Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА VIII Храбрецы прощаются с милыми дамами

Еще одна новость взбесила полковника Картера посильнее, чем спор с губернатором, кому быть в полку майором. Военное министерство известило его приказом, что Десятый Баратарийский полк входит в состав Новоанглийской дивизии, и посему полковнику Картеру надлежало явиться за дальнейшими указаниями к генерал-майору Бенджамину Ф. Батлеру. Прочитав приказ до конца, Картер разразился проклятиями такой продолжительности, как если бы фландрская армия, о которой мы знаем со слов дяди Тоби,[46] принялась бы браниться побатальонно, по очереди.

— Крючкотвор! Интриган! Шпак! Ополченец несчастный! — завопил вне себя этот высокородный южный аристократ, выпускник Вест-Пойнта, в прошлом кадровый офицер. — Что он смыслит в военном деле, как и кем он может командовать! Да ему не управиться с ротой, а в бою и со взводом. И я должен явиться к нему, а не он ко мне!

Если представить, что некий могучий волшебник превратил бы вдруг полковника Картера в главу юридической фирмы и определил бы младшим партнером к нему этого прославленного массачусетского адвоката, именно так завопил бы, наверное, Батлер, получив подобный приказ.

«Буду официально просить о переводе в другую дивизию, — размышлял сам с собой полковник. — Не поможет, пойду на прием в министерство; пусть меня осуждают за подрыв дисциплины. А не поможет, я так затяну с боевой подготовкой, что генерал-крючкотвор поедет на фронт без меня».

Если бы Картер попытался реализовать любой из названных планов, то без труда убедился бы, что в Вашингтоне генерал из штафирок имеет куда больше веса, чем любой вест-пойнтский полковник. Но, видимо, в силу вкоренившейся накрепко в нем дисциплины Картер вообще не оказал никакого сопротивления приказу военного министерства и воздержался от критики его при подчиненных ему офицерах. Верно, что Десятый Баратарийский полк бесконечно тянул со своей боевой подготовкой, но виной тому был лишь недобор волонтеров, и Картер досадовал на это не меньше других. И даже Колберн, с кем он был всего откровеннее, не услыхал от полковника за все это время ни единого слова в поношение дивизионного генерала Бенджамина Ф. Батлера.

Пока тянулась возня с формированием и полк проходил строевую муштру, полковник частенько сиживал у Равенелов и имел, таким образом, совершенно достаточно времени, чтобы влюбиться по уши в Лили, когда бы имел к тому склонность. Но склонности он не имел. Он охотно беседовал с милыми девушками, дразнил их, чуть флиртовал, но не давал себе воли, не увлекался серьезно. Самомнение и, я бы сказал, нечувствительность к переживаниям других вместе с юмористическим складом ума сделали Картера профессиональным насмешником. Он признавал прелесть Лили, очарование ее внешности и манер, но обращался с ней как с ребенком, попеременно то балуя ее, то добродушно поддразнивая. Она же боялись его и потому не могла платить той же монетой; капризно-кокетливая манера, в которой она любила беседовать с Колберном, не удавалась ей в разговорах с этим не столь молодым, повидавшим жизнь человеком.

— Принимаю получения в Новый Орлеан, — однажды сказал ей полковник. — Я думаю, мисс Равенел, что мы едем как раз туда. Генерала Батлера ждет там большая добыча.

В гостиных полковник Картер разрешал себе больше свободы в оценке своих начальников, чем при подчиненных ему офицерах.

— Двенадцать миллионов золотом в банке, — перечислял он, еще хлопок и сахар. Вдобавок мы украдем ваших негров, чтобы тем освятить свои прочие подвиги. Страшно подумать, как мои люди будут свирепствовать! Мы перебьем там всех ваших поклонников.

— Оставьте хоть одного.

— Одного мы, конечно, оставим. Я еще не намерен кончать с собой, — заявил полковник с дерзкой галантностью, и девушка вспыхнула, смутно почувствовав, что ее собеседник недостаточно с ней учтив.

— Вы в самом деле пойдете к Новому Орлеану? — спросила она немного спустя.

— Не задавайте таких вопросов. Я — к вашим услугам, но, ради бога, не заставляйте меня выдавать военную тайну.

— Вы начали сами, — возразила она, раздосадованная не столько ответом полковника, сколько его тоном.

— Я не мог отказать себе в этом. Речь идет ведь о вашем прошлом, а быть может, и будущем.

Будь полковник серьезен в эту минуту, я думаю, что мисс Лили было бы лестно и даже очень приятно услышать его слова. Но он все шутил, улыбался предерзко и обращался по-прежнему с ней как с маленькой девочкой. А ей было восемнадцать лет, ее задевала его фамильярность, и она в простоте души проявила на сей раз свое недовольство, быть может, несколько резче, чем принято в свете. Тогда, уставившись на нее немигающим взором, он вдруг изменил свой тон, стал учтив и корректен. Хоть он и любил поддразнить свою собеседницу, он был неглупый, воспитанный человек и не переходил рамки дозволенного.

— Я буду счастлив, — сказал он, — если мне выпадет честь помочь вам вернуться домой.

— Вот было бы славно! — вскричала радостно девушка. — Вернуться в Луизиану! Но не ценой поражения южан. Я мечтаю о мире.

— А мне он совсем ни к чему, — отозвался полковник с характерной для него откровенностью и подумал, что без ежемесячного полковничьего оклада ему будет просто не на что жить. Что до старого долга в несколько тысяч долларов — портному, сапожнику, ресторатору и виноторговцу, — то Картер даже не вспомнил о нем; он не привык затруднять себя пустяками.

По странной особенности, свойственной некоторым женским натурам, полковник нравился Лили (или мог бы понравиться ей) именно теми чертами характера, которые больше всего ее в нем страшили. А известно, что тот, кто способен внушать подобные страхи, может внушить и любовь. И эта застенчивая, чистая в своих помыслах восемнадцатилетняя девушка могла бы, увы, влюбиться без памяти в деспота и прожигателя жизни, стоило только ему того пожелать. В ее оправдание скажем, что она, конечно, мало что ведала о его непохвальных обычаях. В ее присутствии он не промолвил ни единого грубого слова, не напился ни разу, не рассказывал о своих кутежах. В церкви молитвенно наклонял голову и не поднимал ее вновь, не просчитав про себя предварительно до двадцати, а на приветствия отвечал сдержанно и любезно. Выпады доктора Равенела Лили считала несправедливыми, полагая, что от офицера нельзя требовать добродетели штатских людей. Девушке и не снилось, конечно, что даже при самых умеренных требованиях из Картера все равно не получилось бы праведника; да что там, даже обыкновенного приличного человека. Лили казалось, что она достаточно строго судит полковника, когда говорит, что Картер «гуляка», но при этом она не вполне представляла себе то значение, какое придается этому слову в мужской компании. Она называла его гулякой потому, что своим неколебимым апломбом, дерзким изяществом, непринужденностью речи, всей манерой себя вести он походил на тех джентльменов, которых так называли в новоорлеанских гостиных и о которых судачили шепотом старые дамы. Что еще она знала о них? Только то, что это были безукоризненно светские люди, пользующиеся большим успехом у дам. И Лили казалось, что слыть гулякой не так уже худо, хоть она и не знала, что при этом имелось в виду. Она не могла ни понять, ни представить себе, что полковник Картер успел приобщиться ко всем видам порока да и сейчас при малейшем соблазне готов был вступить на ту же тропу. Бальзак говорит, что порочные люди часто бывают приятными; этот видимый парадокс имеет, по-моему, простейшее объяснение. Порочные люди бесчувственны и ничего не принимают всерьез. Они не станут ссориться с вами из-за ваших правил и убеждений, потому что сами вообще таковых не имеют. Они ничего не отстаивают, ничего не оспаривают и легко подойдут вам по мерке, как разношенные башмаки. А моралист, человек строгих верований — это сапог, только что от сапожника, жесткий и неуступчивый. Попробуйте разойтись с ним в размере, и он набьет вам мозоль. А если он вздумает вам уступить, так у него отскочит подметка. И все же скажу, сколь ни мил ваш порочный приятель, не спешите доверить ему ваши чувства и ваши надежды; не мечите бисера перед свиньями.

Рассуждения эти не слишком, конечно, новы, но остаются и по сей день справедливыми.

Мысль о том, что Лили может увлечься полковником Картером, крайне тревожила Равенела. Если Картер бывал у Лили в его отсутствие, доктор впадал в меланхолию и долго потом ворчал, не объясняя причины. Не называя полковника и никак на него не ссылаясь, он принимался критиковать людей сходного с ним образца, и Картер заочно вдруг получал словесную взбучку через посредство какого-нибудь новоорлеанского джентльмена, в прошлом знакомого Лили или известного ей хотя бы по имени.

— Просто понять не могу, как это я мог жить среди таких негодяев, — заявлял в этих случаях доктор. — Мне кажется иногда, что я прожил двадцать пять лет среди отставных пиратов на острове Пиносе. Я удивлен, что кто-то меня почитает еще за приличного человека, что мне разрешают вращаться в порядочном обществе. Если новобостонец не захочет пожать мне руки потому, что я столько времени якшался с мерзавцами, мне придется признать, что он прав. Пока я там жил, я только и делал, что изумлялся долготерпению всевышнего. Поистине милость его там более наглядна, чем в среде людей добродетельных. Пожалуйста, вспомни, Лили, полковника Мак-Аллистера. Он слыл украшением новоорлеанского общества. Сказать о таком — «падаль», это значит просто смолчать. Зловоние неслось от него до самых небес. Представляю себе серафимов и ангелов, сморщившихся от омерзения, зажимающих нос, как этот король на картине Орканьи,[47] стоящий над трупом. Клянусь, что даже в анатомичке не было трупа, столь гнусно смердящего, как смердел Этот Мак-Аллистер в нравственном отношении.

— Папа, довольно, — взмолилась мисс Лили. — Когда ты увлекаешься, то говоришь ужасные вещи.

— Нет, он смердел страшнее, чем я описываю, — настаивал доктор. — Когда приходится говорить о таком вот Мак-Аллистере и других подобных ему, а их наблюдаешь повсюду, нет и не может быть достаточно крепких слов. Тут нужно трубить в трубу, как при втором пришествии.

— Но ведь сейчас полковник Мак-Аллистер пожилой, почтенный плантатор, — сказала Лили.

— Почтенный! Ты шутишь, Лили! Да самого Вилберфорса[48] и Блэза Паскаля,[49] даже апостола Павла я не сочту почтенными, если они будут владеть рабами!

Впрочем, при встречах с Картером доктор бывал неизменно учтив, как он оставался учтивым со всеми, включая обруганного Мак-Аллистера и других подобных ему. Но если бы даже доктор был много сварливее и резче настроен против полковника Картера, он все равно не позволил бы себе в эти дни, при своих патриотических взглядах, проявить нелюбезность к офицеру Соединенных Штатов, пролившему свою кровь в сражении против мятежников. Добавим еще, что он был признателен разгульному воину за то, что тот покровительствовал юному Колберну. А Колберна доктор любил почти как родного сына, не задумываясь почему-то о том, что молодой человек может претендовать и на роль его зятя. Должен, впрочем, оказать, что ни разу не видел в реальной жизни и не встречал даже в фантастичнейшем из романов американца-отца, который был бы искусным сватом для своей родной дочери.

Прошла осень, за ней половина зимы, и никто из наших героев за этот срок не влюбился, разве лишь Колберн. Правда, он сделал что мог, стремясь избежать «тяготения» к Лили, как он сам называл свое чувство (это ведь я утверждаю, что Колберн влюбился, сам он этого не признавал). Если прибегнуть к словам, ныне не модным, по все еще изумляющим своей силой и прямотой, надо будет сказать, что Колберн готов был отдать ей свою любовь, если бы Лили было угодно принять ее. Но в отношении Лили к нему было нечто совсем иное. То была неподдельная дружба без оттенка любви (так бывают прелестнейшие цветы без всякого аромата). Девушка будто говорила ему очень мило, но твердо: не торопитесь, сударь, с любовным признанием.

Иногда его просто обуревало желание с ней объясниться. Благоволивший к Колберну доктор несколько раз поручал ему сопровождать Лили в концерт или на лекцию; это было уступкой доктора простоте и добродетельным нравам Нового Бостона, где юным девушкам предоставлялась свобода, доступная в более крупных и более испорченных городах лишь почтенным матронам. Когда они шли в концерт или возвращались домой, когда он чувствовал на своей руке легкую ручку Лили и мог быть к тому же твердо уверен, что уличный сумрак укроет ее укоризненный взгляд, смелость вскипала в сердце у Колберна и страх становился меньше.

— Если о чем я и грущу, уходя на войну, — сказал он однажды, — то только о том, что надолго расстанусь с вами — быть может, навеки.

В его дрогнувшем голосе была некая сила, проникшая в душу девушки, и несколько мгновений оба молчали: он был не в силах продолжать свою речь, девушка старалась пересилить волнение. Лили чувствовала себя как во сне, на краю бездны, когда не знаешь, что будет — устоишь на ногах или ринешься вниз, в неведомое. Это была, без сомнения, одна из решающих минут в ее жизни, но она взяла себя в руки прежде, чем Колберну удалось развить свой успех. Лишних десять секунд молчания, и дело могло завершиться помолвкой.

— Да у вас просто нет сердца! — рассмеялась она. — Грустите только об этом! А растоптанные поля моей родины? А наш дом, который, наверное, вы сожжете? Нет, аболиционисты ужасны!

С грустью он понял, что Лили не велит ему говорить о любви, и подчинился приказу.

— Я превращу Луизиану в пустыню, — подхватил он, принужденно смеясь, — мы засеем ваши плантации солью.

И до самых дверей гостиницы они продолжали шутить, хотя им и не было весело.

Близился день отплытия полка, и Колберн со страхом, но также и с нетерпением ждал прощания с Лили. Порой он мечтал и надеялся, что в этот последний момент сумеет как-то пленить ее капризное сердце. Потом он впадал в рассудительность и тогда понимал, сколь опрометчиво и жестоко искать ответного чувства у девушки лишь для того, чтобы тут же ее покинуть на долгие месяцы, годы, быть может, навеки. А вдруг он в первой же битве лишится ноги или носа, что тогда ему делать: вести ее к алтарю или вернуть ей свободу? Прощальные встречи редко бывают удачными; весьма неудачной была и эта. Они встретились в общей гостиной отеля, в присутствии доктора и нескольких проживавших в гостинице незнакомых почтенных дам. Солдаты Колберна уже промаршировали по новобостонским улицам, сопровождаемые восторженными криками толпы, и погрузились на пароход каботажного плавания, который должен был доставить их к океанскому транспорту в нью-йоркском порту. Сам Колберн получил разрешение задержаться до вечера и приехать в Нью-Йорк скорым поездом.

— Сегодня великий день в вашей жизни, — сказал растроганный доктор, — а для меня очень грустный день. Горько думать, что мы так долго вас не увидим.

— А я надеюсь, мы скоро с вами увидимся, — отвечал ему Колберн, хотя печальный тон его голоса плохо согласовался с его словами. Он был бледен, глаза его лихорадочно блестели после бессонной ночи. — Уверен, что скоро увидимся, — повторил он еще раз.

Единственным его шансом вернуться к мисс Равенел был скорый конец войны; он жаждал его и свою надежду, как свойственно то совсем молодым людям, поддерживал верой. Правда, тогда почти все северяне были уверены, что дольше года война не продлится; что великая армия, формируемая на берегах Потомака, будет непобедимой в бою; что Мак-Клеллан без всяких хлопот подавит мятежников. Должно быть, во всей Баратарии только полковник Картер, да еще Равенел, да немногие закоснелые сторонники демократической партии держались иного взгляда.

— Куда направляют вас, мистер Колберн? — спросила Лили с живым интересом.

— Сказать по правде, не знаю. Приказ в закрытом конверте. Полковнику велено вскрыть конверт через сутки после того, как мы выйдем в море.

— Безобразие! Кто это выдумал! — возмутилась молодая особа. Она была любопытна, и ей не терпелось узнать, поедут ли северяне в ее родной город.

— Вернее всего, мы едем в Вирджинию, — предположил Колберн. — Очень надеюсь на это. Там будет решающий бой, и я хочу в нем участвовать.

Бедный Колберн! Он словно признался, что хочет пасть мертвым в великом сражении. И как ошибался он, думая, что в этой войне будет только один решающий бой.

— Куда бы вас ни послали, — вмешался доктор, — везде вы будете к месту, как друг человечества и патриот. Верю, вас ждут победы. Уверен также и в вашем личном успехе. Полковника Картера, конечно, произведут в генералы, и вы займете тогда его нынешний пост. Но если даже вы ничуть не продвинетесь в чине и вам не дано будет отличиться на поле сражения, все равно вы участвуете в замечательном деле и можете рассчитывать на благодарность потомков. Я завидую вам от души, завидую тому гордому чувству, с которым вы пройдете по жизни.

— Спасибо вам, сударь, — откликнулся Колберн, не найдя что ответить еще в такую минуту.

— И если представится случай отправить письмо, не забывайте о нас, — вставила Лили, не очень раздумывая, что говорит, после чего, спохватившись, залилась ярким румянцем. В своем нетерпении поскорее узнать, когда вторгнется Картер в Луизиану, она сказала нечаянно лишнее.

Узнав, что он может послать ей письмо, Колберн расцвел в благодарной улыбке.

— Разумеется, — разъяснил доктор, — не забудьте мне написать, как только прибудете к пункту своего назначения.

Колберн ответил, что так и сделает, но с меньшим восторгом, чем минуту назад. Было ясно, что ни при каких обстоятельствах он не смеет адресовать свои письма мисс Лили.

— Теперь я должен проститься с вами, и да хранит вас господь, — сказал он со вздохом, протянув девушке руку и при этом побледнел (так утверждали, во всяком случае, присутствовавшие в гостиной почтенные дамы).

Мисс Равенел подала ему руку и тоже переменилась в лице, но не побелела, как он, а вспыхнула ярким румянцем.

— Возвращайтесь живым и здоровым, — тихо сказала она.

Она была исполнена столь откровенно дружеских чувств, что не заметила даже, какую силу любви, какую горечь отчаяния вложил он в свое, всего только две-три секунды длившееся рукопожатие. Она осознала это попозже, по прошествии часа, поняла, заливаясь румянцем, что это значило, но опять не почувствовала ни любви, ни досады.

— Храни вас господь! Храни вас господь! — повторял растроганный доктор. — Не забывайте, пишите почаще. Всего вам хорошего.

Прощание оказалось мучительным и совсем непохожим на то, о каком он мечтал, и Колберн, сказав в извинение, что ему еще нужно проститься с друзьями, откланялся за полчаса до отправления поезда. В дверях он столкнулся с входившим в отель полковником.

— Последнее «до свидания», не так ли? — осведомился Картер в своей обычной грубовато-беспечной манере. — Тоже хочу попрощаться с этим милым семейством. Увидимся в поезде.

— Слушаю, сэр, — кратко ответил Колберн. На душе у него было сумрачно, как в февральскую вьюгу, и он зашагал вниз по улице на вокзал, не для того чтобы увидеться там с какими-либо друзьями, а просто желая выкурить наедине сам с собою сигару, не принесшую, впрочем, ему утешения.

— Счастлив, что вас застал, — воскликнул полковник, уловив Равенелов в момент, когда они уже покидали гостиную. — Мисс Равенел, я примчался, рискуя нарушить свой воинский долг, чтобы иметь удовольствие или, вернее сказать, несчастье проститься с вами.

Доктор поежился, слушая эти речи, но тут же заверил полковника, что рад его видеть. Алея, как пышный розан, Лили вернулась в гостиную, хоть доктор и сделал попытку остаться в холле, чтобы тем сократить свидание. Столкнувшись с неповиновением дочери, он решительно перехватил инициативу в беседе и добрые десять минут разглагольствовал о блестящих проводах Десятого Баратарийского, о том, как долго еще продлится война, и о различиях в характере северян и южан. Все это время Лили сидела недвижно, на манер молодых француженок, не произносила ни слова, но таила, быть может, тем временем очень опасные мысли. Под конец полковник решительно вырвался из объятий отца и обратился к дочери:

— У вас нет для меня, мисс Равенел, даже дружеских слов на прощание?

— Чего вы хотите, — возразила она, — когда вы идете войной на мою родину? Но я не желаю вам худа.

— Благодарю и за это, — сказал он серьезнее, чем у него было в обычае. — Я предпочел бы, конечно, чтобы вы пожелали мне скорой победы, как если бы я воевал и за вас. Но, может быть, так оно именно и обернется. Если замыслен захват Нового Орлеана, а это не исключается, то, возможно, вы скоро вернетесь домой.

— О, я была бы тогда почти счастлива. И почти согласилась бы с тем, что цель может иной раз оправдывать средства.

— Так позвольте надеяться, что мы с вами скоро увидимся, там или еще где-нибудь, — сказал, вставая, полковник.

Он говорил с ней сегодня и серьезнее и внимательнее, чем за все предыдущее время, ее рука дрогнула в его сильной мужской руке, и она опустила глаза под его настойчивым взглядом, в котором впервые, как ей показалось, прочитала нечто особое, обращенное лично к ней.

«Если дела у них снова пойдут на лад, — размышлял про себя полковник, спускаясь по лестнице. — Если они получат назад свою собственность…»

Не дописав эту фразу в тайной книге своей души, полковник вынул сигару. Однажды решив что-нибудь, он действовал быстро, с напором и страстью; но пока до решений было еще далеко.