Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА XV Лили провожает поклонника, которого избрала, и другого, который отвергнут

Лили вскоре ушла от миссис Ларю, не сказав ни слова о том, что внес в ее жизнь этот вечер, и удалилась домой, в свою комнатку. Она была в том счастливом взбудораженном состоянии, когда человек враз лишается всех обычных своих помыслов, сосредоточившись лишь на одном. Сидя неподвижно у окна, скрестив руки, она пыталась понять, воссоздать в своей памяти все, что случилось; тот прощальный момент, когда он поднес ее руку к губам, каждый жест его, каждое слово. Так прошли пять минут, а может, и все полчаса, когда зазвенел колокольчик и хлопнула дверь; это вернулся доктор. Страх и чувство ужасной вины вдруг охватили девушку. Ведь с той самой минуты, когда Картер признался ей в любви, и вплоть до этой минуты она думала только о нем. Сейчас она поняла, впервые за весь этот вечер, что избрала себе жениха против воли отца, что доктор не любит полковника Картера, почти ненавидит его. Но ведь Лили любила обоих: и отца, и избранника своего сердца; она не в силах любить одного и ненавидеть другого; это ее убьет. Вся — порыв, вся — волнение, в хаосе мыслей и чувств, Лили сбежала с лестницы, распахнула дверь в кабинет, где доктор стоял посреди своих ящиков, на мгновение застыла от ужаса, кинулась к отцу на грудь и зарыдала.

— Ах, папа, я очень счастлива!.. Я так несчастна!..

Доктор смотрел на нее изумленный, встревоженный. Не-малым усилием он высвободился наконец из объятий дочери и, отступив от нее на шаг, ждал объяснений.

— Нет, обними меня, — молила его Лили, стараясь спрятать лицо на отцовской груди.

Доктора вдруг осенила догадка; он отринул ее с отвращением, как отбрасывают змею. Но все же был сильно взволнован, когда задал вопрос:

— Что случилось, дитя?

— Тебе скажет обо всем мистер Картер, — рыдая, прошептала она. — Полюби его ради меня.

Отец почти грубо усадил ее в кресло и отвернулся со стоном.

— Этот Картер! Нет, ни за что! Я не в силах поверить! — Несколько раз пробежав взад-вперед по комнате, он продолжал: — Я не могу согласиться. И не желаю. Мне не велит мой родительский долг. Боже мой, Лили! Изо всех выбрать его!.. Объявляю, что я не согласен. И прошу ему отказать. Я не верю ему. И не верю, что он даст тебе счастье. Он погубит тебя. Ты потом будешь каяться до последнего дня своей жизни. Лили, дитя мое (умоляющим тоном), послушай меня. Поверь моему опыту. Неужели ты не послушаешься? Не откажешь ему?

Прекратив прогулку по комнате, он глядел на нее, ожидая какого-то знака согласия. Но Лили была невидящая. В тот момент она не могла ему дать никакого решительно знака, — ни вымолвить слова, ни взглянуть на него, ни покачать головой, ни кивнуть. Закрыв руками лицо, она горько рыдала. Тогда доктор, почувствовав вдруг себя всеми покинутым и как бы уже смирясь со своим сиротством, показал это дочери на особый мужской манер: ушел в дальний угол комнаты, сел там на стул и уронил голову на руки, одинокий, несчастный. Лили бросила на него один-единственный взгляд, подбежала к нему, упала к его коленям, прижалась щекой к щеке. Она горевала в эту минуту сильнее его, но ссора с отцом была для нее еще горше ее горя.

— Ах, папа, за что ты так ненавидишь его?

— Да нет же. Я просто его опасаюсь. Я не верю ему. Он не даст тебе счастья, Лили. Он погубит тебя.

— Почему ты так думаешь, папа? Скажи — почему? А быть может, ты ошибаешься? Открой ему все, что у тебя на душе, и он развеет твои подозрения.

Но доктор лишь застонал в ответ и отстранил свою дочь. Оставив ее сидеть на полу, он вновь зашагал по комнате.

Никогда всерьез не считаясь с подобной опасностью и только порой помышляя об этом как о великом несчастье, доктор не был готов к обвинительной речи против полковника Картера. В то же время он точно знал по самым мельчайшим признакам, по случайному жесту, словечку, манере себя вести, что полковник принадлежит к тому типу мужчин, кого именуют обычно кутилами. Доктор терпеть не мог этих людей не только лишь потому, что, будучи нравственным человеком, не выносил их распущенности; он также считал их прямым продуктом системы рабовладения, воплощением ее пороков и подлостей; и еще он рассматривал их как людей, которые дурно кончают сами и повергают в несчастье всех, кто их любит. Доктор отлично их знал, изучил с детских лет, с отвращением запомнил все их повадки, словечки и нравы; он в точности знал, как они начинают, каков их бурный расцвет и каков позорный конец. Он помнил сотни примеров, когда они гибли самым ужаснейшим образом и навлекали несчастье на близких. Молодой Гаммерслей допился до паралича и обгорел у собственного камина. Элликот выбросился с четвертого этажа в приступе белой горячки. Том Экерс был пьяный застрелен негром, которого он истязал. Фред Сандерсон избивал жену, пока она не ушла от него, а потом, промотав состояние за зеленым столом и в барах, поехал на Кубу с Уокером и там нашел свой конец. А десятки других, нашедших конец в пьяных драках и в безрассудных дуэлях! А те, кто тянули до старости, приживали детей от своих рабынь-негритянок и либо цинично их признавали, либо, с еще пущим цинизмом, не желали их признавать и продавали с молотка, как рабов. Пьяницы, игроки, смертоубийцы, развратники. Такими полна преисподняя. И этот полковник Картер, которому Лили, дитя его, отдала свое сердце, был — Равенел это чувствовал — из той же породы мужчин, хотя, может статься, и не столь зараженный пороками, характерными для рабовладельца. Он не может доверить ему свою дочь, он не может признать в нем сына. Но, с другой стороны, у него нет сейчас на руках никаких прямых обвинений против полковника Картера. И потому все его аргументы слабы, неубедительны, отдают воркотней и самодурством. Эта тягостная для обоих беседа продолжалась более часа и закончилась, в общем, тем же, с чего началась.

— Поди ляг в постель, дорогая, — сказал наконец доктор. — И постарайся заснуть. От этих слез недолго и расхвораться.

Ничего не ответив, она обняла его, облила на прощанье еще раз слезами и ушла к себе в спальню, бесконечно усталая, с растерзанным сердцем.

Наверно, еще два часа, а быть может, и дольше доктор шагал взад-вперед по своему кабинету, уныло мерил его — от двери к окну, из угла в угол, иногда останавливаясь, чтобы дать себе передышку, не надеясь заснуть в эту ночь. Он вспоминал свою дочь с самого раннего детства, когда, отослав няньку, он сам качал колыбель, чтобы только подольше глядеть на нее. Он вспоминал, как, потеряв жену, отдал дочери всю свою душу. И как любовь эта крепла, находила отклик у Лили, и как она, повзрослев, привязалась душой к отцу. Весь во власти былого, он в этот момент действительно думал, что еще может заставить ее отказаться от ее несчастной любви. Она ведь так молода, так неопытна; как же ей не прислушаться к советам отца. Охваченный новой надеждой, он решил поглядеть на нее. Да, конечно, надо взглянуть на нее перед сном. Он тихонько пройдет в ее спальню, не потревожив ее. Надев мягкие туфли, доктор поднялся по лестнице и бесшумно отворил дверь в спальню дочери. Свеча догорала, Лили в ночном пеньюаре сидела в постели, и слезы лились по ее щекам.

— Папа! — вскричала она в безумной надежде, трепеща от любви и горя.

— Я думал, что ты заснула, моя дорогая.

— Ты не очень сердит на меня? — спросила она, усадив отца рядом с собой.

— Я совсем не сержусь, но я очень расстроен.

— Значит, он может писать мне?

В лице ее было столько любви, надежды и грусти, что он не смог отказать.

— Да, он может тебе писать.

Она притянула к себе отца еще влажными от слез руками и поцеловала его с благодарным восторгом, который его огорчил.

— Но сама ты не будешь писать, — сказал он, пытаясь быть строгим. — Никаких писем к нему. Ничего, что вас может связать. Я хочу навести все справки. И мне нужно для этого время. Не торопи меня, Лили. И прошу тебя, не считай, что ты помолвлена с ним. Я не даю согласия.

— Конечно, проверь все, что нужно, — с восторгом сказала Лили, уверенная, что никакая проверка на свете не нанесет ущерба репутации Картера.

— Непременно этим займусь. Не торопи меня, Лили. Это слишком важное дело, оно требует времени. Сперва я выясню все и только потом решу. А сейчас нужно спать, дорогая. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — шепнула она, вздохнув, как усталый ребенок. — Не сердись на меня, папа.

Но и доктор и Лили заснули только под утро, и оба вышли к столу бледные и утомленные. У Лили темнели круги под глазами, а голова так болела, что ей трудно было поднять ее; и все же она улыбнулась отцу грустной улыбкой, взывавшей о милости. Всякий раз как доктор начинал говорить или только хотел начать, девушка вдруг приходила в ужас или преисполнялась надеждой. Что он ей скажет? Что передумал и решил дать согласие? Или, напротив, что запрещает ей даже думать о Картере? На самом же деле ни доктор, ни Лили не коснулись ни словом волнующей темы и просидели весь завтрак по большей части в неловком смущенном молчании; они думали оба о том же, а говорить о другом было трудно и тягостно. Через час после завтрака Лили вдруг поднялась и метнулась к себе. Она увидела через окно полковника Картера, который, конечно же, шел к ним с визитом, чтобы формально просить у доктора Равенела руки его дочери; Лили решила, что если услышит их разговор, то умрет от волнения. От одной этой мысли она почувствовала такое стеснение в груди, что подумала горестно, что сражена каким-нибудь злым недугом, предвещающим скорый конец. Усталость, а пуще того тревога превратили ее в ребенка, лишили сил. Прошло полчаса, за гостем хлопнула дверь, и ей мучительно захотелось взглянуть на него хоть краешком глаза. Картер стоял перед домом и дерзко глядел прямо в ее окно. Подчиняясь тревоге, смущению или еще какому-то мимолетному женскому чувству, Лили скрылась за занавеской; через минуту она поглядела вновь и, увидев, что Картер ушел, ужаснулась душой: он, должно быть, обиделся. Чуть погодя отец позвал ее вниз, и она, вся дрожа, спустилась к нему в гостиную.

— Мы виделись с ним, — начал доктор, — и я повторил ему все, что сказал тебе. Сказал, что сейчас не могу дать ответа, что должен повременить. Я также сказал, что пока не считаю вас помолвленными. Но писать к тебе я разрешил. Да простит мне господь, если я поступил неправильно. Смилуйся, боже, над нами.

Лили не стала спрашивать, как прошел разговор. Она знала отлично, что никогда и ни при каких обстоятельствах доктор не будет груб с другим человеком. Она подошла к отцу и нежно его обняла.

— А теперь поскорей одевайся, — добавил доктор. — В двенадцать часов полк будет грузиться в порту, Я обещал полковнику, что мы оба приедем проститься — с ним и с капитаном Колберном.

Лили обычно долго возилась перед уходом из дома, но — не сегодня. Когда они подходили к вокзалу, чтобы сесть в карролтонский поезд, она совсем задыхалась, хотя все время, пока они шли, ей казалось, что доктор невыносимо медлителен. А когда они сели в вагон, то она всю дорогу терзалась, пытаясь, хоть мысленно, подтолкнуть еле тащившийся поезд.

Карролтон — один из пригородов Нового Орлеана; население его не превышает двух тысяч и состоит главным образом из неимущего люда, в большинстве своем немцев. Кругом городка монотонная, густо покрытая зеленью низменность, типичный южнолуизианский ландшафт. Единственная возвышенность — дамба на пристани, единственное украшение ландшафта — река Миссисипи; в остальном — зеленые заросли, кипарисовые лесочки, апельсиновые рощи, поляны, усыпанные цветами, или просто низины. Выйдя из кирпичного оштукатуренного здания вокзала, Лили увидела Десятый Баратарийский и другие полки; расположившись вдоль пристани, солдаты сидели побатальонно, отдельными ротами, запасшись терпением, как это солдату положено. Неширокий прогал между пыльным городом и рекой был заполнен сейчас местными жителями: немцами-лавочниками, серебряных дел мастерами и другими ремесленниками, потерявшими клиентуру, и поденщиками-ирландцами, оставшимися без поденщины. Полунищие женщины, мужья у которых ушли в мятежную армию, продавали солдатам лепешки и пиво — жалкое угощение; белые и чернокожие равно были в лохмотьях, немыты, не заняты делом, исполнены крайней апатии и безнадежности; никто не был явно враждебен, по крайней мере, не выказывал этого, но все растерянны и подавлены, убиты бедой. У причала стояло шесть пароходов, над низким берегом возвышались их трубы и даже верхние палубы. Не те знаменитые пароходы-дворцы, курсировавшие ранее по Миссисипи, которые к этому времени все были угнаны Ловеллом, или сгорели на пристанях, или пошли ко дну, защищая форты, а скромные пароходики, прежде возившие хлопок вниз по Ред-Ривер или лавировавшие среди отмелей между озером Понтчертрен и Мобилом. Уродливые и запущенные, они казались очень непрочными, хуже северных пароходов. Сбитые кое-как дощатые палубные постройки, котлы и механизмы — наружу.

Доктор провел свою дочь через толпу, к штабелю леса, с которого можно было обозреть все вокруг. Едва Лили взобралась на этот скромный наблюдательный пост, как сразу увидела бравого всадника на коне и услыхала раскаты знакомого баса, отдававшего воинскую команду. Что именно Картер кричал, она не расслышала, но, повинуясь команде, солдаты, лежавшие на земле, вскочили и стали строиться; блестевшие на солнце дула винтовок вдруг поднялись над плечами солдат, застыв под одним углом; движение в рядах, поворот — и вот уже вместо лиц она видит только солдатские ранцы.

— Батальон! — прокричал полковник. — На плечо! Кругом!

Он что-то сказал адъютанту, тот передал капитанам и подал тамбурмажору сигнал. Под дробь барабанов и пение флейт весь полк, рота за ротой, начиная с правого фланга, мерным шагом спустился вниз по невысокому склону; и вот первый транспорт уже полон солдатами в синих мундирах, со сверкающими винтовками. Полковник казался Лили великолепным, хотя выражение лица его было сейчас сумрачным, а голос грубым и повелительным. Она восторгалась его загаром, непомерной длиной усов, всей повадкой мужчины в расцвете физических сил. Ей нравилось, что полковнику тридцать пять лет; это лучше, чем двадцать пять. И она наслаждалась тем чувством страха, которое он ей внушал, это много приятнее, полагала она, чем повелевать мужчиной. Но вот личико Лили запылало румянцем; полковник увидел ее и теперь приближался к ним. Мановение руки, повелительный взгляд — и кучка негров, стоявшая возле них, мгновенно растаяла. Беседа была короткой, и случайному слушателю, не знавшему их отношений, могла показаться вовсе непримечательной. В беседе главенствовал доктор, и все, что он говорил, наверно, казалось двум другим собеседникам (если они вообще его слушали) пустым и никчемным. Он выразил надежду, что экспедиция будет успешной, и уверенность в конечной победе во имя правого дела и под конец настолько растрогался, что даже пожелал полковнику благополучно вернуться домой. Но к чему были эти слова, когда решался главный вопрос их жизни: суждено им быть вместе или расстаться навеки?

Тут адъютант, козырнув полковнику, доложил, что поданный под погрузку транспорт мал для полка.

— Пустяки! — возразил полковник. — Значит, плохо рассаживаете людей. Они не хотят потесниться. Думали, верно, что каждый поедет в отдельной каюте. Сейчас я займусь этим сам.

Он повернулся к Равенелам.

— Что же, пора проститься. У меня больше нет времени. Спасибо, что пришли проводить нас. Храни вас господь, храни вас господь!

Когда такой человек, как полковник Картер, произносит всерьез подобное благословение, значит, он сильно взволнован. И Лили почувствовала это. Не то чтобы она причисляла Картера к каким-то особенным грешникам, но просто считала его более прочих подверженным странным причудам мужского характера. И теперь, потрясенная этим столь редкостным для него изъявлением чувств, она у всех на виду чуть не расплакалась. Когда же он ускакал, ей захотелось скорей убежать, чтобы только не быть на людях. Но пришлось взять себя в руки: к ним шел капитан Колберн.

— Полковник приказал мне проводить вас, — сказал он, приблизясь.

«До чего это мило!» — подумалось девушке, но она имела в виду вовсе не Колберна, а полковника Картера.

— Как вы поместитесь все на одном транспорте? — спросила она.

— Сам не знаю, посадка в полном разгаре. Всем хотелось, конечно, устроиться посвободнее, и без полковника дело не шло.

— Да, страшная давка, — сказала она, глядя на пароход и стараясь увидеть там Картера.

Доктор молчал и казался совсем грустным; он думал о том, насколько Колберн милее ему, чем тот, другой, который только что с ними простился. А Колберн, не знавший, конечно, о событиях вчерашнего вечера, был между тем преотлично настроен. Теперь уже очень скоро — так он полагал — он пришлет этой девушке столь блестящий отчет о себе с поля близящегося сражения, что она восхитится им и, быть может, даже отдаст ему сердце. Он был спокоен в душе и приятно взволнован; похвалялся доблестным видом полка, с гордостью показал Равенелам солдат своей роты и уверенно предрекал близкий успех. А потом постарался проститься легко и шутливо, чтобы избавить мисс Равенел от лишних печальных мыслей и тяжких предчувствий.

— Не гарантирую, что меня принесут на щите. Останков не хватит, быть может, даже на чайную ложку.

Впрочем, преподнеся им эту лихую остроту, он почувствовал в сердце укол раскаяния.

Сходни втянули на борт, несколько отставших солдат совершили смелый прыжок с риском упасть в реку; полковой оркестр на верхней палубе заиграл «Звезды и полосы»; негры на берегу в ребячьем восторге пустились с визгом и хохотом в пляс; из машинного отделения понеслись дикие стоны и всхлипы, словно там мучили демона; пароход медленно вышел в фарватер реки и пристроился вслед за другими. Две канонерки и за ними шесть транспортов плыли вверх по желтой реке; черный дым из их труб сперва поднимался к синему небу, а потом начал стлаться над зеленой луизианской долиной.

И вот наступила неделя, полная волнений для Лили и забот для ее отца. Она старалась все время быть возле него, отчасти по старой привычке любящей дочери, отчасти же для того, чтобы он ее утешал. Ей мало было видеться с ним утром и вечером; она приходила к нему на работу в госпиталь, ездила с ним на конке туда и обратно; каждые полчаса ждала от него заверений, что дурных вестей нет, — словно доктор был экстренным выпуском новоорлеанской газеты, — и вдобавок задавала ему вопросы, на которые ни один смертный не смог бы ответить.

— Папа, ты веришь, что у Мутона действительно пятнадцать тысяч солдат? И что сражение будет жестоким? А ты веришь, что наших (теперь это были наши) могут разбить? И что потери у нас будут очень тяжелыми? А сколько убитых бывает в таком сражении? Трудно сказать? Ну, а все-таки? Приблизительно?

Если он раскрывал книгу или брался за ящик с камнями, она говорила: «Умоляю тебя, не читай!» или «Папа, оставь эти камушки. Побеседуем лучше. Как ты считаешь, когда начнется сражение? И как мы узнаем об этом? Когда поступит подробный отчет?»

Она задавала вопрос за вопросом, и другого, наверно, умаяла бы до полусмерти, но этот папа привык сохранять спокойствие. Он был терпеливейшим из людей, даже в семейном кругу что встречается вовсе не часто. Однажды, уже к концу дня, черноглазые малярийно-желтые Гекторы, торчавшие на углах, — по-внешности шулера, а по речи изменники, — вдруг оживленно забегали, чем весьма напугали мисс Равенел. Она поспешила домой, и миссис Ларго подтвердила ее самые худшие страхи, сказав, что бой разыгрался под Тибодо, что Вейтцель разбит и Мутон вступит в город не более чем через сутки. Целый час она провела в несказанном отчаянии, ожидая отца из госпиталя. Когда он пришел, она кинулась сразу к нему, ища утешения.

— Не будь, дорогая, ребенком, — строго сказал доктор. — Если и дальше ты будешь себя так вести, то умрешь от волнения.

— Ах, что с тобой станется, папа! Если Мутон вступит в город, они погубят тебя — и всех, кто верен республике. Умоляю тебя, уйди на военный корабль. Скажи, что уедешь с ними. Я могу остаться одна. Меня никто не обидит.

Равенел рассмеялся:

— Ты и впрямь сущий младенец. Прежде всего я не верю этому слуху. А если наступит опасность, будь спокойна, я позабочусь о нас обоих.

— Нет, папа, пойди, я прошу тебя, узнай, что случилось.

Убедив отца выйти и не желая быть дома одна, Лили тоже надела шляпку и отправилась с ним. Но они ничего не сумели узнать. Новых газет еще не было. Мистер Баркер в Союзном банке вообще ничего не знал. Они грустно прошли мимо здания штаба, но не решились просить аудиенции у генерала Батлера. Когда они возвращались домой, франтоватые Катилины,[95] нагло задравши головы, стояли на каждом углу и мерили ненавидящим взором солдат и офицеров северной армии. Равенел с грустью подумал о том, как походят они по внешности на того джентльмена, — родом, как и они, из отличной семьи, — которому он, к сожалению, должен доверить судьбу своей дочери. Те из них, кто знал лично доктора Равенела, не приветствовали его сейчас ни поклоном, ни словом; только злобно глазели — точь-в-точь как глазел бы индеец-пеони на захваченного в плен и прикованного к столбу бледнолицего. «Да, пожалуй, что так, — подумалось доктору, — если Мутон войдет в город, оставаться здесь будет опасно». Но доктор был по своей природе сангвиником и нелегко впадал в мрачность.

Наутро, когда Равенел оделся, чтобы идти в госпиталь, Лили сказала ему:

— Папа, если услышишь новости, сразу же возвращайся.

Через двадцать минут он вернулся, задыхаясь от быстрой ходьбы и сияя от радости: Вейтцель разбил врага, захватил трофеи и пленных и сейчас — на подходе к оплоту мятежников, к Тибодо.

— О, как я счастлива! — вскричала вчерашняя сторонница Юга. — А список убитых и раненых? Велики ли наши потери? Как ты думаешь, папа? Каковы бывают потери в подобных сражениях? И как странно, что нет еще списка убитых и раненых. Это все, что ты слышал, папа? И ничего больше? Как, ты снова уходишь в госпиталь? Я не могу оставаться одна. Я — с тобой.

И она пошла вместе с доктором. Но через полчаса убежала, чтобы дежурить поближе к доске с новостями. Весь день она покупала газеты, прочитала не менее четырех описаний сражения, правда, мало чем отличавшихся одно от другого (в основе их всех лежала все та же официальная сводка). И они показались ей довольно пустыми, потому что в них не было главного — списка убитых и раненых. Но на почтамте, уже перед самым закрытием, она получила награду за этот ужасный волнительный день. Письмо от Картера было адресовано ей, письмо от Колберна — доктору Равенелу.

Это было первое любовное письмо в ее жизни, и к тому же от человека, только что спасшегося от пули врага. Изумительное, потрясающее письмо! Нет, она не согласна отдать его в руки отцу, такого пункта не было в их соглашении; не даст ему даже взглянуть. Прочитать ему вслух, пожалуйста; но только она опустит слова любви, — самое важное для нее в этом послании. В обмен он вручил ей письмо от Колберна, тоже короткое:

— Не ранен ли он? — сказал доктор.

— Разумеется, нет, — ответила Лили, не допуская, чтобы слава ранения в бою досталась кому-либо, кроме ее героя. — Полковник Картер ведь пишет, что никто из наших знакомых не пострадал.

— Вот кто истинно благороден, — возразил доктор, имея в виду, что их молодой друг никогда ничего не сообщает о себе лично. — Вот кто отважен и вместе с тем скромен. Как видно, природные качества.

Лили слегка раздражали эти хвалы Колберну; Картер, конечно, был много лучше, но доктор о нем молчал. Она уже было хотела напомнить отцу, что Колберн сам отозвался о полковнике как о герое, но потом передумала, так как отец мог ответить, что полковник в своем письме ни словом не вспомнил о Колберне. На время, решила она, пока отец не избавится от своих предрассудков, она готова восхищаться своим Ахиллом одна. Хотя ее любящей нежной душе было грустно терпеть разногласия с отцом, день прошел для Лили отлично, в чтении — снова и снова — письма от полковника Картера и в мечтаниях о нем. Отцовский ответ полковнику был тоже прочитан не раз и подвергся таким переделкам в согласии с ее советами, что мог бы по праву считаться ее собственным произведением.