Младший брат

Глава 4

Меня снова посадили на цепь и надели на голову капюшон. Прошло довольно много времени, прежде чем грузовик тронулся с места и покатил под гору. Тут меня опять рывком подняли на ноги, но я не удержался и упал ничком.

Затекшие ноги стали бесчувственными, как две глыбы льда, только колени после долгого стояния на них распухли и болезненно отзывались на малейшее движение.

Чьи-то руки подхватили меня за плечи и за ноги, подняв, как мешок с картошкой. Вокруг раздавались невнятные голоса, плач, ругательства.

Меня перенесли куда-то недалеко, опустили и снова приковали к какой-то железяке. Резь в коленях была нестерпимой; я неловко повалился вперед и бессильно повис на наручниках, свернувшись калачиком.

Скоро движение возобновилось, только не так, как в грузовике. Пол подо мной мягко покачивался и вибрировал от работы мощных дизелей. Я понял, что мы на судне. В животе у меня похолодело. Меня увозят с американского берега неизвестно куда! А может, это куда где-нибудь у черта на куличках? До сих пор мне было страшно, но теперь я по-настоящему запаниковал. На несколько минут у меня из сознания исчезли все мысли, кроме той, что я никогда больше не увижу своего города, дома, родителей. Мне стало так тошно, что на самом деле чуть не вырвало. Я начал хватать воздух ртом, но никак не мог восстановить нормальное дыхание в тесном мешке, а еще из-за того, что находился в скрюченном положении.

На мое счастье мы плыли не очень долго. Мне показалось тогда, что целый час, но в действительности, как я теперь знаю, минут пятнадцать, не больше. Двигатели сбавили обороты, подводя судно к причалу, по палубе затопали ботинки, послышались щелчки наручников — начали уводить пленников. Когда подошла моя очередь, я попытался встать, но не смог, и меня опять понесли — все так же бесцеремонно, грубо.

С головы моей сняли мешок, и я увидел, что нахожусь в тюремной камере.

Она была старая и обшарпанная и пахла морем. Единственное окошко располагалось очень высоко, и его перекрывала ржавая решетка. Снаружи еще стояла ночная мгла. Прямо на полу валялась подстилка; к стене был приделан металлический унитаз без сиденья. Охранник, снявший с меня капюшон, ухмыльнулся и вышел, заперев за собой тяжелую стальную дверь.

Я принялся осторожно массировать окоченевшие ноги, шипя от боли по мере того, как восстанавливалось кровообращение. Наконец я сумел встать и начал потихоньку ходить из угла в угол. До меня доносились голоса, крики, причитания. Я тоже изо всех сил заорал в воздух:

— Джолу! Даррел! Ванесса! — Мои вопли подхватил весь тюремный блок, выкрикивая имена и грязные ругательства, прямо как пьяный базар в подворотне. Наверное, мой голос точно так же звучал для обитателей соседних камер.

Охранники принялись стучать в двери камер, приказывая всем замолчать, отчего гвалт только усилился. Мы вопили до исступления, до хрипоты, будто у нас крыша съехала. Ну и что, какого черта? Чего нам терять?

Когда меня опять повели на допрос, я мечтал только о горячей ванне, еде и нормальной постели. За мной явилась все та же дама с топорной стрижкой, но в сопровождении трех незнакомых мне быков — негра и двух белых, хотя один из них смахивал на латиноса. Они пихали и вертели меня, как мясники баранью тушу. Все четверо были вооружены пистолетами. Наверное, со стороны зрелище напоминало действие игры «Контрстрайк» на фоне стремной рекламной картинки фирмы «Бенеттон».

Прежде чем вывести меня из камеры, они надели кандалы на мои запястья и лодыжки, соединив их одной цепью. По дороге я присматривался и прислушивался к окружающей обстановке. Снаружи доносился шум прибоя, и я даже подумал, что, возможно, нахожусь на Алькатрасе — какая ни на есть, а тюрьма, хотя уже на протяжении нескольких поколений служит туристической достопримечательностью: в ней отсиживал свой срок Аль Капоне и другие знаменитые гангстеры тех времен. Но я бывал на Алькатрасе со школьной экскурсией и помню разъеденное морским воздухом допотопное здание. Эта тюрьма тоже не новая, но все же построена не в колониальную эпоху, а, скорее, где-то в период Второй мировой войны.

На дверях камер, помимо номеров, были приклеены стикеры со штрихкодами, отпечатанными на лазерном принтере, но больше никакой информации, свидетельствующей, кто или что находится внутри.

Комната для допросов выглядела вполне современно — флуоресцентные лампы, эргономичные стулья с мягкой обивкой (впрочем, не для всех — мне достался складной садовый стульчик из пластмассы) и большой деревянный стол для заседаний. В одну стену было вставлено большое зеркало, прямо как в полицейских фильмах; наверное, кто-то невидимый стоит сейчас в соседнем помещении и наблюдает через него за ходом допроса. Дама с топорной стрижкой и ее спутники по очереди подошли к боковому столику и налили себе кофейку из стоявшего там термоса (в ту минуту я был готов совершить убийство ради глотка кофе). Передо мной поставили пенопластовый стакан с водой, не освободив скованные за спиной руки — мол, пусть помучается! Ха-ха-ха.

— Привет, Маркус, — начала Топорная Стрижка. — Ну как, ты подумал над своим поведением?

Я промолчал.

— Все, что тебе пришлось испытать до сих пор, еще только цветочки, — продолжила Топорная Стрижка. — Считай, что закончился хороший период твоего существования. Даже если ты соблаговолишь сообщить нам то, что мы хотим знать, даже если сумеешь убедить нас, что ты случайно очутился в неподходящее время в неподходящем месте, на тебе навсегда останется наша метка. Отныне ты будешь жить у нас под колпаком и не сделаешь ни единого шага, ни единого движения без нашего ведома. Тебе есть что скрывать, Маркус, и нам это не нравится.

Стыдно признаться, но в ту минуту мой мозг зациклился на одной только фразе: «ты очутился в неподходящее время в неподходящем месте». Мне казалось, это самое страшное, что могло со мной приключиться. Никогда прежде я не испытывал такого страха и обреченности. Эти слова, «в неподходящее время в неподходящем месте», эти шесть слов вращались в моей голове, как приговор, пока я безвольно барахтался, пытаясь удержаться на поверхности собственного сознания.

— Маркус! — Топорная Стрижка пощелкала пальцами у меня перед лицом. — Маркус, очнись! — У нее на губах играла довольная улыбочка, и я разозлился на себя за то, что выдал ей свой испуг. — Учти, Маркус, дело может обернуться для тебя гораздо хуже. Ты сейчас находишься не в самом дерьмовом месте. Если мы сочтем целесообразным, то упечем тебя в такую дыру, что мало не покажется.

Топорная Стрижка нагнулась и достала из-под стола чемоданчик. Опустив его на стол, она извлекла из чемодана и разложила перед собой мой мобильник, арфидный клонер, вайфайндер и карты памяти.

— Итак, от тебя требуется следующее. Сегодня разблокируй свой телефон. Если сделаешь это, выпустим тебя во двор для прогулок и предоставим возможность помыться в душе. Завтра опять встретимся здесь, и ты расшифруешь для нас информацию на картах памяти. Сделаешь — получишь полноценный обед в столовой. Послезавтра нам понадобятся пароли к твоей электронной почте, за это разрешим тебе пользоваться библиотекой.

Меня так и подмывало сказать «нет», прямо язык чесался, но вместо этого я промямлил:

— Но почему?

— Мы хотим быть уверены, что ты тот, кем стараешься казаться. Речь идет о безопасности, в том числе и твоей, Маркус. Предположим, ты ни в чем не виноват. Это возможно, хотя лично мне непонятно, для чего невинному человеку вести себя так, будто ему есть что скрывать. Но предположим, что так, и ты мог бы стоять на том мосту, когда он взорвался. Или твои родители, друзья. Ты хочешь, чтобы те, кто напал на тебя, на твой дом, были схвачены и понесли наказание?

Прикольно, но эти ее «предоставим возможность», «разрешим» напугали меня больше всего и лишили воли к сопротивлению. У меня возникло ощущение, будто я в натуре отчасти виноват в чем-то, из-за чего и попал сюда, и теперь должен как-то загладить свою вину.

Но стоило даме с топорной стрижкой начать свистеть о «безопасности», я сразу очухался.

— Уважаемая, — сказал я ей, — вы говорите о нападении на меня и мой дом, но, насколько я понимаю, вы единственные, кто напал на меня в последнее время. Я думал, что живу в стране с действующей конституцией. Я думал, что живу в стране, где у меня есть права. А по-вашему получается, чтобы защитить мою свободу, надо растоптать основной закон Соединенных Штатов!

У нее на лице мелькнула тень раздражения и исчезла.

— Слишком мелодраматично, Маркус. На тебя никто не нападал. Твоя родина подверглась самой серьезной террористической акции, когда-либо осуществленной на этой земле. И ты был задержан правительством США в рамках расследования совершенного преступления. У тебя есть возможность принять участие в войне против врагов нации. Хочешь, чтобы соблюдалась конституция? Тогда помоги нам остановить злодеев, которые взрывают твой город! А теперь я даю тебе ровно тридцать секунд, чтобы разблокировать свой телефон, после чего ты отправишься обратно в камеру. Нам еще предстоит допросить очень много людей сегодня.

Она стала смотреть на свои часы, а я тряхнул кистями рук, загремел цепью, которая не давала мне дотянуться до мобильника и разблокировать его. Да, я сделаю это. Дама с топорной стрижкой указала мне путь к свободе, к нормальной жизни, к родителям, и в мою душу вселилась надежда. А теперь она угрожает отправить меня обратно, закрыть дорогу к освобождению, и я сейчас был готов на все ради того, чтобы вернуть себе эту надежду.

Я продолжал греметь цепью, желая получить мой мобильник и разблокировать его, а Топорная Стрижка все так же невозмутимо смотрела на меня, держа перед собой часы.

— Пароль… — произнес я, догадавшись наконец, чего она от меня добивалась. Она хотела, чтобы я не просто разблокировал телефон, но сказал вслух пароль в присутствии ее помощников, чтобы можно было занести его в протокол допроса. Она хотела, чтобы я покорился ее воле, признал ее превосходство, выдал ей все сокровенное, что у меня есть, отказался от неприкосновенности своей личности. — Пароль… — повторил я и назвал ей пароль. Господи помилуй, я покорился ее воле.

Губы Топорной Стрижки опять скривились в холодной улыбочке, видимо, означающей у нее выражение триумфа, и охранники повели меня прочь. У дверей я оглянулся; она склонилась над телефоном и старательно нажимала кнопки, вводя пароль.

Как бы мне хотелось сказать, что я предвидел подобную ситуацию и создал фальшивый пароль, которым в моем мобильнике открывался совершенно безобидный и ненужный раздел. Но, к сожалению, мне не хватило на это ума и/или шизы.

Вам, наверное, уже не терпится узнать, что за сокровенные тайны я храню у себя на телефоне, флешках и в письмах? Какие вообще секреты могут быть у обычного пацана?

Если по правде, то тайн у меня множество, и в то же время ни одной. Из записей в моем мобильнике и картах памяти можно почерпнуть довольно обширную информацию о моих друзьях, и моем отношении к ним, о всяких приколах и примочках, которые мы творим. Там хранятся электронные копии наших споров и раздоров, компромиссов и примирений.

Дело в том, что я ничего не стираю из памяти моих машин. А зачем? Информация кушать не просит, а понадобится она когда опять, нет ли — кто знает? Иногда даже самая дурацкая информация становится необходимой. Знаете, бывает, сидишь в метро, и вдруг на ум приходит какая-нибудь давнишняя ссора с другом и все гадости, которые ты ему наговорил. Обычно в действительности все не так страшно, как кажется после. И это здорово, если есть возможность вернуться в прошлое к тому неприятному случаю и с облегчением понять, что зря ты почитал себя последней сволочью. У нас с Даррелом таких ссор было столько, что и не счесть!

И дело даже не в этом. Просто я знаю, что мой телефон — это мой, личный телефон. И флешки тоже мои и ничьи больше. На то и существует криптография — шифрование сообщений. В основе криптографии лежит старая добрая математика, а значит, и тебе, и мне доступны те же принципы шифровального дела, какими пользуются, скажем, банки или Агентство национальной безопасности США. То есть для всех существует одна криптография, а потому она общедоступна и открыта для применения каждым человеком. Иначе от нее не было бы толку.

Есть что-то окрыляющее в том, что какой-то уголок твоей жизни принадлежит только тебе, и никому, кроме тебя, негоже заглядывать в него, поскольку это примерно такое же интимное деяние, как раздеться догола или сесть на толчок. Все мы время от времени обнажаемся и вынуждены ходить в туалет по-большому, и нет в этом ничего постыдного, аморального или стремного. Но вообрази, если я объявлю тебе, что отныне всякий раз, когда твой организм захочет избавиться от порции дерьма, ты должен испражняться в помещении с прозрачными стенами, возведенном посреди Таймс-сквер, и при этом будешь гол как сокол!

Даже если у тебя идеально сложенное тело — а кто из нас может похвастаться этим? — надо быть извращенцем, чтобы обрадоваться подобному завороту мозгов. Большинство начнет громко протестовать. Многие будут терпеть, пока не лопнут.

Потому что речь идет не только и не столько о чем-то постыдном, но прежде всего об интимном, личном. О том, что это твоя жизнь, и она принадлежит исключительно тебе.

А дээнбисты по кускам отнимали у меня мою жизнь. Поделом мне, думал я, шагая обратно в камеру. На моем счету накопилось немало нарушений и проступков, которые, в общем, сошли мне с рук, так что теперь, возможно, настало справедливое возмездие. Наверное, сейчас мне откликается то, что аукнулось в прошлом. Ведь и здесь я оказался в конечном итоге потому, что сбежал с уроков.

Меня отвели в душ, а потом на прогулку по закрытому двору, где был только квадрат неба над головой да воздух такой же, как в зоне залива Сан-Франциско — и никаких иных, более точных признаков моего местонахождения. Никто из других заключенных не попался мне на глаза за все время прогулки. Очень скоро мне наскучило ходить по кругу. Я напрягал слух, пытаясь по звукам понять, что это за дыра, но ни отдаленный шум проезжающего автомобиля, ни случайные голоса, ни даже рев двигателей приземляющегося поблизости самолета ничего мне не сказали.

Меня покормили в камере половинкой пирога с начинкой пеперони из пиццерии «Гоут-Хилл-Пицца», что по дороге на Портеро-Хилл. Я не раз покупал там пиццу и теперь с грустью разглядывал знакомую упаковку и цифры 415, с которых начинался номер телефона; они напомнили мне, что еще вчера я был свободным гражданином свободной страны, а сегодня сижу за решеткой. Меня очень беспокоило, как там Даррел и все остальные. Может, они повели себя покладистее, чем я, и их отпустили? Тогда мои родители уже все знают и, наверное, названивают во все концы, разыскивая меня.

А может, и нет.

Камера казалась фантастически голой, пустой, как моя душа. Я стал воображать, что стена напротив моей лежанки — экран монитора, а я хакаю систему защиты, чтоб отпереть дверь. Еще мне вспомнился мой верстак и незаконченные домашние поделки — переносная магнитола с сюрраунд-звуком в корпусе из пустых консервных банок, и летучий змей с аппаратом для воздушной фотосъемки, и ноутбук собственной конструкции.

Я не хотел оставаться здесь. Я хотел домой, в школу, к друзьям и родителям, я хотел обратно в свою жизнь. Я хотел идти туда, куда пожелаю, а не метаться из угла в угол в тесной камере.

На следующем допросе я дал им пароль доступа к содержанию USB-флешек. У меня там хранились кое-какие интересные выступления на онлайновых дискуссионных кружках, несколько записей с разговорных чатов, рекомендации и советы умельцев, помогавших мне разобраться с разными делами. Всю эту информацию можно, конечно, отыскать через Google, хотя данный факт вряд ли зачтется в мою пользу.

Днем меня опять вывели на прогулку, и на этот раз я увидел во дворе товарищей по несчастью — шестерых мужчин и двух женщин различных возрастов и расовой принадлежности. Похоже, они, как и я, поступились неприкосновенностью своей личности ради получения «разрешений».

Мне дали на прогулку полчаса, и я попытался завязать разговор с чернокожим парнем примерно одного со мной возраста, с коротким «афро» на голове. Из всех остальных он выглядел наименее пришибленным. Но стоило мне представиться и протянуть ему руку, парень испуганно покосился на камеры, со зловещим молчанием взиравшие на нас сверху из каждого угла огороженного высокими стенами дворика, и прошел мимо, будто не заметив меня.

Перед самым окончанием прогулки, когда через громкоговоритель сначала называли мою фамилию, а затем отводили в камеру, дверь вдруг отворилась, и во двор вышла — Ванесса! Никогда еще я не испытывал такой радости при виде знакомого лица. Она выглядела утомленной, несчастной, но, главное, была живая и здоровая. Заметив меня, Ван вскрикнула и бросилась навстречу. Мы крепко обнялись; я почувствовал, как она дрожит всем телом, и тут же понял, что и меня трясет, будто в лихорадке.

— Ты в норме? — спросила Ван, отстраняясь и разглядывая меня с расстояния вытянутых рук.

— В норме, — подтвердил я. — Меня обещали выпустить, если сообщу им свои пароли.

— А меня все время расспрашивают про тебя и Даррела.

Все это время громкоговоритель ревел, приказывая нам прекратить разговор и продолжить прогулку, но мы не обращали на него внимания.

— Отвечай на все их вопросы! — не задумываясь, велел я Ванессе. — О чем бы ни спрашивали, не молчи. Лишь бы вырваться отсюда.

— А как Даррел и Джолу?

— Я их не видел.

Дверь с грохотом распахнулась, и во двор выскочили четыре здоровенных охранника — по двое ко мне и к Ванессе.

Меня повалили на землю и повернули голову так, чтоб я не видел Ван; с ней, очевидно, поступили точно так же. В одно мгновение мои запястья окольцевали пластиковыми наручниками, рывком поставили меня на ноги и отвели в камеру.

Этим вечером мне не принесли ужин. Следующим утром я остался без завтрака. Никто не пришел за мной, чтобы отвести в комнату для допросов и выведать у меня какие-нибудь новые тайны. Пластиковые наручники продолжали стягивать за спиной мои запястья, отчего плечи сначала ныли, затем болели, потом онемели и снова заныли. Я перестал ощущать кисти рук.

Я не мог расстегнуть или стянуть с себя джинсы. Терпел долго и упорно в надежде, что кто-нибудь явится, но не выдержал. Мне в натуре требовалось срочно, немедленно помочиться.

Я сел на унитаз и кое-как пописал прямо через штаны.

После этого за мной пришли — чуть позже, когда теплая моча остыла и мои без того засаленные, а теперь еще мокрые, холодные джинсы прилипли к заднице и ногам. Меня повели по длинному коридору мимо запертых дверей с наклеенными на них штрихкодами, каждый из которых означал еще одного узника, такого же, как я. Потом коридор кончился, и я очутился в комнате для допросов, будто на другой планете, в ином мире, где люди жили нормальной жизнью и от них не пахло мочой. Я казался себе грязным ничтожеством и вновь ощутил знакомое чувство, что наказан поделом.

Дама с топорной стрижкой уже поджидала меня — ухоженная, причесанная, в меру подкрашенная. Я уловил запах лака для волос. При моем появлении она брезгливо наморщила нос. От стыда я был готов сквозь пол провалиться.

— Ай-ай-ай, такой большой мальчик и не умеет ухаживать за собой! Фу, какая бяка!

Это было хуже всякой пытки. Я уставился себе под ноги и не смел поднять глаза. Скорее бы открыть ей все мои пароли и убраться отсюда!

— Что ты сказал своей подружке на прогулке?

Я усмехнулся столу, за которым сидела Топорная Стрижка.

— Сказал, чтоб она отвечала на все ваши вопросы. Сказал, чтобы слушалась вас.

— Значит, ты отдаешь ей приказания?

Кровь бросилась мне в лицо.

— Да хватит вам! — сорвался я. — Мы вместе играем в игру, «Харадзюку-Фан-Мэднес» называется! Я — капитан нашей команды! Мы школьники, а не террористы! Не отдавал я никаких приказаний, просто посоветовал ей честно отвечать на вопросы, чтобы снять с нас подозрения и поскорее свалить отсюда!

Топорная Стрижка промолчала.

— Как себя чувствует Даррел? — спросил я.

— Кто?

— Даррел. Нас вместе забрали. Он мой друг. Его пырнули ножом в метро на станции «Пауэлл-стрит». Мы и на улице торчали потому, что ловили машину отвезти его в больницу.

— Тогда я уверена, что у него все хорошо, — сказала Топорная Стрижка.

Мой желудок сжался в комок, и меня чуть не стошнило.

— Вы что, не знаете? Разве Даррел не здесь? Тогда где же?

— Вот чего я не собираюсь с тобой обсуждать, так это кого мы держим здесь, а кого нет. Не твоего ума дело. Подумай лучше, как будешь вести себя в дальнейшем, Маркус. Ты на своем опыте убедился, что не стоит испытывать наше терпение. Ощутил, так сказать, собственной шкурой последствия невыполнения установленных нами правил. У тебя ведь уже наметились положительные сдвиги, ты был почти на пути к освобождению! Если хочешь твердо ступить на верную дорожку, продолжай отвечать на все мои вопросы!

Я не стал возражать.

— Урок не пропал для тебя даром, и это хорошо. А теперь расскажи, как войти в твой электронный почтовый ящик.

Я был готов к этому заранее и выложил ей все: адрес сервера, логин, пароль. Не жалко. Я все равно не хранил в ящике никакой почты, потому что каждую минуту мой домашний компьютер проверял его, скачивал на свой диск поступившую информацию и стирал ее из памяти сервера. Дээнбисты ничего не найдут по моему электронному адресу — вся почта уже перекочевала ко мне домой.

Меня отвели обратно в камеру, но перед этим пустили в душ и вместо моих загаженных джинсов выдали чистые тюремные штаны оранжевого цвета. Они были мне велики, и мотня висела между ног, как у братка из банды мексиканских гопников у нас в Мишн-дистрикте. Вот откуда у них мода на широкие штаны с обвисшим задом — из тюряги! Только шкандыбать в таких штанах не ради понта, а по необходимости не очень-то прикольно, поверьте!

Так прошел еще один день в тюремной камере. Ее шершавые стены были сделаны из бетона, залитого поверх стальной арматуры. Сквозь зеленую краску проступали рыжеватые полосы ржавчины, разъедающей арматуру на морской сырости. Где-то там, за этими стенами, мои родители.

Назавтра за мной опять пришли.

— Уже целый день знакомимся с твоей почтой, — сообщила мне дама с топорной стрижкой. — Только пришлось изменить пароль, чтобы твой домашний компьютер не мог ее изымать.

Конечно, они изменили пароль! На их месте я сделал бы то же самое.

— Теперь у нас достаточно улик, чтобы упрятать тебя за решетку на очень долгий срок, Маркус. Наличие при тебе этих предметов, — Топорная Стрижка указала на отобранные у меня девайсы, — и данные, содержащиеся в твоем телефоне и картах памяти, а также подрывные материалы, которые мы, несомненно, обнаружим при обыске у тебя дома и проверке твоего компьютера, дают основание полагать, что на свободу ты выйдешь уже глубоким стариком. До тебя доходит смысл сказанного мною?

Я не поверил ни единому ее слову. Не найдется такого судьи, который признает состав преступления в моем барахле. Реализовывать право на свободу слова и мастерить — не преступление.

Но кто знает, чего ждать от этих отморозков? Уж во всяком случае, не законного суда.

— Мы знаем, где ты живешь, с кем дружишь, чем занимаешься и о чем думаешь.

И тут я дотумкал. Они собираются отпустить меня! В комнате даже посветлело как будто. Я так обрадовался, что у меня дыхание участилось.

— Нам осталось узнать от тебя только одно: как осуществлялось минирование моста во всех технических подробностях?

Я перестал дышать. В комнате опять потемнело.

— Чего?

— По всей длине моста были заложены десять зарядов. Именно заложены заранее, а не подвезены в последнюю секунду в автомобильных багажниках. Кто и как доставил их на мост и заложил?

— Чего? — тупо повторил я.

— Маркус, это твой последний шанс, — сказала Топорная Стрижка со скорбным выражением на лице. — До сих пор у нас с тобой все шло хорошо. Расскажи, о чем я прошу, и можешь отправляться домой. Наймешь себе адвоката, который будет защищать тебя в ходе судебного разбирательства. Наверняка отыщутся обстоятельства, которые смягчат твою вину и объяснят причины совершенного тобой преступления. Короче, облегчи душу и ты свободен — пока.

— Я не знаю, о чем вы говорите! — Слезы текли по моим щекам, я плакал навзрыд, всхлипывал и подвывал, но не замечал этого. — Я понятия не имею, о чем вы говорите!

Топорная Стрижка укоризненно покачала головой.

— Маркус, прошу тебя, позволь нам помочь тебе. Ты же сам понимаешь, мы с тебя не слезем, пока своего не добьемся. Сколь веревочке ни виться, все равно конец придет.

Тут меня в очередной раз осенило. У них у всех здесь крыша съехала! Я постарался взять себя в руки и перестать распускать сопли.

— Послушайте, уважаемая, все не так, как вы думаете. Я дал вам все пароли, и вы сами смогли убедиться, что я не занимаюсь ничем противозаконным. Я всего лишь ученик средней школы, мне только семнадцать лет, и просто несерьезно приписывать мне…

— Маркус, твое положение серьезное, дальше некуда, неужели ты до сих пор не понял этого? — Топорная Стрижка опять покачала головой. — А ведь, судя по школьным оценкам, ты парень с головой. — Она чуть махнула рукой, будто отгоняя муху, и охранники подняли меня со стула, ухватив под мышки.

Уже в камере я придумал не меньше сотни убедительных аргументов в свою защиту. Французы называют это esprit d'escalier — лестничное остроумие, когда меткие слова и замечания приходят в голову запоздало, уже на лестнице после расставания с собеседниками. Я представлял себе, как, гордо распрямившись, доказываю моим мучителям, что они незаконно держат в неволе истинного патриота своей родины, свободного гражданина, и это делает их изменниками. Я покрывал их позором за то, что они превращают страну в концентрационный лагерь. В своем воображении я блистал красноречием и довел до слез даму с топорной стрижкой.

Однако на следующий день, когда меня опять привели на свидание с ней, все эти громкие слова куда-то улетучились. Я мог думать только о том, что хочу домой, к маме и папе.

— Привет, Маркус! — бодро поздоровалась Топорная Стрижка. — Как настроение?

Перед ней на столе лежали какие-то бумаги, собранные в аккуратную стопку возле неизменного разового стаканчика с кофе из «Старбакса». При виде него я вспомнил, что за этими стенами по-прежнему существует реальный мир, и почувствовал себя немного увереннее.

— Предварительный этап следствия по твоему делу закончен, — объявила Топорная Стрижка и замолчала, выжидающе глядя на меня. Означало ли это, что я могу идти? Или теперь они сбросят меня в бездонную шахту, и концы в воду?

— И что дальше? — не выдержал я.

— Еще раз подчеркиваю, мы с тобой шутить не намерены. Наш регион подвергся самому жестокому нападению за всю свою историю. Сколько еще одиннадцатых сентября должна испытать на себе нация, чтобы заставить таких, как ты, выполнять требования департамента национальной безопасности? Мы ведем наше расследование в условиях полной секретности. Мы приложим все усилия и не остановимся ни перед чем, чтобы злоумышленники, совершившие это гнусное преступление, понесли заслуженное наказание. Тебе понятно?

— Да, — выдавил я.

— Сегодня мы отпустим тебя домой, но не забывай, теперь ты меченый. Подозрение с тебя не снято; ты освобождаешься условно только потому, что закончился данный этап следствия по твоему делу. Но отныне ты принадлежишь нам и останешься под нашим неусыпным наблюдением! Подождем, когда ты сделаешь хотя бы один неверный шаг. Ты понял, что мы будем постоянно и внимательно следить за тобой?

— Да, — опять выдавил я.

— Хорошо. О том, что ты здесь видел и слышал, никому ни слова. Ни при каких обстоятельствах. Это вопрос национальной безопасности. Тебе известно, что смертная казнь как высшая мера наказания по-прежнему применяется в отношении предателей в период военных действий?

— Да, — выдавил я.

— Хороший мальчик, — проворковала Топорная Стрижка. — А теперь ты должен подписать кое-что. — Она подвинула ко мне через стол стопку бумаг. Под текстом на каждом листе были прилеплены стикеры со словом «Подпись». Охранник отомкнул мои наручники.

Я пробежал их глазами, и от возмущения у меня выступили слезы и закружилась голова. Мне с трудом далась юридическая казуистика, но из этих бумаг следовало, что я добровольно сел в тюрьму и также по собственной воле подвергался допросам, о чем и заявлял официально.

— А если не подпишу? — спросил я.

Топорная Стрижка выхватила из моих рук бумаги и опять изобразила пальцами, как будто отгоняет муху. Охранники одним рывком поставили меня на ноги.

— Постойте! — закричал я. — Не надо! Я подпишу! — Охранники потащили меня за дверь. Я вперился глазами в эту дверь и думал только о том, что она вот-вот закроется за мной.

Я проиграл. Я сломался. Я умолял, чтоб мне разрешили подписать те бумаги. Ощутив близость свободы и так безрассудно позволив отнять ее у меня, я был готов на все. Сколько раз мне доводилось слышать от других слова: «Скорее умру, чем сделаю то-то и то-то». Я и сам повторял эту фразу неоднократно. Но только теперь мне впервые стало ясно ее истинное значение. В ту минуту мне легче было умереть, чем вернуться в тюремную камеру.

Охранники выволокли меня в коридор. Я плакал и продолжал умолять их. Я клялся подписать что угодно.

Топорная Стрижка велела охранникам остановиться. Они ввели меня обратно в комнату для допросов и усадили на стул. Один подал мне ручку.

Я старательно подписал все бумаги.

В камере лежали мои джинсы и футболка, выстиранные и аккуратно сложенные. От них пахло стиральным порошком. Я переоделся, умылся, сел на койку и тупо уставился в противоположную стену. Меня лишили всего — сначала свободы и личной жизни, теперь человеческого достоинства. Опустили настолько, что, прикажи они мне, я подписался бы даже под признанием в убийстве Авраама Линкольна.

На душе было погано, хотелось зареветь, но слезы никак не текли, наверное, все вытекли.

За мной пришли. Ко мне приблизился охранник с капюшоном в руках, точно таким же, какой надели на меня во время задержания. Когда это случилось — дни, недели назад?

Охранник напялил капюшон мне на голову и туго затянул на шее веревку. Я вновь очутился в кромешной, душной тьме наедине со своим спертым дыханием. Меня подняли на ноги и повели сначала по коридорам, потом вверх по лестнице, по гравию. Под ногами загремела стальная палуба судна. Под рев дизелей мои руки приковали за спиной к какой-то железяке, и я опустился на колени.

Судно отчалило. Сквозь мешковину повеяло соленым морским воздухом. Моросило, и одежда на мне скоро промокла насквозь. Но я не обращал на это внимания, главное, что от свободы, от реального, человеческого мира меня отделял только этот мешок и считанные минуты пути.

Ко мне подошли, подняли и повели прочь от судна по неровной земле. Вверх по металлической лесенке из трех ступенек. С меня сняли наручники. Сняли мешок с головы.

Я снова в грузовике. И дама с топорной стрижкой тут же, за тем же столиком. Она молча подала мне фирменный пакет «Ziploc» с моим бумажником, карманной мелочью, телефоном и другими девайсами.

Я рассовал их по карманам. Как-то странно было ощущать все это на своих местах, в карманах своей собственной одежды. Снаружи доносились знакомые звуки городской улицы.

Охранник отдал мне рюкзак. Топорная стрижка протянула мне руку. Я только посмотрел на нее, не шелохнувшись. Она криво усмехнулась и опустила руку. Потом сделала жест, будто застегивает рот на молнию, и показала пальцем на меня. После этого открыла дверь.

День выдался серый и сырой. Грузовик стоял в переулке, в конце которого мелькали проезжающие через перекресток машины и велосипедисты. Я замер, будто в трансе, на верхней ступеньке лесенки, взирая на свободу.

У меня задрожали колени. Я вдруг понял, что со мной играют, как кошка с мышкой. Через мгновение охранники схватят меня, заволокут в грузовик, сунут в мешок и отвезут обратно в тюрьму, чтобы таскать на бесконечные, бессмысленные допросы. У меня чуть не вырвался стон от нахлынувшего чувства обреченности.

Одолев слабость в коленях, я медленно опустил ногу на вторую ступеньку, затем на третью, последнюю. Под подошвами хрустнул мусор, которого хватало в этом переулке — битое стекло, кирпичная крошка и прочее. Я сделал шаг. Другой. Дошагал до перекрестка и ступил на тротуар.

Никто не гнался за мной.

Я на свободе.

Две сильные руки обхватили меня сзади. Я бы закричал, если б не сперло дыхание.