Млечный Путь № 2 2020

Элизабета Левин
Об истоках и горизонтах нобелистики

Известный американский ученый и философ науки Томас Сэмюэль Кун (1922 - 1996) в своей знаменитой работе "Структура научных революций" охарактеризовал два различный типа науки [1]. К первому типу он отнес "нормальную науку", представители которой во всех областях действуют в рамках определенного набора правил, понятий и методов, составляющих бытующую парадигму их эпохи. Такая "нормальная" наука во многом напоминает складывание сложных картинок "пазла" - головоломок, в которых требуется составить мозаику из многих разрозненных фрагментов рисунка различной формы.

Работа над решением подобных головоломок может быть захватывающей, а поиск кратчайшего решения порой поражает своей красотой и элегантностью, но при этом сами правила игры обязаны оставаться неизменными. В реальной жизни вещи сложнее: рано или поздно при решении многих задач возникают неожиданности, ставящие под сомнение правомерность самой парадигмы. Тогда преимущество переходит на сторону второго типа науки, а именно "революционной", представители которой призывают к пересмотру основных правил игры и к введению новой парадигмы. Ученые второго типа чаще всего отличаются широтой кругозора, что помогает им обогатить рациональность логических построений поэтическим даром воображения.

Для меня лично перелом во взглядах на науковедение, сложившихся за годы обучения в школе и на физических факультетах вузов, произошел, когда я вплотную столкнулась с биографическими и автобиографическими жизнеописаниями влиятельных ученых и лауреатов Нобелевской премии. К моему величайшему удивлению, уже первое знакомство с образом мышления этих первопроходцев и историей зарождения их научных теорий в корне изменило привычные представления о природе ученых, о ценности научных исследований и о стимулах научных достижений. Бесследно растаял официальный схематический черно-белый портрет целеустремленного и узкоспециализированного гения, всецело погруженного в разработку новых достижений, направленных на улучшение условий материальной жизни людей. Вместо "монументальных фигур" мыслителей и творцов, стоящих на недосягаемой высоте для простых смертных, появились мятущиеся образы земных искателей истины, стремящихся узнать как можно больше о себе, о своем окружении, об истории мира и людей, населяющих его.

Опубликованные письма, труды и размышления многих лауреатов Нобелевской премии позволили приблизить их к современности и рассмотреть в них "простых" и доступных собеседников. И главное - они позволили воссоздать образы живых людей с их чаяниями и отчаяниями, с их мечтами и раскаяниями, с их духовными устремлениями и душевными порывами. Более того, становилось очевидным, что "наука" как таковая немыслима в отрыве от личных качеств ее создателей и творцов.

Для развития общества необходимы представители обоих типов науки. Но если значимость первого типа понятна и очевидна для всех, представители второго типа кажутся многим нелепыми фантазерами или идеалистами, витающими в облаках. Хотя пассионарных "революционеров" значительно меньше, чем "нормальных" ученых, без этих пионеров и первопроходцев наука бы никогда не зародилась и не продолжала бы развиваться.

В большинстве своем, первые лауреаты Нобелевской премии относились ко второму типу ученых. Примером такого уникально мыслящего человека был лауреат Нобелевской премии по физике Эрвин Шредингер. В своих суждениях против специализации, которую он считал "неизбежным злом", и против ученых первого типа, которых он называл "заурядными людьми", он бывал порой излишне категоричен:

"Это кажется очевидным и не требующим доказательств, но все же об этом необходимо сказать: изолированные знания, полученные группой специалистов в узкой области, не представляют какой бы то ни было ценности, они представляют ценность только в синтезе со всеми остальными знаниями и лишь в том случае, когда они в этом синтезе действительно способствуют продвижению к ответу на вопрос: "кто мы?"" [2, c. 12].

С одной стороны, некоторым из пассионарных ученых удается порой испытать несказанный миг счастья, когда вдруг их взорам открываются новые материки неизведанных дотоле познаний. С другой стороны, на долю многих из них выпадает тяжкое испытание оставаться непонятым окружающими. Шредингер писал об этом так: "Если вы не сможете рассказать - в конце концов - всем, чем вы занимаетесь, то ваши действия ничего не стоят" [2, c 15].

В некоторой степени пионеры науки напоминают пророков, и для того, чтобы их понять, нужно хоть чуть-чуть обладать пророческим даром самим. Самым большим испытанием для представителей второго типа науки становится неизбежное чувство одиночества. Если вдуматься, они именно потому и стали первыми, что их идеи слишком необычны. Их проблема заключается в том, что другие люди пока еще не в состоянии понять, что первооткрыватели хотят до них донести!

На практике первопроходцам часто приходится ждать десятилетиями, пока их ход мысли прояснится другим. В итоге в моменты своих великих открытий им невозможно рассчитывать на поддержку со стороны "нормальных" представителей одной узкой области науки или искусства. Именно в такие моменты союз представителей разных творческих областей приходит на помощь и позволяет сгладить страх или боль отщепенства.

Нобелевская премия на протяжении последних 120 лет с большим успехом выполняет роль того инструмента или института, который создает платформу для встреч и взаимной поддержки первопроходцев из разных направлений естествоведения, медицины, философии и литературы. Присуждение премии становится для первопроходцев одним из признаков того, что в их работах кто-то сумел рассмотреть крупицу истины, и что со временем эти работы станут доступными многим.

В наши дни Международные встречи-конференции по нобелистике, организованные Международным Информационным Нобелевским Центром (МИНЦ), стали для многих пассионариев долгожданной платформой для установления контактов и обмена идеями с широко мыслящими людьми разных специализаций и направлений. Инициатором создания и неизменным руководителем МИНЦа стал профессор химии Вячеслав Михайлович Тютюнник. Ему же принадлежит идея основания новой области науки - нобелистики [см. например, 3].

Всего за 30 лет своего существования МИНЦ добился заметных успехов и международного признания. Благодаря его деятельности, понятие "нобелистика" укоренилось в русском языке. В научном аспекте, толковый словарь современного русского языка относит нобелистику к науковедению и определяет ее как исследования, посвященные жизнедеятельности Альфреда Нобеля, а также всего комплекса вопросов, связанных с присуждением и вручением Нобелевских премий.

В общественном аспекте, "нобелистика" переросла в международное движение, направленное на поддержку оригинальных мыслителей, отважившихся дерзать и посвящать свои творческие усилия на благо людей. Ведомый своим внутренним убеждением в необходимости существования такого движения, В. М. Тютюнник создал в своем родном городе - Тамбове - уникальный центр с музеем и архивом семейства Нобелей и лауреатов Нобелевских премий, а также с богатейшей Нобелевской научной библиотекой. Основанное им издательство "Нобелистика" открыло двери для новаторских публикаций, а на периодические конгрессы "Наука, технологии, общество и нобелевское движение" съезжаются нобелисты всего мира. Исследователи получают доступ ко всем базам данных МИНЦа, а лучшие из них получают гранты, а также награждаются дипломами и золотыми медалями МИНЦа.

Нобелистика быстро расширяется, и с каждым годом к ней добавляются новые области исследования. Сегодня нобелистов интересует не только информатика или база данных о лауреатах Нобелевской премии и их трудах, но и общие вопросы психологии творчества, включая секреты таланта и гениальности в науке и культуре [см. например, 4-5]. Более того, нобелисты задаются практическими вопросами, как растить детей, способных впоследствии стать лауреатами Нобелевской премии. В последние годы нобелистика стала заниматься также такими важными новейшими областями, как темпорология (наука о времени) [6] и пренатальная психология (наука о подготовке будущих родителей к гармоничному воспитанию новорожденных) [7]. Так как эти области пока малоизвестны широкой публике, рассмотрим подробнее их связь с нобелистикой.

Темпорология позволяет нам осознать историю развития культуры и связать ее с историей конкретных людей или событий. Стефан Цвейг писал: "Чудотворны бывают в истории мгновения, когда гений отдельного человека вступает в союз с гением эпохи, когда отдельная личность проникается творческим томлением своего времени". Можно полагать, что одним из таких чудотворных мгновений стало учреждение Нобелевской премии.

Свое завещание, в котором Альфред Нобель сформулировал основные принципы присуждения премии, он составил в 1895 году. Это был знаменательный год, в котором первый нобелевский лауреат Вильгельм Рентген открыл рентгеновское излучение, и год, в котором родился самый юный Нобелевский лауреат, Уильям Брэгг, открывший волновую природу рентгеновского излучения. С точки зрения любителей совпадений, это еще один занимательный факт. С точки зрения темпорологии - это повод для исследования закономерностей. Действительно, как показывает модель часов Феникса, вполне возможно, что своим престижем и беспрецедентным влиянием на развитие мировой культуры Нобелевская премия обязана году рождения, в час Феникса 1885 - 1900 годов [8]. То был необычный этап в мировой истории, когда по всей Земле и на всех плоскостях происходили коренные перемены. Ученые и поэты, инженеры и философы, художники и музыканты, родившиеся в те годы, создавали новые парадигмы. Тогда, например, родились все творцы квантовой физики - Нильс Бор (1885 - 1962), Эрвин Шредингер (1887 - 1961), Луи де Бройль (1892 - 1987) - люди, которые глядели на мир другими глазами. Они пришли в момент одного из центральных переломов в истории человечества и были готовы к революционным переменам в мышлении.

С точки зрения темпорологии, именно своевременность учреждения Нобелевской премии стала веской причиной, позволившей ей задать новый тон в отношении к культурному развитию. Сам факт награждения установил качественно новый тип отношения к первопроходцам и символизировал то, что во главу угла ставился человек, а не только немедленная или видимая польза от его достижений. Так, если раньше биографии составлялись, как правило, только для правителей или знатных особ, то нобелевский комитет ввел новый стандарт, по которому публикуется подробная биография каждого лауреата, включающая точную дату его рождения, сведения о его семье, детстве, образовании, характере, увлечениях и личной жизни. В итоге за 120 лет вручения Нобелевской премии мы ежегодно получаем как бы символическое отображение портретов и интересов человечества.

Нельзя быть уверенными в том, что все Нобелевские лауреаты обязательно должны быть наиболее мудрыми, яркими или гениальными людьми своего времени. Но хотят ли они того или нет, они становятся сборным символом своей эпохи. Почему это происходит? Потому что Нобелевская премия была учреждена не только в узкой области точных наук или технологий, а практически во всех областях, отражающих круг интересов человечества на текущий момент времени. Она охватывает представителей литературы, медицины, биологии, общественной жизни, а впоследствии и экономики.

Символично, что первым нобелевским лауреатом по литературе стал выдающийся историк Теодор Моммзен (1817 - 1903), который в своем фундаментальном труде "Римская история" заложил основы изучения античности. По году своего рождения Моммзен стал самым ранним лауреатом. Глядя на полный список лауреатов и на диапазон годов их рождения, мы получаем своеобразную "картину мира", и в ней мы видим, как в разные периоды, а порой и декады, рождаются люди с разными наклонностями и с разным жизненным подходом.

С точки зрения больших циклов, сто лет, прошедших со дня рождения Моммзена, - это незначительный срок, но и он уже позволяет постепенно осознавать цикличность исторических процессов. Благодаря этому, дополнительным результатом ежегодного присуждения Нобелевских премий становится возможность анализа динамики культурного развития. При таком подходе личные биографии лауреатов освещают не только жизнь конкретных людей, а как бы жизнь целого поколения. Встречи и пресечения жизненных дорог современников перестают напоминать беспорядочное броуновское движение и начинают раскрывать свои скрытые закономерности [9].

Одной из таких закономерностей стал эффект селестиальных близнецов (ЕСТ). Он предполагает, что с момента рождения и на протяжении всей жизни селестиальные близнецы (люди, родившиеся в промежутке менее 48 часов) несут в себе схожие расписания возрастной периодизации. Они наделены схожими потенциалами и призваны воплощать их в жизнь параллельно. Этот эффект проявляется особенно явно в таких парах селестиальных близнецов как:

лауреаты премии в физиологии и медицине, Эмиль фон Беринг и Пауль Эрлих;

лауреаты премии в химии, Фрэисис Астон и Фредерик Содди;

лауреаты премии мира, Шарль Альберт Гоба и Луи Рено;

лауреаты премии в физиологии и медицине, Дикинсон Ричардс и Герхард Домагк. [8]

Упомяну вскользь еще две темпорологические закономерности, изученные на базе данных Нобелевских лауреатов и представленные на нобелевских конгрессах. Первая из них относится к модели часов Феникса, связывающей 493-летний цикл резонансной системы Нептуна-Плутона с неравномерной рождаемостью влиятельных ученых и поэтов [8]. Вторая представляет собой экспериментальный метод обоснования гипотезы существования четырех стихий (Огня, Земли, Воздуха и Воды) [10].

Особо хочу подчеркнуть, что нобелистика открывает новые возможности и для изучения пренатальной психологии. Об этом говорил на 12 съезде нобелистов Джон Ричард Тернер - основатель и руководитель Международного института пренатальной психологии и медицины Whole-Self (Голландия) [7]. Публикации в этой области показывают, что формирование личности проходит свои важнейшие стадии еще до появления ребенка на свет. Не менее важными являются для одаренного человека его периоды раннего младенчества и детства. Человечество постепенно свыкается с мыслью, что все мы рождаемся разными, и что ко всем, включая младенцев, нужно относиться, прежде всего, с уважением и добротой. Потому что не бывает доброты без уважения. Для воспитания будущих гениев и талантов важно уважать особенности эпохи, особенности исторической фазы, особенности врожденных способностей людей и их назначения.

Чтобы пояснить эти положения, приведу два исторических примера. Первый относится к периоду Древней Греции, когда около 570 г. до н. э. (в один из часов Феникса и переломных моментов истории) родился хорошо всем известный Пифагор. Он был назван так в честь пифии, предсказавшей его будущим родителям, что у них будет необычный ребенок, призванный изменить человечество.

Если многие сочтут этот пример мифологическим, то второй пример не вызывает сомнений ни у кого. Одним из наиболее видных поэтов Ирландии считается лауреат Нобелевской премии по литературе Уильям Батлер Йейтс (1865 - 1939). Отец поэта, известный художник Джон Батлер Йейтс, изучал астрологию и с рождением старшего сына предсказал, что малыш одарен поэтическим даром. С раннего детства родители поддерживали в сыне его любовь к поэзии, и их старания увенчались успехом. Добавлю еще одну деталь: Джон Батлер Йейтс известен также своим литературным вкусом и богатым эпистолярным наследием. Он к тому же был селестиальным близнецом Сюлли-Прюдома - первого поэта, награжденного Нобелевской премией по литературе. Эта деталь помогает исследователям на практике проверить, как родители передают потомству свои латентные или неполностью реализованные способности.

Эта статья начиналась словами Жаклин Кеннеди-Онассис о том, что даже один человек, преданный своему истинному призванию, способен изменить мир. Примеры первых лауреатов Нобелевской премии, таких как Рентген или Моммзен, убедительно продемонстрировали, что каждый из них, работая в одиночку, в отрыве от мировых сообществ, сумели повлиять на развитие мировой культуры. В 1895 году Альфред Нобель сумел в одиночку превратить Стокгольм в престижный центр, задающий тон в культурной жизни мира. В наши дни профессор Тютюнник сумел самостоятельными усилиями создать Международный центр нобелистики в Тамбове, превратив свой родной город в центр мировых конгрессов нобелистов.

Согласно модели часов Феникса, уже 120 лет длится первая фаза года Феникса - фаза детства парадигмы, зародившейся с рождением поколения 1885 - 1900 годов. До сегодняшнего дня институт Нобелевской премии достойно выдерживает испытания временем. Остается только пожелать ему, чтобы Нобелевские фонды не истощались, и чтобы база данных о лауреатах грядущих столетий продолжала пополняться скрупулезно проверенными фактами.

Когда-то отец естествознания Фрэнсис Бэкон мечтал о том, что новая наука об исторических циклах станет возможной, когда наберется достаточно достоверной информации о нашей жизнедеятельности. Хочу надеяться, что науковедение в целом и нобелистика, в частности, помогут в осуществлении этой мечты.

[1] T. S. Kuhn. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, 1962; - M., 1975.

[2] Эрвин Шредингер. Наука и гуманизм. Пер. Монакова А. В. - М.: R&C Dynamics, 2001.

[3] "Celebration of the 70th Anniversary of Prof. Vyacheslav M. Tyutyunnik, President of the International Information Nobel Center." Cardiometry, Issue 15, November 2019, pp. 6-7.

[4] Мажуль Л. А. "Феномен гениальности в искусстве и науке". // Ред. Тютюнник В. М. Материалы Нобелевского конгресса-11 Международной встречи-конференции лауреатов Нобелевской премии и нобелистов. - Тамбов-Москва -С.-Петербург-Баку-Вена-Гамбург-Стокгольм: Изд-во МИНЦ "Нобелистика", 2017, с. 238-268.

[5] Petrov V.M. "Talented or genius artist: is he a son of his epoch - or its sun." // Ed. Tyutyunnik V. M. Science, Technology, Society and International Nobel Movement. Proceedings of the XIth International Meeting-Conference for Nobel Prize Winners and Nobelists. - Tambov-Moscow-St.-Petersbug-Baku-Vienna-Hamburg-Stockholm: Nobelistics INIC Publishing House, 2017, pp. 221-238.

[6] Мажуль Л. А., Тютюнник В. М. "Гениальность и сезон рождения". // Ред. Тютюнник В .М. Материалы Нобелевского конгресса - 11 Международной встречи-конференции лауреатов Нобелевской премии и нобелистов. - Тамбов-Москва-С.-Петербург-Баку-Вена-Гамбург-Стокгольм: Изд-во МИНЦ "Нобелистика", 2017, с. 275-281.

[7] Jon RG Turner, Troya GN Turner, Grigori I. Brekhman, Elizabetha Levin, Olga Gouni. "Prenatal and Perinatal Aspects of Noble Prize Laureates". // Science, Technology, Society and International Nobel Movement. INIC Transactions, Issue 7. Materials of the 12th International Meeting-Congress for Nobel Prize Winners and Nobelists. October 2-5, 2019. -Tambov-Moscow-St.-Petersbug-Baku-Vienna-Hamburg-Stockholm-Buake-Varna-Tashkent: Nobelistics INIC Publishing House, 2019, pp. 100-119.

[8] Elizabetha Levin. "Time, Elements and the Phoenix Hour in Lives and Poetry of Nobel Laureates and their Celestial Twins" // Science, Technology, Society and International Nobel Movement. Proceedings of the XIth International Meeting-Conference for Nobel Prize Winners and Nobelists. -Tambov-Moscow-St.-Petersbug-Baku-Vienna-Hamburg-Stockholm: Nobelistics INIC Publishing House, 2017, pp. 27-47.

[9] Иштван Харгиттаи. Наши жизни. Встречи Ученого. Ред. Тютюнник В. М. - Тамбов-Москва -С.-Петербург-Баку-Вена-Гамбург-Стокгольм- Буаке-Варна: Изд-во МИНЦ "Нобелистика", 2019.

[10] Elizabetha Levin. "Cartography of Emotions" // Science, Technology, Society and International Nobel Movement. INIC Transactions, Issue 7. Materials of the 12th International Meeting-Congress for Nobel Prize Winners and Nobelists. October 2-5, 2019.-Tambov-Moscow-St.-Petersbug-Baku-Vienna-Hamburg-Stockholm-Buake-Varna-Tashkent: Nobelistics INIC Publishing House, 2019, pp. 120-140.

Олег Шалимов
По следам трансцендентального противоречия

...Как изменился мир, пока спал художник, как незнакомо все разместилось и переставилось... Но, вечно подозрительный, мир ни за что не оставит тебя без внимания. Уж это как всегда, как и прежде.

...Не спорь с ушедшими! Ты их ни за что не переспоришь. Их молчание убедительней любых оправданий, - и сколько бы ты ни силился, твои аргументы их не сломят, они останутся правы, даже если ошибались. Но никто не хочет, чтобы сокрушался его друг, даже если он уже умер. И я не стану упрекать Андрея за то, что он слишком сложно изъяснялся. Не мне мерить ошибкой густой туман его мыслей. Никакой обратной связи, тоска и боль по утерянной любви, мечта о всеобщем счастье - вот и все его ресурсы, и они вполне извиняют недостаточную осведомленность не только в вопросах классической философии, но и в отношениях между людьми. По крайней мере, я его сразу понял и сразу за все простил. И сбежал-то я, скорее всего, благодаря его смерти. Может быть, мне только так казалось, но именно в тот вечер всю охрану вызвали в главный корпус, за стеной никто не следил, и трудно было выдумать лучший момент для побега.

И что был за вечер! Не вечер, а приглашение на бал! Как не сотворить что-то решительное, как было не сбежать? Небывалый закат поразил Москву, конец зимы напомнил в феврале о мае. Небо словно поднялось и дало миру вздохнуть шире и глубже, чем обычно. Весь день солнце играло с облаками в прятки, и Андрей умер как раз в те минуты, когда оно окончательно закатывалось за дом. Мы смотрели в окна и не заметили, как двойная тьма легла на город и на палату. Его не успели начать откачивать, было слишком поздно, когда сообразили... Точно прощальные цветы, разбросанные по тумбочке и кровати листы с разноцветными текстами, сколько злорадства и глупых шуток над сумасшедшим вызвали они у медбратьев, заворачивавших тело в черный хрустящий полиэтилен. К счастью, листы не забрали, на тумбочку кинули. Я их только ровно сложил, не знаю, что потом с ними случилось. Я быстро оделся и беспрепятственно вышел на свежий воздух. Пока шагал по дорожке, голова кружилась скорее от страха быть пойманным, чем от непривычки, и каждый шаг отдавался ударом в сердце. Но когда уже свернул к кустам, волнение пропало, все было ясно и просто. Забор - фантазию великого Врубеля - уже начали ломать, временную сетку накануне порвали пьяные рабочие (как-никак подступало двадцать третье февраля), и я легко оказался среди трамваев, хотя к тому времени все трамваи уже убрали, остались рельсы, мерцающие и не залитые асфальтом.

Я добрался до вокзала и всю ночь менял скамеечки, переходил из зала ожидания к бистро и обратно. Наконец меня вычислили, с последними самыми хитрыми бомжами вытолкали на улицу, и я двинулся в центр.

Серым рассветом я шел по захваченной бандитами стране, шел по своему городу, и он смотрел на меня, сомневаясь, простить или попросить прощения. Но в чем может быть виноват город? Не обижайся на него! А если и обиделся, помирись. Весной ли, летом, зимой, а лучше осенью, сухой и осыпающейся, приди рано, на восходе или когда город еще предвкушает восход, часов в семь утра, и пройдись по голым улицам, тихим и свободным. Дома стоят и ждут. Неподвижные и глазастые, они всеми окнами смотрят на тротуары и провожают одинокую машину или путника. Им есть, чего ждать, они разговаривают с историей, и нам не понять их долгих разговоров. Переулки скользят, взбираясь и падая, вливаются один в другой, большие улицы принимают их и бегут вперед, дальше и дальше, им еще далеко до проспектов, но не обидчивые, они никому не скажут, что видели тебя, они не предадут, они добрые. И ты увидишь город, и помиришься с ним. Но, пожалуйста, не жди девяти часов, когда, всклокоченное, потянется из недр метро шуршащее разнообразие, занятое и усталое! Тогда город прячется, и лучше с ним не разговаривать. Непривычный к толпе, я заметался между прохожими, но быстро взял себя в руки и, подгоняемый первыми каплями дождя, на полтора часа обосновался в "Макдональдсе". Я поставил рядом с собой не выброшенный пустой стаканчик, и меня не выгоняли. Аромат выпитого кофе будил аппетит и воображение, я попытался задержаться на последнем, и тут ни с того ни с сего в голове всплыл номер телефона старого-старого знакомого.

...Зависнув у Митюхи, не то чтобы друга, но когда-то однокурсника по Университету, теперь алкаша и бродяги, снимавшего раздолбанную однушку в неуловимой для честного туриста дыре между Лихоборами и Коровино, выдававшего ее за свою, и как потом оказалось, не платящего уже больше трех или даже семи месяцев, я приоделся во что-то непотребное, хотя вполне человеческое, а именно пальто и шляпу, по свежим Митюхиным связям устроился дворником на Петровско-Разумовский рынок и начал плавно приходить в себя. Возвращайся, друг мой, возвращайся, - говорил я себе. Время послушалось и пошло вспять. Одинокий цветок на окошке требовалось раз в три дня поливать, иначе он сникал и грозил засохнуть, Митюха притаскивал затуманенных травкой и пивом друзей, поклонников Кастанеды и Егора Летова. Обкуренные, они садились на пол в круг и обсуждали "Смысл истории" Ясперса, потом все радовались, что окно выходит на глухой задний двор, и, сдвинув цветок, по очереди в окно блевали. Я тоже участвовал в спорах, но не блевал, потому что не курил и не пил. Вообще, время тянулось весело. Резинка уже надорвана, а тянется, тянется, и вдруг раз... - и все возвращается. Да, и вчера вернулся с автосервиса Паша, друг-Опелевед, критик-фрилансер. Как он только ни чинил свой Кадетт, уж все жиклеры на карбюраторе помнит, и коробка на подходе, на одной пятой без задней ездит, а тут еще стекло разбили и три буквы на капоте вывели. "За что?" - спрашиваем. - "Да ни за что,- говорит, - приклеил надпись "Спасибо пра-пра-пра-пра-прадеду за великую победу над Наполеоном!" Я же прошлым нашим горжусь, а они битами, три буквы..." Ладно, простим обреченным, садись, друг, пей-ешь, говори-слушай умное, пока дождь на улице.

Нет ничего дороже, чем благородство большой задачи, которая окрыляет даже тех, кто не то что к мысли, а и к жизни-то едва причастен. Не догадывался Андрей, что понимал я его, философское образование - пусть только первый курс, - даже в психушке чаем и клоназепамом не пропьешь, не только он в университетах учился. Слава Богу, хватило мне сил сторониться прямого с ним общения, только карандашики и бумагу через сестричку подбрасывал.

...Искушенность в философствовании помогла мне запомнить основные узлы его "системы". Конечно, законченной системой там и не пахло, но масштаб замысла поражал воображение, и даже слишком, отчего могло показаться, что Андрей, - конечно, если отбросить мысли о сумасшествии, - ничего и не сказал и даже не хотел говорить, а оголенные амбиции завели его самоуверенность до странного эффекта присутствия внутри чего-то огромного. Я и сам сперва думал: "голый перебор, ничего кроме эффекта" - вокруг же клокотали настоящие безумные. Но постепенно убедился в обратном. Всякому безумцу в первую очередь требуется впечатление на других, он станет убеждать, рассказывать, клясться, оскорблять - что угодно, лишь бы вызвать яркую реакцию на себя. Чтобы скрыть внутреннюю пустоту, безумец идет на любые ухищрения и добивается серьезных лекарств, которые его, конечно, не лечат, но втаптывают в грязь, что ему и нужно. Сумасшествие - комплекс переполненности, и в отличие от обратного ему требуется унижение: решетки на окнах, забор с охраной, лекарства, бесполезные и разрушительные. Несмотря на нехватку общения, Андрей был внутренне свободен, но пораженный излишком этой свободы он не мог раздуваться, как воздушный шарик, а только преломлять и превращать распиравший изнутри сумбур во что-то интеллектуально разбросанное и так до конца не собранное. Стоит ли нам собирать? Боюсь, что нет, картина рассыпанного бытия была им нарисована не случайно...

Откроем и почитаем книжку, которой еще нет. "Любой жанр хорош, кроме скучного". Если не врет радио, это Вальтер, и в этом смысле, середина философского текста компрометирует весь жанр. Что поделать, над спинкой кресла загорелась надпись "Скучающим не читать, опасно для мозга". Но возьми, усталый от жизни друг, книгу (на всякий случай) и отправляйся на электричке за город - не сможешь читать, заснешь, развеешься, а вернешься, может, и мир уже изменится...

Все, что обычно делается "по просьбе слушателей", как правило, приятно для всех, но здесь перед нами совершенно уязвимая для случайного внимания тема, которая выглядит тем более неприличной, чем грубее и проще мир за окном. Дула пушек и танков, агрессия и лживый сарказм телевизора, обостренный цинизм народа - не мягкая постель для живого философствования. Но зеркала иногда бьются, и призрак злой силы до ужаса сторонится настоящей и свободной надежды, ведь где она - там нет его... От философии Андрея будто рвануло ставни и выдавило стекла. Волна свежего воздуха накрыла пространство и отозвалась дальним сквозняком.

...Именно, что замысел был слишком... Радугой после грозы над всей его болезненно недоказанной философией стоял образ чуда, как арка связующая, как глоток воды в пустыне бесплодной логики, как мираж среди безысходности. Жаль, что это не мои, а его слова. Раз не выходит конкретно, говоришь слишком много, а мне, вспоминающему другого, остается только добавить пафоса. Пересказывая его усталый ночной лепет, невольно впадаешь в ностальгию странного раздвоения: "чудом Андрей гордился, как может гордиться философ новой логикой, или сумасшедший, не обретший покой". Или: "концепт чуда им как будто руководил, как руководит поэтом вдохновение, которого не только не дождешься, но и не представишь." Однако Андрей ясно представлял "необходимость чуда" как предельную точку истории, без которой никакой истории быть не может. Он вообще мыслил предельными точками. "Мы не замечаем, а ведь только этим и живем, и жили, и жить будем, пока не произойдет последнее и единственное в своем роде чудо". Два слова, качели на цепочке: "чудо" и "необходимость". "Чудес не бывает, но чудо произойдет" - из речей после скудного ужина со звоном тарелок. Лишние слова ронял Андрей в пустоту, как капусту мимо тарелки, никак не давалась ему краткая формула чуда. Так и сегодня тайна, коротай с ним ночь, а мы поторопимся к другому.

Пока Луна не ушла за горизонт и тяжкий сон не сковал разум человечества, куда важнее дно его философии, то самое, на что можно твердо встать и быть уверенным, что не провалишься. Жестокий сарказм и веселая наука, но стоит не думать о последствиях, а скорее заговорить о главном его "болевом поле", трансцендентальном противоречии. Очевидно, вся его философия - шашлык на этом единственном шампуре... Какой мираж ни сотворит голод, третий день Митюха в запое - плетет, что не пьет, а пустая бутылка из-за дивана сама скатывается, и мне не платят, пожарные заколотили входные ворота на рынок, и кто там остался, перелезал через забор, а пыльные типы на еще более пыльных БМВ брезгливо кинули: "К Новому Году готовьтесь..." - и все, "только пыль из-под колес", а к чему готовиться? Цветок, между тем, совсем сник, дождь вчера лил, сегодня льет, и тучи ползут одна за другой, а он засыхает... Полить цветок, и вперед! Никто лучше автора не ответит на вопрос, что же он имеет в виду, если даже совсем "не о том", и сам он не понимает, о чем говорит и пишет... Но я отважился начать объяснять, в чем суть этого странного концепта, не потому, что хочу прослыть этаким проводником большой истины, а потому, что сам не одну ночь впадал в странную параллель, подчеркнутую очередным "-памом". В полуснах зыбкого покоя, охваченного тягой к большому, пространство небывалого ускорения подхватывало и возносило меня над миром, и мир колыхался, добрый, израненный и плачущий о помощи. Видел я, отчего он плачет, образ мрачной сети, до того тонкой и мелкой, что она казалась вуалью, и не наброшенной, а сросшейся с телом мира, и глубокие рубцы его казались вовлеченными в одну общую игру, из которой нет выхода. Но все спали, и темным углом медленно подвигалось нечто, снизу, от горизонта, будто это и был сам горизонт, только не пологий, а острый. На спасительных крыльях невидимого ветра взмывал я вверх и устремлялся к счастью, и знал, как победить зло. Но все обрывалось: и силы, и память. Теург во сне, я приходил в сознание, представляя себя спускающимся с небес Христом или, по крайней мере, Пьером Ферма, нашедшим "поистине удивительное доказательство" своей большой теореме. В страхе от сравнения, я насильно будил воспоминания, как без стипендии окончил всего один курс Философского, и долго молил Христа о прощении, крестился под одеялом, читал по семь раз Девяностый псалом. "Живый в помощь Вышняго...". Что поделать? Осознанно или нет, но философ обязан пройти предыдущие стадии становления мысли. Классика ни слова бы не сказала, не представляй она себя на идеальной плоскости, где истина не изменяет себе, где нет кривых зеркал, где вообще нет зла. Не один век, приглашая к праздничному столу, она двигала тарелки на белой скатерти, не один век гордое звание философа вдохновляло читателя-романтика и ублажало амбиции его солидного собрата. Многое безуспешно тормозило ее упорство, пока под ногами не заскользило нечто непотребное, и тогда, не в силах остановиться, она по инерции ринулась вперед, к обрыву. То было противоречие.

Противоречие - точка столкновения противоположных мыслей, взглядов, образов..., из которого с одинаковым правом выводятся как истина, так и ложь. Истина необходима человеку как последняя инстанция мысли, как предел, за которым нет никакого смысла, то есть, вообще, возможности смотреть на вещи, отдавая себе отчет, что "ты смотришь". И хотя религиозный образ истины изначально снимает любое противоречие, но "в частности" - деле, мысли, прогрессе, истории - концепт истины обостряется до конкретной точки на шкале, осмысляя последовательность движения к себе. Малое, в отличие от большого, нуждается в истине на каждом шагу, иначе весь путь - сон, которого не помнишь. Истина - шкала, истина - время, истина - условие адекватного представления. И коль скоро истина обладает острой в себе необходимостью, тем болезненней противоречие, тем нежелательней его присутствие. Противоречие пытаются избежать, снять, разрешить.

Двадцатый век - пропасть, куда рухнула философия, воронка, затянувшая прежде уверенную в себе мысль - все, однако, напутал, смешал и в тщетной попытке синтезировать разбросал серьезность подхода к "проклятым вопросам" по обманчивым бликам мнимой многогранности. На деле восторжествовал примитивный материализм и жестокий позитивизм, не менее примитивный в основе и перегруженный в подробностях. Не помогли никакие порывы к свободе экзистенциалистов, какими бы искренними и решительными они ни казались. Не спасли и бледные вытянутые лица классических профессоров, эрудированных и к середине Двадцатого века окончательно поскучневших. Абсурд Камю - не что иное, как попытка обнаружить противоречие в корне всего, порадоваться находке и остаться в луже тотальной неопределенности. Экзистенциализм серьезен только в одном утверждении: философия как основополагающая дисциплина умерла, причем сразу как родилась, и все ее развитие - игра бессмысленных в корне образов. А что осталось? Танец теней, сны о прошлом. Спецкоры конца философии, экзистенциалисты отбросили всякую надежду на безусловность и, как следствие, на независимость философии. Прямо и косвенно помог символизм. Символически русский экзистенциализм "Философии свободы" Бердяева освободил "любовь к мудрости", и она пьяно заиграла всеми цветами неповторимой и легкой игры, где угадывалось все что угодно, кроме верности. "Но почему?" - спрашивает скучный и надоевший муж. "Потому что интересно!" - отвечает она в злом запале. А со стенки напротив загорелый мужик с безумным взглядом зовет: "Эй, народ, в календари хватит пялиться! Печенкой чую, сегодня пятница!" Зачем ей бездна? Ей чуждо все до предела серьезное и крайнее. Да и нелегко возразить сарказму нефилософских парадигм. Железная тотальность навязчиво тычет в хрупкое стекло человеческих душ с одним намеком: не думай о предельной серьезности и не суйся туда, где слово сближается с делом. И как ни задирай нос к облакам, а найдутся те, кому смешно представить профессора в очках с одним стеклышком, "на комара" привязанного голым к дереву, - соловецкая "шутка"... А ты, на кафедре, радуйся, что избежал судьбы собрата, и гордись дальше своей умной философией, которая боится зла, сама того не замечая, отвергая всякое слово о нем, всякую мысль о борьбе и гибели. У тебя регалии, друзья и кафедра, и ты делаешь вид, что не понял намека.

Нет значимей ошибки, чем в шаге от истины. Эффект полноценной жизни в утончающейся профессиональной игре с собственным отражением длит очарование прекрасной временностью, но от судьбы не уйти, и рано или поздно мыслитель окажется лицом к лицу с последним представителем зла на земле. Мы (Мы-мы-мы... - несется невесть куда одинокий голос вдоль пустых стен и улиц) обязаны ему помочь, как для начала обязаны быть честными: удачи Гитлера, Сталина и их мерзких последователей не доказывают ничего, кроме приближения последней судороги обиженного, низвергнутого в бездонность.

Скучно, однако, все это перечитывать, когда представишь презрительную зевоту, с какой называющие себя интеллигентами станут провожать каждую строчку! Умные и начитанные, они по праву считают себя интеллектуалами, им хватает честности молчать "о том, о чем невозможно говорить", как горько писал Людвиг Витгенштейн, но не хватает смелости предположить это право в другом. Солидное общество, оно не варило само суп скепсиса, он для них сварен другими, теми, кто, борясь с отчаянием и бессонными ночами, уставшие от логических кругов, бросили надежду, как бросают в урну недописанное письмо к любимой девушке... Эти по ночам спят и не сомневаются, что говорить и спорить о вечных вопросах - плохой тон. Сегодня, правда, их еще спасает политика...

А вообще, куда ни пристраивай начало, оно все равно в бездну смотрит. Как ни крути, - обернешься и увидишь, что крутишься сам.

Философ, конечно, не обязан думать только о конце, не обязан быть эсхатологом с флером безумия и мании величия, но каждый, кто мнит в себе "любовь к мудрости", почему-то ищет незыблемую почву, дно, неподвластное никаким штормам и цунами. Вопрос начала - основной для любого философа, даже если он его непосредственно перед собой не ставит, даже если не хочет говорить о "вечных вопросах". Вымученное многообразие философской современности не отвлечет его от маниакальной тяги к истоку. И сколько музыки в этой тяге, как будто и мысли-то никакой не нужно, как будто все само складывается.

Аккорды, как волны, вздымаются один за другим, и все одно везде и вечно, но вдруг что-то да произойдет? Только что это? Смех за кадром или раскат дальнего грома?

Небывалая легкость окрыляет путь философа, подозрительная. Что за крылья, которые не сопротивляются воздуху? Есть то, чего нет. И так со всем, чему требуется безусловность. История - школа проваливаться глубже. Как устала народная душа, покоя просит! Истомили ее концентрация, кульминация, Золотой, Серебряный века... к Бронзовому потянуло. Но не прорвало, а лишь вырвало... Что же делать? Как обычно: отупеть и расслабиться. Какая точка, тем более начальная?

"Закон достаточного основания - последний аргумент у не имеющего аргументов". Да и вопрос подоспел, как будто его не ждали, ведь ничто не приходит так вовремя, как самое неожиданное... А хороша ли логика, что назойливо требует начала, зовет первую точку, как брошенный поэт зарю? В тщетной надежде поиска мы не замечаем, что уже пользуемся санкцией закона достаточного основания, закона, царящего над миром и человеком, над каждым поступком и мыслью, над каждым событием. "Все взаимосвязано, у всего есть причина, мотив..." - закон, как принято, априорный, о котором не любят говорить. Смелость Канта и Шопенгауэра вызывает странное уважение, ведь как только мы заговариваем о законе достаточного основания, мы сразу совершаем логическую ошибку "то же через то же": мысль и язык, всецело обусловленные той или иной причиной, мотивом, сама структура которых пронизана тотальной взаимосвязью, не способны непредвзято судить о том, что их породило. И каждый раз, обращаясь к вечным вопросам, совершаем мы эту ошибку, то есть изменяем своей же логике, требуя безусловного начала, но мотивируясь при этом отнюдь не безусловным мотивом. Почему мы не останавливаемся? Не в силах поразиться масштабу катастрофы собственного сознания, мы по инерции все еще призываем других и сами смотрим туда, где все увиденное несвободно, неизначально, нечисто... А масштаб катастрофы таков, что совершенно свободно невозможно ничего, вообще ничего, так что и любые слова о катастрофе обманчивы, то есть обусловлены. Но тогда и только что сказанное "вообще" тоже не то. Безусловной опоры нет, но и "нет" оказывается в кавычках, как и сами "кавычки"... Многоточия следуют за многоточиями и погружают сознание в сон вечности. Таковы жизнь и смерть.

Вглядитесь в начало, и вы увидите дыру. И чем пристальней всматриваетесь, тем мрачней и глубже провал. Точка издалека - вблизи коварная воронка, затягивающая и неудержимо ускоряющаяся. По определению обманчивый, образ начальной точки искушает твердым и безусловным основанием, но где основание для поиска этого основания? Мы уже в бесконечной гонке... "Так направьте "свои копыта" куда подальше, чтобы не смешить других погоней за собственным хвостом!" Это совет друга-соседа, кто пару раз заходил к Митюхе за какими-то добавками к своему "лачку". "Оставь безумство во взгляде, и оно тебе пойдет, только забудь вопросы, на которые невозможно ответить!" - его тон.

Жестокий мир несвободы манит сластью бесконечного уюта, где любая боль только кажется. Все закон причины, все бесконечность без начала и конца, все при тебе. Мир сладкой клетки - слишком твой мир, - сеть, наброшенная на него, срослась с ним еще прежде. Так порадуйся изяществу образа, от которого все равно никуда не деться, получай удовольствие и брось бесполезное! "Закон достаточного основания - больше, чем закон, это ритм жизни"

..."Не мир, но меч...". Если все выше сказанное - лишнее, то теперь еще более, лишнее - болезнь прогрессирующая. Мы - странные люди, и то, что нас зовут больными, - временная отсрочка от тяжких испытаний. Плачь - не плачь, а в покое тебя точно не оставят. Мы давно расставили на полке свой одинокий скарб, но полка эта наклонена, и все сразу с нее падает. Есть нечто, есть движение, есть взгляд, есть чувства - все как будто наше собственное и одновременно не то, чем кажется, и относится к нам исключительно посредством закона достаточного основания. А есть ли мы? В таком ключе и нас нет. Конечно же, человека нет. Нет, нет, и еще раз нет! Так о чем же спор? И с этой точки, которую не выдумать ни на какой карте, начинается наше безумие и подлинная философия современности. Если любая логика при внимательном взгляде обрывается в неразрешимое противоречие и только потому не способна себя сохранить, то почему бы не начать именно с противоречия, причем по определению неразрешимого?

Что значит, начать?

- Есть начало-сон, обозначенное условно, как призрак. За чашкой кофе ты и представить себе не можешь, с каким тяжким недомоганием выталкивал час назад из-под одеяла свое пряное тело, и как мучительно бесповоротно отдалялся от теплой кровати. Привычные дела окружают тебя, и что в них от прежнего сна? Даже подумать некогда, что для тебя, делового, утро такой же сон, как к ночи станет подобием сна весь твой день. И вся жизнь оказывается перетягиванием себя из одних снов в другие. Мы называем утро началом дня, а вечер концом, но все эти концы не имеют никакой даже условной силы. Где тут логика, где тотальная взаимосвязанность? Что слишком глубоко, неинтересно, и только безумием можно оправдать интерес философа...

- Но есть аксиомы Евклида, начала математические, безусловно довлеющие над всей системой и непреодолимые ни при каких обстоятельствах. Да и какие "обстоятельства" в математической модели? Правда, изредка просыпаются Лобачевские и Эйнштейны и доказывают, что, чем больше ты выдумываешь, тем ближе к жизни оказываешься.

В обоих случаях начало не действенно, - в первом, условно само, - а во втором, условна система. Так нужен ли вообще не обладающий движущей силой концепт "начало"? Пусть смеется "здравомыслящий сосед", он-де сидит-пьет и помалкивает, а ты под окошком прыгаешь... Вчера Митюху тошнило, но все безрезультатно, и он в окно цветок выкинул. Толкал, подталкивал, смотрел, как медленно соскальзывал, нехотя. "По своей воле ринулся", - кричит мне. И сразу полегчало - смеется пьяно, а я собирать пошел, что от бедного растения осталось. Горшок разбился, земля разбросалась, несколько листочков оторвались, а корень как был. Я в трехлитровую банку от огурцов все собрал, пробил снизу дырку, чтобы дышало, и снова на окошко поставил. Скучно Митюхе, что один пьет, воскресенье все-таки, а я на водку смотреть не могу.

Скучно быть скучным. Но еще скучнее ходить под лозунгом "ищу себя", банальность изжить труднее, чем заниматься даже очень глупым делом. И уж совсем тоска берет, когда представишь себя под нимбом "полезного людям" героя. Ореол общественной пользы - поддельная купюра, и грустно станет тому, кто вводит ее в обращение...

Философ подтверждает свое звание, когда посмеется над собой прежде соседа... Без посторонней помощи он приходит к "здравым аргументам" не потому, что они несут разрушительную силу, а потому, что они, в конечном счете, вынуждены спрашивать у него, философа, разрешение, быть им или не быть... Неважно, с чего начать, главное, чем кончить! Неважно когда, начать можно и с середины, и даже перед самым концом. Начало - не призрак первой точки, натужно выдумываемой, чтобы о чем-то заговорить. Мы уже говорим, когда обнаруживаем себя говорящими, как в детстве обнаруживаем себя живущими. Точка там, где ты ее поставишь, а если и она там же себя поставит, значит, ты пришел к новому. Открытие - встреча воль автора и предмета. Заезженная метафора, но только одно в ее отголосках: переживая за сказанное, нам незачем искать начало в каждом слове и предложении, если открытое нами начало - подлинное, оно само себя проявит, нам незачем бояться и гордиться - слишком просто то, что нам противостоит.

Чем проще, тем трудней бороться. Здесь не сыграешь в игру "Что нам мешает, то нам поможет", не изобразишь поднимающего себя за волосы барона Мюнгхаузена, не обманешь ни себя, ни врага, ни наблюдателя. Здесь, в конечном счете, слишком искренно, чтобы ссылаться на усталость и будущее время.

Что нам противостоит? То, что уже внутри нас, то, что уже сказано. Кажется, что же еще? Однако есть и вторая сторона, какой бы "сторонней" она ни казалась. Это, как ни странно, "аргументы друзей": зачем противостоять тому, чему по определению противостоять невозможно? Даже если закон достаточного основания - суть уполномоченный представитель зла в логике, в мысли, в представлении, даже если это самая что ни на есть насущная задача человечества - как можно с ним бороться, если любое твое в нем сомнение им же уже и подготовлено? Они, друзья, серьезные логики, они ни за что не пропустят ни грамма допуска, ни намека на шаг, - змеиная тактика, им подавай сплошную безаппеляционность... Они достойно служат тому, кто их нанял, - усталые интеллектуалы-книжники... Как нет времени в логике, так верны вечности человеческие слабости. И даже если они когда-то читали Шопенгауэра, даже если они серьезные программисты, втайне им чужда любая дедукция, и крысиные их аргументы еще сыграют свое грустное дело...

Наш первый шаг - сверху. Собственно, мы его уже сделали. "Трансцендентальное противоречие" - меч в руках философа, который прекрасно понимает, что "поднявший меч от него и погибнет".

... Чем больше мы обобщаем, тем с меньшим удовольствием приводим примеры. Ты смотришь на вещь, стол, стул, мысль, чувство усталости, смотришь на себя в зеркале и заведомо знаешь, что это не то, что есть, а только твоя мысль об этом, и даже не мысль о вещи, а мысль о мысли, о которой находится предыдущая мысль, и так до бесконечности... У дракона несметное число голов. Кому захочется к нему подступать? Он все видит, все заранее знает... Он, правда, не любит молчания. Но мы спросим его: ты, причина всего на свете, достаточное основание всякой твари, всякого помысла, всякой мечты, - ты, герой бесконечности, знаешь ли причину самого себя? О, великий Артур, это твой вопрос, и я снова задаю его спустя сто пятьдесят лет, но не собираюсь отступать и уж, тем более, совершать самоубийство. Прости, меня обожгло огнем из пасти страшилища! "Ты смешон, задавая мне мой же вопрос, ведь все твои вопросы - мои!" - ревет он, и тяжкий хохот чудовища сотрясает недра, и земля под ногами закачалась. "Ты, однако, не ответил на него. Где твое всесилие, где твое жало? Ответь на свой же вопрос!" - одинокий голос хрипит в пекле пожара, и, не успев продолжить, гибнет герой... Добрая память.

...Не убоимся повторения. Представим себя очередным восставшим из небытия героем, и точно намек на раздвоенность, вглядимся в зеркало. Мы прекрасно заем, что тот, за ним, всегда повторяет, то есть предваряет все сделанное человеком. Прочтем у Марка: "И если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его". (Мк3:26) Намек, сигнал, предварение...

Съежимся до пунктов! Где нет надежд, там все просто, хотя музыка и любит затягивать:

1) "Да воскреснет Бог и расточатся врази его...".. - почти вскрикивает священник на пасхальной Литургии, и храм словно вздрагивает в ответ, и кем бы ты ни был, ждешь заветных слов Символа Веры: "Чаю воскресение мертвых и жизнь будущего века!" И словно эхо из-под купола: "Тайна сия велика есть."

2) Человек видит мир и осознает, что он и жизнь его достойны добра. Стремления к правде и победе над смертью, "как два невидимых крыла поднимают его над действительностью", и они не пустые слова для того, кто не боится смеха времени над вечно банальными вопросами. Стремление к торжеству добра - главное, что есть человеческого в человеке во все времена и при любых условиях, и скрежет скрывающих зависть книжников о неопределенности понятия не умалит большого в глазах малого, тем более, что сами они так любят отличать "мух от котлет". Человек живет мечтами о большом добре, и, даже если он не может объяснить подробностей, устремление души не изменит.

3) Но если бы зло было только недоразумением, "естественным недостатком, постепенно исчезающим по мере роста добра..."... Однако "мир весь во зле лежит" (Иоанн 5:16). И слово "весь", выцарапанное случайным вниманием, несется сквозь столетия нитью трагического прогресса мысли, вынужденной снова и снова признавать недооцененность того, чему она противостоит. И хотя рамки изначальны, напитывается картина постепенно. Когда-то хватало крайностей: испуганный фреской Страшного суда ребенок старался не капризничать - с одной стороны, костры инквизиции - с другой. Рамки узки как Венецианский канал, тотальные стены по краям, но Боже, как они прекрасны! Нельзя было ничего, зато все сказанное - художниками, поэтами, несожженными мыслителями - таило непонятный сегодня свет свободы, красоты, любви, добра - таких лампочек сегодня не делают... О, многоточия, вы волшебны и свежи, как воздух, где нет границ и легкость танца спасает от однозначных ответов. Между тем, легионы теней множатся за сценой - прямым запретом не получилось, они вывернулись и пошли в обход. Явилось Новое время. Под ярким не предвещающим грозу солнцем на травке вдохновения мыслители раскладывали нетронутые гнилью фрукты-мысли, плоды их невидимого труда, ведь как сказано: "Кто трудится, достоин плодов от трудов своих..." Недовольные собой мыслители умирали, на их место приходили другие и смотрели глазами своих предшественников, и видели глубже: прежде незначительное оказывалось главным. Насыщалась картина, наполнялась красками, каждый хотел привнести свою, добавить, подрисовать. Если бы только размер холста умел расти. И вот картина наполнилась, потекли краски, смазались, негде уже класть мазок, негде ставить точку, нечем дышать... "Батюшки, антихрист!"

4) Скажи слово - оно уж у него в запасе, подумай - так это же его мысль, посмотри - так он же твоей головой вертит и сетчатку глаза настраивает. Смешно читать Канта, да и бесполезно, на кладбище веселее, чем в Книжном. Его антиномии - карамельки на завтрак, давно переварились, и голод диктует свой декрет: "Сытый голодного не поймет". Не трожь тронутое! Не мысли о мысли! Оставь чувства! Отчаяние подступает, как дождик накрапывает. "Не спите!" - кричит Христос, и тяжкий храп в ответ. Грохот в ушах, но тишина вокруг, и точно в сон обрушивает однозначность неоднозначного.

5) Непосильной ношей облекается мысль о борьбе. Свобода - неуловимая точка в бесконечной череде зеркал. Но свобода от зла, где бы она ни пряталась, - первое и последнее в человеке, и как бы ни скрывался он от самого себя, в конечном счете, о котором не принято говорить, не избежать прямого столкновения крайних точек. Только добро против только зла рано или (и) поздно, здесь или (и) там, никогда (то есть всегда) или (и) иногда встречаются лицом к лицу. И хотя не в силах человека противостояние это окончательно разрешить, но максимально подступить - обязанность. На четвертом шаге, хотя могли и раньше, мы формулируем первое противоречие: противостоять тому, что в основе всего. "Эх, - скажут интеллектуалы, - перечитай Третью Антиномию Канта, там все сказано!" "Там нет зла" - отвечу я. "Детали", - брезгливо бросят они. Если первая формулировка отличается лишь "отчасти", то дальше мы пойдем совсем другим путем. В общем, первое противоречие уже трансцендентально, то есть выходит за рамки возможности его полноценно понять, поскольку его хвост всегда будет смотреть нам в спину. Но в таком случае ясно, что и формулировка противоречия противоречива, что противоречие еще прежде, чем мы его формулируем. И как следствие, невозможно воздержаться от комментария к первому постулату: ничто иное - никакое утверждение - не может быть началом, во всяком случае, более адекватным, чем противоречие.

6) Но зачем останавливаться, раз уже двигаемся там, где невозможно и шага ступить? Вечный двигатель, метафизические качели? "Игра" с изначально рассыпавшимся "бисером", эстафета вопросов "кто быстрей?" и "кто первей?". Точно в зеркале наше трансцендентальное противоречие отображается от закона достаточного основания, и точно игра образов, теней, снов... - человек между ними. Когда только сформулировано, его еще можно назвать антиномией, но как только начинается движение, обнаруживается разница. Динамичность мысли, привнесенная диалектикой и твердо закрепившаяся в двадцатом веке, приобретает совершенно новый, то есть прорывает всякий смысл.

7) Почему так важно иметь противоречие в основе всего? Не будь его, мы не имели бы никакого логического права сомневаться в законе достаточного основания. Вопрос и ответ всегда предполагают одну общую исходную и конечную почву, дно, пространство априорных истин... И поскольку любое конкретное нечто, что бы то ни было, безусловно подчинено закону основания, мы бы изображали глупого студента на первой лекции по логике, нарочито допускающего логическую ошибку "то же через то же". "Чем же принципиально отличается твое противоречие? - спросит друг под "Темный козел" с трехсотграммовым Лэйс со вкусом (то есть без него самого) бекона. - Настолько же определенное слово, а если быть точнее, то в бесконечном диапазоне конкретности оно на своем месте, и место это, как никак, обусловлено, если уж тебе так важна до бесконечности истончающаяся сеть взаимозависимости..." Его пьяное ля-ля издевательски перекатывается в ушах, как неуместный Брамс после Скрябина. В том-то и дело, что трансцендентальное противоречие - не то, что есть, вернее, оно "есть" не больше, чем "не есть", и никакие сногсшибательные катаклизмы не сделают из него ни всесильного монстра, ни приснившуюся наркоману тухлую амебу. Если бы оно было только антиномией, - по-Кантовски торжественно объясненная, она бы мгновенно канула в пасти закона основания, если бы оно было развертывающимся подобно диалектике процессом, - схваченный в движении, и он бы легко оправился туда же. "Что же еще?" - по инерции спросит пьяный друг. "Ты же называешь его как-то..." В том-то и дело, что философия трансцендентального противоречия принципиально влечет поиски нового дискурса, новой логики слова. И даже если это еще смешнее, чем первые автомобили, которым запрещалось ехать быстрее четырех километров в час и перед которыми должен был идти человек с красным флажком в руке, мы вынуждены пойти по этому зыбкому пути, потому что только он может вывести философию, а с ней и всю культурную парадигму к новым горизонтам. Пускай наш прямоугольный самолет сильно смахивает на вагон поезда! Итак, трансцендентальное противоречие настолько нестатично, что нет ни графика, ни адекватного ему определения. Оно заведомо прогибается как под каждым собственным вопросом, так и под каждым ответом. Логично спросить: адекватен ли сам вопрос? Можем ли мы физически его задавать? И здесь есть три точки, присутствие которых всегда мне о чем-то говорило, но никак не удавалось их связать.

8) Во-первых, из противоречия с равным правом выводятся как истина, так и ложь. И если априори все, и вопрос в том числе, исходит из противоречия, то в своей формулировке вопрос приобретает свободу от дилеммы правда-ложь, он не может быть некорректным или неправильно заданным, и словно шапка-невидимка - фора перед законом основания. Но этого мало: в свободе не быть пойманным тем, с кем борешься, еще нет той силы, чтоб сломить безусловность закона основания, - есть защита, но нет нападения. Нужен рычаг, как просил Архимед. И вот перед нами вторая точка.

9) Закон основания не способен доказать свою безусловность. Спроси его о причине себя - и он промолчит, хотя будет казаться излишне многословным. Но его многословие устрашит лишь того, кто стоит на любом другом основании, кроме противоречия, и кто вынужден будет обреченно согласиться, что не сам придумал вопрос, а если и сам, то вопрос во всяком смысле некорректный. Мы же имеем право на этот вопрос, для нас нет секрета. Черные глаза бездны откроются последний раз - и, словно мертвый поток из ниоткуда в никуда, промчится нечто, но ничего в нем не окажется, кроме пустоты. И долгий остаток, мрак молчания, он угрожающе бесконечен, но не пугает философа со свечой. Не будь твердого дна под ногами, он бы враз сгинул, но, однако же, идет там, где никогда не шел прежде.

10) Конечно, дешево мы не отделаемся, лирика неповторимого ускорения - лишь фон реальной трагедии мысли, через которую необходимо пройти, хочет философ этого или не хочет. В принципе, нет ничего легче, чем обрисовать общий формат, не жертвуя ничем, кроме времени. Дескать, иди, не робей, ты на новом пути... Путь этот, однако, скорее падение в бездну, ведь что еще может человек, кроме как падать? И даже если он называет этот процесс полетом, кончается он всегда одинаково: смертью. И если человек не может своими силами победить смерть в принципе, то почему бы окончательно не согласиться с намеком собственной природы: раз невозможно отменить непосильную задачу, с одной стороны, и победить зло, с другой, то нет никаких ни моральных, ни логических, ни просто человеческих препятствий философу вызвать на дуэль того, чье ужасное имя лучше не произносить в добром обществе. Для священника это предельно олицетворенное зло, для простого человека - безобразие смерти во всех ее грязных личинах, для философа - закон достаточного основания.

11) - Провокатор! - вскричит возбужденный позитивист, и его округлившиеся глаза вспыхнут огнем небывалой уверенности.

- Отчасти, - соглашусь я и растущее количество адептов новой философии, - но это сказали вы, и хотя ключ наш, но именно вы вставляете его в дверь, которую всегда боялись открывать. В конце концов, мы вместе организуем огненную воронку, что поглотит Антихриста с его бесчисленным войском.

- Безумный! - Отчаянный крик собеседника вскипит разочарованием от бессмысленно проведенного времени. И лишь легкая радость из будущего скрасит ситуацию: история смеется над теми, кого любит.

12) ...Поговори со мной напоследок! Скучно, тишина кругом. Нет, это еще не бред и не каприз истонченной души, и не последнее слово осужденного. Это проводы, о которых знает через секунду того не знающий, и секунда - лишь символ присутствия отсутствующего. Новая философия - путь вперед ни за кем, но от кого? Летит авто, смотрит герой Антониони назад: "От кого ты бежишь?" Никого, серые сумерки. Но мы знаем, он там, если история к чему-то стремится, то непременно от чего-то спасается. Дудочка крысолова не имеет права замолкать ни на секунду. Мы утягиваем его за собой, и никак не отвертеться тому, чье всевластие над вопросами влечет обязанность отвечать на любой из них.

- Почему? - бросаем мы закону основания о его основании.

- Это я сказал, - отвечает и одновременно увиливает от ответа левиафан мысли. Любимое правило пиара: вместо ответа подменить контекст обсуждения. Он прав в одном: вопрос прозвучал, и случившееся в его власти. Он видит след вопроса, но не видит спрашивающего и не может ответить по существу - в противном случае, даже в одном из двух, мы бы сразу погибли. "Поднимите веки, не вижу..." Его относительное право на мой вопрос - третья, последняя, точка, что предельно опасна для нас и губительна для него, точка притяжения, от которой он не может отказаться и вольно или невольно делает шаг в нашу сторону и вынужден идти по нашим следам. "Вакуум свободы притягивает событие", - любил говорить Андрей. Но нельзя останавливаться, следы сожгут нас, остановись мы на любую уловимую вниманием долю времени. "Ахиллес, догони черепаху!" - не о нас и не о нем, но образ времени, каждый раз делимого прежде нашего внимания, схвачен верно.

Конечно, никто не думает запретить потоки бесконечных "почему?" - как автор, выкупивший весь зал, закон достаточного основания нуждается в сонме поклонников, и даже очень, иначе зачем ему вообще быть? Но в сторону колкости дилетантов, им везде музыку подавай! Кресла в зале заполнены такими "почему?", которые не обращены к самой сути закона основания, но если какой-нибудь несознательный зазнайка вдруг все же его выкрикнет, своим подставным аргументом Мэтр легко урезонит бродягу: вопрос-то мой, я-де развлекаю себя игрой в невозможность, ведь, раз все возможно, почему бы не быть невозможному? О, его мутный глаз сверкнет раз на обидчика, и тот потеряется в вечности, как будто и не рождался. "Задавайте, вопросы, задавайте, на любой отвечу, всех ублажу!" - продолжит он весело. Но абзац на том не кончается, и горе миру от миража, что он восстал на самого себя, и только сны - спасительный укол от перегрузки - подарят недолгий отдых. Но сколько нужно сделать, пока наркоз не отойдет, пока в тупой полудреме мир блаженно раскинется в бесконечности - Млечный Путь ее имя.

А что, собственно, мы можем и должны сделать? Наверное, логика трансцендентального противоречия требует нового дискурса, так в чем его оригинальность? Возможен ли он вообще? Какой смысл радоваться новой логике без пространства, принципов, языка? Ничего, кроме толчка ниоткуда, да и о каком толчке речь? Толчке из бездонности? Улыбайтесь, господа профессионалы, улыбайтесь, вам как никому очевидна неподъемность задачи. Нам нечего бояться, страх - от возможности что-то потерять. В логике терять нечего, но даже если мы из других источников боимся, то лишь удара в спину, но смысла это, во всяком случае, не касается и только подчеркивает необходимость быть предельно внимательным, потому что у закона достаточного основания есть серьезные товарищи по другим делам. И в первую очередь, это слабый, но жестокий его двойник: дружеское "зачем?". Оно идет дальше вопроса возможности, оно готово допустить (хотя не допускает), что перемены возможны и даже имеют смысл, но не больший, чем оставить все на своих местах... И снова рефрен в форме рондо - призраком вечного возвращения мы всматриваемся в точку отсчета. Как игрива она с героями истории! Один и тот же вопрос "когда же все это закончится?" может вызвать смех или сочувствие, овации или каторгу, задайся им в безмятежную полную счастья бытность или часы катастрофы, под слащавую речь диктатора или под трубами революционных масс. Над Ноем смеялись его собственные дети, не говоря об остальных. Вопрос противостояния закону достаточного основания предполагает невозможное, окончательную победу добра, и потому ему безразличны смех и овации. Не смейтесь, друзья, развлекитесь игрой: поговорку "Молчи, за умного сойдешь!" перескажем по-вашему: "Будь искренним, за сумасшедшего сойдешь!". Как ни странно, искренность может на время помочь, а времени всегда так людям не хватает, но не того, что течет, а того, что кончается.

А впрочем, мне все равно не дотянуться до вас и ваших текстов, слишком серьезных, чтобы заглядывать под стол, хотя и недостаточных, чтобы задевать события. Не пугайтесь стрекота, паровозик сейчас вылетит, детский флажок на нем, "свобода" на флажке написано, хотя так вы прочитаете, там только человечек нарисован, мама. "Устами ребенка глаголет истина"...

...Возьмем на вооружение принцип Годара, о котором он, возможно, не говорил и даже не думал: быстрее и обо всем. Быстрее, еще быстрее, еще и еще, как будто в ускорении может проявиться новая реальность, как будто... А разве Эйнштейн ее уже не наметил? Ах, время, past perfect, где право, там и обязанность, зафиксируем принцип: движение способно производить побочные эффекты, не вытекающие из него напрямую. Поезд, летящий с доходящей до некоторого предела скоростью, меняет время, и если скорость способна производить подобные смещения, то логично допустить нечто большее от ускорения... Конечно, предел скорости, ничего быстрее света, параллельные в точку... Но разве не может мысль в мгновение узреть бесконечность, разве не способна за секунду представить одну единственную звезду за мириадом ей подобных, будь она и не триста тысяч километров от нас, а даже и там, куда никакая мера не дотянется? "Насколько адекватно представление?" - спрашиваете? Ах, стойте, друзья, не говорите философу о фактах! Нам стыдно и грустно, но некогда: в оркестровой яме вопросы устремленных на сцену партера или бельэтажа едва слышны, и нам куда важнее не сама сцена, а что за ней, в таинственных тенях кулис, и нам ли не первым узреть, когда начнет опускаться занавес?

Но еще раз повторимся, если когда-то об этом уже подумали: наша задача не в том, один или два сонма галактических связок бросить к ногам молодого студента, нам и узелка не развязать ни на одной из них, а в постоянном, можно сказать, вечно выдуманном, то есть констатированном человеческом изъяне тотального секондхенда, изъяне, от которого нельзя спастись, но можно спасаться, и никак не заурядность мысли толкает грустного полемиста на заведомо проигрышный диспут... Научная проблема - уютное кресло в зале, "главное, задуматься", - шутка, но априори "я есть" хранит покой ученого от выдуманности его вопросов: "мы не знаем того-то". Философ знает все и даже больше того, и потому ничего не знает, хотя и не имеет логического права на лозунг Сократа "Я знаю только то, что ничего не знаю!" Откуда он может это знать? Да и противостоит-то он тому, что есть и чего одновременно нет.

Повторения, словно капли по воде, сон серого дня. "А дальше что?" А дальше просвет! "Ты уверен?" - Друзья не устают, они не требуют от себя невозможного, им позарез требуется синица в руке. Да, я уверен, и хотя никакой синицы нет, но я знаю, куда ей лететь. Если видишь тучу, значит, за ней солнце. Дискурс? Да, конечно, но для него оставим пустую страницу, как еще один вызов тому, кто все прочел, минуту молчания по былым героям мысли и белый флаг солидарности с будущим...

...Как же медленно продвигается текст, перед бумагой стыдно! "Сколько, значит, уважаемый, вы сегодня написали?" - "А? Что? Написал? Да нет, то есть да, конечно. Ну вот, пожалуйста, четыре строчки во второй главе, пять исправлений на шестой странице и три на девятой. А, нет, еще вспомнил пару жизненных событий героев... Теперь все". - "Это за целый-то день, за который хирург делает четыре операции, кассирша в "Ашане" обслуживает сотни покупателей и сдает кассу на миллион, а летчик совершает два рейса по три с половиной тысячи километров каждый..." И тишина: мы, дескать, судить не беремся. И я молчу, сказать не смею. Не кричите на меня и уберите весы! Фашизм сжатых губ не добрее ворот Освенцима.

Жестокие воспоминания не дают мне покоя, прошлое рядом, его не прогонишь и не сделаешь вид, что его нет. Напрасно цветет на окошке "зеленый друг" - да, он выжил и приободрился, - вечно зеленый, он давно прощен за свою несвободу, ему не нужно страдать и мочить подушку слезами, он не торопится и не опаздывает к концу, он слишком зависит от человека, чтобы обижаться или прощать, мы с ним о разном думаем. Если бы еще тогда, когда все уже было ясно, и умные люди понимающе переглядывались, переписывались, в меру возмущались и слишком, слишком - не стоит жалеть наречие, - слишком надеялись, если бы тогда, сразу, по свежим кровавым следам догнать вора, что украл нашу свободу, если бы я... Но кто же его теперь догонит? "Мы пойдем другим путем", заученная с детства фраза магией присутствия освежает реальность, и безнадежная серость вокруг - "Оставь надежду всяк, сюда входящий!" - обрамляется по краю горизонта оранжевой полоской. "Трансцендентальное противоречие" - буквы еще не читаются, но полоска растет, и приближается ясное закатное солнце. Затравленно зыркает из угла запущенного сада мрачный причинный закон, он знает, на что не способен, и чувствует скорый конец, хотя и зубоскалит непонятому одиночке. Большая черная птица пронеслась над садом, и откуда-то возникшая тень скользнула по траве, по кустам, деревьям, по лицу смотрящего в небо. Кто сказал, что мысль только констатирует и открывает, а не творит? Мысль магична! У всякой перемены есть начало, и кто бы осмелился узреть неуловимую точку еще невидимого сдвига? Принято брать с середины, когда уже все ясно или, по крайней мере, расставлены ориентиры, где мускулистые рычаги впустую или предвкушая удачу, в тяжкой потуге пытаются сдвинуть огромное колесо. Все это, конечно, будет и даже есть, но еще спит, пока хитрые философ с художником мечутся по голым улицам и настраивают то, что другим не настроить. Они мчатся к вокзалу, не задумываясь, а есть ли он на самом деле, и там, конечно, оказывается ожидающий их поезд...

...Хотя я не мог не знать, где поезд едет, но, как когда-то, образы непременно должны были взыграть чем-то оригинальным. Мне, однако, уже ничего не казалось, ни к чему не притягивалось воображение - это был просто город с его чуждыми мне домами, уходящими вдаль желтыми вечерними улицами, блестящими мостовыми и дождем на стекле плывущего вагона. Большое и щемящее - вечность скользила по асфальту, отображалась в лужах, мелькала бликами на окнах. Неповторимая тоска, нет ей конца и мера предела не "за", а "до", прежде, чем кажется, и как бы ни гнался по нашим следам тот, обреченный, ему уже нас не догнать, потому что мы стали текстом, а "рукописи", как известно, "не горят".

Ты летишь и в неимоверном ускорении обретаешь свободу. Ты там, за пределом, но к пределу придется вернуться, как бы ни хотелось обратного. Конечно, необходимо жертвовать. Жестокость правды не в ее болезненности, а в твердом знании, что боль неотвратима. Точно вакуум свободы, подлинной и безусловной, океан втянул в себя и оголил дно, и испещренное долгой историей, прежде спрятанное от глаза, оно задрожало от страшного предвкушения огромной волны, что неминуемо накроет мир. Смейтесь, друзья, смейтесь, нам ничего не остается, как улыбнуться завтрашнему дню, который сами же предрекали, готовили, как муравьи клали свои жизни к ногам друг друга. И вот, наконец, придет он, один точно случайный день, и вся история ляжет к его ногам, взбугренная, как простыня проспавшего. И одиночество задушит тебя...

А пока полет, но то не крылья, а рельсы, и вопреки закону перспективы они не сходятся вдали, а так и остаются раздвоенными. Может, они разбегаются, или горизонта вообще нет, а зеркала прозрачны и никакое другое начало не может придумать более достойного конца, чем ожидающая человечество катастрофа.

Даже кладбища не молчат, их измельченное, точно изрубленное, нутро туманно колышется в ожидании кипения. Ускорение рушит границы времени и пространства, и закостеневшая в покое логика вдруг раскрывается, точно цветок, - несется вагон, и с ним бесконечность, и провода скользят, как ангельские нити. Город, точно жизнь, остался позади, и скорость, как сердце: бьют колеса, и ты есть между точек времени и пространства. Господи, тоска-то какая! Прости меня!

"- Нужно выяснить не про руку убийцы, а кто поднимал член его отца, чтобы он мог вчера поднять свою руку", - гнусно тенорил телек, и огромная страна от безжизненного брега одного океана до последнего дула нацеленных на другой океан пушек с мурашками по спине внимала, уверенная, что умнее и честнее этих слов не выдумает ни один волшебник...

Про себя-то я сразу знал, что не болен, а если и болен, то болезнь слишком моя, чтобы ею мог заниматься другой. Оказавшись за решетчатым окном клиники, сначала невольно, постепенно втягиваясь, я прикидывался больным, и смеялся только главврач, да и как ему не смеяться, кто же сыну его курсовую писал? Он все знал... Как ему не знать? Мы же с ним раньше... Эх, Царицыно, Крым ... Как близко до предательства там, где далеко до справедливости! Но не сейчас, не сегодня и не завтра, не в этой жизни, у каждого свой заработок, во всяком случае, Андрей не догадался, да ему и не до меня было, но он много разговаривал, и это спасало мой ущербный артистизм. Он "прибыл" раньше, и когда меня без сознания заволакивали в палату, держал дверь, чтобы вновь прибывшего не стукнуло по голове, но меня все равно задели о косяк, и Андрей просидел у моей кровати всю ночь, пока я не очнулся, пока не увидел его задумчивых глаз, долго соображая, что напротив человек, и он смотрит на меня. Я выборочно ловил образы, помню его слова сквозь сон памяти, хотя сомневаюсь, что было именно так сказано: "Неужели вы больны?" Наверное, в то утро Андрей был ближе всего к истине...

...Андрей сказал, как никто среди нас не говорит и не скажет, даже если не договорил, даже если ошибался. И как бы я или другой ни пытался повторить и продолжить, мы как будто не успели. Во всяком случае, этого уже мало. И как будто нарочно все мешает, не получается "заслужить любовь пространства", раз сникший пафос открыл дверь мелочному, пронизывающему, не дающему покоя холоду, и что-то другое скрывает занавес, но никак не третье действие несуществующего спектакля.

Утро. Никакого времени, хотя сплошное время, бессмысленное и пустое, мелкое и шуршащее, как и полагается, очищенный эксперимент. Я о городе говорю, но что о городе повторяться? Тут вся страна на ушах стояла. Всю ночь не выключал Митюха свой Телек, болел, как за "Зенит" не болеют. А что, собственно, - как это говорится? - произошло? Митюха только глаза вытаращил на мою наглую неосведомленность.

Да, мир пережил тяжелую и страшную ночь в России, день выборов в Соединенные Штаты Америки. Под утро выдохнули, не зря все-таки ввалили столько денег в эту кампанию, не зря каждый день громоздили новые и новые сугробы лжи, и уже сами поверили в небывалый циклон, уже срослись со своими языками и пустыми глазами, уже реальность танцует под дешевые китайские дудочки, то есть комеди-юмор главных каналов... Какой ярко-белый снег за окном! И не спрашивай у соседа, о чем он думает, - он "просто" думает, как когда-то с черно-белых фотографий мы "просто" ходили на демонстрации, кричали за славу одной партии, празднично одевались на выборы, где никого не выбирали, рассматривали других, слушали музыку и покупали вкусные бутерброды с колбаской. Настроил канал с легкой музыкой и ни о чем не думаешь, а если и думаешь, то просто так, без обязательств перед другими, перед собой, перед самими мыслями. А если тебя вдруг разозлят, обиженный, ты вскричишь на негодника: "Да ни о чем я не думаю!" И будешь прав, потому что ни о какой правоте и адекватности речи уже быть не может, поскольку есть так называемая свобода от компостирования и выноса мозгов. Не стоит никого ни о чем спрашивать, а если спросишь, то получишь простой и обоснованный ответ. У нас не хорошо? - Так где же лучше? В Англии, в Америке? Гуляй по миру, свободная попса, катись, мячик цинизма, ничто тебя не остановит.

Не мельтеши, мой друг, есть кому за тебя ветром разбрасываться. Как жаль, что высокое движение искусства, именуемое пафосом, стало грубо нарицательным. Никого не удивишь ненавистью к общим местам, к пространным рассуждениям. А ведь любая побочная партия всех сонат Бетховена ничто иное, как пространное рассуждение, и никто не сомневается, хотя сейчас, не будь имени, легко бы и по главным прошлись. Осторожно вкрапываться, как Питерский дождик, как несносная головная боль, между строчек, между смыслами, между личностями. Ни смыслов, ни личностей. Тотальный комплекс неполноценности на почве изношенной надоевшей себе обиды. И это все наше время, можно сказать, эпоха. "Думающего толкни". Но берегись, мой друг, опасность подстерегает именно там, где уверен и доволен собой, где кажешься себе единственным и неповторимым. Здесь ребро, то самое трансцендентальное противоречие, тонким лезвием пытающееся разделить и рассыпать. Остаться собой через боль одиночества, перипетии самоунижения и без всякого результата. Терпи, мой друг, время бросило на тебя последние силы, ему осталось совсем немного.

Одиночество. Ты царственно молчаливо. Торжественно и скорбно отступают силы, без сомнения сдают своего героя на боль и страх. Но мне уже поздно бояться. Я чувствую, как оно приближается, как ближе и ближе с каждым днем что-то необратимо последнее, и нет никакого оправдания мне, здесь сидящему, и думающему, и живущему. Потому что оправдание - не разрешение на спасение, не виза в вечное счастье, а присутствие, не мнимое, не во сне, а по-настоящему. Меня просто нет и не будет, если я чего-то не сделаю, не то чтобы совершенно моего, но к чему привлек мою судьбу промысел и запретил думать и говорить о помехах, потому что если дело действительно твое, то оно оттуда, из будущего, и ему ли не знать о всякого рода трудностях на твоем пути?

Искусство помогает, оно лечит и спасает от лишнего, искусство - отпуск в далекий край, где счастлив и не веришь, какая дыра еще сегодня утром сонно клокотала тебе вослед. Пьяный недобивший жену сосед, усталые дворники с угрозой третий год уволиться, потому что на каждого по три улицы, объевшийся людьми автобус, вмерзший в пробку...

Как надоел Митюха со своим телевизором! Уже несколько месяцев никто у него не собирается, кто помер, кто в Испании, кто проникся национальной идеей. Опелевед Паша - и тот последний раз еще перед Ильиным днем заскакивал, "только что из "обезьянника"", с плакатиком-де на Ордынке постоял. Прежде-то прогоняли - "иди отсюда!" - и все, а тут в автозак затащили, в отделении протокол переправляли, пока не вытянулись перед какой-то курточкой. Курточка долго смотрела на Пашу и только спросила, понимает ли он, что на плакатике нарисовал. Мне самому стало интересно, Паша рассказал: прежде "Нет коррупции!" никого не пугало, а тут "Кто за тем, что нельзя называть?" почему-то всполошились. Я и не понял, к чему, Митюха случайно отвлек. И так отвлеченно еще два месяца пролетело, и дальше бы не тормозить, только Телек уж больно достал. Ну, нельзя же все время сидеть и смотреть! А он, Митюха со стеклянными глазами, и прежде ни во что не верил, а теперь и совсем в экране растворился. Уже и не судит ни о чем, только смотрит, точно забыться хочет. Все забудется, но берегись тумана страны воспоминаний. Я пытался спросить, что он думает, а он глядит на меня, широко раскрыв свои прозрачные глаза, и молчит, и пьет, то есть допивает, что по полкам и углам недопитым осталось. Вгляделся я вчера в его глаза и только успел до окошка, что на задний двор смотрит, добежать, как меня вырвало, даже цветку досталось. Не пил же - наверное, с желудком что-то. А неделю назад в дверь позвонили, я не открыл, через цепочку спросил, кто. Оказалось, хозяева, настоящие и терпеливые. Раз не платите за квартиру, съезжайте, нечего чужую площадь занимать! В следующий раз с полицией придут. Семь дней дали. Пора уходить, но куда деться?

Каждый сам виноват в своей свободе. Неважно, с чего начать, главное, чем кончить и что будет в середине. Закрыть глаза и опрокинуться вниз головой, чтобы увидеть мир по-другому, не таким, то есть самим собой, чтобы лопнула жестокая связь, какой бы скучной она ни казалась. Игра - спасение терпеливых. Но противно то, что скучно не само зло, а разговоры о нем, что многократно обреченный человек сам загоняет себя на новые круги ада, сам ищет отчаяния. Лучший способ не возвращаться - убедиться в невозможности возвращения, лучший способ убедить другого - самому казаться свободным и сильным. Как грустны ваши глаза, люди с телевизора, как несчастны ваши души, как черна тоска, что камнем держит на дне. Ни вздохнуть, ни выбраться. Мы-то знаем, что не все так плохо, что любая тьма рукотворна, любая, кроме той, что за гранью всего. Но вы напрасно к той тьме тянетесь, напрасно рветесь к мрачному бездонному провалу. Ваш тусклый конец только докажет, что спасение было, оно и сейчас есть, и куда ближе, чем вам кажется. Против любой силы найдется сила, и чем выше и толще вы изобразите стены, тем легче и проще окажется победа над ними. Очнитесь, пока не поздно! Не слушайте вещающих, что лифт в преисподнюю останавливается только на верхних этажах, всегда можно спастись, даже в шаге от гибели! Голиаф, мне жаль тебя, ты мог и отказался в это поверить, и канул в грустную вечность.

Есть вид искусства, именуемый театром, старый, как древнегреческая Мистерия, и неповторимый, как фильм Тарковского. В театр мне и следует податься, только как?

С уважением и без, сбежавший из сумасшедшего дома будущий драматург, Владимир Зиновьевич.

Михаил КОПЕЛИОВИЧ
НАСЛЕДНИКИ ЖАБОТИНСКОГО ПЕРЕД СУДОМ ИСТОРИКА

(К выходу книги Алека Д. Эпштейна "От Владимира Жаботинского до Биньямина Нетаньяху^{1}: Национально-либеральное движение Израиля - прошлое и настоящее". Москва: Институт Ближнего Востока - Центр изучения Израиля и диаспоры, 2019. В двух томах)

Начну с трех цитат. Две из них взяты из второго тома книги А. Эпштейна, а третья - из совсем другого источника. Первую и вторую привожу подряд, так как соответствующие фрагменты находятся на смежных страницах книги:

"Выступая на предвыборном митинге в городе Ариэле в Самарии в 1981 году, глава правительства торжественно заявил: "Я, Менахем, сын Хаси и Зеэва Бегина, обещаю вам, что, пока я остаюсь главой правительства, мы не передадим никакую часть территории Иудеи, Самарии, сектора Газа и Голанских высот под чужую власть"" <...>

Бегин был категорическим противником идеи одностороннего размежевания (с палестинскими арабами; в то время ее выдвигал Моше Даян. - М.К.), которая уже после его смерти, в 2005 году, была все же частично реализована правительством под руководством А. Шарона. М. Бегин предсказывал, что территории, которые будут оставлены израильской армией, станут базой для ведения вооруженной антиизраильской деятельности, что на них будут размещены ракеты, нацеленные на израильские города, и "террористическое палестинское государство превратит нашу жизнь в постоянный ад".

Все, что произошло в Израиле после реализации плана одностороннего размежевания с сектором Газа в 2005 году, свидетельствует, насколько пророческим было видение Менахема Бегина" (здесь и далее в цитатах курсив А.Эпштейна. - М.К.).

Бегин, как хорошо известно, был главой Партии Свободы (на иврите - "Херут" и затем движения "Ликуд", "Единство") в их лучшие годы (несмотря на то, что с момента образования Государства Израиль в 1948 году до 1977-го они были в оппозиции) и одним из трех лучших лидеров национально-либерального движения; первым был Владимир (Зеэв) Жаботинский, третьим - Ицхак Шамир.

Теперь предоставлю слово Алексу Векслеру, который был членом центра Ликуда, советником министра внутренней безопасности Израиля. В статье "Настоящего Ликуда уже не существует" (см. газету "Наш Иерусалим" за 27.03.19) он пишет, что хорошо знал Бегина, Шамира и Шарона и в 1988 году голосовал "за Биньямина Нетаниягу, вернувшегося из Нью-Йорка, на его первых выборах в Кнессет". Так было в славные годы Ликуда. А ныне?

"Сегодня между мной и Ликудом лежит пропасть, и меня уже с ними ничего не связывает, хотя я и остаюсь человеком правого лагеря. <...> Нетаниягу, включая его первую каденцию, находится у власти, как В. В. Путин. <...> Сегодняшний Ликуд, начиная от идеологии и заканчивая коррупцией, совсем не похож на тот Ликуд, который я знал и любил. Сегодняшний лидер Ликуда Биньямин Нетаниягу не имеет ничего общего с теми великими, которые стояли во главе Ликуда до него".

В отличие от А. Векслера, автор двухтомника уважительно относится к фигуре нынешнего главы правительства Израиля. Он отмечает как заслуги Нетаниягу (в основном в сферах экономики и внешней политики), так и его провалы (по большей части в политике внутренней, главным образом в сфере безопасности). А к тройке прежних лидеров национально-либерального (он же, по израильским понятиям, правый) лагеря А. Эпштейн, как и А. Векслер, испытывает явную симпатию. Можно даже сказать, что они - главные положительные персонажи его книги. И, по-моему, весьма привлекательной чертой манеры А. Эпштейна является известная эмоциональность в его отношении к основным фигурантам израильской истории, сыгравшим в ней позитивную или негативную роль. Последняя, как правило, отводится у него лидерам Партии Труда, их идеологии и практике.

Двухтомник А. Эпштейна включает девять больших глав, а также содержательные авторские предисловие и эпилог. В свою очередь, главы делятся на параграфы - в каждой главе по пять. Названия глав и параграфов точны и убедительны. Приведу названия некоторых глав: гл. I - "Владимир Жаботинский - интеллектуал, обогнавший время"; гл. П - "Менахем Бегин и его соратники в борьбе за государственный суверенитет Израиля"; гл. V - "От Шестидневной войны до "переворота" 1977 года"; гл. VШ - "Социотрясение: "национальный лагерь" в тисках "процесса Осло""; гл. IХ - "В ХХI веке: национал-либеральный Израиль под руководством Ариэля Шарона и Биньямина Нетаньяху". В этой, заключительной (не считая эпилога), главе параграф 2 назван так: "От фикции "размежевания" - к расколу".

Что такое размежевание с Газой (разумеется, мнимое), все мы отлично знаем. Практически это была насильственная эвакуация еврейских поселенцев из Гуш Катифа. Под термином же "раскол" подразумевается скандальный выход в 2005 году Шарона и его приближенных из Ликуда, к созданию которого Шарон имел самое непосредственное отношение, плюс создание новой партии - "Кадима", самозванно поставившей себя во главе правительства по мандатам, полученным при голосовании за Ликуд.

В конце двухтомника приводится огромный список использованной литературы на трех языках: 59 источников на русском языке, в том числе 8 работ самого А. Эпштейна, 28 - на английском и 55 - на иврите; всего 142 наименования. Недаром эта книга определена как научное издание. В списке имеются автобиографии самих строителей Израиля и продолжателей их дела, их биографии, написанные ближайшими советниками, а также ранее засекреченные материалы, довольно скандальные, в том числе: посвященные одной из самых трагических страниц истории Израиля, связанных с расстрелом корабля "Альталена" (1948), и новые подробности по поводу причин отставки Ицхака Рабина с поста главы правительства (1977) в связи с солидными (а не крошечными, как врали раньше) двумя (а не одним) долларовыми счетами на имя Леи Рабин, де-факто принадлежавшие ее супругу. По поводу последней истории А. Эпштейн пишет: "Тот факт, что лично глава правительства (Рабин стал им в 1974 году. - М.К.) оказался замешанным в подобном коррупционном скандале, потряс израильское общество". (И еще чуть выше: "Многочисленные коррупционные скандалы сотрясали правительство Ицхака Рабина больше, чем любое другое на всем протяжении израильской истории".) Кроме всего прочего, это было прямое нарушение руководством Партии Труда тогдашнего законодательства Израиля. Точно так же в начале 90-х годов повел себя Шимон Перес, санкционировав за спиной Рабина тайные переговоры с враждебной организацией - ООП во главе с супертеррористом Арафатом, где был согласован принцип "Территории в обмен на мир" и обещаны Арафату Газа и Йерихо (только в начале!). Узнав об этом, Рабин был разъярен, но, в конце концов, принял эту капитулянтскую программу.

На почти 900 страницах книги А. Эпштейна развертывается эпическое полотно становления сионизма, существования Эрец Исраэль под британским мандатом, рождения и взросления Государства Израиль вплоть до наших дней. В параграфе 1 гл. I автор приводит высказывание проф. Ш. Авинери из книги последнего "Происхождение сионизма" (1981) о Жаботинском, согласно которому (высказыванию) он "несомненно, значительно превосходил сионистское руководство периода между двумя мировыми войнами (имеются в виду прежде всего Д.Бен-Гурион и его соратники по "рабочему движению". - М.К.) во всем, что касается культуры, утонченности и широты интеллектуальных горизонтов". А. Эпштейн выражает полное согласие с этой характеристикой неоспоримого лидера национально-либерального движения. Дело тут не только в широте, но и в "долготе" его прозрений и рекомендаций, от которых гораздо более близорукое сионистское руководство того времени отмахивалось, как от мрачных фантазий.

И еще одна выписка - на сей раз из авторского текста: "Для В. Е. Жаботинского, в отличие от Т. Герцля и И. Зангвила, еврейская государственность (а также полноценная еврейская культурная и духовная жизнь) могла быть (вос)создана только в Палестине/Эрец-Исраэль". Он и многие другие делегаты от России на IV Сионистском конгрессе в Базеле (1903) "отвергли идею формирования комиссии для изучения предложения британского правительства о предоставлении территории в Уганде для создания там еврейского национального очага". Громоздкая фраза, однако и дискуссия по этому вопросу на конгрессе и позже была затяжной и нешуточной. (Кроме угандийского проекта предлагались и другие, но тоже африканские.) Жаботинский также мечтал о создании "независимой еврейской армии, которой будет под силу завоевать Палестину/Эрец-Исраэль для еврейского народа". Все это вначале многим казалось фантастикой и на протяжении почти всей жизни Жаботинского не могло быть претворено в реальность. Когда в 1940 году Жаботинский умер, до создания на подмандатной палестинской территории нашего государства оставалось еще восемь лет, и эти годы были самой страшной эпохой в жизни еврейского народа в диаспоре, в течение которой (эпохи) по вине германских нацистов и их приспешников в оккупированных странах, а также в государствах-союзниках Германии (таких, как Румыния, Венгрия, Словакия, Хорватия и некоторые другие) погибло шесть миллионов евреев - расстрелянных, отравленных в душегубках и газовых камерах и умерших от голода и непосильной работы в концлагерях.

Жаботинский предупреждал своих союзников по сионизму и соплеменников в странах рассеяния о грозящей всем евреям Европы смертельной опасности. А. Эпштейн пишет: "Выступая в 1937 году в Лондоне, В. Е. Жаботинский почти кричал о том, что "на востоке Европы есть три или четыре миллиона евреев, которые буквально стучатся в двери, прося разрешение на въезд в Палестину/Эрец-Исраэль, то есть на спасение". Такого разрешения они, увы, так и не получили...". Тут, мне кажется, имеет место некоторое преувеличение: "стучались в дверь" - фигурально! - ожидала же эти миллионы в будущем смертная судьба; буквально же в двери стучались лишь относительно немногие, но тут уже вступала "в игру" Великобритания, не сочувствовавшая обреченным евреям.

И еще о Жаботинском: он убеждал легковерных в том, что им не удастся миром договориться с палестинскими арабами, и рекомендовал отделиться от них "железной стеной". О том, как это происходило в реальности (не по Жаботинскому!), прекрасно написал Артур Кестлер в своем романе "Воры в ночи" (1946; русский перевод - 1981).В заключение раздела о Жаботинском не могу не привести еще одну цитату, которую сам автор двухтомника взял из книги Й. Недавы, биографа Герцля и Жаботинского, переведенной в 1998 году на русский язык: "Поверьте мне, что очень неприятно работать среди людей, которые тебя не приемлют (имелись в виду коллеги по руководству Сионистской организацией, стремившиеся выжить Жаботинского из его состава. - М. К.), поэтому я с удовольствием вышел бы из руководства. Но что делать с совестью? Она говорит мне: ты избран, чтобы защищать свои взгляды. <...> Я защищаю свои взгляды, и это моя обязанность". Правда, на следующий день он все же подал в отставку, так как ясно понимал, что, несмотря на убежденность в своей правоте, он не сможет переубедить большинство этого руководства, склонного к компромиссам, иногда близко соприкасающимся с коллаборантством в отношении к мандатной державе.

Разумеется, я не стану пересказывать все перипетии создания и становления Израиля, беспощадной борьбы с англичанами организаций ЭЦЕЛЬ (под руководством Менахема Бегина) и ЛЕХИ (возглавлялась Авраамом Штерном, а после его гибели Ицхаком Шамиром), глупости и гнусности расстрела "Альталены", сложной возни вокруг репараций из послевоенной Германии (в этой истории не прав был, как мне кажется, слишком принципиальный, до своего премьерства лишенный в любых случаях прагматического подхода Бегин), 19-летней работы в оппозиции партии "Херут" и движения "Ликуд" в условиях повседневной дискриминации, организованной Партией Труда (первоначально МАПАЙ, затем блок "Маарах") и работы в так называемом правительстве национального единства. Что касается Бегина и Шамира, они стояли на своем: никаких территориальных уступок непримиримому врагу! А. Эпштейн приводит на этот счет весьма убедительные фрагменты из выступлений обоих лидеров национально-либерального лагеря.

"Бегин призывал своих политических оппонентов со вниманием относиться к тому, что говорят арабские лидеры: "Слушайте, слушайте то, что они говорят. Почему вы не верите им? Они не скрывают своих намерений уничтожить Израиль".

Аналогичное мнение высказывал и Ицхак Шамир <...> Осенью 1974 года И. Шамир отмечал: "Основной фактор арабо-израильских отношений таков, что все арабские силы, которые не признают нашего права жить в Эрец-Исраэль, не признают и нашего права жить в какой-либо его части. <...> Враг, к которому обращены все предложения о территориальных уступках, вновь прямо повторяет: "Вы готовы вернуть территории? Пожалуйста, мы готовы их принять. Но мира не было и не будет"".

А. Эпштейн, комментируя "переворот" 1977 года, заметил с нескрываемым удовлетворением: "Большое счастье для Государства Израиль, что именно такой человек, как Менахем Бегин, на протяжении более чем четверти века возглавлял парламентскую оппозицию. Для него политика была прежде всего служением - обществу, стране и еврейскому народу в целом, и это очень выделяло его, причем не только в сравнении с идеологическими оппонентами". Вот они эмоции, о которых я упоминал выше...

К Бегину-премьеру (1977 - 1983) у автора двухтомника особенная приязненность. "Когда в одиннадцать вечера 17 мая 1977 года многолетний ведущий выпусков новостей на израильском телевидении Хаим Явин начал эфир со слов "дамы и господа, переворот", М. Бегин был один из очень немногих, кто оказался полностью готовым к подобному развитию событий. Он ждал этого момента так долго, что успел в деталях продумать, как именно будет себя вести, когда это, наконец, случится".

Бегин не был в полном смысле религиозным человеком, но прежде всего отправился в Иерусалим к Стене Плача, "где прочитал наизусть 4-й и 5-й псалмы царя Давида", а "в завершение он прочитал молитву, заканчивающуюся словами: "Творящий мир на высотах Своих, Он да сотворит в милосердии Своем мир нам и всему Израилю"". Бегин получил благословение от рава Цви Йегуды Кука, отец которого Авраам Ицхак Кук заложил философские основы концепции религиозного сионизма.

"Консолидация разных, с точки зрения идеологической платформы, политических сил стала несомненной заслугой Менахема Бегина. <...> М. Бегин сумел дать им всем ощущение дома, ощущение равенства, и в этом заключался его огромный успех как политика и государственного деятеля".

Еще одна важная выписка из второго тома двухтомника: "Программа правительства М. Бегина была сформулирована так, как никакой из подобных документов израильских кабинетов министров прежде. В ней говорилось: "Еврейскому народу принадлежит вечное историческое право на Эрец-Исраэль - землю наших предков, и это право не может быть поставлено под сомнение"". Бегин был категорически против принципа "Территории в обмен на мир" в любом его проявлении и тем более против разделения Иерусалима (с передачей восточной его части в руки палестинских арабов). Он напоминал о Кэмп-Дэвидском договоре, согласно которому Восточный Иерусалим входил в состав объединенной столицы Израиля. "Это блестящее дипломатическое достижение Бегина было бездарно разбазарено идеологами "Процесса Осло"пятнадцать лет спустя", - резюмирует автор двухтомника.

И еще одно достижение Бегина было "бездарно разбазарено" (причем не только левыми, но и Нетаниягу). Бегин: "Мы изменили наши методы самозащиты. В Партии Труда существовала политика ответного удара. <...> Мы перешли к превентивным ударам. Мы выходим навстречу врагам, проникаем на их базы, и расплата настигает их. Теперь мы больше не ждем, чтобы они пришли к нам".

Что касается Ицхака Шамира, то в наследство от Ш. Переса он как глава правительства получил страну, "рабочее" правительство которой в тайне нарушило закон, запрещающий вести переговоры с враждебной организацией, и о многом договорилось с ООП, что легло в основу будущих соглашений Осло.

А дальше эти соглашения были подписаны премьером от Партии Труда (1992 - 1995) Ицхаком Рабиным, а также Ш. Пересом и Я. Арафатом на лужайке Белого Дома в Вашингтоне в присутствии президента США Б. Клинтона, и после победы в 1996 году лидера Ликуда Б. Нетаниягу правительству Израиля пришлось работать, как выражается А. Эпштейн, "в тисках "процесса Осло"". Но, как бы то ни было, в стране началась пока первая из четырех каденций^{2} Нетаниягу. Затем политическая карта Израиля менялась несколько раз, но в ходе выборов 1999 года успеха вновь, но уже в последний раз, добилась "Авода" во главе с Эхудом Бараком; краткая его каденция оказалась во всех отношениях бесславной, и следующие выборы он с треском проиграл А. Шарону, возглавившему Ликуд после временного ухода из политики Нетаниягу. Главное, чем ознаменовалась "эпоха Шарона", - это односторонний уход из Газы и Северной Самарии, сопровождавшаяся эвакуацией оттуда всех еврейских поселенцев. Но это было сделано в августе 2005 года, после ряда отвратительных махинаций "полевевшего" к тому времени Шарона; хотя избран он был по мандату Ликуда, но с ноября 2005 года правил уже от имени другой, им и его политтехнологами созданной партии - "Кадима". Эта самая "Кадима", после впадения Шарона в длительную кому, еще формировала правительство в течение 2006 - 2009 годов, после чего, как говорится, была выброшена на свалку истории. Об этом периоде существования Израиля А. Эпштейн рассказал сухо, без эмоций.

Наша семья репатриировалась в Израиль в июле 1990 года, во время функционирования правительства Шамира. За два года до новых выборов в Кнессет мы успели "насладиться": войной в Заливе, "скадами" из саддамовского Ирака и участием в выборах 1992 года, когда мы еще толком не успели разобраться в политической ситуации и, по совету ближайших друзей, русскоязычных религиозных сионистов, голосовали за Национально-религиозную партию ("Мафдал"). Хотя, как мы шутили, наше голосование дало партии один дополнительный парламентский мандат, тем не менее к власти пришла "Авода" во главе с Рабином и Пересом и ее союзники по левому лагерю. Не имея в ту пору своего мнения по поводу того, стоит ли свеч соглашение Осло, я довольно скоро это мнение сформировал; мне помогли брутальные выступления Рабина, громившие противников "мирного процесса", который стоил жизни все большему числу граждан Израиля; Рабин также грозил всевозможными карами евреям - жителям Иудеи, Самарии, Иорданской долины и сектора Газа..Я сразу начал писать в газеты - чем дальше, тем больше изобличая израильскую сделку с Арафатом и ее последствия, диаметрально противоположные тому, чего ожидали незадачливые миротворцы (рост террора вместо его спада). В одном из автобусных терактов погибла моя хорошая знакомая.

В соавторстве с 25-летним сыном в сентябре 1994 года я написал статью "Рабин и поджигатели", тогда же почти одновременно опубликованную в иерусалимской газете "Неделя" и нью-йоркском "Новом русском слове".

Вернусь, однако, к двухтомнику А. Эпштейна. Первое, что сделал Нетаниягу, став в 2009 году главой правительства, - "выступил в Университете Бар-Илан с новым вариантом будущего урегулирования (с палестинцами. - М. К.), в рамках которого выразил согласие на создание "Палестинского государства", пускай и в "обмен" на признание (второй стороной переговоров) Государства Израиль как национального дома еврейского народа и получение гарантий безопасности Израиля". Еще в 1997 году он отдал под контроль палестинцев большую часть города Хеврон - якобы потому, что демократическое государство должно соблюдать преемственность по отношению к решениям "левого" правительства, как бы оно само ни меняло в начале 90-х решения предыдущих "правых" правительств. (Да вот и Дональд Трамп, став президентом США, решительно пересмотрел политику своего предшественника Б. Обамы.)

Вследствие того, что в том же 2009 году президентом стал Обама, неприязненно относившийся к Нетаниягу, последний был вынужден как-то приспосабливаться к новым условиям. Обама был против любого строительства жилья и общественных зданий для еврейских жителей Иудеи, Самарии и Иорданской долины, не говоря уже о новых поселениях. Под давлением американской администрации Нетаниягу согласился на десять месяцев (до сентября 2010 года) наложить мораторий на такое строительство. Я спрашиваю себя, как бы в этом случае поступили Бегин или Шамир; не так, наверное.

А как наш премьер, номинально считающийся главой национально-либерального движения, поступил с турецким квазисултаном Эрдоганом, когда тот послал, в целях прорыва блокады Газы, судно "Мави Мармара", до отказа заполненное отнюдь не безоружными террористами?! Судно остановили, обстреляли, нескольких "турецко-подданных" убили, но впоследствии Нетаниягу счел за лучшее выполнить все, одно наглее другого, требования зарвавшегося турецкого фюрера. А как он реагирует на вылазки террористов ХАМАСа и "Исламского джихада" из сектора Газа, насчет которого Шарон в 2005 году якобы не сомневался, что мы с ними окажемся полностью разъединенными ("Мы здесь, они там", - его слова)?

С ХАМАСом Израиль уже провел несколько показательных войн, но недвусмысленная победа Израиля не была достигнута ни в одной из них. В итоге фактор устрашения, в прежние времена служивший главным тормозом террористической деятельности, перестал играть мало-мальски заметную роль. Для террористов Израиль сделался "бумажным тигром". Военная мощь нашей страны такова, что мы могли бы разделаться с ХАМАСом за какую-нибудь неделю. Почему же мы этого не делаем? Потому что Нетаниягу боится (справедливо!) новых жертв среди израильских военнослужащих и мирных жителей. Он боится также суда мирового общественного мнения, а главное - изменения дружественного отношения к нам республиканской администрации США. Да и добьется ли в 2020 году второй президентской каденции Дональд Трамп?

Короче говоря, мы снова вернулись к ответным ударам по террористической структуре ХАМАСа и "Исламского джихада" - последние войны были такими же (в смысле неопределенного результата), как предыдущие. Тем самым правительство Израиля де-факто отвергло доктрину Бегина, охарактеризованную выше, хотя и утверждало, что действует именно по ней.

Обо всем этом А. Эпштейн пишет отрешенно, ничего не забывая и не откликаясь душевно на эту, по сути своей капитулянтскую, политику. С одной стороны он фиксирует наши грандиозные экономические успехи. С другой же - намекает на то, что Ликуд, уже десять лет правящая в Израиле партия, не в состоянии вернуться "к либерализму в его изначальном, классическом значении", хотя, быть может, именно эту идеологию стремится реализовать. Однако времена изменились, и, как мне кажется, пройдена точка невозврата. Вот почему столь пессимистично смотрит на будущее Ликуда, а значит, и Израиля Алекс Векслер, чьи высказывания я приводил в начале этих заметок.

Книга А. Эпштейна написана прекрасным русским языком, и поэтому она, будучи научным изданием, не может не заинтересовать массового читателя, который интересуется политикой. Впрочем, даже те, кто не интересуются политикой, не могут не быть подвластны ее влиянию. Поэтому всем, у кого за Израиль болит душа, рекомендую ознакомиться с этим незаурядным двухтомником.

Павел Амнуэль
"Нет у Революции конца!"

Часто приходится слышать и читать, что в современной науке больше нет открытий. Все важное и принципиально новое открыто в прошлых веках, а сейчас ученые лишь наносят более тонкие штрихи на уже нарисованную, в принципе, картину природы. В недалеком будущем картина будет закончена, а вместе с ней закончится и наука.

А ведь действительно! Квантовая физика появилась сто лет назад, теория относительности - тоже, ДНК открыли в середине прошлого века, о происхождении видов писал Дарвин полтора века назад. Конечно, сегодняшняя теория эволюции далеко ушла от дарвиновской формулировки, но ведь это лишь развитие и уточнение идей великого Дарвина. Как и все последние достижения квантовой физики - результат решений уравнения Шрёдингера, выведенного почти сто лет назад.

Список можно продолжать долго. О скором конце науки даже сами ученые говорят не первое десятилетие. В 1996 году американский научный журналист Джон Хорган опубликовал ставшую бестселлером книгу, которая так и называется: "Конец науки". Он побеседовал с многими известными учеными самых разных специальностей - от астрофизиков и химиков до социологов и психологов. Корифеи с пессимизмом говорили о будущем науки. Все, мол, самое главное в природе уже открыто, а более мелкие открытия общую картину мироздания уже не изменят. Наука - во всяком случае, экспериментальная - доживает последние годы. Может быть - десятилетия.

Откуда пессимизм? Дело в том, что наука развивается, когда ученые делают ПРИНЦИПИАЛЬНО НОВЫЕ открытия. Это очень важное дополнение к слову "открытие". Любое открытие - новое знание о природе. Когда ученый (или группа ученых - так сейчас чаще бывает) делает открытие, он обычно сначала не задумывается, как новое знание будет использовано и будет ли использовано вообще. Впоследствии новое знание непременно найдет применение - часто прикладное, приносящее людям пользу, но сначала ученых поражает именно новизна знания. Думал ли Галилео Галилей (1564 - 1842), рассматривая Луну в примитивный телескоп, что лунным "морям" через много лет будут ходить люди? Думал ли Антони ванн Левенгук (1632 - 1723), разглядывая в примитивный микроскоп удивительные на вид существа - бактерии (анималькули, как он их называл), что в будущем люди научатся лечить самые страшные и, как тогда казалось, неизлечимые болезни? Думал ли Луиджи Гальвани (1737 - 1798), подводя электричество к лапкам лягушек, что в будущем этот странный эффект даст человечеству огромные запасы энергии?

Когда в науке долгое время нет принципиально новых открытий (как говорят - прорывных), то начинается застой. Вроде бы ученые делают множество дел, обнаруживают и исследуют все больше деталей, все точнее вырисовывают набросанную лихими штрихами гениев картину, но уже начинают думать: туда ли мы идем? Почему нет прорывов?

В конце XIX века физики были уверены, что картина мира, в общем, нарисована. На физическом небосклоне было всего, как писал тогда лорд Кельвин, два небольших облачка: в опыте Майкельсона-Морли не удалось обнаружить эфир, и не было объяснения ультрафиолетовой части излучения черного тела. Но это всего два облачка! Когда удастся их рассеять, физика завершится.

Объяснение нашли через десять лет. Для этого потребовалась революция в физических представлениях. Чтобы объяснить опыт Майкельсона-Морли, Альберт Эйнштейн ввел неизвестный ранее закон природы: свет в пустоте движется с постоянной скоростью, не зависящей от системы отсчета, и скорость эта - предельная, ничто не может двигаться быстрее света в вакууме. Возникла принципиально новая теория: частная теория относительности.

А чтобы объяснить спектр излучения черного тела, Макс Планк придумал кванты, и из этой революционной идеи возникла два десятилетия спустя принципиально новая наука: квантовая механика.

В наши дни вновь говорят, что наука близка к завершению. Дорисовывать, конечно, нужно очень многое. Например, в квантовой физике, где все без исключения эксперименты подтверждают правильность созданной в двадцатых годах прошлого века теории, осталось "небольшое облачко": так называемая "проблема наблюдателя". Влияет ли наблюдатель на процесс измерения? И как следствие, вопрос: реален ли "на самом деле" окружающий нас мир?

Еще одно "облачко" на ясном небосклоне современной науки - знаменитое молчание космоса. Во Вселенной должно быть огромное количество разумных цивилизаций, нет ни одного физического закона, который запрещал бы появление разума вне Земли. Но где же "они"?

Прошло больше четырех столетий после казни Джордано Бруно на римской площади Цветов. У церковников было немало поводов расправиться с ученым. Идеи о внеземной жизни были не главным поводом. Важно, однако, что уже много лет назад идея жизни на других небесных телах занимала лучшие умы человечества.

Идея здравая и очевидная - недаром она просуществовала сотни лет, продолжая и сейчас занимать умы ученых. Идея внеземных цивилизаций легла в основу великого множества литературных произведений, кинофильмов и компьютерных игр.

В начале XX века астрономы оценили число звезд в нашей Галактике, а в двадцатых годах были открыты другие галактики, подобные Млечному Пути, и даже гораздо большие по размерам и числу звезд. Триллионы галактик существуют во Вселенной согласно современным оценкам, и в каждой галактике сотни миллиардов звезд. У каждой звезды могут быть планетные системы... Цепочку рассуждений легко продолжить. И если логически рассуждать, то в нашей Галактике должно существовать множество планет, таких, как Земля, и на них - множество цивилизаций, подобных нашей. Но никаких следов их деятельности астрофизики не наблюдают, и это очень странно. Первым на эту странность указал Энрико Ферми, и потому парадокс, связанный с отсутствием сигналов инопланетных цивилизаций, назван его именем.

В шестидесятых годах прошлого века астрономы приступили к поискам внеземных цивилизаций в рамках проекта CETI (Contacts with Extraterrestrial Intelligence).

В 1960 году американский астрофизик Дональд Дрейк опубликовал очень простую формулу, согласно которой можно было рассчитать, сколько цивилизаций, подобных земной, существует одновременно в нашей Галактике. Вот эта формула:

Число цивилизаций в Галактике, способных сейчас вступить

с нами в контакт, = N * fp * ne * fl * fi * fc * L/tg

Чтобы найти это число, нужно перемножить семь чисел (число в Галактике звезд, подобных Солнцу N; долю звезд, у которых есть планеты fp; среднее число планет, где есть условия для возникновения жизни и разума ne; вероятность зарождения жизни на таких планетах fl; вероятность зарождения разума на планетах, где уже появилась жизнь fi; отношение числа планет, жители которых ищут контакта с братьями по разуму, к числу планет, где разум существует, fc; и время жизни такой цивилизации L). Потом полученное произведение нужно разделить на время жизни Галактики tg. Тогда мы и получим искомое число.

Простая арифметика.

Перемножить числа легко, если они известны. И тут-то наука "забуксовала". Дрейк, опубликовав свою формулу, естественно, придал определенные значения и коэффициентам, опираясь на астрофизические данные своего времени. И получил ответ: в Галактике одновременно с нами могут существовать миллионы подобных нам цивилизаций, желающих вступить в контакт с "братьями по разуму".

Даже на расстоянии ближайшей сотни световых лет таких цивилизаций могут быть десятки или сотни. Они могут обнаружить, как резко увеличилось радиоизлучение Солнца за последние десятилетия. Излучение, явно имеющее искусственную природу: и по спектру, и по сложной структуре сигнала. "Они" могли нас обнаружить, и мы могли обнаружить их, радиотелескопы непрерывно осматривали небо в поисках сигналов, похожих на разумные.

Ничего не нашли. А между тем, эволюционируя, любая цивилизация должна (это представлялось очевидным) использовать все больше энергии для своих возраставших нужд. Разве не так человечество поступает на протяжении всей своей истории, переходя от использования энергии ветра и воды к использованию энергии пара, а затем атома? Сейчас человечество утилизирует так много энергии, что это стало опасно для экологии. Глобальное потепление, которое отмечают на протяжении последних десятилетий, - может, и человечество вносит вклад в этот, в основном, естественный процесс?

Итак, характерная черта цивилизации: увеличение энергопотребления в ходе эволюции. Исходя из этой идеи, советский астрофизик Николай Семенович Кардашев предложил в 1964 году шкалу уровней цивилизаций - шкалу простую и логичную, а потому сразу получившую признание ученых.

Цивилизации первого уровня утилизируют энергию своей планеты.

Цивилизации второго уровня утилизируют энергию своей звезды.

Цивилизации третьего уровня утилизируют энергию своей галактики.

Кардашев писал о цивилизациях трех уровней, но, следуя логике, могли бы существовать цивилизации четвертого уровня, утилизирующие энергию ближайшего скопления галактик. Цивилизации пятого уровня, утилизирующие энергию сверхскоплений. И наконец, шестого - утилизирующие энергию Вселенной.

Сверхразум!

Наша земная цивилизация, согласно шкале Кардашева, не достигла еще и первого уровня, но упорно к нему приближается. А если существуют цивилизации хотя бы второго уровня, то обнаружить их легко - ведь их деятельность приводит к изменению светимости звезды!

В том же 1960 году, когда Дрейк опубликовал свою формулу, американский астрофизик Фримен Дайсон описал, как можно обнаружить цивилизацию, полностью использующую для своих нужд энергию звезды (цивилизацию второго уровня по классификации Кардашева). Вокруг звезды сооружают структуру огромных размеров, которая поглощает все звездное излучение, а цивилизация использует эту колоссальную энергию для своих нужд. Но энергия исчезнуть не может, она лишь преобразуется из одного вида в другой. В результате всех преобразований энергия звезды переходит в тепло, которое и излучается в межзвездное пространство. Простые расчеты показывают, что внешний наблюдатель будет видеть яркий источник инфракрасного излучения.

Однако в космосе ничего, подобного обнаружить пока не удалось. Не обнаружено никаких радио- или оптических сигналов, которые с достаточным основанием можно было бы назвать разумными.

Разумеется, ученые придумали много аргументов, объясняющих пресловутое молчание. Все аргументы, однако, можно свети к трем вариантам:

1. На самом деле сигналов много, но мы не можем их распознать. Мы ищем не там, где надо, и не то, что надо.

2. На самом деле цивилизаций мало, потому и сигналов не видно.

3. На самом деле никаких космических цивилизаций не существует, и мы одиноки в Галактике, а может, и во всей Вселенной.

Как видим, шкала развивается от крайнего оптимизма (цивилизаций много!) до крайнего пессимизма (внеземных цивилизаций нет вообще). Как, впрочем, и формула Дрейка. Ведь Дрейк (а за ним и другие ученые) подставляли в формулу довольно оптимистические коэффициенты, потому и получали оптимистическое значение для числа цивилизаций в Галактике.

С тех пор прошли годы, и наблюдательная астрофизика вышла на новый уровень, о котором полвека назад никто не мечтал. Когда начали проводить в жизнь проект СЕТI, ни у одной звезды (кроме, естественно, Солнца) не было обнаружено планет. Сейчас экзопланеты открыты в тысячах звездных систем. По состоянию на конец 2019 года было надежно известно о 4160 экзопланетах, расположенных в 3090 звездных системах. Планет больше, чем систем, поскольку около сотен звезд вращается не одна планета, а несколько. Скорее всего, это общее свойство - если у звезды вообще есть планеты, то их наверняка несколько, но обнаружить небольшие планеты на большом расстоянии от звезды - неразрешимая пока задача даже для современной спутниковой астрономии.

По нынешним оценкам, планетные системы есть практически у всех звезд в. Сначала, естественно, обнаруживали планеты массивные и близкие к своей звезде - такие планеты легче обнаружить, когда они проходят по диску звезды (метод затмений) или влияют своей массой на движение звезды в пространстве (метод лучевых скоростей). Однако после запуска в 2013 году спутника Gaia, а особенно после того, как в 2018 году начал работать космический телескоп TESS, новые экзопланеты стали открывать чуть ли не ежедневно. Какие только планеты не обнаружены: и суперюпитеры с массой, в десятки раз превосходящей массу самой массивной планеты в Солнечной системе, и каменные планеты, горячие, чуть ли не расплавленные (температура планеты WASP-33 b достигает 3200 градусов Цельсия!), и очень холодные. Существует планета-океан GJ 1214 b и испаряющаяся планета Осирис, и планета, обращающаяся вокруг пульсара PSR 1257 + 12...

Мир экзопланет чрезвычайно разнообразен. Многие экзопланеты подобны Земле - имеют сравнимые с нашей планетой массы и обращаются на таких расстояниях от своих звезд, где температура поверхности находится в пределах, допускающих существование жидкой воды, а это едва ли не самое важное для появления и развития жизни.

Значит, побеждает оптимистический взгляд на существование внеземных цивилизаций? Нет, к сожалению. Чтобы на планете возникла жизнь, а затем цивилизация, нужно огромное количество дополнительных факторов. Масса планеты, наличие воды и температура - факторы необходимые, но далеко недостаточные. Например, нужно, чтобы у планеты было довольно сильное магнитное поле - иначе "звездный ветер" убьет жизнь еще в зародыше. Нас спасают пояса Ван-Аллена, отклоняющие заряженные частицы солнечного ветра, и дело ограничивается красивыми полярными сияниями. А еще нужна достаточно плотная атмосфера, способная задерживать жесткое (ультрафиолетовое и рентгеновское) излучение от светила. И кислород в атмосфере тоже необходим. А еще нужно, чтобы ось планеты была наклонена к плоскости орбиты. И чтобы у планеты был достаточно "тяжелый" спутник - как Луна у Земли. А еще...

Список того, что "а еще нужно" чрезвычайно велик. Вспомним, сколько раз за миллиарды лет жизнь на Земле могла погибнуть по тем или иным причинам, и сколько раз ей удавалось выжить по чистой, в общем, случайности. И если все эти величины подставить в формулу Дрейка и перемножить все вероятности, то может оказаться, что вероятность обнаружения землеподобной разумной жизни в Галактике далеко не так оптимистична, более того - близка к нулю...

Но жизнь может возникнуть и при иных условиях? Возможно. Иван Ефремов в повести "Сердце Змеи" (1959) описал разумных существ, в организме которых роль кислорода играет фтор. Анатолий Днепров в повести "Глиняный бог" (1963) описал "людей", в организме которых роль углерода играет кремний. Но это фантастика, хотя, конечно, научная. Однако ни один ученый не возьмется утверждать, что такая (или любая другая) жизнь реально существует во Вселенной, и потому невозможно (пока!) с научной точки зрения учитывать эту вероятность - ее невозможно оценить!

В 1962 году известный советский астрофизик Иосиф Шкловский опубликовал книгу "Вселенная. Жизнь. Разум". Книгу перевели на многие языки, в ней шла речь о том, что жизнь и, возможно, разум - такое же обычное явление, как звезды и планеты.

Шкловский был не просто замечательным ученым - в отличие от многих коллег, он умел менять свои взгляды, когда понимал, что реальность его взглядам противоречит. В 1978 году он опубликовал статью, в которой писал, что "необходимо редчайшее совпадение огромного числа исключительно благоприятных обстоятельств для того, чтобы начался процесс, который приведет к возникновению жизни". Жизни! А сколько еще дополнительных "исключительно благоприятных обстоятельств" должно совпасть, чтобы из микрожизни возникло разумное существо?

Бывший оптимист превратился в глубокого пессимиста: по мнению Шкловского, во всей Вселенной может не оказаться больше ни одной разумной цивилизации. Только наша.

Сегодня, несмотря на бурное развитие поисков экзопланет, несмотря на то, что уже обнаружены землеподобные планеты, несмотря даже на то, что находятся эти планеты в пределах так называемого "пояса жизни", пока (подчеркиваю - пока!) ученые не обнаружили никаких доказательств реального существования инопланетных цивилизаций.

В современной астрофизике возникла ситуация, напоминающая ту, что была в физике в конце ХIХ века. Ученые знают о Вселенной столько, что, кажется, осталось только наводить "лоск": точнее измерить флуктуации в космическом микроволновом фоне, надежнее определить параметры уже обнаруженных экзопланет и открыть новые экзопланеты, уточнить, как развивалась жизнь на Земле... Уточнить, дополнить...

А это означает, что настало время очередной научной революции - конкретно, революции в астрофизике. Бритва Оккама рекомендует "отсекать" лишние сущности, использовать уже известное для описания и объяснения неизвестного. Но если бы наука пользовалась только этим методологическим принципом, Эйнштейн, скорее всего, не придумал бы постулат о постоянстве скорости света, Планк не придумал бы кванты, а Шредингер - волновую механику, в которой не осталось места для прежних классических представлений о микромире. И мы сейчас не смотрели бы телевизор, не разговаривали бы по смартфонам. Правда, и атомного оружия у человечества не было бы, но это уже другая история: о том, что любое новое знание можно использовать для того, чтобы творить добро, и для того, чтобы совершать зло.

Как же быть с прекрасной и необходимой людям идеей о многочисленных иноземных цивилизациях, населяющих космос? Как быть с огромным числом фантастических книг и фильмов о пришельцах и инопланетянах? Неужели придется расстаться с мечтой, а скорость света - предел скоростей - не позволит человеку летать к звездам и обустраивать Галактику?

Неужели экспериментальной науке, как утверждал Хорган, действительно приходит конец?

Вряд ли. Предстоит новая научная революция - такой вывод представляется более основательным, его и придерживается сейчас большинство ученых.

И новое "зреет" в уже известном, как идеи Эйнштейна вызревали в странных результатах эксперимента Майкельсона-Морли.

При Большом взрыве процесс инфляции может рождать бесконечное множество вселенных, подобных нашей, и отличающихся от нашей как незначительно, так и принципиально. Одни вселенные живут недолго и схлопываются, так что не успевают возникнуть даже планеты, не говоря о жизни и разуме. Но другие вселенные живут долго - десятки и сотни миллиардов лет, и как бы ни была мала вероятность возникновения разума, в бесконечно большом числе вселенных разум возникает, как возник на Земле. Может быть, Земля - единственная планета в нашей Вселенной, на которой расцвела разумная жизнь. Но бесконечно большое число планет с разумной жизнью есть в других вселенных.

Эта идея уже содержится в современной теории вечной и бесконечной инфляции. Теория эта прекрасно объясняет особенности космического микроволнового фона и многие другие наблюдаемые явления.

Ну и что? - скажет читатель-пессимист. Если в ДРУГИХ вселенных есть разумные цивилизации, нам-то от этого какой прок? Ведь мы никогда не сможем покинуть пределы нашей Вселенной. И встреча с неземным разумом - невозможна.

Читатель-оптимист на это ответит: да, ПОКА не можем. Но наука вовсе не умирает, как представляется пессимистам. Наоборот, наука, вообще-то, только в начале пути. Об этом как раз и говорит кажущийся тупик с несостоявшимся обнаружением внеземных цивилизаций.

Теория относительности не отменила классическую механику Ньютона, но вобрала ее и сделала своей составной частью. Квантовая теория не отменила классическую, но вобрала ее и сделала своей составной частью. Это произошло в результате научной революции начала ХХ века.

Новая научная революция, которая происходит на наших глазах, приведет к созданию новых теорий, где теория относительности и квантовая механика будут составными частями.

Тогда-то, возможно, и состоится долгожданная встреча с иным разумом - в других вселенных.

С разумом, о котором мы ПОКА не знаем ничего.

Нужна ли, однако, человечеству такая встреча? Есть время подумать - новая научная революция только начинается.

Революция в науке продолжается. И как поется в известной (когда-то) песне Вано Мурадели: "Нет у Революции конца!"

В заключение - о классификации цивилизаций.

Классификация Кардашева - экстенсивная. Согласно ей, разум лишь расширяет пределы своей энергоемкости. Все больше и больше энергии!

Однако возможна другая классификация - интенсивная. Различать уровни цивилизации не по количеству использованной энергии, а по величине знаний о мироздании. Ведь "на самом деле" для разума важнее не то, сколько энергии он потребляет, а сколько он о природе знает. Потребление энергии - признак вторичный. Сначала - знание.

И тогда складывается такая классификация.

Цивилизация нулевого уровня - полагает, что планета является центром мироздания, а небо - твердый купол с крапинками-звездами.

Цивилизация первого уровня: разум понимает, что его планета вовсе не центр мироздания. Центр - звезда, вокруг которого планета обращается.

Цивилизация второго уровня: разум понимает, что и звезда (Солнце, в нашем случае) - не центр мира, а рядовая звезда в звездной системе - Галактике.

Цивилизация третьего уровня: разум понимает, что и Галактика - не центр мироздания, во Вселенной существуют триллионы галактик, и наша - только одна из множества.

Цивилизация четвертого уровня: разум понимает, что и наша Вселенная - не единственная в мироздании, а одна из бесконечного множества вселенных.

На этом уровне мы ПОКА и находимся. И не знаем, существуют ли цивилизации более высоких уровней.

Происходящая сейчас революция в астрофизике, надеюсь, разрешит и эту проблему.