это прежде всего механика, земная и небесная, и оптика) принимали более абстрактную, рассудочно-рациональную, дедуктивную форму, и эта форма рассматривалась как идеал, к которому должны стремиться не только все науки о Природе, но и науки об обществе.

От естественной истории к биологии

В отличие от наук, связанных с изучением неорганической природы, подчиненной строгим, математически выраженным законам, концепции о живом находились под влиянием разнообразных философско-мировоззренческих идей. До недавнего времени было принято рассматривать любую биологическую проблему XVIII столетия в свете дилеммы «механицизм — витализм». Однако реально столь жесткого противостояния не было. Механицизм, анимизм, витализм, телеология и теология уживались не только в головах отдельных ученых, но их элементы были представлены в одних и тех же трудах, ретроспективно оцениваемых сейчас как биологические. На самом же деле вплоть до конца XVIII в. отсутствовали и сама биология как наука, изучающая основные черты жизни, и термин для ее обозначения.

Впервые в этом смысле этот термин использовал, не определяя его содержание, в 1797 г. немецкий врач Т. Роозе (1771–1803). Три года спустя о биологии писал другой немецкий врач и антрополог К.Ф. Бурдах (1776–1847), но в широкое употребление новое понятие вошло благодаря французскому естествоиспытателю Ж.-Б. де Ламарку (1744–1829) и врачу из Бремена Г.Р. Тревиранусу (1776–1837). Они в 1802 г. независимо друг от друга определили термин «биология» (Ламарк — в книге «Гидрогеология», Тревиранус — в своем шеститомном труде «Биология, или Философия живой природы», 1802–1821), зафиксировав тем самым ее оформление как специальной дисциплины. До этого отрасли будущей биологии развивались или в рамках естественной истории, рассматривавшей геолого-минералогические, географические и биологические объекты как равноценные, или как сферы медицины, связанные с изучением лекарственных растений, а также анатомии, эмбриологии и физиологии человека. Дифференциация и реформа естественной истории и медицины завершились к началу XIX в. выделением из них отраслей, связанных с изучением жизни как единого объекта. Само оформление представлений о биологии стало итогом осознания учеными специфики жизни и целостности живых систем, преодоления ими крайностей механицизма и витализма, синтезированных в органицизме (organizism), т. е. в представлениях о несводимости целого к сумме его частей. Недавно это интеллектуальное движение было не совсем корректно названо «витализацией природы» (П. Райл).

На протяжении XVIII в. и механицисты, и виталисты в основном разделяли теологические воззрения и считали, что все сотворено богом для блага человека. Они принимали учение Лейбница о «предустановленной гармонии» и его представления об абсолютной непрерывности явлений, выраженные в афоризме «Природа не делает скачков». Живые существа выстраивались ими в единый ряд, члены которого существовали изначально и были созданы Богом; соответственно, виды были неизменными, допускались лишь внутривидовые вариации (креационизм), а эмбриогенез воспринимался как строго запрограммированный еще в дни Творения (преформизм). Соответственно, и целесообразность живого оценивалась как изначальное свойство организмов, а вся природа описывалась как Храм, свидетельствующий о «мудрой предусмотрительности» ее Творца. Реакцией на механистическую философию, господствовавшую в физике и астрономии, стала публикация большого количества сочинений по «натуральной теологии». В этом отношении типичными были названия книг крупного немецкого зоолога Ф.Х. Лессера «Теология насекомых» (1742) и «Теология раковинных» (1744).

Систематика растений и животных стала первой биологической дисциплиной, сформировавшейся в недрах естественной истории. Начав с классификаций по морфологическим признакам, натуралисты все больше использовали данные об анатомии, эмбриологии, физиологии, биогеографии и экологии организмов, сформировав уже к концу XVII в. понятие «вид» для определения основной формы существования жизни. Объединяя всю информацию о видах, их критериях, свойствах, ареалах и взаимодействиях с другими видами и абиотическими факторами, систематика становилась центром интеграции разрозненных знаний об организмах, добытых не только в естественной истории, но и в других отраслях знания.

К началу XVIII в. стало очевидным, что описание организмов невозможно без классификаций, построенных на иерархии таксонов. Эту работу, начатую в XVII в. И. Юнгом, Дж. Рэем и Ж. Турнефором, успешно продолжил шведский натуралист К. Линней (1707–1778). Он не только описал около 5500 новых видов растений и животных, но и провел коренную реформу классификационной практики. Суть реформы заключалась во введении бинарной номенклатуры, по которой каждый вид обозначался двумя названиями — родовым и видовым, а также принципов синонимики, обязательности цитирования предшествовавших источников и латинских названий для каждого таксона. Линней установил также ступенчатое многообразие органических форм, расположенных в ясной субординации систематических категорий (класс, отряд, род, вид, разновидность), использовал четкие и краткие диагностические признаки (ключи) для определения близких форм и для построения иерархических систем, навел порядок в номенклатурном хаосе. Он разработал научный язык систематики, введя более тысячи специальных терминов. Хотя церковь враждебно встретила систему Линнея, опиравшегося в классификации растений на половые признаки и объединившего человека, обезьян, лемура и придуманного им «человека-животного» (троглодита) в один отряд приматов, сам Линней не сомневался в том, что сумел в целом верно отразить план Творения. Это стимулировало его к вдохновенной работе над совершенствованием и расширением системы на протяжении всей жизни. Если первый вариант «Системы природы», опубликованный в 1735 г., насчитывал всего 16 страниц, то в тринадцатом посмертном трехтомном издании (1788–1793), подготовленном и существенно дополненном и переработанном И.Г. Гмелиным, их было уже 6257.

Вклад Линнея в разработку теоретической биологии не ограничивался только систематикой. Его по праву считают одним из основоположников экологии. Название опубликованного им трактата «Экономия природы» (1749) оказалось столь удачным, что до сих пор используется в монографиях и учебниках по экологии. Линнею также принадлежит выражение «баланс природы», заимствованное из бухгалтерии. Слова «экономия» и «баланс» указывали прямо на аналогию между обществом и природой. Аналогия как способ доказательства была усилена Линнеем в трактате «О политике природы» (1760), в котором он доказывал, что любой вид участвует в «бизнесе» и все виды тесно связаны общим мероприятием (рынком). Из экономики Линней прямо и легко переходил к биологической теме: порядок — совершенная приспособленность видов к климатическим факторам (горизонтальные связи) и к пищевым связям (вертикальные связи). Жизнь на Земле представлялась ему в виде циклов, выступающих организующим началом порядка природы. Строгую последовательность и преемственность циклов Линней подробно демонстрировал на растительных сообществах, описывая их преобразования от лишайников до зрелого леса (или, как теперь говорят, климаксного сообщества), загнивания деревьев и возможного повтора цикла. Интересна и данная Линнеем характеристика экологической роли насекомых, которые изображены не столько как вредители, сколько как регуляторы численности других видов. Пытался он вычислить и скорости заселения Земли животными и растениями после экологических кризисов, в том числе и после Всемирного Потопа. Фактически Линней построил законченную концепцию общей экологии, повлиявшую на многие исследования в естественной теологии, особенно в Великобритании, что в свою очередь стало важной предпосылкой для возникновения дарвинизма.

Благодаря трудам Линнея систематика была признана точной естественно-научной дисциплиной и стала любимым занятием интеллектуальной элиты вплоть до начала XX в. Описания видов в форме кратких диагнозов позволяли наглядно представить многообразие признаков и стимулировали дальнейшее развитие систематики, где лидирующая роль вначале принадлежала ботаникам. Это объясняется как относительной простотой диагностических признаков растений, так и тесной связью ботаники с медициной, сельским хозяйством и лесоводством, требовавших простых и точных определений для практически значимых видов. Зоологи же продолжали изучать крупные таксономические группы. Зоологической энциклопедией того времени стала «Естественная история» (в 36 т., 1749–1788) Ж. де Бюффона (1707–1788), продолженная Б.Ж.Э. де Ласепедом и Л. Добантоном. В ней было много очерков о жизни животных, их распространении, связях со средой и др. Фактически в этом издании были заложены основы зоогеографии и аутоэкологии, сформулированы элементы нового трансформизма и новой философии жизни, порывавшей с представлениями Лейбница и вводившей ньютонианство в естественную историю. Бюффон рассматривал организм как целостную систему, взаимодействующую с окружающей средой, а человечество как часть этого взаимодействия. Не случайно выход в свет в 1749 г. первых трех томов этого сочинения многие современные авторы оценивают как одно из важнейших событий в интеллектуальной истории века Просвещения.

Корпорация разума

Важной особенностью развития естествознания в XVIII столетии стала его интенсивная институализация, которая выразилась прежде всего в возникновении новых научных обществ и академий в масштабах, намного превышающих те, что имели место в XVI–XVII столетиях, причем и научные общества, и академии создавались как в крупных городах, в первую очередь в столицах, так и в провинции (American Philosophical Society, 1768; Kurfurstlich-Brandenburgische Societat der Wissenschaften, 1700, преобразованное в 1744 г. в Koniglich-Preussische Akademie der Wissenschaften zu Berlin; Linnean Society, 1788; Lunar Society of Birmingham, середина 1760-х годов; Literary and Philosophical Society of Manchester, 1781; Societe Philomathique de Paris, 1788; Real Academia Espanola, 1713; Kungliga Svenska Vetenskapsakademien в Стокгольме 1739 г.; Петербургская Академия наук, 1724 г.; во Франции возникают Асабёппез des Sciences в Монпелье, Дижоне, Тулузе и других городах). Многие из академий, в отличие от научных обществ, финансировались государством. Интенсивно институализирующаяся наука XVIII в. стала важным феноменом интеллектуальной жизни не только таких стран, как Франция, Англия, Пруссия, Италия, но также Швеция, Шотландия (особенно после ее объединения в 1707 г. с Англией), Россия, Испания. Более того, формирующееся классическое естествознание перестает быть чисто европейским феноменом — сообщества ученых возникают в колониях — в Северной Америке, на Сан-Доминго (Гаити), Батавии (Индонезия), Маврикии, Реюньоне и т. д., научные достижения европейцев становятся известными в Китае и в Японии.

Практически каждый ученый XVIII в. был членом хотя бы одного научного общества и/или академии. Разумеется, речь идет об ученых мужского пола, большинство академий и научных обществ не предусматривало членство женщин в своих рядах. Е.Р. Дашкова является одним из редких исключений. Кроме того, она была не ученым, но общественным деятелем. Другой пример — судьба замечательного астронома Марии Кирх (1670–1720), урожденной Винкельман, которая после смерти мужа, Г. Кирха (1710), подала прошение с просьбой занять его место в Берлинском научном обществе в качестве астронома и составителя календарей и таблиц. Но ее обращение даже не стали рассматривать, несмотря на поддержку Лейбница, основателя этого общества: было заявлено, что Общество выставит себя на посмешище, если издаваемые им календари будет составлять женщина. Только в 1716 г. она получила место ассистента при своем сыне, который возглавил Обсерваторию Общества.

Принадлежность к тому или иному научному институту свидетельствовала о принадлежности индивида к научному сообществу. Кроме того, граждане меритократической Republique des Lettres постоянно соперничали друг с другом и не могли определить, какие именно заслуги считать выдающимися. В этой перепалке беспристрастных и незаинтересованных не было. Единственный выход виделся в обращении к суду равных, роль же судей играли академии и научные общества, оценивавшие представленные их вниманию труды.

Как правило, научные общества и академии создавались и функционировали либо по британской (Royal Society of London), либо по французской модели (Academie Royale des Sciences). В первом случае число членов не фиксировалось, научных заслуг не требовалось (т. е. в состав ассоциации могли входить не только ученые, но и любители, и люди далекие от науки, которые, однако, интересовались ее достижениями), иерархия среди членов отсутствовала (по крайней мере формально, по уставу, все были равны), жалованья членам не выплачивалось, корпорация существовала на членские взносы и, как бы мы сейчас сказали, спонсорскую поддержку. По такому принципу были организованы многие научные ассоциации Британии, ее американских колоний и Голландии. Во втором случае общество или академия финансировалась короной, а потому число членов было строго ограничено, им выплачивалось жалование в зависимости от места, которое ученый занимал в формальной иерархии данной корпорации. Так были организованы большинство академий и научных обществ континентальной Европы.

Несмотря на рост числа научных «социететов» в XVIII в. их значимость и вклад в развитие науки, а следовательно и их престиж, были, разумеется, различны. Ядро научных организаций составляла «большая пятерка» — Академии наук Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Стокгольма и Лондонское Королевское общество. Заметим, что только последнее не финансировалось короной (что, кстати, стало одной из причин спада научной активности Royal Society во второй половине XVIII столетия). Государственная поддержка науки (особенно во Франции) способствовала заметному расширению и усложнению как инструментальной базы естествознания, так и тематической структуры естественно-научных исследований (стали возможны научные путешествия в дальние страны, работы по прецизионному измерению длины дуги меридиана, строительство новых и возрождение старых обсерваторий, музеев, лабораторий и т. д.), что, в свою очередь, сближало научные и технологические исследования (например, в таких областях, как картография, усовершенствование различных видов пороха, определение долготы, разработка метрической системы и т. д.).

В XVIII столетии благодаря государственной поддержке были открыты богатейшие ботанические сады экзотической флоры. Так, в Королевском питомнике (La Pepiniere du Roi), основанном в 1669 г. в парижском предместье и просуществовавшем до 1828 г., имелось более 50 тыс. растений, собранных в результате финансировавшихся короной ботанических экспедиций в разные части света. В России, в 1725–1730 гг., а затем в 1733–1743 гг. были снаряжены Первая и Вторая Камчатские экспедиции, возглавлявшиеся офицером русского флота (уроженцем Дании) Витусом Берингом (1681–1741) и его помощником А.И. Чириковым (1703–1748). В научном плане особенно плодотворной стала Вторая Камчатская (Великая Северная) экспедиция, собравшая богатейший материал о географии, этнографии, животном мире и растительности обследованных ею земель. При этом, по свидетельству Г.Ф. Миллера, участника Академического отряда этой экспедиции, поводом к отправлению Беринга послужило желание Парижской Академии наук выяснить, соединяется ли Америка с Азией. С просьбой организовать для этой цели экспедицию Парижская Академия и обратилась к Петру I как к своему сочлену. Во второй половине XVIII в. Санкт-Петербургская Академия наук организовала еще несколько экспедиций, положивших начало комплексному изучению Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока, Русского Севера, Прикаспия и Кавказа, а также наметивших пути хозяйственного освоения их природных ресурсов. Во главе академических экспедиций стояли ученые-натуралисты — П.С. Паллас, И.И. Лепехин, С.Г. Гмелин, И.П. Фальк, И.Г. Георги, И.А. Гильденштедт и другие.

Деятельность академий и научных обществ способствовала интернационализации науки, поскольку их уставы допускали принятие в свои ряды иностранцев и не только в качестве почетных членов или членов-корреспондентов. При этом риторика представителей мира науки, особенно, когда они обращались к властям предержащим, могла быть отнюдь не космополитической. И это вполне естественно, ибо постоянные напоминания государям о соперничестве с соседями помогали ученым получать средства на собственные исследования. Главным препятствием на пути интернационализации науки оказывались зачастую не столько национальные, сколько религиозные (или конфессиональные) различия. Тем не менее они не могли изменить общей тенденции. Еще Ж.-Б. Кольбер предложил голландскому физику X. Гюйгенсу возглавить только что созданную (1666) Парижскую Академию наук, а главой академической обсерватории сделал итальянского астронома Дж. Д. Кассини (1671). Фридрих II Прусский назначил президентом Берлинской Академии наук французского физика П.Л. де Мопертюи (1746). Пример Петербургской Академии наук, поначалу вообще состоявшей из иностранцев, хорошо известен. Премии Парижской Академии наук (не говоря уже о менее состоятельных академиях Бордо, Амстердама, Стокгольма, Вены и около 30 других) были доступны иностранцам, а с 1719 г. правила, регулирующие академические конкурсы, предлагали зарубежным участникам присылать свои сочинения на латинском, а не на французском языке.

Именно космополитизм отличал научные академии от академий литературных и художественных. Например, во Французскую Академию не принимались даже французы-провинциалы, все ее члены были парижанами. Однако даже провинциальные научные академии — Монпелье, Руана или Бордо — имели корреспондентов в Болонье, Швейцарии, Упсале, Лондоне или Санкт-Петербурге. В большинстве случаев контакты с иностранцами считались престижными и для отдельных ученых, и для научных академий. Членство в иностранных академиях могло способствовать карьере в родном государстве, и академия Бордо вполне расчетливо предлагала именно научные, а не литературные темы для призовых сочинений с целью прославить Академию «среди всех ученых Европы, поскольку слог и красноречие могут быть оценены лишь в пределах нашего королевства».

Институализация науки в XVIII в. сопровождалась увеличением числа научных изданий, причем не только монографий, но и периодики (характерный пример: в 1789 г. французские химики Л.Б. Гитон де Морво, А.Л. Лавуазье, К.Л. Бертолле, А.Ф. де Фуркруа и другие приступили к изданию журнала «Анналы химии» («Annales de Chimie»), который (после короткого перерыва) с 1816 г. стал выходить под названием «Анналы химии и физики» («Annales de Chimie et de Physique»). Всего же к концу XVIII в. в Европе издавалось около сотни научных журналов.

Развитие науки происходило параллельно с ростом общественного интереса к естествознанию, укреплению социального авторитета науки и научного сообщества, что проявилось, в частности, в распространении такого явления, как публичные научные лекции (особенно в Британии и во Франции), в активной популяризации достижений науки и ее истории, в том, что многие выдающиеся мыслители эпохи Просвещения именно в науке о Природе видели альтернативу культурным традициям Средневековья, а также в том, что концепция «прогресса» сформировалась, главным образом, благодаря экспансии науки в самые разные области человеческой деятельности.

Таким образом, в эпоху Просвещения естествознание и организационно, и тематически, и методологически обрело черты, характерные для развитой классической науки техногенной цивилизации.

Обычно полагают, что XVIII век стал в истории Европы веком разрыва с прошлым. Между тем, именно в этом столетии произошел колоссальный прорыв в его изучении — в общих чертах была реконструирована «перспектива истории» и видоизменилась «идея истории» человечества. В эпоху Просвещения была создана новая «картина мира» прошлого, начали формироваться основные направления и понятийный аппарат исторической науки. Возникновению понятия «культура», вошедшего в широкий обиход европейской общественной мысли лишь во второй половине столетия, во многом способствовало пристальное внимание европейских интеллектуалов к ее разнообразному материальному субстрату.

Отношение к древностям как историческому источнику сформировалось в эпоху Возрождения (XV–XVI вв.). В Италии повсеместно велись кладоискательские раскопки и сбор «антиков», положивших начало «антикваризму». Употребляющийся ныне термин археология («архайо» — древний, «логос» — слово, мысль, учение) встречался уже у греческих авторов, хотя вплоть до начала XIX в. бытовали восходящие к римским источникам определения слова «antiquitates» — древности, «antiquarius» — антикварий, т. е. любитель старины. Достойными внимания признавались рукописи, эпиграфические и нумизматические памятники, высокохудожественные произведения античного искусства и ремесла, которые воспринимались как иллюстрации к свидетельствам античных авторов. Появились первые опыты описания древностей, систематизации и исследования предметов, оказавшихся в церковных и светских хранилищах. Предметы, найденные случайно или добытые в ходе раскопок, изначально подразделялись на «говорящие» (тексты и надписи на камне, керамике, папирусе, пергамене, бумаге, монетах, печатях) и «молчаливые» (остатки строений, произведения искусства, предметы быта). Различные виды и типы источников требовали разных методов их документирования и критического изучения, что дало импульс к формированию целого ряда историко-филологических[10] дисциплин с собственными объектами и предметами исследования.

Институционализация исторического исследования «древностей»

Широкое распространение рационализма и гипотетико-дедуктивной методологии познания Ф. Бэкона привело к пониманию того, что наука должна стать делом научных коллективов, получающих поддержку от государства и меценатов. По всей Европе организуется широкая сеть академий, университетов, библиотек, музеев. В XVII в. была создана «большая» Французская Академия (1635) и «малая» Академия надписей и изящной словесности (1666), объединявшая филологов-классиков, историков, эпиграфистов и нумизматов. В 1660 г. Карл II Стюарт учредил Лондонское Королевское общество, занимавшееся не только естественно-историческими исследованиями, но и описанием археологических находок; появляются Ассоциация антиквариев (1707), общества антиквариев в Лондоне (1718) и в Эдинбурге (1728), Общество дилетантов в Лондоне (1733).

В ряде стран были организованы специальные ведомства охраны памятников. По примеру Ватикана и Англии, где смотрители древностей появились в эпоху Возрождения, шведский король Густав II Адольф в 1630 г. учредил Государственный антиквариат во главе с королевским антикварием, отвечавшим за сохранность предметов старины. В 1666 г. была создана Коллегия антиквариев, являвшаяся и учебным заведением, и хранилищем археологических находок, позже преобразованная в Архив древностей и объединенная с Государственным антиквариатом (в 1786 г. вошел в состав Шведской Академии истории и древностей).

В XVI–XVIII вв. Европа открывает для себя целый ряд «новых миров» на разных континентах. Начинается освоение земель, «найденных» в эпоху Великих географических открытий. Это немедленно отразилось на составе и качестве музейных собраний — предметы быта восточных цивилизаций и «диких народов» всего мира распространялись как диковины. Интерес собирателей стал дифференцироваться между памятниками античности, местными артефактами и экзотическими древностями, привозимыми из дальних странствий. Наряду с «натуралиями» собрания «артифициалий» разных эпох и народов появились в Кунст- и Вундеркамерах, в XVI–XVII в. открытых по всей Центральной и Северной Европе. Примером подобной коллекции может служить частное собрание голландского путешественника — бургомистра Амстердама и содиректора Ост-Индской компании Н. Витсена (1641–1717), побывавшего в загадочной для европейцев Московии и прославившегося книгой «Северная и Восточная Татария» (1692; переиздана с иллюстрациями в 1705 и 1785 гг.). Знакомство с ним и другими европейскими учеными оказало влияние на мировоззрение Петра I: царь сознательно сориентировал зарождавшуюся русскую науку на европейские образцы, создав в Петербурге публичные Библиотеку и Кунсткамеру (1714) и Академию наук с университетом и гимназией (1724). К XVIII в. сложились крупнейшие художественные хранилища мира: Британский музей в Лондоне (1753), изначально основанный как общенациональное государственное хранилище древностей, музей Пио-Клементино в Ватикане (1771), королевское собрание в парижском Лувре, национализированное и превращенное в музей декретом Национального собрания в 1791 г. (открыт для посетителей в 1793 г.), петербургский Эрмитаж, созданный Екатериной II в 1764 г. как императорское собрание картин и предметов искусства (открыт для публичного обозрения в 1852 г.).

Сочетание понятия «культура» (противопоставленного «природе») с идеей «прогресса» (линейного или циклического) способствовало становлению взгляда на историю как на единый, но сложный процесс, выражающийся в последовательной смене состояний человеческого общества. Изучая культуру бесписьменных народов, просветители пришли к выводу о существовании «доисторического» периода истории и попытались выделить этапы его развития: дикость, хозяйственную основу которого составляли охота и рыболовство; варварство, характеризующееся развитием земледелия, скотоводства и появлением частной собственности; затем — цивилизация. На смену унаследованного от Ренессанса «античноцентрического» взгляда на историю приходит сложная и полицентричная картина всемирной истории — «другие миры» были включены в общую хронологию исторического развития человечества (см. гл. «Открытие “цивилизации”»).

Рождение источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин

Еще гуманисты Возрождения подвергали сомнениям достоверность информации письменных источников, отделяя сообщения древних авторов от их позднейших толкований. В эпоху Реформации и особенно в XVII в. под влиянием идей Ф. Бэкона и Р. Декарта были разработаны методы внешней критики источников и проверки истинности сообщаемых ими данных. Яркий пример разительных изменений в изучении исторических источников — сожженная по настоянию церкви сразу после издания книга «Критическая история Ветхого Завета» (1678) французского библеиста, члена ордена ораторианцев Р. Симона (1638–1712). Автор решил проследить процесс появления священных книг как литературных произведений, которые создавались на протяжении длительного времени, попытался воссоздать историю текстов и их толкования, наглядно продемонстрировав методы выявления древнейших частей текста и установления их сохранности.

К середине XVIII в. уже было выработано понятие «исторический факт» и заложены принципы внутренней критики источника и в целом основы источниковедения. Заслуга их разработки принадлежит профессору Гёттингенского университета и почетному члену Петербургской академии наук А.Л. Шлёцеру (1735–1809). Шлёцер сформулировал принципы внутренней критики текста и дал блестящие образцы критических комментированных изданий русских летописей. В число исторических источников он включал, правда, в ранге второстепенных, также монеты, «подземные свидетельства» и «другие вещи, называемые древностями». Историку удалось показать познавательные возможности археологических источников по сравнению с письменными, причем в отдельных случаях он отдавал им предпочтение перед «древними повествованиями»: «Из развалин и могил выходит древняя Булгарская история, которая истребилась было из летописей». Шлёцер показал, что археологические памятники являются единственными источниками для дописьменной истории: благодаря изысканиям на Урале и в Сибири «находят живые следы просвещенных народов, которые в древние времена, быв совсем неизвестны остальному миру, занимались тут горною работою, но знали одну только медь, а не железо».

Новые требования к достоверности и качеству исторических источников были предъявлены авторами «Энциклопедии, или Толкового словаря наук» Дидро и Даламбера (1751–1772). В статье «История» Вольтер отметил лишь три достоверные точки отсчета для построения строгой хронологии: древневавилонские и китайские астрономические записи наблюдений о затмениях и единственный известный в его время эпиграфический документ хронографического содержания — Арундельский или Паросский мрамор[11]. Египетские пирамиды, предшествующие «всем известным эпохам и всем книгам», для Вольтера оставались символом высокоразвитой, хотя и неизученной цивилизации, а не только остатками «тщеславных усилий» древних царей. Как и Шлёцер, Вольтер осознавал информативную значимость археологического материала и приписывал «молчаливым» артефактам имманентно присущую им достоверность. Энциклопедисты, развивавшие идеи научного и общественного прогресса и постоянно соотносившие прошлое с настоящим, поставили перед историей ряд новых исследовательских задач, решить которые могла только «наука о древностях»: именно она выявляла и изучала памятники, указывающие точные даты событий, и тем самым фиксировала их абсолютную и относительную хронологию.

Собиранием, критическим исследованием и изданием текстов эпохи поздней Античности и Средневековья, разработкой научной хронологии истории в XVII–XVIII в. занимались монашеские конгрегации иезуитов-болландистов и бенедиктинцев. Болландист Д. Папеброх (1628–1714) усомнился в подлинности ряда средневековых документов, но его гиперкритику отверг Ж. Мабильон (1632–1707), член конгрегации св. Мавра и Академии надписей (1701), автор труда «О грамотах» (1681). Работая над 13-томным комментированным изданием «Анналов Ордена св. Мавра» (с 500 по 1157 гг.), он разработал методику экспертизы подлинности документов по почерку, стилю и особенностям их оформления, установил принципы датировки и происхождения рукописей и этим создал основы латинской палеографии и дипломатики. Мабильон разделил письмо на книжное и «дипломатическое» (письмо документа) и выдвинул теорию «национальных типов» письма (вестготского, лангобардского, англосаксонского, меровингского). Последнюю опроверг итальянский антикварий и драматург Ш. Маффеи (1675–1755), доказавший, что эти типы являются результатом переработки древнеримского письма.

Греческая палеография была разработана бенедиктинским монахом-мавристом Б. де Монфоконом (1655–1741). Он четверть века изучал произведения античных и раннесредневековых авторов и работы филологов XV–XVII в., накопивших немалый опыт по чтению и датировке греческих рукописей византийской эпохи из библиотек Италии и Франции, а также единичных греческих папирусов из Египта, которые появились в Европе с XVI в. Фундаментальные «Греческая палеография» (1708) и «Библиотека библиотек новых рукописей» (1739) Монфокона сформулировали принципы греческой кодикологии, эпиграфики и папирологии, которые изучают документы на камне, пергамене (и бумаге) и на папирусах. Автор реконструировал историю греческого письма с древнейших времен до падения Византийской империи (1453), опубликовал первый каталог писцов и первый указатель рукописных коллекций. Рождение папирологии традиционно связывают все же не с Монфоконом, а с датой первой публикации египетского папируса из собрания кардинала Стефано Борджиа — Charta Borgiana, которая принадлежит датскому ученому Н.И. Шоу (1788).

Наука о печатях сфрагистика (греческий термин закрепился в XIX в.) вплоть до XVIII в. считалась частью дипломатики. Она разрабатывала приемы датирования документа и установления его подлинности с помощью изучения печатей на нем. Своим появлением она обязана знатоку римского и немецкого права И.Г. Хайнеке или Гейнекцию (1681–1741), автору труда «Германские древности, иллюстрирующие отечественное право», профессору университета в Галле, где он также читал философию, историю литературы, христианские и римские древности.

Начиная с эпохи Возрождения, интенсивно вводятся в научный оборот эпиграфические источники: с 1603 по 1765 г. было опубликовано около 12 сводов надписей, главным образом латинских. Самым крупным из них стал четырехтомник из 15 тыс. надписей (1739–1742), составленный итальянским эрудитом А. Муратори (1672–1750), который одним из первых подверг критическому пересмотру памятники, обследованные именитыми предшественниками, в частности смотрителем древностей при папе Пие IV и крупнейшим фальсификатором античных надписей П. Лигорио (1510–1583). История эпиграфики знает немало примеров не только фальсификаций, но и сознательного уничтожения источников. Так, по поручению Людовика XV в 1728–1729 гг. для собирания надписей и рукописей на Восток был отправлен знаток сирийского языка иезуитский аббат М. Фурмон (1690–1746). В Греции им было собрано 3000 надписей, но известно лишь около 1200 его крайне неточных и небрежных копий. Впоследствии Фурмона уличили в фальсификациях и уничтожении надписей, часть которых он зарывал в землю, чтобы скрыть следы своих подделок и сделать невозможной проверку копий. Рабочим, трудившимся целый месяц под руководством Фурмона на раскопках в древней Спарте, он приказал разрушить оставшиеся руины, чтобы сделать свое путешествие «знаменитым». В письмах к министру внутренних дел графу Ж.Ф.Ф. де Морепа он хвастался своими «подвигами», именуя себя «Фурмоном Спартанским». Спустя 75 лет английский путешественник и коллекционер антиков Э. Додвел (1767–1832) в 1801 г. слышал в Мистре рассказы о варварстве некоего француза, копировавшего надписи и разбивавшего мраморы молотком, чтобы стереть их следы.

Становление латинской эпиграфики как науки состоялось во второй половине XVIII в., когда стали разрабатываться приемы внешней и внутренней критики источников, выделяться виды графических форм (букв, шрифтов), прослеживаться их эволюция и традиционные формулы и системы сокращений лапидарных надписей, совершенствоваться способы их копирования и дешифровки, а также относительной и абсолютной датировки. Основы эпиграфики были заложены трудами уже упоминавшегося вольтеррского антиквара Ш. Маффеи (1749), сочинениями Морчелли о стиле латинских надписей (1780–1781) и Г. Марини, издателя латинских надписей виллы Альбани (1785). В них впервые обоснован принцип точного копирования и издания надписей, без намеренных «приукрашиваний», архаизирований или произвольных дописываний текста публикатором, которые были характерны для эпиграфических трудов предшествующих эпох.

Сходные этапы становления прошла нумизматика. Коллекционирование античных монет, привлекавших внимание своей редкостью и художественными достоинствами, началось в XIV–XV вв., и к XVIII в. сложились тысячи частных собраний по всей Европе. С XV в. стала появляться специальная литература, отражавшая основные формы и приемы нумизматического коллекционирования — тематический или хронологический подбор монет, составление инвентарей, изучение техники и веса монет, определение их коллекционной стоимости. Заслуга антиквариев состояла в накоплении, описании и систематизации памятников, разбросанных по разным коллекциям, но главным недостатком их трудов было отсутствие критической проверки издаваемого материала. Некоторые нумизматы использовали элементы внутренней и внешней критики этого рода «древностей»: английский просветитель Дж. Аддисон выступил против аллегорического толкования монетных изображений, широко распространившегося в начале XVIII в.; изучением легенд на монетах занимались дипломат Э. Шпанхайм и венский библиотекарь Э. Фрелих (1752); парижский коллекционер Ж. Пеллерен в издании своей 35-тысячной коллекции греческих монет (1765) впервые использовал географический принцип их распределения по монетным дворам.

Многие частные коллекции в результате войн и революций к концу XVIII в. вошли в состав государственных, королевских и императорских собраний — Кабинета медалей в Париже, Мюнц-кабинетов в Вене и Берлине, коллекций Британского музея в Лондоне, Кунсткамеры и Императорского Эрмитажа в Санкт-Петербурге. Концентрация нумизматического материала дала импульс к созданию основ научной нумизматики, связанной с именем хранителя венского императорского Мюнц-кабинета (с 1774 г.) И.Й.И. Эккеля (1737–1798), автора восьмитомного «Учения о древних монетах» (1792–1798). Эккель ввел критическую проверку материала и систематизацию монет по историко-географическому и хронологическому принципам, не утратившую значения до настоящего времени. Он затронул вопросы весовых систем, типологии монет и техники монетного дела, определения металла, а также попытался применить нумизматические данные для реконструкции политической и культурной истории древнего мира. Перестройку на научной основе средневековой нумизматики предпринял австрийский юрист, профессор Пражского университета Й. Мадер (1754–1815), который также систематизировал монеты, в частности брактеаты, по историко-географическому принципу и разработал шкалу для измерения монет Средневековья и Нового времени.

«Римское возрождение» и рождение этрускологии

Одной из важнейших особенностей классицизма XVII — первой половины XVIII в. стало обращение к формам античного искусства как к идеальному эстетическому эталону. Это течение было порождено «Римским возрождением», начавшимся в XV в. Монархи и правители Италии и других католических стран использовали римское наследие для доказательства собственной причастности к древним корням. Вечный город становится центром паломничества антиквариев, которые стали понимать важность как можно более точной фиксации и графического воспроизведения памятников старины. Увражные издания «древностей» уже в XVII в. достигают высокого уровня графического оформления — гравюра на дереве со временем была заменена более тонкой гравировкой на меди. К концу XVIII в. появляются совершенные по своим художественным качествам книги, сыгравшие значительную роль в популяризации античного наследия.

К XVIII в. была выполнена графическая фиксация практически всех известных римских архитектурных памятников Италии и Франции. Образцом подобных изданий может служить труд французского архитектора А. Дегоде (1653–1728) «Античные сооружения Рима» (1682), который включал около 150 гравюр руин Вечного города, а также амфитеатра в Вероне. По точности обмеров и качеству оформления книга превзошла все, что было издано до нее, открыв серию высокохудожественных изданий архитектурной графики. Обнаружив в трудах предшественников множество противоречий и ошибок, Дегоде решил представить древности в том виде, в каком он их зафиксировал, без каких-либо попыток приукрашивания и реставрации, и вошел в историю как основоположник точного архитектурного обмера. Его идеи получили развитие в историко-описательном увраже архитектора К. Фонтана (1634–1714) «Амфитеатр Флавиев» (1725), упрочившем новое направление в архитектурно-археологической графике: объективную фиксацию памятника в момент его изучения (в данном случае Колизея в 1708 г.) и его предполагаемой авторской реставрации.

В начале XVIII в. поток европейских путешественников в Италию значительно увеличился. Специально для любителей искусства «знатоки» античности отец и сын Ричардсоны издали путеводитель «Сообщение о статуях, барельефах, рисунках и живописи Италии» (1722), где впервые высказали мысль о возможности восстановления облика утраченных образцов греческой скульптуры по римским копиям. Ричардсоны показали важность фиксации места находки памятника, его детального описания и исследования.

Археологическое изучение Вечного города со времен Возрождения проводилось под контролем Ватикана. Первые масштабные, но хищнические раскопки на Палатине произвел в начале XVIII в. папский комиссар древностей, веронский прелат Ф. Бьянкини (1662–1729), автор книг «Погребальная камера и надписи гробницы вольноотпущенников дома Августа» (1727) и «Дворец Цезарей» (1738). Именно Бьянкини в книге «Всеобщая история, изложенная по памятникам и изображенная в древних символах» высказал мысль, что археологические памятники дают более достоверную информацию о прошлом, чем письменные источники.

Первая четверть XVIII в. знаменовалась взлетом интереса к древностям этрусков и появлением научной этрускологии. Их инициировали великолепные находки в гробницах Тосканы. Уже в эпоху Возрождения флорентийская знать и банкиры, называвшие себя прямыми наследниками этрусских царей, в политических целях поощряли раскопки древних этрусских гробниц. Изучением древностей занималась специально основанная Этрусская академия в Кортоне (1727) с музеем при ней. В 1723 г. англичанином Т. Коуком был открыт трактат шотландского историка Т. Демпстера (1579–1625) «Семь книг об Этрусском царстве», написанный еще в 1615–1618 гг. Этот труд, дополненный комментариями и гравюрами, был опубликован во Флоренции Ф. Буонаротти (1723–1724) и на столетие стал «Библией» этрускологии, соединив всю известную информацию письменных и археологических источников об этом народе. Флорентийский антикварий А.Ф. Гори, проводивший раскопки в Вольтерре (с 1728 г.), изучил коллекции великого герцога Тосканского и издал «Флорентийский музей» (1731–1762), «Этрусский музей» (1736–1743) и «Этрусские древности». К XVIII в. относятся и первые попытки прочтения этрусских надписей.

Неизвестные ранее архитектура и искусство, генетически связанные с греческой традицией, и артефакты, созданные до 79 г. н. э., стали известны европейцам после открытия остатков римских городов Геркуланума, Помпей и Стабий, погибших в результате извержения Везувия. В 1710 г. при рытье колодца случайно были открыты руины театра в Геркулануме. Этот земельный участок тут же приобрел лотарингский аристократ граф д’Эльбёф, возглавлявший с 1707 г. полк австрийской императорской армии в Неаполе. Он вел раскопки путем пробивания штолен и часть найденных статуй и архитектурных фрагментов отправил во Францию. Но власти Неаполитанского королевства заставили прекратить самовольные раскопки и перекупили участок. В 1738 г. Карл VII, желая пополнить королевские собрания древностей, взял раскопки под свой контроль, но они проводились без четкого плана. В 1750 г. за пределами геркуланумского городища швейцарский военный инженер и архитектор К. Вебер сделал сенсационную находку — открыл так называемую Виллу папирусов (вилла Кальпурния Пизона) с бронзовыми статуями и богатейшей частной библиотекой из 800 греческих и нескольких латинских свитков, которые в результате извержения превратились в хрупкие обугленные свертки. В 1756 г. священник из Ватиканской библиотеки А. Пьяджо изобрел специальную машину, способную открывать свитки без их повреждения, и в конце столетия в научный оборот стали вводиться факсимиле и транскрипции обнаруженных текстов — главным образом произведений Эпикура и его последователей.

Находки на Вилле папирусов стимулировали новые археологические исследования под руководством К. Вебера (1750–1761, 1764–1765). Его помощник, архитектор Ф. де Ла Вега, составлял точные планы раскопов, где отмечал места находок предметов искусства. Вебер, считающийся одним из основоположников полевой археологии, предлагал королю издать отчеты о раскопках, но его инициатива была отвергнута. В 1765 г. раскопки были приостановлены из-за выхода газа в одной из штолен — римский город скрывал 15-20-метровый слой пемзы и шлаков, в котором с трудом прорубали штольни и системы тоннелей 60 см шириной и 170 см высотой.

Вместо Геркуланума с 1748 г. стали раскапывать более доступные руины Помпей. В 1689 г. при устройстве колодца наткнулись на фрагменты фундамента древнего здания и открыли надпись со словом «Помпеи», но найденные остатки были ошибочно отождествлены с виллой Помпея Великого. Руководивший раскопками в 1748–1760 гг. инженер-полковник неаполитанской армии Р.Х. де Алькубьерре был уверен, что исследует Стабии, городище которых было им открыто и исследовано в 1749–1782 гг. Архитектурные остатки Стабий он приказал засыпать, из-за чего место раскопок было затеряно (исследования возобновились лишь в 1950-х годах). Методы раскопок Алькубьерре в Стабиях и в Помпеях с современных позиций не выдерживают критики: настенные росписи и напольные мозаики выламывали со своих мест и отправляли в Неаполь, где их вставляли в рамы для экспонирования в королевском музее, а исследуемый участок вновь засыпали землей. Алькубьерре интересовали лишь представляющие художественную ценность находки, остальные уничтожались, как не представляющие интерес для королевского собрания. При его преемнике Ф. де Ла Вега архитектурные остатки Помпей перестали перекрывать вынутым грунтом, землю начали вывозить за пределы городища; открытые памятники реставрировались, менее ценные находки оставлялись на месте для всеобщего обозрения. Окончательно решить вопрос о названии древнего города, погребенного под пеплом Везувия, помогла находка в 1763 г. надписи на пьедестале статуи с упоминанием Помпей.

Открытие остатков трех античных городов наглядно продемонстрировало недооцененную ранее специфику археологического источника — возможность точной фиксации и воссоздания многих аспектов жизни человека античной эпохи, прерванной внезапной природной катастрофой. Короли Неаполя организовали в Портичи музей Геркуланума (1758), которому по богатству античных памятников не было равного в мире. Посетившая Неаполь в 1781 г. княгиня Е.Р. Дашкова посоветовала Фердинанду IV полностью раскопать погибшие города, «все это очистить и расставить в том порядке, в каком каждая вещь найдена», т. е. создать музей под открытым небом, куда допускать посетителей за определенную плату, чтобы окупить расходы на раскопки. В 1740-х годах Неаполитанским королевством были ассигнованы средства на издание описаний и гравюр с древностей Геркуланума: «Описание первых открытий города Геркуланума» М. Венути (1749), «Украшения стен и полов комнат античных Помпей» и др. Для изучения и публикации материалов раскопок была создана Королевская Геркуланская академия археологии в Неаполе (1755–1799), предпринявшая издание восьми объемистых томов серии «Древности Геркуланума» (1757–1792).

Раскопки Геркуланума и Помпей открыли миру высокохудожественные изделия греко-римского ремесла. Под их влиянием в архитектуре и предметах декоративно-прикладного искусства получает распространение стиль «а Pantique». Так, французский архитектор Ш.Л. Клериссо (1721–1820) использовал в проектах интерьеров мотивы помпейских росписей — так называемый «стиль Людовика XVI» или «арабески». Именно Клериссо сопровождал в путешествиях шотландских архитекторов братьев Р. и Д. Адамов, с 1755 г. изучавших древности Рима, затем руины в Спалато (ныне Сплит) в Далмации, Грецию и Египет (1757–1758). Вернувшись на родину, Р. Адам (1728–1792) создал проект реконструкции дворца Диоклетиана в Сплите, признав этот дворец величайшим воплощением римского гения, и опубликовал книгу о нем с зарисовками и планами, выполненными Клериссо (1764). Издание получило большой резонанс в среде антикоманов. В 1770-е годы, Клериссо изучал римские древности Франции и издал увраж с памятниками Нима (1778, переиздан в 1804 г. с текстом Г. Леграна).

По найденной расписной керамике, фрескам Помпей и Геркуланума антикварии смогли оценить античную живопись непосредственно, а не по описаниям древних авторов. Греческие расписные вазы в XVIII в. получили ошибочное название «этрусских», так как античная художественная керамика стала известна в ходе изучения некрополей Этрурии. Британский посланник в Неаполе, коллекционер и знаток античного искусства У. Гамильтон (173О— 1803) собрал значительную коллекцию расписных ваз из раскопок в Южной Италии (часть продана в 1772 г. Британскому музею). Своими «Древностями этрусков, греков и римлян», изданными бароном П.Ф.Г. д’Анкарвилем (1766–1767), он вдохновил Дж. Веджвуда на производство с 1769 г. серий фарфора под названием «Этрурия», а также ваз в греческом стиле.

В традиции антикваризма были написаны труды «папского префекта древностей» Дж. Б. Висконти (1722–1784) и его сына Э.К. Висконти (1751–1818). Последний на средства Ватикана издал каталог античного собрания музея Пио-Клементино (1792) и в конце XVIII в. переехал в Париж, где стал придворным антикварием Наполеона и членом Академии надписей (1804). Согласно Толентинскому договору папы Пия VI и Наполеона (1797), «антики» Ватиканского музея, часть статуй Капитолия, частные собрания герцога Браски, памятники виллы кардинала Альбани были конфискованы победителями и отправлены в Париж. Эти 517 памятников предназначались для открытого в Лувре в 1801 г. Музея Наполеона или Центрального музея. Туда же «по праву войны» в начале XIX в. отправились древнеримские «антики» из Флоренции, Вероны, Модены, Турина; собрание Боргезе, которое Наполеон приобрел у своего зятя К. Боргезе, стало основой Королевского музея в Париже. Их научные каталоги составил Э.К. Висконти, который ошибочно утверждал, что античное искусство в течение 600 лет — от Фидия до Адриана — сохранялось на одинаково совершенной эстетической высоте. С падением Наполеона (1815) при финансовой помощи Великобритании часть древностей была возвращена в Италию, остальные навсегда остались в Лувре.

«Греческое возрождение»

Раскопки в Геркулануме и Помпеях придали мощный импульс развитию неоклассицизма второй половины XVIII — первой трети XIX в., формировавшегося под воздействием эстетики Просвещения. Значительное влияние на него оказало так называемое «Греческое возрождение» — волна энтузиазма, вызванная открытием в середине — второй половине XVIII в. археологических памятников в Восточном Средиземноморье. В отличие от Италии, страны, входившие в состав Оттоманской империи, из-за «железного занавеса» ислама оставались почти неизвестными европейцам, но в последней трети XVII–XVIII в. поездки в этот регион участились.

Поиском греческих надписей и рукописей занимались военные, дипломаты, антикварии, художники, ученые-естествоиспытатели. В 1700–1702 гг. по поручению французского короля профессор ботаники при Королевском саде лекарственных растений, член Парижской академии Ж. Питтон де Турнефор (1656–1708) в сопровождении художника королевских садов К. Обри (1651–1743) и немецкого естествоиспытателя А. Гундесхаймера (1668–1715) путешествовал по Греции, Азии и Африке для изучения растений, попутно занимаясь естественно-историческими, археологическими и этнографическими наблюдениями. Экспедиция объехала острова греческого Архипелага, Малую Азию, берега Черного моря, Армению, Грузию и добралась до границ Персии. В «Сообщении о путешествии в Левант» (1717) помещены рисунки не только растений, но и скульптур, архитектурных фрагментов, надписей, а также впервые снятые планы ряда античных городов на островах Архипелага и в Малой Азии. Французский врач П. Люка (1664–1737) провел в путешествиях по Востоку и Греции четверть века, собирая коллекции для королевского кабинета и снимая эстампажи надписей, в том числе открытой Турнефором в Анкаре надписи «деяний» Октавиана Августа — так называемого Анкирского памятника (1701), но его описания изобилуют неточностями.

Немецкий математик К. Нибур (1733–1815) возглавлял научную экспедицию, посланную датским королем в Аравию, Персию, Сирию, Палестину и соседние страны (1762–1767), и единственный из пятерых европейцев вернулся домой. Он изучал остатки древних городов, в частности Персеполя, где скопировал ряд клинописных текстов, составил планы увиденных памятников и карты Красноморского побережья Аравии и всего Йемена. Подробные историко-географические сведения приводятся им в «Описании Аравии» (1772), «Описании путешествия по Аравии и другим близлежащим странам по собственным наблюдениям и сведениям, собранным на месте» (1774–1778) и посмертно изданном «Путешествии через Сирию и Палестину» (1837).

Несколько ранее (1737–1742) по Востоку путешествовал английский юрист, впоследствии англиканский епископ, член Лондонского общества антиквариев Р. Покок (1704–1765). В неоднократно переиздававшемся «Описании Востока и некоторых других стран» (1743–1745) им подробно, хотя и сумбурно, охарактеризованы руины древних сооружений и приведены рисунки, архитектурные чертежи и обмеры, планы городов не только Греции и островов Эгейского моря, но также Палестины, Ливана, Сирии, Месопотамии, Египта, Кипра, Крита и ряда стран Восточной Европы. Покок впервые издал сделанные по беглым наброскам чертежи величественных храмов Баальбека (1737) и изображения других памятников, в том числе находящихся в Афинах, многие из которых были разрушены. Для исследования монументальных памятников Пальмиры и Баальбека по следам Покока в 1750–1753 гг. Обществом дилетантов в Лондоне была отправлена экспедиция Дж. Даукинса (1722–1757) и Р. Вуда (1717–1771) в сопровождении итальянского архитектора Дж. Б. Борра. Ее результаты опубликованы одновременно на английском и французском языках в книгах «Развалины Пальмиры» (1753) и «Развалины Баальбека или Гелиополиса в области Сирии» (1757).

Ряд памятников классической Греции пострадал в ходе военных действий. Так, осада венецианцами Афин (1687) привела к существенным повреждениям скульптур Акрополя, которые в 1674 г. успел зарисовать фламандский художник Ж. Каррей (1649–1726), сопровождавший в путешествии по Греции французского посла в Порте маркиза де Нуантеля. В 1751 г. на средства Общества дилетантов в Афины прибыли живописец Д. Стюарт (1713–1788) и архитектор Н. Реветт (1720–1804), которые в течение трех лет проводили систематические раскопки, обмеры и зарисовки остатков архитектуры и скульптуры. В частности, они изучили исчезнувшие впоследствии памятник Фрасилла под Акрополем и ионийский храм на Плиссе, дважды обследовали Кикладские острова. Ими были изданы «Древности Афин измеренные и зарисованные» в четырех томах (1762–1830). В точных изящных увражах запечатлены не только все памятники афинского Акрополя, но и его ансамбль, представленный как гармоничное единство разнообразных элементов природного ландшафта и архитектуры. Француз Ж.Д. Леруа в книге «Развалины красивейших памятников Греции» (1758) издал собственные зарисовки, отстаивая тезис о первенстве греческого искусства над этрусским и римским.

Восточный фронтон Парфенона в Афинах. Гравюра с рис. Уильяма Парса. 1765 г.

Общество дилетантов снарядило и «Первую ионийскую» экспедицию (1764–1766) с участием Н. Реветта, Р. Чендлера (1738–1810) и рисовальщика У. Парса (1742–1782). Помимо дополнительного исследования памятников Афин (1765), экспедиция обнаружила остатки дорических храмов на мысе Суний и о. Эгина, изучила древности Малой Азии, Сирии и Палестины, вновь обследовала руины Пальмиры и Баальбека. Книги «Древности Ионии» (1769) и «Ионийские древности» (1812) фактически открыли миру ионийское зодчество Малой Азии на о. Самос, в Приене и в Дидимах у Милета.

В последней четверти XVIII в. французские миссии трижды получали разрешение снимать слепки со скульптур Парфенона. К концу столетия относятся путешествия по Греции и Турции посла Франции в Константинополе (с 1784 г.) графа М.Г.Ф.О. Шуазеля-Гуфье (1752–1817), члена Академии надписей и изящной словесности, впоследствии директора Императорских библиотек и президента Академии художеств (1797–1800) в Петербурге. По его поручению в 1788 г. французский консул Фовель попросту спилил блок подлинных скульптур с «Эргастинами» с восточного фриза Парфенона (ныне в Лувре). Не брезгуя подобными методами, Шуазель-Гуфье собрал большую коллекцию античных надписей и древностей, во многом утраченную из-за событий конца столетия (одна часть погибла во время пожара в Смирне, другая оказалась на захваченном англичанами судне и попала в Британский музей, третья была отправлена морем в Одессу, но дальнейшая ее судьба неизвестна). После смерти Шуазеля-Гуфье остатки его коллекции были проданы с торгов и попали в Лувр, музей Марселя и другие музеи Франции, а также разошлись по частным коллекциям.

В масштабном вывозе греческих подлинников в Западную Европу не отставали и англичане. Профессор минералогии Кембриджского университета Э.Д. Кларк (1769–1822) проехал всю Южную, Западную и Северную Европу, через Россию попал в Турцию, Грецию, Малую Азию, Сирию, Египет (1790–1802) и привез в Англию 183 ящика экспедиционных материалов, включая мраморы, надписи, рукописи, большинство из которых было вывезено нелегально, т. е. украдено не только в Оттоманской Порте, но и в России. Особенно отличился Т. Брюс, лорд Эльгин (1766–1842), английский посол в Турции (1799–1803), увлекавшийся коллекционированием древностей. На собственные средства Эльгин нанял итальянских специалистов для зарисовки памятников и снятия слепков, причем добился официальных фирманов для получения их доступа на афинский Акрополь за 5 гиней в день. Используя благорасположение султана и подкуп турецких чиновников, лорд получил разрешение на раскопки и снятие скульптур и сумел вывезти в Лондон 12 фронтонных групп, 15 метоп, 56 плит фриза Парфенона, скульптуру Коры с портика Эрехтейона, куски фриза храма Ники, а также надписи и скульптуры из различных мест Греции, большое количество слепков и рисунков. В Лондоне Эльгин, заклейменный лордом Байроном как варвар, разграбивший греческие святыни, организовал публичную выставку привезенных скульптур. В 1816 г. они были приобретены английским правительством для Британского музея.

В середине XVIII в. внимание антиквариев привлекли также древнегреческие памятники Италии — дорические храмы VI–V вв. до н. э. Пестума в Кампании, поразившие совершенством форм И.В. Гёте, и остатки зодчества Великой Греции на Сицилии. Первые описал Дж. Антонини (1745); серию рисунков опубликовал французский архитектор Ж. Суфло, посетивший Пестум в 1750 г.; книгу «Развалины Пестума» (1768) напечатал англичанин Т. Мейджор. Если знаменитый итальянский гравер и архитектор Дж. Б. Пиранези (1720–1778) в конце 40-х годов работал над серией гравюр «Виды Рима» и издал несколько томов с исследованиями и реконструкциями практически всех знаменитых античных построек в Вечном городе и его окрестностях, то в последние годы жизни он переключился на греческую архитектуру — выполнил обмеры и сделал зарисовки, ставшие основой для серии офортов греческих храмов Пестума. Памятники Великой Греции были изданы в увражах Ж.П. Уэля «Живописное путешествие на Сицилию» (1782) и аббата де Сен-Нона «Живописное путешествие в Неаполитанское королевство» (1781).

Одним из ярких представителей «Греческого возрождения» был член Академии надписей (с 1747) и Французской Академии (с 1789) аббат Ж.Ж. Бартелеми (1716–1795), долго живший в Италии. В своей книге «Путешествие юного Анахарсиса в Грецию в середине IV века до Р. X.» (1788) он попытался воссоздать в художественной форме картину древнегреческого мира на фоне рассказа о достопримечательностях Эллады. Книга получила небывалую популярность во многих странах Европы.

Рождение египтологии

Сведения о Древнем Египте и других цивилизациях Востока европейцы могли почерпнуть из Библии, сочинений античных и арабских авторов и немногочисленных описаний европейских паломников, дипломатов и путешественников XII–XVII вв. Единичные научные труды — «Пирамидография» английского астронома и антиквара Дж. Гривза (1646) и «Египетский Эдип» немецкого ученого-энциклопедиста иезуита А. Кирхера (1602–1680) представляли данные об истории и памятниках древнеегипетской цивилизации, в том числе почерпнутые из средневековых арабских текстов. А. Кирхер безуспешно пытался расшифровать иероглифическую письменность, но правильно указал на связь коптского языка с древнеегипетским. Он состоял в переписке с Г.В. Лейбницем, который в 1672 г. направил Людовику XIV план завоевания Египта для обеспечения господства Франции в Европе. Более чем через сто лет эта идея была подхвачена Наполеоном. Вероятно, не только антикварные, но и внешнеполитические интересы побудили Людовика XV в 1726 г. отправить на Восток иезуита-миссионера К. Сикара с заданием составить план древностей этой загадочной страны. Сикар первым из европейцев посетил Долину царей — до него не было точно известно, где располагались древние Фивы.

По приказу датского короля Христиана VI в путешествие по Египту и Нубии (1737–1738) отправился блестящий художник, инженер-кораблестроитель Ф.Л. Норден (1708–1742). Этот военный моряк обследовал Александрию и ее окрестности, Каир, все течение Нила вплоть до Верхнего Египта, описал и зарисовал памятники, составил рукописные карты. Результаты поездки обобщены им в труде «Рисунки некоторых развалин гигантских статуй Фив в Египте» (1741) и в двух томах посмертно изданных записок с приложением 159 рисунков «Путешествия в Египет и Нубию» (1755; переизданы в 1795–1798). Капитан Норден подтвердил достоверность описаний древнеегипетских памятников, сделанных античными авторами, и подверг критике сведения, оставленные европейскими путешественниками. Уже упомянутый Р. Покок с томиками античных авторов в руках осмотрел пирамиды, храмы Луксора и Карнака, под обстрелом разбойников добрался до Долины царей, где изучил 14 царских усыпальниц и составил планы пяти из них (1739, 1741). Но все же вплоть до конца XVIII в. цивилизация Древнего Египта оставалась загадочной — египетские иероглифы не были расшифрованы, памятники монументальной архитектуры и произведения искусства большей частью покоились под землей.

Следующую попытку расшифровать иероглифическую письменность предпринял в 1797 г. Г. Соэга (Цоэга) (1755–1809), переселившийся в Италию датчанин, получивший образование в Германии. Он проследил развитие египетского искусства и составил свод известных в Европе обелисков, где все иероглифы были воспроизведены стилистически точно, что позволило проследить их развитие во времени. Соэга доказал отличие знаков для отдельных понятий от звуковых знаков и подтвердил наблюдение Бартелеми, что рамки (картуши) содержат имена фараонов.

Французские ученые измеряют сфинкса. Гравюра с рис. Д. Виван Денона. 1802 г.

Развитие египтологии во многом связано с именем Наполеона Бонапарта, который восхищался Востоком и хорошо знал книги Ф.Л. Нордена и К. Нибура. Систематическое исследование Древнего Египта началось во время возглавленной Наполеоном военно-научной экспедиции в 1798–1799 гг., в состав которой входили 50 тыс. солдат и свыше 150 квалифицированных ученых и инженеров (включая архитекторов, антикваров, ориенталистов, художников). В Каире Наполеоном был основан Французский египтологический институт, занимавшийся собиранием древностей. Членом института стал искусствовед и художник Д.В. Денон (1747–1825), сразу заносивший свои впечатления от увиденного на бумагу. Вместе с армией Дезе он пересек весь Египет от Александрии до острова Филе и позднее издал «Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту во время кампании генерала Бонапарта» (1802). Книга, иллюстрированная романтическими рисунками Денона, переиздавалась 40 раз и была переведена на немецкий и английский языки.

Военные поражения заставили французов в 1801 г. эвакуироваться из Египта. Собранная Французским институтом в Каире коллекция древнеегипетского искусства, предназначавшаяся для Музея Наполеона, попала в руки противника и разместилась в Британском музее. Результатом занятий французских ученых в Египте стал выход 24-томного «Описания Египта» (1809–1829), которое включало 9 томов описания древностей, выполненных Деноном и сопровождавшихся рисунками Ф. Жомара.

Одним из наиболее значимых результатов Египетского похода стало случайное открытие при постройке военных укреплений так называемого Розеттского камня (1799) у западного устья Нила. На базальтовой плите был записан декрет в честь Птолемея V (196 г. до н. э.) на греческом и египетском языках, где египетский текст написан дважды — иероглифами и демотикой (сокращенная скоропись эпохи позднего Египта). Взявшиеся за расшифровку французский арабист А.И. Сильвестр де Саси, английский физик Т. Юнг и шведский ориенталист Ю.Д. Окерблад смогли понять лишь значение ряда знаков. Сопоставление текстов Розеттского камня дало Ж.Ф. Шампольону ключ к расшифровке древнеегипетских иероглифов (1822), ставшей главным фактором развития египтологии как науки.

«Готическое возрождение», открытие древних памятников Евразии и других континентов

Во всех западноевропейских странах, начиная с Возрождения, велось систематическое изучение не только греко-римских, но и национальных «древностей», которое особенно активизировалось в период охватившего Европу движения романтизма. Век XVIII породил «Готическое возрождение» и считался «веком руин», к которым изучающая их археология имела непосредственное отношение. Сложилось целое направление в пейзажной живописи и парковой архитектуре, воспевавшее поэтику руин и историческую бренность всего сущего, быстро завоевавшее популярность. Характерным его представителем был французский художник Г. Робер (1733–1808).

Публикация увражей с изображениями живописных пейзажей с руинами повысила интерес европейцев к исследованию всего загадочного — мегалитов, курганов, развалин укреплений, о которых в письменной истории почти не сообщалось. Романтическое движение, зародившееся в середине XVIII в., стало протестом против рационализма Просвещения, обратной реакцией на абсолютизацию знания, что привело к отторжению принципов неоклассицизма, ставившего во главу угла изысканные античные образцы. Антикварии стали изучать прошлое народной культуры, зачастую сознательно противопоставляя свои исследования изучению недоступных многим из них классических памятников. Этнография была экстраполирована на отдаленное прошлое, и антикварии стали одновременно проводить этнографическое и археологическое изучение артефактов, привлекая этнографические аналогии для археологических интерпретаций. Это направление исследований, получившее развитие уже в XIX в., определяется как «палеоэтнографизм».

Именно в эпоху Просвещения археология начала разрабатывать занимавшие умы интеллектуалов вопросы о происхождении человека и древнейших этапах его развития. Даже в XVIII в. в обыденном сознании некоторым артефактам приписывались сверхъестественное происхождение и магическая сила. «Чертовы пальцы», «громовики» или «волшебные» стрелы и топоры (палеолитические и неолитические кремневые орудия, обнаруживаемые в комплексах эпохи энеолита и раннего железного века) рассматривались как порождаемые ударами молний атрибуты «бога-громовика». Еще в 1593 г. хранитель ботанического сада в Ватикане М. Меркати осознал, что «громовые стрелы» — каменное оружие древних людей, но его трактат был опубликован только в 1717 г. Сходные догадки независимо друг от друга высказывали У. Рудбек (1698), И. Эстерлинг (1714), Н. Магюдель (1730), Г.Ф. Миллер (1740)и др.

Представления о методах решения познавательных задач археологического исследования во многом формировались под влиянием этнографии и классической филологии. Знакомство европейцев с автохтонными культурами других континентов в XVI–XVIII вв. помогло разгадать назначение таинственных «чертовых пальцев». Французский миссионер-иезуит Ж.Ф. Лафито (1670–1740) в книге «Обычаи американских дикарей в сравнении с обычаями первобытных времен» (1724) отметил сходство общественного строя древних народов Европы с обществами ирокезов и гуронов. Годом ранее А. де Жюссье (1686–1758) сопоставил доисторические каменные изделия Европы с памятниками из Новой Франции и Карибских островов. Он установил, что древние племена Франции, Германии и других стран, не знавшие железа, использовали дерево, изготавливали лодки, охотились на животных, т. е. имели бытовое сходство с «первобытными» народами.

В 1751 г. во Франции был обнаружен клад из семи бронзовых мечей. Находка стала предметом обсуждения Французской академии, в ходе которого Ж.Ж. Бартелеми, сопоставив данные Гомера и Гесиода об употреблении бронзы и железа у греков и римлян, предположил, что в древности варварские народы Европы из-за незнания железа могли употреблять бронзу для изготовления орудий. Около 1766 г. англиканский епископ Ч. Литтлтон высказал мнение, что изделия из камня появились задолго до того, как стал доступен металл, и их можно отнести ко времени, предшествующему римскому завоеванию Британии. Десятилетие спустя английский эссеист и лексикограф С. Джонсон сравнил британские каменные артефакты с современными ему изделиями «диких народов» Океании, заключив, что те и другие были сделаны племенами, не знавшими железа (1775).

«Ученые экспедиции» XVIII в., направленные Петербургской академией наук в отдаленные земли Российской империи, в частности в Сибирь и на Дальний Восток, осуществляли комплексное изучение и сбор артефактов независимо от их культурно-исторической принадлежности. Академические отряды Второй Камчатской (Великой Северной) экспедиции (1733–1743) воочию столкнулись с племенами, живущими в каменном веке. Ученые научились идентифицировать орудия труда и кости животных и даже пытались определить относительную хронологию памятников различного типа. Особое внимание уделялось методичности исследований — тотальной фиксации всех объектов (независимо от их «понятности» и «важности» для науки того времени) при раскопках и разведках, графической фиксации артефактов, приобретению древностей для Кунсткамеры, составлению «ландкарт» и словарей местных терминов, привлечению этнографических параллелей, сопоставлению письменных и археологических источников. Ставилась задача соотнесения предметов, добытых при раскопках, с элементарными функциями жизнедеятельности аборигенов, т. е. этнографического сравнения с фактами их повседневной жизни. Детальное изложение этой академической программы представлено в инструкции академика Г.Ф. Миллера адъюнкту И.Э. Фишеру (1740). Применявшийся учеными комплексно-географический (экосистемный) подход в контексте землеописания различных районов России привел к результатам, не утратившим своего научного значения до сих пор.

Полевые работы дали импульс к рождению собственно археологических методов исследований — фиксации стратиграфических наблюдений и разработки приемов относительной хронологии памятников. Датский епископ, профессор теологии Э.Л. Понтоппидан (1698–1764), автор ряда исторических трудов и инициатор топографической съемки Дании (1761) раскопал мегалитические захоронения на северо-востоке острова Зеландия. Описание памятников было издано им в первом томе «Трудов» (1745) Датского королевского научного общества, где автор отметил, что кремации, найденные под насыпью, залегают ниже, т. е. являются старше остальных погребений.

«Семь идолов в образе разных зверей». Рис. И.В. Люрсениуса. 1735 г.

XVIII век положил начало применению естественно-научных методов в археологии. Лондонское королевское общество не только изучало органические остатки, но и пыталось определить функциональное назначение древних монументальных руин и сделало первые шаги в исторической атрибуции находок, о которых не сообщали письменные источники. Примером разноплановости исследований общества служат работы выдающегося английского антиквара и археолога У. Стакли (1687–1765). Он изучил следы древних построек в разных областях Англии, стремясь восстановить первоначальный образ исчезнувших сооружений и классифицировать их типы по схожим формам, в частности фиксируя стратиграфию курганов. Особое значение имеют отчеты Стакли о полевых исследованиях 1719–1724 гг., в том числе о мегалитических сооружениях Стоунхенджа (1740) и Эвбюри (1743), которые он вслед за предшественниками некритически приписывал друидам. Его выводы были развиты в фантастическую теорию о связи друидского жречества и Стоунхенджа, в результате чего в обыденном сознании англичан в последующее время эти два понятия стали прочно ассоциироваться.

В сотрудничестве с Лондонским обществом директор Гринвичской обсерватории, астроном Э. Галлей в 1720 г. проследил глубину выветривания, которому подверглись камни, и попытался определить возраст Стоунхенджа — 2000–3000 лет (современная радиоуглеродная датировка — от 3020 г. до 2100 до н. э.). Немец Г. Кейслер, путешествовавший по Северной Европе и живший в Англии, в книге «Выборочные северные и кельтские древности» (1720) назвал Стоунхендж саксонским памятником, так как мегалитические каменные гробницы были известны и в Шлезвиг-Гольштейне.

Десятки работ по истории отдельных регионов Англии, Германии, Скандинавии были ориентированы на изучение «варварского мрака». Антикварии пытались отождествить конкретные пункты и видимые следы древности с городами, поселениями, племенами, упоминаемыми античными авторами, отчетливо осознавая, что им должны соответствовать определенные археологические материалы. Древние британцы, кельты, германцы, с которыми соотносилось большинство национальных древностей, в этих работах были романтизированы, уровень развития и масштабы их расселения преувеличивались. Стремление доказать, что предки северных европейцев были не дикими охотниками, а народом воинов, художников, философов, приводило к невероятным измышлениям. Так, профессор Упсальского университета У. Рюдбек (1630–1702) прославился сочинением об Атлантиде (1679–1702), в котором утверждал, что платоновской Атлантидой, колыбелью западноевропейской культуры, была Швеция.

Чтобы найти древности «варварских» племен, упомянутых древними авторами, антикварии раскопали сотни курганов, в погребальном инвентаре которых оказался невыразительный массовый материал. Так, Б. Фоссетт (1720–1776) провел раскопки более чем 750 курганов на юге Англии и опубликовал работы об англосаксонских курганах в Кенте (1757, 1773). Дж. Дуглас (1753–1819) издал «Британскую Нению[12], или Историю погребений Великобритании» и «Историю британских курганов» (1793), отражающие уровень знаний о британских древностях в конце XVIII в. Во Франции изучением местных древностей во второй половине столетия занимался натуралист и антикварий О.Л. Миллен де Грандмезон (1759–1818), хранитель департамента древностей Парижской национальной библиотеки, автор свода «Национальные древности» (1790–1799) и основатель одного из первых археологических журналов — «Magasin encyclopedique» (1795–1816).

Начало научной скифологии связывают с появлением рукописного сочинения московского стольника А.И. Лызлова (1655–1696) «Скифская история» (1692), где собраны сведения западноевропейских (главным образом поздних польско-литовских) и русских источников о древних племенах Восточной Европы. Первые археологические материалы скифской эпохи стали известны благодаря экспонатам Сибирской коллекции Кунсткамеры и раскопанному генерал-поручиком А. П. Мельгуновым богатому комплексу Литого кургана (1763) в Приднепровье. Так называемый Мельгуновский клад был представлен императрице Екатерине II и по ее поручению изучен академиком Г.Ф. Миллером (1764), который не смог однозначно определить этническую принадлежность этого погребения, ошибочно приписанного им финно-уграм.

В XVIII в. появляются и первые исследования по этногенезу северных и восточноевропейских народов, положившие начало археологической германистике и славяноведению. Исторические труды Тацита получают всеобщее признание после выхода их критического издания с подробными комментариями Ю. Липсия (1574). Но уже в эпоху Реформации внимание немецких гуманистов привлекает «Германия» — комментированное издание этого трактата Тацита было подготовлено Б. Ренаном (Базель, 1519). Опираясь на сообщения Тацита и собственные раскопки «полей погребальных урн» (трупосожжения II тысячелетия до н. э. — середины I тысячелетия н. э.) в Нижней Силезии, пастор Л.Д. Герман (1670–1736) приписал их древнегерманским племенам лугиев и квадов. Ранее и даже в начале XIX в. бытовало мнение, что могильники этого типа сами «растут в земле». Погребения того же типа в районе Гессена были приписаны И. Эстерлингом другому племени, упомянутому Тацитом, — хаттам (1714), причем автор сравнивал найденные каменные орудия, которые считал древнегерманскими, с изделиями индейцев Северной Америки.

Немецкие антикварии попытались дифференцировать германцев от славян по различиям в типах погребальных сооружений, приписывая мегалиты германцам (Г. Кейслер, 1720), а курганы — славянам. Археологические данные в этногенетических построениях о северных и восточноевропейских народах широко привлекал шведский историк, профессор красноречия и философии университета в Галле И.Э. Тунман (1746–1778). Намереваясь прояснить историю древнеславянских племен, польский аристократ граф Я. Потоцкий (1761–1815) предпринял серию путешествий по Европе, Азии и Африке. Он оставил ряд исследований о древних народах, а также издал первый историко-географический атлас территории Восточной Европы, составленный по данным античных и средневековых письменных источников (1805, переиздан в 1823 г.).

Первые обобщения

Артефакты, добытые кладоискательскими раскопками, к XVIII в. исчислялись десятками тысяч. Этот объем эмпирического материала настоятельно требовал систематизации. Первой попыткой его обобщения стал монументальный труд «Древности, истолкованные и запечатленные в картинах» (1719, с дополнением — 1724 г.) создателя греческой палеографии Б. де Монфокона, который параллельно с изучением письменных источников три года собирал в Италии предметы античного искусства, а также изображающие их рисунки и гравюры. Вернувшись во Францию, он издал «Итальянский дневник» (1721) со сведениями о раскопках, заимствованными из работ итальянских антиквариев. В «Древностях» представлена античная скульптура, предметы искусства, гравюры античных архитектурных сооружений Италии, Греции, Франции, выполненные в XVI–XVII вв. (с указанием автора и года исполнения), и дана первичная морфологическая классификация памятников по материалу, художественным формам и содержанию. Еще в конце XVII в. Монфокон опубликовал результаты раскопок мегалитических памятников в Кошереле на р. Эр и в первом томе «Древностей» правильно приписал их этнической общности, не знавшей железа. Артефакты рассматривались Монфоконом главным образом как подтверждение изложенных в письменных источниках сведений, а также в качестве материальных свидетельств жизни создавших их людей. Его изданием пользовались многие поколения антиквариев и художников вплоть до середины XIX в.

Во второй половине XVIII в. на фоне неоклассицизма кабинетная европейская археология переходит от рассмотрения древностей как феномена истории (в русле представлений Монфокона) к их изучению как памятников античного искусства. Становление искусствоведчески ориентированного антикваризма связано с именем немецкого историка античного искусства И.И. Винкельмана (1717–1768), папского префекта древностей (с 1763 г.), очевидца первых раскопок Геркуланума и Помпей, создателя методики искусствоведческого анализа памятников на основе сравнительно-исторического метода, автора «Мыслей о подражании греческим творениям в живописи и скульптуре» (1755), «Истории искусства древних» (1763), «Неизданных древних памятников» (1767) и др.

В духе господствовавших в его время идей Винкельман ясно и логически стройно объяснил развитие древнего искусства как закономерную циклическую эволюцию форм, опираясь при этом на научный сравнительно-стилистический анализ доступного материала и его археологическую интерпретацию. Он первым сформулировал смелую обобщающую концепцию, согласно которой каждой исторической эпохе (периоду, культуре, этносу) присущи свои художественные образы, соответствующие определенной духовной структуре; он же предположил, что искусство возникает, развивается и угасает в тесной связи с развитием общества и цивилизации. В качестве факторов, влияющих на развитие художественного творчества, Винкельман рассматривал природные условия, социальную организацию, уровень мастерства и развитие техники. Для большинства его современников стиль определял не эпоху, а человека, т. е. манеру художника. По Винкельману, напротив, «эпоха — это стиль», и задача антиквария — научиться распознавать стилистические особенности древних художественных памятников (стиль и манеру, свойственную тому или иному художнику, эпохе или школе) и их изменения во времени и в пространстве. Для этого надо учиться «смотреть и видеть», основывать выводы на визуальном анализе произведений, выработать умение оценивать памятники по их особому построению («морфологии»).

Сравнительно-стилистический подход Винкельмана дал антиквариям собственный метод изучения памятников, который позволял извлечь закономерности из самих артефактов и дополнить данные письменных источников путем сопоставления хронологической даты со стилевыми особенностями предмета. Это позволило в определенной мере освободиться от восприятия археологических памятников как иллюстраций к античной литературе и понять их самодостаточную ценность как источника. Однако созданная Винкельманом картина древности страдала идеализацией. Объем источников, которыми он оперировал, был ограничен, так как в его время науке были известны не сами греческие подлинники (за исключением храмов Афин и Пестума), а лишь римские копии. В соответствии со своей схемой циклического развития искусства, в художественном творчестве Греции Винкельман выделил 4 этапа: древнейший, высокий, изящный, подражательный (греко-римский). Показательно, что его интересовала лишь эпоха расцвета греческого искусства — «подражательный» период как «время упадка» он старался исключить из своего рассмотрения. Научные принципы, методы и выводы, сделанные Винкельманом, объективировали знания о классической древности и превратили классическую археологию и историю искусств в самостоятельные научные дисциплины. Труды Винкельмана, переведенные на многие европейские языки, долгие годы оставались модным чтением, а для нескольких поколений антиквариев — образцом изданий археологических памятников.

Другой ученый и коллекционер, французский аристократ А.К.Ф. де Тюбьер граф де Кейлюс (1692–1765) вошел в историю археологии и историю искусств не только как автор семитомного «Собрания египетских, этрусских, греческих, римских и галльских древностей» (1752–1767), но и как инициатор первых физико-химических анализов антиков для определения их подлинности. Согласно Кейлюсу, археология обращена исключительно к анонимным объектам древности, которые следует изучать сравнительно-историческим методом; она стимулирует ученых к выводам, исходя из изучения самого предмета. Антикварий рассматривал древности, прояснявшие лакуны в свидетельствах античных авторов о жизни и быте античности, как непосредственные свидетельства определенной эпохи, пытался классифицировать памятники по их материалу и художественным формам. Во главу угла Кейлюс ставил сам артефакт, анализируя его для разъяснения художественного вкуса определенного времени, — он призывал изучать историю искусств, а не историю художников.

В 1767 г. профессор Гёттингенского университета Х.-Г. Гейне (1729–1812) начал читать курс лекций «Археология искусства древности, преимущественно греков и римлян», и после двухтысячелетнего забвения возродил греческий термин, ставший названием «науки о древностях». Почти за сто лет до Гейне, лионский врач и антикварий Ж. Спон (1647–1685) в книге «Ученая смесь о древностях» (1685) уже предлагал вернуться к термину «археология», но только с конца XVIII в. он стал употребляться в контексте истории античного искусства и постепенно вошел в международное употребление, укоренившись в России лишь в начале XIX в. Гейне понимал под «археологией» описание и классификацию памятников древности. При этом он классифицировал ее как один из разделов изучения античной литературы, считая ее наукой эстетической, а не исторической. Именно Гейне в трактате «Исправления и дополнения к Винкельмановской истории искусства древности» (1771) обратил внимание на поспешность выводов великого предшественника, признав за Кейлюсом первенство в познании «механики» искусств.

Гейне создал школу немецких филологов-классиков и археологов. Среди ее наиболее известных представителей были упомянутый Г. Соэга (Цоэга), оставивший исследования по римской скульптуре и египтологии, Ф. А. Вольф (1759–1824), прославившийся книгой «Введение к Гомеру» (1795), которая заложила основу современного гомероведения, И.Ф. Зибенкес (1759–1796), автор первого «Руководства по археологии» (1799–1800), К.А. Бёттигер (1760–1835), основавший первый археологический журнал в Германии — «Amalthea, Archaologie und Kunst». Во многом благодаря школе Х.Г. Гейне немецкое антиковедение почти целое столетие занимало ведущие позиции в мире.

В рамках «науки о древностях», развивавшейся с эпохи Возрождения, к XVIII в. были заложены основы ряда источниковедческих историко-филологических дисциплин — палеографии, дипломатики, кодикологии, папирологии, эпиграфики, нумизматики, сфрагистики, археологии, истории искусств и др. Обращение к прошлому, прежде всего к античному наследию, в эпоху Просвещения стало базироваться на других, отличных от Возрождения, основах. Со второй половины XVIII в. «неогуманизм» Винкельмана с несравненно большей научной строгостью поставил вопрос о целостном образе античной цивилизации, которая стала рассматриваться не только как идеал, а как определенный этап исторического развития человечества. Открытие других «культурных миров» способствовало появлению новой «философии истории»: выдвижению идеи общественного прогресса, формированию представления о едином историческом процессе, в котором участвуют различные цивилизации и культуры с собственной логикой развития и другими, отличными от европейских, ценностями. Но по объективным причинам различные регионы мира в историко-археологическом отношении не могли быть обследованы одинаково равномерно — лучше была изучена Западная Европа, в меньшей степени — Восточное Средиземноморье и отдаленные уголки Ойкумены. Именно в период антикваризма энциклопедическая «наука о древностях» начала выработку собственных методов полевых и кабинетных исследований, приступила к созданию системы научных организаций с программами изучения конкретных регионов, различных типов и видов источников. Главная заслуга антиквариев той эпохи — создание базы для дифференциации наук историко-филологического цикла в виде публикаций первых корпусов и научных обобщений накопленного материала, осознание необходимости строгой внутренней и внешней критики источников. Благодаря их трудам «открытие прошлого» человечества состоялось именно в XVIII в., но в следующем XIX столетии гуманитарные традиции Просвещения были переосмыслены и детализированы — сотканная энциклопедистами ткань мировой истории была расплетена на отдельные нити.

Рождение термина

Слово «цивилизация» наполнилось современным смыслом в век Просвещения. Производное от более древних понятий (лат. civitas, фр. civil(e), civilite) именно в XVIII столетии оно приобрело в социально-политической лексике европейского мира два различных значения, из которых второе утвердилось и дошло до наших дней. Первое значение было узко юридическим. В 1704 г. четвертое издание трактата английского натуралиста и теолога Дж. Рэя «Мудрость Божия, явленная в его творениях» (1-е изд. — 1691) определило словом «цивилизация» трансформацию уголовного процесса в гражданский. Эту же формулировку воспроизвел издававшийся иезуитами «Словарь Треву» 1704–1771): «Цивилизация. Термин юриспруденции. Акт правосудия, превращающий уголовный процесс в гражданский». Данное определение нашло отражение во всех французских справочных изданиях эпохи Просвещения, но почти не прозвучало за пределами Франции.

Второе значение термина, оказавшее более глубокое влияние на современную политическую лексику, восходит к середине XVIII столетия. Оно означает передовое состояние общества и культуры, а также процесс, ведущий к такому состоянию. Глагол и прилагательное возникли раньше существительного: во Франции с середины XVI в., в Англии с 1730-х годов слова «civiliser/to civilize» и «civilise/civilized» служили синонимами «приобщения к культуре», несли в себе противопоставление «варварству» и означали совершенствование нравов.

Неологизм «цивилизация» почти одновременно родился во Франции (civilisation) и Англии (civilization), а затем был переведен на немецкий (Zivilisation) и испанский (civilizacion) языки, наполняясь в ходе своего распространения новыми смысловыми нюансами, особенно в Германии, где параллельно закрепился термин «Kultur». Лишь в Италии слово «civilizzazione», появление которого отмечено с 1770 г., не имело успеха, главным образом в силу эстетики языка. Новая смысловая нагрузка, связанная в других языках с термином «цивилизация», к концу XVIII столетия закрепилась в итальянском за старыми терминами «civilta» и «civile», однако в силу своей статичности они были лишены того исторического размаха, который приобрело данное понятие в английском и французском языках. В конечном счете итальянские термины остались гораздо ближе к трактовке «цивилизации» как «куртуазности» или «благопристойности», вышедшей из недр придворной культуры.

Понятие «цивилизации» выражало идею процесса и несло в себе политический и воспитательный подтекст. Этот подтекст мы находим в сочинениях авторов-иезуитов, в частности в их программе «приобщения дикарей к цивилизованной жизни» (reductio ad vitam civilem). Он обнаруживается и у Юма, который использовал термины «civility» и «refine» в «Истории Англии» (1762). Это же значение можно найти и у Вольтера в «Истории Российской империи при Петре Великом» (1759–1763). Немецкий термин «Kultur» также подразумевал ускоренное движение истории, трансформацию обществ и культур, определенный потенциал человечества, который мог быть развит благодаря воздействию Просвещения. Он разом включал в себя и сам процесс цивилизации, и его политические, социальные и педагогические импликации, и его результат, т. е. достижение более высокого, просвещенного уровня политики, общества и культуры.

По всей видимости, существительное «цивилизация» в его новом значении впервые прозвучало в 1757 г. в «Трактате о населении» маркиза Виктора Рикети де Мирабо. «Словарь Треву» издания 1771 г. в числе прочих характеристик «цивилизации» привел и слова Мирабо: «Религия, бесспорно, есть главная и наиболее полезная узда для человечества; это оплот цивилизации; она проповедует братство и постоянно напоминает нам о нем, она смягчает наши сердца». Привязка термина «цивилизация» к религии отражала привычное использование глагола «цивилизовать» в контексте распространения христианства, особенно характерное для сочинений иезуитов. Вводя новое понятие в оборот, Мирабо не дал ему строгого определения, но в его словах отразилось понимание «цивилизации» как процесса. В них звучала метафора становления (подчеркнутая словом «оплот»), а также подразумевалось, что «цивилизация» может быть преподана и что она тесно связана с моральными ценностями. Таким образом, эта трактовка содержала в зародыше три составляющие, которые в дальнейшем определили семантический масштаб слова: историческую, характеризуемую понятиями «прогресса» и «эволюции»; антропологическую, относящуюся ко всей материальной и духовной деятельности человека; воспитательную, ориентированную на целенаправленное совершенствование индивида, общества и человечества в целом.

«Цивилизация» России

Важным этапом выработки нового содержания понятия «цивилизация» стала развернувшаяся во Франции в 1760-х годах дискуссия о путях развития России. Вольтер в «Истории Российской империи» доказывал, что Петр I титаническим усилием воли вырвал свою страну из пут варварства и повел ее по пути прогресса. Руссо в «Общественном договоре» (1762), напротив, упрекал Петра в том, что тот хотел «сделать из своих подданных немцев, англичан, тогда как следовало для начала сделать из них русских». Интерес к этой теме стимулировали стремительный рост влияния Российской империи в мировой политике, а также инициативы петербургского двора по привлечению в страну иностранных колонистов, отразившиеся в манифестах Екатерины II 1762 и 1763 гг.

Видимо, первым, кто перенес на бумагу слова «цивилизация России», стал аббат Никола Бодо, физиократ, издатель газеты «Эфемериды гражданина» (1765–1772). Он сформулировал свою концепцию в четырех статьях, опубликованных в сентябре 1766 г. Применительно к России Бодо рассматривал цивилизацию не столько как исторический процесс, сколько как политический проект, который предстояло поэтапно воплотить в жизнь российским властям. В этом проекте, нацеленном на то, чтобы привести нацию от рабства к свободе, и подразумевавшем в конечном счете отмену крепостного права (рабства), экономическое и социальное развитие общества, а также формирование свободного класса торговцев и ремесленников, важное место занимала колонизация с опорой на иностранцев. Несколько лет спустя эти размышления Бодо развил Дидро в небольшом фрагменте «О России» (1772), предназначавшемся для «Литературной корреспонденции» Гримма. В «Философских, исторических и прочих заметках различного содержания для Е.И.В. Екатерины II» (1773) и в «Замечаниях на “Наказ”» (1774) Дидро, не отказываясь окончательно от идеи «цивилизации-проекта», тем не менее обратился к идее «цивилизации-процесса». Критическое переосмысление екатерининской политики подтолкнуло его к восприятию цивилизации как медленной социальной эволюции. После возвращения из Петербурга (1774) он связывал свои надежды на приобщение России к европейской цивилизации не столько с личностью императрицы, сколько с долгим и сложным процессом распространения и укоренения в стране принципов свободы и собственности, при становлении и развитии третьего сословия, воспроизводящегося на протяжении многих поколений.

Эволюция понятия

В работе «Древность, разоблаченная своими обычаями» (1768) Никола Антуан Буланже соотнес слово «цивилизация» с противопоставлением «дикого» и «цивилизованного состояния»: «Когда народ дикарей оказывается цивилизован, не следует давать ему постоянные и незыблемые законы и тем самым останавливать действие этой цивилизации: надо заставить его смотреть на законодательство, которым его наделяют, как на продолжающуюся цивилизацию». Кондорсе, Рейналь и Дидро во Франции, Томас Пейн в Соединенных Штатах, Георг Форстер, Вильгельм фон Гумбольдт и Иоганн Готфрид Гердер в Германии придали фундаментальной идее, связанной с понятием «цивилизация», философско-исторический масштаб. Кондорсе в своем «Эскизе исторической картины прогресса человеческого разума» (1795) различал десять эпох эволюции человечества, соответствующих десяти «уровням цивилизации» — от «племен», «дикарей» и «варваров» до эпохи Просвещения, которая началась с Декарта и привела к «образованию Французской республики». Десятая и последняя эпоха — образ эгалитарного общества будущего, которое должно родиться на последней стадии цивилизации. По мнению Кондорсе, французы и американцы подошли к этому ближе, чем остальные народы: «Наши надежды на будущее состояние человеческого рода могут быть сведены к трем важным положениям: уничтожение неравенства между нациями, прогресс равенства между различными классами, наконец, действительное совершенствование человека. Смогут ли остальные народы приблизиться к состоянию цивилизации, которого достигли наиболее просвещенные, наиболее свободные, наиболее освобожденные от предрассудков нации — французы и англо-американцы? Сможет ли постепенно исчезнуть та пропасть, которая отделяет последних от порабощенности народов, живущих под гнетом королей, от варварства африканских племен, от невежества?»

В первом издании «Философской и политической истории учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1770) о «цивилизации» ничего не говорилось. Но в изданиях 1774 и 1780 гг. Дидро и Рейналь включили термины «цивилизация» и «цивилизованный» (слово «civilise» употреблялось параллельно со словом «police») в широкие размышления о европейской заморской экспансии от первых путешествий португальских мореплавателей XV в. до американской революции. Эти термины, тесно связанные с понятиями «прогресса» и «просвещения», отражали осознание особой роли Европы в истории человечества — роли, приобретенной благодаря развитию торговли и промышленности, становлению третьего сословия, изобретению книгопечатания и в конечном счете развитию искусств и наук. Помимо политической нагрузки, особенно заметной в главах о России, эти термины несли в себе признание потенциальной универсальности социокультурного процесса, главным двигателем которого авторы считали торговлю и промышленность, а также генезис трудолюбивого среднего класса как основы экономики. В то же время проекция понятия «цивилизация» на ход истории высветила в «Истории обеих Индий» противоречие между идеологией Просвещения и колониальной реальностью, между претензией Европы на просветительскую и цивилизаторскую миссию и практикой рабовладения и работорговли. В издании 1780 г. десятая книга, посвященная европейским завоеваниям в Карибском бассейне, открывается резкими обвинениями: «Неужели цивилизованные люди, жившие у себя на родине под властью установлений если не мудрых, то, по крайней мере, древних (…), выросшие в культурных городах, где суровое правосудие приучило их уважать себе подобных, могут — все без исключения — поступать наперекор законам человечности, вопреки собственной выгоде, собственной безопасности и тому, что диктуют им первые проблески разума? Неужели они и дальше будут превращаться в больших варваров, чем дикари?»

На исходе столетия антропологическая мысль развивалась именно в этом направлении. Томас Джефферсон в посвященных индейцам главах «Заметок о Виргинии» (1784), Готфрид Иммануил Венцель в книге «О природных таинственных силах человека» (1800), аббат Грегуар в капитальном труде «О литературе негров» (1808) — все они доказывали, что общества, как и люди, равны между собой и способны достигнуть той же стадии цивилизации, на которой находятся культурные элиты просвещенной Европы. Книга Грегуара, состоявшая из серии коротких биографий метисов и чернокожих художников и писателей была сразу же переведена на английский и немецкий языки и оказала большое влияние на аболиционистское движение XIX и XX столетий. В конце работы Грегуара содержалось обращение к «европейцам», во многом совпадавшее со взглядами Дидро и Рейналя. Грегуар возражал против мнения, что Европа являет собой продвинутую стадию человеческой цивилизации: «Европейцы, (…) посмотрите, что вы из себя представляете. Уже три столетия тигры и пантеры не так страшны для Африки, как вы. Три столетия Европа, называющая себя христианской и цивилизованной, беспощадно и безостановочно терзает народы Америки и Африки, называя их дикарями и варварами. Она принесла им моральное разложение и уныние, она заглушила голос природы, чтобы обеспечить себя индиго, сахаром и кофе».

Работы Пейна и Гумбольдта дают нам представление о специфическом использовании термина «цивилизация» в североамериканском и немецком культурном контексте. Будучи, подобно Кондорсе, философом и политическим деятелем, американец Томас Пейн подчеркивал в своем главном труде «Права человека» (1792) важность французской и американской революций для поступательного движения человеческой цивилизации. В то же время подобно другим англо-американским мыслителям (Франклину, Джефферсону) он считал, что система власти и, как следствие, политические революции вообще играют особую роль в процессе цивилизации.

В лингвистических трудах 1820-х годов Гумбольдт использовал термин «Zivilisation» в том же значении, что Кондорсе или Пейн, утверждая, что «порыв к свободе и безграничные интеллектуальные устремления освобождают человека от нищеты, бедствий и опасностей». В более поздних сочинениях Гумбольдт признавал превосходство Kultur над Zivilisation. Его эссе «О различиях в строении человеческого языка и их влиянии на духовное развитие человеческого рода» (1830) трактовало Zivilisation как «приобщение к культуре, проявляющееся во внешних установлениях и обычаях народа». Что же касается Kultur (Гумбольдт использовал также термин «Bildung»), то она, с его точки зрения, охватывала высшие сферы духа и мысли, связанные с науками и искусствами и влекомые согласованным и гармоничным движением разума, знаний и чувств человека. Здесь Гумбольдт вслед за Кантом (и отчасти вслед за Гёте) устанавливал иерархическое различие между понятиями «Zivilisierung», «Kultur», и «Moralitat», связывая лишь два последних с идеей нравственного, духовного и интеллектуального совершенствования человека.

В том что немецкий дискурс о Zivilisation стал развиваться автономно и пришел к относительному обесцениванию этого понятия, ключевую роль сыграло творчество Иоганна Готфрида Гердера. Фундаментальная логика его философии истории была в принципе близка взглядам Кондорсе или Рейналя: предлагаемая Гердером историческая модель позволяла дифференцировать различные стадии эволюции обществ и культур и ставила Европу «по уровню выше всех остальных народов». К такому выводу Гердер пришел в своем главном труде «Идеи к философии истории человечества» (1784–1791). Однако между ним и французскими просветителями имелось и различие, связанное с применением понятия «Kultur». В противоположность универсализму термина «Zivilisation» (Гердер никогда его не использовал) термин «Kultur» предполагал фрагментарный взгляд на способы жизни и мышления, присущие индивидам, группам и целым народам. Обобщающему понятию «Zivilisation», которое одновременно содержало и различение уровней эволюции, и постулат цивилизаторской миссии Европы, Гердер противопоставил разнородность культур народов Земли. Их эволюция — философ называл ее «культурной цепью» — и их внутренняя структура были, по его мнению, далеки от рациональности.

Новое значение, приданное Гердером термину «Kultur», и его теоретические последствия сместили антропологическую перспективу понятия «Zivilisation». Предвосхищая подходы современной этнографии, немецкие философы сосредоточили свое внимание на культурных особенностях народов (в частности, на «национальной культуре») и на способностях индивида к культурной эволюции. Возникший в Германии в начале XIX в. дискурс о поэзии и культуре немецкого народа (Volkspoesie, Volksdichtung), а также зарождавшиеся педагогика и эмпирическая антропология широко вдохновлялись идеями Гердера, о чем свидетельствовали труды педагога и писателя И.Г. Кампе. Об этом же говорил и стабильный интерес немецких элит эпохи классицизма и романтизма к «народным поэтам» и самоучкам, таким как крестьянин У. Брекер или бывший пастух В. Жамере-Дюваль, ставший библиотекарем при Венском императорском дворе и автором известной автобиографии, получившей широкий отклик в Германии.

Отказ от термина «цивилизация», перспектива, открывшаяся с введением термина «Kultur», и цель (ясно различимая, в частности, у Гердера, Кампе, Мендельсона и Песталоцци) — германизировать окружающее Kultur концептуальное поле (с помощью терминов «Versittlichung», «Bildung» или даже «Entbarbarung», т. е. деварваризация) — могут быть истолкованы как реакция на отождествление «мировой цивилизации» с «французской цивилизацией», характерное для многих французских авторов. Так, Мирабо в «Четвертом письме о развращении законного порядка» (1767) подчеркивал, что именно Франция играет роль маяка для всей европейской цивилизации: «Подлинные завоевания человеческих знаний, т. е. их продвижение вперед и распространение, всегда будут приходить из Франции».

Наполеон Бонапарт использовал национальную составляющую понятия «цивилизация» как инструмент легализации своих экспансионистских и завоевательных устремлений. Гизо придал ей новый импульс. Он писал в 1828 г.: «Я полагаю, можно без лести утверждать, что Франция была центром, очагом европейской цивилизации». В «Истории цивилизации в Европе» (1828–1830) он дал этому утверждению следующее обоснование: «Во французском гении есть нечто общепривлекательное, нечто такое, что распространяется с большей легкостью и эффективностью, нежели гений других народов. Будь то наш язык, наш острый ум или нравы — наши идеи везде популярны, они легко воспринимаются массами и легко проникают в них. Одним словом, ясность, общительность и привлекательность составляют особый характер Франции, ее цивилизации. Эти качества делают ее особенно пригодной для того, чтобы шагать во главе европейской цивилизации».

Националистическое наполнение термина «цивилизация» во Франции, особенно с началом наполеоновской эпохи, дискредитировало его в глазах большинства немецких авторов. В политическом дискурсе произошла поляризация понятий «французская цивилизация» и «немецкая Kultur», и впоследствии она неизменно сопровождала все франко-германские конфликты XIX и XX вв., вплоть до памфлетной литературы обеих мировых войн. Зачаток той же поляризации наблюдается и в творчестве швейцарско-немецкого педагога Иоганна Генриха Песталоцци. Наследник идей Просвещения, он был, тем не менее, глубоко критичен по отношению к французскому политикокультурному экспансионизму. Слово «цивилизация» звучало у Песталоцци в крайне отрицательном контексте, а наиболее частыми производными от этого корня были «Civilisationsverderben» (разложение цивилизации) и «Civilisationsschlendrian» (дезорганизация цивилизации). Глашатаи немецкого национализма (Э.М. Арндт, Ю. Кернер, И.Г. Фихте) использовали эти производные применительно к Франции, противопоставляя им немецкие этнические и культурные черты. Таким образом, понятие «цивилизация», изначально и вплоть до наших дней использовавшееся по преимуществу для того, чтобы проводить разграничение между варварством и гражданским обществом, между просвещенной Европой и остальным миром (в историческом и географическом плане), стало более чем на полтора столетия — от Наполеоновских войн до Второй мировой войны — орудием воинствующего национализма. Рожденное во Франции и в Англии для того, чтобы выражать осознание общности ценностей просвещенной Европы, это понятие стало одной из составляющих французского национального дискурса вплоть до конца колониальной эры.