Мишин самоцвет

Жизнь геолога

— Отгадай, что это за камень? Коллекцию покажу!

На ладошке у Похлёбкина лежит прозрачный камешек, слегка желтоватый. Никогда не видал Миша такого камня, как отгадаешь? А коллекцию посмотреть хочется, пусть в сотый раз, а хочется.

— Кварц? Да?

— Ой, мамочки, не могу. «Кварц»! Ха-ха-ха!

Похлёбкин от смеха падает на тахту и болтает в воздухе ногами.

— Это же самородный сахар! Знаешь соль самородную? А это сахар! Отец из Воркуты привез. Лизни — не веришь!

Миша кончиком языка прикасается к поверхности камня. Действительно, сладко.

— А много его там, в этой Воркуте?

— Гора, — не задумываясь, отвечает Похлёбкин, — Высоченная. Никто раньше и не знал, что сахарная. Сверху там, конечно, лес, камни, дрянь всякая, а внутри сахар. Сейчас там конфетный завод строят. Летом я тебе целый чемодан этого добра привезу. Пойдём, так и быть, посмотри коллекцию.

В комнате Похлёбкиных пахнет жжёным сахаром.

— Это я опыты проводил. — говорит Похлёбкин. — Изучал тут кое-что. Лезь-ка на диван, а я подмету немного, мама скоро придет.

Но подмести Похлёбкин не успевает.

— Бог мой! Это чем же ты здесь занимался? — Эмилия Ивановна Похлёбкина быстро идёт от порога к столу, к включённой электроплитке.

— А-а, ясно, сахарный песок изводил! Опять свои «самородки» делаешь? А кому я запретила отцовскую ложку брать? Ну, я тебе!

Миша, незамеченный, протискивается в коридор и тихо прикрывает за собой дверь. Вот так камень! Минутку Миша прислушивается к рёву приятеля. Потом на подшитых валенках скользит по крашеному полу коридора к своей комнате. Там у тахты он скидывает «лыжи» и забирается под плед.

Похлёбкинская выдумка про самородный сахар ему совсем не обидна. Подумаешь! Ведь и камня «тромбофлебита» тоже нет, это название болезни. Миша тогда сгоряча соврал. Теперь он одних только названий минералов (попросту камней) знает, наверно, штук сто: аметист, малахит, кальцит, ну и так далее. Теперь Миша даже на Ключи за камнями не пойдёт. Что там за отвалы старые, затоптанные! Есть за дальней деревней Пышмой широкие канавы, наполненные водой, — «разрезы». Там прошла в поисках золота чудная дом-машина, драга. Груды свежих камней по берегам разрезов. Вот где можно покопаться! Уж там наверняка Миша разыщет что-нибудь такое. Лишь бы весна поскорей!..

Ждёшь, ждёшь весну, и всё-таки она приходит. Как-то утром увидел. Миша в окно, что за ночь свесились с крыши огромные сосульки. С этого дня началась дружная весна. Промчались бурные ручьи, подсохли проталины, в доме собирались выставлять зимние рамы. А на крыльце с южной стороны совсем лето и даже первая бабочка села, греется на солнце. Миша тоже греется. Вон из зимнего хлева выпустили телёнка. Эх, что выделывает! Носится, прыгает, как шальной. Это на него весна действует.

И Миша вдруг понял, что наступил тот самый миг, которого он ждал всю долгую зиму. Ведь сне́га почти не осталось, и ему ничто теперь не мешает отправиться за камнями. Эго открытие так поразило Мишу, что он встал и пошёл. Пошёл, в чём только что сидел на крыльце, пошёл, не раздумывая, не спрашиваясь, не сомневаясь, туда — за таёжный горизонт, к деревне Пышме, где наверняка уже оттаяли чудесные отвалы.

Был третий час пополудни, когда Миша опустился на груду гальки. Несколько камней, испуганно чиркнув, скатились вниз. Вот оно, долгожданное наслаждение. Ребром ладони Миша разрыл гальку, вгляделся и снова разровнял камешки. Потом ещё, ещё. Он брал камни в руки, плевал, оттирал рукавом, швырял в сторону и снова погружался в поиски.

Пускай не очень-то удобно сидеть на отвалах, пускай камешки пока так себе и Миша всего лишь один отправил в карман, и тот довольно пустяковый, зато, может, ещё одна минута и — хоп! — вынырнет из рыжей гальки долгожданный самоцвет.

Одна минута, другая, третья… Вот сейчас он покажется, вот сейчас… Сколько же это часов прошло? Миша с удивлением заметил, что плохо видит свою руку. Он оторвался от работы и поднял голову. В разрывах туч крупными изумрудами сверкали звёзды. Сразу стало холодно. Миша вдруг понял, что он один в незнакомом месте, что дома не знают, куда и зачем он ушёл, и уже, наверное, очень волнуются.

— Эй, Федька! Да это не Федька, робя́! Ты кто?

Мишу обступили деревенские ребята. Старший парень в кирзовых сапогах наклонился к нему, чтобы разглядеть получше.

— Ты откуда взялся? Гостишь у кого, что ли?

А когда Миша рассказал обо всем, парень даже свистнул.

— Ого! Занесло тя! Ну, не робей! Сейчас какую-нито машину остановим. Не переть же тебе ночью через тайгу.

Гремя порожним кузовом, приближался грузовик. Добрый парень вышел на середину дороги. Фары высветили его. Какой он большой и широкий, почти уже мужик, а с ребятами. Миша не успел додумать дальше. Машина скрипнула и остановилась.

— Что тебе? — спросил из темноты голос.

— Мальчонку до города подбрось, — сказал парень, — один он тут, заблудился.

— А деньги у него есть?

— Какие деньги! Пацан совсем.

— Ну, как заблудился, так и разблудится, — сказал голос, — А меня, может, тоже тёща на пельмени ждёт в Троицком.

Заворчал мотор. Мишу охватило отчаяние. Сейчас уедет! Он сунул руку в карман, что-то вытащил оттуда и шагнул в полосу света. Мотор замолчал. Шофер вышел из кабины и взял из Мишиных рук перочинный ножик. Это была бесценная вещь: два лезвия отличной стали, перламутровая ручка и штопор. Правда, Мише он ни к чему.

Шофёр проверил лезвия и положил нож в карман.

— Полезай!

Миша даже не успел попрощаться с новыми приятелями. Машина тронулась.

— Ты что, потерялся? — спросил шофёр.

— Нет, я камни ходил искать на разрезы. — ответил Миша.

— Какие камни? Щебёнку? Дачу, что ли, строите? Меня бы спросили.

А когда Миша рассказал всё — и про коллекцию, и про хрусталь, и даже про Похлёбкина, шофёр сплюнул и пробурчал:

— Балованные. Камни им подавай теперь. Собак, кошек поразводили. Дурью мучаются. — И вдруг спросил:

— Ты чей будешь?

— Как «чей»? — не понял Миша.

— Ну, фамилия какая? В Старом, что ли, городе живёшь? Я там всех знаю. Начальство возил.

— Крюков я. Миша Крюков, — внятно сказал Миша.

— Это не врачихи ли Крюковой сын?

— Да, мама в больнице работает! — радостно закивал Миша. — А вы её знаете?

— Знаю, — почему-то невесело усмехнулся шофёр. — Не очень-то твоя маманя нашего брата уважает.

Машина взвыла на подъёме. Шофёр переключил скорость.

— Думаешь, почему я на этой гробине работаю? По пьянке тут прогулял денёк, а как раз из области инспектора принесло. Меня и хватились… Наутро как в больнице просил: ну справку не даёшь, ладно! Ты хоть по телефону в гараж позвони. Скажи, что хворый был. Так нет. Вот и загудел в совхоз. А какая работа была! Эх! Зараза!

Машина дёрнулась и остановилась.

— Поди-ка, малый, гайку я там дюже важную обронил на дороге. Ты поищи её сходи. Я сейчас фонарь сзади зажгу.

Миша обошёл машину. На борту тускло горел залепленный грязью красный огонек.

— Дяденька, включайте фонарь! Темно здесь!

— Сейчас — донеслось из кабины.

В машине что-то лязгнуло, взвыло, она дёрнулась и покатилась в темноту.

— Дяденька! Дяденька!

Но дяденька, видно, и не думал останавливаться. Наоборот, он гнал машину со всей скоростью, увозя в кармане Мишин нож. Громыхание грузовика становилось всё тише и тише, и вот наступила тишина.

Миша не сразу понял, что с ним случилось. С человеческой подлостью он встречался, по сути дела, впервые. Как ни странно, но остаться одному среди ночной тайги ему показалось даже приятнее, чем ехать в одной кабине с человеком, который так плохо говорил о его маме.

Ночь была плотная и тёплая. Накрапывал дождь. Тускло блестел булыжник старой дороги. Почти ощупью двинулся Миша по направлению к дому. Ноги то спотыкались о камни, то уходили глубоко в жидкую грязь. Миша уже не разбирал пути, а только старался не смотреть по сторонам. А там из-за обочины, из ночной тревожной темноты к нему тянулись тяжёлые лапы огромных чёрных елей.

Глубокой ночью отворила бабушка дверь и впустила бледного, перемазанного глиной внука. Покорно выслушал. Миша до боли справедливые слова о том, что он не бережёт мать, что она и так на работе изволновалась, а тут ещё дома такое.

Оказывается, мама на больничной пролётке уехала по Балтымскому тракту искать Мишу. На другой лошади фельдшер Суставов в ночь ускакал на дальний четыреста двадцать третий квартал просить прораба лесорубов организовать поиски пропавшего в тайге мальчика.

Сама бабушка только что пришла от Буториных. Ильку разбудили и стали спрашивать, не видел ли он днём Мишу, но толку не добились никакого.

Друг Похлёбкин, оказалось, уже два часа без передышки ревёт из страха за Мишу.

Дело кончилось тем, что Миша и сам разревелся, да так и уснул, не успев расшнуровать правый ботинок. Уже сквозь сон слышал Миша, как возилась и укладывала его бабушка.

Мама вернулась в четвёртом часу утра. Ни слова упрёка не услышал от неё Миша. Ни утром, ни после — никогда. Может, своим маминым чутьём поняла она, что её маленький сын, пробираясь один через ночную тайгу, и так настрадался и пережил очень много. Может, угадала она, что в ту ночь впервые приобщился он к той трудной и суровой жизни, которая называется жизнью геолога? А за это разве ругают?