Мир в XVIII веке

История международных отношений — не только одна из наиболее старых (еще в XVIII в. она входила в курс подготовки будущих дипломатов), но и одна из наиболее консервативных отраслей исторической науки. Даже сегодня, в начале XXI столетия, у ее исследователей считается в порядке вещей ссылаться на публикации дипломатических документов и даже на монографии по данной тематике, вышедшие еще в XIX в., при том что во многих других сферах историографии издания аналогичной давности представляют интерес лишь для историков науки. Тем не менее и в разработке истории международных отношений за последние десятилетия произошли важные изменения. Теперь она не только изучается сугубо в политическом ракурсе, но и включается в более широкий социально-экономический и социокультурный контекст. То есть, с одной стороны, история межгосударственных отношений рассматривается в неразрывной связи с происходившими в обществе экономическими процессами и социальными сдвигами. С другой — трактуется как одна из сфер культуры в широком смысле слова, обладающая всеми теми характерными особенностями, что и культура той или иной эпохи в целом. Так, при изучении взаимоотношений европейских государств в XVIII в. учитывается прямое или опосредованное влияние на них культуры Просвещения.

В научной литературе по истории дипломатии XVIII столетие нередко именуется «веком договоров» или «веком альянсов». Действительно, именно тогда впервые утвердилась единая для всей Европы система международных отношений, построенная на более или менее развитой правовой основе. И если на Западе европейского региона основы такой системы были заложены еще Вестфальским миром 1648 г., то в течение XVIII в. ее действие постепенно распространилось и на восточную часть. В это же время активная колониальная экспансия европейских держав привела к вовлечению в орбиту их политики обширных территорий Азии, Африки и Америки, поэтому можно говорить и о складывании мировой системы международных отношений.

Во многом эти процессы были стимулированы результатами двух продолжительных войн, вспыхнувших в самом начале XVIII столетия на разных краях Европы, а именно — войны за Испанское наследство (1701–1714) и Великой Северной войны (1700–1725). Будучи прямым следствием тех тенденций европейской политики, которые доминировали в XVII в., эти войны в итоге создали совершенно новое соотношение сил на международной арене.

Война за Испанское наследство

Последняя из войн Людовика XIV продолжила ту политику, которую «король-солнце» вел на протяжении всей второй половины XVII в. В его долгое царствование (1643–1715 гг., к единоличному управлению он приступил в 1661 г.) Франция обрела столь огромную экономическую, военную и морскую мощь, что могла на протяжении нескольких десятилетий осуществлять активную территориальную экспансию за счет соседних стран. Растущая французская гегемония заставила ведущие западноевропейские державы объединить свои усилия для совместного противодействия ей. Созданная ими Аугсбургская лига в ходе изнурительной Девятилетней войны (1688–1697) не только помешала Людовику XIV овладеть Пфальцским наследством, но и вынудила Францию при подписании Рисвикского мира (1697) отказаться от части территориальных приобретений более раннего времени.

После заключения Рисвикского мира великие державы начали сложные дипломатические маневры в ожидании скорой кончины тяжело больного и бездетного испанского короля Карла II. Наследников мужского пола у него не было, но поскольку законы Испании допускали наследование короны по женской линии, наибольшие права на трон имели внук Людовика XIV герцог Филипп Анжуйский и австрийский эрцгерцог Карл. Чтобы избежать новой войны и мирным путем урегулировать проблему, Людовик XIV предложил другим державам заранее договориться о разделе Испанского наследства. В марте 1700 г. Франция подписала соответствующее соглашение с Англией и Нидерландами. Однако Карл II, не желая, чтобы Испания подверглась после его смерти разделу, перед самой кончиной (1 ноября) завещал корону Филиппу Анжуйскому.

После нескольких дней напряженного обсуждения этой ситуации со своими министрами Людовик XIV заявил, что его внук принимает наследство и становится испанским королем Филиппом V, сохраняя права и на французскую корону. Ведущие державы Европы стали готовиться к войне.

В 1701 г. австрийская армия под командованием одного из лучших полководцев того времени принца Евгения Савойского вторглась без объявления войны в Северную Италию, угрожая испанским владениям на Апеннинах. 7 сентября 1701 г. Австрия, Англия и Голландия подписали договор о союзе, а 15 мая 1702 г. официально объявили войну Франции и Испании. На стороне бурбонских монархий сначала выступили Савойя и Португалия, но затем обе покинули коалицию и некоторое время спустя перешли на сторону противника.

Военные действия приобрели широкий размах и шли в самой Испании, в Испанских Нидерландах, Италии, на Рейне, в колониях и на морях. Первое время они развивались с переменным успехом. Если на море испанский флот потерпел поражение от англичан и голландцев в бухте Виго (23 октября 1702 г.), а в Нидерландах французам приходилось отступать под натиском коалиционной армии герцога Мальборо, то в Италии и на Рейне они имели заметный перевес. Однако уже в 1704 г. чаша весов склонилась в пользу антифранцузской коалиции: англичане захватили Гибралтар, а герцог Мальборо и Евгений Савойский наголову разбили французов при Хёхштедте.

В 1706 г. армии Людовика XIV пережили новую серию неудач. Мальборо нанес сокрушительное поражение французам при Рамийи, а Евгений Савойский — под Турином. В 1707 г. австрийцы заняли принадлежавший Испании Неаполь, а принц Евгений атаковал Тулон. Единственным театром военных действий, где успех оказался на стороне Бурбонов, была Испания: благодаря победам маршала Бервика в 1707 г. Филипп V окончательно утвердился в Мадриде. В 1708 г. французы вновь потерпели поражение от герцога Мальборо и Евгения Савойского в Нидерландах, на этот раз при Ауденарде.

В довершение обрушившихся на Францию бедствий зимой 1709 г. ударили страшные морозы. Только в Париже за январь от холода умерли более 24 тыс. человек. В большинстве областей вымерзли озимые, погибло много скота и домашней птицы. Начался голод. Весной 1709 г. Людовик XIV предложил противнику огромные уступки в обмен на прекращение войны, соглашаясь вернуться к условиям Вестфальского мира 1648 г. и отказаться от Испанского наследства, сохранив лишь Неаполь в качестве компенсации для Филиппа V. Однако союзники, воодушевленные победами, потребовали от французского короля невыполнимого — послать свою армию в Испанию и силой лишить внука короны. На такое унижение Людовик XIV пойти не мог.

12 июня он совершил беспрецедентный шаг, напрямую обратившись к своему народу. По всей стране было разослано письмо короля, где он объяснял подданным, почему оказались сорваны мирные переговоры. Обращение Людовика XIV произвело сильное впечатление на французов, высоко подняв их боевой дух. 11 сентября при Мальплаке французская армия маршала Виллара оказала ожесточенное сопротивление войскам Мальборо и Евгения Савойского, нанеся им такие потери, что союзники вынуждены были отказаться от дальнейшего наступления.

После прихода к власти в Великобритании правительства тори (1710), настроенных в пользу скорейшего прекращения войны, герцог Мальборо был отстранен от командования; начались мирные переговоры. В начале 1712 г. открылся мирный конгресс в Утрехте. Работу французских дипломатов облегчил успех французского оружия: маршал Виллар под Дененом разгромил часть армии принца Евгения.

11 апреля 1713 г. представители Людовика XIV заключили Утрехтский мир со всеми противниками, кроме Австрии. Война с ней продолжалась еще год и завершилась подписанием Раштадтского мира 6 марта 1714 г. По мирным договорам Франция отдала ряд крепостей во Фландрии и на правом берегу Рейна, а также ряд своих североамериканских колоний — Ньюфаундленд, Акадию и земли вокруг Гудзонова залива. Зато Филипп V сохранил испанскую корону, хотя и был вынужден отказаться от прав на французскую. Австрийские Габсбурги отказались от прав на испанскую корону, получив в качестве компенсации Нидерланды, Неаполь, Сардинию и Тоскану.

Таким образом, Людовику XIV в целом удалось добиться своего: Бурбоны воцарились на испанском троне, а Франция, несмотря на крайне неудачный ход войны, сумела избежать серьезных территориальных потерь. Однако она была настолько ослаблена, что о ее доминирующем положении в Европе теперь не могло идти и речи.

Великая Северная война

В то время, как на западе Европы широкая коалиция держав вела борьбу против претензий Франции на европейское господство, на востоке Европы другая коалиция сражалась против региональной гегемонии Швеции. В мировой историографии эту войну обычно называют Великой Северной, чтобы отличать от Северной войны 1655–1660 гг., однако в российской научной литературе ее чаще упоминают без прилагательного «великая».

К началу XVIII в. Швеция была одной из сильнейших европейских держав и практически безраздельно господствовала на Балтийском море, со всех сторон окруженном ее владениями. Недовольные ее доминированием соседние государства — Россия, Дания и состоявшие в династической унии Саксония с Польшей — создали альянс, начавший в 1700 г. войну против шведов. Впрочем, первое время союзников преследовали неудачи. Юный шведский король Карл XII, действуя быстро и решительно, принудил к миру Данию и нанес тяжелое поражение русской армии под Нарвой, после чего обратил оружие против Августа II, польского короля и саксонского курфюрста.

За те несколько лет, которые Карл потратил на борьбу с Августом и возведение на польский престол своего ставленника Станислава Лещинского, царь Петр I сумел завершить реорганизацию русской армии на европейский лад и заложить основы военно-морского флота России. Пока шведский король преследовал Августа в Германии и Польше, русские одну за другой занимали шведские крепости в Ингерманландии и Эстляндии — Нотебург, Ниеншанц, Нарву, Дерпт.

Навязав в 1706 г. унизительный мир саксонскому курфюрсту, Карл XII в следующем году начал поход против России. В 1708 г. на его сторону перешел украинский гетман Иван Мазепа. Однако придя на Украину, шведы не получили ожидавшейся ими поддержки со стороны местного населения. Их силы таяли в стычках с русской армией, а отправленные из Прибалтики подкрепления были рассеяны Петром I в сражении при Лесной. Суровая зима 1709 г. еще больше ослабила шведскую армию, и 27 июня русские разбили ее под Полтавой.

Карл XII бежал в турецкие владения, где предпринял активные усилия, чтобы столкнуть Османскую империю с Россией. В 1710 г. Турция объявила России войну. В 1711 г. Петр I предпринял Прутский поход, двинувшись со своей армией в глубь неприятельской территории, где был окружен превосходящими силами неприятеля. Только благодаря счастливому стечению обстоятельств ему удалось избежать полного разгрома, подписав мир на достаточно мягких условиях: Россия возвращала султану Азов и обязалась снести все свои укрепления на Азовском море.

После поражения шведов под Полтавой в антишведскую коалицию вернулись Дания, Саксония и Польша, где на трон, изгнав Станислава Лещинского, опять взошел Август II. Позднее в коалицию некоторое время входили также Пруссия и Великобритания. К 1716 г. Швеция потеряла все свои владения на южном побережье Балтийского моря, кроме Померании.

В 1721 г. был подписан Ништадтский мир, по которому Российская империя получала Ингерманландию, Лифляндию и Эстляндию. «Прорубив окно в Европу», она вошла в число великих держав континента. Швеция же таковой статус навсегда утратила.

Геополитическая структура Европы в XVIII веке

Итоги двух войн, открывавших столетие, привели к радикальному изменению геополитической ситуации в Европе. Получив отпор от объединенных сил западноевропейских государств, Франция впредь уже не могла рассчитывать на продолжение политики территориальной экспансии, подобной той, которую ранее проводил Людовик XIV. Вместе с тем ее ослабление не привело и к нарушению паритета в противостоянии французских королей с Габсбургами, каковое являлось одним из определяющих факторов европейской политики XVI–XVII вв. Лишившись такого союзника, как Испания, австрийские Габсбурги уже не могли надеяться на восстановление той доминирующей позиции в Европе, которую они занимали до Тридцатилетней войны. Более того, с потерей и Бурбонами, и Габсбургами надежд на установление своей абсолютной гегемонии в регионе, многовековое соперничество двух династий утратило былую остроту, а затем и вовсе сошло на нет, что позволило им в середине XVIII в. даже стать союзниками.

Вынужденная отказаться от экспансии на континенте, Франция активизировала свою колониальную политику. Для этого она имела хорошие исходные позиции: сильный и многочисленный флот, созданный при Людовике XIV под руководством Кольбера, и опорные пункты в Индии (Пондишери, Чандернагор, Масулипатам), в Индийском океане (о-ва Иль-де-Франс и Бурбон), на западном побережье Африки, в Вест-Индии (Мартиника, Гваделупа, Гаити) и Северной Америке (Квебек). Сразу после войны за Испанское наследство развернулось энергичное освоение французами Луизианы, исследованной ими еще в 80-90-е годы XVII в. В 1718 г. здесь был основан Новый Орлеан, а в 1721 г. Луизиана была разделена на 9 военных округов. В 1727 г. началось строительство фортов на реках Гудзон и Мохок. Столь же активную экспансию французы проводили и в Индии. В 1721 г. они утвердились в Маэ на Малабарском побережье. В 1724 г. руководство Ост-Индской компанией взяло на себя непосредственно французское правительство. Особенно больших успехов в расширении своих владений и влияния в Индостане французы добились при генерал-губернаторе Дюплексе (1742–1754).

Однако колониальная экспансия Франции очень быстро привела ее к затяжному конфликту с Великобританией, также энергично стремившейся к приумножению своих заморских владений.

По Утрехтскому миру Великобритания получила Гибралтар и право в течение 30 лет поставлять чернокожих рабов в испанские колонии. Эти достаточно скромные приобретения оказались явно непропорциональны тем огромным затратам, в которые обошлась стране изнурительная война за Испанское наследство. Поэтому в последующее двадцатилетие британские правящие круги проявляли крайнюю осторожность в международных отношениях, избегая непосредственного вмешательства в континентальные дела. А вскоре они и вовсе сделали ставку на другое, менее рискованное, но экономически более выгодное направление внешней политики — колониальное. Для этого Британия имела примерно такие же исходные позиции, как Франция: опорные пункты в Западной Африке, фактории в Индии (Мадрас, Бомбей и Калькутта), несколько островков в Вест-Индии (Сен-Кристофер, Антигуа и др.), колонии на побережье Северной Америки.

Поддержка британским правительством колониальной экспансии существенно активизировалась со второй половины 30-х годов XVIII в. под давлением парламентской группировки «патриотов», резко критиковавших излишне миролюбивый, по их мнению, курс премьер-министра Р. Уолпола и призывавших к захвату новых заморских территорий. В 40-е годы идеи «патриотов» стали во многом определяющими для внешнеполитического курса страны, а лидер этой группировки У. Питт Старший с 1746 г. постоянно входил в состав кабинета министров. С 1756 г. он возглавлял военное и дипломатическое ведомства, а в 1757–1761 гг. (с небольшим перерывом) фактически руководил правительством.

Разумеется, геополитические интересы Великобритании и Франции — двух держав, наиболее активно осуществлявших колониальную экспансию, не могли не войти в противоречие между собой. Уже во время Девятилетней войны и войны за Испанское наследство вооруженные столкновения между французами и англичанами происходили не только в Европе, но и в Канаде, Африке, Вест- и Ост-Индии. Однако тогда эти театры военных действий имели второстепенное значение. В крупнейших же войнах XVIII в. — войне за Австрийское наследство, Семилетней войне и Войне за независимость североамериканских колоний — именно заморские территории в Северной Америке, Вест- и Ост-Индии стали основным полем военного противоборства между Великобританией и Францией. Более того, именно конфликты в колониях привели к началу второй и третьей из названных войн. Характерно также, что результатом всех этих конфликтов, независимо от того, кто в них побеждал, было перераспределение владений в колониях, при сохранении в целом статус-кво в Европе и для Франции, и для Великобритании.

Таким образом, на смену противостоянию французских королей и Габсбургов, во многом определявшему международный климат в Европе в XVI–XVII вв., пришло новое — соперничество между Францией и Великобританией за колонии, ставшее одной из доминант европейской и мировой политики на следующие двести лет.

На протяжении XVIII в. это соперничество складывалось не в пользу Франции, во многом из-за присущей ее внешней политике в тот период ярко выраженной противоречивости — стремления одновременно преследовать ряд практически не связанных между собой, но весьма амбициозных стратегических целей, что вело к распылению имевшихся у страны сил и средств. Если британские власти, во многом под влиянием идей «патриотов», уже в середине столетия сконцентрировали усилия и ресурсы на колониальной экспансии, избегая непосредственного вмешательства в военные конфликты на континенте, то правительства Людовика XV и Людовика XVI постоянно разрывались на международной арене между двумя главными направлениями — колониальным и континентальным. С одной стороны, принимая во внимание экономические потребности и геополитические реалии XVIII в., правящие круги Франции охотно оказывали поддержку завоеванию и освоению заморских территорий. Но такая поддержка далеко не всегда оказывалась достаточной, поскольку, с другой стороны, Франция прилагала немало усилий для того, чтобы, как и в предшествующем столетии, оставаться арбитром в германских делах и гарантом существования так называемого «восточного барьера», состоявшего из Швеции, Польши и Турции.

Подобная раздвоенность доходила до того, что при Людовике XV одновременно существовали две параллельные системы французской дипломатии, преследовавшие разные, порой противоречившие друг другу цели. Так, например, во время Семилетней войны приоритетом для официальной дипломатии Франции было обеспечение союза с Россией, в том числе ценой согласия с российской политикой в отношении Польши и Турции. Но в то же время сеть подчиненных лично Людовику XV дипломатических агентов («секрет короля») проводила диаметрально противоположную линию и противодействовала российской политике в этих странах.

Когда-то, в условиях противостояния французских королей и Габсбургов, поддержание «восточного барьера» было для Франции действительно необходимо, ибо входившие в него страны нередко, по наущению Парижа, оказывали давление с востока на Священную Римскую империю, отвлекая на себя силы австрийских Габсбургов. Но после прекращения такого противостояния и уж тем более после установления между Францией и Австрией союзнических отношений, французская политика «восточного барьера» утратила прежнее значение, превратившись, по оценке многих современных историков международных отношений, в своего рода анахронизм. Тем не менее в силу определенной инерции и отчасти по династическим мотивам (Людовик XV был зятем бывшего польского короля Станислава Лещинского) власти Франции продолжали проводить ее, не считаясь с затратами. Более того, в XVIII в. идея «восточного барьера» приобрела ярко выраженную антироссийскую направленность, ибо смысл его сохранения объясняли, прежде всего, необходимостью сдержать «напор русских варваров» на Европу. И это при том, что Россия тогда непосредственно не угрожала французским интересам ни в одной из сфер, а активизация торговли с нею сулила выгоды для экономики Франции. Во всяком случае так утверждали французские коммерсанты в многочисленных записках и проектах, направляемых ими своему правительству, а ныне хранящихся в парижском архиве МИДа.

В конечном счете стремление вести одинаково активную, но не подкрепленную должными ресурсами внешнюю политику и на колониальном, и на континентальном направлениях привело Францию к краху на обоих из них. С одной стороны, недостаточная материальная поддержка метрополией своих колоний имела следствием утрату французами прежних позиций в Северной Америке и в Индии, с другой — все усилия Франции по сохранению «восточного барьера» не уберегли Османскую империю от разгрома в русско-турецких войнах, а Польшу от раздела 1772 г. Более того, французская монархия и сама не выдержала взятого на себя бремени: огромные расходы на участие в Войне североамериканских колоний за независимость — войне, принесшей Франции, несмотря на одержанную ею победу, чисто символические приобретения, — спровоцировали катастрофический рост ее государственного долга и, в конечном счете, финансовый кризис, ставший одной из причин Французской революции.

На востоке Европы Великая Северная война привела к столь же радикальному изменению геополитических ролей, как это сделала война за Испанское наследство на Западе. До Северной войны положение в регионе на протяжении полутора столетий определялось соперничеством за гегемонию между членами восточноевропейского «квартета»: Швеции, Польши (Речи Посполитой), России и Османской империи (Турции). Последняя влияла на ситуацию в Восточной Европе как непосредственно, так и через зависимое от нее Крымское ханство. Эта борьба шла с переменным успехом: если на протяжении XVI в. наиболее сильным из участников «квартета» была Турция, являвшаяся тогда великой державой общеевропейского масштаба, то в XVII в. такой статус получила Швеция. Великая Северная война, в которой так или иначе приняли участие все четыре соперника, решающим образом изменила соотношение сил среди них в пользу России.

Швеция, потерпев поражение, отныне была обречена жить лишь воспоминаниями о былом величии и мечтами однажды воспользоваться трудностями своих более удачливых соседей, чтобы взять реванш. Однако на деле все попытки такого реванша — и по отношению к Пруссии (Семилетняя война), и по отношению к России (русско-шведские войны 1741–1743 и 1788–1790 гг.) — окончились полным провалом. Вместе с тем, как подчеркивают современные шведские историки, крах имперских амбиций, больно ударив по национальной гордости шведов, оказался для них мощным стимулом к развитию и залогом будущего преуспеяния их страны.

Польша, вступившая в Северную войну как равноправный член антишведского альянса, в ходе нее превратилась из субъекта политики в объект — сферу соперничества между Швецией и Россией, стремившихся возвести на польский престол своих претендентов. И хотя Польша, в течение войны примыкавшая то к одному лагерю, то к другому, оказалась в конечном счете на стороне победителей, король Август II своей короной отныне был полностью обязан русскому царю, который вернул ему ее, отняв у шведского ставленника Станислава Лещинского. В еще большей зависимости от России оказался следующий польский монарх Август III, сумевший только благодаря русской армии в ходе войны за Польское наследство 1733–1738 гг. отвоевать престол у все того же Станислава Лещинского, на сей раз поддержанного Францией. Последний обладатель польской короны, Станислав Август Понятовский, был также возведен на свой престол русской императрицей, как потом ею же и снят.

Османская империя, ослабленная тяжелым поражением в австро-турецкой войне 1683–1697 гг. и внутренними разногласиями, не только не решилась принять полноценного участия в войне Северной, к чему ее настойчиво подталкивал Карл XII, но даже не сумела воспользоваться той благоприятной возможностью изменить к своей выгоде соотношение сил в восточноевропейском «квартете», которую ей предоставил опрометчиво затеянный Петром I Прутский поход 1711 г. В итоге турки получили на своих северных границах мощного соперника, который вскоре посягнул на их владения в Северном Причерноморье и на Кавказе.

Напротив, Россию Северная война не только возвысила над соседями-конкурентами по «квартету», но и вывела на уровень великой державы. Завоевания в Прибалтике открыли ей выход к Балтийскому морю, сделав полноправным участником европейской международной системы.

Еще одним важным результатом этой войны, способствовавшим усилению Российской империи, стала полная интеграция Украины в ее состав. Хотя украинский гетман Богдан Хмельницкий еще в середине XVII в. перешел со своими соотечественниками под протекторат России, и он, и его преемники сохраняли высокую степень автономии во внутренних делах, а на протяжении какого-то времени и во внешних. Некоторые из гетманов даже прибегали к покровительству других участников «восточноевропейского квартета» — Польши (И. Выговский) или Турции (П. Дорошенко). Да и сам Хмельницкий в конце жизни вступил в союз со Швецией, воевавшей тогда против России, что позволило позднее Мазепе ссылаться на этот прецедент в оправдание своих действий. Однако союз Мазепы с Карлом XII стал последней из попыток украинских гетманов выйти из-под российского влияния, ибо дал повод Петру I еще больше ограничить казацкие вольности на Украине, с коими его наследники и вовсе покончили.

Но главное, из Северной войны Россия вышла во много крат усилившейся в военном отношении, поскольку, благодаря преобразованиям царя-реформатора, обрела военно-морской флот и современную армию, организованную на европейский манер.

Получив после Северной войны большое военно-стратегическое преимущество над своими традиционными соперниками по восточноевропейскому «квартету», Российская империя развернула в отношении них такую же активную территориальную экспансию, какая в XVIII в. была характерной чертой внешней политики всех великих держав. Объектом подобной, экспансии стали прежде всего владения Турции и Польши. И здесь естественным союзником России оказалась Австрия, имевшая схожие внешнеполитические интересы.

После войны за Испанское наследство Австрия практически избавилась от необходимости противодействовать на Западе французской экспансии, что развязало Габсбургам руки для продвижения на Восток — на турецкие, а затем и польские территории. Близость геополитических интересов Австрии и России в этот период определила устойчивую тенденцию к существованию между ними союзнических отношений. Действительно, на протяжении XVIII столетия при всех конъюнктурных переменах внешнеполитической линии каждой из этих держав они в критические моменты всякий раз оказывались союзниками.

Так, несмотря на произошедший в 1719 г. между двумя странами разрыв отношений, уже в 1726 г. Австрия вступила в альянс с Россией, а в 1727 г. подписала с нею конвенцию о военной помощи. В войне за Польское наследство Россия была союзником Австрии. Во время русско-турецкой войны (1735–1739) также была заключена конвенция о взаимной помощи между Австрией и Россией, возобновленная в 1739 г. В 1746 г., во время войны за Австрийское наследство, Россия вновь вступила в союз с Австрией и год спустя приняла участие в войне на ее стороне. После начала Семилетней войны Россия в декабре 1756 г. опять же присоединилась к австро-французскому союзу. И если Вена во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг. занимала в целом достаточно враждебную позицию по отношению к России (хотя и приняла вместе с ней участие в разделе Польши 1772 г.), то уже в 1781 г. Иосиф II заключил с Екатериной II союз против Турции. Иначе говоря, несмотря на все конъюнктурные колебания, объективная потребность Австрии и России в союзнических отношениях оставалась геополитической константой на протяжении всего XVIII в.

Помимо названных мотивов австрийские Габсбурги были заинтересованы в союзе с Россией также для совместного противодействия прусской экспансии в Центральной Европе. С воцарением Фридриха II (1740) Пруссия стала проводить активную политику, направленную на поглощение соседних земель — Силезии, Саксонии, части польских владений. Тем самым ее король нарушил геополитическое равновесие в этой части Европы, где традиционно доминировала Австрия. Началось длительное австро-прусское противостояние, которое во многом будет определять европейский политический климат на протяжении последующих ста с лишним лет. И в ряде случаев именно вмешательство России позволяло Габсбургам удержать равновесие в этом противостоянии: в Семилетней войне Россия, как уже говорилось, выступала союзником Австрии, а в войне за Баварское наследство 1778–1779 гг. — посредником австро-прусского примирения.

Таким образом, в европейской, а во многом и в мировой политике XVIII в. тон задавала «пентархия» великих держав — Великобритании, Франции, Австрии, России и Пруссии. В отношениях же между ними определяющими являлись три константы: англо-французское колониальное соперничество, австро-прусское противоборство в Центральной Европе и обоюдная заинтересованность России и Австрии в захвате владений Османской империи. В остальном же система международных отношений того периода отличалась достаточно высокой подвижностью и переменчивостью: великие державы в разных сочетаниях заключали между собою более или менее краткосрочные союзы, которые в своей совокупности обеспечивали общее европейское равновесие и не позволяли ни одной из них чрезмерно усилиться по сравнению с другими.

Дипломатия века Просвещения

В столь переменчивой международной ситуации правительствам всех европейских держав приходилось прилагать непрестанные усилия, ища себе союзников и пытаясь помешать в этом конкурентам, дабы не допустить нарушения «европейского баланса» в невыгодную для себя сторону. Все это вело к усилению значимости дипломатии, достигшей в XVIII в. уровня настоящего искусства.

Дипломатическая карьера тогда считалась не менее престижной, чем военная. Послами при иностранных дворах обычно назначались аристократы, нередко носившие титулы князей, маркизов, графов. Посол должен был не только хорошо разбираться в тонкостях международной политики, но и досконально знать хитросплетения придворных и политических интриг в стране своего пребывания, быть осведомленным о ее экономическом и военном потенциале. Чтобы получать необходимую информацию, заводить нужные знакомства и иметь свободный доступ к влиятельным лицам, послы должны были вести активную светскую жизнь, часто бывая при дворе, посещая и устраивая балы и званые обеды; их дома, как правило, являлись центрами притяжения для местного бомонда. Нередко значительную часть расходов на подобную «представительскую» деятельность дипломатам приходилось оплачивать из своего кармана, из-за чего высшие посты на этом поприще были доступны лишь достаточно состоятельным людям.

Веер «Бал наций». 1733 г.

Для этого периода характерна также профессионализация дипломатии, проявившаяся, в частности, в возникновении специализированных центров подготовки кадров для нее. Первым учебным заведением такого рода стала Политическая академия, основанная в 1712 г. маркизом Ж.-Б. Кольбером де Торси, руководителем внешнеполитического ведомства Франции в 1696–1715 гг. Помимо общеобразовательных дисциплин учащиеся постигали там искусство ведения дипломатической переписки и умение работать в соответствующих архивах. Однако академия эта просуществовала недолго: лишившись после отставки Торси своего главного покровителя, она пришла в упадок и в 1719 г. была закрыта.

В Германии искусству дипломатии учили в Гёттингенском университете, причем как немецких, так и иностранных студентов. Однако еще большую известность имел во второй половине столетия Историко-политический институт, основанный в 1752 г. при Страсбургском университете немецким историком И.Д. Шёпфлином. Здесь студенты из германских и прибалтийских государств, из Австрии и России изучали историю европейских династий и международных отношений. Именно тут постигал дипломатическую науку знаменитый в дальнейшем австрийский государственный деятель князь К.В.Л. Меттерних.

Профессионализация дипломатии находила также отражение в формировании постоянного аппарата внешнеполитических ведомств, каковой составляли министерские и посольские секретари, шифровальщики, переводчики и дипкурьеры. Существование профессиональных штатов обеспечивало устойчивость и преемственность текущей деятельности дипломатических служб при любых переменах министров.

Главным движущим мотивом внешней политики европейских держав в XVIII в. был прагматизм, «национальный» (государственный) интерес (raison d’Etat), определявшийся соотношением интересов тех элит страны, которые могли влиять на принятие решений в данной сфере. Подробное теоретическое обоснование принцип приоритета «национальных интересов» по отношению ко всем иным («если речь идет о спасении государства, то нельзя быть излишне предусмотрительным») получил в трактате швейцарского юриста Э. Ваттеля «Международное право, или Принципы естественного права в их применении к поведению и делам наций и государей», впервые увидевшем свет в Невшателе в 1758 г., а затем переизданном во многих европейских странах.

Напротив, значение династических мотивов, некогда доминировавших во внешней политике, в XVIII в. существенно снизилось. И хотя они, как показывает продолжение практики войн за «наследства»: Польское, Австрийское и Баварское, — еще играли некоторую роль, правительства исходили теперь из намного более широкого, чем ранее, спектра мотивов, в котором династические связи и личные пристрастия монархов занимали далеко не первое место. Некоторым королям для осуществления тех или иных внешнеполитических шагов в защиту, как они считали, своих династических интересов приходилось прибегать к параллельной дипломатии, действовавшей более или менее автономно от официальных внешнеполитических ведомств их государств. Такую «персональную» дипломатию Людовик XV проводил через своих личных дипломатических агентов, входивших в уже упоминавшийся выше «секрет короля», а британский монарх Георг I, являвшийся также курфюрстом Ганновера, — через непосредственно подчиненных ему ганноверских дипломатов.

Религиозные мотивы, доминировавшие в международных отношениях XVI в. и сохранявшие еще немалое значение в XVII в., теперь, в XVIII в., перестали играть сколько-нибудь существенную роль в этой сфере. Они использовались, пожалуй, лишь для оправдания вмешательства России и Пруссии в польские дела под предлогом защиты религиозных меньшинств («диссидентов») — соответственно, православных и протестантов — от притеснений со стороны католиков и для обоснования роли России в качестве гаранта безопасности православных подданных Оттоманской империи.

В целом же о дипломатии XVIII в. можно сказать, что по сравнению с предшествующим периодом она стала более профессиональной, более светской и, условно говоря, более «национальной», т. е. принимающей во внимание интересы значительно более широкого круга национальных элит, чем ранее.

Война как инструмент международной политики

Печальный опыт долгих и разорительных войн XVII — начала XVIII в., которые часто до такой степени истощали экономику воюющих стран, что те, несмотря ни на какие победы, вынуждены были идти на «мир пустой казны», побудил европейцев существенно модифицировать взгляды на войну как инструмент международной политики. Эти перемены проявились в разных аспектах.

Значительно обновились представления о принципах военной стратегии. Если прежде главной целью военных действий считалось взятие крепостей и оккупация территории, то в XVIII в. получает распространение идея короткой (а значит и менее затратной) войны, где победа достигается быстрым маневром и победой в генеральном сражении. Эта доктрина была разработана в ряде сочинений 1719–1730 гг. бывшим французским офицером, участником войны за Испанское наследство и Великой Северной войны, Ж.Ш. де Фоларом. В частности, он предложил решать исход сражения стремительным штыковым ударом колонн, без долгой перестрелки между выстроенными в линии армиями.

Аналогичные мысли были развиты в трудах таких выдающихся полководцев своего времени, как Мориц Саксонский («Мои мечтания, или Записки о военном искусстве», 1732, опубл. 1757) и Фридрих Великий («Общие принципы войны», 1748; «Военные наставления короля Пруссии его генералам», 1762; «Военное завещание», 1768 и пр.). Первый обосновал преимущества маневренных действий армий. Второй разработал теорию наступательной войны с разгромом неприятеля на его собственной территории. Наконец, в 1772 г. французский военный теоретик граф Ж.А.И. де Гибер рекомендовал в качестве кратчайшего пути к победе генеральное сражение, в котором командиры отдельных частей армии должны иметь максимально широкие возможности для проявления творческой инициативы в рамках общего плана.

Новые методы ведения войны предъявляли более высокие требования к выучке армий. В этот период ведущие европейские державы стали делать упор не столько на количество войск, сколько на их качество. Наибольшую известность приобрела прусская система организации военного дела. Превратив страну в настоящий военный лагерь, Фридрих Вильгельм I («король-сержант»), а затем его сын Фридрих II создали блестяще выученную и хорошо дисциплинированную армию, действовавшую, как точный механизм. И хотя по размерам своей территории Пруссия занимала среди европейских стран лишь десятое место, а по количеству населения — тринадцатое, ее армия считалась одной из сильнейших в Европе. После войны за Австрийское наследство австрийцы, а после Семилетней — французы приняли на вооружение прусский опыт подготовки и организации своих вооруженных сил.

Во всех этих странах был осуществлен переход от практики размещения войск на постой среди населения к содержанию их в казармах, что способствовало повышению воинской дисциплины личного состава и расширению возможностей для его обучения. Введение униформы позволило улучшить контроль над солдатами и также благоприятно сказалось на состоянии дисциплины. Для подготовки квалифицированных офицерских кадров создавались военные школы, успешное окончание которых считалось, по крайней мере в инженерных войсках и артиллерии, даже более важным условием для последующей успешной карьеры, нежели родовитость.

В результате произошедших перемен война в XVIII в. стала несколько менее тяжким бременем для общества, нежели была ранее. Военные действия теперь велись относительно небольшими профессиональными армиями, существенно уступавшими по численности тем, что использовались в эпоху Людовика XIV. Так, если в войну за Испанское наследство на поле боя при Мальплаке (1709) 70 тыс. французов сражалось против 110 тыс. союзников, то в Семилетнюю войну при Росбахе лишь 25 тыс. пруссаков — против 50 тыс. французов и их союзников, при Лейтене 40 тыс. пруссаков — против 65 тыс. австрийцев, при Кунерсдорфе численность прусской и русско-австрийской армий составляла примерно по 50 тыс. В решающем же сражении Войны за независимость, при Йорктауне, франко-американская армия и вовсе насчитывала около 17 тыс., британская — 7 тыс.

Содержание менее многочисленных армий дешевле обходилось населению региона, ставшего ареной военных действий. Тем более что теперь практика такого содержания была существенно упорядочена: взимание контрибуций с местных властей положило конец тому массовому и бесконтрольному грабежу, которому ранее, в соответствии с принципом «война кормит войну», подвергали мирных жителей как свои, так и чужие войска. И хотя мародерство в той или иной степени продолжало практиковаться личным составом и регулярных частей и особенно иррегулярных, оно носило спонтанный характер и никоим образом не являлось результатом целенаправленной политики военного командования.

С фактическим исчезновением из европейской политики религиозных мотивов война лишилась былого ожесточения. Пленные больше не становились жертвами религиозного фанатизма своих противников и подлежали обмену в соответствии с точно установленными правилами. Исключение составляли, пожалуй, только войны на Востоке, где турки и европейцы проявляли по отношению друг к другу гораздо большую жестокость, чем та, которую допускали в отношениях между собой «цивилизованные» нации.

Вместе с тем при несомненном сокращении непосредственных издержек от войны для общества, война все же оставалась тем, чем была всегда — массовым смертоубийством, и люди, воспитанные на гуманистических идеалах века Просвещения, это хорошо понимали.

Кроме того, война оставалась достаточно дорогостоящим предприятием, особенно для стран, ведущих колониальное соперничество. Строительство и вооружение флотов, снаряжение экспедиционных корпусов в колонии, а затем их снабжение ложились на государственную казну нелегким грузом. Еще более тяжким он становился, если стране одновременно приходилось воевать и в Европе. Для сухопутных же держав, хотя они и были свободны от расходов на колониальные экспедиции, положение осложнялось, если им приходилось вести военные действия одновременно на двух-трех фронтах. А в XVIII в. все наиболее значительные войны в Европе именно так и шли — сразу на нескольких театрах военных действий.

Война за Польское наследство

Это был первый военный конфликт, который наглядно продемонстрировал специфику геополитической ситуации, сложившейся после больших войн начала XVIII столетия. Тогда состав их основных участников еще более или менее четко отражал традиционно существовавшее деление Европы на Запад и Восток; и то, что было предметом спора на одном ее краю, напрямую мало затрагивало интересы обитателей другого. Теперь же, с возникновением единой европейской международной системы, уже любой конфликт — на Западе ли, на Востоке — имел самое непосредственное отношение к каждому из ее членов, ибо мог привести к нарушению общего баланса сил.

Вопрос о Польском наследстве активно обсуждался дипломатами европейских держав еще со второй половины 20-х годов XVIII в., когда саксонский курфюрст и одновременно польский король Август II предпринял ряд шагов, чтобы заручиться согласием соседних государств на передачу короны Пястов своему сыну, тоже Августу. В Польше, где монарха традиционно выбирали, идея сохранить престол за саксонской династией Веттинов встретила враждебный прием у наиболее влиятельных аристократических родов Потоцких и Чарторыйских, ведь избранный король гораздо больше зависел бы от магнатов, чем наследственный. Соседи Польши Россия, Австрия и Пруссия также предпочли бы видеть во главе нее более слабую фигуру, например португальского принца. Отчаявшись добиться их согласия, Август II в начале 1733 г. даже предложил им поделить польские владения между Австрией, Пруссией, Россией и родной ему Саксонией.

После его кончины (1 февраля 1733 г.) Потоцкие и Чарторыйские стали готовить повторное избрание на польский престол Станислава Лещинского, который уже занимал его в 1704–1711 гг. Кандидатуру Лещинского активно поддерживал его тесть, король Франции Людовик XV. Россия, не желавшая допустить воцарения в Польше своего бывшего противника по Северной войне, решила поддержать Августа Саксонского и отправила ему на помощь 30-тысячный корпус. Содействия же Австрии, находившейся тогда в союзе с Россией, Август добился, признав Прагматическую санкцию 1713 г. (подробнее о ней см. ниже). 12 сентября в Варшаве собравшееся на сейм большинство польских дворян отдало корону Станиславу Лещинскому. Но в тот же день на другом сейме в пригороде столицы несогласное с ними меньшинство объявило королем Августа III. Претензии последнего на престол оказались, благодаря помощи России и Австрии, гораздо более весомыми, чем у его конкурента. С приближением русских войск Станислав вынужден был бежать в Данциг, откуда обратился к Людовику XV за помощью.

10 октября Франция объявила Австрии войну. Кардинал А.Э. де Флёри, руководивший французским правительством, попытался найти союзников в Европе, но сумел заручиться поддержкой только сардинского и испанского монархов. Хотя Станислав Лещинский в свое время был ставленником Карла XII, Швеция, еще не до конца восстановившаяся после Северной войны, предпочла на сей раз не вмешиваться. Не сумели французы втянуть в войну и Турцию, вовлеченную в конфликт с Персией. Хотя Великобритания и не приняла в конфликте вокруг Польского наследства чьей-либо стороны, ее позиция по отношению к Франции была не слишком дружественной: Георг II выражал готовность воспользоваться случаем ослабить французов и вступить в войну, от чего его смог удержать только премьер-министр Р. Уолпол. В столь неопределенной ситуации Флёри опасался непосредственно ввязываться в польские дела и ограничился отправкой в Данциг на помощь Станиславу Лещинскому эскадры с небольшим отрядом войск. Основные же усилия Франция со своими союзниками сосредоточила на ближних театрах военных действий — в Прирейнских областях и в Италии.

Не удивительно, что при такой расстановке сил дело Станислава Лещинского оказалось практически безнадежным. Ему удалось набрать лишь около 10 тыс. человек, да и тех преимущественно в составе полурегулярных отрядов, существенно уступавших по боевым качествам российским регулярным частям. В феврале 1734 г. русская армия под командованием генерал-фельдмаршала Б.К. Миниха обложила Данциг, где Станислав укрылся под защитой своих сторонников и небольшого французского отряда. Прусский король, формально соблюдавший нейтралитет, позволил доставить через свои владения тяжелую артиллерию в русский лагерь. В начале июля, после короткой, но кровопролитной осады, крепость капитулировала. Станислав, переодевшись крестьянином, бежал в Кёнигсберг.

На западном направлении названия мест, где шли сражения, и имена главных действующих лиц заставляли вспомнить о событиях войны за Испанское наследство: французскими армиями на Рейне и в Италии командовали восьмидесятилетние полководцы «короля-солнца» — маршалы Бервик и Виллар, австрийскую армию возглавлял престарелый Евгений Савойский. Однако на этом аналогии заканчивались: итог военных действий на сей раз был в пользу французов. Армия Бервика, осадив в мае 1734 г. Филиппсбург, уже в июле заставила эту крепость капитулировать, хотя сам маршал погиб во время осады. Виллар в ноябре взял Милан, но вскоре умер от старости. Испанцы полностью очистили от австрийцев юг Апеннинского полуострова и Сицилию. После этого за дело взялись дипломаты.

В октябре 1735 г. в Вене был подписан прелиминарный мирный договор, окончательно утвержденный в 1738 г. По нему Станислав Лещинский формально объявлялся польским королем, после чего отрекался от престола и получал в качестве компенсации Лотарингию, каковая после его смерти отходила к Франции. Выиграли также Испания и Россия: сын испанского монарха стал королем Неаполя и Сицилии под именем Карла VII, а польская корона осталась за союзником России Августом III.

Война за Австрийское наследство

В 1713 г. не имевший сыновей император Карл VI принял Прагматическую санкцию — закон о престолонаследии, которым оговаривалась неделимость владений австрийских Габсбургов и право женщин на их наследование. В последующие годы император добился официального признания Прагматической санкции практически всеми европейскими монархами. Однако сразу после его смерти (октябрь 1740 г.) некоторые из них поспешили оспорить права его дочери Марии Терезии на Австрийское наследство. Уже в декабре молодой прусский король Фридрих II под надуманным предлогом аннексировал принадлежавшую Габсбургам Силезию, подав тем самым сигнал к новой общеевропейской войне.

Кроме Фридриха свои права на часть Австрийского наследства, а также на императорский титул предъявил баварский курфюрст Карл Альбрехт, союзник и родственник французского короля. Сам Людовик XV некоторое время колебался, ибо в его окружении мнения на сей счет разделились: кардинал Флёри выступал за нейтралитет, однако гораздо большую поддержку у французских элит и в конечном счете у самого короля получила точка зрения о необходимости активного вмешательства, каковую отстаивал влиятельный при дворе Ш. Фуке граф де Бель-Иль. Враждебность к Австрии проявляла также Испания, стремившаяся вытеснить Габсбургов с Апеннин.

Мария Терезия оказалась в сложной ситуации. Рассчитывать на своего главного союзника, Россию, она не могла, поскольку в Петербурге после смерти Анны Иоанновны шла борьба аристократических группировок за власть. Влияние России на международные дела в тот момент настолько ослабло, что ее сателлит, польский король и саксонский курфюрст Август III, стал вести самостоятельную линию и предъявил после поражения австрийцев от Фридриха II при Мольвице (апрель 1741 г.) собственные претензии на долю Австрийского наследства. В Великобритании, к которой Мария Терезия обратилась с просьбой выполнить союзнические обязательства по австро-британскому договору 1732 г., возобладало мнение Р. Уолпола о нежелательности вмешательства в континентальные дела. К тому же англичане с 1739 г. уже вели колониальную войну против Испании.

Антиавстрийский же лагерь продолжал усиливаться. В июне 1741 г. Бель-Иль, ставший маршалом Франции и присутствовавший в качестве французского посла на общегерманском сейме, подписал союзный договор Франции с Пруссией. В следующем месяце французская дипломатия преуспела, побудив Швецию напасть на Россию и окончательно лишив тем самым Марию Терезию надежды получить помощь от Петербурга в ближайшем будущем. Осенью испанская армия высадилась в Италии, чтобы вести военные действия против австрийцев.

Хотя на этом этапе войны Франция формально в ней не участвовала, она предоставила баварскому курфюрсту войска, с которыми тот вторгся в Богемию и в ноябре 1741 г. занял Прагу. 24 января 1742 г. имперский сейм избрал Карла Альбрехта императором под именем Карла VII.

Однако тем временем Мария Терезия, проявив в свои 23 года незаурядные качества государственного деятеля, обеспечила себе признание в Венгрии. С австрийскими и венгерскими войсками она вторглась в Баварию и в феврале 1742 г. захватила Мюнхен. Фридрих II, чья казна уже была истощена, вступил с ней в тайные переговоры и подписал в июне 1742 г. прелиминарный мирный договор, закрепив за собой Силезию. Этим он фактически предал своих союзников, оставив французскую армию блокированной в Праге. Лишь с большим трудом Бель-Иль в тяжелых зимних условиях сумел вывести ее из окружения (декабрь 1742 г.).

Вступление в войну на стороне австрийцев Сардинского королевства (февраль 1742) позволило остановить испанское наступление в Италии. А отставка Уолпола открыла путь для британского вмешательства на континенте, куда без объявления войны в 1743 г. отправилась на защиту Прагматической санкции армия Георга II.

Весной 1744 г. Франция официально объявила войну Великобритании и Австрии. В июне французы заключили новый договор с Фридрихом II, после чего Пруссия опять вошла в число воюющих сторон. Министры Людовика XV предпринимали энергичные меры по реорганизации вооруженных сил и повышению их боеспособности. Во главе армии встал маршал Мориц Саксонский. С его назначением французы окончательно перехватили инициативу на нидерландском театре военных действий. В апреле 1745 г. Мориц Саксонский наголову разгромил англичан при Фонтенуа, в 1746 г. занял Брюссель и нанес поражение австрийской армии, в 1747 г. разбил англичан у Маастрихта, а в 1748 г. взял этот важный город.

Правда, на других фронтах события складывались не в пользу Франции и ее союзников. В феврале 1744 г. англичане разбили французский флот в Ла-Манше, а в декабре 1745 г. атаковали с моря Дюнкерк, сумев оба раза сорвать подготовку французского десанта на Британские острова. Потерпела крах и поддержанная Францией высадка в Шотландии принца Карла Эдуарда Стюарта, претендента на британский престол (1745). В Северной Америке неожиданный рейд английского отряда привел к падению стратегически важной французской крепости Луисбург. Австрийские войска не только выбили французов из Италии в феврале 1746 г., но и сами вторглись в Прованс, откуда их с большим трудом вытеснил Бель-Иль в январе 1747 г. Действия английского флота наносили серьезный ущерб торговле Испании и Франции с их американскими колониями.

Антиавстрийская коалиция постепенно таяла, а число союзников Австрии, напротив, росло. После смерти в 1745 г. Карла VII его сын отказался от претензий на императорскую корону и на сейме поддержал кандидатуру супруга Марии Терезии, ставшего императором под именем Франца I. Саксонский курфюрст также перешел на сторону Австрии. В 1746 г. российская императрица Елизавета Петровна заключила с Марией Терезией союзный договор, и в 1748 г. русский корпус присоединился к австрийской армии.

18 октября 1748 г. представители воюющих сторон подписали в Аахене мирный договор. Мария Терезия добилась общего признания Прагматической санкции, заплатив за это частью собственных владений. Фридрих II удержал аннексированную Силезию, увеличив тем самым число своих подданных в 1,5 раза. Испанский инфант дон Фелипе получил от Австрии Парму. А вот Франция, затратившая на эту войну массу сил и средств, не получила в итоге ничего. Она отказалась от всех своих завоеваний в Нидерландах, оккупированных армией Морица Саксонского, и в Индии, где губернатор Дюплекс одержал над англичанами ряд побед и захватил Мадрас. Взамен она обрела лишь восстановление статус-кво в Северной Америке, где французам вернули Луисбург. Оказалось, что они «воевали для прусского короля». Во Франции тогда появилась даже поговорка «глуп, как мир».

Семилетняя война

Аахенский мир не разрешил коренных противоречий между европейскими державами. Колониальное соперничество Франции и Великобритании не только продолжалось, но и усиливалось (подробнее об этом см. гл. «Эволюция Британской империи»). Особенно острую форму оно приобрело в Северной Америке, где неоднократно происходили столкновения между французскими и английскими поселенцами в районе озера Онтарио. Метрополии вели между собою трудные переговоры о разграничении владений и одновременно оказывали военную помощь своим колонистам. В июне 1755 г. английская эскадра захватила шедшие в Квебек французские суда с оружием и припасами. В декабре того же года французское правительство предъявило ультиматум, требуя их освободить. В январе 1756 г. Великобритания ультиматум отклонила, что означало неизбежность войны.

Спешно готовясь к ней, обе державы стремились заручиться поддержкой союзников. Однако ни той, ни другой не удалось сохранить альянсы времен войны за Австрийское наследство. Приходилось искать друзей среди прежних противников. Эта радикальная перемена союзов получила в исторической литературе название «дипломатической революции». В январе 1756 г. англичане заключили Вестминстерскую конвенцию — союзный договор с Пруссией. Франция, в свою очередь, подписала 1 мая 1756 г. Версальский пакт с Австрией, являвшейся союзницей России, и сама предприняла шаги по сближению с Петербургом. Получив субсидии от Франции, Швеция также выразила готовность поддержать ее.

В мае 1756 г. Франция захватила принадлежавший британцам остров Минорка в Средиземном море, после чего Великобритания официально объявила ей войну. В августе французы захватили форт Освего на берегу озера Онтарио и, по соглашению с Генуей, оккупировали принадлежавшую той Корсику.

В августе 1756 г. военные действия развернулись и на континенте. Не дожидаясь, пока его противники соберут силы, Фридрих II без объявления войны атаковал Саксонию и в течение осени оккупировал ее. Правда, Августу III удалось продержаться достаточно долго для того, чтобы Австрия успела подготовиться к войне.

В феврале 1757 г. Россия, а в марте Швеция официально присоединились к Версальскому пакту. Летом того же года русская армия вторглась в Восточную Пруссию и 30 августа нанесла пруссакам поражение при Гросс-Егерсдорфе. Осенью шведские войска высадились в Померании, а наступление австрийцев вынудило Фридриха II оставить Силезию. На западе Германии французская армия нанесла поражение английскому корпусу в Ганновере.

Попав, казалось бы, в безвыходное положение, прусский король, тем не менее, энергичными действиями сумел переломить ситуацию. 5 ноября он разгромил франко-имперскую армию при Росбахе (Саксония), затем совершил стремительный марш-бросок в Силезию и 5 декабря разбил австрийцев при Лейтене.

В 1758 г. Фридрих II вновь вынужден был метаться от одной границы своих владений к другой, пытаясь остановить наступавшие со всех направлений армии коалиции. В январе русские войска оккупировали Восточную Пруссию, а к лету продвинулись до Одера, заставив прусского короля отказаться от вторжения в Богемию и двинуться им навстречу. Кровопролитное сражение при Цорндорфе (25 августа) не принесло победы ни одной из сторон, но заставило русское командование отказаться от дальнейшего наступления, что развязало Фридриху II руки для атаки на австрийцев. Хотя при Хохкирхе в Саксонии (14 октября) он и потерпел неудачу, австрийское наступление тоже было остановлено. На западном же направлении союзник Пруссии герцог Фердинанд Брауншвейгский еще 23 июня разбил французскую армию при Крефельде в Вестфалии, после чего Франция практически прекратила активные действия на континенте.

В колониях же и на морях, где Франции приходилось рассчитывать только на себя, дела ее шли и того хуже. В 1758 г. англичане выбили французов из Сенегала, взяли в Северной Америке Дуйсбург и не раз атаковали с моря побережье самой Франции. В 1759 г. английский флот разгромил французскую эскадру, предназначавшуюся для высадки десанта в Шотландии. В том же году Великобритания захватила почти все французские колонии в Вест-Индии, а в 1760 г. — в Канаде и в Индии.

А вот для союзников Франции события на континенте развивались в благоприятном направлении. В 1759 г. Фридрих II, испытывая уже серьезную нехватку финансовых и людских ресурсов, вынужден был перейти к стратегической обороне. Его генералы потерпели ряд поражений, а сам он был 12 августа разбит при Кунерсдорфе (близ Франкфурта-на-Одере) русско-австрийской армией. В 1760 г. союзники даже заняли на несколько дней Берлин. Однако Фридрих, одержав ряд побед над австрийцами, вновь сумел избежать окончательного краха. Впрочем, своим спасением он был обязан не только собственным военным талантам, но и постоянным разногласиям между противниками, которым никак не удавалось эффективно скоординировать свои усилия. В 1761 г. эти разногласия еще больше углубились, и война на континенте приняла вялотекущий характер.

Когда в январе 1762 г. на стороне коалиции в войну вступила Испания, многие решили, что поражение англо-прусского альянса является теперь лишь делом времени. Однако всего несколько дней спустя произошло так называемое «чудо бранденбургского дома», действительно, определившее исход войны, но прямо противоположный ожидавшемуся. После смерти императрицы Елизаветы Петровны на русский престол взошел ее племянник Петр III, горячий поклонник Фридриха Великого. Новый император не только вернул Фридриху все ранее завоеванные русскими территории, но в июне и сам вступил с ним в союз. Хотя вскоре Петр III был свергнут своей супругой Екатериной II, которая разорвала альянс с Пруссией, в войне Россия больше не участвовала. Вслед за ней из войны вышла и Швеция.

Избавившись от противников на севере и востоке, Фридрих II бросил все свои силы на юг против австрийцев и, одержав ряд побед, восстановил контроль над Силезией и Саксонией. На западе же его генералы вновь нанесли поражение французам. Осенью военные действия в Европе прекратились, начались переговоры о мире.

Итоги войне в 1763 г. подвели два мирных договора. По Губертусбургскому — между Пруссией, Австрией и Саксонией — Фридрих II окончательно закрепил за собой Силезию. По Парижскому — между Великобританией, Францией и Испанией — французы уступили англичанам большую часть своих колониальных владений: Канаду, Восточную Луизиану, Сенегал, ряд островов в Вест-Индии и все свои владения в Ост-Индии, кроме нескольких торговых факторий; Испания отдала Великобритании Флориду, получив взамен Западную Луизиану, ранее принадлежавшую Франции.

Первый раздел Польши

После поражения в Семилетней войне престиж и влияние Франции в Старом Свете ослабли. Ее возможности вмешиваться в дела Восточной Европы и, в частности, поддерживать «восточный барьер» существенно сократились. Да и само восточноевропейское направление отошло во французской внешней политике на второй план, так как доминирующей для страны стала идея реванша у Великобритании.

Последняя, поглощенная колониальными заботами и, в частности, кризисом в ее североамериканских колониях, также имела не много возможностей оказывать сколько-нибудь реальное воздействие на континентальные дела и практически вообще никаких, чтобы влиять на события в Восточной Европе. В такой ситуации вершителями судеб этого региона оказались три «черных орла», как называли Россию, Пруссию и Австрию, чьи гербы несли изображение этой птицы.

В 1763 г. ухудшение здоровья, а затем и смерть (5 октября) Августа III поставили в повестку дня вопрос о судьбе Польского наследства. На сей раз Франция вместе с Австрией высказались за сохранение короны у Саксонской династии. Екатерина II, не желая усиления королевской власти в Польше, к чему могла привести очередная передача престола по наследству внутри одной династии, сделала ставку на своего бывшего фаворита Станислава Августа Понятовского, родственника влиятельного семейства Чарторыйских. В этом российскую императрицу поддержал Фридрих II, заключивший с ней в апреле 1764 г. союз. Русские войска вступили в Польшу, заняли Варшаву, а 7 сентября польский сейм избрал Понятовского королем.

Взойдя на трон, Станислав Август, однако, начал преобразования, направленные на постепенное укрепление королевской власти и ограничение традиционных вольностей шляхты. Под давлением России и Пруссии эти реформы были отменены, а в 1768 г. Понятовский по требованию тех же держав был вынужден провозгласить равноправие религиозных меньшинств (православных и протестантов) с католиками.

Недовольная уступками короля в религиозном вопросе и откровенным вмешательством России в польские дела, часть шляхты в сентябре 1768 г. подняла мятеж и объявила в городе Бар о создании союза для борьбы за свои традиционные вольности. Отряды Барской конфедерации развернули военные действия против войск польского короля, русской армии и отрядов гайдамаков, созданных православным населением Украины.

Преследуя конфедератов, один из казацких отрядов вторгся на турецкую территорию, что дало Османской империи повод начать войну против России (1768–1774). Необходимость сражаться на двух фронтах создавала для России существенные сложности и вела к затягиванию обеих войн. Восстановить российский контроль над Польшей в прежнем объеме не удавалось. Воспользовавшись ситуацией, Фридрих II выдвинул идею прямого раздела польских территорий между Пруссией, Россией и Австрией.

После продолжительных переговоров 5 августа 1772 г. была заключена соответствующая конвенция между тремя державами. Австрия получила Галицию и Червонную Русь (83 тыс. кв. км и 2,6 млн жителей), Пруссия — Польскую Пруссию без Данцига (35 тыс. кв. км и 580 тыс. жителей), Россия — Польскую Лифляндию и Белоруссию (92 тыс. кв. км и 1,3 млн жителей).

Европейские державы в войне за независимость североамериканских колоний Англии

Победа в Семилетней войне дорого обошлась Великобритании. Огромные военные расходы вызвали тяжелое расстройство государственных финансов. Для исправления ситуации правительству пришлось предпринимать жесткие фискальные меры, в том числе в североамериканских владениях Англии, где налоги раньше вообще не взимались. Это спровоцировало затяжной кризис в отношениях метрополии с колониями, который на протяжении 12 лет только углублялся и в 1775 г. привел к началу военных действий между правительственными войсками и отрядами колонистов (подробнее см. гл. «Война за независимость и образование США»). Сугубо внутренний конфликт постепенно приобрел международное значение и вылился в войну между Великобританией и коалицией государств.

Французский король Людовик XVI, взойдя на престол в 1774 г., доверил руководство внешнеполитическим ведомством графу Ш. де Верженну. Этот кадровый дипломат, с огромным опытом, сделал главной целью своей политики колониальное соперничество с Великобританией, в чем его активно поддерживало общественное мнение Франции, жаждавшее реванша за поражение в Семилетней войне. Конфликт в колониях предоставил такой шанс, и Верженн поспешил им воспользоваться. Уже в мае 1776 г. было принято решение о поставках американским повстанцам оружия и боеприпасов через частную фирму, возглавлявшуюся Бомарше, известным драматургом и одновременно секретным агентом французского правительства. Эта помощь имела стратегическое значение для молодой американской армии: в первый год войны 90 % необходимого ей для ведения боевых действий пороха она получила именно через фирму Бомарше.

После принятия колониями Декларации независимости 4 июля 1776 г. американцы направили в Версаль делегацию во главе с известным ученым и философом-просветителем Б. Франклином. Тот начал убеждать французов признать новое государство и заключить с ним торговый договор. Однако Людовик XVI не решался на такой шаг, чреватый открытым разрывом с Великобританией, пока не удалось заручиться поддержкой союзной ему Испании. Верженн, напротив, уговаривал короля действовать самостоятельно, опасаясь, что Лондон раньше согласится с независимостью колоний, чем Франция успеет воспользоваться благоприятным для реванша моментом. Только узнав о разгроме повстанцами в октябре 1777 г. английских войск под Саратогой, Людовик XVI 17 декабря признал независимость Соединенных Штатов. 6 февраля 1778 г. Франция заключила с ними союзный договор и вступила в войну.

Французская стратегия в этом конфликте определялась не столько военными соображениями, сколько дипломатическими. Учитывая сугубо военные факторы, пожалуй, ни в одной из войн XVIII в. Франция не имела более благоприятных возможностей для десантирования своей армии на Британские острова. Состояние английского флота в тот момент оставляло желать лучшего из-за проводившейся после Семилетней войны политики строгой экономии. Сухопутных войск в Англии было мало, поскольку основные их контингенты находились в Северной Америке. Напротив, Франция, благодаря военным реформам герцога де Шуазеля в 60-х — начале 70-х годов XVIII в., обладала достаточно сильными армией и флотом. Однако Верженн, имевший наибольший авторитет в правительстве, выступал против высадки в Англии, опасаясь, что подобная угроза европейскому балансу сил вызовет негативную реакцию других держав. Соответственно выбор был сделан в пользу морской и колониальной войны, и уже в марте 1778 г. эскадра адмирала Ш. д’Эстена отправилась воевать против англичан в Вест-Индии.

В июне 1779 г. на стороне Франции в войну вступила Испания. В отличие от французов правительство Карла III с большим подозрением относилось к американским колонистам, считая их мятеж опасным примером для жителей Испанской Америки. Основной целью войны для себя испанцы ставили возврат Гибралтара, а наиболее эффективным средством ее достижения считали как раз высадку в Англии. Верженн, скрепя сердце, вынужден был дать согласие на этот шаг, но соответствующая операция, предпринятая летом 1779 г., провалилась еще до начала собственно десантирования из-за нескоординированных действий союзников.

Зимой 1779–1780 гг. американская армия Дж. Вашингтона оказалась в столь трудной ситуации, что Франция приняла решение отправить в Америку свои сухопутные войска. В июле 1780 г. корпус под командованием генерала Ж.Б. де Рошамбо прибыл в Ньюпорт.

Международная обстановка благоприятствовала союзникам. Великобритания фактически оказалась в дипломатической изоляции. Страны, не участвовавшие в конфликте, были недовольны действиями ее флота против нейтральных торговых судов, направлявшихся в порты ее противников, и в 1780 г. по предложению России объявили о создании Лиги вооруженного нейтралитета. Участники Лиги — Россия, Дания, Швеция и Нидерланды — обязались использовать свои военные корабли для пресечения любых нарушений свободы мореплавания. Дабы остановить поток оружия, контрабандой поставлявшегося американским повстанцам через голландские владения, Великобритания в конце 1780 г. объявила Нидерландам войну.

В октябре 1781 г. на сухопутном театре военных действий наступил решающий перелом. Английская армия, блокированная в Йорктауне американскими и французскими войсками с суши и французским флотом с моря, капитулировала. Хотя у англичан в Америке еще имелись значительные силы, военные действия на суше прекратились.

Война еще некоторое время продолжалась на морях. В Карибском море она шла с переменным успехом, в Средиземном испанцы сумели овладеть Миноркой, а в Индийском океане французский адмирал П.А. де Сюффрен успешно действовал на жизненно важных для англичан коммуникациях между метрополией и ее восточными владениями.

В 1782 г. в Париже начались мирные переговоры. На них каждый из участников антибританской коалиции стремился достичь своих целей, не слишком считаясь с союзниками. Англичане сумели успешно воспользоваться этими разногласиями. После сепаратного подписания Великобританией прелиминарных условий мира с представителями колоний, Испании и Франции пришлось умерить свои требования и согласиться на довольно скромные уступки со стороны Лондона. По заключенному в 1783 г. Версальскому мирному договору США получили независимость, Испания — Минорку и Флориду, Франция — Сенегал и Тобаго.

Однако, пожалуй, главным приобретением французов стало чувство морального удовлетворения от реванша за позор Семилетней войны. Но за такое удовольствие им пришлось дорого заплатить: огромные расходы на войну Ж. Неккер, руководивший французскими финансами, покрывал преимущественно за счет иностранных займов, не повышая налогов. Это привело к гигантскому росту государственного долга и финансовому кризису.

Международные отношения и Французская революция

Первое время события Французской революции (подробнее о них будет сказано ниже, в соответствующей главе) не воспринимались правительствами других европейских держав как угроза существовавшему порядку международных отношений. Ее значение видели лишь в том, что ослабленная внутренними неурядицами страна надолго выбыла из числа ведущих участников европейской политики. Русский посол во Франции И.М. Симолин писал в ноябре 1789 г. из Парижа: «Возможно, что в течение нескольких лет Франция не будет иметь никакого значения в политическом равновесии Европы». Торжественная декларация Учредительного собрания от 22 мая 1790 г. о том, что «французская нация отказывается от ведения каких-либо завоевательных войн и не станет обращать свои вооруженные силы против свободы какого-либо народа», тоже на первый взгляд свидетельствовала о готовности Франции отрешиться от великодержавных амбиций.

Однако развитие событий показало, что подобная позиция означала не уход революционной Франции из большой международной игры, а лишь желание вести такую игру по собственным правилам. Отменив сеньориальные права имперских князей в Эльзасе, гарантированные Вестфальским (1648) и Рисвикским (1697) мирными договорами, Учредительное собрание заявило, что не считает себя связанным действующими международными конвенциями. Их Ф.А. Мерлен (из Дуэ) в докладе от 28 октября 1790 г. определил как «плоды заблуждений королей и ухищрений их министров». Взамен конвенционального международного права предлагалось руководствоваться принципом «суверенитета народов», в соответствии с которым утверждалось, что Эльзас находится в составе Франции не в силу каких-либо межгосударственных договоров, а потому что такова «воля его народа». В силу того же принципа — «идя навстречу желанию народа» Авиньона и Конта-Венессен — Собрание 14 сентября 1791 г. приняло решение об аннексии этих территорий, принадлежавших римскому папе.

Правда, порывая в теории с существующим международным правом, Учредительное собрание на практике стремилось, по возможности, смягчить этот разрыв, дабы не вызвать для Франции немедленных внешнеполитических осложнений. Имперским князьям за отмену их прав в Эльзасе была назначена компенсация, а решение о присоединении Авиньона принималось поэтапно в течение года. Однако подобные шаги, шедшие вразрез с принятым порядком международных отношений, воспринимались другими европейскими державами не менее негативно, чем имевшие место во Франции акты насилия по отношению к королю и его семье, ограничение власти монарха, а также революционная пропаганда французов, направленная на другие страны.

Вместе с тем ведущие государства Старого Света стремились прежде всего к обеспечению собственных интересов, слишком различавшихся между собой для того, чтобы этим странам удалось договориться о согласованных действиях против революционной Франции. Россия была поглощена войнами с Турцией (1787–1791) и Швецией (1788–1790), затем — польскими делами, и Екатерина II, на словах поддерживая противников Революции, на деле уклонялась от какого бы то ни было участия в военных акциях против нее. Великобритания получала от вызванного революционными событиями расстройства дел во Франции больше преимуществ, чем от любой выигранной войны: не прилагая никаких дополнительных усилий, англичане избавлялись от конкуренции со стороны своего наиболее сильного соперника по заморской торговле и колониальной экспансии. В отличие от России и Великобритании, Австрия и Пруссия в силу своего геополитического положения болезненно реагировали на происходящее во Франции: все-таки в Эльзасе нарушались права немецких князей, а французская королева приходилась сестрой императору. Однако поначалу и тут единственным реальным шагом, о котором смогли договориться между собой эти государства, стало принятие 27 августа 1791 г. Пильницкой декларации, где в довольно гипотетической манере объявлялось о возможности их совместной военной акции в защиту монархического правления во Франции, ежели на сей счет будет достигнуто единство мнений всех европейских держав. Поскольку такое всеобщее согласие на тот момент представлялось утопией, действующие европейские политики этой декларации серьезного значения не придали.

Осенью 1791 г. во Франции было избрано Законодательное собрание, где вскоре доминирующее влияние приобрели жирондисты — политическая группировка, видевшая во внешней войне путь к углублению революции внутри страны. Зимой 1791–1792 гг. они развернули широкую пропагандистскую кампанию в пользу войны против «тиранов мира». Все громче звучавшая из Парижа воинственная риторика побудила Австрию и Пруссию к дальнейшему сближению: 7 февраля 1792 г. они заключили оборонительный договор.

К обострению отношений с соседними государствами стремились во Франции не только радикальные революционеры. Людовик XVI и его ближайшее окружение надеялись, что война заставит, наконец, другие державы вмешаться во внутренние дела Франции и восстановить в прежнем объеме власть монарха. В марте 1792 г. король назначил министрами людей, близких к жирондистам, и уже 20 апреля Франция объявила войну императору.

В мае французские войска, почти не встречая сопротивления, вторглись в Австрийские Нидерланды. Однако очень скоро стало ясно, что Франция к войне не готова. Экономический кризис углублялся, налоги собирались плохо, государству не хватало средств. Армия испытывала недостаток квалифицированных офицеров, поскольку многие из них эмигрировали. Тем же, кто остался, солдаты не доверяли. Дисциплина в войсках была низка. При первых же серьезных столкновениях с австрийцами французы бежали. Военные неудачи привели к обострению внутриполитической ситуации во Франции и падению монархии 10 августа 1792 г.

20 сентября в Париже собрался Национальный Конвент, провозгласивший Францию республикой. Начало его работы ознаменовалось первыми успехами революционных войск на фронте. В тот же день при Вальми армия под командованием Ш.Ф. Дюмурье и Ф.К. Келлермана после продолжительной артиллерийской перестрелки заставила пруссаков отступить, а 6 ноября нанесла поражение австрийцам при Жемаппе. Развивая наступление, французские войска вновь перенесли боевые действия на территорию Австрийских Нидерландов (Бельгии).

Казнь короля, состоявшаяся 21 января 1793 г., окончательно испортила отношения Франции с большинством европейских государств, которых и так уже тревожила ее аннексионистская политика. Отказываясь на словах от завоеваний, Конвент на деле присоединил к Франции Савойю и готовил аннексию Бельгии (состоялась 1 марта 1793 г.). После того как ряд стран отозвал из Парижа своих послов, Конвент 1 февраля 1793 г. объявил войну Великобритании, а 18 марта — Испании. Втянутые в войну с Францией державы образовали коалицию (Первая антифранцузская коалиция), к которой присоединились также Нидерланды, Португалия, итальянские и германские государства.

Весной 1793 г. военная ситуация Республики резко ухудшилась. После поражения при Неервиндене, Дюмурье попытался повернуть свою армию против Конвента, но, потерпев неудачу, бежал к неприятелю. Измена командующего деморализовала французские войска: под натиском австрийцев они оставили Австрийские Нидерланды. На Рейне пруссаки также перешли в наступление.

После насильственного отстранения летом 1793 г. жирондистов от власти еще более радикальной группировкой монтаньяров во Франции была установлена жестко централизованная диктатура — режим «революционного правления». Монтаньяры, прибегнув к массовым мобилизациям, сумели сформировать и вооружить многочисленные армии, изменив военную ситуацию в пользу Франции. К концу 1793 г. армии Республики практически на всех направлениях, кроме пиренейского, вытеснили неприятеля с французской территории. Своими победами они во многом были обязаны эффективному стратегическому руководству, благодаря которому практически всегда имели на решающих направлениях численный перевес над неприятелем.

Вместе с тем неудачи коалиции в немалой степени были связаны с разобщенностью действий ее членов, стремившихся не столько к общей победе, сколько к обеспечению своих частных интересов. Так, Великобритания сосредоточила основные усилия не на континентальных театрах военных действий, а на завоевании еще остававшихся у Франции колоний. Прусская же армия вела себя крайне пассивно, перекладывая бремя войны преимущественно на плечи союзников.

Гораздо большую активность Пруссия проявляла на востоке, где в 1793 г. осуществила вместе с Россией второй раздел Польши. Поводом для него стало принятие в 1791 г. польским сеймом новой конституции, усилившей централизацию страны. Партия «патриотов», добившаяся принятия этой меры, широко использовала в своей пропаганде риторику Французской революции. В 1792 г. Екатерина II потребовала восстановить прежнее государственное устройство Речи Посполитой, гарантами которого Россия, Австрия и Пруссия считались еще со времен Первого раздела. Воодушевленные ее поддержкой, противники новой конституции в самой Польше создали Тарговицкую конфедерацию, к которой потом примкнул король Станислав Август, и начали военные действия против «патриотов». Вмешавшиеся в конфликт на стороне Конфедерации Россия и Пруссия подписали в январе 1793 г. соглашение о втором разделе Польши, в результате которого Россия получила Западную Белоруссию, Подолию и Волынь, Пруссия — Данциг, Торн и часть Великой Польши.

В кампанию 1794 г. французские войска вели боевые действия уже на территории неприятеля. Наиболее важной в этом году стала их победа над силами коалиции при Флерюсе 26 июня, после чего вся Бельгия перешла в руки французов. Перипетии внутриполитической борьбы, приведшей к падению диктатуры монтаньяров, не помешали дальнейшим военным успехам Республики. В апреле 1795 г. она подписала мир с Пруссией, в мае — с Нидерландами, в июле — с Испанией. Франция присоединила к себе Бельгию и оккупировала правый берег Рейна.

Свои поражения и потери на западе Австрия и Пруссия компенсировали за счет польских земель. После разгрома 1794 г. восстания, возглавлявшегося Т. Костюшко, Австрия, Пруссия и Россия осуществили в 1795 г. Третий и окончательный раздел Польши. К России отошли Курляндия и Семигалия, Литва, западная часть Черной Руси, Западное Полесье и Западная Волынь; к Пруссии — основная часть Подляшья и Мазовии с Варшавой; к Австрии — Южная Мазовия, Южное Подляшье и северная часть Малой Польши с Краковом и Люблином. Речь Посполитая исчезла с карты Европы.

В Западной же Европе следующие годы принесли новые военные успехи французам. В 1796 г. молодой генерал Бонапарт разгромил в Северной Италии австрийские и сардинские войска. Сардиния вышла из войны, уступив Франции Савойю и Ниццу. После еще одной победоносной кампании Бонапарта в 1797 г. Австрия подписала мир в Кампо-Формио, признав французские права на Бельгию, Ионические острова и левый берег Рейна. Кроме того, Франция существенно укрепила свои международные позиции, создав зависимые от себя дочерние республики — Батавскую (Нидерланды), Гельветическую (Швейцария), Цизальпинскую (Ломбардия), Лигурийскую (Генуя), Римскую, Партенопейскую (Неаполь).

В 1798 г. единственным противником Французской республики оставалась Великобритания. Стремясь подорвать ее экономическую мощь, Франция направила в Египет армию под командованием Бонапарта, чтобы перерезать английские коммуникации с Индией и Левантом. Но после успешного начала экспедиции и захвата Бонапартом Египта британский адмирал Нельсон потопил французский флот в сражении при Абукире, а позднее французские войска понесли большие потери в Сирии. Одновременно в Европе образовалась Вторая антифранцузская коалиция, куда, кроме Великобритании, вошли Австрия, Россия, Османская империя и Неаполитанское королевство. В 1799 г. русско-австрийские войска под командованием А.В. Суворова разбили французов в Италии. «Дочерние» республики на Апеннинском полуострове пали. Англо-русский корпус высадился в Нидерландах. Однако к концу года Республике удалось стабилизировать ситуацию, нанеся поражение войскам коалиции в Голландии и вытеснив русских из Швейцарии, после чего Россия покинула коалицию.

Осенью 1799 г. Бонапарт вернулся из Египта и произвел государственный переворот, установив военную диктатуру. В 1800 г. он разбил австрийцев в Италии при Маренго (14 июня), а Моро — в Германии при Гогенлиндене (2 декабря). В 1801 г. Франция заключила с Австрией мир в Люневиле, а с Неаполем во Флоренции, после чего военные действия в Европе прекратились. Отныне восточной границей Франции стал Рейн. От восстановления же Римской и Партенопейской республик ей пришлось отказаться. В марте 1802 г. был подписан Амьенский мир с Великобританией, по которому та была вынуждена вернуть все свои колониальные завоевания, произведенные с 1793 г., кроме Цейлона и Тринидада, принадлежавших ранее соответственно Нидерландам и Испании.

Впрочем, мир оказался весьма непродолжительным, и уже в мае 1803 г. между Великобританией и Францией вновь развернулись военные действия, положившие начало длинной череде Наполеоновских войн, продолжавшихся без перерыва до 1814 г. Однако эта тема освещается в следующем томе настоящего издания.

Российская империя XVIII века в современной историографии

В октябре 1721 г. во время празднования победного окончания Северной войны Правительствующий Сенат преподнес царю Петру I титулы Великий, Отец Отечества и Император Всероссийский. С этого момента Россия стала официально именоваться Российской империей. Очевидно, однако, что соответствующий акт Сената знаменовал собою лишь формальное закрепление итогов длительного процесса эволюции российской государственности, берущего свое начало по крайней мере в XVI в., когда, завершив объединение русских земель, Москва начала постепенно осваивать прилегающее пространство, инкорпорируя территории Поволжья и Сибири, прежде входившие в состав Монгольской империи, и превращаться в огромную полиэтничную державу.

История формирования пространства Российской империи, механизмы управления ею, политика центра на национальных окраинах и многие другие связанные с этим проблемы всегда интересовали историков и являлись объектом многочисленных исследований. Однако сам феномен империи как особой формы политической организации и то, как он определял политические, социальные и иные процессы, долгое время оставался почти вне поля зрения исторической науки и лишь с начала 1990-х годов оказался включенным в проблематику исторических исследований. Важную роль в формировании новых подходов сыграло появление в 1992 г. в Германии книги А. Каппелера «Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад», в которой впервые была предпринята попытка комплексного изучения эволюции российской национальной политики на протяжении нескольких столетий и на всем имперском пространстве. Существенное значение для формирования нового научного направления имела возможность привлечь накопленные к этому времени в мировой науке методологические достижения в области изучения культуры, проблем конструирования наций и национализма, социальных, культурных и национальных идентичностей, колониальной истории и т. д. Исследования в области имперской истории оказались созвучны и характерным для современной мировой исторической науки поискам в русле так называемой «глобальной истории». Особенностью изучения истории России, и в частности в XVIII столетии, сквозь призму концепта империи является компаративный подход, предполагающий отказ от рассмотрения Российской империи как особого исторического феномена и направленный на выявление типологически общего в истории России и иных империй Нового времени — Османской, Австрийской (Священной Римской), Британской и т. д.

«Российская империя». Карта Р. Бонна. 1780 г.

С середины 1990-х годов «новая имперская история», как ее иногда называют, стала полем активного сотрудничества российских и зарубежных ученых, многочисленных совместных исследовательских проектов и научных конференций. Результатом этого сотрудничества явились десятки статей и монографий, посвященных взаимоотношениям центра и периферии, имперским элитам, языкам самоописания империи, «имперскому сознанию», наследию империи, имперской экономике, пространственным представлениям жителей империи и их правителей, «местам памяти» империи и пр. Однако многие вопросы, в том числе имеющие непосредственное отношение к России XVIII в., остаются далеко не решенными. Так, к примеру, хотя большинство исследователей согласны в том, что отличительными признаками империи являются обширность территории, многонациональный состав населения, выраженные центр и периферия, а также некоторые другие, в современной науке нет общепринятой дефиниции империи как политического образования. Далеко не решенной является и проблема типологии империй. Российскую империю, наряду с Османской и Австрийской, принято относить к континентальным или протяженным империям, отличающимся от морских — Британской, Французской, Испанской и т. д. Никто не сомневается в том, что периферии морских империй — это их заморские колонии, однако остается открытым вопрос о том, в какой степени можно считать колониями периферии континентальных империй.

Применительно к истории России еще сложнее обстоит дело с соотношением понятий «империя» и «государство». В современных социальных и политических науках принято считать, что государство — это феномен Нового времени и этим термином следует обозначать лишь ту политическую организацию, которая возникает на рубеже XV–XVI вв. При этом государство и империя обычно рассматриваются как различные типы политической организации и, соответственно, империя не является государством. Подобный подход противоречит принятому в российской историографии представлению о существовании государства на Руси по крайней мере с IX в.[36]. Все это порождает определенную терминологическую путаницу. Так, к примеру, известный политолог М. ван Кревельд в своей книге «Расцвет и упадок государства» утверждает, что «самыми ранними политическими образованиями, которые можно назвать государствами, были Франция, Испания, Португалия, Великобритания, страны, составлявшие Священную Римскую империю, страны Скандинавии и Голландия», а «первой страной после вышеперечисленных, которая стала государством или чем-то вроде того, была Россия. Его строительство началось, когда Петр I Великий обрел фактическую власть». При этом, однако, уже «Россию в XVI–XVII вв. можно охарактеризовать как развивающуюся патриархальную империю, управляемую царем, чья власть, благодаря завоеванию новых земель становилась все более и более абсолютной». Отмечая затем особенности созданного Петром I государства, в частности, отсутствие в нем гражданского общества, Кревельд затем приходит к противоречивому выводу о том, что, с одной стороны, в России было успешно построено «централизованное политическое сообщество», а с другой — она так и не превратилась в «полноценное государство». Российский исследователь А.И. Миллер предлагает своего рода компромисс, отмечая, что «империи Нового времени более или менее успешно стремились стать государствами, а в своем ядре — даже национальными государствами».

Несмотря на наличие нерешенных методологических проблем, изучение истории России сквозь призму концепта империи дало и ряд позитивных результатов. Так, например, стало очевидным, что проблема управления окраинами империи, а соответственно, и в целом проблема эффективности управления имперским пространством на протяжении всего XVIII столетия имела для центральной власти первостепенное значение, что проявлялось и в политической, и в социальной, и в экономической сферах. При этом формы и способы управления вырабатывались и складывались постепенно и по отношению к разным территориям носили дифференцированный характер. При общем стремлении к унификации системы управления и попытках добиться получения от окраин максимальной политической и экономической пользы для империи центральная власть в основном избегала резких действий, которые могли бы привести к нарушению политической стабильности и возникновению угрозы целостности страны. Одним из важнейших способов инкорпорации новых территорий было включение местных элит в состав российского дворянства и формирование общеимперской политической элиты.

Постепенно и достаточно противоречиво шел также процесс формирования имперского сознания и общеимперских представлений. В петровское время в политическом лексиконе прочно закрепляется словосочетание «российский народ», под которым понимают всю совокупность населяющих империю народов. Практически до конца XVIII в., когда впервые начинают складываться понятия нации и национального, формирующееся на новой основе национальное самосознание, понятия патриотизма, любви к отечеству и т. д. еще не имели этнической окрашенности и носили общероссийский характер, а населяющие Россию народы в глазах современников различались по вероисповеданию, месту расселения и обычаям.

Наряду с изучением истории России XVIII в. в рамках «новой имперской истории» с конца 1980-х годов российскими и зарубежными историками было немало сделано для переосмысления многих сложившихся стереотипных представлений, а также для заполнения «белых пятен» истории этого периода, в том числе путем расширения проблемного поля исследований. Это привело, в частности, к переоценке места и роли XVIII столетия в русском историческом процессе в целом, а также отдельных сюжетов истории этого времени. Прежде всего переосмыслению и переоценке подверглись преобразования Петра Великого. Первоначально в вышедшей в 1989 г. книге Е.В. Анисимова «Время петровских реформ» была дана общая оценка этим реформам с точки зрения того, какой именно тип политических институтов и какой тип социальных отношений были ими созданы. Историк также заново переформулировал впервые поставленный еще в конце XIX в. П.Н. Милюковым вопрос о «цене реформ», перенеся его из экономической в социальную сферу. В работах А.Н. Медушевского была предпринята попытка рассмотреть реформы Петра в сравнительно-исторической перспективе и проанализировать их с позиций теории модернизации. Важнейшим результатом новых исследований стало закрепившееся в историографии представление о том, что итогом реформ явилось создание государства военно-полицейского типа с резким усилением в нем по сравнению с предшествующим периодом степени несвободы всех социальных слоев. При этом утвердился патерналистский характер отношений власти и подданных: понятие государство, фактически слившееся с петровским концептом «общего блага», стало самоцелью и высшей ценностью. Что же касается экономической сферы, то осуществленная Петром индустриализация России с опорой на тяжелую промышленность была проведена таким образом, что, преодолев технологическое отставание от ведущих европейских держав, она фактически создала лишь минимальные стимулы дальнейшего развития. Причем, основанная главным образом на труде крепостных, реформа не только не способствовала зарождению капиталистических отношений, но, напротив, подавила некоторые уже существовавшие их ростки. Вместе с тем петровские преобразования представляют собой своего рода модель модернизации, что в первую очередь выразилось в создании в ходе реформ эффективной бюрократической системы управления. Многие черты этой модели были затем воспроизведены в ходе модернизации стран Восточной Европы, Азии и других регионов мира.

Несколько позднее в современной историографии сложилось представление о том, что Петровским реформам предшествовал системный кризис (кризис традиционализма) русского общества и государства, который не только сделал реформы жизненно необходимыми для России, но и обеспечил их осуществление, поскольку в условиях кризиса ни один социальный слой не был в состоянии оказать реформатору сколько-нибудь серьезного сопротивления. Итоги же петровских преобразований представляют собой сложное и весьма противоречивое явление, не поддающееся однозначной оценке. Однако очевидно, что, поскольку именно реформы Петра Великого предопределили историческое развитие России на все последующее время, их противоречивость сказывалась еще очень долго. К числу важнейших противоречий следует отнести то, что реформы, с одной стороны, заложили основы формирования в России полноценных юридических сословий, а с другой — фактически распространили на все социальные слои крепостнические принципы их взаимоотношений с государством. Это предопределило неравномерность темпов складывания в России отдельных сословий, а значит, и дисбаланс в социальном развитии страны. Одновременно это противоречие означало, что в итогах Петровских реформ были заложены две различные тенденции, две возможности будущего социально-политического развития: либо развитие военно-полицейского начала, предполагающего полное закрепощение всех социальных слоев, либо сословного, которое могло бы стать основой формирования гражданского общества.

Формированию нового взгляда на Петровскую эпоху способствовало и появление исследований М.О. Акишина, Е.В. Анисимова, Д.А. Редина, Д.О. Серова и других, посвященных отдельным направлениям реформ и созданным в ходе них политическим институтам, а также проведению реформ на локальном уровне. Так, в частности, было доказано, что административная реформа Петра не была резкой ломкой прежде существовавшей системы, но довольно длительным и постепенным процессом преобразования структуры управления на новой основе, причем вновь возникшая система унаследовала немало черт прежней. Еще одна группа новых исследований посвящена судьбам отдельных деятелей Петровской эпохи.

Празднование в 2003 г. 300-летия основания Санкт-Петербурга породило целый поток новых исследований по истории города, в том числе о первых десятилетиях его существования. Важно при этом заметить, что некоторые исследователи видят в основании Петербурга едва ли не самое важное из преобразований Петра Великого, обращая внимание на то, что в течение нескольких последующих столетий этот город создавал образцы высокой культуры, модели поведения и моды для всей России.

Продолжая изучение истории реформ в России XVIII в., историки обратились к эпохе Екатерины Великой и ее преобразовательной деятельности, которая в предшествующее время либо игнорировалась, либо трактовалась весьма тенденциозно. Коренному пересмотру подверглось долгое время существовавшее в историографии представление о двух этапах царствования Екатерины — либеральном и реакционном. Сегодня абсолютное большинство специалистов считают, что по своим целям и задачам политика императрицы была единой на протяжении всего царствования и определялась политической программой, с которой Екатерина пришла к власти и которая основывалась на принципах Просвещения. Главной ее целью было создание «законной монархии», т. е. политического строя, который по существу, выражаясь современным языком, должен был содержать в себе элементы правового государства. Историки пришли к выводу, что в целом Екатерина была едва ли самым успешным из всех российских реформаторов, поскольку ей удалось осуществить задуманное ровно в той степени, в какой это было возможно без серьезных социальных потрясений. Обращает на себя внимание, в частности, ответ императрицы на вызовы, связанные с восстанием под руководством Е.И. Пугачева. Непосредственно после него была осуществлена губернская реформа 1775 г., готовившаяся задолго до этого, но после Пугачевщины, несомненно, получившая дополнительную цель — создать механизмы предотвращения подобных событий в будущем. В ходе этой реформы, как доказывается новейшими исследованиями, фактически произошло перераспределение власти между центром и периферией в пользу последней, сделан акцент на местное самоуправление и создана судебная ветвь власти, впервые в русской истории отделенная от исполнительной. Одним из важнейших результатов реформы явилось создание благоприятных условий для формирования элементов того, что позднее стали называть «гражданским обществом», что подтверждается новейшими исследованиями на локальном уровне. Главным препятствием для развития этого процесса являлось крепостничество. В современной историографии подчеркивается, что Екатерина II была первой из правителей России, кто осознал, что оно тормозит социально-экономическое развитие страны. Именно по ее инициативе крестьянский вопрос впервые стал предметом общественного обсуждения, были предприняты шаги, направленные на облегчение положения крестьянства в Прибалтике, в законодательстве появились нормы, запрещающие закрепощение лично свободных и отпущенных на волю. Однако зависимость верховной власти от поддержки дворянства не позволяла императрице пойти на более решительные меры, а само крепостничество как социальный институт продолжая развиваться, именно к концу XVIII в. достигло высшей точки.

Эпоха Екатерины II имела также огромное значение для развития русской культуры, причем в этом велика была роль самой императрицы, поощрявшей занятия наукой и искусством, создавшей Эрмитаж и Публичную библиотеку, осуществившей школьную реформу, основавшей первое учебное заведение для женщин и т. д. Собственно сама личность Екатерины — человека, жившего разнообразными духовными интересами и оставившего после себя огромное литературное наследство, оказала колоссальное воздействие на русское общество. С ее временем и с ее именем связано также зарождение российской благотворительности и ее традиций. Постепенно в современной историографии вырабатывается и иной взгляд на такое характерное явление екатерининского времени, как фаворитизм. Историки подчеркивают, что при Екатерине он окончательно превратился в своеобразный социально-политический институт в системе власти, игравший роль медиатора между монархом и обществом.

Эпоха Екатерины II — это еще и время целой плеяды ярких личностей — государственных и военных деятелей, дипломатов и литераторов, ученых и художников. Наиболее значительные историографические изменения в этом плане связаны с оценкой личности и деятельности Г.А. Потемкина. Уже в начале 1990-х годов В.С. Лопатину удалось опровергнуть долгое время царивший в историографии и общественном сознании миф о фаворите императрицы как о притеснителе и гонителе великого полководца А.В. Суворова. Появившееся немного позднее подготовленное им же издание переписки Потемкина с Екатериной II стало стимулом к обращению целого ряда исследователей к различным аспектам его деятельности и почти одновременному созданию сразу нескольких основанных на новых источниках научных биографий этого крупнейшего политического деятеля второй половины XVIII в., незаурядного и яркого человека (С. Себаг-Монтефиоре, О.И. Елисеева, Н.Ю. Болотина).

С первой половины 1990-х годов началась и планомерная работа по переоценке событий царствования Анны Иоанновны. Уже в первой работе Т.В. Черниковой на эту тему на архивных документах убедительно доказывалось, что «засилье иностранцев», с которым часто связывают это время — историографический миф, возникший в более позднее время и практически не отразившийся в восприятии современников. Позднее Е.В. Анисимову и И.В. Курукину удалось показать, что политическая борьба в России аннинского времени представляла собой не противостояние никогда в действительности не существовавших «немецкой» и «русской» партий, а вполне заурядную борьбу за влияние разных политических деятелей, объединявшихся в «партии», независимо от своей этнической принадлежности. Иной, чем принято считать, была и роль в этой борьбе Бирона, который со страниц современных исследований уже не предстает более как злодей, в личности которого сосредоточены все человеческие пороки, но как вполне прагматичный и разумный политик. Значительно более сложным видится сегодня и феномен «дворцовых переворотов». Прежде всего, они были далеко не однородны ни по причинам, их вызывавшим, ни по своему характеру, ни по составу участников. Конечно, определенную роль играла и неопределенность законодательства о порядке престолонаследия, и особое положение гвардии, однако также следует принять во внимание династический кризис, разразившийся в 1730 г. после смерти Петра II, когда не осталось прямых потомков Петра Великого по мужской линии. Но еще важнее, что по крайней мере некоторые из переворотов (1762 г., 1801 г.) были отражением общественного мнения, настроенного против того, кто, как казалось, нарушал канон поведения императора, созданный Петром I. К тому же перевороты 1741 и 1762 гг. были фактически не дворцовыми, а государственными, поскольку привели к свержению законных монархов и установлению нового политического режима, что выражалось, в частности, в смене персонального состава правящей верхушки.

В современной историографии постепенно закрепляется и более взвешенный взгляд на внутреннюю политику послепетровского времени. В ней видят уже не столько попытку контрреформы, сколько комплекс мероприятий, связанных с адаптацией преобразований Петра к реалиям русской жизни и в значительной мере продиктованных острейшим финансовым кризисом, разразившимся в России после смерти царя. При этом подчеркивается, что основными средствами выхода из кризиса стали экономия расходов на государственное управление и меры по развитию внутренней и внешней торговли, причем на последнем из этих направлений, как показано в работах Н.Н. Репина, именно в аннинское время были достигнуты серьезные успехи. Кризис был в основном преодолен лишь к концу 40-х годов XVIII в., когда в ходе реформ П.И. Шувалова правительство попыталось перенести акцент в сфере налогообложения с прямого на косвенное. Таким образом, период русской истории со смерти Петра Великого и до воцарения Елизаветы Петровны рассматривается современной историографией уже не как «безвременье», но, напротив, как важный исторический период, в течение которого основные итоги петровских преобразований укоренились и приобрели необратимый характер.

Внимание историков вновь привлекли и события 1730 г., сопровождавшие вступление на престол Анны Иоанновны. Современные исследователи склонны видеть в этих событиях реальную историческую альтернативу автократическому развитию страны, как попытку ограничения самодержавия, неудавшуюся в значительной мере из-за неразвитости политической культуры общества.

Пересматривая базовые понятия политической истории России XVIII в., историки не могли не задуматься над сущностью самого Российского государства этого времени. Прежде всего эти размышления коснулись понятия «абсолютизм». Как и с некоторыми иными терминами и понятиями, изначально разработанными при описании исторических процессов в странах Западной Европы, при применении его к российским историческим реалиям возникают определенные сложности. В настоящее время многие историки продолжают использовать этот термин для обозначения политического режима, при котором власть государя никак законодательно не ограничена. Однако существует и иная точка зрения, подчеркивающая, что при подобной трактовке абсолютизм ничем не отличается от самодержавия, что в реальности и в XVIII столетии, и позже самодержавная власть имела немало ограничений, связанных прежде всего с ограниченными возможностями контроля над огромной территорией страны.

Новое звучание в современной историографии приобрела и тема идеологии. Под влиянием достижений в области изучения культуры в центре внимания исследователей (Р. Уортман, А.Л. Зорин, О.Г. Агеева, Е.А. Погосян, В.Ю. Проскурина) оказались такие проявления и механизмы формирования идеологии, как символы и ритуалы власти, ее саморепрезентация, публичные празднества и практики взаимодействия с подданными, роль литературы и искусства в формировании идеологем и мифов. Интересный аспект этой проблематики связан с изучением путешествий Екатерины II по стране, в ходе которых вырабатывались принципы имперской политики, определялись ее конкретные направления, складывались новые формы взаимодействия власти и подданных и происходило политическое освоение имперского пространства (работы Н.В. Бессарабовой и Г.В. Ибнеевой). Особое место в современной историографии заняла проблематика, связанная с изучением праздничной культуры, игравшей важную роль и в становлении собственно новой русской культуры и новых культурных традиций, и в формировании идеологии.

С середины 1990-х годов в отечественной историографии стали появляться первые попытки применения к материалу русской истории XVIII в. подходов и проблематики исторической антропологии. Одной из тем, оказавшихся в сфере внимания исследователей, стала народная религиозность. Новые исследования А.С. Лаврова и Е.Б. Смилянской документально подтвердили распространенность в XVIII в. двоеверия, веры в магическое и даже слабого различения простыми людьми старообрядчества и официального православия. Одновременно с этим исследователям удалось проследить, как менялась религиозная политика государства, его отношение к суевериям (подробнее см. гл. «Религия и церковь в эпоху Просвещения»). Новые данные были получены и о церковной реформе Петра I. В настоящее время очевидно, что она не сводилась лишь к институциональному подчинению церкви государству, выразившемуся в ликвидации патриаршества, но была частью предпринимавшихся властью усилий по социальному дисциплинированию общества. Как показано в работах В.М. Живова, реформа проявилась и в обрядовых новшествах, приведших к изменению богослужебного канона, что вызывало сопротивление высших церковных иерархов.

«Антропологический поворот» в исторической науке привел к тому, что в фокусе внимания историков оказался Человек, причем зачастую человек самый обычный, ничем не выдающийся. Внутренний мир такого человека, его представления о себе и окружающих, его повседневная жизнь, быт, взаимоотношения с близкими и пр. — все это очень интересует сегодня исследователей, ведь именно на жизни простых людей в первую очередь отражаются (или не отражаются) крупные исторические процессы. Изучение этой проблематики применительно к России XVIII в. затруднено скудостью Источниковой базы, однако работы К.А. Писаренко, О.Е. Кошелевой, А.Б. Каменского, О.И. Елисеевой, А.В. Беловой и других показывают, что и тут существуют определенные возможности, открывающие подчас совершенно неожиданные страницы истории. Собранные историками данные открывают перед нами жизнь простых людей в эпоху петровских преобразований, показывают, как они приспосабливались к новым реалиям жизни, как складывались внутрисемейные отношения и как выстраивались отношения с соседями, что представлял собой мир вещей, окружавших человека в его повседневной жизни, как люди ссорились и мирились и т. д.

Перечисленными выше сюжетами и проблемами то новое, что появилось в историографии России XVIII в. за последние годы, далеко не исчерпывается, однако очевидно, что со страниц вышедших за это время работ предстает фактически иной, отличный от традиционного, образ России XVIII столетия.

Формирование территории Российской империи. Превращение России в мировую державу

Рубеж XVII–XVIII вв. — это рубеж и в целом в русской истории, и в истории формирования территории страны. Преобразования Петра I предполагали не только модернизацию внутренней жизни страны, но и кардинальное изменение характера внешней политики, отказ от самоизоляции, активное включение России в мировую политику, основное содержание которой было связано в то время с борьбой за зоны влияния и контроль над территориями в Европе и Азии. Несмотря на то что именно в XVIII в. закрепляются основные нормы международных отношений, в том числе понятие государственного суверенитета, формируется представление о необходимости поддержания баланса сил и status quo в Европе, а мирное разрешение конфликтов обретает все большую моральную ценность, война по-прежнему остается важнейшим средством достижения внешнеполитических целей и территориальные приобретения в результате войн рассматриваются как их естественный итог (см. гл. «Pax Europea: союзы и войны между европейскими державами, их результаты на карте мира»). Резкое увеличение военного потенциала России в результате создания регулярной армии и обеспечивающих ее отраслей тяжелой и легкой промышленности, наряду с введением рекрутской повинности и подушной подати, сделало возможным решение важнейших для России внешнеполитических задач, связанных с закреплением на берегах Балтийского и Черного морей и обеспечением безопасности южных и западных рубежей страны. В целом на XVIII в. пришелся пик внешнеполитической экспансии России, результатом которого стало значительное расширение ее территориальных владений.

Первые шаги Петра I на внешнеполитической арене были связаны с продолжением политики предшествующего царствования по продвижению на юг в рамках противостояния с Османской империей в составе антитурецкой Священной лиги европейских государств. Уже в 1696 г. в результате второго Азовского похода происходит первоначальное закрепление России в Приазовье. Позднее, однако, после неудачного Прутского похода 1711 г. России пришлось вернуть соответствующие территории Турции и разрушить созданные там оборонительные укрепления. Окончательное присоединение Приазовья к Российской империи состоялось уже во второй половине XVIII в. в ходе русско-турецкой войны 1769–1774 гг.

Закончившиеся неудачей переговоры об активизации войны с Турцией, проводившиеся в ходе Великого посольства Петра I в Европу в 1697–1698 гг., привели к переориентации основных внешнеполитических усилий России с южного на западное направление. В результате успешной Северной войны 1700–1721 гг. со Швецией частью империи становятся Лифляндия и Эстляндия. Россия получает крупные торговые порты на Балтике — Ригу и Ревель (Таллин) и укрепляет свое положение в качестве морской державы строительством Санкт-Петербурга. Последующие попытки реванша со стороны Швеции успеха не имели и по Абосскому миру 1743 г. Россия даже расширила свои владения в Прибалтике, присоединив часть Финляндии до р. Кюммен.

Победа над Швецией вывела Россию в число ведущих европейских держав, определявших мировую политику того времени. В самом конце царствования Петра I во время Персидского похода 1722–1723 гг. была предпринята первая попытка наступления на Северный Кавказ; были завоеваны Северный Азербайджан и Дагестан. Однако отсутствие достаточных ресурсов для освоения этих территорий привело к тому, что спустя десять лет они были возвращены Персии.

Первостепенное значение для укрепления статуса России в качестве мировой державы имело заключение в 1726 г. союзного договора с Австрией. Именно с этого момента Россия оказывается интегрирована в систему международных отношений и от присоединения ее к той или иной европейской коалиции зависит расстановка сил на мировой арене. Это особенно ярко проявилось во время Семилетней войны 1755–1762 гг., когда, выступив на стороне Австрии против Пруссии, русские войска оккупируют Восточную Пруссию, которая провозглашается частью империи, но затем, после вступления на престол Петра III, вновь переходит под власть Пруссии.

Наибольшие внешнеполитические успехи были достигнуты Российской империей в царствование Екатерины II. В результате победы в русско-турецкой войне 1769–1774 гг., согласно заключенному с Турцией Кучюк-Кайнарджийскому миру, Россия получила крепости Керчь и Еникале, а также право на свободный проход русских судов через проливы Босфор и Дарданеллы. Турция признала независимость Крыма, что позволило затем России распространить на него свое влияние и сперва добиться его лояльности, а затем в 1783 г. включить его и Кубань в состав империи, тем самым окончательно закрепившись на берегах Черного моря.

В 80-е годы в России разрабатывается новая внешнеполитическая доктрина, воплотившаяся в так называемом «греческом проекте», согласно которому планировалось полное уничтожение Османской империи и восстановление на ее месте Греческой империи со столицей в Константинополе и представителем российского императорского дома на престоле. Попытка осуществления этого плана была предпринята во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг., однако отсутствие достаточной поддержки со стороны Австрии и противодействие Пруссии и Франции не позволили его реализовать. Итогом войны, воплощенном в Ясском мире, стало признание Турцией аннексии Россией Крыма и установление новой границы между двумя державами по Днестру. Турция также отказалась от претензий на Грузию, признав тем самым Георгиевский трактат 1783 г., по которому Картли-Кахетинское царство перешло под протекторат России, гарантировавшей его неприкосновенность и территориальную целостность.

Уже с конца XVII в. Россия стала активно вмешиваться во внутренние дела Речи Посполитой, добиваясь избрания на польский престол своих ставленников. Будучи заинтересованными в сохранении в Польше существующего строя, гарантировавшего политическую слабость этой страны, российские политики одновременно рассматривали ее в качестве буфера между Россией и Западной Европой и пытались решить проблему польских диссидентов. Непоследовательность российской политики в Польше привела к тому, что она стала своего рода разменной монетой в разрешении противоречий между Россией, Австрией и Пруссией. В ходе трех разделов Польши 1772, 1792 и 1795 гг., покончивших с польской государственностью, к России были присоединены сперва территории Литвы, Южной Латвии и части Белоруссии площадью 92 тыс. кв. км, затем Восточная Белоруссия и Правобережная Украина общей площадью 250 тыс. кв. км и, наконец, еще 120 тыс. кв. км территорий, включавших Западную Волынь, Западную Белоруссию, оставшуюся часть Литвы и Курляндию (Западная Латвия).

XVIII век стал также временем постепенного продвижения России на территорию современного Казахстана: уже в 1731 г. русское подданство приняли казахи Младшего жуза; в 1785 г. было принято решение о ликвидации у них ханской власти. Дальнейшее продвижение в Казахскую степь и постепенное распространение на казахов общероссийской системы административного управления продолжалось на протяжении всего следующего столетия.

Впечатляющие военные и внешнеполитические успехи России во второй половине XVIII в. значительно укрепили ее авторитет на международной арене, так что екатерининский вельможа А.А. Безбородко хвастался, что «при матушке» ни одна пушка в Европе не смела выстрелить без разрешения Петербурга. Однако в долговременной перспективе многие из территориальных завоеваний XVIII в. обернулись серьезными проблемами. Одним из следствий значительного расширения территории империи стало изменение соотношения разных народов в населении страны. Так, если в 1762 г. доля русского народа составляла 62,3 %, то к 1796 г. она снизилась до 48,9 %.

Становление имперских политических институтов

Новый, имперский характер политической власти в России XVIII в., воплотившийся уже в титуле государей — Император и Самодержец Всероссийский, потребовал коренной реорганизации всей системы административного управления, формирования жесткой и эффективной структуры власти, сосредоточенной в центре и охватывающей всю территорию страны и все сферы жизни.

Накануне петровских преобразований административное управление России носило весьма архаичный и одновременно запутанный характер. Центральная власть была представлена несколькими десятками московских приказов с отраслевыми функциями, но при этом власть большинства приказов была ограничена определенными территориями страны и отдельными категориями населения. К тому же многие приказы обладали еще и судебными функциями, также распространявшимися лишь на определенные территории и категории населения. В условиях неудачного начала Северной войны со Швецией, когда на карту была поставлена судьба страны и потребовалась концентрация всех государственных ресурсов, обеспечение которой напрямую зависело от эффективности и оперативности управления, стало очевидным, что громоздкая приказная система не справляется с новыми задачами. Необходима была более четкая, разветвленная, многофункциональная и одновременно значительно более гибкая и эффективная система управления. К тому же Петр I в отличие от своих предшественников постоянно перемещался по стране, а приказное управление было организовано таким образом, что предполагало непосредственное участие государя в принятии решений. Однако реформа центрального управления, как уже упоминалось, не означала единовременной ломки старого и создания вместо него нового аппарата, а осуществлялась постепенно на протяжении всего царствования Петра.

На первом этапе административной реформы новые учреждения создавались там, где в этот момент находился царь, дабы они всегда были у него под рукой и можно было бы быстро оформить всякое новое решение. Старые учреждения при этом не ликвидировались, а продолжали функционировать параллельно с новыми. С основанием Петербурга вновь созданные учреждения в большинстве своем обосновались в новой столице, и центр тяжести в системе управления стал смещаться туда, в то время как московские приказы превращались фактически в филиалы петербургских канцелярий. В Петербург перебралась и Консилия министров, возникшая первоначально в качестве боярской комиссии, которой поручалось управлять Москвой в отсутствие царя. Постепенно, однако, компетенция Консилии расширялась, распространяясь на всю территорию страны, а в ее состав стали входить не бояре, а руководители важнейших приказов. Хотя статус Консилии министров в системе центральной власти и сфера ее полномочий не были законодательно определены, Петр стремился упорядочить и регламентировать ее деятельность на бюрократических началах.

В 1711 г. на смену Консилии министров пришел Правительствующий Сенат — учреждение, задуманное царем в качестве центрального звена всей системы управления, которое должно было обеспечивать ее бесперебойную работу, контролируя все остальные центральные и местные органы власти и координируя их деятельность. Так, важным средством контроля должны были стать регулярные сенаторские ревизии на местах. Сенату также поручалось решение таких стратегически важных вопросов, как поиск новых источников доходов, забота о внутренней и внешней торговле, борьба с уклонениями от военной службы и т. д. Он же стал высшей судебной инстанцией. Таким образом, Сенат сочетал в себе функции высшего органа исполнительной и судебной власти. При этом он имел право издавать указы общегосударственного значения, но лишь в рамках уже существующих законодательных норм. На практике, однако, на отдельных этапах истории России XVIII в. в связи с ослаблением верховной власти Сенат на короткие моменты брал на себя и законодательную инициативу. Создание Сената повлекло за собой изменения в структуре центральных ведомств и ликвидацию ряда приказов. Одновременно с этим сам Сенат постепенно обрастал различными дочерними организациями — конторами, канцеляриями, палатами, необходимыми для исполнения его функций и бравшими на себя обязанности прежних учреждений.

Почти одновременно с Сенатом был создан институт фискалитета во главе с обер-фискалом, который был призван обеспечить соблюдение законности чиновниками всех рангов и, таким образом, был направлен на борьбу с коррупцией и казнокрадством. В 1722 г. с этой же целью возникли органы прокуратуры во главе с генерал-прокурором, который одновременно фактически руководил работой Сената и являлся посредником между ним и государем. В последующие годы роль и место генерал-прокурора в системе административного управления менялись в зависимости от места и роли Сената, а также от того, как складывались отношения между конкретными лицами, занимавшими этот пост, и монархами.

С 1717 г. Петр I приступил к созданию коллегий — наиболее значимой части его административной реформы. В качестве образца была использована шведская система центрального управления, основанная на принципах камерализма. Эта теория государственного строительства предполагала наделение каждого ведомства в системе исполнительной власти функциями управления в строго определенной сфере. Власть новых учреждений распространялась уже на всю территорию страны. При этом ряд специальных актов строго фиксировал сферу компетенции каждой коллегии, ее функции, штатное расписание, обязанности каждого чиновника. На первом этапе реформы было создано девять коллегий: Иностранных дел, Военная, Адмиралтейская, Камер-коллегия, Штатс-контор-коллегия, Ревизион-коллегия, Юстиц-коллегия, Коммерц-коллегия и Берг-мануфактур-коллегия. Первые три занимали в коллежской системе особое место и были подотчетны непосредственно государю. В последующее время статус и функции ряда коллегий, в особенности связанных с управлением финансами и промышленностью, менялся в связи с изменениями правительственной политики. Уточнялся и претерпевал изменения и состав коллегий. Уже в 1721 г. они пополнились особой, Духовной коллегией — Святейшим Синодом. В 1722 г. была создана Вотчинная коллегия, а из Берг-мануфактур-коллегии выделилась Мануфактур-коллегия.

При жизни Петра I возникло еще несколько центральных ведомств, по своему статусу равных коллегиям. Одним из них был Главный магистрат, которому было вменено в обязанность контролировать деятельность образованных тогда же городовых магистратов в уездных, провинциальных и губернских городах. Создание Главного магистрата завершило начатую еще в 1699 г. реформу городского управления, с этого времени выделившегося в отдельную ветвь власти, сочетавшую элементы самоуправления с государственным контролем и регулированием. Еще одним центральным ведомством, обязанным своим рождением Петру Великому, стала Тайная канцелярия — орган политического сыска, первоначально созданный как временное учреждение для следствия по делу царевича Алексея Петровича, но затем заменивший существовавший до этого Преображенский приказ. Тайная канцелярия просуществовала до 1762 г., а после ее ликвидации Петром III функции политического сыска перешли к Тайной экспедиции Сената.

Новая административная система задумывалась и создавалась Петром I таким образом, чтобы на основании законов, уставов и регламентов она работала четко, бесперебойно, как хорошо отлаженный часовой механизм. Однако поскольку при этом законодательство никак не определяло статус самой самодержавной власти, и она, таким образом, носила внеправовой характер, а на практике государь мог вмешиваться в решение любых вопросов на любом уровне, в полной мере достичь задуманного было в принципе невозможно.

После смерти Петра Великого, в условиях, когда на престоле последовательно оказывались люди, не обладавшие достаточной политической волей, видением и пониманием стратегических задач развития страны или попросту способностями к управлению, стало очевидно, что созданная первым российским императором система управления имеет существенную лакуну. Правительствующий Сенат в силу своей широчайшей компетенции и принятых в нем процедур обсуждения и согласования решений не мог выполнять функции оперативного управления. Это привело к созданию сперва Верховного тайного совета (1726–1730), а затем Кабинета министров (1730–1740) — законосовещательных и одновременно правительственных органов, состоявших из руководителей важнейших коллегий и наиболее доверенных лиц императоров и императриц. Статус и роль в управлении этих и иных аналогичных органов (Конференция при Высочайшем дворе, 1756–1762; Совет при Высочайшем дворе, 1769–1796), наряду с личными канцеляриями государей (Кабинет Петра I, Кабинет Елизаветы Петровны, канцелярии статс-секретарей Екатерины II), были различны, однако сам факт их существования указывает на особенности российского самодержавия XVIII в.

В первые послепетровские десятилетия в условиях жесточайшего финансового кризиса были приняты меры по сокращению расходов на содержание государственного аппарата, что привело к ликвидации ряда ведомств как в центре, так и на местах. С восшествием на престол в 1741 г. императрицы Елизаветы Петровны созданная ее отцом структура органов управления была восстановлена в полном объеме, а в царствование Екатерины II (1762–1796) начался новый этап ее реорганизации, связанный с перераспределением властных полномочий между центром и периферией, с одной стороны, и сосредоточением в центре отраслей управления, связанных исключительно с обеспечением безопасности страны (финансы, иностранные дела, армия и флот) — с другой. В 1763 г. была также осуществлена реформа Сената, разделенного отныне на шесть департаментов, между которыми были распределены все его основные функции. По замыслу Екатерины, Сенат в первую очередь должен быть «хранилищем законов», т. е. его основная обязанность состояла в контроле за соблюдением законности всей системы управления страной. В 1773 г. было создано новое центральное ведомство — Экспедиция государственных доходов, заменившая ряд прежних финансовых учреждений и постепенно сосредоточившая в своих руках управление всеми финансами страны, что позволило упорядочить в целом финансовую сферу и предпринять первую попытку составления государственного бюджета.

В конце XVIII в. с приходом к власти Павла I была фактически осуществлена контрреформа: восстановлены ликвидированные в 80-е годы центральные ведомства, связанные с управлением промышленностью и торговлей, и соответствующие функции вновь сосредоточены в центре, причем теперь они были подчинены непосредственно императору. По мнению некоторых исследователей, павловская реформа обнаружила и тенденцию к отходу от заложенных Петром I принципов коллегиального управления и переходу к министерской системе, что выразилось, в частности, в наименовании министром главы реорганизованной в 1800 г. Коммерц-коллегии.

Помимо центральных органов административного управления в качестве общеимперского института в течение XVIII столетия постепенно формируется и институт императорского двора. Начало этому процессу было положено уже Табелью о рангах Петра Великого, в которой придворные чины были введены в единую систему государственной службы наравне со статскими и военными. В дальнейшем двор как институт складывался на основе преимущественно западноевропейских образцов, а также с учетом имперских традиций Античности и Византии. Со временем он приобрел значение важнейшего политического символа со специфическими ритуалами, обрядами, нормами и правилами поведения. При Павле I в 1797 г. на свет появилось Учреждение об императорской фамилии: законодательный акт, которым семья российского императора была также фактически превращена в один из государственных институтов. Для управления имуществом царской семьи в том же году было создано специальное центральное ведомство — Департамент уделов, причем его глава тоже получил наименование министра.

Центр и периферия в политике Российской империи XVIII века. Формирование основ национальной политики

К концу XVII в. территориально-административное устройство России и соответствующая ему система управления отдельными регионами страны имели неоднородный характер. Постепенно входившие в состав Московской Руси земли в соответствии со средневековыми традициями получали различный правовой статус, зачастую сохраняя некоторые традиционные органы власти местных народов. В центре для руководства ими создавались специальные ведомства. Так, например, после покорения Казанского ханства, примерно на рубеже 50-60-х годов XVI в. возник Приказ Казанского дворца. В XVII в. в его юрисдикцию входили Казань и Свияжск с пригородами, Сурско-Волжское междуречье, левобережье Волги, Приуралье, мещерские города и Нижняя Волга, включая Астрахань, Саратов и Царицын. В середине XVII в. Астрахань перешла в ведение Посольского приказа, т. е. внешнеполитического ведомства. До 1637 г. Приказ Казанского дворца ведал также Сибирью. В 1637 г. для управления ею был создан специальный Сибирский приказ. Особым было управление и Новгородской землей, в отличие от Центральной России, делившейся не на уезды, а на пятины: с 1599 г. существовал Новгородский приказ (Новгородская четверть). В 1670 г. в ведение этого приказа была передана Смоленская земля, до этого (с 1654 г.) находившаяся в ведомстве Посольского приказа, а в 1673 г. был создан Приказ княжества Смоленского. Совершенно особым было управление присоединенной в 1654 г. Левобережной Украиной, имевшей по существу статус автономии, где сохранялись особое административно-территориальное деление на полки, выборные гетман и старшина, а в городах — ратушное самоуправление. В 1662 г. возник Малороссийский приказ, подчиненный Посольскому приказу. В его ведении находились официальные сношения русского правительства с украинскими гетманами, обеспечение размещенных на территории Украины русских войск и т. д.

Особенности управления Украиной были связаны и с тем, что на нее фактически не распространялось действие российских законов: там продолжал действовать Литовский статут 1588 г. Но иным, чем в центре, было и правовое положение населения некоторых других окраин страны. Так, например, после окончательного присоединения в 1667 г. Смоленской земли московский царь гарантировал местной шляхте сохранение привилегий, данных польским королем. Основной формой обложения коренных народов Сибири и Дальнего Востока служил ясак. Даже действие такого важнейшего социального института, как крепостничество, распространялось преимущественно лишь на Центральную Россию: оно практически отсутствовало на Украине, в Сибири и на Русском Севере.

С изменением положения России на мировой арене, обретением ею имперского статуса и дальнейшим расширением ее территории перед центральной властью с особой остротой встали новые задачи, связанные не только с повышением эффективности управления всем имперским пространством, но и предотвращением распада страны и отделения от нее тех или иных территорий имперской периферии. В этих условиях был взят курс на унификацию системы управления, однако в отношении отдельных территорий власть проявляла большую осторожность и воздерживалась от слишком резких действий. Так, когда в 1710 г. к России были присоединены Лифляндия и Эстляндия, там были сохранены многие органы местного сословного и городского самоуправления, а дворянству было гарантировано соблюдение традиционных привилегий, пожалованных шведскими королями, в том числе привилегий судебных.

Начало унификации системы управления было положено губернской реформой Петра I 1708–1709 гг., когда было создано восемь губерний: Санкт-Петербургская (Ингерманландская), Московская, Архангельская, Смоленская, Киевская, Казанская, Азовская и Сибирская. В 1710 г. из Казанской губернии были выделены Астраханская и Нижегородская. Это привело к постепенной ликвидации территориальных приказов: в 1709 г. — Приказа Казанского дворца, в 1710 г. — Приказа княжества Смоленского, в 1711 г. — Сибирского приказа и т. д. Впрочем, Сибирский приказ в 1730 г. был восстановлен и просуществовал до 1763 г., но уже исключительно с финансовыми функциями.

Восшествие на престол в 1762 г. Екатерины II ознаменовало начало нового этапа в унификации системы управления, причем императрица была сознательной и последовательной сторонницей этой политики. В 1764 г. в секретной инструкции вновь назначаемому генерал-прокурору она писала: «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия — суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушить оные все вдруг весьма непристойно б было, однакож и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостию. Сии провинции, также и Смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть как волки к лесу… когда же в Малороссии гетмана не будет, то должно стараться, чтоб навек и имя гетманов исчезло».

В 1775 г. Екатерина II осуществила новую губернскую реформу, основанную на «Учреждениях о губерниях Всероссийской империи», согласно которым было введено административно-территориальное деление страны на наместничества (генерал-губернаторства), губернии и уезды. Все территории, вошедшие в состав империи после этой реформы: Белоруссия, Литва, Правобережная Украина, Крым, — теперь сразу получали систему управления в соответствии с «Учреждениями». Сложнее обстояло дело с теми имперскими перифериями, которые уже находились в составе империи, обладая при этом особым статусом.

Первая попытка заменить гетманское правление на Украине имперскими учреждениями была предпринята еще в петровское время, когда в 1722 г. учредили Малороссийскую коллегию, располагавшуюся непосредственно в гетманской резиденции в Глухове. При этом на коллегию возлагались обязанности контроля за деятельностью всех местных органов самоуправления и приема от населения жалоб на Генеральную войсковую и полковые канцелярии, а также на судебные органы. Иначе говоря, имперская власть брала на себя роль защитника населения от местного произвола. Однако деятельность коллегии привела к росту недовольства казацкой старшины и распространению в ее среде сепаратистских настроений. Поскольку это совпало с обострением отношений с Турцией и, соответственно, создавало угрозу безопасности страны, в 1727 г. Малороссийская коллегия была ликвидирована, а избрание гетмана возобновлено. В 1734–1750 гг. гетман вновь не избирался, а Украиной управляли Правление гетманского уряду и Канцелярия министерского правления, ликвидированные с избранием гетманом К.Г. Разумовского. Но восстановление «самостийности» не остановило процесс экономической интеграции украинских земель в общеимперское пространство. Так, в 1754 г. после отмены в России внутренних таможен они были ликвидированы и на границе с Украиной.

В 1764 г. Екатерина II приняла отставку последнего украинского гетмана и назначила П.А. Румянцева малороссийским губернатором. В данной ему инструкции подчеркивалось, что центр рассматривает Украину исключительно как имперскую периферию, которая должна приносить ему соответствующую выгоду, в то время как «Россия при всем том весьма малую, а во время последнего гетманского правления почти и никакой от [украинского] народа пользы и доходов поныне не имела». Румянцев возглавил и вновь созданную Малороссийскую коллегию, в которой заседали четверо русских и четверо украинских членов. Но процесс политической и административной интеграции Украины осуществлялся при этом осторожно и постепенно. В 1765 г. были распущены казацкие полки в Слободской Украине, а еще через десять лет упразднена Запорожская Сечь. Однако лишь в 1781 г. было окончательно ликвидировано деление на полки и сотни, и на Левобережной Украине учреждено три наместничества: Киевское, Черниговское и Новгород-Северское. Одновременно была упразднена и ставшая уже ненужной Малороссийская коллегия. В 1783 г. последовал указ, окончательно запретивший крестьянские переходы и, таким образом, утвердивший на Украине крепостное право.

В Уложенной комиссии 1767–1768 гг. представители украинской шляхты требовали уравнения ее в правах с российским дворянством. В последующие годы начался процесс интенсивной миграции представителей украинского дворянства в Россию; некоторые из них получили видные места при российском дворе, что не только означало их личный карьерный рост, но в определенной степени давало им возможность, став частью общеимперской политической элиты, отстаивать интересы своего региона.

Еще осторожнее обращалась центральная власть с прибалтийскими провинциями. На протяжении XVIII в. существовал ряд центральных ведомств (Камер-контора лифляндских, эстляндских и финляндских дел, Юстиц-коллегия лифляндских, эстляндских и финляндских дел, Коллегия лифляндских и эстляндских дел), ведавших финансовыми вопросами и управлением государственными имениями на этих территориях, исполнявших функции высшей апелляционной инстанции и т. д. Однако при этом сохранялись местные органы самоуправления, а также система судебных учреждений, обеспечивавшая важнейшую привилегию прибалтийского дворянства — возможность судиться в соответствии со шведскими законами и процедурами. Более того, делопроизводство в Прибалтике велось на немецком языке, в латышской части Лифляндии жалованье местным чиновникам выплачивалось не русскими рублями, а в иностранной валюте; местное население не было положено в подушный оклад и на него не распространялась рекрутская повинность.

Как и на других имперских окраинах, центральная власть сознавала, что важнейшим путем инкорпорации Прибалтики в состав империи является включение местного дворянства в общероссийскую элиту. Так, в 1730 г. был создан лейб-гвардии Измайловский полк, офицерский состав которого формировался из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев. В 1731 г. основан Сухопутный Шляхетный кадетский корпус для дворянских детей, причем из 200 его воспитанников 50 должны были быть остзейцами. В уставе корпуса специально оговаривалось, что «в одном покое могут жить по 6 и по 7 человек кадетов, и у всех позволяется быть двум служителем; и можно определить к российским чужестранных, а к эстляндским и лифляндским российских служителей, дабы тем способом всякой наилучше другим языком обучаться и к оным привыкать мог». Требования представителей лифляндского и эстляндского рыцарства в Уложенной комиссии подтвердить его традиционные привилегии вызвало у Екатерины II нескрываемое раздражение, и в последующие годы на прибалтийское дворянство было оказано сильное давление, в частности с целью уменьшить произвол в его отношениях с крепостными. Вместе с тем императрица активно использовала опыт прибалтийских провинций в организации местного управления при подготовке Учреждений для управления губерниями 1775 г.

Общая направленность губернской реформы Екатерины II, как уже говорилось, была связана с перераспределением власти между центром и регионами в пользу последних, что, по-видимому, по мысли императрицы, должно было предотвратить повторение событий, подобных Пугачевщине. При этом одной из причин, вызвавших это восстание, было как раз стремление центра регламентировать жизнь яицких и донских казаков, а также народов Поволжья.

Среди историков нет единства мнений относительно влияния реформы 1775 г., имевшей многоаспектный характер, на управление страной с точки зрения централизации власти. Так, некоторые исследователи полагают, что смысл политики централизма остался неизменным, в то время как другие обращают внимание на то, что контроль за низшими звеньями местного управления переместился из центра непосредственно в губернии. По мнению одних (О.А. Омельченко), именно этой реформой Екатерина построила «грандиозное здание бюрократической монархии», а другие историки (Я. Зутис, Дж. ЛеДонн) считают, что она, напротив, носила антибюрократический характер. Не вызывает, однако, сомнения, что центральная власть в результате реформы не ослабла, а ее проведение способствовало унификации системы управления империи в целом, ликвидации остатков автономии провинций и превращению России в унитарное политическое образование.

Так, в прибалтийских губерниях начиная с 1779 г. началось постепенное вытеснение традиционных административных и судебных органов институциями, предусмотренными Учреждениями 1775 г., что вызвало сопротивление местного дворянства, и потому процесс растянулся на несколько лет. Правительство при этом действовало крайне осторожно: в 1783 г. права прибалтийских дворян по владению земельными имениями были приведены в соответствие с общероссийскими, а на местное население распространена подушная подать, но одновременно было подтверждено освобождение от рекрутской повинности. Окончательная ликвидация элементов остзейской автономии была осуществлена в 1785–1786 гг. после издания жалованных грамот дворянству и городам, что привело фактически к ликвидации остзейского рыцарства в качестве особой привилегированной корпорации. Неслучайно с конца XVIII в. начинается процесс ассимиляции прибалтийских дворян, в частности посредством заключения браков с представителями русского дворянства, и обрусения значительной их части.

Аналогичные процессы шли и на других имперских окраинах, в том числе в Северном Казахстане, где после ликвидации в 1785 г. ханской власти началось создание учреждений, предусмотренных реформой 1775 г., причем предпринимались усилия по инкорпорации традиционной родовой знати в российскую административную структуру и переводу кочевников на оседлый образ жизни. Важное с точки зрения взаимоотношений имперского центра и окраин значение имела проводившаяся с начала царствования Екатерины II политика веротерпимости, в частности в отношении мусульманского населения Поволжья. Она значительно облегчила, например, интеграцию в состав империи Крымского полуострова и Кубани, хотя при этом значительное число крымских татар и ногайцев все-таки предпочли эмигрировать в пределы Османской империи. С другой стороны, невозможность вписать в общеимперскую социальную структуру многочисленное еврейское население территорий, полученных в результате разделов Польши, привела к установлению в 1791 г. черты оседлости, ограничивавшей расселение евреев сперва Белорусской, Екатеринославской и Таврической губерниями, а позднее Минской, Волынской, Подольской, Витебской, Могилевской, Киевской, Черниговской и Новгород-Северской, Виленской, Гродненской и Курляндской губерниями.

Пришедший в 1796 г. к власти Павел I и в сфере взаимоотношений центра и регионов попытался осуществить своего рода ревизию политики своей предшественницы. Так, на Украине и в Прибалтике были восстановлены некоторые ликвидированные ранее традиционные органы управления и одновременно в масштабе всей страны сокращены полномочия введенных Учреждениями 1775 г. органов сословного самоуправления. Новая губернская реформа привела к сокращению общего числа губерний, но при этом в особый регион была выделена Область Войска Донского. С одной стороны, за всеми этими действиями императора просматривается стремление к усилению централизма за счет сокращения властных полномочий на местах, что соответствовало представлениям Павла о принципах организации монархической власти. Но одновременно с этим восстановление на местах органов власти, отличных от общеимперских, было, по-видимому, попыткой предотвратить там возможные конфликты и вызвано страхом перед распространением на Россию вредного влияния Французской революции. Однако остановить тенденцию унификации имперского пространства эти меры Павла уже не могли.

Социальная организация Российского общества XVIII века

Для описания социальной организации российского общества XVIII в. в исторической литературе используются различные термины и понятия: классы, социальные группы, страты, социальные категории и др. Наиболее употребительным является понятие «сословия». При этом долгое время считалось, что процесс формирования сословий на Руси начался едва ли не в древнейшее время и к XVIII в. они уже несомненно сложились. Однако, по мнению ряда современных историков, юридических сословий, подобных тем, что имелись в Западной Европе, т. е. таких, чьи обязанности, права и привилегии зафиксированы в законодательстве, к концу XVII в. в России еще не было, и они лишь начали постепенно формироваться благодаря реформам Петра I, изменившим в том числе и характер российского права.

Особенностью процесса формирования в России сословного строя была неравномерность темпов образования отдельных сословий. Быстрее всего шел процесс складывания дворянского сословия. Уже начало создания регулярной армии накануне Северной войны, завершившееся введением в 1705 г. рекрутской повинности, разрушив прежде существовавший порядок службы, привело к исчезновению системы поместного верстания и окончательно ликвидировало формальную разницу между московскими и городовыми дворянами, служилыми по отечеству и по прибору. Таким образом, возникли условия для слияния различных категорий служилых людей в единую социальную корпорацию. Еще одно препятствие на этом пути было уничтожено Указом о единонаследии 1714 г., завершившим шедший в течение всего XVII в. процесс слияния поместья и вотчины и придавшим всем земельным владениям дворянства наследственный статус. Следующей важной вехой стало появление в 1722 г. Табели о рангах, упорядочившей систему государственной службы. Вместе с тем петровское законодательство о дворянстве было достаточно противоречивым. Степень личной свободы дворян оказалась еще более ограниченной, чем прежде: дворянин был обязан служить, причем теперь не время от времени, а постоянно и бессрочно, а всякое уклонение от службы, по крайней мере формально, было чревато конфискацией имений и уголовным преследованием. С обязанностью служить была связана и важнейшая привилегия дворянства — его неподатной статус. Табель о рангах при этом открывала возможность получения дворянства представителями иных социальных групп и, таким образом, это сословие изначально формировалось не как замкнутая корпорация. Большое недовольство дворян вызывала норма Указа о единонаследии, запрещавшая раздел имений между всеми наследниками, а также необходимость начинать службу с нижних чинов. Владение крепостными душами, согласно петровскому законодательству, также не являлось еще монополией дворянства: по указу 1721 г. предпринимателям недворянского происхождения разрешалось покупать крестьян для работы на промышленных предприятиях.

Важнейшую роль в процессе реформирования социальной структуры населения России сыграла податная реформа 1718–1724 гг., в ходе которой был ликвидирован ряд маргинальных групп, уменьшена дробность социального деления и в целом упорядочена социальная структура. Все население делилось теперь на податную (крестьяне, горожане, казачество) и неподатную (дворянство, духовенство, все военнослужащие) части. Что касается крестьянства, то оно было представлено тремя основными группами: помещичьими, монастырскими и государственными крестьянами. При этом была ликвидирована социальная категория холопства, а все зависимые от помещика люди определены как крепостные, вне зависимости от того, занимались ли они сельским трудом или работали в помещичьем доме. Были ликвидированы и различия между жителями разных городских слобод, а все городское население получило единое наименование — «купечество», что, впрочем, далеко не соответствовало реальным занятиям горожан. Распространив освобождение от уплаты подушной подати на духовенство, петровское законодательство стремилось к ограничению численности этой социальной группы, регламентируя право пострижения в монашество и превращая сан священника в наследственный, в результате чего именно духовенство стало наиболее замкнутой сословной корпорацией.

Вместе с тем, поскольку на первом месте при проведении податной реформы стояли фискальные интересы и законодатель стремился прежде всего к максимальному охвату населения податной системой, основанной на душе мужского пола как счетной единице, возникшая в результате реформы социальная структура не соответствовала реальностям социального и экономического развития страны. Введение в ходе реформы паспортной системы, резко ограничило географическую мобильность, а жесткая социальная структура препятствовала социальной мобильности населения. Между тем достаточно быстрое развитие экономики, появление таких сфер общественной жизни, как наука, образование, медицина и прочее, порождали ряд новых занятий населения, не предусмотренных созданной социальной структурой, и привели к возникновению особой социальной категории разночинцев. В целом же следствием податной реформы Петра I стало ограничение личной свободы практически всех социальных групп и закрепление крепостнических по своей сути принципов их взаимоотношений с государственной властью. Еще одним следствием реформы было предельное сужение возможностей возникновения рынка свободной рабочей силы, развитие экономики на крепостнической основе и, соответственно, уничтожение условий развития капитализма.

Первые послепетровские десятилетия отмечены борьбой дворянства за закрепление и законодательное оформление своих сословных привилегий. Уже во время событий, сопровождавших восшествие на престол в 1730 г. императрицы Анны Иоанновны, дворянство заявило о себе как о серьезной политической силе, с которой верховная власть не могла не считаться. В последующие десять лет дворянство добивается отмены положений Указа 1714 г. о единонаследии в части порядка наследования имений, ограничения срока службы 25 годами и возможности обойти необходимость начинать службу с нижних чинов получением образования в специально созданном для дворянства Шляхетном кадетском корпусе. В середине века дворянство обрело монопольное право на винокурение, а при проведении возобновленных с конца 40-х годов ревизий душ правительство стремилось ограничить право недворян на владение крепостными. Хотя при этом указ 1721 г., разрешавший покупку крестьян к заводам, продолжал действовать, а в 1736 г. все работающие на предприятиях были объявлены собственностью заводчиков (посессионные крестьяне), количество вновь покупаемых крестьян теперь жестко увязывалось с объемами производства. В созданном Уложенной комиссией 1754–1761 гг. проекте прав дворянства была предпринята попытка законодательно регламентировать владельческие права дворянства в отношении крепостных, но утвержден проект не был.

Итогом борьбы дворянства за оформление своего привилегированного статуса стал Манифест о вольности дворянства 1762 г., освободивший дворян от обязательной службы и разрешивший им свободный выезд за границу. Отныне владение крепостными душами уже никак не было связано с обязанностью служить. Тогда же недворянам было запрещено покупать крестьян к заводам и, таким образом, окончательно установлена дворянская монополия в этой сфере. Следствием Манифеста 1762 г. явился также массовый отток дворян с государственной службы. Они все чаще селились в своих имениях, что привело к возникновению особого социального типа — русского сельского помещика и появлению русской усадебной культуры.

Восшествие на престол Екатерины II, видевшей в формировании юридических сословий важнейшую цель своего царствования, знаменовало собой новый этап в развитии социального строя России. Уже в процессе подготовки Уложенной комиссии 1767–1768 гг. были созданы первые органы дворянского сословного самоуправления, чей правовой статус был затем оформлен Учреждениями о губерниях 1775 г. и Жалованной грамотой дворянству 1785 г. В 1775 г. было также восстановлено значение введенных еще Петром I купеческих гильдий, принадлежность к которым была теперь обусловлена размерами объявленного капитала. Гильдейское купечество получило ряд привилегий, важнейшей из которых явилась замена подушной подати налогом с капитала, что, по мысли законодательницы, должно было стимулировать предпринимательство. В результате гильдейское купечество было отделено от массы городского населения в качестве особой привилегированной группы, чей правовой статус был окончательно закреплен Жалованной грамотой городам 1785 г. Согласно грамоте, не вошедшее в купеческие гильдии городское население стало именоваться мещанством.

Как уже упоминалось, Екатерина II была первой из российских монархов, кто сознавал негативное воздействие крепостного права на социальное и экономическое развитие страны, о чем свидетельствуют многие ее высказывания по этому поводу. По инициативе императрицы основанное ею в 1765 г. Вольное Экономическое общество объявило конкурс на лучшую работу о крестьянской собственности, превратив крестьянский вопрос в предмет общественного обсуждения. В 1775 г. сама возможность освобождения крестьян была закреплена законодательно. Однако попытки императрицы поставить вопрос об отмене крепостного права на обсуждение Уложенной комиссии вызвали такое яростное сопротивление дворянства, что, опасаясь за свою власть, она вынуждена была отступить. В результате к концу XVIII в. процесс модернизации исчерпал свой потенциал и все новые реформаторские замыслы неизбежно упирались в необходимость отмены крепостного права. Вместе с тем власть сумела противостоять всем попыткам дворянства законодательно зафиксировать его владельческие права. Жалованная грамота дворянству 1785 г., аккумулировав уже существовавшие к этому времени дворянские привилегии, провозгласив монопольное право дворянства на владение землей и недрами, неотчуждаемость родовых имений и освобождение представителей благородного сословия от телесных наказаний, вопрос о владении крепостными душами обошла молчанием.

С момента появления жалованных грамот дворянству и городам 1785 г., по мнению ряда историков, можно говорить о существовании в России юридических сословий. Однако сложившийся социальный строй, по сравнению с западноевропейскими аналогами, был искажен неравномерностью развития отдельных сословий. Так, русское дворянство к концу XVIII в., хотя и отличалось особенностями сословного самосознания, связанными с владением крепостными душами, было уже вполне сложившейся и консолидированной сословной корпорацией с достаточно выраженными сословными интересами. Процесс складывания в России аналога третьего сословия шел медленно и тормозился отсутствием юридических гарантий частной собственности и ограниченностью пределов социальной мобильности. Екатериной II был подготовлен проект жалованной грамоты государственным крестьянам и вместе с грамотами дворянству и городам все три должны были играть роль своего рода конституции — фундаментальных законов, как их понимали просветители XVIII в. Однако проект остался нереализованным. Именно диспропорции в развитии отдельных сословий породили явление, которое получило в исторической литературе наименование «золотой век русского дворянства».

Духовное развитие русского общества XVIII века

Как и во всех иных сферах, Петровские реформы внесли радикальные изменения в культуру и духовную жизнь русского общества. Уже первые шаги царя в этой области — введение европейского платья для служилых людей и горожан, указы о бритье бород — фактически разделили население страны на две неравные части — тех, кому были предназначены эти нововведения и кто с этого времени превратился в носителей и распространителей новой культуры европейского типа, и массу крестьянского населения, образ жизни которого оставался в основном неизменным. Это привело по сути к культурному расколу русского общества, со временем усилившемуся и ставшему в дальнейшем одной из причин крупных социальных потрясений. Одновременно целый комплекс мероприятий Петра I: создание первых светских учебных заведений, реформа календаря и алфавита, основание первого русского музея и Академии наук, распространение книгопечатания, регламентация на европейский манер повседневной жизни, введение обязательного образования для дворян, строительство на основе европейских архитектурно-пространственных принципов новой столицы страны — все это заложило основы того, что с этого времени стали именовать «русской культурой».

Русский человек, помещенный в иное, чем в старинных русских городах, городское пространство Петербурга, живший теперь в каменном, построенном по европейским образцам доме, где его окружали предметы европейского быта, одетый в европейское платье и получивший начальное светское образование, волей-неволей кардинально менял образ жизни, формы времяпрепровождения, стиль и характер отношений с членами своей семьи. Важной категорией повседневности становится свободное время, которое тратится на чтение, слушание музыки, прогулки на природе, посещение ассамблей, курение табака и т. д. Постепенно в качестве важной составляющей быта высших слоев общества формируется понятие светской жизни как особого свойства политической элиты. Вместе с тем, по сравнению с достаточно стремительным появлением внешних признаков европеизации повседневной жизни дворянства и в целом русского города, изменения сознания происходили значительно медленнее, а рецепции различных понятий и явлений европейской культуры была свойственна определенная трансформация, зачастую радикально менявшая их содержание.

Уже в петровское время «ученость», образование становятся постепенно моральной и социальной ценностью, появляются первые частные библиотеки, собрания произведений искусства. Тогда же резкие перемены в жизни заставляют задуматься об их значении и порождают интерес к истории, что приводит к появлению русской исторической науки как попытки, с одной стороны, осмыслить место России в мире, а с другой — легитимизировать его. Современное понимание, представление о прошлом как о феномене, отличном от настоящего и будущего, возникает именно в это время, и интерес к нему проявляется, например, в первых попытках коллекционирования предметов старины. Этот же интерес к прошлому, обостренное ощущение историчности происходящего наряду с осознанием значимости личности вследствие общей секуляризации культуры порождают и появление первых русских мемуаров. Однако наиболее зримые, реальные плоды осуществленной Петром I «культурной революции» проявились в середине XVIII в., в царствование Елизаветы Петровны, когда свое место в социальной и политической жизни страны заняло поколение людей, родившихся уже в петровское время. Не случайно именно на 40-50-е годы приходятся основание Московского университета и Академии художеств, появление русского драматического театра, начало отечественной журналистики, расцвет творчества В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова и А.П. Сумарокова. Именно в это время в Россию впервые проникают идеи просветителей, а французский язык вытесняет немецкий в качестве языка общения элиты.

Важнейшее значение для духовной жизни России XVIII в. имело царствование Екатерины II, отличавшейся широкими интеллектуальными запросами и выступавшей в качестве автора статей, пьес и сказок, а также исследователя-историка и языковеда. При этом и в елизаветинское, и тем более в екатерининское царствование власть выступает в качестве мецената, поощряя развитие отечественной литературы, архитектуры, живописи, музыкального и театрального искусства, которые постепенно обретают специфические национальные черты, отвечая тем самым потребностям общества, в котором вызревают идеи нации и национального. Однако к концу царствования Екатерины в недрах союза власти и культуры постепенно созревает конфликт, порожденный обостряющейся рефлексией мыслящей части общества по поводу особенностей социальной жизни России и выразившийся в том числе в судьбе Н.И. Новикова и А.Н. Радищева. Другим проявлением неудовлетворенности созданного модернизацией образованного слоя стало увлечение масонством как альтернативой официальной идеологии.

Появление в России науки как особой сферы общественной жизни, системы светского образования — сперва в виде элитарных учебных заведений (Академический университет, Шляхетный корпус, Московский университет, Смольный институт, частные пансионы), а затем, с середины 80-х годов, и более широкой сети школьных учреждений — также породили новые для России повседневные практики: научные занятия, лабораторные эксперименты, лекции, научные диспуты, частные уроки, чтение естественнонаучной литературы и т. д. Посвятившие себя этим занятиям люди постепенно образовывали особый социальный слой русского общества, в котором вырабатывались собственные ценности и нормы поведения и который стал основой для возникновения в последующее время русской интеллигенции. Именно в XVIII в. были заложены основы русской культуры, уже в следующем столетии получившей общемировое значение.

Социально-экономические сдвиги. Начало включения Османской державы в мировую экономическую систему

Новое столетие началось для ведущей державы мусульманского мира, Османской империи, совсем неудачно. Ко всем невзгодам, связанным с поражением и территориальными потерями в войне 1684–1699 гг. против государств «Священной лиги», добавилось еще одно унижение от москов кралы (московского царя). Летом 1699 г. жители Стамбула с изумлением и тревогой взирали на российский военный корабль «Крепость», который в нарушение двухвекового владычества турок на Черном море доставил из Азова полномочного представителя Петра I Емельяна Украинцева. Думный дьяк должен был завершить мирные переговоры двух недавних противников. Заключенный 3 (13) июля 1700 г. Константинопольский договор не только отменял уплату Россией ежегодной «дачи» крымскому хану, но и оставлял за ней Азов с окрестными землями. Этот пункт договора открывал русским перспективу добиться в дальнейшем свободы мореплавания по Черному морю и проливам.

Вся совокупность мирных соглашений, завершивших 16-летнюю войну, была воспринята многими современниками, а позже и историками, как явное свидетельство начавшегося упадка могущества Османской державы. С того времени среди европейских и русских дипломатов в Стамбуле утвердились представления о неспособности ее к нормальному функционированию и о близкой и неминуемой гибели. Российский резидент в Стамбуле А.А. Вешняков одно из своих писем, где он описывал состояние «Турецкой империи» в 1743 г., закончил такими строками: «Сие есть… краткое изображение сей великой разваливающейся машины и которая от разорения своего совсем уже недалека». Тем не менее вплоть до последних десятилетий XVIII в. османские правители не испытывали серьезных потрясений и сохраняли контроль над своими огромными владениями, общая площадь которых составляла 3,5 млн кв. км. Сведения о состоянии социально-экономической жизни также не дают оснований для безоговорочных выводов о застое или упадке.

Более того, материалы по исторической демографии позволяют с определенной долей уверенности говорить о том, что после заметного снижения численности населения империи в первой половине XVII в. в последующие 150 лет проявилась устойчивая тенденция к росту данного показателя до уровня 16–18 млн к середине XVIII в. и до 18–20 млн на рубеже XIX в.

Применительно к исследуемому периоду можно говорить и о важных сдвигах в аграрных отношениях. Утверждение крупного частного землевладения способствовало окончательному разложению сипахийской системы условных держаний. Новые производственные порядки, складывавшиеся в деревне, вызвали существенные перемены в сельском хозяйстве, изменились и условия существования крестьян. С одной стороны, исследователи отмечают повышение производительности труда, рост товарности земледелия, расширение посевов технических культур, а с другой — сокращение общей площади обрабатываемых земель, понижение уровня жизни и общественного статуса многих сельских жителей, увеличение крестьянской миграции из одних районов в другие и из деревни в город.

«Европейская и Азиатская Турция (помимо части, находящейся в Аравии)». Карта Р. Бонна. 1780 г.

Жизнь довольно быстро растущих городов также отмечена рядом новых явлений, определивших изменение условий их существования. Города стали терять свое привилегированное положение, что соответственно уменьшало долю прибавочного продукта, на который могли рассчитывать разные категории горожан. Поэтому заметно вырос уровень их активности. Широкие масштабы и разнообразные формы взаимных связей купечества, ремесленников и янычар позволяют говорить о тенденции к складыванию в городской среде широкой социальной общности, располагавшей не только известными материальными возможностями, но и несомненным политическим влиянием. Для деятельности ее членов характерно осознание некоторых общих интересов, связанных с состоянием жизни в городе и отношениями с центральной властью. Торгово-ремесленное население было заинтересовано в сближении с янычарами, чтобы противостоять попыткам Порты усилить налоговое обложение горожан. Янычары, все чаще обращавшиеся к хозяйственной деятельности и потому не склонные к участию в военных экспедициях, также нуждались в таком союзе. Он мог принести им немалые выгоды и позволял одновременно рассчитывать на массовую поддержку в борьбе с правительством, пытавшимся добиться улучшения состояния своей армии.

Асимметричность происходившего процесса имела и другое выражение. Сближение с янычарами ставило в более выгодное положение мусульманских горожан по сравнению с немусульманскими. То обстоятельство, что мусульмане сумели потеснить немусульман в ключевых позициях экономической жизни городов, наиболее явственно ощущалось в европейских провинциях империи. С одной стороны, это заставляло часть наиболее зажиточного христианского населения искать сближения с властной верхушкой посредством обращения в ислам и включения в господствующую конфессиональную общность — мусульманский миллет. С другой — резко обострился этнорелигиозный конфликт, приведший во второй половине XVIII в. к массовым выступлениям на Балканах против османского господства, примером которых может служить греческое восстание 1770 г.

При всей неполноте сведений о внешней и внутренней торговле Османской империи в XVIII в. имеющиеся материалы позволяют сделать выводы о заметном увеличении роли товарно-денежных отношений, об упрочении связей между отдельными областями, а также о стабильном расширении внешнеторгового обмена, особенно со странами Западной Европы. Традиционно торговля со странами Востока была для османцев наиболее прибыльной и привлекательной. Однако заметное уменьшение потока транзитных грузов (особенно пряностей и красителей) после открытия морского пути вокруг Африки привело к соответствующему сокращению таможенных сборов. Из-за пассивного баланса торговли с Востоком усилился отток ценных металлов из Османской империи в Иран и Индию. В подобных обстоятельствах возрос интерес Стамбула к расширению товарообмена с Европой.

Хозяйственные связи между европейскими государствами и владениями турецких султанов сегодня привлекают особое внимание исследователей, ибо позволяют проследить начавшийся процесс включения Османской державы в мировую экономическую систему. Анализ сдвигов в левантийской торговле показал, что уже в первые десятилетия XVIII в. вывоз сырья для французских мануфактур составлял три четверти ежегодного импорта ведущего участника торговых операций в странах Леванта — Франции. С учетом же закупаемого продовольствия удельный вес сельскохозяйственной продукции оказывался еще выше. Ожесточенная борьба, развернувшаяся между Англией, Голландией и Францией за преимущества в поставке сукна в османские провинции, позволяет говорить о том, насколько левантийский рынок был важен для сбыта продукции европейских мануфактур.

То обстоятельство, что империя стала превращаться в источник сельскохозяйственного сырья и продовольствия для европейских стран, в немалой степени способствовало укреплению позиций новой социальной группы, представленной провинциальной землевладельческой верхушкой — аянами. В рамках властной общности она резко отличалась от прежде столь влиятельной военно-служилой элиты. Своим возвышением аяны были обязаны не принадлежностью к сипахийской среде или к влиятельным при дворе султанским рабам (капыкулу), но присвоению ими обширных земельных владений, денежному богатству и прочным связям в среде местного мусульманского населения. Принадлежавшие им поместья зачастую являлись центрами разведения технических культур — хлопчатника и табака, а также производства шерсти и пшеницы для экспортной торговли. Под их контролем оказалась и значительная часть городской недвижимости. Большое значение для роста влияния аянов имела реформа откупной системы, по которой были учреждены пожизненные откупа (маликяне). С помощью маликяне они сумели расширить свои земельные владения и упрочить собственнические претензии на них. Такова история появления в XVIII в. ряда крупнейших аянских династий — Чапаноглу, Караосманоглу, Джаникли, Казаноглу, а также многих менее известных аянских кланов в различных провинциях империи.

Сдвиги в структуре правящей верхушки происходили не только на провинциальном, но и на столичном уровне, где потомственная бюрократия постепенно оттесняла на второй план представителей старой военно-служилой элиты. Новую группу отличала прежде всего тенденция к совершению карьеры в рамках определенного ведомства. Ограничение деловых интересов какой-то одной сферой деятельности создавало возможности накопления и передачи опыта и навыков, приобретенных за время службы. Представляется, что столичная бюрократия XVIII в. может рассматриваться как переходная социальная группа от военно-служилого сословия к профессиональному чиновничеству XIX в.

Изучение борьбы за власть в Стамбуле показывает, что неизменным ее участником являлись улемы — высшие духовные авторитеты, входившие в категорию ученых богословов (ильмийе). Будучи наиболее образованной частью общества, они достаточно хорошо представляли себе состояние империи. Иностранные дипломаты при султанском дворе постоянно отмечали активность улемов при обсуждении важнейших вопросов внешней и внутренней политики в диванах, собираемых великим везиром. Их значительное влияние отметил и князь Н.В. Репнин, направленный в качестве чрезвычайного посла для ратификации Кючук-Кайнарджийского мирного договора.

Он писал, что «и сам султан, когда они говорят, что закон так велит, противиться не смеет». Восприятие нововведений лицами духовного звания было неоднозначным. Фактически реформаторы и улемы далеко не всегда занимали противоположные позиции. Даже такие новшества, как открытие типографии и учреждение военно-инженерной школы, не привели всех столичных богословов в лагерь противников реформ. Определяя свое отношение к «гяурским» новациям, они руководствовались скорее не корпоративными соображениями, но тем пониманием интересов государства, которое было им присуще как представителям правящей элиты. Вместе с тем их «благоразумие» позволяет говорить и об усилившемся конформизме наиболее авторитетных членов ильмийе, продиктованном интересами личной выгоды, соображениями карьеры, желанием подольше удержаться на доходных и престижных постах.

Сдвиги в экономической и социальной сферах жизни империи показывают, что основные компоненты османского социума не утратили способностей к развитию. К тому же заметное ослабление контроля центральной власти над всеми формами жизнедеятельности способствовало переходу от состояния, близкого к поголовному рабству, к более дифференцированным и индивидуализированным отношениям, на уровне как эксплуатации, так и взаимопомощи. Конечно, динамичность эволюционных процессов относительна, особенно в сравнении с темпами прогресса передовых держав Европы.

Перемены в политической жизни. Основные центры власти и взаимоотношения между ними

Определить существо перемен в политической жизни труднее. Если в период складывания османской государственности ответ на изменявшуюся ситуацию выражался преимущественно в учреждении новых институтов, то после обретения правящим режимом своих «классических» форм добавление каких-то новых элементов ко вполне отлаженному организму было трудным делом и воспринималось как ненужное новшество или ересь. Поэтому процесс регулировки механизма управления в XVIII в. выступал обычно в виде внутренней трансформации органов власти. Процедура «вливания нового вина в старые мехи» заключалась в своеобразном «перераспределении ролей»: одни институты постепенно теряли свое значение, сфера их деятельности сокращалась. Другие расширялись, становясь более престижными. К числу первых можно отнести многие дворцовые службы и школы, готовившие кадры для султанского двора, высших эшелонов столичной бюрократии и провинциальной администрации; среди вторых назовем канцелярии при великом везире и главном казначее. Трудно сказать, в какой мере эти перемены были результатом осознанных и целесообразных начинаний османской правящей верхушки, но объективно ее усилия определялись нарушением прежде существовавшего баланса сил в связи с падением роли сипахи в общественно-политической жизни империи.

Новшества в ходе принятия и осуществления решений более заметны. К XVIII в. в османской политической системе на столичном уровне сложились три центра власти: султанский двор, резиденция великого везира (Бабиали, в исторической литературе — Блистательная Порта) и резиденция главного муфтия (шейхульислама). Их взаимоотношения обусловливались многими обстоятельствами общественной жизни и потому не могли оставаться неизменными. В одних случаях султанский двор совместно с мусульманскими религиозными авторитетами пытался ограничить возможности Порты, в других высшая столичная бюрократия совместно с улемами выступала против всевластия султанских фаворитов. Их сосуществование и постоянное противоборство, несомненно, ограничивали возможности своевременного принятия решений и порождали серьезные колебания политического курса. Тем не менее важнейшим результатом «перераспределения ролей» можно считать укрепление позиций Порты в механизме центральной власти. С подобной ситуацией связано и повышение деловой компетентности ведущих государственных сановников (риджалей), что обеспечивало более реалистическую оценку ими положения империи.

Какой бы сложной ни была обстановка в столице, предсказания о скором и неминуемом крахе Османской империи питались главным образом известиями из провинции. Именно там наиболее явственно ощущались сбои в работе механизма государственного управления, вызванные усилившимся дисбалансом власти. Ситуация на местах вызывала особую озабоченность в Стамбуле, поскольку под ударом оказались те связи, которые обеспечивали устойчивое господство центра над периферией. Нарушение их нормального функционирования делало невозможным постоянное получение средств, пополнение людских и материальных ресурсов, необходимых для воспроизводства имперского организма, и тем самым создавало условия для усиления сепаратистских тенденций. По мнению известного турецкого историка X. Иналджика, в Стамбуле ощутили угрозу, исходившую от своеволия провинциальных наместников, бейлербеев, еще во второй половине XVII в., когда губернаторы начали содержать наемников как часть своего двора. Начиная с 1688 г. отряды наемников неоднократно упразднялись султанскими указами, но они возникали вновь под новыми названиями.

В XVIII в. открытые мятежи провинциальных наместников случались не так часто. Для этого времени характерна иная картина: приказы Порты на местах, как правило, игнорировались, но обе стороны воздерживались от открытого конфликта. Многие паши были просто не в состоянии враждовать с центральным правительством из-за оскудения своих ресурсов. В таком же положении оказались и султанские власти. Для них основными соперниками вскоре стали аяны. Еще в середине столетия Порта была в состоянии посредством казней и конфискаций приостанавливать рост могущества отдельных аянских династий. Однако в 70-е годы отношения провинциальной знати с Портой достигли точки разрыва, а в 80-е — перешли в открытое и повсеместное противоборство. Это состояние воспринималось многими современниками как агония государства. На деле же в острых столкновениях различных сил выстраивалось новое соотношение группировок внутри правящего класса на провинциальном уровне и новая практика связей центра с периферией. Отныне она предполагала не только прямые, но и обратные связи, позволявшие новым провинциальным лидерам оказывать влияние на политику центра.

Обращение к европейскому опыту: «эпоха тюльпанов»

Среди множества правительственных акций, относящихся к описываемому времени, особое внимание привлекают нововведения и преобразования, отражающие знакомство османских политических деятелей с жизнью европейских стран и направленные на повышение авторитета центральной власти и улучшение деятельности системы управления. Одни исследователи склонны видеть в них свидетельства радикальных перемен в воззрениях османских государственных деятелей, другие интересуются ими, пытаясь определить возможности докапиталистического («традиционного») общества адаптироваться к меняющимся условиям существования, третьи объясняют их воздействием внешних сил. На деле же, во всяких начинаниях, касались ли они внешней или внутренней политики, приходится учитывать совокупное воздействие всех трех факторов.

Наибольшее внимание османских правителей на протяжении XVII–XVIII вв. было сосредоточено на проблеме возрождения былой военной мощи. Первоначально основные усилия обращались на восстановление тех институтов, которые когда-то обеспечивали успех завоевательных экспедиций, — сипахийского ополчения и янычарского корпуса. После заключения Карловицкого мира 1699 г. на первый план постепенно выходит идея усвоения опыта европейских держав. Инициаторами подобных проектов стали видные представители столичной бюрократической элиты, которых по современным меркам можно было бы назвать «западниками». Наряду с мероприятиями по поднятию боеспособности османской армии все большее внимание ими уделялось развитию дипломатических контактов с европейскими странами и заимствованию их достижений в науке и технике.

В самом начале века к сторонникам преобразований принадлежали известный дипломат Рами Мехмед-паша (1654–1703), ставший незадолго до своей гибели великим везиром, его личный советник Нефиоглу, занимавший пост реис-эфенди (руководителя дипломатической службы), главный драгоман Порты Александр Маврокордато (Шкарлат), будущий молдавский господарь Дмитрий Кантемир. Последний в одной из своих работ описывал Нефиоглу как человека с широким кругозором, пытавшегося сочетать элементы восточной и западной культур и потому выучившего латынь. Одним из самых просвещенных людей в османской столице считался выходец с острова Хиос А. Маврокордато (1637–1709), получивший образование в университетах Рима и Падуи и преподававший риторику в греческой школе при Константинопольской патриархии.

Воздействие идей и взглядов ученого грека ощущается в трудах Дм. Кантемира (1673–1723) и его современника Николая Маврокордато (1670–1730), унаследовавшего от отца должность главного переводчика Порты. Участвуя в переговорах о заключении Пожаревацкого мира в 1718 г., Николай сблизился с будущим великим везиром Ибрагимом Невшехирли (1662/3-1730) и стал его ближайшим советником. Суть рекомендаций драгомана, по сообщениям А.А. Вешнякова, состояла в том, чтобы избегать конфронтации с европейцами и занимать людей войной в Иране, искоренять возможных соперников и насаждать свои креатуры, не вступать в конфронтацию с улемами, поскольку «оное наибольшую силу имеет в поведении народного лехкомыслия», активно вести строительство дворцов, «дабы был случай к движению и обращению денег в народе, всего бы была дешевизнь по изобилию, а паче в пище», наконец, ублажать султана, развлекая его «разными забавами и веселиями». При всей тенденциозности картины, нарисованной дипломатом со слов восхваляемого им персонажа, в ней есть и рациональное содержание. Несомненно, отношения Ибрагима Невшехирли и драгомана Порты были схожи со связями, сложившимися между Рами Мехмед-пашой и Александром Шкарлатом. В их основе лежал интерес части правящей верхушки к жизни Европы. Со времени Пожаревацкого мира завязались контакты великого везира с другими «западниками», а также с французским послом де Боннаком. При участии последнего было направлено во Францию торжественное посольство во главе с Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди (ум. 1732). Помимо официальных задач (переговоры о заключении союза с Францией против Австрии) турецкий посол должен был, по указанию великого везира, «разузнать о средствах культуры и образования во Франции и сообщить о тех, которые можно было применить».

Сведения о первых «западниках» позволяют предполагать, что приобщение османской элиты к достижениям европейской цивилизации шло преимущественно через ее контакты с просвещенными фанариотами — жителями греческого квартала Стамбула, поставлявшего Порте кадры драгоманов, господарей Валахии и Молдовы, дипломатических агентов. Другим источником информации стали донесения османских послов, направляемых в европейские страны. Практика регулярной отправки таких посольств начала складываться со второй половины XVII в., но особенно частыми подобные посольские поездки стали при великом везире Ибрагиме Невшехирли. Среди них можно назвать миссии дефтердара Ибрагим-паши в Вену (1719), Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди во Францию (1720–1721), Нишли Мехмед-аги (1722–1723) и миралема Мехмед-аги (1729) в Россию, Мустафы Козбекчи в Швецию (1726), пребывание в Вене первого турецкого резидента Омер-аги (1725–1732). Значение этих посольств выходило далеко за рамки обычных дипломатических акций Порты. Прежде всего они способствовали преодолению традиционного для османских политиков убеждения в превосходстве «Дар-уль-ислама» (мира ислама). Существование многочисленных копий сефаретнаме (отчета о пребывании в стране) Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди, одного из наиболее известных «западников» того времени, весьма показательно. Ведь основу этого произведения составило не изложение дипломатических переговоров, а описание того, что показалось послу достопримечательным и вызвало его восхищение (загородные резиденции короля, смотры войск, опера, игра на органе, Академия наук с ее приборами, ботанический сад, телескоп, развлечения французской знати). По такому же принципу создавались и другие сефаретнаме, определившие отдельный жанр турецкой литературы, где путевые заметки занимали больше места, чем перечисление того, что сделал сам посол.

Еще одним источником информации о Европе были сами европейцы, перешедшие на службу к Порте. Один из таких «ренегатов», итальянец из Ливорно, известный под именем Мехмед-аги, стал автором проекта по организации суконных мануфактур в Салониках и Эдирне, который пытался осуществить Рами Мехмед-паша. Другие выходцы из Европы были причастны к различным предложениям о реорганизации османской армии по европейским образцам. В конце 1710 г. австрийский посланник в Стамбуле И. Тальман сообщал в Вену, что обретавшийся в Бендерах при шведском короле Карле XII поляк Станислав Понятовский через французского посла П. Дезальёра передал тогдашнему великому везиру Балтаджи Мехмед-паше проект, объяснявший «как в короткое время сделать турецкое войско регулярным и непобедимым». Вряд ли у Балтаджи, занятого начавшейся русско-турецкой войной, было достаточно времени и желания знакомиться с подобным документом, но сама акция породила опасения Тальмана, что под шведским руководством османское войско переймет европейские навыки ведения боевых действий и вновь станет «страшной опасностью для христиан». С этого времени австрийские резиденты в Стамбуле бдительно следили за каждым шагом Порты в направлении военных преобразований и предпринимали всяческие усилия, чтобы не допустить их реализации. Заинтересованность Венского двора определялась также тем, что ряд аналогичных проектов был прямо или косвенно связан с именем князя Ференца II Ракоци (1676–1735), руководителя антигабсбургского восстания венгров в 1703–1711 гг., получившего затем убежище на территории Османской империи. Именно с ним вел переговоры другой великий везир Шехид Али-паша относительно создания корпуса регулярных войск из христиан и мусульман под командованием самого князя. Однако Ракоци прибыл в султанские владения только в октябре 1717 г., спустя год после гибели Али-паши, когда война Османской империи с Австрией и Венецией была фактически завершена и шли переговоры о мире.

Он же мог быть автором другого документа о необходимости военных реформ, созданного, судя по тексту, именно в период мирных переговоров. Содержание ляихи (записки), опубликованной турецким историком Ф.Р. Унатом, составляет беседа между мусульманским и христианским офицерами. Первый из них излагает причины падения боеспособности мусульманских войск, а второй раскрывает истоки военных успехов европейцев, имея в виду австрийскую армию, которая под руководством Евгения Савойского только что нанесла несколько сокрушительных поражений туркам. Сочинение подводит к мысли о необходимости реорганизации османской армии посредством повышения профессиональной выучки и дисциплины солдат, освоения новой линейной тактики ведения боя, подготовки образованных и опытных офицеров, для чего следует воспользоваться знаниями христианских военных специалистов. В качестве положительного примера приводится опыт Петра I, использовавшего западную модель реформы армии. Унат считал, что «ляиха» была составлена по указанию Ибрагим-паши Невшехирли, дабы склонить султана к скорейшему заключению мира. Однако он не исключал того, что авторами опубликованного им документа могли быть и другие лица, например Ибрагим Мютеферрика — выходец из Трансильвании, принявший ислам и ставший видным османским политическим деятелем, основателем первой турецкой типографии (1727). Поскольку Ибрагим-эфенди поддерживал постоянную связь с Ракоци, став с 1717 г. его переводчиком, а позже агентом князя при Порте, сходство идей, высказанных Ракоци и турецким первопечатником в его сочинении «Основы мудрости в устройстве народов», вполне объяснимо.

В 1726 г. вновь был поднят вопрос о перестройке османской армии. По сообщению русского дипломата И.И. Неплюева, новая инициатива исходила от Ракоци, который предложил создать корпус регулярных войск из венгров, запорожцев и албанцев. Можно предположить, что к составлению этого проекта имел отношение и Ибрагим Мютеферрика, поскольку тот же Неплюев в феврале 1725 г. узнал, что «эфендий, который был прежде венгренин и с молодых лет обусурманился», передал для великого везира свое сочинение. В нем он «изобразил о важности и прибыли географии и прочих наук, также как нужно регулярное войско, и какое оное плод принести может». Хотя имя «эфендия» и название его труда не упомянуты, ясно, что речь идет о написанном к началу 1725 г. трактате «Основы мудрости».

Даже если допустить, что сочинение Ибрагим-эфенди не было связано с проектом Ракоци, совершенно очевидно, что все названные предложения исходили от иностранцев, главным образом представителей венгерской эмиграции в Османской империи. Антиавстрийская направленность их планов очевидна. Французский посол де Боннак, известный своей близостью к Ибрагиму Невшехирли, утверждал, что сама Порта в начале 20-х годов готовилась создать корпус из 12 тыс. обученных солдат. Пока не имеется подтверждений словам осведомленного дипломата, но нет и оснований не верить ему. Во всяком случае в деле организации типографии великий везир оказывал поддержку Ибрагиму Мютеферрике и его соратникам. С большим интересом относился он и к испытаниям новых видов оружия. Так, в 1723 г. в предместье Стамбула Кяытхане, в его присутствии, были проведены пробные стрельбы под руководством испанского офицера-артиллериста, поступившего на османскую службу и обещавшего наладить изготовление новых мортир, снарядов и гранат большой убойной силы.

Планы реорганизации армии при Ибрагим-паше Невшехирли остались нереализованными, поскольку попытки их осуществления грозили серьезными осложнениями. Это обстоятельство и имел в виду Неплюев, когда в 1726 г. сообщал об отказе Порты от проекта Ракоци: «…князя Рагоцкого предложения о регулярном войске в действо не произошли, яко то по состоянию здешняго народа без крайней нужд учиница не может». Более решительно нововведения в армии осуществлялись в 30-е годы, когда к прежним сторонникам военных реформ присоединился еще один «ренегат» — Александр Клод де Бонневаль (1675–1747). Выходец из французской аристократической фамилии, профессиональный военный, сражавшийся сначала в рядах французской армии, а затем австрийской, Бонневаль в 20-е годы вступил в конфликт с австрийскими властями и был уволен со службы. После этого он решил принять ислам и предложить свои услуги Ибрагим-паше, зная, что великий везир благосклонно относится к ренегатам и интересуется географическими картами и моделями «очень полезных машин». После восстания под руководством Патрона Халила в сентябре 1730 г., которое привело к свержению султана Ахмеда III и гибели его зятя Ибрагим-паши Невшехирли, Бонневаль (действовавший под именем Ахмед-паши) некоторое время находился при Ракоци, а в начале 1732 г. был вызван новым великим везиром Топал Осман-пашой в Стамбул. По приказу последнего он был назначен хумбараджибаьии («главным действительным бомбардирским командиром», как писал Вешняков) для реорганизации корпуса бомбардиров по европейскому образцу. Видимо, тогда же он представил план перестройки всей военной системы.

Наиболее полно деятельность Бонневаля развернулась в первой половине 30-х годов. По распоряжению великого везира Хекимоглу Али-паши ему были предоставлены плацы, бараки и мастерские на азиатском берегу Босфора. Здесь было решено открыть военно-инженерную школу (хендесхане): «Из албанцев и арнаутов магометан набрать три тысячи человек и обучать военному регулу под его Бонневалового дирекциею всякой бомбардирской должности, учредя им из ренегатов же французов, при нем находящихся». Свидетельство Вешнякова интересно и тем, что он отмечает участие в работе «хендесхане» и других европейцев. Русский дипломат назвал двух из них — графа Рамзея и Морне, об остальных же отозвался довольно пренебрежительно («они достойных к тому качеств, ни знания не имеют»).

После падения Хекимоглу Али-паши влияние Бонневаля сильно пошатнулось, а сам он из-за ссоры с очередным султанским фаворитом был временно сослан в Кастамону, но корпус хумбараджи продолжал существовать, а школа — работать. В феврале 1736 г. Вешняков сообщал об очередных учениях, проведенных у султанской загородной резиденции в Саадабаде. Действия солдат «салтану и всем зело понравились, того ради велено ему (Бонневалю) число удвоить и сим жалование регулярно платить». Начавшаяся война с Австрией и Россией 1736–1739 гг. не только сорвала планы расширения «Бонневалова завода», но и привела к гибели большей части обученных и хорошо себя показавших в ходе боев солдат. Последнее сообщение о судьбе корпуса относится к 1743 г., когда к власти опять пришел Хекимоглу Али-паша. В ходе его встречи с Бонневалем речь зашла о хумбараджи. Однако француз явно охладел к своему замыслу, поскольку его реализация не обеспечила ему достаточно высокого и устойчивого положения в османской столице. После смерти Бонневаля в 1747 г. под давлением янычар бомбардирские части были на довольно длительный срок упразднены, а школа закрыта. Изменившаяся внутренняя обстановка, связанная с временным усилением дворцовой клики, где особым влиянием пользовался глава «черных евнухов» султанского дворца (кызлар агасы) Хафиз Бешир-ага, также не благоприятствовала быстрому возрождению начинаний 20-30-х годов.

Тем не менее попытки реорганизации османской армии, вне зависимости от конечного результата, очень показательны как пример пробуждения интереса в среде столичной бюрократической элиты к достижениям христианского мира и готовности некоторых ее представителей использовать опыт европейцев. Особенно явственно данная тенденция проявилась в начинаниях периода Ляле деври (эпохи тюльпанов), которую большинство историков отождествляют с годами деятельности великого везира Ибрагим-паши Невшехирли (1718–1730). Действительно, он и некоторые близкие ему деятели Порты проявляли устойчивый интерес к военному опыту европейских держав, к их политической и культурной жизни. Именно в это время в среде столичной знати возникла мода на все европейское (алафранга). Впрочем, вряд ли можно определять хронологические рамки рассматриваемого явления датами правления султанов и великих везиров, ведь речь идет об идеях, получивших распространение, по крайней мере, в среде правящей верхушки империи. Показательно, что со свержением Ахмеда III, гибелью великого везира и некоторых людей из его окружения интерес столичной элиты к Европе не угас. Более того, попытки «европеизации» османского общества продолжались и при преемниках Ибрагима Невшехирли, причем в 30-е годы они осуществлялись более активно, чем в годы его везирата. Эти соображения позволяют определить время возникновения тенденции к заимствованию европейского опыта более широко — от Карловицких мирных договоров 1699 г., зафиксировавших начало отступления турок из Европы, до 1740 г., когда султан Махмуд I (1730–1754) своим декретом вынужден был провозгласить бессрочное действие льготных условий торговли («капитуляционных прав»), предоставленных Франции. Вскоре тот же принцип был распространен на торговлю с другими европейскими державами. Тем самым было фактически признано могущество Европы.

Переориентация внешней политики и возникновение Восточного вопроса

Активность «западников» и широта их интересов позволяют увидеть связь между модой «алафранга», нововведениями и изменениями во внешней политике Порты. Становление нового подхода к проблемам взаимоотношений Османской империи со странами Европы является еще одним выражением перемен, позволяющим связать в единую картину свидетельства подобного рода. Более того, само развитие событий на протяжении столетия дает основание говорить, что сановники Порты придавали большее значение новациям во внешней политике, чем в других сферах деятельности. Поэтому сдвиги в расстановке сил на международной арене были осмыслены раньше и полнее, чем существо процессов во внутренней жизни. Уже первым «западникам» было ясно, что немедленное перенесение европейских институтов на османскую почву чревато серьезными политическими осложнениями. Об этом говорит явная диспропорция между обилием проектов преобразований и малыми усилиями по их реализации. В подобных условиях единственной более или менее широкой областью их активности оставались международные отношения.

Российский дипломат А.М. Обрезков (1720–1787), опираясь на длительный опыт контактов с турецкими эркян-и девлет (государственными мужами), сформулировал основные положения, традиционно определявшие суть внешней политики Османской империи. На первое место он поставил положение о том, чтобы с «христианскими потентатами в союзы не вступать». Оно опиралось на общее убеждение, что основатели империи создали ее с помощью военной силы и религиозного рвения («имея в одной руке саблю, а в другой Алкоран»), а также на веру в «надмерное могущество империи их, и которая всякую державу покорить может без посторонней помощи». После Карловицкого мира части столичной бюрократической элиты стало ясно, что строить европейскую политику на подобных основах Порта вряд ли могла. Поэтому уже в первое десятилетие XVIII в. обозначилось их стремление к более обдуманным и осторожным действиям.

Между тем международная обстановка в Европе тех лет предоставляла немалые возможности для возобновления военных экспедиций. Так, после подписания Альтранштадтского мира (1706) между Карлом XII и саксонским курфюрстом Фридрихом Августом I, которого шведский король заставил отречься от польской короны и обещать покровительство лютеранам в Саксонии, резко обострились отношения между Австрией и Швецией из-за вопроса о положении протестантов. Многие европейские политики ожидали, что турки воспользуются этими осложнениями, а также начавшимся восстанием под руководством Ф. Ракоци в венгерских провинциях австрийского императора, чтобы взять реванш за поражение в войне 1684–1699 гг. и вернуть уступленные австрийцам земли. Однако Порта не спешила с объявлением войны, выжидая дальнейшего развития событий. Аналогичная ситуация сложилась после начала русского похода Карла XII. Она открывала заманчивые возможности для реализации агрессивных замыслов той части османской и крымской элит, которая придерживалась откровенно антироссийской позиции. К числу явных недоброжелателей России относился и Чорлулу Али-паша, занимавший в 1706–1710 гг. пост великого везира. Тем не менее он не принял предложений Карла XII о совместном выступлении. Его главный драгоман Александр Маврокордато в ответ на запрос российского посла П.А. Толстого (1645–1729) о возможности заключения военного союза между Османской империей и Швецией сослался на упомянутый выше основополагающий принцип внешней политики Порты, заявив, что такие соглашения не практикуются султанским правительством. Дм. Кантемир позже писал об Али-паше: «Он не любил русских и неоднократно старался им навредить, однако в то же время был приветлив с ними, поскольку боялся быть втянутым в войну, в которую его пытался вовлечь Карл XII… Он стремился к завоеваниям, но не хотел подставлять страну под угрозу потерять многое из-за надежд на завоевание малого. Это и сделало его таким противником войны; опыт последних войн убедил его в силе хорошо дисциплинированных христианских войск и в слабости огромных мусульманских армий».

Впрочем, внутренние проблемы, давление представителей военно-служилой знати и опасения народных бунтов время от времени заставляли Порту вновь обращаться к военным действиям. Таковы причины русско-турецкого конфликта 1710–1711 гг. и войны Османской империи против Венеции и Австрии в 1714–1718 гг. Новые территориальные потери, зафиксированные Пожаревацким миром, существенно усилили позиции сторонников более реалистического курса внешней политики. Его выразителями стали Ибрагим Невшехирли и Николай Маврокордато. Правда, в первые годы «Ляле деври» французские дипломаты еще рассчитывали на возможность нового австро-турецкого конфликта с целью возвращения Белграда и Темешвара. Поскольку великий везир не надеялся на силу своих войск, он попытался организовать антиавстрийскую коалицию в составе Франции, России и Османской империи. Важное место в этих замыслах отводилось посольству Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди во Франции. Неудачный исход переговоров в Париже и вовсе охладил Ибрагим-пашу к планам реванша.

Примерно с того же времени важной чертой внешнеполитического курса Порты стали усилия по нормализации отношений с основными противниками империи — Австрией и Россией. Сближение последних заставило Ибрагим-пашу Невшехирли заключить соглашение с Петербургом о разграничении российских и османских владений в Закавказье и отказаться от прямой конфронтации с Венским двором. Была и другая причина, вынуждавшая великого везира избегать конфликтов в Европе. Речь идет о восточном аспекте внешней политики Порты. Если соотношение сил на Западе было явно не в пользу Стамбула, то острый политический кризис в Иране в связи с фактическим крахом власти Сефевидов в 1722 г. создал благоприятную ситуацию для удовлетворения агрессивных замыслов тех, кто ратовал за продолжение завоевательных походов. Стамбул незамедлительно воспользовался положением, сложившимся в Иране, надеясь с помощью громких побед поднять авторитет правительства. Однако расчеты на легкий успех не оправдались. На смену первым удачам, обещавшим расширение сферы османского влияния на Кавказе и обильную добычу, к концу 20-х годов пришли поражения, ставшие губительными не только для тысяч солдат, но в конечном счете и для самого великого везира.

Начавшаяся в 1722 г. турецко-иранская война растянулась, с некоторыми перерывами, на 25 лет и привела к опустошению государственной казны, разорению многих районов Анатолии, способствовала росту сепаратизма в восточных провинциях. При объяснении причин продолжительности столь непопулярной в народе войны можно выделить два момента. Во-первых, правителям империи она была нужна, чтобы, в соответствии с советом А. Маврокордато, «неприятелей своих и неспокойствия духи было куда отдалить». Во-вторых, наличие «персидской войны» помогало Порте противостоять натиску своих ближайших союзников тех лет — Франции и Швеции, стремившихся вновь толкнуть Османскую империю на открытый конфликт с Россией и Австрией. Показательна позиция видного дипломата Мехмеда Саид-эфенди во время его посольства в Швецию в 1732 г. На обеде, данном королем в честь посла, речь зашла о турецко-иранской войне. Король предложил направить на помощь туркам 20–30 тыс. шведских солдат. Отвечая ему, «западник» Саид-эфенди вновь сослался на традиционные принципы османской внешней политики: «Как Вам известно, Османское государство в своих войнах не нуждается ни в чьей помощи, все наши завоевания и победы добыты нами с помощью собственных мечей. Вы, наши друзья, не должны утруждать себя ни материально, ни физически. Достаточно, что Вы оказываете нам моральную поддержку».

Попытки преемников Ибрагима Невшехирли, в частности Хекимоглу Али-паши, опытного политика и дипломата, неоднократно занимавшего пост великого везира (1732–1735, 1742–1743, февраль-май 1745 г.), принять более самостоятельное участие в европейских делах выявило слабое знание «министрами» Порты принципов и методов европейской дипломатии, что повлекло за собой крупные просчеты в оценке общей ситуации и намерениях отдельных держав. Следствием этих ошибок стала война с Австрией и Россией, от которой пытались удержать султана более осторожные политики. Тем не менее султанский двор поверил «внушениям» французского посла Вильнёва, что Россия при преемниках Петра I не в состоянии начать войну против Османской империи и что другие европейские державы до того не допустят. Габсбурги, по его утверждению, не осмелятся поддержать Петербург потому, что их руки связаны войной за Польское наследство. Париж же будет противодействовать австрийцам, пока не закончится русско-турецкий конфликт.

Ход военных операций быстро выявил несостоятельность заверений Вильнёва. После того как русские войска в 1737 г. оказались в Крыму, Порта была вынуждена предложить мирные переговоры. Несогласованность позиций союзников на Немировском конгрессе 1737 г. позволила османским делегатам уйти от принятия жестких требований русской стороны, сформулированных А.И. Остерманом. Поддержка посредника, французского посла, в ходе мирных переговоров под Белградом помогла Порте не только сохранить отвоеванные у австрийцев территории, но и свести на нет претензии России, несмотря на ее военные победы. Усердие Вильнёва Порте пришлось оплатить дорогой ценой. В 1740 г. султан, «во внимание к старинной дружбе» и «к недавно еще данным доказательствам особой искренности», возобновил, как уже отмечалось, все привилегии французским подданным, предоставленные им по раннее данным «капитуляциям». Однако если прежние подобные акты действовали в течение жизни тех правителей, которые их предоставляли, и даже могли быть ими же отменены, то Махмуд I дал обязательство от своего имени и за всех своих преемников не допускать никаких нарушений статей договора 1740 г.

После заключения Белградского мира османская правящая верхушка продолжила курс на активное участие в европейских делах, постепенно осваивая новые принципы дипломатии и отказываясь от традиционных представлений османских правителей, привыкших осуществлять свой курс, не связывая себя какими-либо обязательствами в отношении «врагов веры». Об этом свидетельствует заключение первых двусторонних договоров с христианскими государствами: вначале турецко-шведского оборонительного союза, затем турецко-неаполитанского (с Королевством обеих Сицилий) о дружбе и торговле. В первом случае французская дипломатия приложила большие усилия, чтобы «помочь» османским политикам преодолеть колебания и заключить союз, во втором она активно противодействовала, но султанский двор не посчитался с открытым заявлением Вильнёва о том, что подобная акция противоречит французским интересам. Еще большую самостоятельность проявила Порта, заключив «вечный мир» с Габсбургами в 1747 г. Его подписание не означало полного урегулирования отношений между двумя империями, но обозначило смену представлений в правящей верхушке о наибольшей угрозе Османской империи.

По существу «вечный мир» 1747 г. можно рассматривать как очень важный рубеж во внешней политике Порты. До этого времени основным противником считалась империя Габсбургов. В дальнейшем на первое место вышла Россия, а Габсбурги представляли угрозу для Порты лишь в качестве союзника Петербурга. Укрепление России, по мнению стамбульских властей, создавало грозную опасность, заключавшуюся не столько в устойчивом, но не очень эффективном австро-русском союзе, сколько в развитии тесных связей между Петербургом и балканскими народами, находившимися под османским владычеством. Подобные обстоятельства и заставляли Порту быть весьма осторожной в отношениях с российскими самодержцами и почти 30 лет избегать открытого столкновения. Восприятие султаном Махмудом I и его окружением новой ситуации хорошо раскрывается в одном из докладов переводчика российского посольства в Стамбуле Николая Буйдия, представленных в Коллегию иностранных дел в 1752 г. Автор отмечает, что султан «безпрестанно в сердце носит столь великий страх от России» из-за роста ее военного могущества. Поэтому он требует от великого везира «дабы всегда к российским делам употреблял разумные средства, которые бы не могли подать повод слышать оному султану несогласие с Россией».

Пересмотр прежних представлений о роли России в международной политике означал и изменение всей внешнеполитической доктрины. Это нашло свое выражение в повороте к развитию дружественных отношений с европейскими государствами, особенно с теми, которые находились в открытом конфликте с Россией — Швецией, Польшей, Пруссией. Одновременно османские дипломаты должны были искать союза с ведущими державами Европы тех лет, чьей целью было помешать расширению влияния Петербурга на международной арене. Чаще всего это была Франция, «издревле истинный Порты друг», но в ряде случаев Порта обращалась к Лондону. Так, после подписания 1 мая 1756 г. в Версале договора между представителями Франции и Австрии, Англия на какое-то время была признана главным инструментом, определявшим османскую политику в Европе. По совету британского посла Дж. Портера султанское правительство решило немедленно заключить с Данией договор о дружбе и торговле, против которого возражали австрийские и российские дипломаты в Стамбуле.

Замыслы и деятельность османской правящей верхушки во второй половине XVIII в. производят более противоречивое впечатление. Сообщения дипломатов из Стамбула в 50-60-е годы содержат мало упоминаний о мероприятиях, которые можно было бы рассматривать как продолжение новаций «эпохи тюльпанов». Основное внимание Порты переключилось на события внутренней жизни и прежде всего на усилия по сохранению контроля над провинциями, борьбу с мятежами и другими проявлениями недовольства политикой центрального правительства, а также на изобретение средств к пополнению истощенной казны. Современники пытались объяснить отмеченное обстоятельство пристрастиями нового султана Османа III (1754–1757). В отличие от своего предшественника он выступал как ревностный мусульманин и блюститель канонов империи. Выйдя, наконец, из внутренних покоев дворца, где он пробыл в заключении 50 лет, новый монарх произвел настоящую «революцию» в серале, сократив число придворных служителей, изгнав шутов и карликов, уволив прежних евнухов, приказав убрать из дворцовых помещений все «гяурские» украшения — картины, фарфор, часы, дорогие гобелены. При нем вновь стали строго следить за соблюдением запретов в отношении курения и вида одежды для немусульман, за правилами поведения женщин в общественных местах. Однако Осман III оставался на троне лишь три года и, следовательно, «переменчивость его нрава» вряд ли могла серьезно повлиять на политику Порты.

Значительно более интересной фигурой для того времени был Коджа Рагыб Мехмед-паша, ставший великим везиром при Османе и сохранивший свой пост при следующем султане Мустафе III (1757–1774). Многолетней службой в канцеляриях Порты, выполнением обязанностей реис-эфенди в 1741–1744 гг. и деятельностью в качестве провинциального губернатора он заслужил отменную репутацию. Коджа Рагыб-паша был также известен своей образованностью и назывался в числе лучших поэтов своего времени. Оставаясь на посту великого везира в течении семи лет (1757–1763), он сумел подчинить себе весь правительственный аппарат и умело противостоять интригам дворцовой партии, направляемой главой «черных евнухов». В более широком смысле можно считать везират Коджа Рагыба временем окончательного утверждения роли столичных бюрократов-риджалей в османской политической системе. Укрепление позиций бюрократической элиты сопровождалось новыми усилиями, направленными на повышение военного потенциала империи. Власти попытались восстановить деятельность инженерной школы (хендесхане). Традиционными стали султанские смотры войск, на которых проверялся уровень подготовки солдат.

Акции, инициатором которых выступал Коджа Рагыб-паша, демонстрировали верность принципам внешней политики 20-30-х годов. Для их правильной оценки важно учитывать, что Мустафа III предпочитал брать пример со своих предков, делавших ставку на военные действия, что и не удивительно для правителя, долгие годы остававшегося отрезанным от всякого участия в жизни страны. Поэтому Рагыб-паше неоднократно приходилось идти наперекор султану, доказывая преимущества дипломатических методов политики над военными. Так, осенью 1758 г. на одном из заседаний Дивана рассматривалась возможность объявления войны России, которая вела в то время военные действия против прусского короля Фридриха II. В противовес султану, считавшему, что нужно принять все меры, дабы сорвать наступление русских войск в Пруссии, партия великого везира, по свидетельству А.М. Обрескова, доказывала, что в интересах империи «оставить христианские державы между собой разорятца и ослабевать», иначе «оные примирятца, следственно Порта найдется в весма тяжкой и многим опасностям подвергшейся войне». После побед русских войск под Цорндорфом и Кунерсдорфом положение прусского короля стало критическим. Именно в это время в Стамбуле по инициативе английских дипломатов начались переговоры о турецко-прусском соглашении. В марте 1761 г. они завершились подписанием согласованного документа, антироссийского по своей направленности. Однако его реальную значимость не следует преувеличивать. Вопреки всем домогательствам эмиссаров Фридриха о заключении «наступательного или, по крайней мере, оборонительного союза», великий везир согласился лишь на трактат «дружбы и коммерции» по образцу акта, заключенного ранее с Данией. Объясняя смысл позиции Коджи Рагыба, А.М. Обресков отмечал, что тот «простым трактатом дружбы Порту ничем не компрометирует». Готовность великого везира пойти на заключение договора, по мнению русского дипломата, определялась его желанием заставить прусского короля продолжать войну как можно дольше. Такого же мнения придерживались в Петербурге. Н.И. Панин, ставший в 1763 г. ближайшим советником Екатерины II по внешнеполитическим делам, отмечал, что «король прусский знает из союзов других держав, сколь мало оне из того получили действительной пользы от турок».

О правоте выводов А.М. Обрескова свидетельствует еще один эпизод, связанный с Семилетней войной. С 1760 г. в переписке между Фридрихом II и Портой обсуждался вопрос о возможности выступления турок против Австрии. В порядке компенсации Берлин обещал содействовать возвращению туркам Темешвара и Петервардена. Однако к лету 1762 г. стало ясно, что Порта вовсе не готовилась к войне. Те военные приготовления, которые открыто осуществлялись в европейских провинциях империи, совсем не означали, что османские правители собирались выступать против австрийцев. Тот же Обресков расценил их как «позолоченную пилюлю», которую Порта приготовила для Фридриха, ибо в Стамбуле хотели провести лишь демонстрацию «для устрашения Венского двора» в надежде заполучить утраченные крепости, «не обнажая сабли». Такая «пилюля» предназначалась не только для Пруссии, но и для Мустафы III. Затеянные маневры были, несомненно, созвучны его воинственному («марциальному») духу. Они не произвели слишком большого впечатления на Венский двор, который отказался уступить захваченные города на австро-турецкой границе. Более того, они ничего не изменили в «миролюбительных сентиментах» Порты, но избавили великого везира от «навлекания на себя какого нарекания».

Коджа Рагыб умер, оставаясь, вероятно, в уверенности, что его курс на дипломатическую игру и использование взаимного соперничества европейских держав дает османскому обществу достаточную возможность адаптироваться к новым условиям существования. Однако реальных плодов этот курс не принес. Время, когда Порта могла бы попытаться применить европейский опыт для реорганизации своих политических институтов, особенно армии, было упущено. С окончанием Семилетней войны стала ясна несбыточность надежд на то, что Османскую империю по-прежнему будут «содержать в почтении». Чем активнее Порта стремилась включиться в «концерт» европейских держав, тем больше зависела от противоречий, которые разделяли его участников. Внешняя политика теряла свою самостоятельность, все больше подпадая под влияние противников растущего влияния России. В итоге сама логика выбора османской элитой сторонников («своих») и противников («чужих») в Европе привела к новой русско-турецкой войне 1768–1774 гг.

Побуждаемая Францией, Порта вмешалась в польские дела, мобилизовав огромную армию. Однако война показала явную неготовность империи к боевым действиям. Она вскрыла качественную отсталость турецких войск с точки зрения организации, уровня материально-технического оснащения и состояния военных знаний. На первом же военном совете великий везир признался, что ничего не понимает в военном деле. Не лучше были и другие военачальники, преуспевшие в основном в казнокрадстве. Уже в 1771 г. под влиянием тяжелых поражений в Крыму и на Дунае в армии началось повальное дезертирство. Втянувшая Порту в войну Франция по существу ничем не помогла ей. Военные победы России оказали большое влияние на пробуждение национального самосознания в среде немусульманского населения Балкан, вселив в него надежду на скорое избавление от чужеземного господства. Появление в Средиземном море небольшой русской эскадры под командованием адмирала Г.А. Спиридова стало сигналом для восстания греческого населения Морей в 1770 г. Оно было подавлено, но показало, что идеи борьбы за свободу уже довольно глубоко проникли в сознание балканских народов.

Завершивший войну Кючук-Кайнарджийский мирный договор 1774 г. имел важное значение как для России, так и для Османской империи. Он предоставил России право торгового судоходства по Черному морю и торговые льготы российским купцам. Крым был объявлен независимым от Стамбула. Правители России получали право покровительства молдавским и валашским господарям и православной церкви в султанских владениях. Поражение в войне со всей остротой поставило перед османскими властями вопрос о будущем империи и дало толчок новым проектам и программам преобразований. Наиболее дальновидные реформаторы во главе с великим везиром Халилом Хамид-пашой (1736–1785), наряду с осуществлением начальных шагов по реорганизации армии, выступили за более серьезные перемены, в частности за ликвидацию сипахийской системы и реорганизацию янычарского корпуса. Стремясь заручиться поддержкой европейских держав, сторонники нововведений закрывали глаза на то, что для Франции и других западных государств помощь реформаторам была лишь прикрытием их политики, направленной на усиление своих экономических позиций и политического влияния на Ближнем Востоке.

Те перемены в социальной структуре османского общества, которые происходили на протяжении столетия, и те нововведения, что начали осуществлять османские реформаторы на рубеже 80-х годов, вряд ли серьезно повлияли на религиозно-этнические символы идентичности, определявшие сознание разных народов империи. Действия правящей верхушки и реакция на них горожан и сельских жителей по-прежнему диктовались категориями религиозного сознания (мир ислама — христианский мир). Их сохранению способствовало существование тех традиционных институтов, за упразднение которых выступили сторонники преобразований. Их противники умело использовали недовольство народа ухудшением материального положения в годы войны. Присоединение Крыма к России в 1783 г. стало сигналом к началу выступлений в Стамбуле против реформаторов, задумавших, по мнению их участников, погубить империю, войдя в сговор с «гяурами». В 1785 г. Халил Хамид-паша был свергнут, а затем казнен вместе с группой своих сторонников. Новые руководители Порты решили бороться за возвращение Крыма и в 1787 г. объявили войну России. После ряда сокрушительных поражений от русских войск Порте пришлось вновь запрашивать мира. С заключением Ясского мира 1792 г., который подтвердил ранее подписанные российско-османские соглашения и установил новую границу между Россией и Османской империей по Днестру, совпало и значительное усиление роли Восточного вопроса в международных отношениях.

Существо этой проблемы выступает как совокупный результат экономических, социально-политических и этнорелигиозных перемен, связанных с вовлечением Османской империи в мировую экономическую систему. Возникновение Восточного вопроса в середине XVIII в. отчасти связано с обострением соперничества европейских держав за преобладающее влияние на Балканах и Ближнем Востоке, отчасти с возрастающей ролью России на международной арене и распространением в среде балканских народов идей освободительного движения, успех которого напрямую связывался с военными победами России. Само ее вступление в данную сферу международной политики, вероятно, было связано с преувеличенной оценкой степени слабости Османской империи в окружении Екатерины II, отразившейся в известном «Греческом проекте». Политическая комбинация, положенная в основу проекта, была явно неосуществима, но ее выдвижение помогло Петербургу реализовать свой план присоединения Крыма. Именно поэтому Ясский договор, предусмотревший окончательное включение Крыма в состав России, вызвал резкую активизацию дипломатической активности европейских держав, выступавших против усиления влияния российской дипломатии в Восточном вопросе. В Париже и других западных столицах заговорили о «русской угрозе» территориальной целостности Османской империи.

Османским ответом на эти предсказания можно считать реформы, предпринятые в 1792–1793 гг. новым султаном Селимом III (1789–1807). Основная цель преобразований, получивших название низам-и джедид (обновленный порядок), состояла в укреплении центральной власти за счет воссоздания боеспособной и сильной армии. Подобные идеи были не новы, их пытались осуществить и предшественники Селима. Подобно им реформаторы из окружения молодого султана стремились усилить армию за счет создания регулярных, по-европейски обученных частей. Для проведения подобных начинаний были приглашены иностранные инструкторы, главным образом французские офицеры и военные инженеры. Выполнение задуманных проектов было возможным лишь в условиях сохранения мирных отношений с Россией и Австрией. Поэтому последнее десятилетие XVIII в. было отмечено тенденцией на укрепление и развитие русско-турецких и австро-турецких связей. Благодаря усилиям миссии М.И. Кутузова в Стамбуле был погашен острый конфликт между султанским двором и Веной. В свою очередь, Порта решительно отказалась выступить с враждебным демаршем по поводу второго раздела Польши. Охлаждением франко-турецких отношений воспользовался Наполеон, который выдвинул идею захвата Ионических островов и побережья Адриатического моря, а затем возглавил высадку французского экспедиционного корпуса в Александрии. Оккупация Египта привела к разрыву франко-турецких отношений, заставив Порту искать поддержки у Павла I. Выражением этих перемен стал союзный договор между Россией и Османской империей, подписанный 3 января 1799 г. Петербург обещал своему новому союзнику военную помощь в 12 линейных кораблей и 75–80 тыс. солдат. Порта обязалась открыть проливы для прохода российской эскадры Ф.Ф. Ушакова. Договор оказался недолговечным, но для историков он важен тем, что впервые показал возможность кардинально иного курса международной политики Порты и значение проблемы проливов для русско-турецких отношений.

Итоги столетия

Целое столетие отделяет проход эскадры Ушакова через проливы от появления первого российского военного корабля у берегов Босфора. Такой длительный срок понадобился османской правящей верхушке для осознания перемен в самой империи и в мире. Медленное осмысление изменившихся возможностей государства и его роли на международной арене определялось прежде всего прочностью архетипов традиционного сознания, ориентированного на религиозные приоритеты и на веру в военную мощь и неисчерпаемость человеческих и материальных ресурсов державы. Наряду с этим обстоятельством нужно учитывать и другие факторы. К числу таковых следует отнести начавшееся вовлечение империи в мировую экономическую систему в качестве ее периферийного компонента. Разумеется, ни сельское хозяйство, ни городское производство в османских землях еще не были готовы к функционированию в рамках капиталистического рынка. Однако социально-экономические последствия данного процесса проявились в XVIII в. в явной неравномерности наступления перемен в разных подсистемах османского общества, что и определило кризисное состояние всего организма. Ранее всего они выявились в сфере материального производства, позже — в области социально-политических отношений. Менее всего оказалась задета духовная жизнь, о чем можно судить не только по состоянию литературы и искусства, но и по замедленной реакции правящей элиты на новые явления в османской действительности. Наличие подобных диспропорций и породило социально-политический кризис в империи. Поскольку предсказания о ее скорой гибели не подтвердились, существо процессов, переживаемых в рассматриваемый период, можно определить как «выравнивание», по крайней мере частичное, диспропорций, возникших между отдельными сферами общественной жизни. Направленность подобных усилий лучше всего демонстрируют реформаторские начинания, предпринятые при Селиме III и показавшие их ориентацию на западные институты. Попытки их осуществления показали, что преодоление кризиса достигается дорогой ценой, ибо занимает длительное время и сопровождается большими потерями. Тем не менее, дав толчок переменам, кризис, в конечном счете, содействовал более устойчивому функционированию всей общественной системы. С его помощью были обеспечены необходимые ресурсы для дальнейшего существования империи, чего современники не могли предвидеть.

Историки говорят о «коротких» и «длинных» веках, не совпадающих с хронологическими. Так, одни пишут о «коротком XX веке» (1914–1991), другие — о «длинном XVI веке» (1453–1648). В истории Британской империи эпоху 1689–1815 гг. можно назвать «длинным XVIII веком»: империя ковалась прежде всего в войнах с Францией, а как раз на этот период пришлась англо-французская «вторая Столетняя война» (термин британского геополитика Дж. Р. Сили).

Если бы европейцам, современникам англо-голландских войн и английской «Славной революции», сказали, что в начале XIX в. Англия (в виде Великобритании) станет гегемоном не только европейской, но и мировой системы, владычицей морей и «мастерской мира», а XIX в. будет именоваться британским, они едва ли поверили бы в такую перспективу. В последней четверти XVII в. — в эпоху блестящей и могучей Франции Людовика XIV — об этом трудно было и подумать.

Метаморфоза произошла за какие-то полтора столетия — миг в масштабе истории. И именно XVIII столетие подготовило эту метаморфозу. В «длинном XVIII веке» англичане/британцы разработали и противопоставили миру целый ряд принципиально новых технологий, причем собственно технические были далеко не главными. Речь идет прежде всего о финансово-экономических, военно-морских и организационно-управленческих технологиях, в развитии которых они не просто опередили мир, но в чем-то даже «забежали» в XIX в., и с этой точки зрения их успешная экспансия в XVIII в. приобретает черты «вторжения из будущего» — того будущего, где Великобритания раньше других станет «обществом профессионалов», использующих в качестве организационного оружия не только силу, но и то, что М. Фуко назвал «властью-знанием».

На рубеж XVII–XVIII вв. приходится один из хроноразделов в истории мировой капиталистической системы. Согласно схеме одного из сторонников мир-системного подхода американского историка И. Валлерстайна, эта эпоха была периодом упадка гегемонии Нидерландов и начала борьбы двух новых претендентов на гегемонию — Англии (с 1707 г. Великобритании) и Франции. Пик голландской гегемонии пришелся на 1618–1652 гг., а начало ее упадка ознаменовала первая англо-голландская война (1652–1654), основной причиной которой было принятие парламентом Английской республики Навигационного акта 1651 г. (разрешившего ввозить в Англию иностранные товары только на судах Англии или стран-импортеров). К концу XVII в. Нидерланды серьезно ослабели под военными ударами Англии на море и Франции на суше, а также в результате протекционистских мер обеих держав.

В это же время, согласно теории системных циклов накопления другого представителя мир-системного подхода, Дж. Арриги, подходила к концу первая фаза голландского цикла накопления (конец XVI — конец XVIII в.) — фаза материальной экспансии (когда денежный капитал приводит в движение растущую массу товаров); вскоре она сменится второй, завершающей, фазой — «финанциализации» (когда денежный капитал освобождается от своей товарной массы и дальнейшее накопление происходит посредством финансовых сделок).

С середины XVIII в. стартует следующий цикл накопления — британский (середина XVIII — начало XX в.), а точнее его материальная фаза, фаза подъема. Каждый новый цикл накопления (в схеме Дж. Арриги их четыре: генуэзский, голландский, британский, американский) отличался от предыдущего интернализацией (обращением вовнутрь) какого-то вида издержек, которая резко сокращала зависимость субъекта накопления от внешнего мира. Если голландская буржуазия осуществила интернализацию оборонных издержек (ей, в отличие от генуэзцев, уже не приходилось покупать военную защиту у крупных государств, так как Нидерланды сами были одним из них), то британской буржуазии беспрецедентный контроль над трудовыми и природными ресурсами позволил интернализовать производственные издержки. Благодаря этому капитализм превратился в способ производства в строгом смысле слова, т. е. обрел адекватную ему производственную основу — индустриальную систему производительных сил.

Одним из ключевых факторов (и одновременно результатов) успеха Великобритании в достижении военно-политической гегемонии и экономического господства была ее мировая империя — крупнейшая в истории человечества.

В настоящем кратком очерке истории Британской империи в XVIII в. будут затронуты общие вопросы ее политико-экономического развития, вопросы англо-французской борьбы за гегемонию, формирования основных зон Британской империи (Америка, Индия), перехода от первой Британской империи ко второй.

Империя в начале «длинного XVIII века»

К рубежу XVII–XVIII вв. заморская Британская империя состояла из одиннадцати колоний на восточном побережье Северной Америки: Нью-Хэмпшира, Массачусетса, Род-Айленда, Коннектикута, Нью-Йорка, Нью-Джерси, Пенсильвании, Мэриленда, Дэлавера, Виргинии, Каролины (в 1712 г. ее разделят на Северную и Южную Каролину, в 1732 г. возникнет Джорджия), а также Британского Гондураса и ряда островов в Вест-Индии, крупнейшими из которых были Ямайка и Барбадос. В 1700 г. площадь заморской империи равнялась 19 тыс. кв. миль, а численность ее населения — 400 тыс. человек. В историографии период истории Британской империи с 1607 г. (основания первой колонии — Виргинии) до 1783 г. (отделения тринадцати североамериканских колоний) принято считать эпохой первой империи.

В этническом отношении первая Британская империя была по преимуществу белой англосаксонской: население североамериканских колоний насчитывало около 250 тыс. человек, вест-индских — около 150 тыс. (правда, здесь не менее двух третей населения составляли негритянские рабы, на континенте их доля была существенно меньше).

Структура имперского управления была следующей. Роль министерства колоний играл Совет по торговле, подчинявшийся Тайному совету во главе с королем. Исполнительной властью в каждой колонии обладал назначаемый из Лондона губернатор и совещательный орган — колониальный совет (он же выступал в роли верхней палаты законодательного органа и апелляционного суда); законодательная власть находилась в руках представительного органа — ассамблеи, депутаты которой избирались свободными колонистами на основе высокого имущественного ценза. Принимаемые ассамблеей законы подлежали одобрению короной. Стержнем политической жизни колоний почти с момента их возникновения была постоянная и повсеместная конституционная борьба ассамблей с губернаторами за расширение сферы предметов ведения и в конечном счете за полную законодательную автономию. К середине XVIII в. эта борьба в целом увенчается успехом: ассамблеи сосредоточат в своих руках всю реальную власть в колониях, главным образом благодаря контролю над их финансами: у королевской администрации в Америке не было достаточных источников дохода, и регулирование их жалований служило ассамблеям действенным рычагом давления.

В 1688–1689 гг. в Англии произошла «Славная революция»: политические партии вигов и тори объединились и свергли короля Якова II Стюарта, проводившего курс на установление режима личной власти. На престол вступили зять Якова статхаудер Нидерландов Вильгельм Оранский и дочь Якова Мария. Главным политическим результатом «Славной революции» было установление в Англии парламентской монархии. Столь важное конституционное изменение не могло не оказать воздействия на империю.

Яков II стремился выстроить вертикаль личной власти не только в метрополии, но и в колониях. Поэтому, узнав о его свержении, североамериканские колонии тоже восстали и свергли губернаторов Якова. Новая власть в Англии была вынуждена пойти колонистам на конституционные уступки: распространить избирательное право в Массачусетсе на всех фригольдеров колонии, восстановить отмененные Яковом хартии Род-Айленда и Коннектикута, благодаря чему они стали самыми автономными территориями империи.

После «Славной революции» в Америке выделяют два типа отношений метрополии с колониями — вест-индский и североамериканский. Первый тип определяли интересы крупных сахарных плантаторов. После 1689 г. они вернули себе контроль над политической и социальной сферой жизни островов, отнятый Яковом. В то же время оборона островов всецело зависела от королевского флота, они нуждались в гарнизонах на случай восстания рабов, и их монокультурная сахарная экономика была крепко привязана к экономике метрополии; все это усиливало зависимый статус Вест-Индии. Экономически более самодостаточные колонии Северной Америки, напротив, стремились уменьшить зависимость от Лондона. Послереволюционное урегулирование лишь укрепило их уверенность в собственных силах.

Территориально экономическая система первой Британской империи представляла собой два торговых треугольника: Великобритания — Западная Африка — Вест-Индия и Великобритания — Западная Африка — Северная Америка. Кроме того, две группы американских колоний торговали между собой. Британцы экспортировали в Африку ткани, мушкеты, порох, безделушки, которые выменивали на рабов, золото и слоновую кость. Трансатлантическая работорговля была исключительно прибыльным занятием, и еще с 70-х годов XVII в. английские купцы лидировали в ней, обогнав голландцев. Они перевозили рабов в английские колонии в Америке, откуда около четверти (нелегально) продавали в испанские и французские колонии.

Главным продуктом английской Вест-Индии был сахар. К середине XVIII в. он вышел на первое место по стоимости во всем импорте Великобритании и удерживал его примерно до 1825 г., когда был оттеснен хлопком. Благодаря этому Вест-Индия экономически была наиболее ценной частью империи. При столкновении экономических интересов производителей и купечества Вест-Индии с интересами аналогичных слоев Северной Америки парламент неизменно отдавал приоритет первым. Показательно, что в конце XVII в. стоимость английского импорта с Барбадоса вдесятеро превышала таковую из всей Новой Англии. Таким же было соотношение долей этих территорий в английском экспорте; правда, с ростом населения колоний Северной Америки к 70-м годам XVIII в. они станут для метрополии намного более ценным рынком сбыта промышленной продукции.

Важными статьями экспорта Вест-Индии служили и побочные продукты переработки сахарного тростника — ром и патока. Другими экспортными культурами были табак, индиго, хлопок-сырец, с 30-х годов — кофе.

Северная Америка экспортировала табак, зерно, хлеб, скот, рыбу, судостроительные материалы (лес, смолу, деготь), но ее экономика была значительно меньше ориентирована на экспорт, чем в Вест-Индии (значительная часть колоний континента находилась в умеренной климатической зоне, а значит, немалая доля их продукции была неинтересна Англии).

Львиную долю импорта всех колоний составляла продукция английской мануфактуры (сукно, предметы одежды и мебели, стекло, зеркала и т. д.). Хотя во внешней торговле Англии доля колоний в 1700 г. составляла всего 20 %, росла она весьма быстрыми темпами и для развития английской экономики имела стратегическое значение.

Головным органом империи не случайно был Совет по торговле: метрополия стремилась прежде всего обеспечить себя сырьем и рынками сбыта. Законодательной основой ее деятельности служили Торговые акты — ряд меркантилистских законов, принятых парламентом в середине XVII — середине XVIII в.: они были направлены на превращение империи в закрытый торговый блок, чтобы свести к минимуму отток из нее драгоценных металлов (торговая политика, характерная для всех колониальных империй раннесовременной Европы). Первыми в череде Торговых актов были Навигационные акты 1650 и 1651 гг. Согласно первому из них, парламент утвердил свое право запрещать колониям вести торговлю с любыми странами, кроме метрополии. Согласно второму, как сказано выше, иностранные товары разрешалось ввозить в Англию и ее колонии только на английских судах или судах страны-импортера (мера против посреднической торговли голландцев).

Одним из ключевых понятий имперской экономики рассматриваемого периода являлись так называемые «перечисленные товары», т. е. наиболее ценные статьи колониального экспорта, подлежавшие вывозу только или по преимуществу в метрополию. С ростом нужд английской мануфактуры и таможенных поступлений парламент расширял список таких товаров. В него постепенно включили сахар, табак, хлопок-сырец, индиго, красильное дерево, патоку, судостроительные материалы, медь, меха, кофе, гвоздичный перец, шелк-сырец, шкуры, железо. Колонисты протестовали против принудительного сужения рынков сбыта своей продукции, но Лондон отвечал, что их требования противоречат интересам метрополии. Американцам оставалось вести контрабанду.

Своеобразным экономическим придатком Британской империи этого времени можно назвать азиатские фактории основанной в 1600 г. английской Ост-Индской компании, которая по королевской хартии обладала монополией на торговлю Англии с Востоком. Центром деятельности Компании была Индия, откуда англичане вывозили хлопчатобумажные и шелковые ткани, перец, индиго, селитру и шелк-сырец. Экономисты Компании (Томас Ман, 1571–1641) сделали важный шаг в развитии меркантилизма, доказав, что для экономики страны пагубен не всякий экспорт серебра, а лишь такой, который не ведет к возмещению объема драгоценных металлов (переход от теории денежного баланса к теории торгового баланса). Компания впервые в истории Англии втянула ее в многостороннюю торговлю: приобретала в Нидерландах испанские риалы, закупала на них в Азии товары и выгодно сбывала их в Европе. Баланс торговли Англии с Азией действительно был отрицательным (до промышленной революции англичане мало что могли предложить самодостаточным азиатам), зато его более чем окупал положительный баланс торговли с Европой.

Ост-Индская компания вносила немалый вклад в экономику империи благодаря не только накоплению капитала, но и реализации азиатской продукции в американских колониях и на побережье Африки (индийские ткани составляли до трети товаров, которые английские работорговцы привозили для бартерного обмена). Правда, уже к концу XVII в. ввозимые Компанией индийские ткани составили серьезную конкуренцию отечественной мануфактуре, и в 1700 г. парламент запретил англичанам носить импортный крашеный коленкор и шелк, а в 1720 г. — и белый коленкор.

Начало «второй Столетней войны»

Первым этапом «второй Столетней войны» были Девятилетняя война (1689–1697 гг., в рамках войны Аугсбургской лиги) и война за Испанское наследство (1702–1713).

Франция приступила к строительству своей империи примерно в одно время с Англией: ко второй половине XVI в. относится проникновение французов в Америку, а к началу XVII в. систематическая колонизация Новой Франции (Канады) и основание владений на Антильских островах. Однако вследствие социально-экономической отсталости метрополии и скованности частной инициативы французская колонизация шла намного медленнее английской.

В последней трети XVII в. благодаря реформам Ж.-Б. Кольбера (1619–1683), генерального контролера (с 1665 г.) и морского министра (с 1669 г.), Франция совершила экономический и военно-политический рывок. Правительство ввело протекционистские тарифы, защищая свою мануфактуру от голландской конкуренции, и построило мощный военно-морской флот.

В результате в Девятилетнюю войну Франция бросила вызов Англии в ее собственной стихии, на море, и даже поначалу добилась крупного успеха — победы при мысе Бичи-хед у южного побережья Англии (1690). Людовик XIV готовил десант для вторжения в Англию, но его замысел потерпел неудачу, так же как аналогичные проекты до и после него (испанская Армада 1588 г., Булонский план Наполеона и операция Гитлера «Морской лев»). Французы не сумели развить успех, так как в 1692 г. англичане наголову разгромили их флот при Ла Уг (полуостров Котантен). После этого поражения Франция отказалась от широкомасштабного использования флота и впредь основное внимание в морских войнах с Великобританией уделяла крейсерским операциям (так же поступит Германия в XX в.).

Эпоха войн, начавшаяся в 1689 г., резко отличалась от предыдущих интенсивностью и «тотальностью» в современном смысле: экономики главных государств-соперников в значительной степени работали на нужды армии. При заключении Рисвикского мира 1697 г. впервые в европейской истории позицию держав в большей степени определял их материальный потенциал, чем захваченные в ходе войны города и территории.

Продолжением Девятилетней войны стала война за Испанское наследство: Людовик XIV хотел поставить под контроль Испанскую империю. Однако сил для борьбы с объединенной Европой ему не хватило. По Утрехтскому миру 1713 г. Великобритания сохранила за собой захваченные испанские Гибралтар и Минорку и французскую колонию Акадия (стала Новой Шотландией); французы признали исключительные права британцев на Ньюфаундленд с его богатейшим ареалом промысла трески и территории вокруг Гудзонова залива, которые осваивала английская компания по торговле пушниной. Поражение имперских амбиций Франции подчеркнул факт передачи британским купцам права асьенто — монопольного снабжения африканскими рабами испанских колоний в Америке. Великобритания стала сильнейшей морской державой, а Франция утратила роль политического гегемона Европы, каким была с Вестфальского мира 1648 г.

Как Франция на рубеже XVII–XVIII вв. стояла перед выбором: развивать флот или быть по преимуществу континентальной державой, — так и Англии пришлось выбирать: развивать армию или быть прежде всего морской державой? Здесь спорили две школы военно-стратегической мысли, причем за стратегическим спором стоял экономический. Представители первой утверждали, что сухопутные войны ведут к высоким налогам, а это косвенно вредит торговле. Представители второй опасались, что отказ от участия в европейских войнах позволит Франции втянуть в свою орбиту другие государства и исключить Англию из торговли с континентом, введя общеевропейскую тарифную систему.

Англия также попробовала свои силы и в сухопутной войне: впервые после первой Столетней войны на континенте сражался ее крупный экспедиционный корпус. Представители обеих противоборствующих школ были правы по-своему: угрозу, о которой предупреждала континентальная школа, попытается осуществить Наполеон (континентальная блокада). Однако ресурсы Великобритании были небезграничны, ей приходилось определять свои приоритеты, и она остановила выбор на флоте. Отныне и до войны на Пиренейском полуострове с Наполеоном преобладающей линией британской внешней политики будет так называемая стратегия «голубой воды»: активное освоение заморских территорий при стремлении свести к минимуму вмешательство в континентальной Европе (правда, здесь с 1714 г. мертвым грузом на британцах висел Ганновер, династия которого правила в Великобритании в 1714–1901 гг.).

После войны за Испанское наследство на тридцать лет наступило затишье: антагонисты восстанавливали силы для новых схваток, которые объективно были неизбежны. К 40-м годам XVIII в. Франция стала наиболее опасным торговым конкурентом Великобритании. Один французский Сан-Доминго производил сахара больше, чем все острова Британской Вест-Индии. Все ближе подходили друг к другу цепи британских и французских фортов в Северной Америке. Острой была и конкуренция Ост-Индской компании с французской Компанией Индий в Азии.

Второй этап англо-французских войн включил войну за Австрийское наследство (1740–1748) и Семилетнюю войну (1756–1763), которую в историографии часто называют подлинной первой мировой: впервые полномасштабные боевые действия между главными соперниками шли и в европейских водах, и в Америке, и в Индии.

Как и на предыдущем этапе, первая война не разрешила противоречий между воюющими державами и, чтобы чаша весов склонилась в пользу одной из сторон конфликта, понадобилась вторая — Семилетняя. На втором этапе британцы не воевали в континентальной Европе сами, а платили военную субсидию своим сухопутным союзникам — сначала Австрии, затем Пруссии.

Семилетняя война стала для страны самой дорогостоящей и тяжелой, но переломной в англо-французской борьбе за гегемонию. Главным архитектором победы британцев считается военный министр Уильям Питт Старший, фактический глава правительства в 1757–1761 гг., выдающийся организатор, превративший верфи королевского флота в крупнейшее предприятие в мире.

В 1759 г. генерал Дж. Вулф обеспечил взятие центра Новой Франции — Квебека (сам он погиб за пять дней до сдачи города). В том же году одна французская эскадра была разгромлена адмиралом Э. Боскауэном в бухте Лагуш у южного берега Португалии, а другая адмиралом Э. Хоуком в бухте Киберон у бискайского побережья Франции. В 1760 г. британцы разбили основные силы французов в Южной Индии. Семилетняя война закончилась полным поражением Франции и ее союзницы Испании. По Парижскому мирному договору 1763 г. Франция уступила Великобритании Канаду (Квебек), несколько островов Вест-Индии и Сенегал и обязалась не восстанавливать укреплений в индийских факториях.

В историографии существует дискуссионная точка зрения, согласно которой благодаря победоносной Семилетней войне характер Британской империи начал меняться: ее торговая природа стала уступать место политической. Хотя сторонники этой точки зрения (американские историки Л.Г. Джипсон и Ч.М. Эндрюз) остаются в меньшинстве и большая часть специалистов настаивает на преемственности развития империи до и после Семилетней войны, в контексте этой дискуссии имеет смысл обратить внимание на спор «Канада или Гваделупа?», разгоревшийся в Лондоне при обсуждении условий Парижского мира.

Одни британские политики настаивали на том, чтобы забрать у побежденной Франции огромные пространства Квебека, тогда как другие мечтали прибрать к рукам все ее владения на Антильских островах: эти владения были невелики, но производили ценные экспортные культуры. В конце концов возобладала точка зрения Питта Старшего, выступавшего за экспансию в Северной Америке. Известный французский историк Ф. Бродель объяснял это решение лоббированием британских вест-индских плантаторов, которые не хотели появления конкурентов во внутриимперской торговле. Вместе с тем заставляет задуматься мнение немецкого историка середины XX в. Л. Дехийо, считавшего, что при заключении мира 1763 г. над идеей простой торговой и налоговой эксплуатации колоний взяла верх мощная новая империалистическая тенденция; возникло понятие мировой морской империи. Подход британцев контрастировал с подходом французов. Так, Вольтер пренебрежительно заметил, что Франции нет нужды держаться за Канаду: ведь это лишь «несколько арпанов покрытой снегом земли».

Победу Великобритании в конечном счете обеспечило превосходство ее государственной кредитной системы и военно-морского флота. Во Франции, несмотря на кажущееся всесилие государства, не существовало централизованной системы государственных финансов, подобной британской, а основным механизмом налогообложения служили сравнительно неэффективные откупа. В Англии же после «Славной революции» началась «финансовая революция» конца XVII — первой половины XVIII в. (термин специалиста по экономической истории П. Диксона). В 1693 г. был законодательно введен национальный долг, а в 1694 г. основан Английский банк — первый в истории частный акционерный банк с правом выпуска банкнот. Весь свой капитал (1,2 млн ф. ст.) он предоставил в виде бессрочного займа правительству, которое взамен отдало банку часть таможенных поступлений и обещало держать в нем все свои средства.

Эти реформы заложили основы финансовой мощи Великобритании в последующие два столетия. Впервые в истории созданные в виде банкнот деньги оставались стабильными, что привело к значительному росту их предложения без существенного роста инфляции. Помимо прочего существование защищенной от произвольного вмешательства стабильной валюты открыло дорогу промышленной революции. Созданию Английского банка способствовали голландские инвестиции, которые потекли в страну после «Славной революции» и личной унии с Нидерландами. Британский цикл накопления капитала плавно вырос из предыдущего: в фазе финанциализации голландского цикла (по схеме Дж. Арриги) именно Англия стала главным объектом помещения голландского капитала. Аналогичный Английскому Французский банк появится только в 1800 г.

Кроме того, в XVIII в. британцы платили примерно вдвое больше налогов, чем французы. При этом налоги не вызывали такого недовольства, как во Франции: они вводились парламентом (представительным органом), и многие из них были косвенными, малозаметными для населения. Так Великобритания стала «фискально-военным государством», способным собирать на военные нужды крупные суммы денег, причем главным образом путем долгосрочных займов под низкие проценты.

Превосходство британской кредитной системы продемонстрировал общеевропейский финансовый кризис 1720 г. — первый кризис современного типа, вызванный крахом спекулятивной аферы Джона Лоу во Франции и Компании Южных морей в Великобритании. Если Великобритания преодолела последствия кризиса достаточно быстро, то Франция так и не оправилась от него вплоть до революции.

Финансовая мощь Великобритании стала решающим фактором в обретении военно-морского превосходства. Например, в 1702 г. британский флот насчитывал 124 линейных корабля, французский — 96; в 1744 г. соответственно 107 и 46. Кроме того, сказалось превосходство британцев в управлении флотом, технике и тактике, а также профессионализм офицеров и команд. Вообще, как выразился военно-морской историк Н. Роджер, учреждения британского флота во многих отношениях представляли собой островки XIX в. в XVIII в., причем они в немалой степени стимулировали развитие и интеграцию национальной экономики в целом.

Начало покорения Индии

Одним из важнейших результатов англо-французских войн 40 — начала 60-х годов XVIII в. было начало покорения Индии. Агентом Британской империи здесь выступила Ост-Индская компания, а залогом успеха стала ее двойственная политико-экономическая природа. Первые полтора столетия своей жизни Компания была по преимуществу торговой организацией. Вместе с тем с самого начала она обладала характеристиками суверенного государства: корона делегировала ей законодательную, исполнительную и судебную власть над своими подданными — ее служащими, а также право на самостоятельную внешнюю политику. Этого требовал сам характер деятельности Компании как монопольной организации, ведущей торговлю в другой части света, где Англия как государство еще не присутствовала никоим образом. Чтобы успешно торговать, Компании пришлось самой превратиться в государство для своих служащих и обладать вооруженной силой (корабли, небольшие отряды), чтобы выполнять полицейские функции в своих факториях и заставлять считаться с собой восточных правителей.

Однако возможностей превратиться в территориальную державу у Компании еще не было: сохраняла силу общеиндийская империя — Могольский султанат, а свое государство еще не оказывало Компании полномасштабной военной помощи. Ситуация изменилась к середине XVIII в.: держава Моголов фактически распалась, а обострение соперничества британцев и французов впервые привело к их сухопутной войне в Индии. Французская, а за ней британская Компании набрали крупные армии из индийцев, обучив и вооружив их по европейскому образцу, и с помощью этих солдат-сипаев стали воевать между собой на территории южноиндийских княжеств Карнатик и Хайдарабад, стремясь уничтожить фактории друг друга. Столкновение французов с навабом (мусульманским правителем) Карнатика в 1746 г. продемонстрировало неоспоримое превосходство современной армии европейского образца над азиатскими войсками. Это заставило компании и индийских князей вступить в принципиально новые, субсидиарные, отношения: правитель нанимал у компании военный отряд, обычно выделяя на его содержание ряд налоговых округов. Получая такие пожалования, европейские торговые компании встроились в военно-податную систему восточных империй, уходящую корнями в эпоху арабского халифата Аббасидов (750-1258).

В исторической науке ранней независимой Индии и СССР британцев и французов уже на этой стадии клеймили как колонизаторов, стремившихся поработить индийцев. Это представление не вполне соответствует реальности. Когда выяснилось, что армии европейского типа намного эффективнее азиатских, компании встретили немалый спрос на свои военные услуги у индийских князей. Каждая сторона решала собственные задачи. Индийские правители рассчитывали с помощью новых наемников победить конкурентов в борьбе за власть, а компании — содержать за счет правителей свои армии и использовать приобретенное на них влияние, чтобы подорвать торговлю конкурента. Другое дело, что при субсидиарной практике существовал риск установления «работником» военного контроля над «работодателем». В случае с европейцами так оно и вышло.

Поначалу французам удалось взять британский Мадрас и, воспользовавшись династической борьбой в Карнатике и Хайдарабаде, привести там к власти своих ставленников. Однако в Карнатике британцы к 1754 г. одержали верх. В 1757 г. они стали прибирать к рукам и Бенгалию, что переломило ход англо-французской борьбы за Индию.

Конфликт Ост-Индской компании с навабом Бенгалии Сираджем уд-Даула (1756–1757) развивался в контексте мировой англо-французской борьбы, но во многом имел местные причины. Видя, как британцы и французы воюют друг с другом в Южной Индии, наваб опасался, что это может повториться в Бенгалии и реальная власть уйдет из его рук. В 1756 г. Сирадж потребовал срыть новые укрепления Калькутты и выдать бежавшего туда одного из его врагов. Британский губернатор открыто не подчинился навабу, и тот взял город штурмом.

Сирадж стремился свести британцев к положению простых купцов, в качестве которых они начинали свою деятельность в Бенгалии в XVII в. К середине XVIII в. центры президентств Компании (торгово-территориальных единиц, на которые она поделила всю Азию) — Калькутта, Мадрас и Бомбей — представляли собой нечто большее, чем торговые фактории. Это были уже крупные приморские города с населением 100–150 тыс. человек, значительные центры ремесленного ткацкого производства, с мощными фортами и гарнизонами. Пользуясь экстерриториальностью (население подпадало под юрисдикцию Компании, а не индийского правителя, на территории которого находился порт), британские (в меньшей степени французские) анклавы объективно становились не только экономическими и демографическими, но и властными конкурентами индийских княжеств.

Взяв Калькутту, наваб Бенгалии посчитал, будто упредил британцев в их замыслах отнять у него власть. На самом деле он спровоцировал их на это, недооценив их силу. Бенгальский наваб больше не мог опираться на всю мощь Могольского султаната, а в Южной Индии Компания уже располагала боеспособной армией.

Вступив в союз с недовольными Сираджем придворными и военачальниками, Ост-Индская компания стала бронированным кулаком заговора. Особенно активно ее поддержала значительная часть бенгальских купцов — ее торговых партнеров и кредиторов. Когда наваб разграбил Калькутту, тем, кто радовался наказанию британцев, противостояли те, кто увидел в этом угрозу динамично развивающемуся сектору экономики Бенгалии. В 1757 г. королевская эскадра и войска Компании под командованием подполковника Роберта Клайва отбили Калькутту, взяли французскую укрепленную факторию Шандернагор, а 23 июня 1757 г. Клайв разбил наваба в битве при Палаши. Военное превосходство британцев сыграло важную роль в их победе, но определили ее деньги, собранные бенгальскими купцами: они подкупили большинство военачальников наваба, и во время сражения те бездействовали.

После победы Клайв провозгласил новым навабом одного из придворных, ибо поначалу британцы не собирались сами захватывать власть. Они хотели только посадить на престол более сговорчивого наваба, который не ограничивал бы их торговлю. Однако к 1757 г. Ост-Индской компании недоставало в Бенгалии только реальной власти, соразмерной ее экономическому влиянию и военной мощи. Поэтому, когда заговорщики при дворе решили использовать ее в своих интересах, она оказалась способна взять в руки намного больше власти, чем те рассчитывали.

Весьма заманчивым для британцев был доступ к казне Бенгалии. Поскольку новый наваб рассчитывал и дальше опираться на армию Компании, он вступил с ней в субсидиарные отношения. Если раньше Компании приходилось оплачивать свои военные расходы из торговых прибылей, то теперь это частично делали за нее бенгальские налогоплательщики. Более того, излишек полученных от наваба средств она могла направлять и в сферу своих непосредственных интересов — на максимизацию торговой прибыли. Обретение некоммерческого источника доходов позволило британцам резко сократить импорт в Бенгалию драгоценных металлов: на покупку товаров страны они тратили ее же деньги. Если в 1729–1758 гг. Ост-Индская компания ввозила на Восток драгоценных металлов на сумму в среднем 611 тыс. ф.ст. в год, то в 1759 г. их импорт резко упал до 173 тыс. ф.ст.

В историографии существуют противоположные точки зрения на роль случайности и закономерности в превращении британской торговой корпорации в индийскую державу. Имперские историки считали завоевание Индии случайностью. По их мнению, англичане вступили на этот путь исключительно в целях самообороны от агрессивных французов и местных князей. Ранние индийские, а также советские историки впадали в другую крайность: видели в покорении Индии закономерность, а в европейцах — агрессивных колонизаторов. По-видимому, истина здесь лежит посередине.

Захват власти в Бенгалии действительно произошел под воздействием внешнего стимула — угрозы деловым интересам Компании со стороны наваба и французов. Однако случай помог подготовленному. К середине XVIII в. Компания уже обладала в Индии не только немалым экономическим и военным весом, но и политическим потенциалом. Когда сложились благоприятные обстоятельства, этот потенциал раскрылся. Британская Ост-Индская компания по сути трансформировала свое самоуправление (уже имевшуюся квазигосударственную власть над собственными служащими) в политическую власть над населением азиатской страны.

60-е — середина 70-х годов — это период становления Британской империи в Индии. В Карнатике Ост-Индская компания поставила наваба под военный контроль, а в Бенгалии постепенно сама превращалась в территориальную державу, отбирая у навабов одну административную функцию за другой. В 1765 г. Клайв заставил могольского шаха, который ненадолго оказался под контролем Компании[37], официально пожаловать ей в Бенгалии право диваны (сбор налогов и осуществление гражданской юрисдикции). Так британская коммерческая корпорация официально заняла видное место в юридически по-прежнему существовавшей иерархии Могольского султаната.

Превращение Ост-Индской компании в территориальную державу — самый яркий в истории Британской империи пример субимпериализма, автономной от имперского центра экспансии, основанной на собственной инициативе чиновников на местах. При этом немалую роль сыграло стремление чиновников Компании к личному обогащению; кроме того, ее директора просто не разглядели преимуществ имперской перспективы, мысля еще бухгалтерскими категориями краткосрочной прибыли. Проявлению чиновничьей инициативы на местах способствовала и отдаленность Индии от Великобритании (морской путь до Лондона занимал полгода). В XIX в. феномен субимпериализма сыграет значительную роль в расширении Британской империи по всему миру.

Присвоению Компанией бенгальского дивани способствовало важное событие в мировой экономике. После 1760 г. резко упала добыча золота в Бразилии (с 15 до 5 тонн в год), а увеличение добычи серебра в альтернативном источнике драгоценных металлов, Мексике, возобновилось только с 1775 г. Поскольку британская Ост-Индская компания была экономическим агентом мирового уровня, неудивительно, что к захвату власти в отдельно взятой стране ее подтолкнули экономические колебания в противоположной части земного шара. К 1772 г. она переориентировала на себя все ветви власти в Бенгалии и стала своего рода княжеством со всеми полагающимися атрибутами: армией, сбором налогов, отправлением правосудия, самостоятельным внешним курсом и даже сателлитами, в которые превратила Карнатик и Авадх.

Именно в это время в парламенте Великобритании был поднят вопрос: имеет ли право купеческая корпорация управлять целой страной? С 1767 г. правительство и парламент развернули юридическое наступление на Ост-Индскую компанию, стремясь лишить ее политической самостоятельности. Причинами этого стали, во-первых, поиски средств после истощившей казну Семилетней войны, во-вторых — приток в политическую жизнь Великобритании «набобов» (разбогатевших в Индии служащих Компании), которые начали теснить земельную аристократию в парламенте и администрации, в-третьих — само по себе превращение Компании в азиатское княжество.

В 60-е годы XVIII в. сложилась ситуация, при которой британское государство могло контролировать Ост-Индскую компанию как корпорацию лондонских купцов (путем хартий о продлении монополии), но не располагало механизмом контроля той же организации в ее ипостаси индийского правителя. Известный британский историк Т.Б. Маколей точно охарактеризовал Ост-Индскую компанию после середины XVIII в. как «подданного в одном полушарии и суверена в другом». Когда правительство осознало эту аномалию, оно и повело наступление на Компанию.

В 1767 г. парламент по сути навязал ей даннические отношения, обязав ее выплачивать казначейству 400 тыс. ф.ст. в год. В 1773 г. он принял резолюцию, объявив, что все территориальные приобретения Компании «по праву принадлежат государству», т. е. являются частью Британской империи. В том же году правительство Ф. Норта добилось принятия Акта о регулировании, который поставил компанию-державу под частичный контроль государства. Главным пунктом акта стало назначение ставленников Норта в совет генерал-губернатора Бенгальского президентства Компании.

Однако для эффективного контроля над ней акта 1773 г. оказалось недостаточно: и в Калькутте, и в Лондоне чиновники, директора и акционеры Компании блокировали попытки правительства лишить ее политической самостоятельности. Одну из ключевых ролей здесь сыграл Уоррен Хейстингс (1732–1818), первый генерал-губернатор Бенгалии (1773–1785), который, с одной стороны, многое сделал для упрочения завоеваний Клайва, а с другой — отчаянно сопротивлялся попыткам империи подчинить Компанию.

И.Й. Цоффани. Уоррен Хейстингс. 1783–1784 гг.

Дальнейшее наступление на Ост-Индскую компанию правительство было вынуждено приостановить из-за драматических событий по другую сторону Атлантики.

Американская революция

К 70-м годам XVIII в. назрел системный кризис первой Британской империи. Меркантилистская система привела к широкому распространению контрабанды в колониях Северной Америки. В 1763 г. британцы подсчитали, что 90 % потребляемых там чая, вина, фруктов, сахара и патоки ввозятся нелегально, лишая доходов королевскую таможню и купцов метрополии. Когда с аннексией Новой Франции британцы устранили внешнюю угрозу своим континентальным колониям, они почувствовали себя здесь увереннее и решили покончить с нарушениями. К тому же в Великобритании крепло мнение, что американские колонисты обязаны вносить вклад в оборону империи, благами которой пользуются. Поиски средств в самой Америке на содержание административного аппарата и имперских гарнизонов, а также попытки метрополии пресечь контрабанду стали катализатором американской революции. Не случайно три четверти из подписавших в 1776 г. Декларацию независимости 56 членов Континентального конгресса нажили состояния именно на торговле и контрабанде. Американская революция была подспудно зревшей реакцией колоний на меркантилистский характер первой империи.

Как пишет британский историк Н. Фергюсон, парадокс этой революции заключался в том, что восставшие колонисты были в то время самыми зажиточными жителями не только Британской империи, но и всего мира. Обитатели Новой Англии имели большие по размерам фермы, семьи и лучшее образование, чем жители метрополии. Если средний британец в начале 60-х годов платил налоги в размере 26 шиллингов в год, то средний житель Массачусетса — всего 1 шиллинг.

Американскую революцию вызвали не высокие налоги (их не было) и даже не отсутствие представительства (колонисты были представлены в своих ассамблеях), а попытки метрополии ослабить позиции колониальной элиты. Долгое время эта элита выступала посредником между Лондоном и американским населением, но ее господствующее положение не было узаконено статутами или хартиями, а держалось на прецеденте и взаимопонимании сторон. Именно положение колониальной элиты в первую очередь поставили под угрозу меры правительства, принятые после 1763 г.

Великобритания после Семилетней войны по сути стала угрожать из Канады своим тринадцати колониям так же, как прежде угрожала им Франция. Имеется в виду Квебекский акт 1774 г.: все земли западнее Аллеганских гор парламент присоединил к Канаде, поставив заслон дальнейшей колонизации Северной Америки с востока. В литературе иногда утверждают, что принятием Квебекского акта Великобритания потеряла Америку, зато сохранила Канаду. В самом деле, согласно тому же акту британцы отменили в Квебеке оккупационный режим, восстановили французское гражданское право и сбор десятины в пользу католической церкви. Во многом это обеспечило им лояльность франкоканадцев во время американской Войны за независимость.

Образованию США посвящен специальный раздел настоящего тома, поэтому здесь имеет смысл остановиться только на дискуссии о причинах победы американских патриотов.

В британской имперской историографии решающим фактором называли вступление в войну Франции (1778) и Испании (1779) в самый неподходящий для Великобритании момент и неудовлетворительное состояние британского флота. После Семилетней войны британцы действительно несколько расслабились и «почили на лаврах». В 1778 г. объединенный флот Франции и Испании по численности линейных кораблей превосходил британский (149 против 104).

Война с Францией и Испанией одновременно с войной в Америке действительно привела к максимальному напряжению сил англичан, и на несколько лет они — единственный раз за весь период XVIII–XIX вв. — утратили господство на морях. Эта война стала третьим этапом «второй Столетней войны» — самым успешным для французов. Воспользовавшись распыленностью британских сил, они отвоевали Сенегал, а испанцы — Минорку. И все же благодаря победам адмирала Дж. Родни Великобритания восстановила морское владычество.

Американские историки объясняют победу патриотов прежде всего тем, что против захватчиков поднялось все население колоний, британская армия не была подготовлена к партизанской тактике, а ее командование было некомпетентно и коррумпировано. Так же считали Ф. Энгельс и многие советские историки-американисты.

Эту точку зрения недавно оспорили британские историки М. Бэйджент и Р. Ли. По их мнению, причины поражения Великобритании носили вовсе не военный характер. Даже капитуляция генерала Ч. Корнуоллиса под Йорктауном в 1781 г. не подорвала сил Великобритании, там сдалась лишь малая часть ее войск в Америке. Доля лоялистов (сторонников метрополии) в колониях была значительной (до 38 % населения). Вопреки распространенному мнению большая часть военной кампании не включала партизанских действий, но и в этих условиях партизанской войны английские войска были способны бить колонистов их собственными методами, так как освоили их еще в 40-е годы XVIII в.

Несправедливо и обвинение британского командования в некомпетентности. Генералы У. Хоу, Г. Клинтон и Ч. Корнуоллис выиграли больше сражений с американцами, чем проиграли, причем их победы были значительнее американских. Другое дело, что они проявляли странную медлительность и бездеятельность, которую не могут объяснить историки.

Как настаивают М. Бэйджент и Р. Ли, причина поражения кроется в том, что в британском обществе война с собственными колониями была абсолютно непопулярной, как позднее вьетнамская война в обществе американском. За войну стояли только сам король, часть аристократии-тори, англиканская церковь и адвокатура. Большинство жителей метрополии воспринимало войну в Америке как гражданскую. Не случайно правительству пришлось нанимать солдат в немецких княжествах, а многие офицеры вышли в отставку. Командующие сражались с явной неохотой и открыто выражали недовольство приказами Лондона. Британцы считали, что их натравливают по сути на соотечественников, с которыми их связывают общие язык, история, традиции, взгляды, а нередко и родственные узы (еще одним фактором было общее членство в масонских ложах, что нередко недооценивают исследователи).

В метрополии происходила поляризация общественного мнения. Многие опасались, что, расправившись с колонистами, король станет насаждать режим личной власти в самой Великобритании. Дошло до того, что в дебатах в палате общин виги называли американские войска «нашей армией». Неудивительно, что приход к власти главы вигов маркиза Рокингэма в 1782 г. означал конец войны.

Отделение тринадцати североамериканских колоний оказало огромное психологическое воздействие на британское общество, породив пессимизм и скептическое отношение к колонизации. Символично, что в 1776 г. была не только принята Декларация независимости, но и вышел первый том фундаментального труда Э. Гиббона «Закат и падение Римской империи».

Снижение значения империи в глазах британцев демонстрирует тот факт, что в 1782 г. парламент передал функции колониального статс-секретаря министру внутренних дел. В 1801 г., в условиях войны с революционной Францией, управление колониями передадут военному министерству, и только в 1854 г. возникнет отдельное министерство колоний.

И все же, как выразился британский историк Э. А. Бенианс, чувство неудачи было скорее настроением, чем убеждением. В экономическом отношении Великобритания все увереннее уходила в отрыв от остальной Европы. Именно 80-е годы XVIII столетия были, по выражению известного американского экономиста У.У. Ростоу, началом «взлета» (take-off) британской экономики. Набирала обороты промышленная революция. Именно 1783–1784 гг. специалисты по экономической истории выделяют как начало экономического роста современного типа. С этого же времени вел отсчет своим циклам экономической конъюнктуры известный русский экономист Н.Д. Кондратьев.

Последняя четверть XVIII века: от первой империи ко второй

Британский правящий класс усвоил из Американской революции некоторые уроки. После 1783 г. колониальная политика страны претерпела серьезные изменения.

Еще в 1778 г., пытаясь умиротворить восставшую Америку, парламент отказался от права облагать колонии налогами. Вместе с тем одной из причин Американской революции британцы считали слишком большую степень демократии в колониях. Упущение решили исправить путем усиления исполнительной власти. В 1791 г. парламент принял Канадский конституционный акт: Квебек разделили на две провинции — англоязычную Верхнюю Канаду и франкоязычную Нижнюю Канаду. В обеих провинциях были созданы легислатуры, состоящие из законодательного совета и ассамблеи. Ассамблея избиралась населением на основе имущественного ценза, а членов законодательного совета назначал губернатор пожизненно и с передачей мест по наследству. По замыслу Лондона, верхняя палата должна была стать чем-то вроде колониальной палаты лордов и дополнительным противовесом ассамблее в помощь исполнительной власти.

Таким образом, с одной стороны, население Канады впервые получило представительство в органах власти. Была введена система «представительного управления» (representative government). Однако правительство «белых» переселенческих колоний еще не несло ответственности перед избирателями; только в середине XIX в. на смену представительному придет «ответственное управление» (responsible government). С другой стороны, центр стремился максимально ограничить возможности колонистов влиять на управление.

И все же имперская политика Лондона по-прежнему не отличалась последовательностью: слишком велики были социально-экономические и политические различия в колониях. В Вест-Индии старую систему управления сохранили практически без изменений. Политическое развитие этих колоний во многом шло в том же направлении, что и североамериканских. Не восстали они лишь потому, что сильно зависели от метрополии в оборонном и экономическом отношениях. Однако, как и в континентальной Америке, вест-индские ассамблеи постепенно взяли в свои руки реальную власть. Поэтому правительство старалось не раздражать колонистов.

Что касается колоний, захваченных у революционной и наполеоновской Франции и ее сателлитов (см. ниже), то здесь был введен принцип жесткого контроля. Так как большинство населения этих колоний составляли небританцы, в Лондоне сочли, что британская конституционная модель к этим территориям неприменима. Как и в Квебеке, иноязычное население продолжало жить по своим законам и обычаям, ему была гарантирована свобода вероисповедания. Именно на этих территориях впервые ввели и опробовали модель коронной колонии, где вся полнота власти принадлежала губернатору, а представительные органы если и существовали, то видной роли не играли. В XIX–XX вв. коронная колония будет стандартной административно-территориальной единицей империи в афро-азиатском мире.

Утрата основной части Северной Америки заставила Великобританию изменить не только колониальную политику, но и географический ареал строительства империи. В 1787 г. была основана первая британская колония в Африке — Сьерра-Леоне, где поселили освобожденных в метрополии чернокожих рабов. Их освобождения добились евангелисты, представители набиравшего силу религиозного движения, которое делало акцент на спасении христианином своей души через спасение других. Другим регионом, к которому Великобритания проявила интерес, стала Австралия. Цель здесь была схожей с предыдущей: разместить за пределами Великобритании определенную группу населения. На этот раз речь шла об осужденных преступниках, которых прежде ссылали в Виргинию. В 1788 г. в Новый Южный Уэльс прибыл знаменитый «Первый Флот» с партией каторжников.

Центральным событием в истории империи последней четверти XVIII в. стал Индийский акт премьер-министра Уильяма Питта Младшего 1784 г., который положил конец политической самостоятельности Ост-Индской компании. Парламент создал при правительстве Контрольный совет по делам Индии, который должен был надзирать за всей некоммерческой деятельностью Компании на Востоке — военной, административной, дипломатической. Директоров Компании обязали представлять Контрольному совету копии всех донесений от служащих Компании в Азии и копии всех отправляемых им инструкций; Контрольный совет имел право вносить в эти инструкции изменения. Корона получила право смещать генерал-губернатора Бенгалии, губернаторов и советников других президентств.

Таким образом, в 1784 г. в управлении Британской Индией установилась система диархии (двоевластия): государство и Ост-Индская компания стали партнерами в управлении Индией, причем неравноправными. Эта система просуществует до 1858 г., до перехода управления Британской Индией непосредственно к короне. До этого времени парламент с помощью ряда актов будет постепенно расширять сферу своей юрисдикции в управлении Индией за счет полномочий Компании.

В ходе дебатов по Ост-Индской компании один из лидеров партии вигов известный публицист Э. Бёрк высказал идею опеки (trust), которая станет ключевым компонентом идейного аппарата империи. Согласно этой идее (заимствованной из римского права), британцы имели право и даже были обязаны опекать попавшие под их власть народы, так как те, по их мнению, пока не доросли до самоуправления. Эту идею постепенно распространили на все части империи, включая переселенческие англосаксонские колонии.

Одновременно и в связи с появлением идеи опеки в Великобритании ускорилось развитие идеи расы как одного из идейных столпов империи. Право повелевать другими народами британцы обосновывали своим якобы превосходством в моральном и волевом отношениях (такое оправдание уже давно действовало для Ирландии). Соединяясь с религиозным протестантским фактором, данное убеждение давало британцам уверенность в духовном превосходстве над прочими народами. Эта уверенность была поставлена на службу империи, а отчасти и порождена ею.

Законотворческая активность парламента в отношении Ост-Индской компании сразу после признания Великобританией США в 1783 г. не случайна. По сути установлением контроля над Компанией британское государство возместило себе потерю в Америке. Индия стала ядром рождающейся второй Британской империи.

В том же 1784 г. парламент принял еще один закон, касавшийся Ост-Индской компании. По Акту о замене была вдесятеро снижена пошлина на чай, импортируемый Компанией из Китая. Таким образом правительство решило компенсировать Компании потерю политической самостоятельности и североамериканского рынка, а также поправить собственные финансы, лишая контрабандистов почвы под ногами.

Акт о замене 1784 г. имел колоссальное значение. В азиатско-британской торговле он привел к резкому росту импорта чая. Его объем за последнюю четверть XVIII в. вырос с 9 млн до 23 млн фунтов. Поскольку Ост-Индская компания закупала чай на средства, вырученные от сбыта в Китае же опиума из Бенгалии и хлопка-сырца из Гуджарата, их производство в этих странах получило мощный импульс. Это, в свою очередь, подтолкнуло развитие Бомбея как крупного торгового и судостроительного центра и стимулировало дальнейшую военную экспансию Компании в Индии (основные хлопкопроизводящие районы пока находились вне военно-административного контроля англичан). Необходимость в перевалочном пункте на пути в Китай заставила ее арендовать у султанов Малайи острова Пинанг в 1786 г. и Сингапур в 1819 г. Наконец, увеличив предложение чая, Акт о замене вызвал рост спроса на сахар, стимулировал его производство в Вест-Индии, а значит и вывоз рабов из Африки.

В историографии Британской империи видное место занимает проблема периодизации ее истории и хронораздела между первой и второй империями. Большинство историков сходятся во мнении, что первая Британская империя завершила свое существование в 1783 г. Первую (старую) и вторую (новую) империи противопоставляют в географическом, экономическом, политическом отношениях. Географический фактор споров не вызывает: если владения первой империи располагались преимущественно в Атлантическом океане и Северной Америке, то второй империи — в Индийском океане и Индии. Зато весьма разнообразны мнения о политической и экономической природе второй империи.

Историография конца XIX–XX в. настаивала на либеральном характере империи после 1783 г., проявлявшемся, с одной стороны, в демонтаже меркантилистской системы и подъеме свободной торговли, а с другой — в распространении самоуправления в «белых» колониях. Особую позицию занимал британский историк середины XX в. В. Харлоу. Он тоже связывал рождение второй империи с истоками фритреда и самоуправления, но прослеживал ее начало не с 1783, а с 1763 г., когда резко ослабло колониальное соперничество со стороны Франции. Если прежде историки считали, что Британская империя из поселенческой стала торговой после отделения Америки, то, по мнению В. Харлоу, этот переход стал не вынужденной альтернативой, а возвратом к замыслам и деятельности эпохи Тюдоров. То был возврат к концепции морской нации, которую исказили и временно затмили превратности английской истории XVII в., породившие эмиграцию преследуемых и недовольных общин.

Наконец, в 1989 г. вышла книга британского историка К. Бэйли «Имперский меридиан: Британская империя и мир, 1780–1830 гг.». Ее автор подверг убедительной критике сложившиеся взгляды на вторую империю и пересмотрел само это понятие. Многие историки рассматривали период 1780–1830 гг. как некий этап в утверждении либеральных ценностей. К. Бэйли, согласившись, что после Американской революции началась вторая империя, настаивает, что в 30-50-е годы XIX в. она пришла в упадок и сменилась третьей — действительно империей фритреда и автономных «белых» колоний.

Риторика свободной торговли, безусловно, сыграла роль в расширении империи в 1780-1830-е годы (в Южной Америке, Юго-Восточной Азии, торговле Бомбея с Китаем). Однако главной движущей силой экспансии Ост-Индской компании в Индии была ее армия, основной целью британцев являлись налоговые поступления, а не торговля. Как и ряд других колониальных государств в это время, Великобритания сделала сознательную попытку сохранить или даже возродить формы принудительного труда. На Цейлоне британцы сохраняли традиционную систему трудовых повинностей в пользу центральной власти; лишь в 1833 г. в империи будет отменено рабство.

Действительно, хотя медленный демонтаж меркантилистской системы начался еще в XVIII в. (открытие шести «свободных портов» на Ямайке и Доминике в 1766 г., ослабление монополии Ост-Индской компании в 1793 г.), настоящий переход к фритреду наметится только в 20-е годы XIX в. в связи с реформами председателя Совета по торговле У. Хаскиссона.

Феноменальный рост Британской империи на рубеже XVIII–XIX вв. был ответом британского правящего класса сразу на внутренний и внешний вызовы. К этому времени в метрополии сложилась взрывоопасная социальная ситуация. Слишком резкая ломка традиционных социально-экономических отношений с развитием капитализма в сельском хозяйстве и промышленной революцией привела к появлению огромного числа людей без средств к существованию. Частично власти решили проблему с помощью патерналистского закона Спинхэмленда 1795 г., затормозившего складывание рынка рабочей силы (создание системы приходского обеспечения безработных, действовавшей до 1834 г.). Другим решением стала бурная экспансия Великобритании, позволившая вытолкнуть часть социально опасного населения за пределы страны.

Активизация строительства империи была ответом и на внешний вызов — обострившееся на рубеже XVIII–XIX вв. противостояние с Францией на финальном этапе «второй Столетней войны» (см. ниже).

Реакция правящего класса Великобритании на эти вызовы, считает К. Бэйли, и была главной движущей силой строительства второй империи, что сделало британский империализм 1790–1830 гг. автономным от экономических интересов в узком смысле. Показательно, что до 40-х годов XIX в. сбыт британских промышленных изделий на Востоке не поспевал за стремительным расширением там Британской империи. Колониальные режимы начала XIX в. были отражением нового консерватизма в метрополии, а вовсе не деспотичным придатком либерального фритредерского государства, каким пытаются представить Великобританию историки, которые смотрят ретроспективно из середины XIX в. К. Бэйли называет колониальные режимы второй империи режимами «проконсульского деспотизма», стремившимися к искоренению представительных институтов, усилению исполнительной власти и созданию слоя чиновников, не занимающихся торговлей и чуждых «туземному» образу жизни. Новому чиновничеству выплачивалось внушительное жалованье, а местное население исключалось из управления. Зато крупные землевладельцы получили неограниченные права на землю за счет арендаторов и деревенских общин в целом. Расовую иерархию избавили от наиболее одиозных черт, зато узаконили юридически. В экономическом плане в ходе дорогостоящих войн и последовавшей депрессии правительство поощряло переход колоний на самоокупаемость, пусть и ценой укрепления монополий и налоговых систем, неприемлемых для приверженцев свободной торговли.

Таким образом, социальная и политическая система первой трети XIX в. не была последним вздохом умиравшего монархического порядка. Вообще эпоха 1780-x-1830-х годов — это совершенно особый период в истории Британской империи, качественно отличающийся как от предшествовавшего, так и от последующего.

Последний этап «второй Столетней войны»: Европа и Индия

XVIII век завершился для Британской империи четвертым этапом англо-французского соперничества (1793–1815). Революционные и Наполеоновские войны стали последним и решительным боем британцев и французов за гегемонию. Этот бой происходил в контексте процесса, который К. Бэйли назвал «мировым кризисом 1720–1820 гг.» Его компонентами были войны и революции в Европе и Америке, неспокойное состояние Азии после распада султанатов Сефевидов и Моголов (во многом связанное с небывалым давлением на финансы империй вследствие распространения достижений европейской военной революции), начало военно-политической экспансии Европы в афро-азиатском мире, резкая переориентация торговых путей, ряд неурожаев и эпидемий. Кульминацией этого кризиса стали 1790-1810-е годы, а одним из его главных результатов — укрепление Британской империи.

На этот раз Франция противостояла Великобритании в качественно новом, революционном и имперском, обличье. В континентальной Европе французы били одну вражескую коалицию за другой, но на море и в колониях непрерывно теряли позиции.

К концу столетия стало полностью очевидным превосходство британского флота над французским. За морем важнейшим театром военных действий была Вест-Индия — по-прежнему главное «яблоко раздора» между европейскими державами. Колонии в регионе еще сохраняли первое место по капиталовложениям в империи: 70 млн ф. ст. в сравнении с 18 млн в ост-индской торговле. В 1795 г. правительство направило в регион 35 тыс. солдат, которые подавили восстания беглых рабов Ямайки и населения отнятых у французов островов, захватили голландскую Гвиану и испанский Тринидад. В 1800-е годы под британский контроль перешли все колонии в Антильском архипелаге (кроме испанских).

Воспользовавшись превращением Нидерландов в сателлита Франции, британцы округлили империю и за их счет: захватили Капскую колонию, побережье Цейлона и Малакку (1796), которые ввиду их стратегической ценности так и не вернули колониальным хозяевам, а также Молуккские острова и Яву (которые удержали до окончания Наполеоновских войн). Индийский океан по сути стал британским озером, каким и оставался до Второй мировой войны. В такое же озеро превратилось Средиземное море, где британцы временно заняли Сицилию с Сардинией и захватили Мальту с Ионическими островами.

Катализатором активной имперской политики Великобритании в Средиземноморье и Азии стал египетский поход Бонапарта (1798), мечтавшего прорваться в Индию и подорвать там могущество Ост-Индской компании. Его планы разрушила победа адмирала Г. Нельсона при Абукире и переброска войск в Египет одновременно из Великобритании и Индии. Чтобы обезопасить подступы к Индии из Европы на будущее, англичане начали создавать базы в Восточном Средиземноморье.

В Индии сложилась любопытная ситуация: Ост-Индская компания стала континентальной державой внутри Британской морской империи. Так в 1789 г. армия Великобритании насчитывала всего 40 тыс. человек, тогда как армия Компании — уже 115 тыс. В Европе Великобритания была внешним игроком, островной державой. Поэтому она могла позволить себе только поддерживать равновесие между континентальными державами. Ост-Индская компания в Индии сама стала одной из континентальных держав наряду с союзом пяти маратхских княжеств, Майсуром и Хайдарабадом и была вынуждена действовать в соответствии с логикой внутрииндийской борьбы за ресурсы.

Серьезными противниками британцев в Индии во второй половине XVIII в. были маратхи и особенно Майсур, правители которого Хайдар Али и Типу Султан провели комплекс реформ в целях усиления центральной власти (см. гл. «Индия: на переломе»). Только третья война Ост-Индской компании с Майсуром (1790–1792) подорвала его силы. Первая англо-маратхская война (1775–1782), как и две первые англо-майсурские, не привела к существенным изменениям в расстановке сил.

Часть британского общества испытывала тревогу за судьбы империи, причем пессимизм вызывали как утрата колоний в Северной Америке, так и приобретения новых территорий в Азии.

Высказывалось мнение, что Британскую империю погубит сверхрасширение — так, как оно погубило Римскую. Угрозу видели даже не столько в возможном перенапряжении сил, сколько в пагубных последствиях управления совершенно чуждыми Европе обществами с их автократическим характером власти. Опасались, что Великобритания может «заразиться» авторитаризмом, что у части власть имущих возникнет соблазн перенести на родину характерные для Востока методы управления и попрать ее свободы, тем более что у них в руках окажется подходящий инструмент — огромная сухопутная армия, которую создадут для завоеваний и обороны империи (во всем этом видели причину разложения и упадка Рима). Не случайно в британском обществе поднялось такое негодование против «набобов»: эти «новые англичане», сказочно разбогатев в Индии и привыкнув там править авторитарными методами, просачивались в парламент — по идее, sanctum sanctorum свободной страны, оплот ее конституции.

И все же подобные опасения постепенно уступили место гордости за цивилизаторскую миссию британцев, которые, по их собственным представлениям, сокрушали восточных тиранов и несли Азии мир, справедливость и процветание.

Войны в Индии возобновились сразу после египетского похода Бонапарта, который обещал Типу Султану освободить Майсур «от железного ярма Англии». Чтобы лишить Францию потенциальных союзников в Индии, Ричард Уэлсли (1760–1842), энергичный генерал-губернатор Бенгалии (1798–1805), старший брат будущего герцога Веллингтона, развернул экспансию по всему субконтиненту. По сути он и его куратор, председатель Контрольного совета по делам Индии и военный министр Генри Дандас, стремились создать в Индии континентальный противовес сухопутной империи Франции в Европе. Одновременно Компания привела к логическому завершению свои конфликты с рядом индийских княжеств, начавшиеся в 60-70-е годы XVIII в. и имевшие сугубо местные причины.

Сначала Уэлсли нейтрализовал Хайдарабад, разоружив там сипайский корпус под командованием французских офицеров. Затем он развязал четвертую войну с Майсуром, превратив его в сателлита Компании (1799). Наконец, в ходе второй англо-маратхской войны 1803–1805 гг. Компания «сломала хребет» союзу маратхских княжеств. В 1818 г., добив маратхов в третьей войне с ними, Компания провозгласила себя «верховной державой» Индии: значительная часть субконтинента стала Британской Индией, а остальную составили подконтрольные англичанам княжества (непокоренными до 40-х годов XIX в. оставались лишь Синд и Панджаб).

Имперская историография усматривала причины успехов Ост-Индской компании в Индии второй половины XVIII в. в техническом и особенно нравственном и расовом превосходстве британцев, а также в их особом экономическом динамизме.

Индийские историки 1950-1970-х годов и советские индологи объясняли успех Компании колоссальной разницей в социально-экономическом развитии Великобритании и Индии, а также предательством определенных слоев индийского общества (князей, крупных землевладельцев, «компрадорского» купечества).

В 1980-1990-е годы многие оценки в западной и индийской индологии подверглись пересмотру, не в последнюю очередь под влиянием Э. Саида с его концепцией «ориентализма» — сознательно сконструированного Западом типа знания о «статичном и отсталом» Востоке как идейного оружия колонизаторов. Современные историки подчеркивают, что азиатский мир в XVIII в. вовсе не был статичным, его экономика развивалась достаточно быстрыми темпами. Европейцы действительно заняли к середине столетия важное место в экономике Азии (прежде всего Южной), но переоценивать их вес не следует. Например, к 1800 г. общая стоимость торговых перевозок на средние и длинные расстояния в области среднего и верхнего течения Ганга намного превышала 40 млн рупий в год, тогда как прямые инвестиции всех европейских купцов в этом регионе едва ли превосходили 2,5 млн.

И все-таки к 50-м годам XVIII в. британцы стали ценными торговыми партнерами для купечества прибрежной Индии, которое во многом именно по этой причине поддержало их в борьбе с бенгальским навабом. Второй составляющей успеха было, конечно, военно-техническое превосходство европейцев. Существовал и третий, очень важный, фактор — принесенные Компанией институты британской государственной и правовой системы. Как подчеркивают индологи Б. Стайн, К. Бэйли, Д. Уошбрук, Ост-Индская компания смогла предложить новым господствующим группам Индии (вышедшим на первый план после распада Могольского султаната), а именно крупным землевладельцам, мелкому чиновничеству и купечеству, не только более стабильный порядок, но и более прочные, чем ранее, права собственности и привилегии. Поэтому во многих княжествах Индии второй половины XVIII — первой половины XIX в. повторился бенгальский сценарий: ключевые социальные группы переориентировались с собственных правителей на Компанию; она победила этих правителей в конкурентной борьбе за лояльность указанных групп.

В объяснении успеха Ост-Индской компании на поприще власти в Индии трудно переоценить двойственную, властно-торговую, сущность Компании. Она очень хорошо вписалась в набиравший силу с конца XVII в. процесс «коммерциализации власти» (термин К. Бэйли), который привел к гибели Могольскую империю. Из-за распространения к этому времени в Индии европейских вооружений и появления наемных регулярных армий правители все больше нуждались в звонкой монете. Это заставило пришедшие на смену Моголам режимы создать более безопасные условия для торговли, что способствовало укреплению социальных позиций купцов и работавших на рынок крестьян.

Рост денежных отношений привел к распространению откупов и взаимопроникновению властной, торговой, военной и налоговой сфер. Как отметил К. Бэйли, они оказались столь тесно переплетены, что любому крупному предпринимателю, чтобы преуспеть, стало необходимо действовать во всех них одновременно. В долгосрочной перспективе это и создало внутрииндийские предпосылки для прорыва Ост-Индской компании во власть. Компания оказалась лучше приспособленной к сложившейся ситуации, чем сами индийские участники событий. Никто из ее соперников не располагал одновременно мощной военной машиной и достаточными источниками финансирования, сочетающими доходы от успешной торговли и весьма эффективной системы налогообложения (которую вскоре ввела Компания на приобретенных территориях).

Наконец, еще один важный фактор, обеспечивший Компании триумфальное шествие по Индии, — организационный. Маратхи не могли расколоть ряды британских командиров и резидентов так, как в свое время сделали это с могольскими (играя на их противоречиях). Если индийские княжества напоминали сложносоставные молекулы, которые относительно легко перетягивали друг у друга образующие их атомы, то Ост-Индская компания представляла собой молекулу-монолит. Ведь она изначально была формально-рациональной бюрократической организацией в том смысле, какой вкладывал в это понятие М. Вебер. К тому же британцы были уже представителями качественно иной, пока чуждой для Индии, общности — нации. Все это обеспечило Компании иммунитет по отношению к действовавшим в Индии мощным силам ассимиляции и фрагментации.

Представляется ненаучным называть национальным предательством поддержку, оказанную британцам некоторыми индийскими социальными группами. В Азии XVIII в. не сложилось государств-наций, а, как пишет голландский индолог А. Винк, при их отсутствии суверенитет — это всего лишь вопрос лояльностей; патримониальное княжество организовывало себя вокруг какого-то уже существующего конфликта и оставалось открытым, с размытыми, принципиально подвижными и меняющимися границами, а не территориально ограниченным государственным образованием (как в Европе Нового времени).

Правящую верхушку многих индийских княжеств составляли военные авантюристы чужеземного происхождения (тюркского, персидского, афганского, маратхского). Перевороты в княжествах были обычным делом и не затрагивали основной массы населения. Наемными войсками правителей двигал вовсе не патриотизм, а деньги или чувство личной преданности господину. В Индии шли процессы этнической консолидации, не более того. Не существовало и понятия единой Индии: как и сами индийские нации, это продукт британского колониализма.

Одна из заметных дискуссионных проблем современной индологии и истории Британской империи — начало колониализма в Индии. И в имперской, и в антиимперской (индийской и советской) литературе было принято отсчитывать колониальный период уже с 1757 г., с победы Клайва при Палаши. Однако в последние полтора-два десятилетия в зарубежной науке получил распространение тезис о том, что поворот к колониализму в Индии начался только в 20-30-е годы XIX в. Ряд крупных специалистов делают акцент на преемственности развития Индии в XVIII — первой четверти XIX в. и на симбиозе внешних (британцы) и внутренних сил.

Этот симбиоз был настолько тесным, что американский индолог Б. Стайн даже считал правомерным называть режим Ост-Индской компании меркантилистским: ведь она защищала социальные и экономические интересы многих групп индийского купечества и землевладельцев, создавала им благоприятные условия. Другое дело, что потребность британцев в поддержке со стороны этих слоев убывала прямо пропорционально распространению власти Компании. В 20-30-е годы XIX в. англичане приступили к реструктуризации индийского общества и экономики, которая отвечала уже преимущественно их собственным интересам. Правда, этот новый курс по сути будет курсом не столько Ост-Индской компании, сколько правительства Великобритании, которое по мере экономического ослабления Компании все больше определяло ее политику. После отмены парламентом в 1813 г. монополии Компании на торговлю с Индией последняя станет превращаться в рынок сбыта и источник сырья для британского промышленного капитала. Для Ост-Индской компании, вывозившей из Индии продукцию ткацкого ремесла, в такой экономической ситуации места не останется.

Вопреки распространенному когда-то среди индийских националистов мнению, Компания не являлась душителем хлопчатобумажного ремесленного производства их страны, а, напротив, пыталась защитить его от наступления британской фабрики. Не случайно с развитием промышленной революции парламент заставлял Компанию экспортировать в Индию определенный объем британской продукции, облагал ввозимый ею индийский текстиль астрономическими пошлинами (до 80 % стоимости). Только с 20-х годов XIX в. правомерно говорить о подчиненной, компрадорской, роли индийского купечества, которое начало обслуживать интересы британских промышленников (до этого многие купцы выступали в общем равными партнерами Компании: ведь она зависела от их кредита и сбывала индийскую продукцию).

Вот почему, обратив вспять развивавшиеся с конца XVII в. центробежные властные тенденции и вновь «собрав» Индию под властью одной державы, Ост-Индская компания, строго говоря, лишь подготовила условия для установления в Индии колониального режима Британской империи (за которым стояли промышленный капитал и национальное государство Великобритании), но сама колониальной организацией так и не стала. Как отметил британский индолог Д. Уошбрук, до конца первой четверти XIX в. режим Компании был государством индийского капитала не в меньшей степени, чем британского. В этом заключался один из парадоксов ее истории: подготовив условия для колониализма, в какой-то момент Компания стала преградой для его развития.

Заключительный этап англо-французского соперничества дал импульс британской экспансии не только в Индии, но и по всей Азии. На рубеже XVIII–XIX вв. Ост-Индская компания направила постоянного резидента в Багдад, создала посольство в Тегеране, отправила миссии в Синд, Панджаб и Афганистан. В 1810 г. военная экспедиция из Британской Индии захватила французские острова Бонапарт (Реюньон) и иль-де-Франс (Маврикий), а в 1811 г. — голландскую Яву. Обладание Индией ввиду ее стратегического положения и значительных людских и материальных ресурсов позволило британцам наносить удары по окружности с огромным радиусом — от Египта до Маврикия и Индонезии. Так была задана модель, которая будет работать на протяжении последующей истории Британской империи до Второй мировой войны включительно.

«Вторая Столетняя война» закончилась в 1815 г. Ее главным итогом было установление в мире Pax Britannica и начало того, что И. Валлерстайн называет пиком британской гегемонии в капиталистической мир-системе 1815–1873 гг. (после которого опять наступил период борьбы за гегемонию, уже между США и Германией).

Империя в конце «длинного XVIII века»

В конце рассмотренного периода империя выглядела совсем иначе, чем в его начале. За это время большая часть французской заморской империи успела перейти к Великобритании, основные колонии Северной Америки, напротив, отделиться от нее, а торговая Ост-Индская компания превратиться в обширную территориальную державу в Индии. В корне изменился характер имперской власти. Если прежде основную часть населения империи составляли переселенцы с Британских островов, то теперь — азиатские народы, что потребовало принципиально иных методов управления.

В 1815 г. площадь Британской империи (без метрополии) равнялась 138 тыс. кв. миль, а численность населения (без метрополии) — 50 млн человек. Это значит, что за рассмотренный период ее земельные ресурсы выросли в семь раз, а людские — в 125. В империю входили владения Компании Гудзонова залива, Британская Северная Америка (Верхняя и Нижняя Канада, Морские провинции и Ньюфаундленд), островные и материковые территории в Вест-Индии (число которых выросло), Гибралтар, Мальта и Ионические острова, Гамбия, Сьерра-Леоне и Капская колония, Маврикий, владения Ост-Индской компании в Индии и Малайе (Пинанг), Цейлон, Новый Южный Уэльс и Земля Ван-Димена. Таким образом, если первая империя была региональной, то вторая — поистине мировой. Кроме того, уже намечалось то, что вслед за кембриджскими историками Дж. Галлахером и Р. Робинсоном именуют «неформальной империей», — зоны преобладающего политического и экономического влияния британцев. В начале XIX в. это были прежде всего американские колонии Испании и Португалии, торговое освоение которых британцами ускорилось с ослаблением их метрополий в войне с Наполеоном. Именно содействие мирового гегемона к середине 20-х годов XIX в. позволило этим колониям добиться независимости.

Вообще в результате Наполеоновских войн все остальные колониальные империи существенно ослабли. От Французской не осталось почти ничего, Испанская стояла на пороге войн за независимость, Голландская после пятилетней оккупации Явы британцами стала нуждаться в их поддержке, а от Португалии в 1822 г. отделится Бразилия. Таким образом, в Британской империи к этому времени преобладали центростремительные тенденции, тогда как во всех прочих — центробежные. Наиболее красноречивое свидетельство изменения расстановки сил в мире — численность военно-морских сил. В 1815 г. британский флот насчитывал 134 линейных корабля — впервые больше, чем у остальных держав Европы вместе взятых.

XVIII в. принес империи коренные демографические изменения — количественные и этнического состава. К моменту отделения североамериканских колоний их население уже составляло треть населения метрополии; за 1700–1776 гг. оно выросло в 10 раз — с 250 тыс. до 2,5 млн человек (из них 0,5 млн — чернокожие рабы). Именно в XVIII в. рост населения здесь стал обеспечиваться главным образом за счет естественного воспроизводства, а иммиграция отошла на второй план. Образование США привело к массовой миграции внутри Северной Америки: около 46 тыс. лоялистов переехали в Канаду. Так потеря обернулась приобретением: массовый въезд англосаксов во франкоязычный Квебек способствовал его интеграции в империю. К 1815 г. в Британской Северной Америке всего проживало 500 тыс. человек.

Население Британской Вест-Индии к 1815 г. составляло около 900 тыс. человек, из них чернокожие рабы — 750 тыс. Налицо тенденция к дальнейшему росту доли негритянского населения: климат Карибского моря был нездоровым для европейцев и по-прежнему не привлекал белых работников.

К концу рассматриваемого периода существенно изменился и расовый состав империи. Она перестала быть по преимуществу империей белых людей (даже если бы не отделилась Северная Америка): львиную долю подданных «британского льва» составили индийцы — около 40 млн жителей территорий Ост-Индской компании.

Вскоре после завершения Наполеоновских войн возобновилась массовая эмиграция из Соединенного Королевства (в 1801 г. Великобритания и Ирландия заключили парламентскую унию). Эмиграционная политика империи совершила полный круг: как в конце XVI в., в метрополии вновь заговорили о «лишнем населении» (теперь во многом под влиянием идей Т. Мальтуса, видевшего причину массовой бедности в опережении роста производительных сил ростом численности населения). В 1660–1815 г. власти, напротив, препятствовали эмиграции, так как в условиях противостояния с Нидерландами и Францией на рост населения смотрели скорее как на источник богатства и силы для страны, нежели как на угрозу ее стабильности. Выиграв борьбу за гегемонию, Великобритания могла позволить себе (и считала необходимым) снять ограничения на эмиграцию. Более того, стали появляться проекты выезда в «белые» колонии, субсидируемого государством, включая знаменитую идею «систематической колонизации» Э.Г. Уэйкфилда.

Экономическим каркасом империи по-прежнему служила меркантилистская система, хотя подъем британской промышленной буржуазии неизбежно вел к ее ослаблению. Роль империи в экономике метрополии неуклонно росла, а континентальная блокада Наполеона дала этому процессу дополнительный импульс. К 1773 г. на территории вне Европы приходился 51 % британского экспорта, в 1806 г. — две трети. Экономическая ценность разных частей империи на протяжении столетия менялась.

Северная Америка все больше выпадала из системы Торговых актов, а кампании бойкота британских товаров накануне войны за независимость оказались достаточно эффективными. Поэтому после Американской революции многие англичане предрекали экономический упадок страны из-за потери рынков сбыта. Однако эти опасения диктовались жесткой схемой меркантилизма. Между тем в Великобритании уже давала о себе знать промышленная революция, которая сделает страну «мастерской мира». Символично, что принятие американскими колониями Декларации независимости (1776) практически совпало по времени с выходом знаменитого труда Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». Смит защищал принципы свободной торговли и утверждал, что в экономическом отношении Великобритания не нуждается в империи: ее фабричная продукция завоюет для нее любые рынки. Действительно, отделение колоний лишь подтолкнуло развитие англо-американской торговли. Если в 1771–1773 гг. ежегодный экспорт Великобритании в Северную Америку составлял около 3 млн ф. ст., то в 1798–1800 гг. — уже 6,5 млн. В XIX в. США станут основным источником сырья для хлопчатобумажной промышленности Великобритании и крупнейшим рынком сбыта ее фабричной продукции.

Вест-Индия еще оставалась ценнейшей группой колоний. Если в первой половине XVIII в. ее доля в британском экспорте и импорте составляла около 10 %, то к 1815 г. выросла до 20 % и лишь после этого стала неуклонно падать, во многом из-за конкуренции Кубы и Бразилии. Острые споры в связи с этим вызвали причины запрета парламентом работорговли в 1807 г. Сами аболиционисты (сторонники отмены рабства) объясняли свой успех улучшением общественной морали. По мнению вест-индского историка середины XX в. Э. Уильямса, причина крылась в упадке плантационного хозяйства Вест-Индии, начало которого он датировал еще второй половиной XVIII в. Однако приведенные выше новейшие данные опровергают этот тезис. С 80-х годов XVIII в. превышение смертности над рождаемостью среди рабов сокращалось, и стало казаться, что пополнение чернокожего населения Вест-Индии теперь будет обеспечиваться естественным воспроизводством. К тому же против аболиционизма не возражали многие плантаторы, так как он затормозил бы развитие недавно приобретенных колоний (которые могли бы составить конкуренцию внутри империи). Наконец, на последнем этапе войн с Францией главной опорой платежного баланса Великобритании служила уже не сахарная экономика Вест-Индии, а экспорт фабричных изделий.

Промышленная революция в корне изменила и структуру импорта Ост-Индской компании в Великобританию: к началу XIX в. его половину составлял китайский чай, а рынок сбыта индийских тканей в Европе постепенно сужался. Стремительный подъем торговли чаем был главным фактором «торговой революции» в индоокеанской экономике (термин специалиста по экономической истории X. Фербера), которую к 80-м годам XVIII в. произвели британские частные купцы Калькутты и Бомбея. Эта революция заключалась в занятии ими господствующего положения в морской торговле Индии, особенно с Китаем и Малайей.

Из новых территорий колонии Канады специализировались на экспорте зерна и корабельного леса, а Капская колония и Новый Южный Уэльс — на экспорте шерсти. Основной статьей вывоза метрополии в колонии по-прежнему служили готовые изделия.

Историки уделяли немало внимания роли империи в промышленной революции. В СССР и бывших колониальных странах Азии и Африки господствовала точка зрения, согласно которой эксплуатация колоний внесла весомый вклад в промышленный рывок Великобритании. Современные западные историки подходят к этому вопросу осторожнее: подчеркивая решающую роль внутренних факторов, вместе с тем они считают, что колониальная торговля действительно способствовала развитию фабричного производства. Именно рост совокупного спроса создал в британской промышленности «узкие места», что способствовало применению новых методов в прядении и металлургии. Однако стимулом промышленной революции послужил не только заокеанский спрос, но и заокеанское предложение: так, индийский специалист по экономической истории Ост-Индской компании К.Н. Чаудхари считает уместным взглянуть на механизацию британского производства как на создание импортзамещающей промышленности в ответ на ввоз Компанией дешевых хлопчатобумажных тканей из Индии.

Завершая тему экономики, следует подчеркнуть, что Британская империя никогда не была самодостаточным экономическим организмом, несмотря на усилия меркантилистов XVII–XVIII вв. и сторонников имперских преференций конца XIX — первой половины XX в. Империя всегда оставалась мозаичным скоплением территорий, которые британцы отхватывали то тут, то там, исходя из ситуации. Не надо забывать, что строители империи руководствовались отнюдь не только экономическими соображениями; в их расчетах присутствовали геополитика, державный престиж и административные нужды.

Сам процесс строительства империи не был выполнением какого-то грандиозного целенаправленного плана. Широко известна фраза Дж. Р. Сили: британцы «завоевали и заселили полмира по рассеянности». Империя действительно расширялась в зависимости от обстоятельств, поэтому и представляла собой набор слабо связанных друг с другом владений, приобретенных в разное время, разным способом и управляемых совершенно по-разному. Вместе с тем рост империи был вполне закономерным процессом.

Таким образом, «длинный XVIII век» стал решающим в образовании Британской империи. В этот период она одолела основного противника в борьбе за мировую гегемонию, сформировался ее территориальный каркас, были сформулированы или даже опробованы главные административные принципы, наметился тип экономических отношений метрополии с колониями (кроме Индии, которая превратится в рынок сбыта только в XIX в.), были заложены идейные основы империи, наметились три ее основные части: переселенческие белые колонии (в перспективе самоуправляющиеся доминионы), Индийская империя и коронные колонии в тропиках.

Британская империя и другие колониальные империи

Рамки данной главы не позволяют провести полный и систематический сравнительный анализ Британской империи с другими колониальными империями и дать очерк ее отношений с ними; поэтому следует ограничиться лишь некоторыми замечаниями на эту тему. Решающую роль в победе Британской империи над прочими к началу XIX в. сыграла, естественно, более развитая экономика метрополии.

Португалия и ее заморские владения стали попадать в политическую и экономическую зависимость от Англии сразу после освобождения от испанского владычества в 1640 г. Этот процесс был закреплен несколькими англопортугальскими договорами, венцом которых был договор лорда Метьюэна 1703 г. В XVIII в. Португалия и ее империя служили рынком сбыта для мануфактурной продукции Великобритании и источником золота для ее экономики (именно благодаря бразильскому золоту Великобритания уже в 1774 г. фактически ввела золотой стандарт).

Испанская империя была намного более закрытой, но и сюда все настойчивее проникали британские купцы. Не случайно главной причиной англоиспанской «войны из-за уха Дженкинса» 1739–1748 гг. было стремление британцев навязать Испанской империи свою контрабанду[38].

Нидерланды в XVIII в. все больше становились источником кредитов для Великобритании, куда все больше смещался и центр европейского производства, а после четвертой (последней) англо-голландской войны 1780–1784 гг. в Лондон из Амстердама переместился и мировой финансовый центр.

Наконец, Франция активно развивала отечественное производство, но показательно, что она еще более Великобритании стремилась к подписанию англо-французского торгового договора 1786 г.: по сути это уже было признанием господства Великобритании над мировой экономикой.

Превосходство национальной экономики Великобритании над национальными экономиками других держав не только работало непосредственно на триумф Британской империи. Во многом именно оно обусловило ее качественное отличие от остальных — ту гибкость, которая и привела к победе за океаном.

Британская империя одержала верх потому, что ей удалось сочетать черты всех своих конкурентов. Колониальные империи Европы Нового времени можно разделить, по меньшей мере, на две пары категорий: 1) переселенческие (с «белыми» колониями) и восточные (как преемницы традиционных азиатских империй); 2) морские и континентальные. И лишь Британская империя выступала во всех этих ипостасях одновременно.

Испанская империя была по преимуществу переселенческой империей, хотя далеко не чистым случаем (иначе не было бы феномена «конкисты»: наряду с испанскими колонистами значительную долю населения составляли индейцы, превращенные в податной слой). Сосредоточив внимание на Америке в соответствии с Тордесильясским и Сарагосским договорами с Португалией 1494 и 1529 гг., крупными владениями в Азии Испания так и не обзавелась (за исключением Филиппин), что закрепило переселенческий характер ее империи. Вообще Испанская империя законсервировалась еще к концу XVI в., а в XVIII в. переживала упадок.

Португальская империя по типу ближе Британской: во многом это «провалившаяся» Британская империя. Она начиналась так же: создание сети опорных пунктов в Африке и Азии и одновременная колонизация Америки — Бразилии (хотя в противоположность британцам основной упор делался сначала на Востоке, а не на Западе). Однако в Индийском океане Португальская империя была скорее перераспределяющим предприятием, нежели торговым организмом, и быстро пришла в упадок из-за пронизавшей ее насквозь коррупции. В Азии ослабевшую Португальскую империю добили новые претенденты на господство — голландцы и англичане. К тому же Португалии просто не хватило людских и материальных ресурсов для создания мировой империи, и она предпочла сосредоточиться на своей части Америки, т. е. стать по преимуществу переселенческой по примеру Испанской.

Голландская империя, напротив, отличалась почти полным отсутствием колонизации (исключения — Новые Нидерланды в долине реки Хадсон в 1614–1667 гг. и Капская колония, 1652–1806 гг.). Здесь тоже сказалась ограниченность людских ресурсов метрополии. Империя Нидерландов, первой европейской «мастерской мира», зиждилась на торговле, а с конца XVII в., с захватами территорий на Яве, приобретала черты восточной державы. Правда, это произошло уже на закате голландской гегемонии и голландского цикла накопления капитала.

Типологически ближе всех к Британской, по крайней мере по интенции, была Французская империя. Она тоже стартовала как группа переселенческих колоний в Северной Америке и производящих экспортные культуры островов Вест-Индии. Вместе с тем, пусть намного позднее англичан, французы тоже покрыли Восток сетью своих факторий, из которых в 40-е годы XVIII в. в Индии тоже стала вырастать территориальная держава. Собственно именно французы инициировали в Азии борьбу на суше: во-первых, Франция сама была прежде всего континентальной державой; во-вторых, уже ощущавшееся преимущество британского флота поставило на повестку дня приобретение в Индии автономного от Франции внеэкономического источника доходов. Однако, великолепно начав, французы в Семилетней войне проиграли схватку и за азиатскую, и за американскую империю. Наполеон попытался компенсировать это захватами в Европе. В результате к началу XIX в. Французская колониальная империя не состоялась ни как переселенческая (переселенцы остались в британском Квебеке), ни как восточная (в Индии у французов сохранились лишь пять портов, да и те были оккупированы британцами, как и все антильские владения). Первая колониальная империя Франции погибла, и только началом завоевания Алжира в 1830 г. датируют рождение ее второй колониальной империи (не путать с Первой и Второй империями Бонапартов).

Таким образом, к концу рассмотренного периода Британская империя оказалась единственной, сочетавшей (несмотря на отпадение тринадцати колоний в 1783 г.) черты переселенческой и восточной державы. В Америке она пошла по пути иберийских держав, колонизовав обширные малозаселенные пространства; на Востоке она пошла по пути Нидерландов, создав территориальную державу в Индии с многочисленным коренным населением. Британцы оказались в лучшем положении, чем голландцы: если вторые приступили к строительству территориальной державы в Азии уже на закате своего могущества и в XIX в. обладание Индонезией лишь позволит им смягчить последствия упадка, то первые — с началом своего цикла накопления, причем обладание Индией станет залогом могущества Британской империи. При этом в XVIII в. британцы пользовались голландской помощью: как отметил X. Фербер, в этот период почти все европейцы, делавшие карьеру на Востоке, были заняты строительством по преимуществу Британской империи. Уже установив власть британской Ост-Индской компании над Бенгалией, ее служащие охотно пользовались финансовыми каналами других компаний, прежде всего голландской, для перевода накопленных и награбленных средств в Великобританию. Так остальные Ост-Индские компании обслуживали нужды британской.

Сами современники, авторы памфлетов XVII–XVIII вв., четко противопоставляли Британскую империю всем прочим, находя интересные античные параллели. Например, шотландец Э. Флетчер, положив в основу классификации степень контроля метрополии, в 1704 г. отмечал: слабо централизованная и во многом основанная на частной инициативе Британская империя возникла на основе древнегреческого типа колонизации и напоминала Ахейский союз (именно его модель позднее предложат Дж. Мэдисон и Дж. Уилсон для федеральной структуры США), тогда как жестко контролируемые из центра Испанская и отчасти Французская империи в Америке развивались скорее по древнеримскому пути. Об этих различиях писали также испанские и французские авторы.

Вторая дихотомия — морская и континентальная империи. В этом отношении к началу XIX в. Британская империя тоже оказалась единственной империей, сочетавшей черты обеих.

Как показывает история раннесовременных европейских империй, «континентальность» по сути соответствует переселенческому характеру империи, а ее морская сущность — наличию восточных владений; одно качество по необходимости сопровождало другое. Освоение обширных пространств Америки, как правило, обусловливало сухопутный характер державы; строительство империи в Азии требовало в первую очередь господства на морях.

Испанская империя по сути никогда не была морской державой, несмотря на внушительные армады, бороздившие в XVI в. Атлантику. Как отмечают исследователи, испанские флоты по сути оставались скоплениями «плавучих замков» для перевозки солдат и колонистов, а не для осуществления господства на море. Испанская империя была империей континентальной (или трансконтинентальной: раскинулась по обоим континентам Америки).

Похожая судьба была уготована Португальской империи. В XVI в. она являлась главной силой в Индийском океане, впервые в его истории поставив под контроль основные торговые потоки. Однако португальские галеоны оказались хороши только против арабских дхау и малайских праху; как только в начале XVII в. на Восток проникли серьезные европейские соперники — голландцы и англичане, — возведенное португальцами имперское здание рэкета и торговли рухнуло. Смещение центра тяжести империи в Бразилию означало приобретение империей континентального характера.

Настоящей первой морской империей в Новое время была Голландская; не случайно именно голландцы создали и первую европейскую территориальную державу в Азии. Однако гегемония Нидерландов покоилась в значительно меньшей степени на военно-морской мощи, чем на мануфактурном производстве, судостроении и торговле (включая посредническую). Доказательство — поражение Нидерландов уже в первой англо-голландской войне (1652–1654). С подъемом Англии морской (как и прочие) компонент могущества Нидерландов сошел на нет.

Максимально приблизились к британцам опять же французы. Они пытались не только освоить пространства Северной Америки, но и бросить британцам вызов на морях. Не случайно на протяжении всего XVIII в. Франция занимала второе место в мире по численности линейных кораблей (после Великобритании). И все же, несмотря на усилия министров Кольбера, Шуазеля и Морепа, французский флот хронически отставал от британского по многим параметрам. К началу XIX в. Французская империя не состоялась ни как (заморская) континентальная, ни как морская.

Британская империя исходно была морской: еще во второй половине XVI в. изобретатель самого термина «Британская империя» астролог Елизаветы I и разведчик Джон Ди подразумевал не столько Англию или ее поселения за морем, сколько зону Северной Атлантики, океанское пространство, где должны господствовать английские военные корабли и рыболовные суда. Колонизация Северной Америки добавила империи континентальное качество, а приобретение Индии закрепило его. Так и получилось, что в XIX в. Британская империя вошла одновременно владычицей морей и крупной азиатской державой.

В какой-то момент существование автономной от британского государства Ост-Индской компании породило противоречие между морской империей Великобритании и сухопутной империей Компании. Однако к началу XIX в. парламент устранил это противоречие, полностью подчинив Компанию. Принцип господства морской державы над континентальной восторжествовал. Логично, что, имея владения на пяти континентах, Британская империя оставалась прежде всего морской державой — по выражению Дж. Р. Сили, «мировой Венецией, с морями вместо улиц».

Типологически Британская империя была гибридом, сочетанием черт других империй, а исторически — их наследником.

«Кому следует писать историю американской революции? Кто может написать ее?» — вопрошал в письме к Томасу Джефферсону Джон Адамс. «История нашей революции будет одной сплошной ложью с начала и до конца. По сути она сведется к тому, что громоотвод доктора Франклина ударил оземь, и оттуда выпрыгнул Джордж Вашингтон». Несмотря на столь пессимистичный прогноз одного из «отцов-основателей» американского государства, революция по-прежнему остается одной из центральных и наиболее дискуссионных тем американской историографии. Сложность феномена американской Войны за независимость состоит в том, что в рамках англо-американского конфликта одновременно получили развитие и освободительная антиколониальная война, и политическая революция, и гражданская война. В результате антиколониальной войны бывшие британские колонии стали независимым суверенным государством. Политическая революция привела к рождению первого республиканского государства, основанного на новых, демократических по своей природе, политических и правовых принципах. Противостояние сторонников и противников революции вылилось по сути в гражданскую войну, обнажившую серьезный социальный конфликт внутри американского общества. Наряду с изучением радикальных политических доктрин и экономических факторов, ставших причиной оформления освободительного движения в британских колониях, современные исследователи стремятся учесть сложные религиозные и психологические мотивы поведения людей. Наконец, особое звучание в новейшей американской историографии получили гендерная и расовая история.

Пуританская политическая доктрина и идеи Просвещения

Комплекс идейных предпосылок Войны за независимость весьма неоднороден. На протяжении многих лет традиционно центральное место отводилось Просвещению по аналогии с привычным взглядом на Просвещение как на идеологическую основу Французской революции. Однако в последние годы все больше внимания исследователей привлекают изменения в массовом сознании колонистов и радикализация религиозной жизни в результате первого «Великого пробуждения», охватившего все британские колонии в Северной Америке в 30-50-е годы XVIII в. и протекавшего параллельно с просветительским движением. Впервые жители колоний, исповедующие различные религиозные взгляды, пережили общий духовный подъем, сильнейшее эмоциональное потрясение. Раскрепощающее воздействие религиозного обновления испытали на себе и верхушка, и низы колониального общества, для которых «дикая» экзальтация означала временное освобождение от рутины каждодневного тяжелого труда и обретение жизненного стержня, уверенности. Ничего подобного «Великому пробуждению» по своим масштабам и степени влияния на общество колонии прежде не видели. Проповедник Джонатан Эдвардс, один из вдохновителей «Великого пробуждения», писал: «Религиозное оживление затронуло самых разных людей, порочных и праведных, занимающих высокое и низкое положение в обществе, богатых и бедных, благоразумных и грешников». Оно стало первым движением в американской истории, носившим по-настоящему межколониальный характер, способствуя формированию в Британской Америке единого религиозного и отчасти идеологического пространства. Осознание общности религиозных переживаний постепенно переходило в осознание общности интересов. Став первым совместным духовным опытом, «Великое пробуждение» положило начало процессу формирования общности колонистов — будущей американской нации.

«Северная Америка». Карта Р. Бонна. 1780 г.

В конечном счете отрицание института официальной церкви способствовало утверждению принципа свободы личного выбора веры, подразумевавшего также и возможность осознанного отказа от религии или равнодушного отношения к ней. Следствием «Великого пробуждения» стала смена традиционного общественного уклада, утверждение принципа религиозного плюрализма, индивидуализма, а также добровольного участия в различных объединениях.

В результате событий «Великого пробуждения» постепенно сходила на нет негативная коннотация слова «энтузиазм», бывшего долгое время синонимом религиозного экстремизма. Интересно, что с течением времени такие ключевые понятия протестантской религиозной культуры, как «оживление», «пробуждение», «энтузиазм» перекочуют в политический лексикон. Во время Войны за независимость характерна постоянная апелляция лидеров патриотического лагеря к энтузиазму, теперь воспринимаемому как синоним высокой, благородной убежденности в идеалах свободы и независимости. «Ведь что такое энтузиазм, — вопрошал член законодательной ассамблеи Нью-Йорка, — как не отречение от самого себя и растворение… в идее, которая обрела большую значимость, чем личные интересы». Ему вторит и Джон Адамс, подчеркивая, что «ни одно великое предприятие в истории человечества не было совершенно без изрядной доли благородного энтузиазма».

Преобладающий в современной американской историографии так называемый «трансатлантический подход», изучающий сложную природу связей между метрополией и ее американскими колониями, особое внимание акцентирует на взаимовлиянии идей набиравшего силу английского методизма и религиозного «бума» в Британской Америке. Именно приезд известного английского проповедника Джорджа Уитфилда привнес новые элементы евангелического протестантизма в американские колонии. Уитфилд объехал весь англосаксонский мир, помимо британских колоний в Северной Америке, он побывал в Уэльсе, Шотландии, на островах Карибского бассейна, став самым известным религиозным деятелем XVIII столетия для Британской империи (за период 1738–1770 г. он 13 раз пересекал Атлантику). В глазах английского евангелиста все разрозненные религиозные «оживления» (рост влияния методизма в различных регионах Великобритании, расцвет пиетизма на европейском континенте, евангелизация американского протестантизма) объединяются в грандиозную картину масштабного обновления веры.

Точно так же и американская просветительская идеология, опираясь на идейный опыт накопленный общественно-политической мыслью колоний, получила мощнейший интеллектуальный импульс извне. Американское Просвещение формировалось под сильным влиянием английской и французской просветительской мысли, прежде всего сочинений Дж. Локка, Ш. Монтескье, Э. Шефтсбери. Однако все почерпнутые у европейских мыслителей идеи переосмысливались применительно к конкретной исторической и культурной ситуации в Новом Свете. Характерной особенностью американского Просвещения стала ориентация на практическое использование новых теорий познания, государства, права, размышлений о природе человека. Любые отвлеченные европейские теории приобретали конкретную направленность в Америке; американцам важно было знать, как просветительские идеалы могут быть реализованы в Новом Свете. Воспитанные в традициях кальвинистской предубежденности в отношении природы человека, американские просветители не склонны были к благостнооптимистическим оценкам человеческой природы. Напротив, большинство из них придерживались скептической точки зрения, полагая, вслед за Франклином, что люди гораздо «более расположены к тому, чтобы причинять друг другу вред, нежели искупать свою вину, легче поддаются, чем противятся обману». Целый ряд пуританских догматов, регламентировавших повседневную жизнь, таких, как забота о земном благополучии, трудолюбие, умеренность, вполне согласовывались с утилитаристскими элементами просветительской доктрины.

Население британских колоний в Северной Америке было подготовлено к восприятию идей европейского Просвещения во многом благодаря радикальной политической концепции американского пуританизма. Пуританизм стал своего рода «связующим звеном» между традиционными религиозными представлениями и более свободным, рационалистическим мировоззрением. Работы радикальных пуританских авторов XVIII в. (Дж. Уайза, Дж. Мэйхью и др.) были написаны в традиционной форме проповеди или комментария к тому или иному тексту Священного Писания. Однако главными критериями истины, даже при анализе библейских текстов, признавались «чистый разум» и «всеобщее благо» людей. Человек, его разум, интересы, естественные права и свободы вышли на первый план философских сочинений радикальных пуританских священников. Именно человек, а не божественный промысел, предстает в их работах главным творцом политических институтов общества. Проводя постоянные параллели между главными принципами американского пуританизма и светскими институтами власти, Джон Уайз приходил к выводу, что «согласно велению истинного разума, демократия в церкви и государстве является весьма почетной и законной формой правления». Полностью отвергая доктрину «наследственной, неотъемлемой божественной власти королей», считая «абсурдной, противоречащей здравому смыслу ситуацию, когда миллионы людей должны подчиняться капризам одного единственного человека» (Дж. Мэйхью), пуританские авторы провозглашали право народа на восстание против деспотического правления, считали народный суверенитет основой любого политического строя, настаивали на отделении церкви от институтов светской власти.

Именно в сочинениях радикальных пуританских авторов был впервые поднят вопрос о равенстве политических прав жителей колоний и метрополии, что стало реакцией на централизацию управления и ликвидацию законодательных ассамблей колоний Новой Англии в середине 80-х годов XVII в. Когда Уайз призвал колонистов не платить налогов, не утвержденных их представительными учреждениями, о нем заговорила вся Америка. Во время суда Уайз апеллировал к Великой хартии вольностей и отстаивал право колонистов на представительное правление и суд присяжных, считая их «двумя великими столпами английских свобод». Неудивительно, что как только стало известно о событиях «Славной революции» в метрополии, жители колоний Новой Англии и Нью-Йорка восстали и свергли ненавистный режим. Объясняя причины, побудившие их взяться за оружие весной 1689 г., авторы многочисленных пуританских памфлетов приводили исключительно светские (а не религиозные) доводы, обвиняя королевского губернатора Андроса прежде всего в нарушении прав собственности и ликвидации представительных учреждений, а не в преступлениях против веры. Таким образом, обладая огромным влиянием на политическое мировоззрение колонистов, радикальное течение американского пуританизма подготовило почву для восприятия населением Британской Америки идеологии Просвещения и революционных политических идей эпохи Войны за независимость.

Огромное влияние на формирование идеологического климата колоний оказывал рост политического радикализма в Англии в 60-70-е годы XVIII в., ставшего следствием усиления консервативных начал в государственной политике после восшествия на престол Георга III. Вопросы, оказавшиеся впоследствии в центре англо-американского конфликта — о природе и границах государственной власти, о методах противодействия коррумпированной власти, о правах индивида в гражданском обществе — были подняты вигской оппозицией в Англии. Ряд исследователей, указывая на преемственность политических идей американских патриотов и левого крыла английских вигов, называют Американскую революцию «третьей в триаде Британских революций».

Торговая политика метрополии и развитие колоний

При анализе социально-экономических причин революционных событий в Северной Америке современные исследователи скорее склонны говорить о более широких временных рамках и длительном периоде трансформации колониального общества, нежели о конкретных событиях социально-экономического плана.

Одной из наиболее дискуссионных в историографии остается проблема негативного влияния экономической политики метрополии на развитие колоний. Торговля и промышленное развитие американских колоний были поставлены в жесткие рамки зависимости от метрополии в результате провозглашенных Англией Навигационных актов. Американская экономика развивалась традиционным для колоний путем. Метрополия сбывала в колониях свои промышленные изделия. Колониям же отводилась роль поставщиков сырья, необходимого для развития британской промышленности. В соответствии с экономической доктриной меркантилизма колониальная торговля должна была обогащать метрополию при обязательном соблюдении условия благоприятного для метрополии торгового баланса, когда сумма вывозимых промышленных товаров превышала стоимость ввозимого сырья.

Политика английских властей препятствовала развитию мануфактур в Америке, они испытывали острую нехватку специалистов и рабочих рук, а потому часто терпели крах. Принятые английским парламентом шерстяной, шляпный, кожаный, железный и другие акты запрещали производство определенных видов товаров в колониях. В XVIII в. были введены ограничения на переселение в Америку квалифицированных рабочих. Успехи колониальной промышленности были невелики: во второй половине XVIII в. одиннадцать из двенадцати жителей провинции Нью-Йорк носили одежду британского производства. Однако многие запреты, исходившие из Англии, имели скорее предупредительный характер. Так, например, американские шерстяные изделия были пока еще слишком низкого качества, чтобы конкурировать с английскими.

Вместе с тем нельзя однозначно негативно оценивать последствия политики меркантилизма для развития колоний. В них быстро развивалось производство материалов, на которые в Англии существовал повышенный спрос. Они поставляли в изобилии лес и другие материалы, необходимые для английского судостроения. Другим важным видом промышленного сырья, получаемым Англией из колоний, был чугун. К 70-м годам XVIII в. Америка становится одним из основных производителей необработанного железа в мире. Выплавка черных металлов в колониях возросла с 1,5 тыс. т. в 1700 г. до 30 тыс. в 1775 г., что составляло примерно седьмую часть мирового производства. Больше других преуспела судостроительная промышленность, в развитии которой была заинтересована метрополия. К 1775 г. треть судов, плававших под британским флагом, сошла с верфей Новой Англии; три четверти английской торговли с заморскими владениями обслуживалось кораблями колоний.

«Потребительская революция» и ее последствия

Современные американские и британские авторы полагают, что колониальное общество, равно как и общество метрополии, постепенно вступало в эпоху «потребительской революции», ставшей следствием роста объема производства, масштабов обращения капитала и появления феномена свободного времени. Многие товары стали продаваться по значительно более доступным ценам. То что прежде считалось предметами роскоши (хорошая мебель, одежда, посуда и т. д.), стало теперь более доступным, иначе говоря, нормой потребления. Потребление на душу населения росло неслыханными ранее темпами. Важнейшим двигателем этой «революции» было стремление и, главное, возможность подражать стилю жизни элиты. Менялись вкусы как жителей метрополии, так и колоний: чай, шоколад, кофе стали входить в обиход не только состоятельных особ, но и людей небогатых, подражавших привычкам верхушки общества. На долю американских колоний в середине XVIII в. приходилось до 20 % всего британского экспорта; рос и вывоз американской сельскохозяйственной продукции (табака, риса, индиго, пшеницы) в метрополию. Складывалась и развивалась инфраструктура доставки, распространения, хранения и продажи товаров. Колонии, конечно же, пока еще сильно отставали от метрополии по степени развитости транспортной системы. Сообщение между отдельными населенными пунктами было нерегулярным, и связь осуществлялась практически исключительно через каботажное плавание. Лишь около 3 % колониального населения приходилось на долю городов, которые по европейским масштабам были невелики — ко времени Войны за независимость Филадельфия насчитывала 24 тыс. жителей, Нью-Йорк — 18 тыс., Бостон — 16 тыс. Вся торговая и предпринимательская деятельность в колониальной Америке была сосредоточена на Атлантическом побережье; чем дальше продвигались колонисты в глубь континента, тем сильнее они отрывались от «цивилизации». Однако набиравшая обороты трансатлантическая торговля все больше приближала портовые города восточного побережья Северной Америки к метрополии. За первую половину XVIII в. число кораблей в Атлантике увеличилось вдвое, и регулярность их движения стала определяться расписанием. Время в пути заметно сократилось, а стоимость транспортировки грузов к концу колониального периода снизилась в два раза (по сравнению с XVII в.). Безопасность перевозок и сохранность грузов обеспечивали как самый могучий в мире британский военно-морской флот, так и знаменитая страховая фирма Ллойд.

Первая «потребительская революция» имела весьма неоднозначные последствия, став причиной повышения уровня жизни и одновременно роста задолженности жителей колоний. Здесь в полной мере сказалась зависимость колониальной экономики от колебаний мировой экономической конъюнктуры и мировых цен на выращиваемые в Америке сельскохозяйственные культуры. После крайне благоприятного для американской экономики периода 40-х — начала 60-х годов XVIII в. (когда, например, цены на зерно в Филадельфии, главном центре хлебной торговли, выросли на 50 %) наступил ощутимый спад. Продолжая по инерции пользоваться кредитами английских торговых домов, многие плантаторы влезали в долги. Богатейшие люди колониальной Америки оказались заложниками монокультурности своего хозяйства. Задолженность плантаторов британским торговым домам составляла астрономическую для того времени цифру. Общий долг американских колоний Англии накануне Войны за независимость достигал 5 млн ф. ст., из которых пять шестых приходилось на долю плантаторов. Один этот факт служил постоянным источником раздражения и ненависти к британским кредиторам.

Потребительский бум в колониях в середине XVIII в. во многом стал возможен благодаря рекламе различных товаров, которая печаталась в американских газетах. Первая колониальная газета «Бостон Ньюслеттер» появилась в 1704 г. К 1739 г. газеты издавались уже во всех крупных портовых городах Америки — Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне, Чарльстоне, Уильямсбурге. В период назревания англо-американского конфликта газеты, журналы и прочие периодические издания оказывались аренами для продвижения не только товаров, но и идей, различных точек зрения. Предназначенные в первую очередь для торговцев и предпринимателей, колониальные газеты практически не публиковали местных новостей, за исключением информации о прибытии судов, рекламы ввезенных товаров или сведений о поимке беглых рабов и сервентов[39]. Основные материалы перепечатывались почти исключительно из английской прессы и, как несложно догадаться, с чудовищным опозданием.

Такой характер статей в колониальной прессе лишний раз свидетельствует об огромном культурном влиянии метрополии на население Северной Америки. Большинство колонистов не считали себя американцами, а предпочитали с гордостью именовать себя подданными британской короны. Для них было характерно искреннее восхищение «идеальным» политическим строем метрополии, утонченностью манер английского джентри, глубиной мысли английской литературы. Богатейшие люди колоний пытались, как могли, копировать стиль жизни английского дворянства. Виргинские плантаторы строили роскошные дома в георгианском стиле, выписывали английские журналы, одевались по английской моде, приглашали к своим сыновьям английских гувернеров. Резкий перелом в отношении колонистов к метрополии произойдет в результате событий, последовавших после окончания Семилетней войны.

Обострение противоречий и разработка антиколониальной доктрины

Семилетняя война стала важнейшим рубежом американской истории; правда, в Северной Америке она велась на протяжении девяти лет (1754–1763). По Парижскому мирному договору (февраль 1763 г.) Франция потеряла почти все свои североамериканские владения, в том числе Канаду и Восточную Луизиану (земли, лежащие к востоку от р. Миссисипи). Западная Луизиана отошла к Испании как компенсация за передачу Англии Флориды. Семилетняя война стала самой успешной войной, которую Британия когда-либо вела. Морское и колониальное лидерство Англии было упрочено.

Однако война опустошила английскую казну — государственный долг достиг небывалого уровня; огромное территориальное расширение империи потребовало от Великобритании значительно больших расходов на содержание администрации и военных сил. С другой стороны, английские колонисты почувствовали себя менее зависимыми от военной мощи Англии — ведь в результате войны была ликвидирована угроза нападения на британские поселения со стороны колонистов других европейских держав. Как следствие, активизировалось движение на Запад, развернулась спекуляция западными землями, которые колонисты считали уже «своими», т. е. открытыми для британской колонизации. Во время войны, нарушившей торговые связи метрополии с колониями, контроль за торговыми операциями ослаб, пышным цветом расцвела контрабандная торговля. Так, американские колонисты, в нарушение официальных предписаний и требований Навигационных актов, напрямую торговали с французскими вест-индскими колониями; нередки были случаи подкупа таможенников. В начале 60-х годов XVIII в. расходы метрополии на содержание таможенной службы превысили доходы от ввозных пошлин.

Таким образом, сложился определенный парадокс: колонии стали более независимыми (автономными) в военном, экономическом и психологическом смыслах, а метрополия более жестко, чем когда-либо, взялась за наведение порядка в своих североамериканских владениях. Колонисты в 1763 г. питали надежды на более или менее равноправное сотрудничество с метрополией, на ничем не сдерживаемое продвижение на западные земли, но власти метрополии быстро и недвусмысленно дали им понять, кто будет определять правила игры. Специальной прокламацией 1763 г. запрещалось дальнейшее продвижение за Аллеганы. Английское правительство справедливо опасалось, что дальнейшая экспансия в западном направлении неизбежно спровоцирует новые войны с индейскими племенами, а денег на очередную дорогостоящую войну попросту не было. Но с запретом метрополии посчитались далеко не все; начала быстро заселяться территория современного штата Кентукки, расположенная за запретительной линией. Скваттерство — самовольный захват земель в «глубине» американского континента, куда по сути не распространялась власть колониальной администрации, — стало обычным явлением еще на заре колонизации в первой половине XVII в. Фермерские хозяйства «пионеров границы» были свободны от каких-либо платежей; из-за неразвитости путей сообщения и удаленности от центров торговли, расположенных на Атлантическом побережье, они носили полунатуральный характер. Но для успешного продвижения в глубь американского континента колонистам требовалась военная помощь в борьбе с индейцами, чьи земли они занимали. Запретительная политика метрополии затрагивала интересы подавляющего большинства белого населения колоний, занимавшегося аграрным производством, как мелких фермеров, так и крупных плантаторов. Плантационное хозяйство требовало постоянной экспансии, смены земельных участков из-за того, что выращиваемые в плантационном хозяйстве культуры достаточно быстро истощали почву. Запрет (или всевозможные ограничения) на экспансию в западном направлении — это по сути отложенный смертный приговор для плантационного хозяйства. Таким образом, британская аграрная политика вызывала недовольство самых разных групп колониального общества.

Возможность предотвращения финансовой катастрофы английский кабинет лорда Гренвилла видел в максимальном налогообложении жителей как метрополии, так и колоний. Выступая с трибуны английского парламента, Гренвилл подчеркивал те преимущества, которые получили жители американских колоний в результате Семилетней войны, и одновременно обращал внимание на более чем скромный (финансовый и военный) вклад колонистов в общую победу. Хотя изначально участие Англии в войне определялось задачами европейской политики, после ее окончания правительство Великобритании объявило, что главной целью войны была защита колонистов и обеспечение для них лучших возможностей колонизации Америки. Глава английского кабинета предложил вниманию лондонских законодателей целый пакет законов, среди которых был Currency Act (запрет на использование бумажных денег в колониях), Sugar Act (налог на сахар, хотя взимать его было практически невозможно, так как сахар ввозился контрабандистами из французских колоний Карибского бассейна) и, конечно, знаменитый Stamp Act (или закон о гербовом сборе), означавший введение впервые в истории взаимоотношений колоний и метрополии прямого парламентского налога на собственность жителей Северной Америки. Согласно этому закону, налогами облагались все печатные издания и юридические документы — брачные контракты, торговые соглашения, бумаги о наследстве, газеты, даже игральные карты.

Хотя сам размер налога был незначителен, американцы были возмущены тем, что их пытаются обложить налогами в обход колониальных ассамблей. Им отказывали в праве, составлявшем главную заповедь Английской революции XVII в., — налогообложение и представительство неотделимы! В колониях развернулось антигербовое движение, которое выдвинуло и первых лидеров патриотического лагеря. Безвестный до этого виргинец Патрик Генри выступил с пламенной речью на заседании законодательной ассамблеи Виргинии, первой обратившейся к обсуждению проекта закона о гербовом сборе. В результате было принято постановление: только жители Виргинии, представленные в колониальной ассамблее, имеют право вводить новые налоги. Эта же мысль в точности воспроизводилась в решениях законодательных собраний Массачусетса, Мэриленда, Коннектикута и Род-Айленда. Американцы были уверены, что эти законы «лишают колонистов, как британских подданных, некоторых наиболее важных прав». Бостонец Джон Адамс в письме к английскому другу жаловался, что в результате этого акта оказались попраны «главные столпы британской конституции — право на представительное правление и суд присяжных».

Впервые в американской истории был созван межколониальный конгресс для обсуждения закона о гербовом сборе (осень 1765 г., Нью-Йорк); в его работе участвовали делегаты от девяти колоний. Конгресс принял декларацию о правах и жалобах британских колоний в Америке, а также направил верноподданническое обращение к королю и парламенту. Несмотря на умеренный характер этих документов, сам факт созыва конгресса знаменовал начало важных изменений. В Америке происходило то, что совсем недавно казалось невозможным: объединение колоний.

Повсеместно в колониях развернулась кампания против гербового сбора, в ходе которой образовались первые массовые патриотические организации — «Сыны свободы». Одной из наиболее эффективных мер отпора британской политике стало решение о бойкоте британских товаров. Особенно активно в эту кампанию включились жители крупнейших портовых городов на Северо-Востоке — Бостона и Нью-Йорка. Филадельфийское купечество, вовлеченное в трансатлантическую торговлю зерном и тесно связанное с крупнейшими британскими торговыми домами, медлило с принятием решения о поддержке кампании бойкота. Бойкот колонистами английских товаров весьма болезненно сказался на английской экономике и торговле. Если среднегодовой дефицит колоний в торговых операциях с метрополией составлял порядка 500 тыс. ф., то в 1768 г. этот показатель сократился до 230 тыс. В 1769 г., когда к кампании бойкота присоединились филадельфийские купцы и виргинские плантаторы, торговое сальдо колоний впервые стало активным и превысило 816 тыс. ф.

В кампанию бойкота активно вступили и женские патриотические организации, получившие название «Дочери свободы», которые, поддерживая своих отцов и мужей, ввели моду на домотканую одежду в высшем бостонском и филадельфийском обществе. В результате беспрецедентной в истории колоний вспышки протеста, сопровождавшейся активными массовыми действиями, закон о гербовом сборе провалился. Оппозиция в самой Англии, петиции купечества, заинтересованного в торговле с Америкой, резкая критика со стороны депутатов-вигов заставили правительство тори уступить: британский парламент отменил закон о гербовом сборе в 1766 г. Однако уже через год по предложению министра финансов Чарлза Тауншенда он принял несколько законов, получивших по имени их автора название актов Тауншенда. Один из этих актов предусматривал установление новых пошлин на ввозимые в колонии товары: бумагу, стекло, краски и чай. Другой акт провозглашал создание Высшего таможенного управления со штаб-квартирой в Бостоне и широкими полномочиями. Наконец, третий акт приостанавливал деятельность законодательной ассамблеи Нью-Йорка до тех пор, пока она не утвердит специальные налоги на содержание расквартированных на территории колонии британских частей. Депутаты колониального собрания вопрошали: почему, когда им больше не угрожает французское вторжение с территории Канады, они должны платить больше налогов на содержание армии?

Принятие законов Тауншенда вызвало новый взрыв возмущения в колониях. Эдмунд Бёрк, выступая с трибуны Палаты общин, отметил, что «американцы сделали открытие, или думают, что они его сделали, что мы собираемся угнетать их; а мы сделали открытие, или думаем, что сделали его, что они имеют намерение восстать. Мы не знаем, как перейти в наступление; они не знают, как отступить». Бёрк прекрасно уловил умонастроение американцев, убежденных, что действия парламента — это свидетельство некоего тайного сговора, цель которого лишить жителей колоний их «исконных прав и свобод», которыми они пользовались как подданные британской короны. Патриот Джозеф Уоррен отмечал, что принятые парламентом акты были частью детально проработанного плана, целью которого было спровоцировать восстание колоний, а затем воспользоваться «военной силой, чтобы покорить их и держать в порабощении».

Деятельность патриотических организаций, созданных для противодействия «несправедливой» политике метрополии, постепенно становится более радикальной, в ряде случаев на первый план выходят социальные противоречия, а отнюдь не только политические пристрастия. В 1765 г. сторонники «Сынов свободы» разнесли дом вице-губернатора Массачусетса Томаса Хатчинсона в Бостоне, причем не только в силу политического протеста, но и как символ богатства, роскоши. Социальный протест городской толпы в ряде случаев пугал зажиточных колонистов, многие из них утратили интерес к массовому патриотическому движению. По-другому повели себя крупнейшие бостонские контрабандисты Сэмюэл Адамс и Джон Хэнкок.

В то время как большинство идеологов патриотического лагеря ратовали за меры морального воздействия на английские власти и уповали на подачу петиций королю и парламенту, С. Адамс обосновал и стал активно претворять в жизнь радикальную тактику борьбы. Он стал инициатором создания Комитетов связи (или корреспондентских комитетов), новых революционных органов сопротивления британской политике. Первый Комитет связи начал действовать с ноября 1772 г. в Бостоне. Уже через три месяца на территории Массачусетса было создано 80 комитетов. Со временем комитеты связи раскинули сеть своих нелегальных организаций по всей территории британских колоний. Призывы Адамса полагаться главным образом на силу в борьбе с англичанами находили отклик среди бостонцев. Именно в Бостоне 5 марта 1770 г. произошло первое столкновение горожан с английскими солдатами, известное как «бостонская резня». Здесь же, в Бостоне, состоялось и знаменитое «бостонское чаепитие».

С обеих сторон активно практиковались методы экономического воздействия. Колонисты довольно успешно использовали бойкот как меру давления на британских законодателей (и действительно, и закон о гербовом сборе, и акты Тауншенда были отменены в результате многочисленных петиций английского купечества, несшего серьезные потери). В свою очередь и английское правительство решило бороться с контрабандистами экономическими мерами. Были отменены пошлины на стекло, краску, бумагу; сохранялась лишь пошлина на чай — символ верховенства английского парламента. Борьба против пошлины на чай приобрела характер политической кампании. Чай был самым популярным напитком в колониях и считался предметом первой необходимости. Ирония ситуации заключалось в том, что колонисты, борясь с зависимостью от Англии, всячески культивировали английский стиль жизни, ведь кроме Англии и колоний в Северной Америке чай пользовался популярностью только в Голландии. Население колоний отказывалось приобретать облагаемый пошлиной чай, предпочитая покупать его у контрабандистов. Но цена на чай значительно снижалась, так как Ост-Индская компания, которой в тот момент британское правительство пыталось помочь выйти из сложной финансовой ситуации, получила право беспошлинного ввоза чая в британские колонии. Инициаторы «чайного закона» рассчитывали таким образом лишить американских контрабандистов, доставлявших чай из Голландии, возможности конкурировать с легальной английской торговлей. Изданием «чайного закона» английское правительство предполагало привлечь на свою сторону рядовых потребителей в колониях, так как в результате цена на чай должна была снизиться почти вдвое. Тем самым планировалось нанести сокрушительный удар по контрабандной торговле, «гнездом» которой был Бостон.

Патриотические организации приняли решение вообще не допускать выгрузки чая на американский берег. Когда в декабре 1773 г. в Бостонский порт была доставлена крупная партия чая, принадлежавшая Ост-Индской компании, патриоты, ведомые Дж. Хэнкоком и С. Адамсом, переодевшись индейцами, ночью пробрались на суда компании, стоявшие в Бостонском порту, и выбросили чай в море. Получив известие о «бостонском чаепитии», правительство стало на путь репрессий, несмотря на оппозицию вигов, убеждавших парламент сделать еще одну попытку мирного разрешения конфликта.

Взбешенный Георг III, заявив, что «уступки только усугубили ситуацию» в колониях, потребовал решительных мер. Было издано четыре, как их называли в Англии, «репрессивных акта» (а в Америке они получили название «нестерпимых» — intolerable acts). Был закрыт Бостонский порт; колония Массачусетс лишена хартии, а королевский губернатор генерал Гейдж получил чрезвычайные полномочия; лица, обвинявшиеся в антиправительственной деятельности, могли направляться для суда либо в Англию, либо в любую из колоний по усмотрению британской администрации; был подтвержден акт о расквартировании британских войск в частных домах колонистов. Тогда же принимается Квебекский акт, провозгласивший свободу вероисповедания для французских католиков в Квебеке, возможность использовать французский язык, а главное — расширение границ Канады за счет включения долины реки Огайо — а ведь американцы уже считали эти земли своими!

Бостон обратился к другим Комитетам связи с очередной резолюцией о бойкоте английских товаров. Началась кампания поддержки бостонцев. «South Carolina Gazette» писала: «Мы считаем, что эти отвратительные нападки на Бостон направлены не только против города, но и всего континента». Протест против репрессивных мероприятий короны повлек за собой роспуск законодательной ассамблеи Виргинии. Это становилось уже традицией — население той или иной непокорной колонии наказывали роспуском представительного учреждения как символа политических прав ее жителей. Виргиния обратилась к другим колониям с инициативой прислать своих делегатов на I Континентальный конгресс для организации совместной борьбы против репрессивных действий метрополии. Вновь, как и в 1765 г., представители колоний собрались на общеколониальный форум. Вновь принимается петиция верноподданнического характера. «Мы не хотим революции», — заявил делегат от Северной Каролины. Однако в работе этого конгресса приняли участие уже двенадцать, а не девять колоний (лишь Джорджия не прислала своих представителей). К этому моменту патриотическое движение имело уже серьезное идеологическое оружие — антиколониальную доктрину.

Эта доктрина начала разрабатываться в 1764 г., когда в ходе дебатов вокруг проекта гербового сбора были обозначены ее исходные принципы. Вопрос о правовом положении североамериканских колоний в Британской империи стал лейтмотивом большинства памфлетов и выступлений этого периода. Из стремления максимально широко трактовать полномочия местных выборных органов власти постепенно выкристаллизовывалась доктрина независимости. Идеология патриотического движения получила наиболее полное воплощение в памфлетах, авторы которых — Дж. Отис, Дж. Дикинсон, А. Гамильтон, Дж. Адамс, Т. Джефферсон — мгновенно становились известными людьми. Оригинальную концепцию государственно-правовой автономии Северной Америки в рамках Британской империи (или homerule), сформулированную впервые Б. Франклином, к середине 70-х годов XVIII в. разделяли большинство идеологов патриотического лагеря. По замыслу Франклина, североамериканские колонии и Англия должны были стать двумя равноправными и суверенными частями империи, высшая законодательная власть в которых должна принадлежать собственным представительным собраниям. Символическим связующим звеном между двумя политическими сообществами должен был стать английский монарх. Собственно говоря, Франклин первым стал называть колонии штатами (т. е. государствами), еще за несколько лет до объявления независимости.

В памфлетах Т. Джефферсона, А. Гамильтона, Дж. Адамса идея гомруля получила дальнейшее развитие, причем отличительной чертой их работ стала апелляция исключительно к естественно-правовому учению (почерпнутому прежде всего в работах английских философов Д. Юма, Ф. Хатчесона, Дж. Локка) для обоснования социально-политических устремлений колоний. Для первых работ, выходивших, как правило, из-под пера колониальных юристов, был характерен поиск «свобод и привилегий» американцев в колониальных хартиях и английском общем праве. Однако постепенно «свобода» начинает трактоваться скорее как абстрактное естественное право, а не конкретная привилегия.

Война: патриоты и лоялисты

Ситуация в Британской Америке после проведения I Континентального конгресса развивается стремительно. Генерал-губернатор Массачусетса получает приказ из Лондона арестовать зачинщиков мятежа — С. Адамса и Дж. Хэнкока. В окрестностях Бостона, в Лексингтоне и Конкорде 19 апреля 1775 г. произошли первые столкновения патриотов с английскими войсками, которыми в историографии датируется начало Войны за независимость. Собравшийся в Филадельфии в мае 1775 г. II Континентальный конгресс принимает решение о создании континентальной армии и назначает виргинского плантатора, ветерана войн с индейцами и французскими колонистами Джорджа Вашингтона ее главнокомандующим. Несмотря на то что военные действия были в полном разгаре, большинство делегатов Континентального конгресса не рассматривали их как войну за независимость и все еще рассчитывали на возможность примирения с метрополией. Конгресс принимает «Петицию оливковой ветви» (the Olive Branch Petition), в которой умеренные делегаты выражали свои верноподданнические чувства Георгу III и просили о «восстановлении» прав американцев в рамках империи. Радикально настроенные делегаты конгресса (С. Адамс, П. Генри) подготовили иной документ — «Декларацию о причинах, заставивших взяться за оружие». В свою очередь Георг III в августе 1775 г. выпустил прокламацию о необходимости подавления мятежа в американских колониях.

Несмотря на бурные события 1775 г., центральным требованием патриотического антиколониального движения продолжало оставаться введение государственно-правовой автономии Северной Америки. Призыв к независимости впервые прозвучал со страниц памфлета «Здравый смысл», опубликованного 10 января 1776 г. в Филадельфии. Его автор, англичанин Томас Пейн прибыл в Америку двумя годами ранее с рекомендательным письмом Франклина. В очень простой и доходчивой форме Пейн сделал то, на что не осмеливался ни один из признанных лидеров патриотического движения: он впервые выдвинул и всесторонне аргументировал концепцию независимости и республиканизма. Выступив с жесткой критикой института монархии, автор «Здравого смысла» развенчал монархические иллюзии американцев и остроумно высмеял их преклонение перед конституционной монархией английского образца. Отвергнув сомнения в отношении жизнеспособности республиканской формы государственного устройства, которые разделялись многими идеологами Просвещения, Пейн выступил в защиту республики.

Памфлет Т. Пейна, совершив настоящий переворот в настроениях американцев, по сути подготовил почву для принятия Декларации независимости, которая стала венцом антиколониальной доктрины. Хотя для подготовки текста Декларации Конгрессом был назначен комитет в составе пяти человек (Джона Адамса, Роджера Шермана, Бенджамина Франклина, Роберта Ливингстона и Томаса Джефферсона), автором документа стал 33-летний виргинский плантатор и адвокат Томас Джефферсон. Гений его состоял в том, что он не стремился, по его собственным словам, «раскрыть новые принципы или новые доказательства», а хотел «выразить умонастроения Америки», — и сделал это великолепно!

Изложение обвинений в адрес метрополии и лично короля Георга III занимает большую часть текста Декларации. Однако подлинное философское и политическое кредо Американской революции Джефферсон лаконично сформулировал так: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они наделены создателем определенными неотчуждаемыми правами, к которым принадлежит жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав люди учредили правительства, берущие на себя справедливую власть с согласия управляемых. Всякий раз, когда какая-либо форма правления ведет к нарушению этих принципов, народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких началах, какие, по мнению народа, более всего способствуют его безопасности и счастью». Перед нами три основополагающих политических принципа Просвещения: равенство естественных прав человека, общественный договор как основа любой политической власти и признание права народа на восстание против деспотического правления. С точки зрения международного права абсолютной новостью был способ возникновения нового государства путем самопровозглашения.

Американское общество оказалось расколото на сторонников независимости (патриотов) и лоялистов, сохранивших верность британской короне. Точной статистики численности патриотического и лоялистского движения нет, однако широко известно высказывание Джона Адамса о том, что треть населения бывших колоний оказалась среди сторонников революции, треть сохранила верность Англии и треть осталась нейтральной. Сейчас большинство исследователей склонны полагать, что лоялистских позиций придерживалась несколько меньшая часть населения, а значительная часть колонистов стремилась остаться в стороне от вооруженного конфликта.

Как правило, к числу лоялистов принадлежали представители колониальной элиты, опасавшиеся «безумства черни» и установления «тирании толпы», казавшейся им намного страшнее, чем деспотические начала королевского управления колониями. Слишком сильна была историческая традиция принадлежности к английской короне, многие верили в то, что английская система правления служила надежной гарантией защиты их прав, свобод и привилегий. Многие боялись английской карательной экспедиции. Англиканский священник Чарлз Инглис взывал к жителям Америки: «Как только мы выступим за независимость, безжалостная война, со всеми ее чудовищными ужасами, опустошит нашу некогда счастливую землю… Потоки крови прольются, и тысячи людей будут низведены до состояния нищеты и крайней нужды…»

Основная и наиболее влиятельная часть лоялистов состояла из бывших представителей колониальной администрации, духовенства англиканской церкви и купцов, имевших тесные торговые связи с Великобританией. Социальный конфликт в колониях иногда самым причудливым образом влиял на политические предпочтения различных групп населения. Так, например, в долине р. Гудзон (Нью-Йорк) богатые землевладельцы приняли сторону патриотов, в то время как фермеры-арендаторы сохранили верность короне. Был и некий этнический аспект лоялизма — многие колонисты шотландского происхождения выступили в поддержку короны. Что касается географии лоялизма, то он получил наибольшее распространение в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Джорджии и Южной Каролине. Во время войны существовали целые армейские соединения, сформированные из лоялистов; тем не менее их действия мало повлияли на исход всего англо-американского конфликта.

Главным средством борьбы с лоялистами стала конфискация их собственности. Во время революции подверглись экспроприации земли, принадлежавшие короне, англиканской церкви, собственникам колоний. Потеряли свои владения семейства Пенн в Пенсильвании и Балтимор в Мэриленде. Тем не менее это не привело к серьезному переделу собственности; конфискации затронули лишь небольшую часть недвижимости. Преследования лоялистов не переросли в террор, а репрессии — в массовые казни. Однако более 100 тыс. человек оказались вынуждены покинуть бывшие колонии, понеся серьезные имущественные потери. Основной поток лоялистов устремился в Канаду, Британскую Вест-Индию и метрополию.

Гражданское противостояние в колониях имело и расовый аспект, так как в него оказались вовлечены негры и индейцы. Английское правительство, запретившее жителям колоний переселяться за Аллеганы, убеждало индейцев в дружественности своей политики, одновременно не забывая напоминать вождям племен об агрессивном захвате индейских земель колонистами. Эта агитация удалась: в целом большинство индейских племен выступили на стороне Англии в рамках англо-американского конфликта, хотя и не спешили с какими-либо активными действиями. Однако, принимая решение о поддержке той или иной стороны, вожди руководствовались соображениями межплеменного соперничества. Так, среди племен ирокезов началась по сути своя гражданская война.

Что касается негров, то в самом начале войны (в ноябре 1775 г.) королевский губернатор Виргинии Данмор обещал освободить тех рабов, которые с оружием в руках будут сражаться на стороне Англии. Среди рабов постоянно муссировались слухи о том, что лично английский король, возглавив английское вторжение, «придет с Библией, и изменит весь мир, и освободит негров». Многие негры откликнулись на призывы английских властей; из бывших рабов был сформирован Негритянский полк (Ethiopian regiment), на форме у солдат была надпись «Свободу рабам». Значительно меньшая часть негров участвовала в военных действиях на стороне патриотов и была впоследствии выкуплена правительством у их бывших хозяев. До 50 тыс. негров, сражавшихся с обеих сторон, смогли в результате войны обрести свободу. И хотя институт рабства на плантаторском Юге остался в неприкосновенности, на Севере постепенно разворачивалась кампания по его отмене. Многие патриоты понимали несовместимость провозглашенных в Декларации независимости принципов и сохранявшегося рабства негров. Абигайль Адамс писала мужу в 1774 г. в разгар работы I Континентального конгресса: «Мне всегда казалось удивительно чудовищным и несправедливым (…) самим бороться за то, в чем мы отказываем тем, кто имеет такое же право на свободу, как и мы сами».

Война с американцами расколола и саму Англию. Так, например, в достаточно консервативном Ланкашире было собрано 6,5 тыс. подписей в поддержку войны, однако проживавшие на территории графства квакеры, сохранявшие тесные духовные и экономические узы с «друзьями» в американской Пенсильвании и верные пацифистским идеалам, собрали 4 тыс. подписей против войны. Особенно сильна оппозиция войне была в графствах Восточной Англии и в Уэльсе. Напротив, север Англии и Шотландия выступили горячими поборниками войны с североамериканскими колониями, подав адреса (петиции) королю от городских советов, различных корпораций, групп граждан и полков милиции. Даже два крупнейших университета Англии разошлись во мнениях по этому вопросу: Кембриджский университет выступил против войны, а Оксфорд ее поддержал.

Английское правительство испытывало сложности с набором солдат в Британии для отправки их в Америку и было вынуждено обратиться к германским государствам с предложением подписать соглашение о поставке наемников. На заключительном этапе войны в британском экспедиционном корпусе служило так много немецких наемников, что сама кампания 1780–1781 гг. получила название «гессенской» (ландграф Фридрих II Гессен-Кассельский прислал англичанам большую часть этих наемных войск). В армии же Вашингтона сражалось немало добровольцев из Европы. Достаточно назвать имена француза М.Ж. Лафайета, поляка Т. Костюшко, пруссака Ф.В. фон Штюбена.

Английский триумф в Семилетней войне парадоксальным образом отразился на международной ситуации эпохи Войны за независимость. Жажда реванша подталкивала Францию воспользоваться первой удобной возможностью выступить против Британии. Такая возможность представилась с началом англо-американского вооруженного конфликта. В 1778 г. Франция объявила войну Англии, ко Франции присоединились Испания и Голландия. Страны континентальной Европы, не желавшие дальнейшего усиления Англии, организовали так называемую Лигу нейтральных в 1780 г., в составе России, Австрии, Пруссии, Швеции, Дании, Португалии, Королевства обеих Сицилий и Голландии. Провозгласив принцип свободы мореплавания и «вооруженного нейтралитета» (т. е. готовность защищать свою торговлю силой оружия), эти страны внесли определенный вклад в победу американских колоний. Таким образом, Война за независимость имела и существенное внешнеполитическое измерение, став важным этапом англо-французского противостояния, а главное, приведя к возникновению первого суверенного государства по другую сторону Атлантики. С точки зрения эволюции международных отношений в результате войны были заложены условия для будущего преодоления европоцентризма.

Государственное строительство. Принятие Конституции США

С принятием Парижского мира 1783 г. и признанием США независимым государством закончилась антиколониальная война. Однако политическая революция была далека от завершения. Как писал американский просветитель Бенджамин Раш: «Закончилась американская война, но не американская революция. Завершился лишь только первый акт великой исторической драмы. Осталось учредить и усовершенствовать нашу новую форму правления».

Процесс государственного строительства в каждом штате начинался с принятия конституции. Первой это сделала Виргиния, став самостоятельным штатом еще до провозглашения Декларации независимости. В одних штатах были приняты более демократичные конституции, в других — более умеренные. Особенно выделялась своим демократизмом конституция Пенсильвании, которая провозгласила отмену имущественного ценза на выборах; в штате учреждалось однопалатное собрание и вводилась система ежегодных выборов. Конституция Нью-Джерси 1776 г. предоставила право голоса всем свободным жителям, обладавшим собственностью, лишив, таким образом, права голоса неимущих мужчин, но даровав его обладавшим собственностью женщинам. Особенно радикальным изменениям подвергся институт губернаторской власти. Своеобразной реакцией на всевластие королевских губернаторов и царившую в колониальной администрации коррупцию стало стремление патриотов максимально ограничить полномочия исполнительной власти. В большинстве штатов губернатор избирался сроком всего на один год, был лишен права вето. Избиравшее его законодательное собрание назначало ему жалование. В двух штатах, в Нью-Йорке и Массачусетсе, губернатор избирался прямым голосованием.

Государственное строительство в штатах проходило под знаменем республиканизма, доктрина которого, по мнению американского историка Г. Вуда, «означала для американцев нечто большее, чем простое устранение короля и учреждение выборной системы. Она добавляла нравственное измерение, утопическую глубину политическому отделению от Англии — глубину, которая предопределила характер их общества». В становлении государственной власти в Америке обычно выделяют период 1775–1778 гг., когда происходило формирование органов власти на уровне штатов. Что же касается центральной власти, то были выработаны «Статьи Конфедерации и вечного союза», которые стали неким прообразом общеамериканской конституции, но не содержали никаких правовых гарантий и не предоставляли центральной власти, т. е. Континентальному конгрессу, сколько-нибудь серьезных полномочий для управления страной, сохраняя за отдельными штатами полный суверенитет по целому ряду вопросов. Поэтому правоведы считают, что «Статьи Конфедерации» были своеобразным международным договором для объединения усилий отдельных штатов в борьбе против Англии, а не основным законом единого государства.

Объединение штатов носило пока в значительной степени символический характер, так как центральная власть в лице Континентального конгресса была крайне слабой. Континентальный конгресс представлял собой аморфное политическое образование с весьма непонятными, нечетко очерченными полномочиями. Каждый штат имел свое представительство — своеобразное «посольство» в Континентальном конгрессе. При голосовании каждый штат, вне зависимости от размера территории или количества жителей (или размера делегации) обладал одним голосом.

Несмотря на достигнутую определенную политическую, идеологическую и культурную общность, между штатами сохранялись довольно серьезные противоречия, служившие постоянным источником центробежных тенденций. В дневниковых записях Джон Адамс называет свой штат Массачусетс не иначе как «наша страна», а делегацию Массачусетса в континентальном конгрессе — «нашим посольством». Сравнивая столицы двух колоний, Пенсильвании и Массачусетса, он пишет: «Филадельфия со всей ее торговлей, богатством и правильностью — все-таки не Бостон. Мораль наших жителей много лучше; их манеры более изящны и приятны; они больше похожи на англичан; у нас правильный язык, лучше вкус, более красивые люди; мы превосходим других духовно, наши законы более разумны, наша религия более возвышенна, у нас лучшее образование».

«Статьи Конфедерации» всячески подчеркивали прерогативы местных властей, в частности их «самое главное право» — вводить налоги. Не имея права вводить налоги и пошлины, Конгресс сразу же столкнулся с серьезными финансовыми трудностями, так как наиболее крупные расходы шли на покупку оружия, военной амуниции и продовольствия, а также на уплату жалованья солдатам и офицерам континентальной армии. Те средства и методы, к которым обратился Конгресс в своей экономической и финансовой политике, были во многом показательными для состояния и характера центральной государственной власти США периода Войны за независимость. Чтобы получить необходимые средства, Конгресс прибег к массовой эмиссии бумажных денег. Было решено выпускать собственные деньги — доллары, стоимость которых приравняли к стоимости «испанского доллара».

Трехдолларовая купюра. 1775 г.

Со временем выпуск бумажных денег приобрел катастрофический характер. Континентальный конгресс был вынужден прибегать ко все новым и новым эмиссиям, вызвав инфляцию огромных масштабов. Общая сумма бумажных денег составила 226 млн долларов. Еще порядка 260 млн долларов «напечатали» власти отдельных штатов. В результате подскочили цены на все товары, но особенно больно инфляция ударила по рядовым жителям штатов. Основные расходы на войну несли фермеры и ремесленники: за приобретаемую у них продукцию власти штатов и Континентальный конгресс расплачивались бумажными деньгами. Так же расплачивались и с солдатами континентальной армии. Мешок соли в Мэриленде стоил в 1776 г. 1 доллар, а несколько лет спустя за него уже просили 3900 долларов в бумажных деньгах. В результате власти нескольких штатов пытались регламентировать рыночные цены и ввести «справедливые цены» на предметы первой необходимости. Тем не менее практически нигде не удалось избежать беспорядков, связанных с ростом цен. Например, в Бостоне толпа женщин обвинила торговца в том, что он «придерживал» товар, его «схватили за шею» и силой заставили продавать по «старым ценам». Несмотря на то что большинство идеологов патриотического движения выступали за принципы свободной торговли и экономического либерализма, рядовые американцы поддерживали политику регулирования рыночных цен. Например, на городском собрании Филадельфии (богатейшем городе Америки!) в 1779 г. более двух тысяч граждан проголосовали за политику регулирования цен и только 300 человек выступили против.

Таким образом, созданная на основе «Статей Конфедерации» модель государственного устройства обнаружила очевидную слабость и неспособность эффективно решать стоящие перед обществом проблемы. Американская интеллектуальная и политическая элита продолжила поиск оптимальной модели «республиканского эксперимента», сосредоточив свои усилия на разработке доктрины республиканизма и основополагающих принципах нового государства, создаваемого на ее основе. И кризисные явления в американской экономике, и нарастающий социальный конфликт (вылившийся в восстание Д. Шейса в Массачусетсе), и желание добиться стабилизации политических институтов подтолкнули американскую верхушку к осознанию необходимости изменения политической системы и создания сильного централизованного государства. Федералисты дали развернутое идеологическое обоснование идеи сильного национального правительства, способного надежно гарантировать права собственности, обуздать разгул «демократической стихии» и консолидировать государственную власть в руках имущей элиты. «Отцы-основатели» США, собравшиеся в 1787 г. на Конституционный конвент в Филадельфии, открыто говорили о том, что «главная опасность проистекает от демократических статей существующих конституций. В этой конституции должен быть установлен барьер против демократии» (Э. Рэндольф); «народ должен быть как можно меньше допущен к делам управления. Народ всегда подвержен заблуждениям» (Р. Шерман).

Критикуя «чистую демократию», установившуюся в американских штатах, автор Виргинского конституционного проекта (легшего в основу федеральной конституции 1787 г.) Джеймс Мэдисон утверждал, что «демократии всегда являют собой зрелище смут и раздоров, всегда оказывались неспособными обеспечить личную безопасность или права собственности, существовали недолго и кончали насильственной смертью».

Несмотря на столь откровенную критику демократии, созданная в результате многочисленных компромиссов модель государственного устройства оказалась с ней вполне совместимой, получив в дальнейшем название представительной демократии. Главной задачей участников конституционного конвента, по мнению Мэдисона, было «совместить необходимость в устойчивом и сильном правительстве с должной заботой о свободе и республиканской форме правления». Конституция США не отвергла, а напротив, сохранила и развила доктрину разделения властей, гарантию гражданских и политических свобод, концепцию правового государства. Опираясь на идеи Локка и Монтескье, американские «отцы-основатели» сформулировали принцип «сдержек и противовесов», т. е. механизма, при котором ветви власти не просто разведены, но сдерживают и надежно контролируют друг друга, предотвращая возможность установления системы авторитарного правления. Возобладавший среди участников конвента политический реализм позволил достичь определенного компромисса между демократическими нововведениями революционной эпохи и необходимостью стабилизации политических институтов в интересах верхушки американского общества. Как заявил один из участников конституционного конвента, «мы должны следовать примеру Солона, который дал афинянам не лучшую систему правления, которую мог придумать, а лучшую, какую они могли принять».

Доктрина республиканизма обрела в Америке еще одно интересное измерение: там стал формироваться «культ республиканского материнства», позволявший интегрировать женщин, не обладавших политическими правами, в политическое сообщество. Мерси Отис Уоррен, размышляя о политическом предназначении женщин в американской республике, отмечала, что они «будут поддерживать гражданскую добродетель, подчинив свою собственную самореализацию нуждам республики. Они будут воспитывать своих сыновей, чтобы они становились активными гражданами, приверженными общему благу республики».

Идеология республиканизма становится своеобразным каркасом, на основе которого постепенно формируется американская нация. Процесс складывания новой нации растянется вплоть до середины 20-х годов XIX в. Однако именно американской революции принадлежит решающая роль в этом процессе. По образному замечанию Э. Моргана, «не нация родила революцию, а напротив, революция создала нацию». Война за независимость вызвала небывалый всплеск патриотических чувств и пробудила национальное сознание американцев. Возведенный в ранг высочайшей республиканской добродетели, патриотизм стал отправной точкой формирования американской национальной идеи. Все последующее ее развитие проходило под знаменем Американской революции, постепенно превращавшейся в главный национальный миф.