Млечный Путь. Номер 3, 2019

Геннадий КРАСУХИН АЗОХЕН ВЕЙ, или ЕВРЕЙСКОЕ ЖИТЬЕ

Избранные страницы из моего литературного и культурологического словаря

Эти страницы избраны не совсем обычно. Они написаны о евреях, а если и не непосредственно о них, то так или иначе связаны с еврейской тематикой. В старости подобные вещи меня стали интересовать. Несколько страниц я добавил не из календаря. Они посвящены наиболее известным еврейским праведникам мира.

Жизнь Семена Яковлевича Надсона была и счастливой и несчастной.

Счастливой - потому что он рано начал печататься со стихами, а главное - к нему рано пришел успех: он быстро становится любимцем молодежи.

Несчастной - потому что он рано заболел: кончил курс военной гимназии, поступил в Павловское военное училище, простудился, и врачи констатировали начало чахотки. Тем не менее Надсон окончил и училище и был выпущен подпоручиком в Каспийский полк, стоявший в Кронштадте.

Летом в 1883 года Надсон слег в постель: на ноге открылась туберкулезная фистула, явление часто сопровождающее туберкулез легких.

Всю зиму Надсон добивался освобождения от военной службы. Добившись наконец - получил место секретаря в редакции "Недели".

К тому времени он стал уже известным поэтом. Но через несколько недель болезнь приняла такой оборот, что Литфонд выделил 500 рублей, чтобы отправить Надсона сперва в Висбаден, а потом в Ниццу. Как вспоминала сопровождавшая его за границу М. Ватсон: "Несколько недель перед его отъездом за границу комнатка больного буквально осаждалась многочисленными посетителями, желавшими выразить ему свое участие и симпатию. Кроме литературной молодежи и дам, здесь можно было встретить и самых почтенных деятелей печати".

Летом 1885 года поэт вернул Фонду деньги пожертвованием чистой прибыли с первого издания его стихотворений. Надо сказать, что эта первая и единственно прижизненная книга принесла поэту бешеную славу. Надсон, подражавший Лермонтову и Некрасову, был поэтом безвременья. Ему удалось дожить до своей славы. И, слава Богу, что не удалось пережить ее. Он умер 31 января 1887 года (родился 26 декабря 1862-го), а через не такое уж большое время после смерти Надсона публика охладела к его стихам.

Права ли публика? Наверное. Все-таки красивости стиха, которые позволял себе Надсон, иногда затмевали смысл стихотворения:

"Лариса! Вот когда посажалею, / Что я не смерть и ноль в сравненье с ней..." - Пастернак откликнулся этими строчками, узнав о смерти поэтессы и революционерки Ларисы Михайловны Рейснер 9 февраля 1926 года.

Первым произведением Рейснер была героическая пьеса "Атлантида", напечатанная в "Шиповнике" (1913).

В 1915-1916 годах вместе с отцом выпускала литературный журнал "Рудин". Журнал критиковал "оборончество" Плеханова и вместе с тем печатал Мандельштама, В. Рожественского, саму Рейснер.

В 1917 году работала с Горьким в газете "Новая жизнь".

В 1916-1917 году переживает бурный роман с Гумилевым. Под именем Гафиза он выведен в "Автобиографическом романе", не опубликованном при жизни Рейснер.

После расставания жила одно время с Сергеем Колбасьевым.

В 1918 году вступила в РКП(б). В августе 1918-го ходила в разведку в тыл врага.

В декабре 1918 года Троцкий, с которым у нее был кратковременный роман, назначает ее комиссаром Морского генерального штаба РСФСР. Вышла замуж за командующего Волжско-Камской флотилии Федора Раскольникова, участвует вместе с ним в боях.

Стоит, наверное, рассказать, что на этой флотилии побывал Всеволод Вишневский, который на корабле "Ваня" встретил друга на всю жизнь - пулеметчика Петра Попова, а также Ларису Рейснер, которая не раз там бывала. Вот отрывок из стенограммы выступления Вишневского перед актерами Камерного театра:

"Лариса Рейснер - петербургская культура, ум, красота, грация. Человек, который как-то пришел на флот и как-то сумел подчинить реакционную группу офицерства.

Когда она пришла к нам, матросам, мы ей сразу устроили проверку: посадили на моторный катер-истребитель и поперли под пулеметно-кинжальную батарею белочехов. Даем полный ход, истребитель идет, мы наблюдаем за "бабой". Она сидит. Даем поворот, она: "Почему поворачиваете? Рано, надо еще вперед". И сразу этим покорила. С того времени дружба. Ходили в разведку. Человек показал знание, силу. Мы сначала не верили: "Пришла какая, подумаешь!"

Очень активная, очень напряженная, напористая и очень простая. Я помню такой случай. 1 октября 1918 года наш корабль погиб. В живых осталось тридцать человек. Мы сидим, греемся, дают кофе, спирт. Подходит Лариса: "Расскажите". Меня толкают: "Валяй, ты умеешь". Рассказал. Она выслушала, потом подошла и... поцеловала в лоб. Парни заржали, она посмотрела, и все утихли. Это было просто и у меня осталось на всю жизнь..."

"Будешь играть Ларису Рейснер", - сказал Вишневский Алисе Коонен. - Ты замечательно должна ее сыграть. У вас есть что-то общее. И в характере какие-то сходные черты, и глаза похожи. И имена рифмуются: Алиса - Лариса". Общее было - Алиса Коонен увлекалась фигурным катанием так же страстно, как и Лариса. При обсуждении пьесы Коонен неожиданно переименовала название пьесы. "Да, я понимаю, что это трагедия. Но пьеса-то оптимистическая", - убеждал Вишневский, как надо играть. "А почему бы именно так и не назвать пьесу - "Оптимистическая трагедия "?" - вмешалась Коонен. "Всеволод вскочил и, заключив меня в объятия, воскликнул - Ура! Роль Комиссара стала одной из самых дорогих моему сердцу", - вспоминала актриса.

В 1921 году вместе с мужем Рейснер направлена в Афганистан. Здесь через некоторое время она рассталась с Раскольниковым и вышла замуж за Карла Радека, с которым в качестве корреспондента "Красной звезды" и "Известий" побывала в Германии, была свидетельницей Гамбургского восстания.

По всем воспоминаниям, это была очень красивая женщина, недаром в нее влюблялись многие. Любила роскошь. Ее обеды особенно с Раскольниковым отличались изысканностью дорогих вин и яств.

С другой стороны, она не была скрягой. Когда Ларисе кто-то сообщил, что Ахматова голодает, она привезла ей огромный мешок продуктов.

Пастернак в том стихотворении, с которого я начал статью, сказал о ней": "Не ведай жизнь, что значит обаянье, / Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз". Считается, что именно это дало ему основание назвать Ларисой главную героиню "Доктора Живаго".

Лев Троцкий писал о ней: "Внешность олимпийской богини, ее иронический ум сочетался с мужеством воина".

Осип Мандельштам в посвященном Ларисе "Мадригале" сравнивал ее с зеленоглазой русалкой, а Николай Гумилев воспевал ее "ионический завиток"...

В.Л. Андреев (сын писателя Леонида Андреева), вспоминал: "Не было ни одного мужчины, который бы прошел мимо, не заметив ее, и каждый третий - статистика, точно мною установленная, - врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе".

"Из Москвы приехала Лариса Рейснер, жена известного Раскольникова, - вспоминала тетушка Блока, М. А. Бекетова. - Она явилась со специальной целью завербовать Ал. Ал. в члены партии коммунистов и, что называется, его охаживала. Устраивались прогулки верхом, катанье на автомобиле, интересные вечера с угощеньем коньяком и т. д. Ал. Ал. охотно ездил верхом и вообще не без удовольствия проводил время с Ларисой Рейснер, так как она молодая, красивая и интересная женщина, но в партию завербовать ей его все-таки не удалось, и он остался тем, чем был до знакомства с ней..."

Умерла Лариса в возрасте 30 лет (родилась 13 мая 1895 года): скончалась от брюшного тифа, выпив стакан сырого молока.

А закончил Пастернак стихотворение "Памяти Рейснер" так:

Сам по себе Лев Романович Шейнин (родился 25 марта 1906 года) - фигура невероятно интересная.

Он рано стал работать в Прокуратуре. Еще не закончив Высший литературно-художественный институт им. В.Я. Брюсова, а после окончания параллельно учась в МГУ.

В 1927 году Шейнин, который до этого работал в лаборатории психолога А.Р. Лурия, задолго до американцев пытавшегося соорудить "Детектор лжи", направлен в Ленинград, где до 1931 года работает старшим следователем областного суда.

Его приметил и оценил Вышинский, который вызвал его в Москву и с 1931 года сделал следователем по особо важным делам Прокуратуры СССР. В 1934 году участвует в расследовании убийства Кирова, в допросах арестованного Л. Николаева.

В 1935-м он госсоветник юстиции 2 класса (что приравнивалось к генерал-лейтенанту), начальник следственного отдела Прокуратуры СССР.

Принимает участие во всех громких делах - "Московского центра", Каменева и Зиновьева.

Однако в 1936-м его арестовывают, отправляют в лагерь на Колыму. Почему? Точного ответа мы не знаем. Этот эпизод весьма туманно отражен в воспоминаниях солагерника Шейнина, некоего Реева:

"Осенью 1936 года я оказался с некоторыми друзьями в районе Берелеха (река на севере-востоке Якутии, левый приток Индигирки), куда мы пробивали трассу, на Еврашкале (на золотодобывающий прииск).<...> Появился среди нас писатель Шейнин или Ляля Шейнин, как мы его звали. Он быстро исчез, увезенный на переследствие в Москву, а потом освобожденный. Говорили, что у него огромный блат".

Все! Но освободить заместителя Вышинского по особо важным делам может только тот, кто концентрирует в своих руках этот "огромный блат".

Доводилось читать, как Сталин, которому принесли список арестованных отреагировал на фамилию Шейнин: "Это он написал "Записки следователя"?" И, получив подтверждение, якобы сказал: "Хороший писатель! Пусть работает дальше!"

Правда, этот эпизод многие относят к более позднему аресту Шейнина. Но Шейнин действительно уже в это время прославлен как автор "Записок следователя", которые он будет дописывать и дописывать. До 1938-го они печатались во многих печатных изданиях, вплоть до "Правды". А в 1938-м выйдут отдельной книгой.

Все-таки мне кажется, что заступничество Сталина было именно в этот раз. В 1949, когда Шейнина освободят от должности и в 1951-м, когда его арестуют, Шейнин для Сталина станет нежелательным свидетелем.

А пока после первого освобождения написана пьеса "Ошибка инженера Кочина" совместно с братьями Турами). В 1939-м на экраны выходит одноименный фильм. И критика пишет о первом шпионском детективе.

Новый военный детектив себя ждать не заставил. "Поединок", объявленный лидером проката 1945 года.

В 1945-1946 годах Шейнин участвует в работе Нюрнбергского трибунала, где он, помимо прочего, выступает обвинителем по разделу об ограблении музеев и вывозу в Германию ценнейших произведений искусства.

Всем присутствующим очень хорошо запомнился Геринг, которому надоело слушать о собственных ограблениях: "А не кажется ли обвинителю, что он пользуется фальшивыми данными?"

Шейнин среагировал сразу: "А не кажется ли господину Герингу, что он больше не фельдмаршал, которому дозволено перебивать кого угодно, а преступник, отвечающий за свои действия".

В 1949-м их вместе с братьями Тур сценарий фильма "Встреча на Эльбе" отмечен сталинской премией 1 степени. Но в этом же году он освобожден от работы в органах.

До этого его послали в Минск расследовать убийство Михоэлса. Не думаю, что у Шейнина были по этому поводу какие-то сомнения. И знай он, что ждет от него Сталин, он бы сделал, как тот хочет. Но произошла заминка. И его арестовали 19 октября 1951 года.

Он шел сперва по делу Еврейского антифашистского комитета. И подтверждал все, что говорили ему следователи. Он панически боялся избиений.

Но фигуранты Еврейского антифашистского комитета уже получали свои приговоры, и из Шейнина стали делать шпиона.

Он писал Сталину в это время: "У меня нет чувства обиды за свой арест, несмотря на перенесенные физические и нравственные страдания. Скажу больше: тюрьма помогла мне многое осознать и переоценить. И если мне вернут свободу, этот процесс нравственного очищения и глубокого самоанализа даст мне как писателю очень многое. Слишком легко мне раньше удавалась жизнь".

Сталину на раздумье Бог отпустил не так уж и много времени. А после смерти тирана арестовали главных врагов Шейнина, и его дело прекратили 21 ноября 1953 года.

И Шейнин отошел от судебных дел. Занялся творческими. Был заместителем главного редактора журнала "Знамя", редактором киностудии "Мосфильм", стал фактически отцом-основателем телевизионной серии "Следствие ведут знатоки".

Умер 11 мая 1967 года.

Читаю:

Последняя строчка явно указывает на кавказский акцент. Но какая связь между горной рекой и овечкой?

Элегическая строчка, действительно похожа на какую-нибудь из пушкинского "Вновь я посетил".

Но кто этот Пселдонимов, подписывающийся то Лермонтовым, то Пушкиным, наделяющий обоих поэтов одинаковыми инициалами?

Это какой-то оставшийся ненужным Илье Ильфу персонаж. Может быть прообраз Никифора Ляписа? Во всяком случае, читать записные книжки Ильфа очень интересно: узнаешь какие-то фразы из их с Петровых знаменитых романов - погружаешься в записи как в творческую мастерскую.

Илья Арнольдович Ильф прожил недолго - всего 39 лет. Умер 13 апреля 1937 года. Родился 15 октября 1897-го. Удивительно, как много сделал за небольшой отпущенный ему период времени этот человек. Его записные книжки показывают, что именно он, Ильф, был главным выдумщиком в славном тандеме.

И еще.

Готовясь написать эту заметку, я перечитал их творчество - Ильфа и Петрова и обнаружил, что порой они ориентировались на совершенно определенные литературные образцы, которые легко опознавались в их текстах.

Например, водевиль "Сильное чувство":

"Рита. Водки, безусловно, не хватит. Три бутылки на пятнадцать человек! Это не жизнь, мама!

Мама. Рита, ведь не все же пьют!

Рита. Именно все, мама! Бернардов пьет, Чуланов пьет, Сегедилья Марковна пьет, доктор, вероятно, тоже пьет...

Мама. А будет доктор? Мне что-то не верится. Лечить таким неприличным способом, этим ужасным буриданом...

Рита. Оставьте, мама! Теперь все это впрыскивают! Значит, доктор, очевидно, пьет. Лев Николаевич и Антон Павлович пьют, как звери. Стасик пьет...

Мама (в ужасе). Стасик пьет?

Рита. Как конь!

Мама. Боже мой, Рита, что за выражение! Нет, это для меня ужасная новость - Стасик пьет! Такой приличный, нежный молодой человек!

Рита. На месте Наты я никогда не вышла бы второй раз замуж. Лифшиц гораздо лучше Стасика!

Мама. Да, но Лифшиц почти еврей, Риточка, - караим!

Рита. Надо, мама, смотреть на вещи глубже. Караим - это почти турок, турок - почти перс, перс - почти грек, грек - почти одессит, а одессит - это москвич!

Мама. Я не против греков, но у Стасика большая комната!

Рита. Все равно противно! Менять мужа из-за комнаты!

Мама. Но какая комната!"

Ну, разумеется, все здесь взывает к чеховской "Свадьбе". Правы те исследователи, которые на это указывают. И ничто не предвещает их прославленной дилогии об Остапе Бендере.

Но штука в том, что водевиль написан после дилогии!

Кризис? Наверное. Ведь ничего лучше "12 стульев" и "Золотого теленка" они не написали.

Но, читая "Записные книжки" Ильфа, видишь, как он нащупывает новые для себя с соавтором пути.

Другое дело, что время, в которое они жили, не способствовало развитию сатирических жанров.

Мне, например, совсем не нравится их "Одноэтажная Америка". Понятно, что, создавая ее, они, как это принято было, отрабатывали социальный заказ - подходили к незнакомой стране с уже готовыми шаблонами ее опознавания.

Я знаю, что во время путешествия по Америке у Ильфа открылся туберкулез, который и свел его в могилу.

Но не потому ли открылась эта смертельная болезнь, что талантливый, остроумный, живой человек должен был проявлять невероятную осмотрительность, чтобы не выйти за отведенные ему рамки.

Помните, что писал Державин?

Да, это старая российская болезнь, которую еще Блок диагностировал применительно к Пушкину: отсутствие воздуха. От нее и сам Блок задохнулся. Похоже, что Ильфу тоже стало нечем дышать.

В 1997 году режиссер Эльдар Рязанов снял документальный фильм "Единица порядочности - один галлай". Все, знавшие Марка Лазаревича Галлая (родился 16 апреля 1914 года), подтвердят, что название полностью соответствует характеристике этого отважного летчика и интеллигентного человека.

Он учился в Ленинградском институте инженеров Гражданского воздушного флота (преобразован в Военно-воздушную инженерную академию им. А.Ф. Можайского), окончил Ленинградский политехнический институт и Школу пилотов ленинградского аэроклуба. С 1935 летал на планерах и прыгал с парашютом. С 1937 работал инженером в ЦАГИ, без отрыва от производства окончил летную школу и в сентябре 1937 года стал летчиком-испытателем ЦАГИ.

В июле 1941-го он - летчик-испытатель 2 отдельной истребительной авиаэскадрильи ПВО Москвы. Во время первого ночного полета сбил самолет "Дорнье-215", за что награжден орденом Красного Знамени. В январе-марте 1942 он на Калининском фронте заместитель командира эскадрильи бомбардировочного авиаполка. В июне 1943 года был сбит над оккупированной территорией в районе Брянска и выпрыгнул с парашютом. Сумел пробраться к партизанам, которые вернули его в часть.

В 1950 году, когда государственный антисемитизм набрал колоссальный вес, Галлая уволили из ЛИИ имени Громова. 3 года он летчик-испытатель НИИ-17, а затем с 1953 по 1958 - летчик-испытатель ОКБ В. Мясищева. Здесь он освоил 125 типов самолетов, вертолетов и планеров. В 1957 году ему присвоено звание Героя Советского Союза.

В 1958 уволен в запас из Вооруженных сил СССР в звании полковника. Но в 1960-1961 годах он инженер-методист первого отряда космонавтов - "гагаринской шестерки". Говорят, что знаменитое гагаринское "Поехали!" перенято космонавтом у Галлая. "Ну что, поехали" - говорил тот перед началом упражнений. "Поехали!" - отвечали ему.

Я познакомился с Марком Лазаревичем в одной поездке. Мне импонировала его безукоризненная воспитанность.

Вернувшись, я взял почитать его книгу "Через невидимые барьеры" и обрадовался: Галлай оказывался очень хорошим писателем.

И последующие книги не разочаровывают: "Испытано в небе", "Авиаторы об авиации", "Первый бой мы выиграли", "С человеком на борту", "Огонь на себя" и уже посмертная "Я думал: это давно забыто" (2000).

Умер Марк Лазаревич 14 июля 1998 года.

С Мишей Таничем меня познакомил писатель Лев Кривенко. Они дружили со времени женитьбы Миши на Лиде Козловой, с которой была знакома жена Левы Кривенко Леля.

А до Лиды Танич прожил весьма напряженную жизнь. Его отец был расстрелян в 1938 году, мать арестована, и Танич поселился у деда - отца матери. Кончил школу и аттестат получил 22 июня 1941 года.

С июня 1944 Михаил Исаевич Танич, окончив Тбилисское артиллерийское училище, находится в действующей армии. Прошел дорогами войны от Белоруссии до Эльбы. Был ранен.

После войны учился в Ростовском инженерно-строительном институте, который окончить не смог, - арестовали. В дружеской компании он сказал, что немецкие радиоприемники лучше наших. Кто-то донес.

6 лет провел в тюрьме, потом в Соликамском лагере на лесоповале.

После освобождения жил на Сахалине. Развелся с первой женой, которая, как он пишет, не ждала его, женился на Лиде. С ней, получив в 1956 году реабилитацию, уехал в Москву.

В начале 1960-х в коридоре "Московского комсомольца" он встретил композитора Яна Френкеля, и тот написал песню "Текстильный городок" на стихи Танича. Песню исполнила Майя Кристалинская, и она (песня) быстро стала популярной. На стихи Танича обратили внимание другие известные композиторы Н. Богословский, А. Островский, О. Фельцман, Э. Колмановский, В. Шаинский. Вместе с Левоном Мерабовым Танич написал песню "Робот", с которой дебютировала на радио юная Алла Пугачева.

В середине 1980-х Танич сочинял для самых знаменитых тогда композиторов Р. Паулса и Д. Тухманова.

В дальнейшем Танич организовал группу "Лесоповал", лидером которой был композитор и певец Сергей Коржуков, трагически погибший в 1994 году.

Танич выпустил почти 20 стихотворных сборников. Написал мемуарную книгу "Играла музыка в саду" (2000). Даже не написал, а надиктовал, потому что был тяжело болен.

Мне он запомнился тем, что никогда у Левы Кривенко не пел своих песен, а всегда - песни Александра Галича, которого безумно любил. Собственно, почти весь репертуар Галича я знаю от Танича. Хотя был знаком и с Галичем. Но столько песен, сколько знал Танич, возможно, Галич не помнил и сам.

Умер Миша Танич 17 апреля 2008 года. Родился 15 сентября 1923.

Натан Яковлевич Эйдельман (родился 18 апреля 1930 года) в молодости чуть было не угодил в чекистскую мясорубку. После окончания университета, преподавал в школе, но ходил в кружок Льва Николаевича Краснопевцева, осуждавшего сталинизм с марксистской точки зрения. 9 человек было арестовано в 1957-м. Эйдельман отделался исключением из комсомола и увольнением из школы. Как рассказывали его друзья, слава о школьных уроках Эйдельмана облетела Москву. Возможно, поэтому ему преподавать больше не разрешили.

Он стал музейным работником. Защитил кандидатскую диссертацию. Начал печататься.

Впрочем, на этом начале стоит остановиться подробней. Приведу свидетельство одного из самых близких друзей Эйдельмана юриста Александра Борина:

"В нашей компании лучшего рассказчика, чем Натан, не было. Ему говорили: "Хватит болтать, бери перо и пиши". Но до пера и бумаги руки все не доходили. Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но однажды Натан зашел в редакцию "Литературной газеты" к своему товарищу Юре Ханютину. В кабинете, кроме Ханютина, за маленьким столиком сидела незнакомая пожилая дама. Ханютин неожиданно спросил: "Тоник, а сейчас, в наше время, можно найти клад?" Натан возмутился: "Какой клад? Если ты имеешь в виду археологию..." И стал рассказывать. Ханютин слушал, кивал головой, а минут через пять неожиданно встал и вышел из комнаты. Натан растерянно замолчал. "Продолжайте", - строго сказала пожилая дама; это была стенографистка. И Тоник прочел ей великолепную лекцию про археологию. Через несколько дней Ханютин изучил стенограмму, нашел, что все годится, надо только начало поставить в конец, а конец - в начало, и статья Натана о проблемах археологии была напечатана в "Литературной газете". Так появилась первая, насколько я помню, публикация Натана Яковлевича Эйдельмана. Было это уже во времена хрущевской оттепели".

Можно сказать, что друзья разогрели Натана. Потому что после этого его статьи и исследования стали появляться с огромной скоростью. Где он их только ни печатал! В "Знании-силе", "Науке и религии", "Науке и жизни", в "Неделе", альманахе "Прометей". Это, разумеется, кроме толстых литературных журналов, таких, как "Новый мир", "Звезда", "Вопросы литературы". Разумеется, и кроме нашей "Литературной газеты".

Не говорю уже о книгах. Их Эйдельман написал и составил 28.

Читать его всегда было безумно интересно. В том числе и по моей отрасли - пушкинистике. Хотя занимались мы с Эйдельманом разными вещами: его интересовала жизнь поэта и его друзей, интересовали их политические взгляды. Я же занимался разбором пушкинских произведений.

А кроме того, Тонику особенно близка была тема декабризма, которая меня не очень интересовала.

И при всем при том, повторяю: читать Натана Яковлевича Эйдельмана, скончавшегося 29 ноября 1989 года, было очень интересно. Он вкусно писал.

Бенедикт Михайлович Сарнов был моим добрым старшим товарищем, с которым мы особенно сблизились в последние два десятилетия, хотя знали друг друга полвека.

Я работал главным редактором газеты "Литература" Издательского Дома "Первое сентября" и не жалел для статей Сарнова газетной площади, знал, что увлекательные его литературные материалы будут не только интересны, но и полезны думающему учителю.

У меня в газете был легко вынимающий из ее середины вкладыш. Я назвал его "Семинарий" и отдавал целиком под какую-нибудь проблему школьного литературоведения, или под авторские уроки литературы, или под уроки литературы такого-то региона, или под сочинения учеников, которые мне присылали их учителя. "Семинарий" был немалого объема: 2 печатных листа, то есть 80000 знаков с пробелами, как сосчитает вордовская статистика в компьютере. Бен Сарнов писал большие статьи. Они как раз занимали весь мой "Семинарий".

Но однажды он принес работу о Шкловском, которая оказалась непомерно велика: вдвое больше "Семинария". В принципе от четырехлистных материалов откажется любой отдел критики толстого журнала. Я так и сказал об этом Бену. Он ответил, что не против сокращений, но наметить их должен я.

Прочитав статью, я понял, что сокращать ее - значит изуродовать. Если ее печатать, то целиком. И я напечатал эту работу Сарнова в двух номерах. Это был единственный случай, когда материал, занявший в номере целиком весь "Семинарий", оповещал в конце: "Продолжение следует"!

Сейчас, когда моего товарища уже нет среди нас, можно смело сказать: это был один из выдающихся критиков и литературоведов советского и постсоветского периодов. А, может быть, и самый выдающийся. Он не увлекался, как многие, играми структурного литературоведения, хотя хорошо разбирался в его проблемах. Писал он легко и доступно. Порой в его работах попадались фразы, высказанные как бы в стилистике Зощенко - любимого писателя Бена. Но не потому, что он ему подражал. А потому что сигналил: речь сейчас пойдет о том, что требует осмеяния.

Он напоминал мне ювелира, умеющего отличить и изобличить весьма умелую, мастерскую подделку под подлинник.

Много лет назад, когда нашими сердцами завладели вышедшие на эстраду Евтушенко и Вознесенский, собиравшие даже не полные залы, а полные стадионы восторженных поклонников, Сарнов выступил в "Литературной газете" со статьей "Если забыть о часовой стрелке", где предостерег от обольщения кумирами, напомнил, что в русской поэзии остались только те, кто, следуя минутной стрелке часов - то есть отзываясь на сиюминутную действительность, не упускал из виду и часовую стрелку, благодаря которой заявленная в стихах авторская реальность обретала черты вечности.

Лично меня эта статья отрезвила. Сарнов помог мне уяснить, для чего вообще существует на свете литература.

Отголоски той давней статьи слышатся и в одной из последних книг Сарнова - в его "Феномене Солженицына". Дело не только в том, что он с горечью констатирует нравственное падение человека, всерьез вообразившего, что его рукой водит Бог. Дело еще и в том, что критик судит произведения Солженицына, как стал бы судить вещи любого другого писателя, - по высшему - так называемому "гамбургскому счету". И убедительно показывает их художественные просчеты. А для этого вскрывает тексты некогда любимых нами вещей - ну, допустим, "Матрениного двора" и с поразительной стилистической точностью указывает на те элементы поэтики в этом произведении Солженицына, которые фальшивят, выбиваются из данного контекста, из данной поэтики. До Сарнова такой разбор солженицынских произведений не предпринимал никто. Между тем именно такой критический разбор и определяет место писателя в национальной, а в данном случае - и в мировой литературе, определяет, насколько основательны его претензии на вечную прописку в ней.

Умер Бенедикт Михайлович недавно 20 апреля 2014 года (родился 4 января 1927-го).

Я его очень хорошо знал. Во-первых, он весьма часто приходил к нам в "Литературную газету". И не обязательно со стихами. Евгений Аронович Долматовский (родился 5 мая 1915 года) много и охотно ездил по стране. А кроме того входил в какое-то общество дружбы, то ли СССР-Куба, то ли СССР-Африка. Отовсюду привозил очерки, которые газета печатала. Он даже издал книгу своей стихотворной зарубежной публицистики "Африка имеет форму сердца".

А, во-вторых, я часто встречал Долматовского в Литинституте, где он профессорствовал, а я вел поэтический семинар на Высших литературных курсах. "Ну как твои?" - спрашивал он. И, почти не дожидаясь ответа, поднимал вверх большой палец: "А у меня - во!"

Кстати, он охотно помогал своим бывшим студентам. Брался пристраивать их стихи. Другое дело, что их стихи были так же порой неинтересны, как и стихи их наставника.

Да, Долматовский не был хорошим поэтом. Говорят, что у него были интересные стихи в молодости. В доказательство поклонники этих стихов цитируют такие, допустим, строки из них:

А мне подобные строчки кажутся безликими. Долматовский очень много писал, но стихи его в лучшем случае фиксировали действительность, а не подчиняли ее себе.

Конечно, будь в Долматовском меньше темперамента, он не стал бы писать всяких дурацких вещей вроде романа в стихах "Добровольцы", а остановился на текстах песен, которые у него действительно хорошо получались. Все-таки наиболее лиричные песни конца 30-х-начала 40-х написаны Долматовским.

Он был безусловно храбрым человеком. И доказал это, воюя на фронтах Великой Отечественной. Еврей, он попал в плен к немцам, был неопознан ими, помещен в лагерь, откуда сумел бежать.

Мать, которую известили, что ее сын пропал без вести, продолжала писать ему письма, убежденная, что он жив, и он, прочитав их, когда оказался в поездной фронтовой многотиражке, ответил:

"Ты уже знаешь, что я воскрес, жив и здоров, а главное, счастлив, что ты никогда не сомневалась в моем бессмертии (жаль, конечно, что не в литературном, а в простом, человеческом, но, может быть, это важнее) ... Да, ты была права, когда отказывалась от соболезнований и не пошла на поминальное собрание... Твардовский накопил целую пачку твоих писем и вручил мне, как только мы встретились. Спасибо тебе, спасибо! Даже не знаю, как выразить словами то, что я сейчас чувствую, - вот тебе доказательство, что я плохой писатель".

Вообще-то он не чувствовал себя евреем. Национальность человека его не занимала. Когда началась кампания по борьбе с космополитами, он пожаловался Липкину, что ничего в нем еврейского нет, кроме дурацкого отчества Аронович. На что Липкин сказал, что отчество как раз ничего не доказывает: вон Баратынский. У того отчество - вообще закачаешься: Абрамович. А ведь типичный русский.

- Ты точно знаешь? - спросил повеселевший Долматовский.

- Проверь! - ответил Липкин.

Да, хороших стихов мы у Долматовского не найдем. Он и сталинскую премию в 1950 году получил за книгу "Слово о завтрашнем дне". Возможно, что дали премию не за сами по себя унылые эти стихи, а за темы, которые автор в них поднимал: победа, новые трудовые свершения, ударный труд и т.п.

Кстати, по поводу премии. Всех, кто поздравлял с ней Долматовского, поэт немедленно приглашал в ресторан "Нарва", который располагался неподалеку от "Литературки" на углу Цветного бульвара и Садового кольца. Удивленные гости приходили в ресторан, и Долматовский показывал на его вывеску: "Ресторан третьей категории". Люди смеялись: аналогия с премией становилась понятной: она была 3-й степени.

Евгений Аронович Долматовский умер 10 сентября 1994 года. Он останется в памяти своими песнями "Моя любимая", "Любимый город". "Елизавета", "Все стало вокруг голубым и зеленым", "Случайный вальс", "Дорога на Берлин", "За фабричной заставой", "Воспоминание об эскадрильи "Номандия-Неман"". Не так уж и мало, по-моему.

Аркадий Викторович Белинков был болен с детства: слабое сердце. Он даже в связи с болезнью получил домашнее образование.

Но наряду с МГУ учился в Литературном институте у Шкловского. Во время Великой Отечественной был недолгое время корреспондентом ТАСС. Входил в комиссию, занимавшуюся расследованием разрушений, причиненных фашистами историческим памятникам.

И писал роман "Черновик чувств", который читал в кругу знакомых. По доносу был арестован в 1944 году и приговорен к восьми годам лагерей. Был отправлен в Карлаг, где руководил драмкружком.

В лагере написал три произведения "Алепаульская элегия", "Антифашистский роман", "Утопический роман", за которые опять-таки по доносу был осужден на 25 лет. По первому делу был реабилитирован в 1963 году, по второму - только в 1989-м (через много, как увидим, лет после смерти).

В 1956 году Белинков закончил Литинститут и некоторое время там преподавал.

Первую книгу после заключения Аркадия о Юрии Тынянове издательство "Советский писатель" на рецензию послало Шкловскому. Тем более этого хотел Белинков, что Шкловский восторгался его книгой. Однако рецензию написал разгромную. Узнав об этом, Белинков высказал Шкловскому все, что он думает о трусе-рецензенте.

Все-таки книга (урезанная, купированная) вышла. И одна из самых хвалебных рецензий на нее в печати принадлежала Шкловскому.

Белинков добился второго издания, где кое-какие "опасные" места восстановил. В это время он писал книгу об Олеше под названием "Сдача и гибель советского интеллигента".

В журнал "Байкал" пришел новый заместитель главного редактора, который мечтал вывести журнал на всесоюзную арену. Он рыскал по Москве в поисках какого-нибудь сногсшибательного произведения. Белинков дал ему большую главу из новой книги. Глава была рассчитана на публикацию в трех номерах.

Первый же номер "Байкала" привлек внимание рептильного критика, работника "Литгазеты" Синельникова, выступившего с разгромной рецензией-доносом. Власти насторожились.

Но - поздно. Белинков с женой сумели выехать из страны.

Оба не были членами Союза писателей, но были членами группкома литераторов при издательстве "Советский писатель". От группкома они получили характеристику для выезда в Венгрию. Друзья сумели вывезти их в Югославию. Оказавшись в Югославии, имевшей открытую границу с миром, они выехали в Триест и попросили политического убежища, которое получили.

Так что второй номер "Байкала" с указанием "окончание следует" вышел, когда Белинков был недосягаем до властей. Окончания, конечно, не последовало и, разумеется, редколлегия "Байкала" была переформирована.

А Белинков на Западе (в США) прожил недолго: всего два года. 14 мая 1970 он скончался (родился 29 сентября 1921 года).

Его книга об Олеше впервые была издана в Мадриде в 1976 году. С предисловием Мариэтты Чудаковой вышла в 1997 году в СССР.

В 2000-м в издательстве журнала "Звезда" вышла книга Белинкова "Россия и черт".

28 мая 2008 года скончался Эмиль Владимирович Кардин, подписывавший свои произведения как В. Кардин, отчаянно смелый критик, публицист, писатель.

Это именно его, Эмиля, как все мы его звали, участника войны, уволенного из армии в запас в чине подполковника, била из тяжелых идеологических орудий партийная и государственная критика за статью "Легенды и факты" ("Новый мир", 1966. N 2).

Да, не просто буря - тайфун негодования официозных пропагандистов обрушился на статью В. Кардина. Злобствовал не только маршал Буденный: Кардин одобрил роман Юрия Трифонова "Отблеск костра", восстановивший доброе имя Бориса Думенко, расстрелянного в 1920 году и незадолго до публикации статьи Кардина реабилитированного. Неистовствовал Главпур (Главное политическое управление армии и флота) - Кардин напоминал о письме А. Н. Степанова, автора романа "Порт-Артур", Сталину, в котором Степанов сообщал вождю о том, что вынес из архивов: 23 февраля 1918 года не было боев под Нарвой и Псковом, где получила якобы первое боевое крещение Красная армия. Дата, которая и сейчас отмечается не просто как день защитника отечества, но еще и как день победы Красной армии над кайзеровскими войсками, не имеет под собой исторического основания! Бесился и аппарат ЦК: Кардин посягнул на привычно-героического для каждого советского человека словосочетание "залп "Авроры""! И чем, прикажете на это отвечать, кроме мордобоя? Ведь Кардин процитировал письмо матросов крейсера "Аврора", опубликованное после октябрьского переворота в "Правде". Авторы письма возмущены: их обвиняют в том, что они стреляли по бесценному архитектурному памятнику - Зимнему дворцу боевыми снарядами. Ничего подобного! - горячатся матросы: "был произведен только один холостой выстрел из 6-дюймового орудия, обозначающий сигнал для всех судов, стоящих на Неве, и призывающий их к бдительности и готовности".

Я, работавший в "Литературной газете", находился в кабинете Тертеряна, заместителя главного редактора, когда туда с полосой в руках влетел Александр Кривицкий, которого многие напрасно считали родственником нашего зама главного редактора Евгения Алексеевича Кривицкого. Наш носил собственную фамилию. У Александра Юрьевича она была псевдонимом. Он кипел от злости. "Артур, - сказал он, - ну чт-т-то эт-то т-так-к-кое?" Сильный заика, он помогал себе произносить фразы, притоптывая в такт ногой и дирижируя себе рукой.

- В чем дело, Саша? - вежливо поинтересовался Артур Сергеевич.

- А т-то т-ты н-не з-з-наешь? К-кто т-теб-бе п-ооо-з-зволил в-влез-зать в-в мой м-мат-териал?

- Чем ты недоволен? - спросил Тертерян.

- П-поч-чем-му т-ты уб-брал с-слов-во "п-под-д-оонок" об эт-том уб-блюдк-ке К-кард-дине?

- Потому что, - спокойно ответил Артур Сергеевич, - мы с тобой не на базаре, а в газете.

- В-в т-так-к-оом с-случ-чае, - взвился Кривицкий, - я с-сним-м-аааю с-св-вою ст-татью.

Однако не снял. Статья в газете вышла. "Подонком" Кривицкий Кардина не называл, но исходил злобой: на что замахнулся Кардин? На священную для советских людей память о 28 героях-панфиловцах, погибших под Москвой в неравном бою с фашистами!

Да, Кардин писал в своей статье о том, как выдумывал и украшал факты в 1941-м корреспондент "Красной Звезды" Александр Кривицкий. Привел цитату - запись Кривицким своего разговора с секретарем ЦК, начальником Главпура армии А. С. Щербаковым, который поинтересовался у журналиста, кто ему передал облетевшую всю страну после статьи Кривицкого в "Красной Звезде" фразу политрука панфиловцев погибшего Клочкова: "Велика Россия, но отступать некуда: позади Москва!" Ему подсказала эту фразу его патриотическая интуиция, - отвечал Кривицкий.

Да и не все 28 панфиловцев, которых Кривицкий назвал поименно, а Сталин, как и молодогвардейцев, увековечил, дав каждому героя, погибли. Это утверждение Кардина Кривицкий в своем ответе обошел молчанием.

Позже выяснилось, что статья В. Кардина прогневала самого Брежнева, которому пересказали клевреты ее содержание.

В ранние годы горбачевского правления руководил я в Алма-Ате семинаром молодых поэтов, а потом побывал вместе со своим семинаром в Талды-Курганской области, заезжал в казахский городок Панфилов, названный в честь знаменитого генерала. Экскурсовод провела нас по скверу, с обеих сторон уставленных бюстами. "Это наша аллея славы, - сказала экскурсовод. - Бюсты героям-панфиловцам изваяны..." - и она назвала фамилию скульптора, которую я, к сожалению, забыл.

- А вы слышали, - спросил я ее, когда мы шли с ней в гостиницу впереди сильно отставших от нас молодых поэтов, - что не все панфиловцы погибли?

- Да, - ответила она. - Но руководство считает, что бюсты установлены не погибшим, а героям Советского Союза. Героев было 28.

Кривицкий в "Красной Звезде" утверждал, что поначалу панфиловцев было 29. Но один струсил и несколько однополчан, не сговариваясь, выстрелили в него. Чего, как потом выяснилось, не было.

Да и с теми, кто выжил, все не так оказалось просто. Иван Добробабин попал в плен, а потом служил у немцев в Харьковской области начальником полиции, за что угодил в советский лагерь. Живы остались Илларион Васильев, Григорий Шемякин, Иван Шадрин, Даниил Кужебергенов. Последнего, прочитав очерк А. Кривицкого, который заставил Даниила Кужебергенова погибнуть раньше других, идя навстречу танкам и не страшась смерти, воспел Н. Тихонов в мгновенно сочиненной им поэме "Слово о 28 гвардейцах":

Стоит на страже под Москвою

Кужебергенов Даниил,

Клянусь своею головою

Сражаться до последних сил!

Однако этой клятвы Д. Кужебергенов не сдержал. Он сдался в плен. И те, кто готовил указ о героях, успели проинформировать вышестоящих об ошибочном включении в него Даниила. Вместо него в указ включили другого Кужебергенова - Аскара. Но, как ни искали историки, Аскара в рядах панфиловской дивизии они не нашли: герой оказался подпоручиком Киже!

(Не дожил Кривицкий до недавно обнародованных архивов, из которых следует, что байка о 28 героях-панфиловцах им попросту выдумана. Оказывается, вообще не было такого подвига под Москвой!)

Любопытно, что подлинные эти факты стали очень скоро известны военной прокуратуре, которая положила документы на стол Жданову. Жданов доложил Сталину, но возмущения от главковерха не услышал. "Оставим все как есть, - сказал Сталин. - Люди знают об этом подвиге, и не надо их разочаровывать". Так же впоследствии рассудил и Брежнев.

Эмиль много прожил (он умер 28 мая 2008 года). Он написал много статей и книг. Но в памяти людей останется своей статьей "Легенды и факты", которая пережила автора. Ничего для него обидного. Так остаются не в истории литературы, а в самой литературе авторы одного рассказа, одного стихотворения...

Михаил Светлов однажды написал:

Шуточные эти строчки выражают истину: Маршак действительно проторил для многих литераторов дороги, на которых их музы без него бы заблудились и, быть может, не вышли к читателю.

Я имею в виду и непосредственную редакторскую помощь. Маршак, как рассказывали наблюдавшие его редактуру люди, ничего не правил, но сажал рядом с собой автора и просил рассказать ему такую-то сцену, такую-то, а потом отсаживал автора за отдельный стол, давал ему бумагу и говорил: "Опишите то, что вы мне рассказывали". Так появились многие новые авторы.

Мой друг Станислав Рассадин, часто бывавший у Маршака дома, говорил мне, как вспоминал Маршак о своей работе с Гайдаром. Гайдар был в глубокой душевной депрессии: не шла работа. Он исписывал страницы, а потом перечитывал и рвал их. Пришел к Маршаку. Они просидели всю ночь, вместе сочиняя по сюжету, рассказанному Гайдаром Маршаку. Гайдар ушел счастливый. А через полгода принес целиком рукопись повести "Судьба барабанщика". Маршак ее внимательно посмотрел. И обнаружил, что тот кусок, который они вроде писали вместе, полностью переписан Гайдаром. Маршак был счастлив.

Самуил Яковлевич Маршак, скончавшийся 4 июля 1964 года (родился 3 ноября 1887-го), оставил огромное литературное наследство. Здесь и замечательные детские стихи, и прекрасные взрослые, и изумительные переводы особенно из английской поэзии, и проза, и критика, и литературоведение.

Я и сам иногда в укор Маршаку вспоминаю, как в детстве читал его стихотворные подписи под карикатурами Кукрыниксов или Ефимова. Моему другу Бенедикту Сарнову Маршак их объяснял своеобразно: "Без того (то есть без лживых стихов на потребу дня) не было бы и всего остального". И надо сказать, что в этом объяснении есть свой резон. В молодости Маршак был не большевиком, а бундовцем. За что вполне мог поплатиться свободой в двадцатых. В начале тридцатых вокруг Маршака, работавшего в ленинградских журналах и издательствах, собралось много талантливых литераторов. Почти все они были арестованы в 37-38-м. Говорят, что доходили руки НКВД и до Маршака. Печать его обстреливала. Его обвиняли в формализме, в непедагогичности и бесполезности его детских стихов. Но уже решенное дело об аресте остановил Сталин, который якобы сказал, увидев фамилию Маршака в списке на ликвидацию: "А зачем? Маршак хороший дэтский писатэль!" И сразу все схлынуло. Нападки на Маршака прекратились. Пошли положительные отклики в прессе. В первое же большое награждение писателей в 1939 году Маршак получил высший орден - Ленина. Ну, а дальше - как из короба: еще ордена, три сталинские премии...

Но не забурел Маршак. После смерти Сталина вел себя достойно. Заступался за гонимых. Покровительствовал талантливым.

И завещал нам:

Я женился рано, на однокурснице, коляска с сыном, пока мы с женой по очереди сидели на лекциях, нередко стояла во дворе университета на Моховой, благо жили мы недалеко. Двух стипендий нам, конечно, не хватало, и мой гонорар (а в университете я начал печататься) часто нас спасал.

И все-таки надо было думать о постоянном заработке. Университет еще не был закончен, но это меня не смущало: меня знали в редакциях, и я мечтал, в какую-нибудь из них устроиться.

И вот - улыбка Фортуны! Только я это про себя решил, как в журнале "Москва", куда я зашел вычитывать гранки своей статьи, встречаю Александра Львовича Дымшица, про которого я знал, что он поссорился с Кочетовым и ушел из "Октября" из-за Солженицына. Дымшиц написал положительную рецензию на "Один день Ивана Денисовича", а Кочетов расценил это как предательство. Мы не были близко знакомы, но при встрече раскланивались.

- Александр Львович, - сказал я, - у вас нет на примете какой-нибудь редакторской работы?

- Для кого? - спросил Дымшиц.

- Для меня.

Дымшиц весело посмотрел на меня и сказал: - А вы оставьте мне свой телефончик, очень может быть, что я скоро вам позвоню.

Он позвонил даже быстрее, чем я думал, - дня через три. И предложил работу во вновь создаваемом Госкомитете по кинематографии.

- И какого рода будет эта работа? - спросил я удивленно, поскольку до этого никогда не имел дела с кино.

- Редакторская, - коротко ответил Дымшиц и добавил: - Будете работать у меня. Завтра придете в отдел кадров по Малому Гнездниковскому переулку (он назвал дом) со всеми документами - паспортом, дипломом... Что? У вас нет диплома? - он задумался, выслушав мой ответ. - Хорошо, - сказал он, услышав от меня, что ради такого дела я готов перевестись на заочный, - переводитесь, только не тяните, приходите в отдел кадров и подавайте заявление. Они в курсе.

Понимаю тех, кто поморщится от одного только имени моего покровителя. Александр Львович Дымшиц, родившийся 12 июля 1910 года, так и остался в истории литературы с репутацией свирепого гонителя талантов. Остался с навсегда прилипшим к нему прозвищем "Председатель еврейской секции Союза русского народа". Его размолвка с Кочетовым из-за Солженицына объяснялась только благосклонностью к первой солженицынской повести Хрущева, а Александр Львович в отличие от твердокаменного Кочетова всегда держал нос по ветру. Оправдывать его не собираюсь. И все-таки повторю то, что позднее мне рассказывал о нем Владимир Михайлович Померанцев, который в одно время с Дымшицем находился в советской оккупационной зоне Германии. До создания ГДР Дымшиц практически был министром культуры зоны, которого немцы полюбили за... либерализм. Да-да, в то время он был либералом, и его коллеги в Германии (тот же Померанцев) знали его как умного, интеллигентного человека, который едко отзывался о бездарных новинках, во множестве печатавшихся в советских журналах, и сочувственно - о том немногом, что было отмечено талантом. А потом его словно подменили. Конечно, это он переменился сам, вернувшись в Россию в самый разгар набравшей силу кампании борьбы с космополитами (читай: с евреями!). И страшно испугался этой кампании: стал клеймить заклейменных и обслуживать погромщиков.

Он выбрал для себя определенную позицию и от нее уже не отступал. Но при этом, говорил мне Владимир Михайлович, был способен на щедрые дружеские жесты. Например, когда за статью "Об искренности в литературе" Померанцева не топтал только ленивый, когда его не только не печатали, но отрезали пути к любому заработку, Дымшиц почти насильно всучил ему крупную сумму денег, категорически оговаривая, что возвращать ее ему не нужно.

Чужая душа, как известно, потемки. Помнится, как тщательно и любовно готовила "Библиотека поэта" первую после гибели Мандельштама книгу стихов этого поэта. Была написана и вступительная статья. Но министерские и цековские чиновники добро этой книге не давали. И не дали бы, если б кому-то в редакции не пришло в голову заказать новую вступительную статью Дымшицу. Он согласился. Конечно, книжка стала хуже, в статье было немало уксуса, но ведь книга вышла! И дала возможность другим изданиям потихоньку публиковать стихи уже не опального, а полуопального (таких изредка печатали) поэта.

Помню, как охотно откликался Дымшиц на предложения "Клуба 12 стульев" "Литературной газеты" написать вступительную заметку к стихам того или иного обэриута. С таким "паровозом" стихи проходили даже через сверхбдительного зама главного редактора Тертеряна.

А, возвращаясь к Госкино, скажу, что редакторская работа, о которой говорил мне Дымшиц, оказалась попросту цензорской. На ней я пробыл недолго. И наши отношения с Дымшицем после того, как я ушел из Комитета по кинематографии, остались очень натянутыми: мы холодно кивали друг другу при встрече и ни о чем никогда не разговаривали. Я и о том, что он умер 6 января 1975 года, узнал много позже этой даты.

Оказавшись после ухода из Госкино СССР, как тогда говорили, "на вольных хлебах", я очень долго искал штатного места: жена зарабатывала совсем немного, и своего требовал трехлетний сын. Меня познакомили с ответственным секретарем журнала "Семья и школа" Петром Ильичем Гелазонией. Он сказал, что им нужен заведующий литературным отделом, эту ставку сейчас занимает поэт Барков, но он собирается уйти. На его место претендует некий детский писатель. Выбирать из нас двоих будет член редколлегии журнала Владимир Михайлович Померанцев. Он курирует литературу. А я пока что могу привлечь к публикации в журнале новых авторов. Лучше всего - известных писателей. За каждую их публикацию мне будут платить определенную сумму.

Дня через два позвонил Померанцев и сказал, что хотел бы со мной познакомиться. "Я объяснил Петру Ильичу, - сказал он, - что критик предпочтительней прозаика. У критика взгляд на литературу шире и беспристрастней".

На встречу с Померанцевым в Центральном доме литераторов я пришел не с пустыми руками: получил повесть о сельском учителе от Булата Окуджавы, дали стихи Варлам Шаламов и Олег Чухонцев, взял статью у критика Бенедикта Сарнова. Померанцев расцвел. "Вот и прекрасно. Будет у нас нормальный журнал", - сказал он, листая рукописи, и спрятал их в портфель.

Из дома литераторов мы поехали к Владимиру Михайловичу (две трамвайные остановки от метро "Семеновская") и ушел я от него поздно, навсегда влюбившись в этого удивительного человека.

Как он вообще оказался в журнале? У старика Орлова, бывшего заведующего городским отделом образования в Москве, были со Сталиным свои счеты: большинство его родственников репрессировали. И хотя сам Орлов не пострадал, но хрущевский доклад на XX съезде одобрил очень горячо. Жадно читал "Новый мир" Твардовского и был под огромным впечатлением от повести Солженицына. Назначенный главным редактором "Семьи и школы" он каким-то образом добился от академии педнаук (журнал был ее органом) утверждения беспартийного Гелазония ответственным секретарем, и - мало того! - делил с Петром Ильичом редакторские обязанности - прислушивался к нему, подписывал почти все, что предлагал Гелазония. Так вот Петр Ильич и посоветовал Орлову взять в редколлегию Померанцева. И Орлов, помнивший и статью "Об искренности в литературе", напечатанную в 1953 году в "Новом мире" Твардовского, и то, как долго на разных собраниях клеймили ее автора, согласился, чтобы литературу в его журнале курировал этот не так еще давно бывший в глухой опале писатель. Померанцева и сейчас печатали не слишком охотно. Но - надо отдать должное Петру Ильичу: члену редколлегии академического журнала печататься все-таки было легче, чем просто литератору, в прошлом опальному. Это почувствовал и сам Померанцев, который любил Гелазонию и был благодарен ему.

Я полюбил этого человека, родившегося 22 июля 1907 года. Его не сломило более чем двухлетнее безденежье, устроенное ему властями, ошельмовавшими его за статью "Об искренности в литературе"! Я наблюдал, как он ведет себя с редакторами так и не вышедшей при его жизни книги. Категорически отказывался уступать! Присутствовал при его разговоре с Карповой - всесильным главным редактором "Советского писателя". "А ведь если мы не договоримся, - вкрадчиво сказала она ему, - ваша книга не выйдет". "На ваших условиях, - спокойно ответил Владимир Михайлович, - мы не договоримся никогда!" А как поразил нас с Гелазонией афоризм Померанцева - отзыв об одном знакомом: "Обыватель, не пожелавший стать гражданином". Речь шла о человеке, который за всю жизнь не обрел себе ни одного врага! Не обрел - значит прилежно обходил любые препятствия, старался понравиться всем, стать, как гоголевская дама, приятным во всех отношениях.

Я потом перечитал статью "Об искренности в литературе", Главное, что ему не прощали: он выступал против подмены литературного анализа произведения социально-политологическим. Кстати, сам Владимир Михайлович в той же статье выступил и превосходным критиком: показал, почему никакого отношения к литературе не имеют не только книги прочно забытого теперь С. Болдырева или изредка поминаемых С. Бабаевского, М. Бубеннова, но и роман Э. Казакевича "Весна на Одере". И наоборот: почему "Районные будни" В. Овечкина надолго останутся в литературе, несмотря на их злободневность. И все же на Померанцева набросились не только за его конкретные оценки. Его яростно атаковали тогдашние критики, не владевшие искусством литературного анализа (увы, и в сегодняшней критике с этим ненамного лучше!). "Нет, товарищ Померанцев, - восклицала, к примеру, Л. Скорино, - Ваши теоретические предпосылки не верны, а оценка явлений литературы, если говорить напрямик, узка и жеманна: у Вас получилась искаженная картина литературы, потому что Вы подошли к ней с идеалистических позиций..."

Сегодняшнему читателю мало о чем говорят эти "идеалистические позиции". А в то время это было очень серьезным политическим обвинением. Померанцева топтали. Называли "антисоветчиком", "клеветником". Его громили в "Правде" и в других официальных органах печати, проклинали на состоявшемся в 1954 году Втором съезде советских писателей, призывали исключить из Союза.

Из Союза писателей его не исключили, но без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но его слава бежала впереди него. Никто брать на работу опального писателя не желал.

Владимир Михайлович не очень любил вспоминать то голодное для их семьи время, когда его жена Зинаида Михайловна, добрейший человек, с золотыми руками, вынуждена была шить очень красивые фартуки и продавать их с помощью знакомых. Но кое-что из его воспоминаний о тех годах перепадало мне и Пете Гелазонии.

В командировку по российской глубинке его никто не посылал. Поехал сам. Жил у родственников, ездил по колхозам, встретил одного очень толкового председателя, о котором написал небольшую книжку.

Но кто ее издаст? Хлопотали боевые товарищи Владимира Михайловича, майора, великолепно владевшего немецким, и потому служившего во фронтовом агитпропе, забрасывавшем противника листовками и карикатурами. Хлопотали за Померанцева и его сослуживцы по послевоенной Германии - демобилизовали Владимира Михайловича только через несколько лет после окончания войны. Словом, кто-то вышел на Николая Грибачева, который работал тогда у Фурцевой, первого секретаря Московского горкома партии, советником по культуре.

Грибачев позвонил в издательство "Знание", обычно выпускавшее небольшие книжечки многотысячными тиражами. Но книжку Померанцева решено было выпустить тиражом в одну тысячу.

Разумеется, Владимир Михайлович был рад и этому: во-первых, хоть небольшие, но деньги, а во-вторых, выход книжки автоматически сигналил другим редакторам: с публикаций этого автора запрет снят.

Словом, все уже было готово. Пришли "чистые листы" книги, которые, как водится, послали в цензуру (Главлит), откуда прислали какие-то замечания. Их было немного, но все-таки они были.

Ознакомившись с ними, Владимир Михайлович категорически отказался их учитывать.

- Что-то серьезное? - спрашивали мы с Петей.

- В них не было никакого смысла, - ответил Владимир Михайлович, - чрезмерная перестраховка.

- И что дальше? - интересовались мы.

- А дальше - вот, - и Владимир Михайлович клал на стол самодельно переплетенную книжечку. - Я переплел верстку, - объяснял он. - Книжку не пропустили и не выпустили.

Мы ахали: но как же так? Неужто нельзя было прийти к какому-либо разумному компромиссу?

- Есть вещи, - строго сказал Владимир Михайлович, - по которым никакой разумный компромисс невозможен. Точнее, он неразумен. Потому что без самоуважения жить на свете становится невыносимо.

Владимиру Михайловичу его принципиальность обошлась дорого. Три инфаркта, причем третий через неделю после второго, убили его 26 марта 1971 года. В 63 года.

Я впитывал его уроки. Насколько впитал, не мне судить. Но что интеллигент органически не способен воспринять уроки бессовестности, сервильности, желания холить собственные амбиции, знаю точно.

В одной из книг моего старшего товарища Бенедикта Сарнова воспроизведен один из секретарей Союза писателей РСФСР. Он не зол, не чванлив не свиреп. Держится на людях вежливо. Даже, быть может, говоря с вами, слегка заискивает. Но это вам может только показаться. Во всяком случае, голос на вас никогда не повысит. И вашу просьбу, если это в его компетенции, исполнит охотно.

Сарнов встретил его незадолго до обрушения союзов. "Я хочу умереть при них, - сказал Бену секретарь, показывая на президиум. - Понимаешь? Я хочу умереть при них.

- А чего вы, Бен, его не назвали? - удивился я.

- Ну, - сказал Бен, - не хотелось его подводить. Ведь он тогда еще не уехал.

- Хотел бы я посмотреть, с кем бы он остался! - усмехнулся я. - Вон даже Суровцев и Верченко не пошли в этот поганый союз.

- Ну, этим легче, - сказал Бен. - Они не евреи.

Да, Анатолий Георгиевич Алексин, всю свою жизнь поставивший на Михалкова, бывший при нем, как шестерка при пахане, - и денщиком, и заботливой нянькой, и весьма толковым делопроизводителем, недаром держался за Сергея Владимировича обеими руками. Вся его сытая номенклатурная секретарская жизнь держалась на этой связи. Надорви он ее, и Алексин полетит в пропасть, как сказочный герой, согласившийся прилечь на диван коварной бабы-яги.

Как же выпутался Алексин? Он придумал беспроигрышную ситуацию.

У него якобы обнаружили рак. В России, как известно, такие операции бесполезны. Зато можно попробовать сделать в Израиле.

То есть он не собрался перебраться на историческую родину. Нет, он едет ровно настолько, насколько это потребуется врачам. И, разумеется, сразу же вернется. Читатели-то его остаются здесь. Он, родившийся в России 3 августа 1924 года, это хорошо понимает.

Он уехал в Израиль в 1993 году. Больше двадцати лет назад. В 2013-м они с женой переехали в Люксембург. Воссоединились с дочерью.

Что ж, молодец. Нашел выход из патовой ситуации. А ведь работал в михалковском секретариате РСФСР 19 лет (1970-1988). Да до этого у того же Михалкова 5 лет в московском секретариате Союза (1965-1970). И там и там возглавлял секцию детской и юношеской литературы. А еще задолго до этого - в 1955-м был приглашен Валентином Катаевым в редколлегию журнала "Юность". Конечно, совсем не обязательно, что и тут сыграла свою роль связь с Михалковым. Но она, несомненно, была установлена. А иначе, почему бы Алексин стал самым активным автором "Юности", печатался в ней каждый год? Он же не Гладилин и не Аксенов - не автор так называемой "молодежной повести", на которую клюнули подписчики. Нет, его рассказы и повести правильны, как проверенный диктант. Такие же произведения печатает в "Юности" и Агния Кузнецова "Жизнь зовет" (1957), "Честное комсомольское" (1958), "Много на земле дорог" (1961), "Мы из Коршуна" (1966), "Ночевала тучка золотая" (1970).

Мог бы, наверное, хитрый прожженный лис Валентин Катаев оставить в авторах одну только Агнию Кузнецову, которую не печатать было уж никак нельзя: ведь этим псевдонимом прикрылась Агния Александровна Маркова, жена всемогущего первого секретаря Союза писателей СССР. Но для чего ему было бы отказываться от авторства Алексина? С первой же повести "Записки Эльвиры", которую опубликовал в 6 номере журнала 1956 года, Катаев получает дивиденды не в виде увеличения подписки, а в виде того, что для него куда важнее, - поддержки печати: "Литературная газета" отзывается статьей "Обличение мещанства", Лев Абрамович Кассиль выступает с большой статьей в "Советской культуре "Мамина дочка встает на ноги...". Да и через три года на экраны страны выйдет фильм "Я к вам пишу" по мотивам все той же повести Алексина.

К тому же Валентин Петрович наверняка понимал, что член редколлегии журнала "Юность" Анатолий Алексин наверняка укрепляет связи с Агнией Кузнецовой. Понимал и даже помогал плести кокон, который упеленывал детскую и юношескую литературу. Что ж, групповщина, групповая порука всегда была свойственна советской литературе. Попав в группу Михалкова, Алексин сделал все, чтобы отхватить полагающиеся ему презенты. Так стал он членом-корреспондентом Академии педагогических наук. Получил Госпремию СССР и России. И, кстати, международные премии в тех фондах, которые были связаны с советскими писателями. Награжден орденом Ленина и двумя Трудового Красного Знамени. Внесен в Почетный список Г.Х. Андерсена. И даже туда в Израиль передали ему медаль Пушкина, которой наградил его президент Путин.

Так что же, может возвращаться? Не так все просто. В Израиле он на свои прежние номенклатурные должности не нажимает. И о комсомольских повестях не сообщает. Наоборот. Вышла "Сага о Певзнерах" - роман-хроника о судьбах еврейской семьи в России, книга воспоминаний "Перелистывая годы", наконец, - в соавторстве с женой сборник документальных рассказов "Террор на пороге".

90 лет. Почему-то в связи с этим привязались две строчки стихотворения, некогда напечатанные Катаевым в "Юности":

Умер Анатолий Алексин 1 мая 2017 года.

Ну то, что из всех шахматистов я особенно выделял Василия Смыслова, был его болельщиком, - это объяснимо. Смыслов когда-то учился в нашей 545-й мужской школе, его помнил, например, немолодой наш учитель математики Исаак Львович Агранович. "Блестящим учеником Вася не был, - говорил он. Потом после некоторого раздумья: - Отличником он тоже не был, но в шахматы, - вздыхал, - играл, как бог". Поговаривали, что Исаак Львович и сам увлекался шахматами, но не слишком сильный в математике ученик его обыгрывал. Было от чего вздыхать, вспоминая...

А вот почему задолго то того, как удалось мне побывать на стадионе, слушавший только репортажи о футбольных матчах по репродуктору, я болел за ЦДКА, объяснить не возьмусь. Притягивало само название футбольного клуба, приятно было слышать, как произносит его комментатор Вадим Синявский, неизменно расшифровывая слово, когда объявлял составы команд: "Центральный Дом Красной Армии". Футбольные позывные по радио напоминали переливчатый звон колокольчиков, услышав их, я радостно настораживался и сердцем отзывался на знакомые модуляции волшебного голоса:

"Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен на московском стадионе "Динамо". Мы ведем репортаж о футбольном матче на первенство Советского Союза между командами..."

Я так привык к этому началу, что однажды ухо сразу же зафиксировало разницу: слово "матч" Синявский не произнес. Он сказал, что ведет репортаж о футбольном "состязании". Да и дальше в том же репортаже исчезли "голкипер", "бек", "хавбек", "форвард". Вадим Святославович Синявский, родившийся 10 августа 1906 года, и раньше мог сказать: "вратарь", "защитник", "полузащитник", "нападающий", но говорил и так и так - то называл вратаря "вратарем", то "голкипером". А уж "аут" или "корнер" произносил постоянно. Тем более - "пенальти", "пендаль", как мы называли его во дворе. А сейчас: "Ай-яй-яй! Судья показывает на одиннадцатиметровую отметку. Одиннадцатиметровый штрафной удар!"

Не стану утверждать, что сразу понял, в чем тут дело, но недоумение возникло тотчас: для чего Синявский отказывается от коротких энергичных слов, которые так уместны в темпе его стремительного репортажа? Кому не ясно, что означает "аут"? Ведь пока произнесет Синявский: "Мяч вышел за боковую линию", игрок уже успеет вбросить этот мяч! А кто не знает, что "корнер" - это угловой удар?

Но уяснил я себе, в чем дело, довольно быстро и никого ни о чем не расспрашивая. Отец выписывал то "Правду", то "Известия", я газету прочитывал, начиная с передовой. Сейчас сам этому удивляюсь: что меня тогда привлекало в безликих материалах? Однако в одной из заметок (то ли в передовой, то ли в подписанной автором, не помню) прочитал, что еще Ломоносов особо хвалил русский язык, который вобрал в себя все лучшее из языков мира (мне особенно запомнилось "великолепие гишпанского" из-за смешного созвучия с шампанским). Поэтому, писала газета, не следует засорять язык великого народа иностранными словами.

Значительно позже, читая "В круге первом", я удивлялся Солженицыну, который заставил своего Сологдина действовать в унисон с официозом тех лет, которые описаны в романе. Еще через какое-то время, прочитав другие солженицынские вещи, я этому удивляться перестал.

А тогда, после газетной статьи, понял я, почему вместо "матч" Синявский стал говорить "состязание". Когда я поделился своим открытием со старшим братом отца, он усмехнулся:

- "Футбол" - тоже не русское слово. Синявский должен говорить о состязании по игре ногой в мяч!

Старший брат отца относился ко мне с доверием. От него, а не от моего отца узнал я, что их отец, а мой дед, колхозный бухгалтер на Смоленщине, был арестован в 1937 году и получил от судившей его "тройки" 10 лет без права переписки. О том, что такой приговор означал смерть и что деда расстреляли через два месяца после ареста за шпионаж (кто мог завербовать его в глухой деревне, и какие ценные сведения он мог бы передавать оттуда?), нам сообщили уже после смерти Сталина. Но о том, что деду предъявили политическую 58-ю статью, дядя Миша сказал мне, мальчишке. И просил не обсуждать этого с отцом.

"Он верит, что наш отец был вредителем", - горько сказал о нем брат.

А здесь, слушая мои размышления о репортажах Синявского, дядя Миша спросил, ходил ли я в булочную и обратил ли внимание...

- Обратил, - радостно сказал я. - Французскую булку переименовали в городскую.

- А канадский хоккей в хоккей с шайбой, - сказал дядя Миша. И добавил: - Делай выводы!

Выводы я начал делать рано. К ним подтолкнул меня мой любимый Синявский, заменявший мне целый стадион. Впрочем, он, скончавшийся 3 июля 1972 года, не виноват, конечно, в этих языковых подменах. Не по его инициативе пошла гулять по стране ядовитая фраза: "Россия - родина слонов"!

О Зиновии Самойловиче (Зяме) Паперном, скончавшемся 22 августа 1996 года (родился 5 апреля 1919 года), известно многое.

Во-первых, что именно он автор крылатой фразы "Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что".

Во-вторых, что он руководил в пятидесятых годах сатирическим ансамблем "Верстки и правки", и я застал в "Литературной газете" некоторых солисток этого ансамбля, которые очень серьезно (и потому - смешно) пародировали знаменитую песню, заменяя фамилию вождя фамилией известного сервильного критика:

Когда нас в бой пошлет товарищ Ста... (пауза, потом тихо) риков,

И первый критик в бой нас поведет!

В-третьих, что Зяма написал очень смешную пародию на кочетовский роман, за что его исключили из партии, а в Институте мировой литературы, где он тогда работал, нашли невозможным его пребывание в секторе современной литературы, который считался идеологическим, и перевели в сектор классической литературы, благодаря чему Зяма не писал больше книг о Маяковском и о Светлове, а писал о Чехове.

Но то, о чем я расскажу, известно меньше. Одно время Паперный дружил еще со времен общей работы в "Литературной газете" с критиком Владимиром Огневым. И вот у Огнева выходит книга. Кажется, в "Советском писателе", где перед этим вышла книга Паперного.

Огнев едет за авторскими экземплярами и приезжает смущенный и возмущенный.

- Посмотри, что мне дали, - протягивает книгу Паперному.

- Мою книгу? - удивляется Паперный, глядя на обложку. - Зачем?

- А ты посмотри.

Паперный открывает обложку, и на титульном листе читает: "Владимир Огнев". Дальше - название, издательство, год издания.

Паперный листает книгу: текст Огнева.

- И много тебе таких досталось? - спрашивает.

- Да целая пачка: двадцать штук, - отвечает расстроенный Огнев.

Зяма думает минуту, достает ручку и размашисто пишет на титуле: "Не горюй, Володя! Ты оказался в моей шкуре, как Тариэл в тигровой!".

Огнев повеселел: книга с таким автографом оказывалась раритетной.

Нынешняя "Литературная газета", возглавляемая Юрием Поляковым, любит подчеркивать, что она возрождает старые традиции, заложенные Чаковским, печатать всех литераторов, независимо от их направлений.

Но не получается это у Полякова. И не получится. Потому что смысл существования газеты Чаковского в условиях советского режима был совершенно определенным: мы были официозом секретариата союза писателей и международного отдела ЦК, то есть нас вынуждали печатать такие стихи, как софроновские, или статьи, одобряющие внешнюю политику брежневского руководства, восхищающиеся этой политикой. Зато остальные отделы работали, смело обращаясь к интеллигенции, бичуя советскую судебную систему, советский быт, высмеивая советских чиновников разного ранга. Да и наш отдел русской литературы не только служил секретариату, но постоянно получал от него зуботычины: не того похвалили, не о том положительно написали! Традицией газеты стало печатать рядом со стихами, допустим, Владимира Фирсова (был такой слабый стихотворец, любимец комсомольского руководства страны) стихи, скажем, Давида Самойлова; давать не просто рецензию на бездарное произведение, но два мнения - положительное и отрицательное, что вряд ли радовало работников секретариата, но ставило их в двусмысленное положение: чем возмущаться, ведь есть и положительное мнение!

А что сейчас у Полякова? Для чего он печатает, как говорится, и тех, и других, - графоманов рядом с людьми, отмеченными литературным даром? Чаковский действовал в совсем другой исторический период: свирепствовала цензура, свирепствовали так называемые инстанции. Он руководил газетой, учитывая это. А Поляков, который сейчас волен делать все, что хочет? Что у него выходит из попытки примирить, как сказал однажды Есенин, белую розу с черной жабой? Только искаженное представление о смысле существования литературы и о ее сущности.

Мне скажут, что сам Чаковский не был писателем, и я с этим соглашусь. Действительно, ленинскую и государственные премии он получал за вещи, рассчитанные на сиюминутный политический момент, на то, что они должны понравиться руководству. Больше того! Знаю, что он не писал, а надиктовывал свои романы на диктофон, после чего распечатанные куски обрабатывались разными людьми - от квалифицированных машинисток до работавшего в газете Михаила Синельникова, официозного критика, осуществлявшего общую редактуру. Это так. Но догадываюсь, что, обслуживая советскую власть, Чаковский ее не любил. С каким наслаждением на тех же заседаниях редколлегии он подхватывал любые двусмысленности в адрес если не политического руководства страны (этого бы он не посмел делать), то всякого рода советских фетишей. "Да, - говорил он, невинно покуривая сигару, - надо достойно отметить юбилей основоположника социалистического реализма или, как его там? - социалистического футуризма. В общем, начинаем дискуссии о традициях Маяковского, который, доживи до тридцать седьмого, был бы, конечно расстрелян, и мы бы с вами ни о каких его традициях сейчас бы и не заикались!" Он мог позволить себе рассказать антисоветский анекдот, обговаривая при этом, что рассказывает то, с чем не согласен.

Да что там анекдот! В самый разгар травли Солженицына он ошарашил Лесючевского, председателя правления издательства "Советский писатель", который громко возмущался тем, что секретариату приходится нянчиться с этим махровым антисоветчиком.

- А вы читали его "Раковый корпус", "В круге первом"? - спросил Лесючевского Чаковский.

- Конечно, - ответил тот.

- И как вам?

- Ну, как Александр Борисович! Обычная антисоветская стряпня.

- Не скажите, - не согласился Чаковский. - Там есть сильные страницы.

- Что вы говорите, Александр Борисович? - завизжал Люсичевский. - Может, нам еще и печатать эти романы?

Лесючевский был фигурой известной. В свое время он посадил немало народу, в частности, способствовал аресту поэта Заболоцкого. На пике хрущевской оттепели в издательстве была создана комиссия по проверке деятельности председателя правления, которая подтвердила все факты доносов и рекомендовала исключить Лесючевского из партии и снять с работы. Но волна разоблачений очень быстро схлынула, и Лесючевский остался на своем месте.

Разумеется, он с удовольствием донес бы и на Чаковского, но похоже было, что Чаковский был из того же ведомства, да еще и повыше Лесючевского в чине.

- Может, нам печатать Солженицына? - продолжал визжать Лесючевский.

- Я бы напечатал, - спокойно ответил Чаковский. - А потом ударил бы по романам крепкой партийной критикой. А так мы же сами выращиваем запретный плод, который, как известно, всегда сладок.

- Что вы говорите! - не верил своим ушам Лесючевский.

Молодой читатель, возможно, не представляет, что могло значить в начале семидесятых желание печатать Солженицына на любых условиях. Солженицын был как прокаженный, которого можно было только ругать взахлеб, перевирая им написанное, привирая и извращая. А тут печатать! Дать в руки народу подлинные его тексты. Да кто бы из руководства на это пошел!

А Чаковский, родившийся 26 августа 1913 года, я уверен, пошел бы. Убежден, что будь его воля, Чаковский Солженицына напечатал, а потом, как и обещал, очень жестоко разругал.

Понимаю, что меня могут ткнуть носом в стенограмму обсуждения секретариатом союза писателей "Ракового корпуса" и выступления на нем Чаковского, или в его статьи, напечатанные за время его редакторства. В частности, такую, как огромное письмо Президенту США Картеру, где главный редактор "Литературной газеты" публично отчитывал американского президента, который взял под защиту известного диссидента, продолжавшего из тюрем и психушек сражаться с советским режимом. Почему, - восклицал Чаковский, я, редактор, должен верить Буковскому, который оторвался от народа его страны, а не ее народу. (Многие, наверно, не знают того, что Картер ответил Чаковскому, но поскольку печатать полученный из посольства США перевод картеровского письма Чаковскому никто бы не разрешил, постольку он благодушно оповестил сотрудников американского посольства, что полностью удовлетворен ответом и поэтому не видит смысла в публикации.) Он был циннейшим из всех циников, которых мне доводилось встречать. А с другой стороны, я продолжаю утверждать, что Чаковский не был человеком кровожадным, как, скажем, Грибачев, Софронов или Кожевников. Публично он, разумеется, изничтожал врага советской власти. Но, если от него этого не требовали, сам он не лез с изничтожением и, более того, не пытался затеять вокруг этого врага хоть какую-то дискуссию. А то, что он не затевал ее вокруг ненапечатанных произведений Солженицына, показывает, что он был трезвым редактором и понимал, что ненапечатанные вещи никакой дискуссии и не требуют.

Да, Чаковский не был кровожаден. Я бы даже не назвал его злым человеком. Помню, как выпивали мы в кабинете у Виктора Веселовского вместе с известными авторами "12 стульев" Леонидом Лиходеевым, Гришей Гориным, Лионом Измайловым, Володей Владиным... (Во избежание недоразумения уточню, что Горин не был бойцом на этом фронте, так что рюмку свою чуть пригубливал.) Да и кроме известных авторов в кабинет набилось полно неизвестных, а еще больше сотрудников, из-за чего многие держали свои рюмки в руках, даже опустевшими, правда, ненадолго, потому что сотрудник отдела сатиры и юмора, бывший официант ресторана "Советский" Виталий Резников бдительно следил за порядком. Говорили все подряд, каждый уже не слышал другого, как вдруг в дверь постучали. На пороге возникла секретарша Чаковского, которая сказала, что не смогла дозвониться и что Чаковский вызывает Веселовского к себе.

Дальнейшее пишу со слов Веселовского.

Он вошел к Чаковскому и увидел, что тот сидит, прижимая к уху телефонную трубку. Главный редактор приложил палец к губам, жестом пригласил Веселовского сесть, а потом, минут через пять, поманил Веселовского и дал ему послушать то, что слушал сам. К великому удивлению тот услышал голоса своих гостей, которые не стеснялись в выражениях и по поводу Чаковского, и по поводу руководимой им газеты.

Отдадим должное Чаковскому! Никаких мер административного воздействия к Веселовскому он применять не стал. Отпустил с миром пьяноватого администратора "Клуба 12 стульев", который, оказывается, не заметил, что сбросил локтем трубку прямого телефона с главным редактором.

А как Александр Борисович был невероятно щедр на банкеты! Чтоб отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей вместе с коллективом газеты, он снял целиком весь ресторан Центрального дома литераторов. Причем ходил по этажам "Литературки", деликатно стучал в кабинеты, чтобы самолично вручить каждому приглашение на банкет. "Жду вас", - улыбаясь, говорил он. Никто не был забыт или пропущен - от уборщиц и вахтеров до редакторов. "Так сложилось в моей жизни, - сказал на том банкете Александр Борисович, - что я не сумел обрести каких-нибудь единичных друзей. Вы все - мои друзья".

Казалось, что он верил в это и сам. Во всяком случае, после присуждения ему ленинской премии позвал всех в свой просторный кабинет, где был накрыт огромный стол. Остановил секретаря партбюро Олега Николаевича Прудкова, когда тот стал распространяться об огромных писательских заслугах Чаковского: "Олег Николаевич, не надо преувеличивать. Я не Лев Толстой и даже не Константин Симонов!". И снова предложил выпить за своих друзей - коллектив газеты, который столько лет терпит своего главного редактора, смиряется с его длительными творческими отпусками.

"Но здесь мне невероятно повезло с моим первым заместителем Виталием Александровичем Сырокомским, - сказал Чаковский. - Я ему доверяю абсолютно. Да и как я мог бы ему не доверять? Ведь за ним я как за каменной стеной!"

Однако, когда сняли в одночасье Сырокомского, Александр Борисович заступаться за него не стал. Может быть, понимал, что это бесполезно? Сравнивал собственные возможности с силами недругов своего бывшего первого заместителя и видел, что они могущественнее? Но многих, в том числе и меня, покоробило, что он публично не простился с Виталием Александровичем. Отрубил, как рассказывал мне позже сам Сырокомский, все связи с ним. Впрочем, то же самое сделали и все заместители главного редактора.

Снят он был совершенно неожиданно для нас. Дело в том, что в 1986 году прошел XXVII партийный съезд, который перевел Александра Борисовича из кандидатов в члены ЦК КПСС. Ничто поэтому не предвещало, что уже через полтора года он будет освобожден от главного своего поста - редактора "Литературной газеты". Тем не менее это произошло. В то время события развивались далеко не по привычной, накатанной колее. В ЦК ликвидировали Отдел культуры. А его заведующего - Юрия Петровича Воронова было решено направить главным редактором "Литературной газеты". И партийный человек Александр Борисович Чаковский подчинился партийному решению. Умер 17 февраля 1994 года.

Если вдуматься, один Борис Заходер написал огромную детскую библиотеку. Я имею в виду не только его гениальные переводы. Хотя с "Алисой в стране чудес" даже Набоков не оказался в столь непринужденных отношениях. А "Винни-Пух" стал классическим персонажем именно в заходеровском оформлении.

Но мне хочется поговорить об оригинальном творчестве самого Заходера. Это большая редкость, когда замечательный переводчик не подражает своим великим оригиналам. А Заходер не подражает. В его собственных стихах мы не найдем никакого напоминания о, допустим, английской поэзии.

Убедитесь в этом сами. Стихотворение Бориса Заходера "Барбосы":

Не выдерживает сравнения с переводами Заходера? Ну почему же? Почитайте это стихотворение ребенку. Все рассказано Заходером, который учел психологию своего маленького читателя. И без нудной дидактики.

Это был удивительный поэт, который мог весело, почти беспечно писать для взрослых о совсем невеселых вещах:

Трудно даже представить, что было бы с русской литературой, русской поэзией, если бы 9 сентября 1918 года не родился этот поэтический маг Борис Владимирович Заходер! Он скончался 7 ноября 2000 года.

С Семеном Израилевичем Липкиным, родившимся 19 сентября 1911 года, я был дружен так же, как с ним были дружны мои товарищи - Лазарь Лазарев, Бенедикт Сарнов, Станислав Рассадин. А они многое записали о нем и с его слов в своих мемуарных книжках. Так что добавить какой-нибудь рассказанный Липкиным эпизод (а он был прекрасным рассказчиком) мне затруднительно. Разве что вспомнить любимый его анекдот о короле и еврее-барабанщике?

Итак, король производит смотр своих войск. К каждому солдату и офицеру он обращается с тремя вопросами: "Ты меня знаешь?", "Ты меня любишь?", "Ты меня не убьешь?"

Понятно, что ответы король получает однотипные: "Так точно, Ваше Величество!", "Так точно, Ваше Величество!", "Никак нет, Ваше Величество!"

Настает очередь отвечать еврею-барабанщику:

- Ты меня знаешь?

- Еще бы!

- Ты меня любишь?

- Вопрос?!

- Ты меня не убьешь?

- Из чего? Из этого барабану?!!

Семен Израилевич был замечательным поэтом. Но писал стихи, которые очень холодно встречали советские редакторы. Знающий языки, человек высокой культуры, он взялся за переводы, которые выходили совершенными.

Особенно с восточных языков. Аккадский эпос "Поэма о Гильгамеше", калмыцкий эпос "Джангар", киргизский эпос "Манас", памятник индийской культуры "Бхагавадгита". Он переводил таджиков, узбеков, кабардинцев. Переводил с языка хинди. Писал письма Сталину от имени народов автономных республик, когда проходили их Декады в Москве. Обязательное стихотворное письмо вождю печатала "Правда".

Надо сказать, что последнее оказалось немаловажным для физического выживания Липкина. Сталину нравились эти написанные им письма.

Я не стану долго распространяться об истории с "Метр?полем", из-за которой Липкин вместе с женой Инной Лиснянской вышли из Союза писателей. И, возможно, им пришлось бы уехать или бедствовать, если б через непродолжительное время не грянула перестройка. И Липкин получил возможность наконец-то публиковаться беспрепятственно:

Поздновато, конечно, он получил такую возможность. Но Бог продлил ему жизнь. Он умер 31 марта 2003 года.

Гриша Поженян, мой старший товарищ, с которым мы крепко дружили.

Григорий Михайлович Поженян родился 20 сентября 1922 года и умер в день своего рождения в 2005 году.

Во время войны служил на Черноморском флоте, в диверсионном отряде: взрывал мосты.

В августе 1941 диверсионная группа, в которой находился Поженян, сумела отбить водозаборную станцию в захваченной румынскими войсками Беляевке. Разведчики попытались запустить насосы и подать воду в испытывающую нехватку Одессу. Почти все участники операции погибли. Поженян был ранен, но и его посчитали погибшим. В Одессе на улице Пастера, 27 установлена мемориальная доска памяти погибших, среди имен ошибочно выбито имя Поженяна. Эта история потом послужит Поженяну материалом для киносценария "Жажда" (1959) Фильм поставит Евгений Ташков, а роль главного героя лейтенанта сыграет Вячеслав Тихонов.

Гриша был дважды ранен и однажды контужен. Начав войну краснофлотцем, он закончил ее капитан-лейтенантом.

Стихи писал и печатал еще во фронтовых газетах.

В 1946 году поступил в Литинститут, откуда его два раза исключали в рамках борьбы с космополитизмом. Окончил институт в 1952-м.

Так или иначе, принимал участие во многих фильмах. В некоторых как автор сценария. В 1966 году выступил режиссером фильма "Прощай", для которого написал сценарий и тексты песен.

С этим фильмом связан интересный эпизод.

Перед началом съемок Поженян попросил поднять руку тех, кто состоит в Коммунистической партии. И, осмотрев своих коммунистов, объявил им: "Предупреждаю: на время съемок ваша партия уходит в подполье!". Грише это сошло с рук.

Он написал массу стихов, которые стали песнями. Некоторые из них "Два берега", "Песня о друге" (из кинофильма "Путь к причалу"), "Маки" были очень популярны.

В 1986 году за стихотворный сборник "Погоня" получил Государственную премию РСФСР. В 1995-м он вновь получает Госпремию России. Но она уже не советская республика, а цельная страна.

Вспомним Гришу Поженяна стихотворением, которое он посвятил своему другу Г. Гельштейну:

Симон Львович Соловейчик (родился 1 октября 1930) в "Литгазете" был фигурой легендарной и невероятно уважаемой. Он не так часто у нас печатался, но всегда с прекрасными, отточенными по мысли и форме статьями по педагогике. Он был первооткрывателем многих учительских талантов, педагогических школ, направлений. Разумеется, в советских условиях не всякое горячо пропагандируемое им направление, приветствовалось, и не каждый учитель, о котором Сима (так все его звали) писал с обожанием, вызывал те же чувства у тех, кто был приставлен руководить педагогикой.

Я знал его еще со времен "Семьи и школы", и относились мы друг к другу с ровной приязнью.

Мы встречались даже чаще, чем предполагали. То в ЦДЛ оказывались за общим столом, когда в моей и его компаниях находилось некоторое количество общих знакомых. И тогда нередко разъезжались по домам в одной машине. Соловейчик жил на улице Кондратюка в районе метро "Щербаковская" (теперь - "Алексеевская"), и шоферы охотно брались довезти его до этого дома, возможно, известного им тем, что там жили многие журналисты, особенно из "Комсомолки". А бывало, что мы встречались совсем в неожиданных местах, например, в других городах, куда каждый сам по себе приезжал в командировку. Так однажды мы жили с ним в одной гостинице в Ленинграде. Собирались по вечерам в одном из наших номеров и много душевно беседовали. Историй он знал множество, а слушатель я был благодарный.

Мы перезванивались, читая друг друга. Его замечания по поводу моих статей в "Литературке", как правило, были дельны и, по существу. Я поздравил его с одной, на мой взгляд, блестящей статьей в "Новом мире", которая заканчивалась феноменальным разбором послания Пушкина ребенку, сыну князя Вяземского. Он был обрадован, сказав, что иные пушкинисты не приняли его анализа, считая, что и не анализ это вовсе, а голая эмоция. Я успокоил его, сославшись на высказывание Тынянова о том, что пушкинисты Пушкина давно уже не читают, они читают друг друга!

А в горбачевское время Сима вдруг исчез. Потом выяснилось, что его старый товарищ по "Комсомольской правде" Александр Пумпянский, любивший и Соловейчика, и работавшую в "Комсомолке" его жену Нину Алахвердову, возглавил журнал "Новое время", зачислил Симу в штат и отправил почти в кругосветное путешествие. Деньги у журнала тогда были немалые, тираж солидный, и многие стали покупать и даже выписывать "Новое время" не только из-за ярких перестроечных статей, но из-за очерков Соловейчика, которые более-менее регулярно печатались: "Я учусь в английской школе", "Я учусь в американской школе", в мексиканской, в австралийской, в японской, в кенийской - в каких только странах и на каких континентах ни побывал Симон Соловейчик, и сколько разных систем образования он ни описал!

В это время я уже стал заместителем редактора отдела литературы в "Литгазете". Партийность больше не имела ровно никакого значения, и я возглавил отдел русской критики, но впереди отдаленно замаячила возможность иметь собственное дело.

Против подобной перспективы я не устоял. Купил в Госкомпечати красивую лицензию, которая засвидетельствовала, что я становлюсь владельцем журнала "Юный словесник". Я мечтал об издании занимательного литературоведения. И вот - вроде близок к осуществлению своей мечты. Аббревиатура журнала "ЮС" обозначала еще и букву древнерусского алфавита, точнее - две буквы, и я решил, что юс большой будет сопровождать материалы для старших школьников, а юс малый - для младших. Стал обзванивать знакомых, заказывать им материалы для журнала, все соглашались писать.

Но хорошо, что сгоряча я не ушел из газеты. Потому что от лицензии на журнал до его выпуска нужно было, как выяснилось, пройти через многие препятствия, заплатив при этом немалые деньги. Хотя и тысяча, которую стоила лицензия, была тогда очень приличной суммой. Ткнувшись в одну юридическую контору, где мне предложили по всем правилам написать устав, в другую, бравшуюся составить бизнес-план, суммировав все, что мне придется заплатить одним только юристам, я понял, что у меня не хватит средств ни для оплаты типографских услуг, ни даже для того, чтобы купить бумагу хотя бы на пятитысячный тираж. Коммерсант из меня получался никудышный.

И тогда я задумался о спонсоре. В его поисках я дал интервью о придуманном мною издании нашему отделу информации и журналу "Детская литература". Обширная почта и многочисленные звонки показывали, что моя идея многим пришлась по вкусу. Если такой журнал будет выходить, - говорили или писали многие, - они с удовольствием его выпишут.

Спонсоры не отзывались. Зато отозвался Симон Соловейчик:

- Что это за журнал ты хочешь выпускать?

Я объяснил.

- Дело в том, - сказал мне Симон Львович, - что я начинаю издавать газету "Первое сентября" с множеством предметных приложений. Там будет и "Литература". Ты созвонись с заведующей всеми приложениями Татьяной Ивановной Матвеевой, и думаю, что она все, что ты уже собрал для своего журнала, у тебя возьмет.

- А как же мой "Юный словесник"? - спросил я.

- Ну, пусть пока он называется приложением "Литература", а дальше - видно будет!

Татьяна Ивановна приняла меня очень любезно, сказала, что может с сегодняшнего дня оформить на ставку консультанта приложения, но что главного, даже двух главных редакторов "Литературы" она уже взяла.

Я согласился. Тем более что время было смутное, и ставка консультанта была даже больше ставки заведующего отдела "Литературной газеты".

Но когда вышел первый, а потом второй пробный номер приложения, я обомлел. Никакой занимательности. Какой-то натужный юмор, типа: "Однажды Ивану Андреевичу Крылову выпал кусочек сыра". Мною принесенный материал затерялся в непонятно кому адресованному капустнике. Оба главных редактора - молодые ребята радовались: "Мы привезли пачку газет в Крупу, их мгновенно разобрали и так ржали, читая!" (Крупа - это областной пединститут имени Крупской. Теперь он университет.) Я отправился к Матвеевой. "Пока я - главный редактор всех приложений, - сказала мне она, - никакого литературоведения в "Литературе" не будет. Я этого не допущу". Очевидно, она предполагала и дальше издавать приложения в виде юмористических капустников.

Я решил уходить.

Но только я это про себя решил, как позвонила секретарь Соловейчика и позвала меня к нему.

- Мне нужен главный редактор "Литературы", - озабоченно сказал Сима.

- У тебя же есть целых два!

- Почитай, - и он протянул мне "Учительскую газету".

Большой коллектив редакторов приложений во главе с Татьяной Ивановной Матвеевой обвинял Симона Львовича Соловейчика в некомпетентности и в неумении уживаться с людьми.

- Мы с тобой часто совпадали, - вспомнил Сима несколько эпизодов, в том числе и тот, как мы в один день с ним получили писательские билеты, - давай совпадать дальше. Но, старик, сроки чудовищно сжатые. Сможешь за неделю не только подобрать команду, но выпустить номер?

- Смогу, - сказал я. - У Матвеевой лежит готовый номер по Горькому, который я собрал.

- А из "Литературки" можешь не уходить, - сказал Соловейчик. - Работай у меня по договору. Впрочем, действуй, как тебе будет удобней.

У него я проработал до самой его смерти - 18 октября 1996 года. И потом еще девять лет.

Мне очень нравится его книга "Учение с увлечением". Нравится, начиная с самого названия: без увлечения учение превращается в мучение. Поэтому я ценил работы своего старшего товарища, понявшего такую простую и такую почему-то недоступную чиновникам от образования истину.

Есть такое понятие: душеполезное чтение. Вот к нему и относятся работы Симона Львовича, любившего детей, знавшего детскую психологию, умевшего передать другим педагогам свою страсть: учить с увлечением!

"Эмка" - так звали Коржавина все его друзья. Так звал его и я, подружившийся с ним еще в шестидесятые. Только потом я понял, что это его домашнее имя - от Эммануила. Эммануил Мандель взял себе псевдоним "Наум Коржавин", но на свое домашнее имя откликался охотно.

По мне Коржавин - один из лучших русских поэтов.

Он родился 14 октября 1925 года. В 1945 году поступил в Литературный институт, в чьем общежитии был арестован в конце 1947 года. В Википедии написано, что арестован он был на волне кампании с космополитизмом. Но это не так.

Эмка всегда был безрассудно смел. Казалось, что он и сам не понимает грозящей ему опасности, в упор не видит ее. Явно не понял, как опасно было после войны, когда агитпроп настаивал на прославлении полководца-главковерха читать публично стихи, вроде этого:

Мало того, что стихотворение называлось "16 октября", то есть датой, которую хотели позже вытравить из сознания советских людей. Кто из живших тогда москвичей не помнит той паники, какая охватила многих, кто бежал из Москвы 16 октября 1941 года, не поверив пропаганде, что Москва сдана не будет? Мало этого! Стихотворение заканчивается характеристикой Сталина, нисколько не совпадавшей с тем, каким рисовали вождя советские художники.

Потом уже найдутся писатели и подробно опишут смывающихся из Москвы номенклатурщиков, теряющих свой багаж в жуткой толчее штурмующих железнодорожные вагоны. Вспомнят и удирающие грузовики, на которые впрыгивали на ходу, освобождая для себя место - выкидывая из кузова мешки и баулы. И белых от страха, беспорядочно снующих туда-сюда людей, которым не достался никакой транспорт.

Но Коржавин был первым. Его стихотворение написано в 1945 году.

Думаю, что в определении наказания ему все решила характеристика Сталина в его стихах. Вполне вероятно, что Сталину показали стихи, как показали некогда стихотворение Мандельштама. И Сталин ничего в коржавинской характеристике не понял, кроме того, что он не понимает Пастернака.

Отсюда и сравнительная мягкость наказания. Подержав Эмку в институте Сербского, его приговорили к ссылке в Сибирь, где он провел три года и откуда был выслан в Караганду. Там он работал в шахте и окончил горный техникум.

В 1954-м его амнистировали. Он вернулся в Москву, получил в 1956-м полную реабилитацию. И в 1959 году окончил Литературный институт.

Он мне говорил, что в том стихотворении не осуждал Сталина. Не мог, потому что был сталинистом по своим взглядам. А врать Коржавин не умел физически.

Да и по его поэзии это видно. Он избавлялся от политической наивности и описывал процесс своего освобождения от нее. Поэтому и после Сталина печатать его не стремились.

Когда Евгений Винокуров решил на волне хрущевской оттепели издать книжку Коржавина, то оказалось, что все свои стихи Эмка помнит наизусть, а записанных у него мало. Выручило, что был у Коржавина приятель, который собирал его стихи. К нему и привел Винокурова Наум Коржавин.

И Винокуров сумел издать его книжку "Годы" (1962), взяв на себя ответственность за ее содержание, разрешив издательству "Советский писатель" указать в выходных данных, что он, Винокуров, - редактор книжки.

Но на этом благоприятный для поэзии Коржавина период кончился. Больше его книг у нас в стране не выходило. Его изредка печатали в периодике и весьма много в самиздате, публикация в котором не добавляла власть имущим желания издавать книги Наума Коржавина, наоборот: укрепляла их в уверенности, что этого делать не нужно.

В 1967 году его пьесу "Однажды в двадцатом" поставил Театр имени К.С. Станиславского. И было забавно смотреть, как на "бис" выходили к зрителям внешне похожие друг на друга Евгений Леонов, игравший в спектакле, и автор Наум Коржавин.

Он не врал и тогда, когда объяснял свою эмиграцию отсутствием воздуха для жизни. Да, ему перекрыли кислород, вызвали в прокуратуру и заверили, что дышать в стране ему будет нечем.

За границей он сражался, как лев, против революционной идеи и любых форм социализма. Отстаивал гармоническое искусство как единственно возможное. И в этом я с ним полностью согласен.

Некогда в 1961 году он напечатал в "Новом мире" статью "В защиту банальных истин", которая меня во многом сформировала.

В перестройку Коржавин впервые приехал в Москву для выступлений по приглашению Булата Окуджавы. Потом приезжал не раз. Он практически ослеп, и его сопровождала Люба, которую как жену Коржавина, чудесно характеризует ее девичья фамилия - Верная.

Увы, Люба скончалась в 2014 году. Коржавин пережил ее на четыре года: умер 22 июня 2018-го.

Приехав в тот первый раз в Москву, Коржавин навестил своего старого друга спортивного журналиста Аркадия Галинского, который в 1971 году издал книгу "Не сотвори себе кумира" - о договорных матчах и за нее - до 1989 года был изгнан из советской печати. Коржавин сказал ему о Гайдаре и его команде: "Я им не верю". А позже и написал об этом.

Тогда, читая его, ему удивлялись. Сейчас стало очевидно, что он во многом оказался прав.

Известно, что Коржавин с Бродским не любили стихи друг друга. Это и понятно. Слишком разные у них пристрастия, вкусы, предшественники. Поэтому не согласимся не только с Коржавиным в том, что Бродский плохой поэт, но с Бродским в том, что Коржавин плохой поэт.

На мой вкус, очень хороший.

И в доказательство - его старое, всем известное, исторически актуальное и нынче стихотворение об Иване Калите:

Ну, о том, что Александр Аркадьевич Галич, родившийся 20 октября 1918 года, начинал как типичный советский драматург и поэт-песенник, не написал только ленивый. Я помню радиоспектакль своего детства "Вас вызывает Таймыр". Эту пьесу Галич написал в соавторстве с К. Исаевым. С ним же, кстати, и сценарий фильма "Верные друзья". Жил Галич по-барски: драматурги тогда зарабатывали много. И он ни в чем себе не любил отказывать.

Но артистическая его натура брала верх. Начал писать песни на собственные мелодии. Драматург, он и песни писал, как маленькие спектакли, которые все больше и больше расходились с официозом.

Вообще-то это началось еще при Хрущеве, когда в 1958 году запретили пьесу "Матросская тишина" (историю ее запрещения Галич опишет в автобиографической повести "Генеральная репетиция" (1973), куда вставит и текст пьесы). А в 1962 появилась первая песня Галича о милиционерше Леночке, ставшей "шахиней Л. Потаповой"

Песни все больше уходили в сатиру. И у Галича начали возникать проблемы. Хрущевская оттепель кончилась. Сняли Хрущева, который еще терпел песни Галича. Новое руководство их терпеть не пожелало. Продолжать сочинять и петь дальше - значило для Галича быть выброшенным из благополучной, сытой жизни, к какой он привык. И Галич пошел на это. Он сделал выбор: "Мне все-таки уже было под пятьдесят, - говорил он об этом впоследствии. - Я уже все видел. Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду".

В короткое время Галич проходит весь путь диссидента: сближается с академиком Сахаровым, вступает в Комитет защиты прав человека, подписывает воззвания и письма в защиту политических заключенных.

Его исключают из Союза писателей, Союза кинематографистов и из Литфонда, отрезают любые источники существования. И в 1974 году выдавливают из СССР.

Последним местом его работы за границей было парижское отделение Радио "Свобода".

Его смерть 15 декабря 1977 года стала трагической случайностью. Вот как ее описывает писатель-эмигрант Василий Бетаки, друживший с Галичем:

"Последний мой разговор с Галичем был о Николае Алексеевиче Некрасове. Просматривая в редакции радио перед записью на пленку мой очередной текст, Галич предложил мне вместе с ним написать и прочесть получасовую передачу к столетию со дня смерти Некрасова - он его очень любил. Разговор был 15 декабря 1977 года около 11 часов утра. Уговорились, что я приду к Галичу домой в три часа, чтоб вплотную заняться передачей. До моего прихода он собирался заехать в специальный магазин, купить какую-то особенную американскую антенну к недавно приобретенной радиомагнитофонной системе.

Перед тем, как идти к Галичу, я примерно в половине третьего завернул с Ветой на улицу Лористон к Максимову. Поднимаясь по лестнице, я громко сказал, что зайду только на минутку - Галич ждет меня в три (он жил в пяти минутах от улицы Лористон).

Наверху скрипнула дверь, на площадку вышел Володя Максимов и сказал, что Галич умер полчаса назад и что он, Максимов, только что оттуда.

Мы все пошли туда. В квартире еще были пожарники с врачом-реаниматором.

Когда Галич вернулся домой с новой антенной, Ангелины Николаевны не было дома. Он прошел прямо в свой кабинет и уже там скинул пальто на стул. Ангелина Николаевна, вернувшись и не увидев его пальто в передней, решила, что его еще нет, и пошла в кухню.

А он в это время уже лежал в кабинете на полу...

Галич совсем ничего не понимал в технике, и ему страшно хотелось поскорее испробовать новую антенну. И вот он попытался воткнуть ее вилку в какое-то первое попавшееся гнездо. Расстояние между шпеньками вилки было большим и подходило только к одному гнезду, которого Галич, наверное, не заметил. Он взял плоскогубцы и стал сгибать шпеньки, надеясь так уменьшить расстояние между ними. Согнул и воткнул-таки в гнездо, которое оказалось под током ...

По черным полосам на обеих ладонях, которые показал нам врач-реаниматор, было ясно: он взялся двумя руками за рога антенны, чтобы ее отрегулировать. Сердце, перенесшее не один инфаркт, не выдержало этих 220 вольт.

Рядом с ним на ковре лежали плоскогубцы и антенна...

Когда Ангелина Николаевна вошла в комнату и увидела это, она распахнула окно, стала кричать, звать пожарников, казарма которых была напротив, на другой стороне узкой улицы, потом тут же позвонила Максимову. Прибежали пожарники с врачом-реаниматором (в каждой французской пожарной команде он непременно есть и на все вызовы едет впереди команды). Но было поздно...

Естественно, тут же пошли слухи о том, что Галич погиб "от рук КГБ".

Только это был чистейший несчастный случай, результат полной неспособности Галича что-нибудь сделать руками.

Отпевали Галича 22 декабря 1977 года в парижском Соборе Александра Невского".

Вообще-то руководство "Литературной газеты" в начале семидесятых было не робкого десятка. Но и оно струхнуло, когда решил уехать в Израиль наш бывший заведующий отделом информации, а потом обозреватель отдела науки Виктор Перельман.

До газеты он работал в журнале "Советские профсоюзы", был членом компартии, и ничего не предвещало, что он решится на этот шаг.

Потом это стало почти обыденным делом во всех редакциях: ну, подал ты заявление на выезд, ну, исключили тебя из партии, из Союза журналистов, ну, выгнали с работы. Но Перельман был первым нашим эмигрантом, и руководство попросту не знало, как отнестись к его заявлению.

То есть, из партии его выкинули мгновенно, даже не дожидаясь его присутствия на собрании.

Правда, мне говорили, что он и не рвался там присутствовать - написал письмо, где выражал согласие с любым решением. И на собрании ячейки Союза журналистов он не присутствовал. Его исключили заочно. Я был на этом собрании и удивлялся многим нашим весьма прогрессивно мыслящим журналистам, которые тянули руку, вставали, отрекались от любых намеков на содружество с Перельманом, клеймили его позором, и, как ни в чем не бывало, садились на свое место.

Словом, Перельман был уволен и потом долго еще не мог уехать, так как всеведущее ведомство придумало поначалу, что любого ранга журналист является причастным к государственной тайне.

Потребовалось вмешательство президента США, приехавшего в СССР и специально по этому поводу переговорившего с Брежневым. Перельмана выпустили.

Конечно, поскольку Перельман был, так сказать, первопроходцем, предугадать такие последствия его поступка не мог никто.

- Гена, - сказала мне сотрудница нашего отдела Нина Подзорова, - представляете, я вчера видела Перельмана.

- Ну и что из этого? - спросил я.

- Вы знаете, - проникновенно сказала Нина, - мы с вами на войне не были, врагов не видели. И вот я вдруг почувствовала, что такое враг. Я посмотрела на его походку, на выражение его лица и подумала, как же я раньше не распознала заклятого врага - ведь все в нем вражеское.

Нет, Подзорова не кривила душой: она на самом деле так думала. Хотя, отдадим должное редакции, подобных дур у нас в редакции было мало.

Я его тоже встретил в газете уже после увольнения. Приходил оформлять какие-то бумаги. Расстались дружелюбно. На мой вопрос, что он будет там делать, ответил: "Жить! Жить свободным человеком!"

Ему это удалось. Вопреки моим сомнением. Дело в том, что его статьи и очерки в "Литературке" ничем не блистали. Фамилия его вряд ли запомнилась читателям. А здесь через некоторое время попадается мне в тамиздате новый израильский журнал "Время, и мы". Номер первый.

- Журнал Перельмана, - говорят мне.

- Виктора? - удивляюсь я.

- Да, - отвечают. - Утром принесешь назад.

Читаю. Точнее, просмотрев оглавление, начинаю читать со статьи самого Перельмана "Гайд-Парк при социализме". Мне понравилось. Вспомнилось его: "Жить свободным человеком!" Статья о нашей газете. Написанная с полной раскованностью, которую способна дать свобода!

Любопытно, что, кроме года его рождения, более точной даты рождения Виктора Борисовича я не нашел. Он родился в 1929-м. Зато все справочники засекли дату его смерти 13 ноября 2003 года.

Почему так получилось, я не знаю.

Он оказался не только хорошим редактором, но и хорошим писателем. Написал книги "Театр абсурда" (1984) и "Покинутая Россия" (1989). Последняя доступна в Интернете. Советую почитать.

Выдающийся еврейский поэт Перец Маркиш, писавший на идише, родился 7 декабря 1895 года в местечке на Волыни. Он был единственным еврейским писателем, получившим в первое большое награждение советских писателей в 1939 году, орден Ленина.

В 1918 году он написал поэму "Волынь", которая вкупе с его сборником стихов "Пороги", заявила о нем, как о крупнейшем поэте.

Он очень много пишет. И когда с польским паспортом с 1921 по 1926 год живет в Варшаве, Берлине, Париже, Лондоне, Риме. И когда возвращается в Россию, где активно участвует в общественной жизни, пишет о главных кампаниях того периода, издает в переводе на русский язык книги "Из века в век" (1930), "Земля" (1931), "Рубеж" (1933), "Голос гражданина" (1938), "Мать партизана" (1938), "Семья Овадис" (1938, 1941). Его переводили А. Ахматова, Э. Багрицкий, П. Антокольский и другие известные поэты.

В 1940 году, когда Сталин дружил с Гитлером, Маркиш написал поэму "Танцовщица из гетто". К счастью, в то время органы про нее не прознали, а в 1942 году Маркиш мог ее смело печатать. И напечатал.

Его пьесы не только ставились на сцене ГОСЕТа (гос. еврейского театра), но и публиковались отдельной книгой.

Он автор монографии "Михоэлс" (1939), лучшей биографии этого великого актера и режиссера.

Во время войны он был членом ЕАК - Еврейского Антифашистского Комитета, редактировал сборник "Цум зиг" ("К победе", 1944) и литературно-художественный альманах "Хеймланд" ("Родина", 1947-1948).

А на преследования евреев, начавшихся с убийства Михоэлса, отреагировал жестко. Прежде всего, выступая на панихиде по Михоэлсу, который если верить советской прессе умер своей смертью, не поверил ей, прочитал, в частности (перевод А. Штейнберга):

О том, что было дальше, рассказывает жена поэта, Эстер Маркиш:

"За Маркишем пришли в ночь с 27 на 28 января. Его очень быстро увели, я едва успела попрощаться с ним. В машинке были стихи, которые Маркиш читал на похоронах Михоэлса.

И когда гэбисты были у нас в доме, то один из них подошел к машинке, бросил взгляд и говорит: "Так значит, Маркиш считает, что Михоэлса убили". Я сказала: "Я не сужу о стихах Маркиша без него. Это ваше дело, как их толковать". Тогда мне сказали: "Мы это забираем".

У меня не оставалось ни единой копии. Но Маркиш мне это читал на идиш, и я несколько дней ни о чем, кроме стихов, не думала, не ела, не пила - я восстанавливала у себя в памяти еврейский текст. И мы с моей приятельницей, актрисой еврейского театра - женой еврейского писателя Мистера - восстанавливали по памяти это стихотворение.

Это стихотворение я напечатала, но хранила его не дома, потому что это было страшным преступлением. А когда спал этот кошмар, я дала перевести эти стихи Пастернаку. Однако Пастернак через несколько дней позвонил мне и сказал: "Знаете, Эстер, у меня не получается. Маркиш для меня слишком великий поэт". Я ему говорю: "Борис Леонидович, это Вы для меня - великий поэт". "Нет, Эстер, не выходит!"

После этого я дала перевести это стихотворение Штейнбергу - вовсе не поэту, а простому переводчику. И он великолепно справился с переводом. Но бедный Маркиш этих стихов так и не увидел".

Время, о котором говорит Эстер Ефимовна, - ночь с 27 на 28 января 1949 года. Поэта пытали, истязали и расстреляли 12 августа 1952 года. Место захоронения остается неизвестным до сих пор.

Семья, кстати, тоже была арестована. Но позже. Эстер Ефимовна написала обо всем прекрасные воспоминания, изданные в Тель-Авиве в 1989 году "Столь долгое возвращение". Их можно прочитать в Интернете.

Вот любопытно. Больше двадцати поэтических книг вышло у Якова Захаровича Шведова. Кроме того, он автор прозы: "На мартенах" (лирическая хроника, 1929), "Юр-базар" (роман, 1929), "Обида" (повесть, 1930), "Повесть о волчьем братстве" (1932), "Ровесник" (рассказ, 1933), еще какие-то рассказы.

Немало композиторов бралось за его стихи, делали их песнями, которые исполняли Сергей Лемешев и Леокадия Масленникова, Георгий Виноградов и Утесовы - Леонид и Эдит.

А остался Шведов всего двумя песнями: "Орленок" и "Смуглянка".

Он умер 31 декабря 1984 года (родился 22 октября 1905-го). С ним умерло и все, что он написал.

Кроме двух стихотворений, ставших народными песнями.

Что ж, и это неплохо. Сколько умерло поэтов, от которых вообще ничего не осталось? Ни строчки!