Млечный путь (сборник)

Глава первая. Затишье

Наступившему на днях затишью Прохор Ланцев не поверил: по привычке по-пластунски полз к пулеметной точке Егора Псалтырина. От него до ближайшей траншеи сорок метров. У Егора, как и у остальных, проводной связи нет, выйти на связь он не мог, да и до немцев всего ничего, каких-то триста метров.

Псалтырина он застал в лежачем положении — пулеметчик всегда лежал, когда не нужно было стоять или сидеть — берег силы. Из разведроты Прохора Ланцева он самый старый, служить начал задолго до войны. В роте разведки сначала был стрелком, потом попросился в пулеметчики — все меньше бегать. Дело свое знал блестяще: военную службу начинал как раз в пульроте.

В 1941 году выпала демобилизация. Встречать его приехала невеста, с которой он познакомился по переписке, и двое суток ждала его возле проходной. Но имелась еще одна заочница-невеста, она приехала позже и ждала Прохора под кустом бузины в десяти метрах от проходной.

Получив в штабе документ о демобилизации, Егор вышел на крыльцо и стал решать важный вопрос: к которой из невест подойти, но в этот момент из штаба выскочил посыльный и заорал во все горло:

— Всем дембелям немедленно вернуться в казарму!

Те из дембелей, кто успел пройти проходную, шустро вскочили в автобус, отъезжавший на станцию к поезду. Псалтырин же замешкался на крыльце, и посыльный схватил его за рукав…

Дальнейшее Егор вспоминать не любил, но и таиться тоже было ни к чему. В штабе у него тотчас отобрали документ, которого он ждал целых два года, и приказали вернуться в казарму. Там он узнал, что началась война. Обе его невесты узнали об этом получасом раньше и уже успели поплакать. Им обеим Егор послал через дежурного по части записки с приветом и обещанием ждать встречи «как соловей лета».

Затем он стал служить как прежде. Будучи от природы спокойным и рассудительным, он знал, что война продлится недолго и будет победоносной, — так говорил замполит. Война Егора устраивала; ему очень не хватало какого-нибудь значка на грудь…

Часть, где он служил, находилась недалеко от границы, и уже на следующее утро он, вместо крика дневального «подъем» услышал звон разбитых стекол и выстрелы. У спавших в казарме оружия не было, оно стояло в пирамиде возле столика дежурного в коридоре, а патроны хранились в комнате начальства в железном ящике под замком.

Взяв из пирамиды винтовку, Егор сбил каблуком замок с ящика и набрал в карманы патронов столько, сколько смог унести. Затем он хотел уйти, но на его пути вырос дежурный по полку младший сержант Утюгов по прозвищу «Утюг».

— Красноармеец Псалтырин, — сказал он, — немедленно поставьте винтовку на место и следуйте за мной. Вас будут судить за грабеж по всей строгости закона. Следуйте за мной!

Псалтырин послушно пошел за Утюговым — он уважал дисциплину, — но в коридоре наткнулся на мертвого Мямлина, возле него лежала винтовка, как понял Егор, заряженная. Псалтырин поднял ее — Утюгов этого не заметил. Приведя Псалтырина в дежурку, приказал ему сесть в угол, а сам стал накручивать ручку телефона — звонил начальству.

А на улице шел бой, Егор видел мечущихся в панике бойцов — многие были в нижнем белье — и ждал, когда, наконец, на все это обратит внимание Утюгов. Однако последний опомнился лишь от крика командира батальона капитана Бердяева, случайно заскочившего в дежурку.

— Какого дьявола?! — крикнул он и, дав Псалтырину и Утюгову по шеям, пинком вытолкнул их из комнаты, справедливо рассудив, что остальное они узнают сами…

Они действительно все поняли и юркнули в учебный окопчик, где и затаились. Когда стрельба стала не такой интенсивной, они выскочили из окопчика и понеслись к лесу. Туда же устремились и другие бойцы батальона. Со стороны пограничной заставы доносились выстрелы и автоматные очереди — застава оборонялась, поэтому Псалтырин и Утюгов бросились бежать к шоссе. Но и там уже были немцы, они проносились мимо на огромных грузовиках. Пережидая их, беглецы спрятались в кустах. Там их и нашел комбат Хряк и сначала для порядка ругнул обоих — почему не оборонялись, потом, успокоившись, вынул из кармана флягу в чехле.

— За нашу победу, ребята! — и сделал первый глоток. Во фляге оказался коньяк, его Псалтырин еще не пробовал и, сделав глоток, закашлялся.

— Дурак ты, Псалтырин, — сказал комбат, — я ж сам тебе дембельный лист подписывал! Не могешь моментом воспользоваться. Ехал бы теперь где-нито, обзирал окрестности, глядишь, и до своих Гуленищ доехал, и самогонички с родными успел хряпнуть, и молодайку соседскую обрюхатить. Когда бы еще военкоматовские ослы рюхнулись искать тебя в Гуленищах? Теперь вот лежишь тут, на фрицев любуешься и думаешь, как до своих добраться без дырки в башке… Да-ко флягу-то! Ничего не осталось? Ну, ухари!

Полежав еще немного, они благополучно перебежали шоссе и углубились в лес, болотистый и захламленный настолько, что никакому немцу с его мотоциклом в голову не придет переться туда кого-то ловить.

С того памятного дня прошло больше трех лет, пулеметчик Псалтырин был уже не рядовым, а сержантом, комбат Хряк сначала вырос до командира полка, затем был разжалован командованием до ротного за строптивый характер, потом снова вырос до комбата. Из всех троих, начавших войну вместе, лишь Утюгов так и остался младшим сержантом, но зато сделался другом пулеметчика Псалтырина и его вторым номером.

Сейчас он лежал возле пулемета и спал.

— Ну, как они? — спросил ротный, имея в виду немцев. — Молчат?

— Молчат, мать их… — Псалтырин не любил неизвестность, даже такую, как тишина на передовой. — Как рыбы молчат. Да у них, поди, и патронов-то нету, расстреляли все по пустякам. А вы табачку с собой не прихватили?

— Откуда? — удивился Ланцев. — Вся рота без табаку, не подвезли еще.

— А газеты, — ехидно спросил Псалтырин, — успели подвезти?

— Это успели…

Оба вздохнули.

— Война — она бы еще ничего, — сказал Псалтырин, — и в войну жить можно. Ежели б не бардак наш, к нему привычка нипочем не дается: так и хочется кому-нибудь рожу намылить!

— Интендантам, боле некому.

— До них не допрыгнешь, они в тылах. Не любят, когда стреляют, ох, не любят! Хуже политотдельцев боятся передовой.

Проснулся Утюгов, разлепил сонные глаза и снова заснул. По словам Егора, у него особая сонная болезнь: просыпается сам, как только кухня подъедет или почта придет, а так может спать, сколько хочешь.

Ланцев знал: пишут им те самые девушки, которые ждали дембеля Псалтырина 22 июня три года назад.

Одну из них по имени Ася он передал своему другу Утюгову. Ася сначала поломалась, потом подумала и согласилась. Судя по фоткам, Володя Утюгов личиком даже красивше Псалтырина, а по чину выше: писал, что ему вот-вот лейтенанта дадут…

— Ну, так что будем делать, товарищ старший лейтенант? — спросил пулеметчик. — Начальство — оно результату требует. Небось, ты за этим и приполз ко мне. Что, не так? А как ему этот результат преподнесть? Во! И я не знаю…

— А я знаю, — сказал вдруг проснувшийся Утюгов, — фрицев надо на живца подловить. Без этого не узнать, есть ли еще немцы в лесу или уже драпанули от нас…

— Как это драпанули? — возмутился Егор. — Куда драпанули? А я на что? Дак мимо меня ни одна муха не пролетит!

— А если эта муха в другую сторону рванула? Не к тебе, а от тебя. Лec-то велик!

Псалтырин задумался. Похоже, эта мысль ему в голову не приходила.

— Выходит, без живца никуды не донести. Токо кто пойдет? Ты?

— Не, я не пойду. Хоть к стенке ставьте. Не смогу я, когда мне в спину целят…

— Знаю, — довольно усмехнулся Псалтырин, — кишка у тя тонка. Я бы сам пошел, да пулемет не с кем оставить: убьют меня, кто вместо меня на нем стрелять будет?

— Я пойду, — сказал спокойно Ланцев.

Егор возразил:

— Тебе, ротный, никак нельзя, на тебе вся разведка держится.

Но Ланцев уже выпрыгнул из окопа Псалтырина и стал спускаться с пригорка в сторону лесной опушки. В его мозгу давно торчал занозой август сорок второго под Сталинградом. Был Ланцев тогда младшим лейтенантом, командиром взвода связи, а три месяца назад выпускником Саратовского военного училища. От отца, старого врача-хирурга, он знал, что достоин жизни на войне тот, кто к подчиненным относится по-человечески. Не мучает муштрой, дает поспать по возможности. От глупых разносов начальства оберегает.

— Бог милостив, — говорил отец, — на войне не всех убивают. Будешь милосерден к своим солдатам, они ответят тебе тем же, глядишь, и от пули вражеской дурной защитят, и с поля боя вытащат, если, не дай Бог, ранят тебя…

Отец воевал в Первую мировую на стороне красных, а его отец — дед Прохора Ланцева — прошел ее бок о бок с белым генералом Каппелем, которого боготворил и втайне от домашних ставил свечку за упокой легендарного защитника Отечества.

Был очень теплый, солнечный августовский день, когда по полку поползло: прибыл маршал Жуков — будет наступление…

Минут через десять Ланцев сам увидел маршала, ходил тот по траншее, заглядывал в стереотрубу, за что-то распекал комдива. Тот подозвал к себе командира полка — непосредственного начальника Прохора Ланцева. А еще через пять минут очередь дошла до самого Ланцева — подозвал его к себе комполка, минуя почему-то комбата и комроты.

— Надо срочно послать одного бойца во взвод Мокли-на, — сказал он, напряженно вглядываясь в переносицу младшего лейтенанта, — очень срочно.

Ланцев опешил: взвод Моклина находился в ста метрах от траншей полка, но до него земля не была прокопана: начинали дважды и всякий раз бросали: немцы не давали. Но было одно, что Ланцев мог предложить командиру полка, и он предложил.

— Товарищ подполковник, вы же знаете, к лейтенанту Моклину можно попасть только темной ночью: проклятые сто метров простреливаются насквозь, но есть выход…

— Какой? — насторожился комполка, и Ланцев понял, что сейчас он ему скажет…

— Я единственный, кто сумеет проползти по-пластунски сто метров, я и в училище этим от всех курсантов отличался, меня на всех соревнованиях выставляли… Разрешите?

— Не разрешаю! Никуда ты не поползешь, Проша, — комполка говорил тихо, чтобы не услышали посторонние. — Ты пойми: я перед твоим отцом, моим другом Мишкой, отвечаю! Я ему слово давал…

— Но, товарищ подполковник! Петр Антонович! Я еще ни в одном деле не отличился!

— Дурак! Щенок! — подполковник Крутов еще никогда не разговаривал с Прохором так зло и… так тихо — почти шепотом. — Куда лезешь, мальчишка? Отличиться хочешь? Я тебе покажу, чем отличиться…

На полусогнутых, приседая от усердия, подбежал комдив.

— Что тут у вас? Подполковник Крутов, почему не выполнен приказ командующего? Вы… вы понимаете…

— Понимаю, — сказал Петр Антонович и тут же крикнул: — Младший лейтенант Ланцев, сейчас же пошлите своего бойца во взвод лейтенанта Моклина!

— По-пластунски? — с надеждой спросил Ланцев.

— Нет! — крикнул комдив и закашлялся. — Во весь рост! Бегом!

— Да, да, — повторил машинально Петр Антонович, — именно во весь рост! И — бегом! Обязательно бегом! Проша… Простите… товарищ младший лейтенант, приказываю!

Но Прохор уже шел к своему взводу, на ходу прикидывая, кого он может сейчас послать на верную смерть. Ваняшова? Угавора? Крутилина? Что бы он сейчас отдал за то, чтобы бежать приказали не бойцу, а ему, Прохору Ланцеву, мечтающему о подвиге!

— Ваняшов! — сказал он и, как давеча подполковник, отвел глаза в сторону. — Пойдешь во взвод к лейтенанту Моклину. Вернее, побежишь…. Что есть духу побежишь! Возьми катушку, противогаз, винтовку. Все повесь на правый бок. Понял? На правый! Если будут стрелять, попадут в катушку. Или в противогаз. Ну, давай! С Богом! — поднял руку и, совершенно забыв, что он комсомолец и командир взвода, перекрестил своего бойца. И смотрел ему вслед, пока он не пробежал самые страшные тридцать метров. Именно тут обычно настигала пуля немецкого снайпера…

Не промахнулся он и на этот раз. Увидев, как Ваняшов резко остановился, потом откинулся всем корпусом назад, потом повалился спиной на землю, Ланцев медленно сел на земляной пол. К нему подошел заместитель, младший сержант Крутилин, кажется, предложил воду в бутылке из-под молока, Ланцев молча, отказался. Представил, что думал Ваняшов, стоя перед ним, не поднимая глаз. Поднимался он медленно, вылезал из окопа еще медленнее, он не обращал внимания, что начальство — сам командир дивизии — топает ногами и хрипит, лишившись голоса минуту назад. Для него, Славика Ваняшова, и тогда не будет ничего, что он так любил, не будет ни ясного неба, ни травинок на бруствере, ни камушков. И вообще, сейчас больше ничего его не касалось, оно оставалось в другом мире, прежнем, а он, выполняя приказ, уходит в другой мир, вечный…

Прохор не заметил, как в землянке оказался подполковник, как одним движением руки выслал всех, как достал из кармана флягу в суконном чехле.

— Давай, Проша, по глоточку. Вечная память твоему Ваняшову. Должен тебе сказать: мне не раз приходилось посылать полк в атаку. Но то было совсем иное, тогда я не думал о смерти каждого, точнее, всем им желал жить долго и… тебе скажу: молился за них…. Мысленно, конечно… А вот так, на верную смерть! Мальчишку! — он выпил большой глоток, передал Прохору, хотел еще что-то сказать, но тут его вызвали к комдиву. Вернулся он быстро. Пряча взгляд от Прохора, сказал:

— Посылай второго, маршалу что-то не ясно. Выбери кого-нибудь и, ради Бога, поскорей! Может, Гладырина или Сулайкова пошлешь? Они молодые, быстро бегают… Ну, давай же, Проша, не стой столбом, действуй!

Как погиб второй боец, Прохор не видел — стоял спиной к нему. Но зато он видел маршала, вернее, его загорелый, бритый затылок и сильную шею. Кажется, только он и запомнился на всю жизнь.

Когда маршал уехал, они с Петром Антоновичем распили еще одну бутылку водки. Петр Антонович был другом семьи Ланцева. Девятнадцать лет назад он принял орущий мокрый комочек — отец новорожденного в это время оперировал больного у себя в больнице и увидел сына только поздно вечером. Когда Михаил пришел, они с Петром «нахлестались до поросячьего визгу», по словам акушерки — пожилой женщины, принимавшей новорожденного в больнице. Сама она тоже «нахлесталась изрядно», но об этом никто не узнал. С тех пор Петр Антонович стал для Прохора дядей Петей. А тот для него просто Прошей. Закончив десятилетку, юноша поступил в военное училище, чем несказанно обрадовал крестного и раздосадовал отца — тот не видел в нем будущего хирурга.

Военная служба на время развела их по разным углам, а сошлись они снова только под Сталинградом — Петру Антоновичу удалось взять курсанта Ланцева в свой полк.

Как кадровый военный, он очень уважал деда Прохора и его верное служение белому генералу Каппелю, но об этом знал только его друг Михаил Ланцев, который боготворил своего отца. То, что Прохор Александрович Ланцев за свою верную службу белому генералу отсидел в Бутырках пять лет, он считал несправедливостью, ибо для него, как для его друга, главным в жизни военного являлся Долг.

— Ты, Проша, на маршала не гневайся, — сказал Петр Антонович, когда бутылка опустела, — это не самодурство и не жестокость, а та самая необходимость, о которой сказано в Уставе. Сказано не для всех — учти.

— Какая необходимость? — спросил Прохор, едва ворочая языком.

— Это секретная инструкция, Проша, а необходимость вот в чем: если командующий армией или фронтом, разрабатывая боевые действия, не может правильно определить ситуацию на данном участке обычным путем, то есть с помощью биноклей, стереотрубы, по данным разведки, а ситуация связана с каким-либо участком передовой — так называемым «слепым» участком — вот как наш, — то он имеет право использовать особый прием… Проша, ты меня слушаешь? Так вот, право на этот особый прием имеют… я тебе уже сказал кто…

— Использование живого человека, иначе говоря «живца».

— Можно и так сказать. Только этого слова в секретной инструкции нет. И вообще, там предлагается взять на это дело добровольца… Да! А что ты думаешь, не найдутся такие? Пробежал сто метров, остался в живых и вот тебе: медаль! А что ты думаешь, стоит солдату рискнуть или нет? По-моему, стоит. Я бы сам рискнул, если б был помоложе… Там у нас ничего не осталось? Жалко, надо бы еще по глотку— за упокой…

Через минуту он уже спал в землянке Ланцева, не зная, что его уже полчаса ищут подчиненные.

Почему-то именно сейчас происшедшее на Сталинградском фронте два года назад больно ударило в голову. Покинув окоп Псалтырина, Ланцев дважды не спеша прошелся вдоль опушки. При этом он шептал зло и упорно:

— «Живца» вам надо? Вот вам «живец», получайте, мать вашу…

Однако пройдя вдоль опушки сначала с севера на юг, а потом и с юга на север, он успокоился: лес безмолвствовал, лишь в двух местах ему послышалось какое-то движение. За его прогулкой следили десятки настороженных глаз, и когда он, наконец, вышел к своим, окружили плотным кольцом.

— Ну что, не стреляли?

— Да нет там никого!

— Уползли, гады!

Подошел комбат Хряк, сердито взглянул, но ничего не сказал — и так все ясно: самовольное действие, могущее привести к непредсказуемому действию противника.

Вытащив командира из объятий подчиненных, Тимоха увел его к себе в землянку: у него чудом уцелела бутылка водки, а его другу и командиру сейчас надо расслабиться…

На следующее утро Ланцева вызвал к себе командир полка майор Коптяев.

— Там тебе снайпера из штаба дивизии прислали, — рота разведки подчинялась непосредственно разведотделу дивизии, но посредником был все-таки командир полка, — устрой его с жильем да накорми как следует — небось, голодный.

— А зачем нам снайпер? — удивился Ланцев. — По штату не положено, да и боевых действий пока нет.

— Сам не знаю, но раз прислали, принимай.

К себе в землянку ротный попал не скоро. У Тимохи Безродного во взводе случился самострел. Молодой солдат из Казахстана «сработал на себя». Осмотрев рану, фельдшер довольно произнес:

— Не самострел, точно. В такое место попасть — надо изловчиться, разве что земляка попросить… — пуля попала в ягодицу.

Свидетели показали, а их имелось предостаточно, — солдат в момент выстрела в землянке был один — разбирал и чистил автомат. Сделав все как надо, закинул его за спину и тут произошел выстрел.

— Да все дело в затворе! — кричал Тимоха, ему, как взводному, придется отвечать по полной, — ППШ — они такие: не поставил на предохранитель — получай выстрел. Думаю Нургалиев, когда закидывал автомат за спину, стукнул его о стенку…

Последним в землянку прибежал Хряк, не разбираясь, дал оплеуху раненому: вдруг да в самом деле самострел… Потом, разобравшись, потрепал его по щеке.

— Потерпи, казах. Полежишь в госпитале, обратно вернешься уже умным, — и распорядился отправить раненого в медсанчасть.

В тот день Ланцев еще раз прошелся по траншеям роты. Разведчики их заняли после пехоты. С неблагоустройством разведчики, как и жившая тут пехота, мирились. Главное, чтобы не заставляли в очередной раз копать землю и пилить лес. С этим не хотел мириться только ротный. Во время боев ему не раз приходилось бывать и даже жить в немецких траншеях. Сравнения с нашими были не в пользу последних. Прежде всего, у немцев имеется обязательный настил из бревен или досок, чтобы ноги солдат не тонули в грязи, стенки обшивались тесом и лишь изредка делались из плотно пригнанных кольев на манер плетня в южных селениях. Туалет сколочен из струганных досок и поражает чистотой, сток нечистот никогда не находится на одном уровне с траншеей, значительно ниже, а фекалии стекают в отстойную яму далеко за линией обороны. Позади траншей имеются козырьки на случай разрыва мины или снаряда не впереди, а позади траншеи.

Отругав для порядка всех трех взводных и пообещав Тимохе набить морду, Прохор пошел к своей землянке, скользя по размытой глине и чертыхаясь. Неделю назад возница с кухней не смог проехать к передовой по разбитой дороге и проявил смекалку: заехал к самой лесной опушке. Дальнейшее походило на комический спектакль: немцы не прозевали кухню, они затащили ее к себе в лес, вылизали котел дочиста, а на облучок прикрепили бумажку: «Рус, карашо! Закуска бил, давай теперь вотка!»

Эту записку капитан Хряк едва не засунул вознице в рот.

— Лучше бы они тебя самого сожрали, дурака конопатого!

Занятый своими заботами, старлей Ланцев подошел к своей землянке и толкнул дверь. На его топчане, как у себя дома, разлегся незнакомый сержант.

— Какого дьявола? — крикнул ротный, не понимая, что сейчас он подражает любимому возгласу своего комбата. — Почему этот боец у меня в землянке?

Глава вторая. Тина

— Какого дьявола? — повторил Прохор. — Дневальный!

Но дневальный был рядом. Моргая белесыми ресницами, промямлил:

— Так он… как бы это сказать? Вроде, не совсем боец…

— Что это значит не совсем? Говори яснее!

Тут лежавший на топчане сержант поднялся и подошел ближе. При свете горящей гильзы Ланцев узнал девушку из смоленской деревушки, которую встретил осенью сорок второго.

После долгого перехода рота разведки, которой он командовал, пришла в дотла сожженное селение под названием Сельцы. Название прочитали на дубовой старинной доске, приколоченной к столбу у дороги. На доске также значилось количество жителей мужского пола — женский пол в расчет не принимался, а также название волости.

— Значит, Сельцы, — сказал помкомвзвода Гриша Разуваев, закидывая за спину пока ненужный автомат, — домов, я думаю, двадцать было, а нето и все тридцать. Пойду пошукаю по погребам, может, чего и сталось.

Он ушел, а Ланцев присел не пенек возле чьего-то пожарища. Солдаты разбежались кто куда. Вдруг за спиной ротного послышался чей-то кашель. Прохор схватился за автомат — позади чужого быть не могло, там стоял часовой. Но кашлял не немец, а девочка лет шестнадцати в лохмотьях, с растрепанными волосами и диким взглядом. Вместо юбки на ней был надет немецкий бумажный мешок с орлом и крупными буквами маркировки.

— Ты кто? — спросил Прохор и поставил автомат на предохранитель. — Откуда взялась?

— Из погреба. А звать меня Тина. А вы, дяденька, за кого, за Гитлера или за Сталина?

— Да за Сталина он, за Сталина! — успокоил ее часовой. — Тут что, кроме тебя нет больше жителей?

— Нету, — сказала девочка, — было много, да всех поубивали. У вас хлебушка нету? Очень есть хочется…

Часовой — пожилой солдат из Смоленска — полез в противогазную сумку, достал ломоть хлеба и два яблока.

— Вот, пожуй пока. Скоро кухню подвезут, тогда и горяченького отведаешь. Давно ты тут, в погребе-то?

— Неделю никак. А кухню скоро подвезут?

Часовой взглянул на нее, потом перевел взгляд на дорогу.

— Да скоро, скоро. А ты как тут оказалась? Вся деревня погибла, а ты живая. В погребе питания какая была?

— Банки с огурцами. Я все ела, ела… А воды совсем не было. Истомилась по воде-то.

— Как это, не было? А вон, колодец! Сбегала бы, почерпнула — чай не больная какая — вон и бадья висит…

— С колодца воду брать нельзя, — сказала девочка, — в нем люди утопленные. Целых пять человек.

— Какие люди? — воскликнули Прохор и часовой одновременно.

— Наши, деревенские. Их немцы туда побросали. Один — дядя Ваня Онищев — все кричал: «Опомнитесь, ироды! Какие мы партизаны? Мы здешние, с вами не воевали. Старики мы! Пощадите!» А они все-равно их в колодец побросали. Потом сели на грузовик и уехали. Я все видела, подойти и потом боялась: немцы округ колодца провода натянули, и вьюшки какие-то положили.

— Какие вьюшки? Может, мины? Разрешите, товарищ старший лейтенант, проверить?

Он обежал вокруг колодца и крикнул:

— Точно, мины! Противотанковые. И одна растяжка с гранатой. Надо бы пост поставить, нето кто-нибудь из наших водички испить сунется…

Ланцев подозвал радиста с рацией, передал в полк обстановку, вызвал саперов. И взглянул на Тину. Худое изможденное личико, большие испуганные глаза, тонкие ноги, руки — палочки. По изображенному на юбке-мешке орлу он дал ей фамилию Орлова, хотя, наверное, у девочки была своя, настоящая фамилия. Но об этом он ее не спрашивал. Какая разница? Через час-полтора рота уйдет, а она останется. Одна во всей сожженной деревне.

Все так и случилось. Единственное, что он сумел сделать, это договорился с тылами, чтобы девочку взяли прачкой в санроту. И еще: ее накормили вдоволь — кухня все-таки подошла.

Когда уходили из деревни, Разуваев оглянулся и сказал:

— А девчонка ничего. Можно бы подкадриться, — на что рассудительный Дрощук, мотающий вторую войну, заметил:

— Тебе, Разувай, все одно с кем подкадриться. Хоть с козой, лишь бы дырка была. Да ты глянь! У этой девчонки в чем душа держится! Жалеть таких надо, а не кадриться. — И ротному: — С Гришкой все ясно — кобель. А ты вот что скажи, кто вместе с немцами Сельцы грабил? Сдается, тут не одни фрицы пакостили.

— Кто еще?

— Леший знает, может, бендеровцы или еще какая сволочь. Много их тут бродит, оружия всем хватает, ловить их некому, вот и безобразят.

— Но людей в колодец все-таки немцы побросали. Девочка видела.

— Я не про это. Мы тут с ребятами по погребам прошлись — чего добру пропадать. Так вот: вокруг шаром покати! Немцы так чисто не выгребают, они нашими соленьями-вареньями брезгуют, это славянский почерк. И вот еще… — он нагнулся над повозкой и вытащил из-под соломы черный мундир с белой нарукавной повязкой. — Полицай! Первые мародеры, между прочим.

— Ладно, ты от меня-то чего хочешь? Нам не положено за ними гоняться. Однако ты мне задал задачу, Дрощук. Как теперь рапорт писать? «Деревня сожжена дотла и разорена немцами и мародерами — бендеровцами и полицаями».

Спросят, почему не захватил хотя бы одного для допроса? Все знают: шляются банды по району, а в руки не даются. Разуваев, кто с тобой по погребам шарил? Копейкин? Сулайкин? Курдымов?

— Они, товарищ старший лейтенант.

— Нашли что-нибудь?

— Ничего. Пусто.

Похоже, прав Дрощук: так чисто немцы погреба не обирают, сыты сволочи.

За Сельцами через речку — полустанок Крапивный. Полотно узкоколейки партизаны взорвали в нескольких местах, а само здание не тронули, там у них что-то вроде штаба было, пока не подошли бендеровцы. Теперь вместо справного домика с палисадником и сараем обугленные бревна и наполовину разрушенная русская печь. На ней среди обычного рванья лежал труп молодого парня с тремя пулевыми ранениями и множеством ножевых. На убитом были холщовая домотканая рубаха и такие же портки.

— Да, поиздевались над ним, — подытожили солдаты, — скорей всего, за партизана приняли, а он, может, местный, забежал узнать, не ходят ли поезда.

Еще два-три села подверглись разорению какими-то таинственными вооруженными отрядами. След их был повсюду: сутки назад расстрелянные или повешенные жители, сожженные дома, отравленные или забитые землей колодцы. Опередить их. Захватить и уничтожить? В распоряжении роты разведки имелся один старенький газик и четыре лошади, самой молодой из которых было лет шестнадцать. Передавая их Ланцеву, начальник медсанбата Гулевой сказал:

— Отрываю от сердца, учти. Исходя исключительно к нуждам разведки, за что прошу самую малость: два автомата ППШ с дисками на случай налета кого-нибудь… При медсанбате есть, конечно, охрана: три инвалида, участники, я думаю, Куликовской битвы, и три винтовки при них примерно их возраста, но нет патронов. Не штыками же нам обороняться! На штыках можно жарить шашлыки, но чтобы всадить их в чье-то тело… Извините, такое не могу представить.

По расчетам командования, рота разведки должна на этих одрах проводить глубокую разведку противника. Однако если скакуны нашлись, то всадников для них в роте не оказалось.

— Уж лучше пешими через бурелом продираться, а с этими одрами ни от немца не ускачешь, ни своих не догонишь.

В результате все четыре кобылы вместо авангарда оказались в хвосте роты, в распоряжении старшины Сапожкова — старого разведчика и горького пьяницы.

И все-таки Ланцеву удалось настигнуть бандитов. Это был довольно большой отряд, вооруженный винтовками и автоматами, одетый и в гражданское, и в армейское обмундирование. Последнее их выдало; отойдя от Крапивного, километров пять-шесть, разведчики наткнулись на небольшой хутор в два дома — таких много оставалось на русской равнине и после всеобщей коллективизации и жестокого раскулачивания. Впереди роты шли, как обычно, четверо: Семен Бойко, его родной брат Иван и еще два бойца из молодых.

Движение на хуторе заметил Бойко и приказал всем залечь. Из дома в дом перебегали одетые в советскую форму военные. Похоже было, что в обоих домах они кого-то допрашивали.

Прислушавшись, Семен определил: в одном из домов кто-то выл надрывно и безнадежно. А военные все бегали — они что-то искали. Бойко приказал придвинуться вплотную к домам: если свои мародерят, надавать по шеям и сообщить в часть, а если… Бойко сейчас мечтал именно об этом «если». Военных было человек шесть-семь, у одного Семен заметил в руках немецкий шмайссер. Согласно приказу, номер которого Семен начисто забыл, всем подразделениям дивизии предписывалось сдавать трофейное оружие сразу после его нахождения и в бою с ним не участвовать. Однако в частях шмайссеры, и особенно пистолеты типа парабеллума, задерживались — у них с патронами никогда не было проблем— война только что прошлась по этим лесам. Что, если у этих мужиков будет не к чему придраться? И все-таки Семен решил рискнуть, если свои, расстанемся по-хорошему, если чужие — пускай Бог рассудит…

— Эй, вы! — крикнул Семен. — Кто там у вас стонет? Если баба — выведи поглядеть, может, пригодится…

Вместо ответа, по кустам, где засели разведчики, секанули сразу из двух автоматов.

— Ну, вот так-то лучше! — сказал довольный Семен и бросился вперед. Трое — за ним, не отставая.

Напуганные криком Семена, бандиты перепугались и спрятались в доме. Бойко подобрался к окну и бросил внутрь гранату. От взрыва вылетели стекла, затем раздался испуганный крик:

— Не убивайте, братцы, свои мы! Вот зашли, табачком разжиться хотели…

Но Семен недаром три года прослужил в разведке. Приказав своим наблюдать за окнами, сам плечом вышиб дверь, припертую изнутри колышком, и ворвался в комнату. На полу корчился связанный по рукам и ногам мужик, а над ним стояли шестеро парней призывного возраста и с испугом смотрели на Семена. Должно быть, они были уверены, что попали в руки таких же, как они, переодетых мародеров.

— Оружие на пол! — скомандовал Семен вполне дружелюбно и добавил: — Будем разбираться: если свои — отпустим.

Бандиты были молоды и неопытны, они были почти уверены, что все закончится миром в конце концов, с ними можно даже поделиться тем, что им удалось добыть на хуторе у этих несговорчивых чалдонов…

— А где хозяйка? — вдруг спросил Бойко, когда автоматы и шмайссер были уже в руках разведчиков.

— Да тут… — сказал один, — пошла по грибы… Вот ее мужик сказал: скоро вернется. А вам чего, она нужна? Так мы зараз покличем…

Но кликать никого не пришлось: Бойко увидел торчащие из-под кухонной занавески женские ноги в грубых мужских ботинках…

— А ну, развяжите его! — он держал всех шестерых на мушке и, если б один шевельнулся, всадил бы ему в живот автоматную очередь. Он давно понял, что перед ним обыкновенные бандиты, только не мог понять, чьи они…

Освобожденный от веревок мужик ошалело таращил глаза на новых бандитов — к прежним он уже привык…

— Убивать будете али как?

— Али как, — сказал Семен и приказал всем сесть на лавку. — Ну что ж, давайте знакомиться. За кого держите мазу, за Бендеру, полицию или… вы сами по себе?

— Мы сами по себе, — откликнулся с готовностью ряженый с сержантскими лычками на погонах.

— Ой, не бреши! — весело возразил Семен. — Я ж вашего главного знаю. Кореша мы с ним. А вот вас, шестерых, впервые вижу. Давайте так: или вы нас ведете к своему начальству, или… или мы вас сейчас пустим в расход. Товарищ капитан! — громко крикнул он в открытую дверь, — не соглашаются суки, что будем делать? — и, якобы получив ответ от того, кто находился снаружи, заключил: — Понятно. Я и сам так думал. Выводите их, парни, а чтобы пули не них не тратить, повесьте всех на березе. Скажите ротному: я приказал…

Бандиты не на шутку перепугались. Теперь уж не «сержант», а все в один голос закричали:

— Да мы-то чо? Нам-то чо? Коли треба вам нашего хорунжего, так мы вас к нему сведем, будь ласка, тильке не убивайте!

— Добре. Выходить по одному, руки держать над головой, назад не оглядываться! Шагом марш!

Конвоируемые четырьмя разведчиками бандиты шли по лесу по знакомой тропке — так показалось Семену, ибо ни разу они не сбились с пути, не петляли.

Незаметно для бандитов Семен послал своего брата к Ланцеву — рота должна была подходить к хутору.

Ланцев с людьми появился минут через пять. Брат Иван бежал впереди роты. Попутно разведчики завернули за хутор — забрали автоматы, брошенные бандитами. Хозяин, продолжая стонать, снова лежал на полу, похоже, он уже увидел убитую жену и теперь страдал за двоих.

Догнав арестованных, Ланцев приказал им остановиться. По их словам, штаб находился «вже блызенько». Через сто метров разведчики увидели еще один хутор — большой дом-развалюху и четыре-пять небольших построек. Возле одной — центральной — стояли два мужика с винтовками.

— Позови их, — приказал Ланцев. «Сержант» с готовностью сложил ладони рупором и крикнул:

— Хлопцы! Стецко! Тарас! А ну, ходите до мене! Кабана завалили, та не сдюжили донесть — тяжел. Пидмогните.

Не раздумывая, мужики ринулись в лес…

Еще двоих сняли подобным же образом. Из открытых окон доносились крики на украинском языке и мат — на русском. Разведчики бесшумно оцепили хутор. Добротная, хоть и старая дверь была плотно прикрыта.

— Может, гранатами закидаем, старлей? — предложил Бойко. Он стоял рядом, у самой двери.

— Не, — отозвался ротный, — попробуем взять живыми, — и рванул дверь на себя. Шагнув через порог, выстрелил в потолок и крикнул: — Оружие на пол! Сопротивление бесполезно!

В ту же секунду на него свалился кто-то тяжелый, остро пахнущий самогонкой, и потом прижал к земле, ловко выбил наган из руки и сдавил пальцами горло.

— Сгинь, москаль!

Но «москаль» не хотел умирать: дотянувшись до сапога, Ланцев достал нож и воткнул его по рукоятку в брюхо «кабана», как успел назвать своего мучителя. Тело бандита обмякло, на лицо старлея и за воротник шинели хлынула горячая пахучая кровь. Лежа под уже неживым телом, Ланцев слышал, как его товарищи колют тело «кабана» штыками и кинжалами. Они же сбросили мертвого с тела командира. «Эх, Тимохи нет! — успел подумать Прохор. — Он бы подстраховал!» Тимоха Безродный вторую неделю лежал в госпитале. Тем же ножом — наган свой он пока не мог найти — Ланцев прирезал еще двоих бандитов, а у одного отобрал автомат и из него же застрелил еще нескольких.

— Бейте автоматчиков! — крикнул, почти не надеясь, что в грохоте боя его услышат. Но его услышали. Минут через пять в доме не осталось ни одного живого бандита, кроме неподвижно стоявших возле стены шестерых с «сержантом» во главе. Вообще, их теперь могли и не трогать; слава о них, как о предателях, поползет по лесам.

Сделав дело, разведчики позволили себе малость расслабиться: у кого была махорка — закурили, у кого что-то еще булькало во фляге — делились последним глотком с товарищами.

Подъехал на своих одрах старшина Сапожников — на одной ехал сам, вторую вел в поводу, две были запряжены в бричку.

Увидев окровавленного старлея, опешил, потом всплеснул руками:

— Так умыться же треба! Воды, правда, нет, но у меня самогон… Позвольте, я вам на руки полью.

Снаружи засигналила автомашина — прибыли особисты. Капитан Малов махнул автоматчикам. Те попрыгали из кузова, держа автоматы наготове, ринулись в дом. Малов вошел последним и, увидев окровавленного Ланцева, даже отступил на шаг. Разглядев же, попер на него с руганью:

— По чьему приказу устроил бойню? Сукин сын! Пойдешь под трибунал! Мы за этими омуновцами две недели гонялись, а ты случайно нарвался и все испортил! Да у нас там двое своих было! — тут он уловил запах самогона. — Ах, вот оно что! Пьянствуешь, парень? И это тебе пойдет в масть! Скокорев, отбери у них оружие! Все арестованы.

Но всех арестовать Малову не удалось: разведчиков было шестьдесят, особистов восемь, у тех и других оружие при себе, и они умели им пользоваться.

Поразмыслив, Малов пошел на попятную:

— Ты мне всех «языков» пострелял! С кем я теперь буду работать? Это ж был передовой омуновский отряд, за ним хрен знает, сколько еще свалится на нашу голову. Где «языки»? Где, я спрашиваю!

— Да вон стоят у стены, забирай, если надо, — совсем мирно сказал Ланцев, и Малов, довольный, что хоть это сумел сделать, забрал шестерых бандитов, посадил в грузовик и уехал, провожаемый подначками разведчиков — особистов в армии не любили…

По непонятной для него самой причине Ланцев не хотел, чтобы та девочка Тина как-то узнала о побоище на хуторе, ибо, если знала она, знает и сегодняшняя повзрослевшая Тина…

Дождавшись, когда дневальный ушел, она подошла вплотную и положили руки на плечи Ланцева.

— Не ругайте его, товарищ старший лейтенант, он не виноват, это я не так сделала: пошла к радистам, как велели, а там мужики набросились — еле отбилась. И тут вспомнила о вас. Вы не против?

— Да нет… — Ланцев сел на топчан — единственную мебель в его скромном жилье, закурил.

— А можно мне? — попросила она.

— Нет! — отрезал Ланцев, злясь на себя и на нее: устал как собака, мечтал прилечь, а тут такое… Снайперу курить не полагается, немцы в каждом подразделении имеют одного-двух некурящих, чтобы нюхали воздух…

— Знаю, нас в учебке предупреждали. Но это, если в секрете, а если на отдыхе, то можно… Так дадите или нет?

Прохор протянул ей кисет с табаком. Она ловко свернула из газеты «козью ножку», насыпала табаку, прикурила от его цигарки, с наслаждением затянулась. «Злой курильщик!» — отметил он.

— Неказисто живете, — она впервые подняла глаза к потолку.

— А что, в учебке лучше жилось?

— В учебке был порядок: на стенах не мох, а плакаты: «Папа, убей немца!», и мальчишечка нарисован, такой славненький голубоглазый.

— И много ты для этого славненького фрицев покрошила?

— Да немного, всего двадцать два, а офицеров и вовсе только три. Вот, если интересуетесь, моя книжечка снайперская, тут все написано.

— Ладно. Спишь крепко?

— Чего?

— Спишь, спрашиваю, крепко, страшные сны не мучают? Я вот, после того, как первого фрица застрелил, две ночи спать не мог. Все мне этот немец проклятый снился. Молодой такой, худенький, студент, наверное… Потом был второй, третий, двадцатый… Одного в рукопашной завалил. Кинжалом в живот — и ничего. Но я мужик, а ты?

— Нам насчет этого первого тоже долдонили. Говорили, будто крыша может съехать, а мне хоть бы что! Шлепнула и первого, и второго, и десятого — и все нипочем. Думаете почему? Да потому, что злости во мне вагон и маленькая тележка. Аж с горла шибает! У меня счет к ним за наши Сельцы, за Боровое, за всю Смоленщину! У вас другое. Война для вас — работа. Кончится — пойдете в бухгалтеры либо в домоуправы, а я снова воевать.

— Вот-те на! Это против кого же?

— А на мой век хватит. Да вы газеты читайте, там все написано. Вокруг нас одни враги — буржуи-капиталисты. Когда их всех перебьем!..

— Кровожадная ты, однако…

— Какая есть, — она отодвинулась от него совсем, как в детском садике ссорятся, не поделив куклу… Но ему не хотелось ее обижать, и он сказал:

— Вот у тебя двадцать два фрица на счету. Почему мало? Твоя задача убивать немцев как можно больше.

— Это у пулеметчиков. У нас другая. Мы не просто шлепаем абы кого. Мы выбираем. Меня после учебки к Людмиле Павличенко прикомандировали. Для практики. Слышали про такую? Классный снайпер! Правда, тогда у нее счет был помене. Это она уж после насшибала столько, и Героем Советского Союза стала, и в армии стала известна, а тогда мы с ней вроде подругами были. Она меня и научила всему. Вот вы сказали, что я должна уничтожать живую силу врага, и чем больше, тем лучше.

— А что, не так?

— Так, да не совсем. С пулеметов по ним бить сподручнее, больше насшибаешь, а толку что?

— Понимаю, вам нужны офицеры.

— И это не главное. Один выстрел снайпера — и немцы на ушах. Садят по чем зря. Да что говорить, сделал выстрел и уноси ноги. А у нас есть и другая задача. Вот вы знаете, зачем меня к вам прислали?

— Ну, наверное, надеются, что ты будешь выбивать у них офицеров, хотя бы по одному в день. Только кого у нас выбивать? Наши фрицы сидят в лесу и носа не кажут. За последние три дня ни одного выстрела.

— Вот! — она обрадованно толкнула ротного плечом. — Это и есть то самое.

— Что именно?

— Вы воюете с самого начала войны?

— С весны сорок второго. До этого учился.

— Не устали?

— Ну, как тебе сказать… Всякое бывает.

— Во-от! Только вы отдохнуть можете, в землянку заскочить, на топчане полежать, а солдату из его окопа куда деться? Некуда! Разве что к стенке земляной прислониться да покимарить немного. И у немца то же самое. Вот и наладились солдатики сами себе перемирие устраивать. Не до хорошего, а покимарить часок — и то счастье. А начальству надо, чтобы день и ночь, день и ночь шла пальба, а на то, что солдат сутки не ел, трое не спал, что с ног валится от усталости, ему наплевать. С него самого требуют воевать все двадцать четыре часа. Вот и стали наши договариваться с немцами — те ведь тоже устали. Да и не только из-за усталости. Мне Людмила рассказывала: под Севастополем между нами и немцами оказался один единственный колодец. А без воды не повоюешь. Вот и договорились: водоносов не убивать. Ну, ты понял? — она не заметила, что перешла на «ты». — И не только там, в Крыму, такое бывало, в наших местах тоже не всегда до воды можно спокойно добраться: стерегут и с той, и с другой стороны. Людмила говорила: с осени сорок второго стали договариваться, а до этого воевали без отдыха. Конечно, когда начальство прознает, начнутся разборки, кого в штрафняк пошлют, кого в звании понизят, а, глядишь, через месяц то там, то тут опять перемирие….

— Одного не пойму: к нам-то тебя зачем прислали? У нас воды хоть залейся.

— У вас— другое. В верхах, — она показала на потолок, — это называется упадок боевого духа и безответственность. Мы, когда в штабе дожидаемся задания, слышим; «У Клепикова или у Самохина опять портянки сушат». Это значит, нас пошлют к Клепикову или к Самохину.

— Зачем?

— Затем, чтобы я или Галка Петрикова пальнули в кого попало, и там опять стала война. А наверх докладывают: «На таком-то участке положение восстановлено». «Не давать немцам передышки!» И все. Вот вы почему не воюете?

— Мы воюем.

— А в штабе сказали «портянки сушите». Кому верить? И посылают к вам…

— Интересно, как же ты будешь поднимать наш упавший боевой дух.

— Да шлепну кого попало, прострелю башку любому фрицу, и завертитесь, забегаете, как миленькие!

— Дура! И те, кто тебя к нам послал, — такие же недоумки. У нас все совсем другое. Наши фрицы окружены, сидят в лесу без жратвы, без патронов.

— А вы?

— А мы их сдать полагаем. Пожаловать в лагерь для военнопленных. Раз пять предлагали — не хотят. Правда, обещают больше против нас не воевать. Генерал их фон Лейбниц сейчас болен, к нему мы врача посылали — что-то вроде инсульта, так вот, он своим именем ручается за весь корпус, а на волю просится, чтобы сохранить своим жизнь.

Тина призадумалась. Выкурив еще одну цигарку, спросила:

— И много у них таких умных?

— Порядка двух дивизий, правда, без техники. Есть техника, но нет горючего.

— А если хитрят? Вы их пропустите, а они вам в спину вдарят, что тогда?

— Не вдарят. Этого нам никто не разрешит. Для них — только концлагерь.

— А их генерал? Ты сказал, он болен.

— Его, скорей всего, заберут в госпиталь.

Она вздохнула.

— Обращаетесь с ними, как с друзьями, врача посылали, генерала в госпиталь положите… Забыли, кто они? Это же фашисты!

— Да нет среди них ни одного фашиста, сплошь фольксдойчи. Да и генерал их у Гитлера не в чести. Наши особисты навели справки: воевал в Империалистическую, попал к нам в плен, работал на заводе инженером — хорошо работал. В тридцать седьмом попросился на Родину. Отпустили. А через четыре года война. Гитлер о нем вспомнил — специалист больно хороший… Только Лейбниц ему больше служить не хочет. Разочаровался в политике, да и в нем самом. Думаю, Гитлеру это известно. В общем, Лейбницу в Германию нос совать нечего — уничтожат.

— Да, выходит, я вам послана, чтобы навредить?

— Вроде того.

Она вдруг покачнулась, как пьяная, попросила совсем по-детски:

— Можно я у вас тут полежу немного? В поезде глаз не сомкнула, мужики лезут, здесь — то же самое…

Она зевнула и повалилась на бок. Миг — и уже спала, приоткрыв рот и тихонько похрапывая. Ланцев постоял над ней с минуту, потом сел на топчан. После первой встречи с Тиной в Сельцах прошло почти полгода. От тыловиков Ланцев знал, что оставленная им в деревне девочка была отправлена сначала в хозвзвод одной из частей, затем, после того, как у Кристины Хмель обнаружился талант в одиночной стрельбе, она была направлена в снайперскую школу, откуда через три месяца выбыла в часть для прохождения дальнейшей службы. Той, которую он принял за девочку, по паспорту было восемнадцать с половиной лет… Итак, Кристина Ивановна Хмель, дочь учителя математики в селе Боровое, недалеко от Сельцов. Образование — десять классов, училась на круглые «очхоры». И вот неожиданная встреча.

Как она нашла его? Допустим, тогда запомнила номер части. Но зачем разыскивала? Не все ли равно, где служить? Однако посмотрев на спящую внимательней, он пришел к выводу, что в Тине осталось мало прежнего, сейчас это взрослая девушка, если не женщина, — спортивного телосложения, слегка огрубевшая от трудностей службы, знающая себе цену, хорошо знающая, что от нее хотят… Была ли у нее любовь за то время, пока они не виделись? И, если была, то как это на ней отразилось? Верна она своему первому мужчине или, как это чаще бывает на фронте, пошла по рукам, забыв о морали и чести?

Думая так, Ланцев разглядывал спящую, проникаясь странным чувством, что эта девушка для него больше не безразлична, что осуждать он ее не имеет никакого права, что обязан простить ей все, что было до него, потому что виноват в том, что бросил ее на произвол судьбы одну в сожженной деревне, даже не подумав, что может взять ее к себе на правах «дочери полка». И не боязнь получить нагоняй от начальства за такое своеволие удержала его, а простое легкомыслие: старшина сказал, что «доставит барышню в тылы в наилучшем виде». Характер ее он почувствовал, услыхав от нее, что она желает мстить фрицам за смерть родителей, и еще поняв, что она искала именно его по всему фронту. Его, того самого, кто ей впервые приглянулся. За одно такое, говорили мужики, женщину можно полюбить раз и навсегда.

Она шевельнулась, собираясь проснуться. Ланцев крикнул дневального, велел сбегать к старшине, взять у него банку тушенки и буханку хлеба.

— Не то снайпер наш даст дуба от холода, а мне принеси чего-нибудь выпить — в горле пересохло.

Дневальный обернулся, что называется, на одной ноге — очень уж хотелось взглянуть на девушку-снайпера — и выложил на стол кроме бутылки водки и тушенки еще две банки рыбных консервов.

— Это для дамы, — пояснил и задом вывалился из землянки.

После дневального пришел Псалтырин, спросил, не будет ли каких указаний насчет второго номера: на днях у него пропал без вести Утюгов. Все был рядом, спал, ел и вдруг исчез. Искали всей разведротой и не нашли. Решили, что немцы утащили спящего.

Последним в землянку вошел Тимофей Безродный, сказал, что фрицы зашевелились.

— Командир полка велел передать, чтобы были наготове. Стрелять не стреляют, наверное, патронов нет, а по опушке разгуливают и нас не боятся. Ночью от них перебежчик явился. Пожилой фельдфебель. По-русски немного говорит. В ту войну побывал у нас в плену, теперь обратно просится. У них сейчас— хуже некуда: жратвы никакой, патронов нет, раненых много, к тому же болен генерал. Уже не ходит. Старый он, я о нем еще раньше слышал. Хороший, говорили, человек, солдата жалеет и вообще….

— Знаю, что еще? — Ланцеву хотелось, чтобы Тимоха поскорее ушел, очень уж не хотелось показывать Тину всей роте.

— Еще вот что: генерал Лейбниц и его заместитель майор Краух согласны сдаться в плен, но просят, чтобы корпус не раскидывали по разным лагерям, а содержали вместе.

— Ну, это от нас не зависит.

— Комполка им тоже сказал, а они настаивают.

Весь следующий день прошел в хлопотах: входил и уходил дневальный — приносил обед и ужин, а Тина все спала. Только вечером, войдя в землянку, Ланцев увидел ее широко раскрытые глаза и обе руки, протянутые к нему…

И произошло то, что должно было произойти: между ними возникла любовь.

Во все последующие дни Тина почти не выходила из землянки. Во-первых, это было небезопасно, слухи о красавице-снайпере быстро разлетелись по роте, и теперь все взгляды изголодавшихся по женской ласке служак были направлены в сторону землянки ротного. Во-вторых, об отдельном туалете для женского пола до сих пор никто не заботился, и Ланцеву пришлось сопровождать Тину всякий раз в ближайший овражек и следить, чтобы никто не подглядывал.

Но, если взгляды издали никому не вредили, то имелись и иные опасности. Комбат Хряк узнал о красивой девушке одним из последних — всю последнюю неделю пребывал в запое, а протрезвев, кинулся ее искать. Обшарив все землянки, сообразил, что она у ротного и заявился на правах старшего по званию и вообще, командира… Тина в этот момент лежала на топчане, и Хряк сделал свой вывод:

— Аморалку развел, старлей? Смотри у меня! А эту… как проснется, сразу ко мне. Для беседы. Ты документы у нее проверял?

— Документы в порядке, а вот к тебе ее направлять незачем, она тебе не подчиняется, да и Вареговой с тебя хватит: у нее пузо аж на нос лезет…

— Ты! — рассвирепел Хряк. — Будешь меня учить, интеллигент хренов! А насчет пуза, так это еще бабушка надвое сказала, чья работа. Может, твоя. В общем, приказываю— снайпера доставить ко мне и точка! Для знакомства…

— Для знакомства? — переспросил Ланцев. — Интересно, как ты ей представишься — «капитан Хряк»? Так она же сбежит!

Комбат странно ухнул, замотал головой, как бык, собирающийся кого-то боднуть, и наконец выбежал из землянки.

Присутствовавший при этом Тимофей Безродный хохотал, как сумасшедший, особенно ему понравилось, как Хряк странно ухнул. От его смеха Тина пробудилась и с удивлением уставилась на мужчин.

— Тут что, еще кто-то был? Я сквозь сон слышала крики…

Довольный Тимоха ушел — он недолюбливал Хряка.

Ланцев и Тина остались одни. Больше не имело смысла скрывать отношения друг к другу. Как-то он сказал ей, что раньше никого из женщин не любил, да было их у него всего две… Она оценила это по-своему:

— Я рада, ты мой и только мой!

Теперь единственное, чего боялись оба, — это чтобы Тину не перевели в другую часть. В этой ей явно нечего делать.

Вернувшись от особистов после инструктажа, она сказала:

— Руководство считает, что мое сиденье здесь — пустое дело. Меня заслали не туда. Обычная наша работа здесь не нужна, ваших фрицев хоть всех перестреляй, ничего не изменится, они и без моего вмешательства мертвы.

Она была права. Возможно, в начале войны корпус Лейбница был надежной боевой единицей вермахта, но победы русских под Сталинградом, на Курской дуге, в других местах выбили из фольксдойчев остатки патриотизма. Мелкие лавочники бюргеры, отцы многочисленных семейств больше не хотели подставлять свои головы под русские пули, пусть это делают молодые нацисты, у них нет ни семьи, ни своего дома. Они ничего не боятся, их никто не любит… Возможно, они еще любили Гитлера, но своего генерала Лейбница любили и уважали больше — он был всегда с ними, ближе и понятней. Как и они, он устал от войны, у него был непорядок с печенью, почками, желудком, наконец, он тоже хотел вернуться в свою Германию. Когда Лейбниц начал переговоры с русскими, они страстно желали ему мужества и стойкости. Большинство понимало, что этот демарш не санкционирован командованием вермахта, что он затеян вопреки воле фюрера, и если о переговорах станет известно в верхах, их генерала ждут большие неприятности. Но они пошли за ним на этот отчаянный шаг. Теперь дело за русскими, поймут ли они добрые намерения бывших противников или, как всегда, заподозрят их в хитрости?

Между тем состояние генерала все ухудшалось, вот почему майор Краух приказал выбросить белый флаг, а затем попросить оказать старому человеку медицинскую помощь. Краух знал русских не хуже своего шефа, когда-то он тоже побывал в России, и не в качестве военнопленного, а в качестве военного специалиста. Русские приняли иностранцев радушно, каждый день кормили блинами с красной икрой и украинскими варениками, вкус которых, изголодавшийся Краух чувствовал на своих губах… Именно он, с белой простыней на палке, вышел из леса и на ломаном русском — за время жизни на родине он совсем позабыл русский язык — пояснил, в чем заключается просьба окруженцев. От своего имени он добавил и такое заявление: корпус генерал-лейтенанта фон Лейбница больше не будет участвовать в губительной войне и слагает оружие к ногам победителей. Последнего заявления ждали: советское командование знало об отсутствии боеприпасов у окруженцев.

В расположение своих Краух вернулся с русским врачом Крутиковым, немного говорившим по-немецки. От него Краух узнал, что дела генерала совсем плохи. Крутиков обещал обратиться к своему начальству с просьбой поместить генерала в госпиталь.

Кроме врача командир полка, на свой страх и риск, послал немцам подводу с сотней буханок хлеба, солью и горой капустных кочанов.

— Пускай поедят, а то и до сборного пункта не дойдут — отощали.

Однако ни на какой сборный пункт военнопленных корпус Лейбница не попал, ему была уготована совсем другая судьба.

Глава третья. Бойня

Утро двадцать восьмого октября Прохор Ланцев запомнил на всю жизнь. Во-первых, Тина дала согласие стать его женой, во-вторых, от матери он получил посылку с дорогим подарком — томиком Есенина, а также теплыми носками и дедушкиной трубкой. Мать считала, что раз у них, на Ярославщине, выпал снег, то в тех местах, где служит сын — давно зима. Томик Есенина она сама ценила выше всего домашнего имущества, так как преподавала в школе литературу. Запрет правительства на многие произведения игнорировала, считая, что для писателей нет запретов и границ, они — международны. Что касается курительной трубки, то положить ее в посылку предложил Михаил. Для него, некурящего, трубка деда Прохора была настоящим талисманом. С ней он прошел всю военную службу, не расставался во время сложнейших операций, смело входил в кабинеты новых вождей новой власти…

Трубку деда Прохора его внук — тоже Прохор — видел только дважды, отец старательно прятал ее от глаз подростка. Услыхав ее историю, Тина сказала:

— Талисманы сопровождают человечество спокон веков. У моей мамы имелось нечто вроде — деревянный крестик на шее, только ее он не уберег от смерти. Дай Бог, чтобы твоя трубка оказалась для тебя счастливее.

В то утро она была особенно нежна с Прохором, как будто чувствовала близкую разлуку, исступленно целовала в губы, глаза, шею, не боясь, что дверь неожиданно откроется, и очередной нахал ввалится в землянку с донесением.

Говорят, нежелательные явления, если о них думать постоянно, рано или поздно сбываются. Молодые люди еще нежились в постели под шинелью Ланцева, когда дверь распахнулась, и самый молодой и нахальный Тимоха Безродный закричал, как на смотру:

— Подъем, старлей, у нас ЧП — фрицы тронулись!

Если бы он крикнул что-нибудь вроде «Днепр вышел из берегов, нас заливает», Ланцев был бы менее встревожен. Неужели ручные, можно сказать, прикормленные фрицы решились на отчаянный шаг? Что, если корпус Лейбница не так уж небоеспособен, как думалось? В корпусе сейчас должно быть больше двух дивизий активных штыков, но что известно о положении у них с боеприпасами? То, что трое суток не стреляют, так, возможно, просто экономят патроны. Что, если права Тина, говоря, что они могут неожиданно ударить в спину?

Ланцев посмотрел на нее — умиротворенную, выспавшуюся. Ни тени беспокойства! Настоящий снайпер.

Не дожидаясь, когда она оденется, Прохор выскочил следом за Безродным. На бегу выслушивал подробности.

— Токо я обошел посты и сунулся в землянку, как чорт принес Егора Псалтырина с бутылкой водки. Мы с ним еще под Смоленском корешились — ну, он и пристал… Короче, выпили по маленькой, а тут вбегает часовой: «Немец идет в наступление!» Какой немец, в какое наступление? Смотрю в стереотрубу, а они прут, как на параде: впереди автоматчики со шмайссерами, за ними батальоны с винтовками, расчеты с бронебойными ружьями, минометы на вьюках и за спинами… Наших коняг для этого использовали! Чего будем делать, Прохор Михалыч? Перед ними только одна наша разведрота, полк в тылу занимается строевой — «тянет ножку», чтобы не бездельничать… Проша! У фрицев же, как ни говори, целый корпус! Да они нас голыми руками передушат! Если, конечно, всерьез решили вырваться на простор…

На бегу Ланцев видел, как к ним подтягиваются бойцы батальона Хряка. Прибежал старшина роты с десятком ручных гранат в мешке, Степанов со своим ручным пулеметом. Краем глаза Прохор увидел Псалтырина, вприпрыжку бежавшего к своему пулемету: «Прозевал, сукин сын! Ну, гляди, ужо!» Перевалив через бугор, залегли в овражке. И увидели немцев совсем близко. Как и говорил Тимоха, они шли строем, в центре везли раненых и среди них своего генерала. Если решились на прорыв, то куда двинут дальше, когда раздавят роту? Логичней всего, на Боровое, там железная дорога на Руссу и далее. Железнодорожный мост через Днепр недавно восстановили, и немцы вполне могли об этом знать. Но до Борового сорок километров, неужели Краух рассчитывает добраться туда с ранеными, пока за ним не гонится полк?

Лежа в овражке, Ланцев отдавал приказы. Комбата Хряка найти не удалось, но подбежал и шлепнулся рядом один из его ротных, чеченец по национальности, Мухтар Каримов.

— Где рота? — спросил Ланцев.

— Здесь она, — ответил Каримов. — Комбат пьянствует в деревне, а я взял на себя командование: приказал своим занять оборону на правом фланге. Что, не так?

— Все так, молодец Мухтар. — Ланцев пожал его смуглую ладонь. Мухтар — отличный парень и, к тому же, классный стрелок. Тина просила дать ей его в напарники, Хряк отказал. И правильно: Мухтар, как Тимоха, слишком неравнодушен к женщинам.

Безродный протянул бинокль, но Ланцев и без него хорошо видел: за первыми шеренгами идут вторые с автоматами и десятком бронебойных ружей, минометными плитами и стволами. В повозках везли ящики с минами. Последними из леса вышли фольксдойчи — два или три батальона изможденных оборванцев.

И тут произошло то, чего Ланцев меньше всего ожидал: позади разведчиков остановились студебеккеры, из них вылезли военные в новеньких шинелях, касках, с автоматами ППШ наготове. Построившись возле машин в шеренгу, двинули вперед, как понял Ланцев, навстречу идущим немцам. Но зачем? И тут Тимоха крикнул:

— Батюшки! Да ведь это штабисты! А впереди наш бывший замполит товарищ Шнырев. Полтора месяца назад виделись в штабе, сказал: вот-вот получит подполковника. Похоже, получил…

— Зачем они явились? — спросил кто-то.

— Сейчас увидим, — отозвался Тимоха.

Тут Шнырев поднял над головой автомат и крикнул:

— Вперед! За Родину! За Сталина! Раздавим фашистскую гадину! — и побежал впереди неровной цепи штабистов и политработников. Увидев стоявших в стороне разведчиков, Шнырев снова крикнул:

— А вы чего не стреляете? Хотите на чужом хребте в рай въехать? Огонь по врагу!

Первым отдал приказ не стрелять Мухтар Каримов, опустили стволы и остальные, зато бежавшие открыли по немцам шквальный огонь. Их было полтора десятка. Но у всех имелись новенькие ППШ и полные диски патронов. К тому же расстояние до шедших навстречу безоружных людей было невелико.

— Старлей, останови их! — крикнул Безродный, он дал очередь в воздух, но бежавшие не поняли, тогда Ланцев приказал двум автоматчикам бить очередями впереди них, но и это не подействовало, и только когда Безродный и несколько бойцов его взвода, встав на пути у бежавших, дали две очереди у них над головами, только тогда штабные остановились. Однако дело было сделано: от траншей роты до лесной опушки протянулась полоса убитых и раненых.

Довольный собой полковник Шнырев вразвалку подошел к разведчикам.

— Видели, говнюки, как надо воевать? А за свою пальбу вы еще ответите. Кто старший? — тут он заметил выходившего из блиндажа капитана Хряка. Должно быть, он все время находился у себя и все видел. — Это и есть старший? А ну, доложи по форме! Разгильдяй! Все вы тут разгильдяи и трусы! Как фамилия? — это уже к Хряку. Комбат стоял, пошатываясь, и смотрел на подполковника исподлобья. Похоже, он решал: шлепнуть гада и идти под трибунал или просто плюнуть ему в рожу, но решил не делать ни того, ни другого, повернулся и пошел в свой блиндаж, и как ни кричал ему вслед Шнырев, требуя остановиться, он даже не обернулся.

— Ладно, — сказал Шнырев, — с этим бандитом мы разберемся, а вам приказываю разойтись по своим щелям и носа не высовывать до моего особого распоряжения. Ваша трусость вам дорого обойдется!

Он пошел, переваливаясь на ходу, а Ланцев смотрел ему вслед и с трудом сдерживался, чтобы не влепить пару горячих в его зад.

Через два дня после позорной бойни Ланцев побывал в штабе дивизии. Встретив подполковника Локтева, знакомого ему еще со Смоленских сражений, спросил, представлены ли к наградам герои сражения двадцать восьмого октября на опушке Волвичского леса. Уловив в вопросе насмешку, Локтев нахмурился, но ответил:

— Да, наверное, каждый получит по заслугам. Как же иначе? Стране нужны герои.

Более откровенным оказался начальник разведки дивизии майор Кис лов:

— А что ты хочешь? Штабисты захотели орденов и звездочек на погоны. Боев-то нет, так на безрыбье и рак рыба, а на бесптичье и ж…а соловей…

В ликвидации корпуса Лейбница полк не участвовал, но он и рота разведки долго находились на передке происходящего — стерегли загнанных в лес немцев, поэтому по чьему-то представлению командир полка, три комбата и все политработники должны были получить награды.

По выражению лица Прохора начальник разведки понял, что ротный недоволен.

— Неужели и ты хотел бы получить за эту сечу награду?

— Я с ними на одном поле и с… не сяду, — спокойно ответил Ланцев.

— Это почему же? Не любишь цвет нашего воинства?

— Не то, чтобы вовсе не любил, но насмотрелся на них до блевотины.

— Что так?

— А то не знаете? Последнему солдату известно: эти доблестные вояки — политотдельцы, особисты и прочие — на передок являются, только когда бой окончен. Особисты сразу кидаются выявлять дрогнувших, струсивших, по их понятиям, такие должны быть, замполиты и агитаторы будят заснувших солдат, чтобы прочитать им передовицу «Правды» об очередном подвиге советского тыла.

— Да, брат, с тобой не соскучишься, — сказал Кислов, закуривая, больше он ничем не мог успокоить своего подчиненного, которому очень симпатизировал…

Целых три дня после двадцать восьмого в полку и роте разведки бродили слухи один другого тревожнее. Все знали, что окруженные в Волвичском лесу немцы безоружны и небоеспособны, к тому же полностью деморализованы, что их вот-вот должны были отправить в лагеря военнопленных и что стрелять по ним никто не собирался. Так откуда же взялись эти стрелки в новеньких шинелях и касках, полученных на складе? Раньше ни одного из них никто не видел. Немцев не жалели, враги все-таки… — но и позориться так никто не хотел: русский человек в душе справедлив и к поверженному врагу снисхождение имеет. Еще говорят, что за такое безобразие командиров хотят представить к наградам… Может, врут? Награду привыкли зарабатывать потом и кровью, а не этаким вот бесчестным образом! Полковые агитаторы сбились с ног, мотаясь из роты в роту, убеждая людей в том, в чем сами еще не разобрались и с чем были не согласны….

У командиров были свои разборки. Судачили, откуда штабистам стало известно о назначенном Лейбницем выходе из леса?

Уж не работает ли кто в этом корпусе на русских! И почему бойню возглавил не какой-нибудь пьяный комбат, а подполковник Шнырев, бывший политработник? Наконец, кто виноват в этой бойне? Взвод Ткачева, дежуривший в этот день, прозевал выход корпуса из леса, или ротный Ланцев допустил оплошность, не проверив лично начавшееся движение в лесу?

Как бы то ни было, а разборки на высшем уровне еще предстояли, рота же Ланцева все три дня, начиная с рассвета, прочищала лес в поисках затаившихся в землянках уцелевших воинов Лейбница.

В полку Ланцева ждал сюрприз: его любимец, младший лейтенант Тимофей Безродный, серьезно отличился. Посланный командованием полка в бывший совхоз на предмет закупки свежих овощей, он самовольно увеличил маршрут следования и оказался в ближайшем городишке, где имелась средняя школа, клуб и магазин. Для повады он взял с собой старого друга пулеметчика Псалтырина. В школе они обнаружили кабинет естествознания. А в нем застекленные шкафы с банками разного размера, в которых были заспиртованные змеи, ящерицы, летучие мыши, пиявки и даже две крысы — серая и белая. Среди этих гадов стояла банка с черепахой.

Посоветовавшись, решили эту банку раскупорить: черепаха все-таки не змея и даже не человеческий эмбрион — в кабинете имелся и такой экспонат, — а вполне приличное животное. Банку вскрыли. Черепаху выбросили, спирт попробовали, он оказался чистейшим ректификатом… На закуску определили сушеные грибы — связки их висели тут же.

Не дождавшись посланцев за овощами, начпрод Товаркин заподозрил неладное и выпросил у начальства грузовик с солдатами. «Снабженцев» нашли лежавшими на полу в кабинете зоологии среди связок грибов и раскупоренных банок с пиявками, лягушками и двумя крысами. Оба друга не проснулись даже после приезда в родной полк и смогли держаться на ногах только на следующий день.

При опросе тех, кто их нашел, выяснилось, что кроме двух мертвецки пьяных друзей, они погрузили в кузов все банки со спиртом, кроме одной — с неродившимся младенцем. Часть банок пропала, не доехав до полка, а другая была реализована уже в полку жаждущими. Змей, крыс и прочих гадов выкидывали, спирт, на всякий случай, фильтровали через чистую портянку и пили, ничем не закусывая, отчего половина батальона Хряка и рота снабженцев полка не могла подняться на ноги еще сутки. Расплата не замедлила себя ждать: командиру батальона Хряку влепили строгий выговор, командиру разведроты Ланцеву — чьи были оба подчиненных — дали «строгача» с занесением в личное дело. Затем все постепенно успокоилось, только полковой врач Крутиков долго не мог прийти в себя и сокрушенно говорил тем, кто хотел его слушать:

— Спирт убивает микробы в организме — это так, но он не может нейтрализовать яды, которые находятся в железах гадюк! Выпившие такого спирта непременно должны были пострадать! А вредные вещества, находившиеся в теле серой крысы и ее желудочно-кишечном тракте? Самое малое — они должны были вызвать у несчастных сильнейшее расстройство желудка!

Поскольку сомнения доктора не были доведены до сведения вдребезги пьяных солдат, то и никакого расстройства желудка у них не случилось. Наоборот: теперь все хотели приобщиться к находкам младшего лейтенанта Безродного и даже готовы были спозаранку вылизать банку с заспиртованным человеческим эмбрионом.

Третьего ноября Ланцева вызвал к себе начальник разведки дивизии майор Кислов. В Лоев, где находился штаб, Ланцев приехал на своем ротном газике с водителем Севой Клопом — бесстрашным вралем и бабником. До призыва в армию Сева возил начальника армейского продсклада и хорошо выглядел. Знакомые дамы не давали ему больше двадцати пяти, хотя Севе было уже тридцать восемь.

По дороге он рассказывал Ланцеву об украденных десяти банках и оставленной последней с эмбрионом.

— А вы бы не погрёбали, товарищ старший лейтенант, отведать такого спирта? Говорят, вчера исчезла и эта, последняя банка….

— Смотри на дорогу! — сказал Ланцев — от одного такого вопроса Клопа его мутило…

Приехав в штаб, он отпустил водителя: у капитана Хряка нашлись какие-то дела в соседней деревне… По царившей в штабе суматохе он понял, что ожидается наступление. Только вот в каком направлении? Неужели опять на Оршу или Могилев? Но там дивизии недавно и так наклали по полной, а ни армия, ни фронт пополнять потери в личном составе пока не собираются.

Понимая, что Кислов не обязан делиться с ротным планами командования, он скромно сидел в углу его кабинета и ждал, когда дойдет очередь и до него.

Под размеренный стрекот двух пишущих машинок он задремал и проснулся от легкого толчка в плечо.

— Заснул, старлей? Я бы и сам не прочь отхватить минуток шестьсот, да начальство не позволяет: то и дело вызывает, ставит новые задачи. Ты не прочь прогуляться по берегу Днепра? Вроде, и не сезон, а рыбы! — он покрутил головой, потом неожиданно остановился и посмотрел Ланцеву в глаза. — Не надоело воевать, старлей? У тебя ведь прекрасная гражданская специальность, не то, что у нас, бедных. Не тянет к ней? Тянет, наверное, только скрываешь. И правильно, нечего начальство в сомнение вводить, начальство не любит, когда подчиненные умнее и грамотнее его.

— Да, у нас у многих есть гражданская профессия, но поменяли на военную и ничего, служим. А почему вы спросили?

— Да начальство у нас спецов ищет по стройке и возведению заново мостов и ремонту дорог. Мне, честно говоря, неохота тебя отдавать, хотя знаю, что тебе на той работе лучше будет. Самое главное — жизнь сохранишь. Ну, что, не говорить о тебе никому?

— Не говорите.

— Спасибо. Век не забуду. А я уже забеспокоился… Ладно, служи дальше. — Он промолчал немного, сбивая на ходу головки репейника, потом сказал, как бы про себя: — И на кой ляд нам этот Гомель и Решица, будь они не ладны!

— Так значит, идем на Гомель? — догадался Ланцев.

— Я, что, сказал «Гомель»? Ну, раз сказал, значит, так оно и есть. Только теперь мы прежней промашки не допустим. Вперед разведку пошлем!

— Верное решение, застоялись мы. Когда выступаем? Если не секрет, конечно.

— Да какие уж тут секреты? Интенданты тылы подтягивают, штабы бумаги пакуют. По телефонам треп идет. Вообще у нас, русских, с секретами всегда была проблема. Чаще всего противник знал о них раньше нашего… Ты получишь задание от своего полкового командира: в строжайшей секретности пошлет тебя по маршруту, который уже известен немцам. Не вскрикивай. Раз наш Костя решил, значит, все правильно. Мы с ним старые знакомые еще по мехкорпусу, хотя он больше лошадушек уважает. У мотоциклов то бензина нет, то свечи барахлят, а у лошадушек всегда все на месте. Да и всадник он — любо посмотреть — картина! Недаром бабы снопами перед ним падают. Ты как насчет лошадушек? Уважаешь?

— Я-то уважаю, да народ у меня сплошь безлошадный, на лошади сидеть не умеют, не то что скакать, так что не получится из нас конницы.

— Жаль. А у меня полэскадрона трофейных скаковых задержалось. Что с ними делать — не знаю. Им ведь не только сено, но и овес требуется, а он и для нас дефицит. У местного населения иногда схлопотать удается, а так, чтобы для полного довольствия — извините, нетути! В общем, не берешь моих лошадушек?

— Не беру.

— А техники для тебя у меня нет.

— Нам не привыкать пехтурой топать.

— А знаешь, это даже лучше. Ты места здешние знаешь? Сплошные болота да леса. Какая уж тут к лешему техника?

— Тогда зачем вызывали?

— А ты думал, я скажу: «Забирай, Прохор Михалыч, два студебеккера и вот еще парочку вездеходов не позабудь»?

— От студебеккеров бы не отказался — отличные машины, где хочешь, пройдут, сами себя из трясины вытаскивают, фантастика, да и только. Побольше бы их присылали, на наших полуторках далеко не уедешь.

— Вот только этого не надо! Меня не сагитируешь, я нашу, советскую, технику, как сестру родную, люблю.

— Чего ж на виллисе ездите, а не на родном газике?

— Слушай, ты прекратишь свои антисоветские разговоры или нет?

— Почему антисоветские?

— Потому. На прошлой неделе у нас солдата судили военным трибуналом за восхваление американской техники и клевету на нашу. Штрафбатом отделался. А говорил все точь-в-точь как ты! Ладно, считай, ты меня за Америку сагитировал, хватит тебе одного, больше чтоб никому ни слова! Понял?

— Понял. Противно жить и все время оглядываться: следят за тобой или нет!

— А следить и не надо, у нас в каждом взводе по пяти-шести стукачей. Ты приметил, кого особисты первыми опрашивают, когда, наконец, после боя, появляются на передовой?

— Не обращал внимания.

— А ты обрати. Вот их и опасайся. Твой Тимоха не выдаст, так ведь он у тебя не один!

Они замолчали надолго, медленно шли по берегу Днепра, прикрываясь от ветра поднятыми воротниками шинелей. С высоты было видно, как несколько солдат, раздевшись, несмотря на холодный ветер, до кальсон, ловили рыбу. Быстрое течение сносило их вниз, грозя утопить, но не таков был русский человек, чтобы отказаться от дармовщины из-за какого-то течения. Они привязывали себя веревками к кольям на берегу и, уже не боясь течения, заводили невод.

— Один, кажется, мой, — сказал Кислов, — ординарец Ватрушкин. — Похоже, будет у меня сегодня отличный ужин. Оставайся, Михалыч, в полк я позвоню, хотя твое начальство — это я… И не забудь; через несколько дней седьмое ноября, наши женщины уже хлопочут. У каждой есть хахаль, и каждая хочет заменить ему жену.

— У нас с этим плохо; одна радистка на всю роту.

— Да и у нас женского персоналу на всех не хватает. Приходится приглашать бабенок из местных: кое у кого с ними контакт…

Они расстались на берегу Днепра. Догадливые разведчики прислали для командира лошадь. Через двадцать минут он уже был в роте, но пока скакал, обдумал происходящее. Обычную традицию — приурочивать наступление к красной дате — Рокоссовский, похоже, поломал. Как сказал Кислов, он всегда был против всяких штампов. Немцы давно приспособились к русским наступлениям «в честь» и «по поводу» и всегда своевременно к ним готовились. Этим, в основном, объясняются наши неудачи в наступательных боях. На этот раз немцы просчитались; никакой подготовки к наступлению у русских их разведкой замечено не было. А Рокоссовскому в очередной раз несдобровать: нарушил традицию! Если Верховный, поняв замысел командующего, простит и одобрит, то ЦК по своей инициативе с нелюбимого маршала взыщет…

К себе в Ручаевку Ланцев приехал в сумерках. Трупы немцев еще не успели убрать, в полутьме они чернели бугорками на белой пороше. Повозку с генералом Лейбницем куда-то увезли в самом начале побоища, и никто не знал, жив он или мертв. Тяжелораненый майор Краух сначала находился в медпункте полка, покуда из дивизии не позвонили и не приказали привести к ним майора под конвоем. Майор Краух в связи с болезнью генерала вторую неделю исполнял обязанности командира корпуса.

Соскочив с лошади у самого входа в землянку, Ланцев нетерпеливо толкнул дверь — очень хотелось спать и есть — и был поражен царившей в его жилище переменой.

Есть нечто таинственное и непонятное в стремлении женщины к порядку и в умении навести его там, где его отродясь не было. В землянке сейчас было очень светло — горели четыре светильника из снарядных гильз, к тому же было жарко натоплено. Тина встретила Прохора у входа, на ней была легкая ситцевая кофточка, сквозь которую просвечивали бретельки настоящего, купленного бог весть где, бюстгальтера довоенного пошива, и в короткой, до колен, юбке из трофейного парашютного шелка. Немецкого летчика подбили с месяц назад, он успел выброситься с парашютом, но в воздухе был застрелен кем-то из автоматчиков. К парашюту тут же кинулись солдаты и быстро разрезали его на куски, но что-то попало в руки радисток из корпуса, а вот как материал оказался в разведроте, было загадкой.

— С благополучным прибытием Вас, товарищ старший лейтенант, — пропела Тина особенным, слегка приглушенным шепотом, который нравился Ланцеву в интимные моменты. Прохор обнял ее и неловко поцеловал в щеку — все еще не привык к мысли, что она — его! Единственная и неповторимая его женщина, и все, что связано с ней и с ним — пусть и не совсем законно — что-то вроде хорошего французского коньяка, который ему не терпелось выпить сейчас, немедленно и обязательно вдвоем. Родная! Славная! Единственная!

Однако главный сюрприз он заметил не сразу: на столе, странно увеличенном в длину, накрытом белой простыней вместо скатерти и уставленном несколькими маленькими свечами, воткнутыми в винтовочные гильзы, кроме обычного ужина были тарелочки с кружочками помидоров, свежих огурцов, на большом блюде дымилась еще не остывшая картошка, посыпанная укропом и политая растопленным комбижиром, а между ними — три бутылки, из которых в одной был настоящий довоенный коньяк Армянский, в двух других водка под сургучом.

Ланцев не удержался и поцеловал свою кудесницу в губы.

После третьего колпачка Прохор пришел в себя и вспомнил о товарищах — пить в одиночку, без них, он не считал возможным, но Тина и тут успокоила, сказала, что договорилась с Тимохой и с остальными. В качестве отступного ей пришлось отдать три бутылки Московской и пару колбас, вырванных из зубов прижимистого старшины.

— На наше счастье, — сказала она напоследок, — капитан Хряк уехал верхом в деревню к женщине и вернется не скоро.

Последнее успокоило Прохора окончательно, он сел за стол и разлил коньяк по колпачкам. Попав в их латунное нутро, напиток светился по особому, становясь воистину золотым, и Прохор дал себе слово, вернувшись домой, после войны, привести с собой эти сказочные колпачки от зенитных зарядов.

Поймав его руку с четвертым колпачком, Тина, улыбаясь, сказала:

— А вот теперь мы выпьем за то, ради чего собран этот богатый стол. За твой день рождения, дорогой! Сегодня тебе исполнилось двадцать три года!

Они снова пили и снова он целовал ее. Как в первый день их любви.

Когда они нежились на мягком тюфяке, набитом свежим сеном, она спросила о том, о чем прежде спросить не решалась:

— Расскажи мне о своей семье, об отце и, особенно, о дедушке. Ты так часто о нем вспоминал, что мне показалось, я могу нарисовать его светлый образ на этой темной стене. Или нет, скажи сначала, что для вашей семьи было свято, ведь вы все были атеистами?

Он долго думал, прежде чем ответить, такой вопрос ему задали впервые.

— Ты права: раньше в семьях был Бог, понятие о православной Вере, но когда Веру захлопнули, а иконы унесли не чердак либо сожгли, у людей не осталось ничего святого. Помнишь: «Крой, Ванька, Бога нет!» Все стало слишком быстро меняться: те, кто когда-то верил, ходил в церковь, молился, теперь выставляли напоказ свое отречение от религии. Только так можно было удержаться на работе в советских учреждениях. Модным стало выступать на собраниях с антирелигиозными речами. Старые знакомства с батюшками старались забыть, для чего иногда меняли место жительства — страх перед наказаниями был велик. В нашей семье такого страха не было. Может быть, потому что задолго до Октябрьского переворота все, кроме старенькой бабушки и деда, самостоятельно отошли от религии, заменив ее наукой, и первым в этом ряду учителей был для нас Чарльз Дарвин. Его «Происхождение видов» не оставляло камня на камне от библейских сказок об Адаме и Еве, о происхождении всего живого. Братья отца преподавали на кафедре естествознания или просто были врачами, научными работниками и изучали труды великих атеистов. Религия им и раньше не мешала заниматься наукой. Нашей религией был Долг. Ему поклонялись все Ланцевы, начиная со своего совершеннолетия. Долг перед старшими, перед учителями, даже перед сирыми и убогими… Но особенно сильно было понятие о Долге в среде военных. Дореволюционных, разумеется… Да, ты не раз слышала от меня о дедушке Прохоре Ланцеве — хирурге от Бога, военном лекаре, Как их тогда называли. Он был верен Присяге, но не только это руководило им всю службу, у него был еще Долг Родине, России, Отечеству. Прохор Александрович Ланцев прошел всю войну бок о бок с генералом Каппелем, не единожды оперировал его в полевых условиях, чем спасал ему жизнь. В последнем для него бою — это было под Иркутском — армия Каппеля, изрядно потрепанная, поредевшая, но не сломленная, мужественно сражалась против красных, когда Каппель получил сразу несколько тяжелых ранений. Но вместо того, чтобы лечь в повозку, как настаивал мой дед, он приказал привязать себя к седлу и продолжал руководить боем. С лошади его снимали уже потерявшим сознание. Кроме множества ранений у генерала было еще и крупозное воспаление легких. Вскоре он скончался. Больше личный врач был ему не нужен. Посовещавшись, офицеры разрешили деду покинуть армию, судьба которой была предрешена. Пятидесятишестилетний военврач вернулся на родину, в маленький городишко на Ярославщине, часто снившийся ему ночами. Работать в местной больнице ему не разрешили, а через месяц арестовали и отправили в столицу, где работала специальная комиссия по поискам беглых солдат белой армии. Прохора Ланцева искать не пришлось, он сам явился пред светлые очи красных комиссаров и выложил все, что знал о себе и своей службе в армии Каппеля. Поскольку он не был боевым офицером, не стрелял в красных и не интересовался политикой, ему дали пять лет тюрьмы, через год сократив этот срок до трех — молодая Россия остро нуждалась в опытных хирургах, а выпустив из тюрьмы, разрешили жить и работать по специальности в малоосвоенном людьми Туруханском крае. Там и умер. О его смерти наша семья узнала год спустя от одного из ссыльных, которого спас от смерти чудо-доктор Прохор Александрович Ланцев.

— Постой, — прервала Тина, — ведь Каппель воевал за белых?

— Да, он присягал царю и выполнил свой долг до конца.

— Значит, наш враг, — Тина легла на спину, задумалась.

— Нас с тобой тогда еще на свете не было, — напомнил Прохор, — а наши мамы были маленькими девочками.

— Все равно враги. Он и его офицеры сражались за царя, значит, враги.

— Не так все просто, — Прохор встал, закурил и долго ходил по землянке, пытаясь успокоиться. Получилось то, чего он никак не ожидал: его умница Тина восстала против истории! Терять женщину из-за расхождения в политике было глупо, и он решился:

— Понимаешь, то, что нам с тобой объясняли в школе, не совсем то, что было на самом деле.

— Что значит не совсем?! — Тина почти кричала: родной человек на глазах превращался во врага! — Что значит не совсем?!

Прохор сел рядом — она даже не подвинулась.

— Наше с тобой время началось после того, как Россия превратилась в совсем другое государство — советское. Такого на Земле еще не бывало. В нем все, чем жила Россия сотни лет, пошло под нож: рушились церкви, преследовались верующие, сама религия оказалась под запретом. Люди, тот самый наш народ, все те, кто молился в церквах, крестил детей, теперь разрушали эти церкви, жгли иконы, даже убивали священников! Более того, как выяснилось, большевикам оказалось, не нужны интеллигентные, образованные люди. Даже Ленин — сам выходец из культурной семьи — публично назвал ученых, учителей, писателей — гнилой интеллигенцией. Когда иностранцы спрашивали, как страна будет жить без ученых, конструкторов, врачей, Ленин отвечал, что советская власть вырастит и воспитает кого ей надо в нужном количестве. При этом, сказал он, среди них не будет потомков дворян, царских чиновников и прочей буржуазии. Она вся будет уничтожена. Кстати, твой отец ведь тоже интеллигент. Ты сама рассказывала, сколько в доме было книг и как отец любил делиться своими знаниями со всеми желающими. Кажется; ты даже говорила, что он видел в этом свое назначение в жизни… Но он жил в деревне. А что было бы с ним, если бы он переехал в город? Книжник! Просветитель! Террор, который тогда гулял по стране, был направлен и против таких, как он, народных просветителей. Просвещать народ можно было только по написанному Марксом, Лениным, а он ведь просвещал по-своему, от себя, от своей души!

— Да, — сказала Тина после долгого раздумья, — незадолго до войны арестовали и вскоре расстреляли двух моих дядьев, родных братьев отца, именно за это. Они ходили по деревням и агитировали против колхозов — так нам потом говорили. Хотя отец сказал, что власти врут; его братья агитировали не против колхозов, а против случайных людей в этих колхозах, присланных из города неизвестно зачем, ничего не понимавших в сельском хозяйстве людей, когда в деревнях своих специалистов было хоть отбавляй. Никто лучше крестьянина не знает, что и когда нужно сеять и убирать. А эти пришельцы навязывали крестьянам какие-то, часто совсем глупые, инструкции. Братья отца не были дундуками, один был агрономом, другой ветеринаром, они тоже много читали и много знали… Детишек и то не пожалели: остались мал мала меньше, так их всех, оптом, в детский дом для детей репрессированных…

Оба долго молчали, потом Прохор сказал:

— Вот ты возмутилась, что мой дед служил белому генералу. Да, служил. Такому, как Владимир Каппель, и я бы не прочь послужить. Умнейший человек, благородный воспитанный. Все, что с нами произошло, начиная с семнадцатого года, он предвидел и потому боролся против большевиков, не щадя жизни.

— Но он воевал за белых! — крикнула Тина, она все еще не могла смириться с услышанным, — А значит, предатель.

— У тебя в голове каша. Он никого не предавал. Наоборот, служил своему Отечеству, а это Долг. У всех его соратников Долг был превыше всего. Так же, впрочем, как и в нашей семье, но об этом я уже говорил. Может быть, когда-нибудь ты это поймешь.

— Но ты-то служишь власти, которую, как я поняла, не уважаешь. Почему же ты ей служишь? Не согласен с ней — иди к бендеровцам или перебеги к немцам, воюй против нас!

— Я служу не власти, а Отечеству, своей Родине. Сейчас она в опасности. К этому меня призывает мой Долг. Я не могу предать ни Родину, ни моих товарищей Тимоху Безродного, Егора Псалтырина, ни других. Наконец, просто не способен стать предателем. Пойми: я присягу давал! Помнишь, в «Капитанской дочке»: «Прощай, Петр, служи верно, кому присягнешь». Я присягнул стране, в которой родился и вырос, которую люблю. Правители приходят и уходят, а Родина остается…

Неожиданно Тина прервала его:

— У тебя есть еще водка? Дай!

За мутным окошечком вставала заря.

Как понял Ланцев, наступление на Решицу и Гомель отменяется или переносится. До сих пор, несмотря на плохую подготовку, на отсутствие резервов, на несогласованность командующих, людей в назначенное время перед красной датой гнали толпами, эшелонами, необученных, неподготовленных, прямо с колес швыряли в пекло лишь ради того, чтобы вовремя отчитаться перед верхами.

Так что все-таки произошло сейчас? Мучимый этими вопросами, Прохор иногда не замечал, что разговаривает сам с собой. Неужели Рокоссовский действительно поломал идиотский принцип и решился на отчаянный шаг? Кремлевские сидельцы ему этого не простят, и никакие успехи в грядущих боях не избавят его от кары, ибо идеология — превыше всего! Идеологи в Кремле продолжают верить, что одно упоминание об Октябрьской революции вселяет в сердца солдат энтузиазм, который эти старцы помнят еще по семнадцатому году, когда орды красных конников с обнаженными шашками неслись на вражеские пулеметы, выполняя священную для них миссию — умереть за революцию. Но нет больше тех конников, как нет и массы единых идей, а есть война, не в пример более кровавая и многотрудная, есть пот и кровь тысяч русских мужиков, движимых на огонь немецких батарей не лозунгами, а пулеметами заградотрядов, целящих между лопатками всякому, кто не согласен умирать бездарно, подобно быку на бойне. Когда-то, в начале его войны, и Ланцев был таким быком. После трехмесячного обучения его направили под Москву в саперный батальон. Прохору тогда было девятнадцать неполных лет, он, как все его сверстники, верил, что война будет недолгой, победоносной, что Красная армия всех сильней.

Тяжелые бои на смоленском направлении, видимые простым глазом ошибки командиров, огромные, необоснованные людские потери, неразбериха, бесхозяйственность и воровство отрезвили Прохора. Он первым среди сверстников усомнился в правильности всего происходящего. Дух сомнений укрепился в боях под Ельней. Лето 1942-го он встретил в должности командира стрелкового взвода, немного позже — и роты. Столь быстрое продвижение по службе не вскружило ему голову, а, наоборот, заставило с большей ответственностью относиться к своим обязанностям, работать мозгами, а не правой рукой, вынося ладонь под козырек, всякий раз выслушивая приказ полуграмотного командира. Его служба была замечена, боевые действия, их правильный выбор, а также особенная забота о подчиненных позволили командованию дивизии выдвинуть его на должность командира разведроты. Обычно зеленым лейтенантам такое не светило. Прохор был искренен в своих желаниях приблизить победу любой ценой.

Первым его понял Тимофей Безродный, тогда простой солдат, воспитанник детского дома. Второй была, как ни странно, Тина. Оказалось, ее тревожат те самые чувства, что свою службу снайпером она рассматривает как возможность сделать как можно больше для победы. После их недавнего ночного разговора прошло совсем немного времени, когда она сказала:

— Ты не думай, Прохор, что я такая уж темная. Вот ты мне про белых офицеров рассказывал, про их долг перед Родиной. Я и это очень даже понимаю. Что, думаешь, я таких в своей жизни не встречала? Директором школы в соседнем селе, где я тогда училась, был отличный человек по фамилии Малов. Анатолий Алексеевич Малов. От него я впервые услышала об офицерском долге. У меня тоже имеется долг. Перед своими. Думала: вырасту, устроюсь на хорошую работу, буду деньги зарабатывать и родителям отсылать, а маме на платье куплю такую шикарную материю, о которой она всю жизнь мечтала, а папе часы карманные с цепочкой. Не привелось. Зато другой долг у меня родился — знаешь, какой? Только ты, Проша, больше ни с кем о долге не заговаривай. Не те нынче времена. Ваш офицерский долг вместе с религией в расход списали, навечно. Ты от своих товарищей когда-нибудь слышал о доле? Во-от! А моего дядю за два слова посадили и расстреляли, а ты мне тогда целую лекцию закатил. Ни к чему это, народ ведь не дурак, все понимает и многое помнит. А вот за то, что я в тебе не ошиблась — благодарю. Не можешь ты предать нас с Тимохой и всю службу военную. Мы с Людой Павличенко однажды на одного замполита наткнулись. Врал он солдату, будто слышал, что после войны колхозов не будет. Те уши развесили, слушают. Известно, не всем они пришлись по душе, многие и пострадали. Это те, у кого голова на плечах умная и руки где надо привинчены. Им свое хозяйство во сне снится, а таких немало. Вот замполит на эту кнопочку и нажал… А тут мы. Людмила хотела его сразу в Особый отдел тащить, да я отговорила: там его шлепнут сразу, а тут, глядишь, и послужит еще, повоюет. Конечно, тому замполиту жопу надрать следовало, не до смерти, а так… Да, по-всякому командиры своих солдат в бой посылают. Иной уговорами — это плохо помогает, иной матерком, а то и пинком, третий россказнями о послевоенной жизни, будто водку будут всем защитникам Отечества выдавать бесплатно и награды на грудь всем будут вешать… А как иначе? Чтобы их поднять в атаку, какая сила нужна! На смерть ведь идут, не на свадьбу! Да, многие хотят без колхозов жить, только, я думаю, не выжить нам без них. У мужика по природе заложено одно: старается он как можно больше под себя загрести. А такое и раньше было — мне батя рассказывал, и ему наплевать, что сосед бедствует. А в колхозе все равны, завидовать некому. Зависть — это хуже ненависти, из-за зависти и убить, и обобрать могут. Опять же, мужик наш от природы вороватый. Ну, не пройдет мимо, если что плохо лежит! А насчет того, что обирают их как липку, — это точно. «Все для фронта, все для победы» — это понятно, это — сейчас. Но ведь и до войны обирали! Кабы не огород — клади зубы на полку. Вот ты видел наши книжечки, где трудодни отмечались? Вместо каждого трудодня там палочку чертили. Обещали на каждую палочку по столько-то килограммов зерна, мяса, того-сего… И ни шиша не давали. За «палочки» работали. И это тоже все — до войны. Почему так? Ведь обещали! У нас радио над столом висело. Из него мы узнавали, как хорошо живем, сколько у нас всего… Отец слушал спокойно, а мама не могла — выключала. Говорила, издевательство это. Так и жили: по радио одно, по жизни другое. Так что даже очень хорошо твоих белых генералов понимаю: очень им хотелось вернуть в страну прежний порядок. Конечно, больше для себя старались, но и нам бы, может, полегче было. По крайней мере, моих дядьев не за хрен собачий не расстреляли бы.

В другой раз она сказала:

— Ты думаешь, я не понимаю, что в живых людей стреляю? Не… я понимала, а вот Людка, напарница моя, не понимала, а ведь немцы тоже все разные. Один так нам сказал: «Не стреляйте, фрау, по нам, мы не фашисты, нас погнали на войну».

— Ты что, по-немецки понимаешь?

— Я — нет, а Людка понимала. Она пальнуть по нему не успела. Вышел он с поднятыми руками. А таких убивать нельзя, они в плен сдаются.

— Наши немцы, которых мы караулили, тоже вышли с поднятыми руками.

— Их тоже нельзя было стрелять. Кто сам сдался, тот уже пленный и под эгидой… забыла, как это называется…

Глава четвертая. Бойня

К Лоеву стягивались войска 2-го Белорусского фронта. Последними прибыли два кавалерийских корпуса и разместились вначале вдоль левого берега Днепра и Сожи от Лoeва до Радули, потом один из них в ночь на девятое ноября на плотах форсировал Днепр и занял позицию возле Ручаевки. За ним второй корпус, совершив тот же маневр, остановился севернее Лоева возле Переделок. По причине непролазных болот и усилившихся дождей оказать корпусам поддержку артиллерией не было возможности. Конники пользовались своей легкой артиллерией и минометами на конной тяге. Авиация не проводила даже разведку— над всем районом боев стояли низкие облака, временами проливавшими холодный дождь на головы людей. Как сказал Кислов во время второго свидания, основные силы всего Белорусского фронта двигались вдоль Сожи на Гомель, но у них ощущался острый недостаток в артиллерии, танках и другой тяжелой технике.

— Все отдано Центральному фронту, там решается судьба войны, а мы лишь фланговое прикрытие.

Наступление началось десятого ноября на рассвете. Оба кавкорпуса одновременно снялись с позиций и выступили в район Василевичей с целью занять Дубровичи, Макановичи, Защебье, также более мелкие населенные пункты и, выбив из них полицейские гарнизоны, занять железную дорогу Мозырь — Гомель. Однако, двигаясь вдоль железнодорожного полотна, разведчики обнаружили, что мост через Днепр взорван. Верные долгу продолжать рельсовую войну белорусские партизаны старательно выполняли приказ Верховного. Не доходя до Салтанова, оба корпуса разделились, один пошел на Речицу с севера от Глыбовска, другой с юга, от Левашей. Небольшой речицкий гарнизон, состоявший, в основном, из полицаев, разбежался при подходе конников. Далее путь кавалеристов лежал на Гомель, но при форсировании Днепра начались серьезные осложнения: возле Жмуровки немцы оставили мощный заслон из тяжелой артиллерии и танков. Вкопанные в землю, они в нужный момент кинулись к переправе. Подошедший с севера кавкорпус после жестокой кавалерийской атаки смял заслон у Жмуровки, но потерял две трети личного состава. В дальнейшем оба корпуса шли параллельно железной дороге и соединились с главными силами фронта для завершающего удара. Тридцатого ноября Гомель был взят.

В кавалерийском рейде разведрота Ланцева не участвовала, согласно приказу командования, она все время шла берегом Сожи, уничтожая разбросанные по равнине полицейские посты. Следом за разведротой двигался полк, а за ним и вся двести двадцатая Краснознаменная стрелковая дивизия, изрядно потрепанная в боях под Крюковкой, Городней и Черниговом.

Не имея для себя никаких новых распоряжений опергруппы, Тина все время шла вместе с Прохором, к ней привыкли, как привыкают к молодой и красивой медсестре, необходимой всем, а потому ничьей конкретно. Тина не была медичкой, но за время службы научилась многому из этой профессии и не раз оказывала помощь раненым. Все звали ее ласково Тиной или Кристиной, и только влюбленный в нее Тимоха называл ее Голубкой. У нее был незлобивый характер и умение ладить со всеми. Командир первого батальона капитан Хряк какое-то время надеялся на успех, но после рождения сына у медсестры забыл про Тину и весь отдался отцовским чувствам. Даже к солдатам его отношение изменилось, ведь многие по возрасту могли быть его сыновьями… По просьбе жены он почти бросил пить, стал к подчиненным обращаться вежливо и Ланцева, своего недавнего соперника, воспринимал скорее как приятеля.

Однако осведомители делали свое дело, о любовных связях комбата с подчиненной летели депеши в штаб дивизии. В конце концов, мадам Вострякову демобилизовали и отправили на родину в далекий Ковров, снабдив новорожденного богатым приданым, а Хряку влепили строгий выговор, но должности не лишили — предстояло наступление на Гомель, а такие воины, как Хряк, на дороге не валяются…

Проводив Вострякову, теперь уже жену, Хряк набросился на выпивку: по его словам, горело нутро, — но после дружеской беседы с Прохором Ланцевым стал пить умеренно, с оглядкой на будущее, которое ему наглядно нарисовал хитрый разведчик Ланцев. Однажды, на подходе к Рогачеву, он признался Прохору, что всегда его уважал, и только служба мешала ему в этом сознаться… В тот вечер они впервые выпили вместе и заснули в телеге на сене, прикрытые еще и брезентом от посторонних глаз — ординарец командира полка знал свое дело.

Разбудил обоих командиров внезапно начавшийся обстрел позиций роты. Первым немцев обнаружил Тимоха Безродный, кинулся искать своего командира, но тот уже шел навстречу, опухший от пьянки, с торчащими отовсюду соломинами. Но кроме Тимохи Ланцева искала и Тина: впервые ее Прохор отлучился из роты, не оставив следа.

Между тем, пулеметный огонь становился с каждой минутой все плотнее, появились первые раненые. Теперь немецкие крупнокалиберные били уже с трех сторон. Одна из светящихся трасс пролетела низко над головой Тины. Она машинально присела, а Ланцев поднял и, прижав к себе, сказал:

— Какая ты у меня… красивая!

Она не оттолкнула его, но потянула за рукав в ближайший окоп. Там он еще раз поцеловал ее и лишь после этого стал командовать ротой. Таким безбашенным Тина видела его впервые. Он вылез из окопа и стоял на бруствере, как какой-нибудь дервиш, показывая бойцам, что немцев не надо бояться… Через секунду она все поняла: его разведчики, застигнутые врасплох обстрелом, готовы были разбежаться или отступить куда-то, вглубь обороны, а ее Прохор не мог этого допустить.

Должно быть, увидев его на бруствере, разведчики пришли в себя, сгруппировались и заняли оборону по всем правилам. Теперь они ждали команд. И команды поступили. Прежде всего Ланцев подозвал к себе Псалтырина с пулеметом — с пригорка, где он стоял. Были хорошо видны вспышки выстрелов, трассы. Как понял Ланцев, немцы заняли давно подготовленные позиции и были хорошо обеспечены боеприпасами. В распоряжении Ланцева имелось два пулемета, из которых один был ручной, и с полсотни автоматов — рота была неполного состава. Еще, что показалось Ланцеву подозрительным, это слишком точная стрельба противника. Как правило, немцы стреляли хуже его разведчиков, сейчас он бы этого не сказал…

Эти сомнения Ланцева мало беспокоили Тину, сейчас она переживала только за жизнь Прохора, ей казалось, что у нее нет и никогда не было человека дороже его, и она была готова закрыть его своим телом, если бы от этого ему была польза. Сидя в окопе, она не спускала с него глаз и молилась Богу, чтобы он сохранил жизнь ее любимому. О себе она не думала, она с остротой вспоминала все последние минуты свидания с ним и была уверена, что это и было ее единственное в жизни счастье. Она боялась его потерять.

Неожиданно появившийся в окопе Тимоха Безродный возник из ниоткуда, Тина не поняла чего ему надо от нее и сопротивлялась, когда он потащил ее куда-то за рукав. А тащил он ее на место, которое сам для нее присмотрел, удобное для стрельбы снайпера.

— С того пригорка они — как на ладони! — кричал он. У него все лицо было измазано землей, копотью и еще чем-то липким.

Не сразу она поняла, что Тимохе пришлось драться врукопашную. Не раздумывая, она побежала за ним и легла в неглубокую ямку, словно нарочно вырытую для снайпера. Стараясь больше не думать о земных делах, она прежде всего попыталась трезво оценить найденное Тимохой «шикарное местечко». Для Тимохи оно могло сгодиться, для снайпера — нет. Оберегая винтовку от грязи, она скатилась с бугорка, легла в ближайшую ложбину. Обломав ближайшие кусты, расширила сектор обстрела, после чего глянула в окуляр на немцев. Ближе других — Тимоха в этом не ошибся — лежал пулеметчик с МГ. По тому, как он стрелял, она определила: опытный. Справа от него в зарослях вереска притаился его второй номер — Тина видела его стальную каску и две руки, направляющие ленту. «Старик» — так она назвала пулеметчика — бил явно в одну цель. Она повела головой направо и увидела Ланцева на бруствере окопа. Пулеметчик стрелял в ее Прохора! Бурунчики земли возникали в опасной близости от его ног, затем Ланцев исчез с бруствера, и Тина увидела блеск стекол его бинокля. Слава Богу, он не совсем сдурел! А пулеметчик продолжал бить в то место, где он только что стоял… Похоже, ему что-то мешало. Но что? Она привычно расставила локти, прижала приклад к правой щеке и выстрелила. Пулемет замолчал. У снайпера Кристины осечек не бывало…

Тина видела, как клюнул носом немец, как в испуге отвалил вправо его второй номер… Видела, как к убитому пулеметчику бросились со стороны — так всегда бывало у немцев, но никогда — у наших… Она знала, что сейчас начнется обстрел ее позиции, но решила пока не менять ее — отсюда действительно было хорошо видно неприятеля. Вторым и даже третьим выстрелом она могла уложить еще двоих, но тогда ей не уйти — немцы обычно сразу начинают обстрел из минометов. Однако она все-таки вспомнила наставления Павличенко. Прижав винтовку к груди, она откатилась в сторону, затем отползла назад и встала. Чтобы залечь в другом месте. И тут же у ее ног поднялись бурунчики — немцы стреляли из МГ. Однако недаром ее обучала сама Павличенко. Тина опрокинулась на спину, сделала вид, что убита, а затем, как могла, быстро поползла туда, куда убежал Тимоха. Там был его взвод, там работал пулемет Псалтырина, наконец, там был Прохор! Но немцы и тут настигли ее: совсем близко на ее пути стали взрываться бурунчики земли. Засекли! Она снова затаилась в неподвижности. Но звуки пулеметных очередей вдруг стали перемещаться вправо, и скоро она перестала различать звук пулемета Псалтырина. Она не видела больше перед собой немцев, и те два пулемета, которые нащупали ее вначале, больше не тревожили ее — их заменили взрывы мин в расположении роты. Она хотела еще раз переменить позицию — подобраться к немцам поближе, но странная лень — ей раньше незнакомая — не дала этого сделать. Вместо этого ей очень захотелось спать. «Симптом нервного перевозбуждения» — вспомнила она слова Людмилы Павличенко. Она знала, как с этим бороться, достала из кармашка маленький пузырек из-под какого-то лекарства — тоже по совету Людмилы — с малым количеством коньяка — не более ста граммов. Лежа, она запрокинула голову и прижала горлышко флакона к губам…

И увидела немцев. Четверо громил в серых мундирах стояли над ней полукругом, не шевелясь. В первую секунду ей даже показалось, что она бредит. Но в следующую — один из четверых сказал;

— Гутен таг, фрау! — нагнулся, чтобы лучше рассмотреть ее лицо. Она дернулась, чтобы достать из-за голенища нож, но другой громила схватил ее за руку.

— Дас ист штренк ферботен.

Второй говорил с акцентом, и если вначале она приняла их за бендеровцев, то теперь была уверена — это немцы! Их внезапный налет на роту разведки был выполнен профессионально — тут она не могла ошибиться, — так поступают разведчики, а их точная стрельба, которой мог позавидовать любой снайпер, только подтвердила ее догадку; на роту напали специалисты высокого класса. Когда-то она слышала о таких, но встречаться с ними не приходилось. Но почему на них обычные мундиры и нет эсесовских значков?

— Фрау говорит по-немецки?

Сказано почти чисто по-русски, с небольшим прибалтийским акцентом. Рядом с Сельцами было большое эстонское село, где люди говорили на двух языках: эстонском и русском…

Лежа, она исподлобья рассматривала всех четверых. Настоящие громилы. Решили поиграть? Если бы снайпером оказался мужчина, давно бы шлепнули. Неужели будут насиловать?

— Ауфштеен!

Теперь понятно, насиловать не будут, а поведут к начальству. Там — допросы, затем расстрел… Эти всего лишь унтеры. Три унтера и один фельдфебель, им самовольные действия не положены.

Однако куда подевалась спасительная таблетка? Та самая, маленькая, которой снабжают каждого снайпера, идущего на задание. Сначала она боялась, потом привыкла: для снайпера, попавшего в плен, это было спасение от мук и гарантия молчания…

Она не спеша поднялась. Повернулась к немцам лицом — тянула время, вспоминая. Куда могла подеваться ее спасительница, маленькая таблетка… Некоторые зашивали ее в воротник телогрейки или в уголок воротника шинели. Но немцы тоже не дураки: первое, что ощупают, это именно эти места, их легко захватить в рот, раздавить таблетку зубами и тогда… Тогда — спасение.

— … — сказал один по-немецки, но она поняла — слышала не раз в свой адрес от пленных. Но где же все-таки эта проклятая таблетка? Похоже, влипла красавица. Нож, и тот отобрали. Бороться с ними? Все четверо рослые парни спортивного телосложения с задубевшими от ветра лицами, скорей всего, такие же разведчики или, возможно, те самые отборные головорезы, которых — она слышала — отбирали отовсюду. Но откуда они взялись? По сведениям фронтовой разведки, до самых Терешковичей не должно быть никаких подобных подразделений, только полицейские посты и в больших населенных пунктах небольшие гарнизоны. Но что же для нее все-таки лучше? Немецкая разведка или оголтелая и базарная сволочь — полицаи?

Кто-то толкнул ее в спину, одновременно скомандовав «форвард!». Она пошла, впервые без оружия, впервые не знающая, как поступить. Бой продолжался, звуки автоматных очередей были совсем рядом, значит, ее родная рота подошла совсем близко. Неужели Ланцев пытается ее выручить? От этой мысли ей стало спокойней и даже как-будто прибавилось сил… А минометы работали без отдыха. Ни в роте, ни в полку у русских минометов не было, значит, засада готовилась заранее, а то, что о ней не узнала разведка, лишний раз подтверждало ее предположение насчет немецкого спецназа. То, что рота окружена, она почти не сомневалась. Как говорил капитан Хряк, «не первый год замужем, все знаем»… Но как же все-таки бездарно прошляпили! Расслабились! Перепились! Даже ее Ланцев — краса и гордость всей двести двадцатой Краснознаменной дивизии опростоволосился. Но о Ланцеве ей не хотелось думать плохо. Если он еще жив, то сражается, иного быть не может, а то, что рота не помогла ей — своему единственному снайперу, говорило о том, что судьба самой роты висела на волоске.

Куда же все-таки ее ведут? Спустившись с пригорка, они вошли в заросли обледеневших кустов ивняка. У самой кромки кустов она увидела убитого ею пулеметчика. Теперь он был близко, и она еще раз назвала его «стариком». Зачем такие идут на войну? Впрочем, это не ее дело, к тому же Псалтырин не намного моложе этого немца. И опять она думает не о том, а ей надо думать, как выбраться из этого дерьма. Бежать невозможно — в спину упираются стволы шмайссеров, впереди идет фельдфебель — этот не прозевает… Но что же делать? Пыток она не выдержит — с детства боялась боли, спасительной таблетки, которую Люда Павличенко называла «прощай мама», нет, единственная лимонка засунута глубоко в карман штанов и находится где-то возле колена. Возможно, для гранат надо было шить специальный, из прочной материи и неглубокий, чтобы можно было ее быстро достать… Ах, зачем об этом теперь вспоминать?

Пройдя в заросли ивняка, конвоиры развернулись и пошли вправо, звуки боя стали слышнее.

Конвоиры привели Тину в хорошо оборудованный блиндаж, глубоко запрятанный в землю и издали почти невидимый, похоже, разведчики, обследовавшие заросли ивняка, не пошли дальше, поленились. Кто же тогда был в поиске?

Полувзвод Алексея Ткачева или Тимки Безродного? Не хотелось, чтобы это был он, влюбленный в нее и небезразличный ей Тимка…

Втолкнув Тину в блиндаж, трое конвоиров удалились, а фельдфебель остался, он и доложил о поимке русского снайпера. В блиндаже было полутемно, на столе горели свечи, три офицера сидели за столом и молча смотрели на Тину. А она — на них. Потом они заговорили между собой, и она — в который уже раз — пожалела, что не занималась немецким языком всерьез.

Но с ней они заговорили по-русски. Первым задал вопрос красивый оберлейтенант с волнистыми светлыми волосами, с руками, унизанными кольцами совсем по-женски.

— В каком подразделении Вы служите?

Тина молчала. Подождав немного, белокурый снова задал вопрос:

— Сколько снайперов имеется в распоряжении двести двадцатой Краснознаменной стрелковой дивизии?

Тина молчала.

— Вы не хотите говорить с врагом? Мы это предвидели и можем доставить вам удовольствие: поговорить с бывшим однополчанином. Возможно, он убедит Вас, что молчать в вашем положении — глупо.

Он лишь слегка шевельнул рукой — и в блиндаж вошел еще один человек. Тина обернулась и едва не вскрикнула: позади нее стоял младший сержант Утюгов! Живой и здоровый второй номер пулеметчика Псалтырина, пропавший две недели назад.

— Утюг, ты? А говорили, тебя немцы подстрелили.

Как видно, Утюгов не ожидал увидеть именно ее и даже слегка растерялся.

— А они не всех стреляют. Ты-то, как к ним попала? Сдалась что ли?

— А хрен тебе, не дождешься, предатель!

— Ну, кто из нас предатель, это мы еще посмотрим, — Утюгов был спокоен, он даже слегка улыбался. Между тем немцам даже такая короткая беседа русских надоела, и Утюгова подозвали к столу. К Тине он вернулся минут через пять, лицо его не выражало ничего, чтобы она могла прочитать, похоже, ему было просто скучно…

Если бы можно было незаметно дотянуться до гранаты, Тина взорвала и себя, и его, и тех, кто сидел за столом, но граната провалилась еще глубже. Черт бы побрал эти швейные мастерские, не могли даже для фронтовиков пошить как следует!

— Скажи своим… хозяевам, — прошептала она, — что я им ничего не скажу, пусть не надеются, паскуды.

— О том, о чем ты думаешь, тебя никто спрашивать не будет, — спокойно сказал Утюгов, — наши тайны им давно известны. Им надо узнать другое, а об этом ты можешь рассказать, не стесняйся, это не предательство.

Он снова о чем-то заговорил с немцами, затем обернулся к Тине.

— Твоя служба никого не интересует. Таких, как ты, они расстреливают сразу. Сколько немцев постреляла — тоже не загадка: все написано в твоей снайперской книжечке. Но им и на это наплевать. Они хотят знать, помнишь ли ты бойню, которую твои друзья учинили над корпусом генерала Лейбница двадцать восьмого октября.

Она подумала.

— Допустим, помню, ну и что?

— Их интересует, куда девался старый и верный солдат вермахта и личный друг фюрера генерал-майор Лейбниц во время устроенной вами бойни. И куда ваши разведчики увезли майора Крауха — предателя и изменника нации. На эти вопросы, я думаю, тебе не трудно ответить.

Тина задумалась. Генерала Лейбница она видела раз, когда его везли на повозке с сеном, прикрытым его собственной шинелью, возможно, уже не живого. Что же касается его заместителя майора Крауха, то она не только виделась с ним, но и разговаривала — майор неплохо говорил по-русски. Происходило это сначала в расположении разведроты, потом в медсанбате — у майора имелось ранение.

— Потом, — сказала Тина, — его увезли в штаб дивизии, и я его больше не видела. Что же касается генерала, то говорили, во время незапланированной стрельбы по выходящим из леса он был убит. До этого я знала, что он был серьезно болен. Инсульт или что-то вроде.

Все, что она рассказала, Утюгов перевел немцам и потом долго с ними разговаривал. Еще во время службы Утюгова в роте она знала от Егора, что его второй номер был родом из Прибалтики и знал немецкий и литовский. И еще, что он проучился три года в Рижском университете на факультете иностранных языков. Но об этом знал только Псалтырин, а от него узнала Тина, друга Утюгов просил о нем не рассказывать. Готовился уйти к немцам или боялся расспросов?

Потом Тину допрашивали еще раз, и опять о Лейбнице и Краухе.

Переведя слова немца, Утюгов сказал:

— У них насчет генерала другие сведения. По словам очевидцев, в самом начале стрельбы его вынули из повозки, на руках унесли в лес и там спрятали. Где именно, они не знают, и это они надеются узнать от тебя. Также им надо знать все о Краухе: куда его увезли, где содержат, сколько там охраны и так далее, так что будь готова.

Когда ее выводили из блиндажа, она услышала звуки боя и спросила:

— Наши сражаются?

— Сражаются, — ответил Утюгов, — только зря все это. Надо сдаваться, с егерями шутки плохи. Вашей роте не выстоять против этого шестого отдельного егерского батальона. Его прислал сам фюрер для спасения корпуса Лейбница, только кто-то их опередил: корпус расстрелян. За это вы все ответите. Ну, топай!

А рота действительно сражалась. В самом начале натиск немцев был так силен, что Ланцеву пришлось отступить и зацепиться за лес в районе деревни Выбрино. Между ротой и немцами теперь были обширное болото и густой лес. Туда же привел остатки своего батальона капитан Хряк. Не поняв опасности, он сунулся вперед и потерял много людей. Замысел внезапной атакой отбросить немцев не прошел — егеря были к этому готовы. Основной огонь минометов они направили на батальон Хряка — разведка пока оставалась в стороне. Ланцев проклинал себя за оплошность: расслабился. Прозевал засаду, потом не понял сразу, кто перед ним. Исчезновение Тины явилось второй бедой — он не заметил, когда Тимоха повел ее на свой бугорок, и теперь терялся в догадках, куда девалась его любимая. Винтовку она взяла с собой, значит, пропала не просто так. Можно спросить у Тимохи, но Безродный первым ввязался в бой, и теперь нельзя было сказать, жив он или убит.

Неожиданно он сам заявил о себе: бродил по лесу, искал своих. Найдя, облегченно выругался, бросил пустой автомат на землю и лег.

— Уморился, братцы, до ус рачки! — полежав с минуту, ожил. — Там у меня для вас подарочек имеется. Карим, давай, веди!

Под елочками, где сидели Ланцев и Хряк, появился немец в сопровождении Мухтара Каримова.

— Это вам, чтобы не сильно переживали. Натуральный немец, то бишь русский во всем немецком. Прихватил на всякий случай, авось, пригодится.

Пленный был невысокого роста, молодой, здоровый, по виду сильный.

Безродный толкнул его в спину:

— Давай трекай, сволочь, выкладывай все, тебе недолго осталось…

Пленный оказался русским парнем из Прибалтики. Первым к нему обратился Ланцев. Оказалось, он своими глазами видел, как четверо немцев захватили русского снайпера. У Прохора потемнело в глазах.

— Они ее убили?

— Нет, — сказал пленный, — они повели ее в блиндаж, наверное, для допроса. Больше я ничего не видел.

У Ланцева немного отлегло от сердца: если сразу не застрелили, значит, есть надежда отбить…

— Тину взяли на точке, — пояснил Безродный, — она сама виновата — убила пулеметчика, а ноги унести не успела…

— Я уже говорил господину офицеру, — пленный показал на Тимоху, — что в егерский батальон я пришел не сам, меня привели. В Риге много молодежи заставили служить вермахту — это я знаю. Сказали, если откажемся служить, нас всех убьют.

— Говорил, говорил, — подтвердил Тимоха, — много чего говорил. Теперь скажи, много ли в вашем батальоне таких гадов, как ты, — изменников Родины?

— В шестом егерском вообще много парней из Прибалтики, — сказал пленный, — немцы почему-то думают, что мы ненавидим советских. Но это не так, мы любим русских, мы не хотим воевать против русских! Пожалуйста, не убивайте меня, не надо!

— Разберемся, — Безродный разыграл роль старшего, — скажи теперь, сколько в батальоне настоящих егерей, какое вооружение, откуда вы взялись?

Пленный, его звали Аксель Вене, изо всех сил старался угодить «господам офицерам», но он знал совсем немного. В шестой отдельный он был взят две недели назад, прошел подготовку — два месяца, затем принял присягу фюреру, а потом его заставили расстреливать пленных русских. Он стрелял вместе с остальными, но старался промахнуться, это заметил фельдфебель и жестоко наказал: заставил стоять по стойке «смирно» три часа, а затем… затем снова выставил перед приговоренными к смерти, и тогда уж ему, Акселю, было не отвертеться. Потом всех прибалтов посадили в поезд и повезли в Россию. Аксель запомнил название некоторых станций… На узловой у Славгорода их высадили из вагонов и погнали пешком в Гомель. Оттуда, уже в составе егерского батальона, вели сюда, к какому-то лесу, где батальон должен был освободить из русского плена целый корпус вместе с очень важным генералом — любимцем фюрера.

— И вот я здесь, — закончил Вене и с тоской взглянул на «господина офицера»: неужели его все-таки расстреляют!

— Ну что, хорош «язык»? — спросил Тимоха, любовно поглядывая на пленного.

— Хорош, да не слишком, — сказал Ланцев: пленный не сказал ничего о том, где теперь его Тина, не знал этого и Безродный.

— Я ведь ее только на место определил — очень удобное местечко для стрельбы. Одного пулеметчика она срезала — сам видел, а вот почему сразу не смоталась оттуда — ума не приложу. Может, хотела еще одного шлепнуть?

Не слушая его, Ланцев мотался, как бешеный бык. Если бы не комбат, может быть, двинулся бы на поиски Тины и наверняка погиб. В противовес ему Хряк и Безродный вели себя спокойно, почему-то оба были уверены, что Тина жива.

По одному, по двое подходили бойцы, радовались, что нашли своих, рассказывали, как им удалось оторваться от немцев, сообщали, кто убит… А командиры думали, по всей видимости, егеря попытаются обойти болото с севера — там суше, но тащат за собой минометы, а с такой техникой по болотам не ходят…

— Если обнаружат нас здесь, начнут обстрел, — сказал Хряк, и все посмотрели в сторону неудачного боя. Удивлял Ланцева капитан Хряк: спокойно и уверенно принимал бойцов, выстраивал для осмотра, следя за тем, как перевязывают раненых. Приказал им отдать всю еду, какая имелась. Он понимал, какая опасность висела над ним сейчас. Если немцы пошлют разведку, она поймет, что болото вполне проходимо и что его можно обойти, даже не намочив ног… Но если сейчас уйти с этого места, то половина бойцов, мечущихся в поисках своих, заблудятся и попадут к егерям. Посоветовавшись с Ланцевым и Тимохой, решили остаться, а бойцы все прибывали. Почти у всех автоматы были с пустыми дисками, но у многих имелись гранаты, примерно по одной на человека.

— Ничего, в бою возьмете, что надо, — сказал беззаботный Тимоха, и все верили, что остатки роты и батальона соберутся в кулак, двинут на немцев и освободят тех, кто, возможно, попал в плен.

В полдень Тине принесли еду. Похоже, постарался Утюгов. Она немного поела, чтобы не ослабеть окончательно. Землянка, где ее содержали, была явно не приспособлена для жилья человека, скорей всего, здесь хранили провиант или оружие те, кто мародерствовал, шастая по лесам в тылу наступающих фронтов. Даже дверь была не настоящая — сколоченная из неошкуренных бревнышек, подпертых сейчас снаружи колом. Через щель Тина видела охранявшего ее часового — пожилого немца, беспрерывно курившего слабый табак и почти не встававшего с поваленного ствола березы. Возможно, у него болели ноги…

Доедая остатки каши, Тина обнаружила на дне клочок бумаги. Еле заметные строчки карандаша сказали ей, что разведрота и часть батальона Хряка отошли в лесной массив, что находится за болотом, что немцы туда пока не сунутся, что они боятся подхода стрелкового корпуса русских или даже всей дивизии. Эти последние строчки ее особенно порадовали. Даже если ее и расстреляют, в роте будут знать, что она не предала, а была захвачена, что немцев интересуют генерал Лейбниц и майор Краух, и что у егерей осталось всего два станковых пулемета и один ручной, и что из трехсот шестидесяти их осталось две трети, остальные полегли в бою.

Кроме как Утюгову записку написать было некому. Но кто же он, этот несчастный Утюгов? Случайно попавший в плен, вечно спавший неудачник или сознательный изменник, предатель, фашистский прихвостень? Впрочем, кто бы он ни был, сейчас он был нужен ей. Если сделал одно доброе дело, возможно, отважится и на второе…

Она обшарила землянку в поисках какой-нибудь бумажки, не найдя ничего, стала царапать буквы на березовой коре. «Любимый мой! — писала она. — Я пока жива и, возможно, проживу еще день-два. Немцам надо знать, где находятся их генерал Лейбниц и майор Краух. Последний — не слишком важен. За Лейбницем послан егерский батальон, с которым вы сражались. Если сможете, дайте немцам знать, что их генерал жив и находится где-то совсем близко… А главное, что они смогут выкупить его без боя, обменяв, скажем, на своего снайпера или еще на кого-то, кто у них сейчас в плену. В общем, соображайте, дорогие мои, и храни вас Бог!»

Уверенная, что ее хитрость пройдет, она свернула бересту в трубочку и спрятала в сапог: если придет Утюгов, надо уговорить его, что за его помощь ей ему простят все грехи…

Утюгов пришел на следующий день — принес еду в солдатском котелке. Тина решительно вынула бересту, подала Утюгову. Он, видимо, ожидал нечто подобное и не возражал. Она на словах сказала ему, что, если останется жива, докажет контрразведке и всем, кому положено, о его самоотверженном служении Родине. Он колебался недолго — часовой стал проявлять беспокойство — еще раз спросил, можно ли верить ей, советскому снайперу, после всего сотворенного им. Она изо всех сил постаралась его успокоить.

— Среди нас тебя никто предателем не считает. Просто твоя привычка засыпать где попало сыграла с тобой злую шутку. Скорей всего, ты заснул и не заметил, что наша часть ушла. А тут немцы.

— Так и было, — сказал он, подумав. Тина облегченно вздохнула. Теперь главное, чтобы ее береста попала к Ланцеву! Уж он-то поймет, что надо делать!

Наступавшая ночь ее не пугала: немцы по ночам не расстреливают, а в полевых условиях и не допрашивают: при допросах нужен свет. А с ним у егерей строго: если неудачно закурил — могут пристрелить…

Впервые ночь в плену она провела спокойно: была уверена, ее послание пошло по назначению. Но, даже если оно попадет в руки немцев, тайна генерала Лейбница не раскроется. Наоборот, из ее письма им станет ясно, что Лейбниц жив, что, скорей всего, его лечат и егерям остается выполнить долг перед фюрером: вернуть генерала живым. Довольная собой она не заметила, как уснула.

Утром ее никто не будил — еду не приносили, а когда совсем рассвело, повели на допрос. И первое, что она увидела, выйдя из погреба, это повешенного на дереве прямо перед ее дверью несчастного Утюгова. Скорей всего, его повесили без суда и следствия — на это у немцев не хватило бы времени, и лицо его не носило следов пыток, но, как у всякого повешенного, густая синева и прикушенный язык подействовали на Тину удручающе. Теперь ей не на кого было надеяться.

В блиндаже за столом сидели те же офицеры, только перед ними теперь лежала не ее снайперская книжечка, а ее послание — кусок бересты.

Некоторое время все молчали, потом белокурый красавец спросил:

— В своем письме вы допустили оплошность, сказав о генерале фон Лейбнице. Теперь мы знаем, что он жив и находится у вас в плену. Нам остается выяснить, где именно и куда вы рекомендовали его перевести. Советую вам не тянуть время и не увиливать от ответа, иначе мы применим методы, которые вам не понравятся.

Тина молчала. То, что ее послание сработало, ее радовало: немцы поверили, что генерал жив, а это значит, что они не уйдут, пока не узнают, где он, и не попытаются его освободить. То, что ее судьба с этого момента будет решена, не слишком волновала ее, или, проще говоря, она к этому была готова.

Вздохнув, она попросила разрешения сесть. Это ей разрешили и даже подали табурет. Она села и почувствовала слабость. Практически, она ничего не ела уже вторые сутки, если не считать ложки каши в солдатском котелке, принесенном Утюговым. «Бедный мальчик!» — впервые она подумала о нем с жалостью. Ведь он погиб из-за нее… Она попросила воды. Эту ее просьбу тоже удовлетворили, но тут же приступили к допросу, который касался второго лица — майора Крауха: немцы, видимо, решили, что обоих пленных русские держат вместе, и если егерям удастся найти Крауха, то разыскать Лейбница будет проще.

В самый разгар допроса, когда она, наморщив лоб и сведя брови к переносице, делала вид, будто старается припомнить нечто важное, связанное с Краухом, — в конце концов, это он вел переговоры с командиром роты старшим лейтенантом Ланцевым, скорей всего, о своем будущем, и сведения об этом были для немцев особенно интересными. Она понимала, что для ее друзей важно сейчас продлить насколько можно ее земное существование, старалась заинтересовать немцев неожиданными подробностями. От Ланцева она узнала о посещении Краухом Советского Союза и его общении с русскими инженерами. Закрутив эту тему, она придумала якобы высказанные Краухом антифашистские взгляды на все происходящее и его настоятельные просьбы представить его, Крауха, русскому командованию, для которого у майора имеются важные для русских сведения. Рассказывая небылицы о Краухе, она по реакции немцев поняла, что они считают майора предателем и опасным для рейха перебежчиком. Кто знает, в конце концов, какими секретами владеет этот негодяй? Собственно, из самого рейха по поводу Крауха не было никаких указаний, но командир егерского батальона, а он сидел сейчас за столом напротив русского снайпера, считал своим долгом поймать и обезвредить изменника.

Почти совсем рассвело, когда кучка солдат разведроты и батальона заметили идущего к ним со стороны леса человека с РБМ за плечами. Был он невысок ростом, коренаст и шел прямо к ним, ничуть не смущаясь, видя наставленные на него автоматы. Подойдя ближе, представился старшему по званию:

— Старший сержант Рудаков, четвертая батарея второго дивизиона среднего калибра. Послан для корректировки огня. Прошу визуально обеспечить ближайшее расстояние до противника.

Сняв с плеча рацию, он расправил плечи — рация ему намяла холку.

Медленно, словно приближаясь к чему-то очень хрупкому и дорогому, капитан Хряк приблизился к старшему сержанту и молча обнял его за плечи.

— Дорогой мой! — сказал Хряк, возможно, впервые в жизни произнеся столь ласковые слова. — Если бы ты знал, как мы все тебя ждали! Бойцы! Товарищи мои! Я знал, что нас не покинут!

Вот она, помощь! Пришла все-таки…

Весь батальон — все, что от него осталось, — сгрудились вокруг старшего сержанта, кто-то предлагал ему закурить, кто-то, наоборот, просил махорки на цигарочку… Смущенный таким вниманием, артиллерист краснел и, кажется, готов был отдать все, что у него имелось, лишь бы его отпустили: ровно через семь минут должен начаться артобстрел позиций егерей, а у него пока не было никаких ориентиров… Выручил подошедший младший лейтенант Безродный.

— Иди за мной, я тебе все ориентиры покажу, наводи батарею, только смотри, своих не задень!

Не прошло минуты, как прозвучал первый залп, над головами замерших от восторга, почти не надеявшихся на помощь людей понеслись тяжелые снаряды.

— Братцы, к бою! — заорал Тимоха, размахивая автоматом. — Не посрамим звания разведчиков! Вперед!

Но вперед бежать никому не пришлось: разрывы снарядов ложились так плотно, что бойцам Ланцева и Хряка оставалось ждать, когда артналет закончится.

Он закончился так же неожиданно, как и начался: со стороны егерей несло гарью, но ни единого выстрела с их стороны не последовало — шестой отдельный егерский батальон сдавался на милость победителей.

Час спустя в знакомом окопчике сидели капитан Хряк, радист со своей рацией и два затесавшихся Бог знает зачем солдата из батальона Хряка, последними подошли, обнявшись, Ланцев и живая и здоровая снайпер Кристина Хмель. Узрев их на бруствере, Хряк пинком выгнал двух нахалов и принял Тину в объятия. Ланцев не возражал.

— Где ты ее нашел? — успел спросить капитан.

— Сама выбежала навстречу, — ответил Ланцев, осторожно спускаясь в окопчик, — у него было ранено плечо. Бросив автомат с пустым диском, взмолился: — Иван! Дай один глоток чего-нибудь, горло промочить. Век не забуду!

— Тебе из какой банки, — спросил Хряк, — от серой крысы, от гадюки или от неродившегося младенца?

— Неужели вы пьете эту гадость?! — возмутилась Тина, но Ланцев ее успокоил: — Тот спирт вылакали еще позавчера, теперь ждем свеженького, раз снаряды подвезли, спирт подвезут непременно.

После появления в окопчике Ланцев и Тина не расставались — боялись, что какая-то новая сила разлучит их снова…

Перепрыгивая через окоп, спешили куда-то уцелевшие бойцы разведроты и батальона, мельком, с надеждой всматривались в глубину; вдруг да у командиров нашлось что-нибудь из жратвы.

— Так как же все-таки тебе удалось от них сбежать? — в который раз начинал разговор Ланцев, и тоже не в первый Тина ему отвечала: — Расскажу, когда пойму, что все не было сном.

Последним в то утро их уединение нарушил Тимоха Безродный. Свалился едва не на голову ротного, так же, как и он, бросил пустой автомат на землю, распахнул шинель.

— Ну что, малохольные, нашли друг друга? А я верил, что найдете, спешил Голубку выручать, да не успел — сама выручилась. Как же тебе это удалось? У вас выпить не найдется? — Ланцев покачал головой. — Ну и хрен с вами, найду где-нито! — И одним махом выскочил из окопа.

Чтобы не мешать влюбленным, капитан Хряк удалился в самый конец окопа. Держа в зубах конец бинта, пытался сделать себе перевязку. Тина помогла ему. Он благодарно взглянул.

Наверху слышались крики командиров, команды — подошедший пехотный полк занимал позицию.

— Пойдем, Проша, бой-то, вроде, кончился, — сказала Тина и оглянулась на своего любимого. Прохор Ланцев мирно спал, прислонясь спиной к земляной стенке окопа, уткнув нос в забытую Тимохой еще теплую испачканную чужой кровью шинель.

Эпилог

В составе Второго Белорусского фронта двести двадцатая Краснознаменная стрелковая дивизия прошла с боями Польшу, вошла в Германию и остановилась в восточном предместье Берлина. За год войны изменился состав полков и батальонов, изменилась и психология солдат и командиров. Теперь среди них не было молодых и необученных, брошенных в бой «с колес», они превратились в умелых и хитрых воинов. Но близкий конец войны породил в них новое качество: теперь в них горело желание получить какую-нибудь награду — орден или медаль, — чтобы вернуться домой героем. Если раньше Ланцеву приходилось матерщиной и угрозами посылать людей в бой, то теперь он был вынужден останавливать их во время необдуманного шага. Робкий когда-то боец без команды бросался на вражеский дот или подползал к работавшему пулемету и бросал куда надо гранату… Ланцев осуждал такие действия, а Тимоха Безродный — поощрял. Как всегда, разведрота дивизии шла вперед, а в ее авангарде — взвод Тимохи.

В уличных боях есть больше удобств, чем в боях на равнине. Развалины домов вражеской столицы, казалось, помогали русским победить: на каждом шагу можно было спрятаться за какой-нибудь выступ, прыгнуть в как-будто нарочно для русского солдата вырытый окопчик. Высокие дома с пустыми глазницами окон словно нарочно предоставляли автоматчикам удобные мишени, а наблюдателям — хорошо видимые цели.

С тридцатого апреля Берлин стал представлять собой сплошные развалины. Улиц, как таковых, больше не существовало, о них напоминали уцелевшие дорожные знаки и кое-где сохранившаяся разметка на асфальте.

Тридцатого апреля, воспользовавшись короткой передышкой — натыканные повсюду снайперы и фаустники серьезно мешали движению, — рота Ланцева заняла третий этаж большого восьмиэтажного дома. Необходимо было перевязать раненых, подсчитать убитых, дать бойцам немного отдохнуть — все валились от усталости. Заботливый Тимоха, расчистив сапогами площадку на третьем этаже, вытащил из противогазной сумки буханку хлеба, две банки тушенки, какие-то полураздавленные овощи, напоминавшие помидоры, а из карманов две фляжки со спиртом — свою и ротного. В последний раз оглядев «стол», пригласил садиться. Сели по-татарски, скрестив ноги, вынули колпачки от зенитных снарядов. Кроме двух офицеров за «достарханом» сидели: снайпер сержант Хмель, два дня назад получившая медаль «За отвагу», пулеметчик Егор Псалтырин, без которого не обходилось ни одно пиршество, его второй номер Отар Кунашвили, заменивший убитого младшего сержанта Утюгова, командир второго взвода старшина Алексей Ткачев со своим НЗ и подошедшая последней к «столу» санинструктор Полковая, присланная взамен демобилизованной Насти Вареговой. У всех имелись свои колпачки и почти у всех, хоть небольшой, но запас спиртного. Как это часто бывает, всех поразила санинструктор Полковая: открыв свою санитарную сумку, она вынула из нее трехлитровую банку настоящих соленых огурцов. Согласно ротному закону, она была тут же зачислена в «Общество веселых разведчиков». Пиршество началось.

Когда все выпили по колпачку, Тимоха — он сидел боком к окну и наблюдал за улицей — заметил в подвале дома напротив странное движение. Впрочем, он сказал об этом не раньше, чем опрокинул второй колпачок со спиртом.

— В подвал дома напротив то и дело входят какие-то люди, потом выходят из него. Судя по походке, все они старики и старухи. На нас не глядят, хотя не заметить нас трудно — у подъезда двое наших автоматчиков…

Расслабившийся от безделья и двух колпачков спирта Ланцев отреагировал не сразу.

— Какие люди? И почему только старики и — штатские?

Первым вызвался сходить посмотреть Егор Псалтырин, за ним потянулся второй номер. На всякий случай Ланцев пошел за ними. В подъезде, прячась от осколков зенитных снарядов, стояли двое часовых. На соседних крышах вновь ожили снайперы.

Сквозь дымку пожарищ Ланцев действительно увидел стариков и старух, торопливо вбегавших в подвал.

— Разрешите пугнуть? — автоматчик прицелился, но его остановил подоспевший Безродный.

— Сперва я проверю.

Он побежал к подвалу, за ним поспешил Псалтырин, а за ним все остальные, включая нового санинструктора — всем хотелось взглянуть на чудо.

Спустившись в подвал по стертым от времени кирпичным ступеням, разведчики оказались в довольно просторной комнате с высоким сводчатым потолком. Небольшая кучка пожилых немцев столпилась возле деревянного столика с горевшей на нем свечой. Все молчали. Когда молчание надоело, Тимоха спросил, кто они такие и зачем здесь собрались. Несмотря на его сильный тверской акцент, его поняли, и пожилой немец ответил. Немного помучавшись, Тимоха перевел:

— Он говорит, что сегодня тридцатое число.

Разведчики переглянулись.

— Ну и что?

— Он сказал, что каждый месяц тридцатого числа все, кому положено, собираются здесь и получают свою пенсию. Еще он сказал, что так было и так будет…

Некоторое время все молчали, разглядывая странных стариков, потом Тимоха тихо произнес:

— Теперь я знаю, почему они завоевали Европу, а в России дошли аж до самой Волги! Знаю!

После этого он замолчал и в тот день больше не произнес ни слова — просто сидел и мрачно допивал спирт, ничем не закусывая. Его никто не беспокоил, тем более, что немецкие снайперы разведчиков Ланцева пока не обнаружили…

Только через день, когда рота сменила позицию, продвинувшись вперед еще на несколько улиц, Тина сказала:

— А я знаю, что имел в виду младший лейтенант Безродный. Он имел в виду их фантастическое чувство долга. Вообще-то, это результат длительного воспитания, у нас в царской России этим славились военные училища типа Пажеского и Кадетского корпусов, но у немцев, похоже, это врожденный инстинкт, вот почему их так трудно было победить.

— Бред, — сказал Ланцев, — у немцев нет долга. У них — дисциплина. Железная прусская военная. Она охватила и гражданские институты и отразилась на воспитании поколений. Такое общество нельзя назвать свободным. Государство с таким режимом должно быть сильным и в военном отношении— на примере Германии это мы видим… Могло быть и у нас, если бы не наша национальная русская расхлябанность, необязательность, привычка к пьянству и воровству. Это — неизлечимо. В отличие от немецкой, наша дисциплина держится на штыках — во время войны это особенно показательно. Ты видела позади нас пулеметы? Это заградотряд. Они — позади каждой части, идущей в бой. Сразиться с немцами они не могут — не положено, но не дай Бог кому-нибудь из нас ненароком замешкаться в землянке или отойти назад по нужде! Расстреляют, ни о чем не спрашивая.

— А в тылу? В тылу же нет заградотрядов.

— Там есть партийная дисциплина для членов партии и контроль за всеми остальными со стороны этих членов. Так что и у нас, как и в Германии, долга нет — есть дисциплина и… страх. Прости, что я тебе об этом говорю, наверное, не надо бы… Но не смог сдержаться — все время думаю… А это опасно — думать…

Больше они на эту тему не говорили.

А уличные бои в Берлине продолжались. Однажды на Фридрихштрассе, в самой узкой его, восточной, части разведчики наткнулись на целый взвод столпившихся в бездействии тридцатьчетверок.

По уверению командира взвода — безусого, прыщавого юноши, впереди, на высоте третьего этажа, засели фаустники.

— Понимаешь, старшой, — кричал он в самое ухо Ланцеву, — мои ребята не хотят умирать! Они мне верят! Лexa, водитель мой, вчера из дому письмо получил, у него сын родился! Ну, подумай сам, зачем ему умирать?! Очень тебя прошу, пошли своих ребят, пускай выбьют этих гадов оттудова. К чертовой матери! Мне ж как раз мимо них надо! Там меня ждут, понимаешь? Приказ батальонного!

Ланцев стоял, думал. С каждым днем он почему-то все больше жалел своих ребят, иногда ему казалось, что каждый из них стал ему то ли братом, то ли сыном…

— Оставайтесь здесь, возле танков, а ты, младший, — со мной! Посмотрим, что там за фаустники.

Прижимаясь к стенам домов, он пошел вперед, за ним нерешительно устремился танкист; превращаться в пехоту ему вроде бы не нужно…

Повернув за угол, они увидели кого-то на третьем этаже. Но что это? Ланцеву показалось, что на полуразрушенном этаже без крыши маячили две головы в стальных касках. Обе каски показались ему надетыми на болванки.

Прижимаясь к стене, подползла Тина. Он показал ей на шевелящиеся каски, она посмотрела на них через свой прицел.

— Да это же дети! Кто сказал, что это фаустники?

— Вот он.

— У тебя что, танк подбили?

— Нет, не подбили, я их оттянул назад.

— Тогда какого хрена болтаешь! Струсил?

Танкист вытянул руки по швам, сейчас для него не было большего начальника, чем этот старший лейтенант.

— У тебя есть бинокль? — спросил Прохор.

— Нет. Да нам и не положено. А чего надо-то? Если чего надо, так мы и без бинокля могем…

— Тогда скажи, что это за человечки там, на третьем этаже, маячат?

— Которые в касках?

— Ну да, в касках.

— Так я же говорил — фаустники это. Шмальнуть бы по ним с гранатомета, и точка.

— Чего ж не шмальнул?

— Так это… Вроде бы пацаны в касках-то…

— Вот и нам со снайпером так показалось. Ты вот что, со своими коробками не высовывайся, а давай со мной на третий этаж. Посмотрим, кто такие.

— У меня только ТТ, — предупредил танкист. — Если надо, я за автоматом сбегаю. Мигом!

— Ладно, если что, хватит и моего ППШ. Пошли!

Весь Берлин представлял собой сплошные развалины, среди которых там и сям торчали, как гнилые зубы, чудом уцелевшие здания или стены от них. Не была исключением и Фридрихштрассе, в относительной целости сохранились костел и дом, в котором засели фаустники.

По полуразрушенной лестнице добрались до третьего этажа и глянули через отворенную дверь. В широком проеме окна сидели рядышком два мальчика и ели хлеб, отламывая от горбушки по кусочку.

Надетые на них солдатские френчи были им непомерно велики, но еще нелепее выглядели стальные каски на их головах. При движении они налезали им на переносицу, ребята шмыгали носами и поднимали каски на затылок, но они скатывались на нос.

— Мать честная! — прохрипел танкист. — Это по скольку же им? По двенадцать, поди, а то и того меньше. Чего с ними делать будем, старшой? Может, пристрелим?

— А ты сможешь?

Танкист покрутил головой.

— Я не могу. Мне немца-мужика убить — что два пальца замочить, а тут пацаны… Не, не могу. Да и не стреляли они. Я хотел дождаться пехоты, а там пускай они с ними разбираются. Ну, так чего с ними делать будем? Ишь, хлебушек жуют и по сторонам не глядят…

— Сведем вниз, там разберемся. Ком хер!

Мальчишки радостно вскочили, бросились на голос, но, увидев русских, растерялись. Там, где они только что сидели, остался лежать шмайссер — его ребята просто забыли…

— Ляуфен нах хаузе, — сказал Ланцев.

Мальчишки сорвались с места и понеслись, перескакивая через завалы, ныряя в воронки.

Подошла Тина, задумчиво посмотрела им вслед.

— Ты их отпустил? А если особисты нагрянут, что скажешь?

— Скажу, что они опоздали.

Из-за поворота на большой скорости вылетел студебеккер, полный солдат, за ним виллис с офицерами СМЕРШа. Студебеккер остановился у подъезда дома, виллис спрятался за высокую стену рядом.

Ланцев, Тина и танкист пошли вдоль улицы.

— Как Вы им скомандовали, товарищ старший лейтенант? — спросил танкист. — Вроде, «топайте домой»? Эх, нам бы кто этак-то скомандовал!

Он жестом пригласил садиться. Ланцев с Тиной забрались на броню, прижались друг к другу. Танк, дымя выхлопными газами, развернулся и двинулся на восток. Ехал он медленно, старательно объезжая едущие навстречу тележки беженцев со скарбом и детьми, толпы бредущих людей с грудными младенцами на руках, подразделения русских солдат, идущих строем, горящие автомобили, перевернутые автобусы. Следом за ними шли остальные танки взвода младшего лейтенанта, облепленные разведчиками Прохора. Окутанный дымом пожарищ Берлин уносился назад, в прошлое.