Мне 40 лет

Глава 17 ПЛАТЬЕ АМАРАНТЫ

Когда дети пошли в первый класс, перестало хватать времени. Я ещё была перфекционисткой, мне было необходимо видеть, что и дети у меня самые лучшие, и дом самый уютный, и муж самый достойный, и подруги самые верные, и любовники самые нежные. Казалось, что, потратив бешеную энергию, я сделаю гармоничным мир, хотя бы вокруг себя. Неотвязная Даша Волкова ещё жила у нас на голове, а мой роман продолжался. Собственно, это уже был и не роман. Нам было хорошо вместе, но отношения не подразумевали тотального контроля друг за другом, каждый имел своё пространство и дорожил общим. Персонаж не годился в мужья по обычной схеме, я не годилась в подруги по его схеме, но, сознавая несочетаемость, я все же была уверена, что придумаю форму, в которой мы сможем быть вместе. Бывают люди, возле которых мы глупеем и становимся неудачниками, бывают люди, рядом с которыми всё получается и всё не страшно. Подле этого персонажа я становилась сильной, спокойной и уверенной, что справлюсь со всем.

Это была страшная психофизическая зависимость, она даже могла бы стать унизительной, если б он, живущий в более свободном режиме, не зависел бы подобным же образом от меня. Персонажу было негде жить, он снимал квартиры. А профком драматургов объявил, что строит очередной кооперативный дом. И я недрогнувшей рукой написала заявление о том, что прошу предоставить мне однокомнатную квартиру, поскольку проживаю вместе с детьми и бывшим мужем. У меня не было ощущения, что мой брак умер, он был жив и розовощёк, Саша был замечательным отцом, но, когда на второй чашке весов появлялся персонаж, остальное казалось неважным.

Заявление отправилось в сейф, а я отправилась по-прежнему жить двумя жизнями. И всё бы ничего, но собралась комиссия, обсудила заявления на кооператив, вставила меня в первый список, и обожающая старушка позвонила обрадовать, налетев по телефону на мужа. Что уж она там ему говорила с поправкой на маразм, не знаю, но, видимо, мне хотелось побыстрей всё расставить по местам, и чего не договорила старушка, договорила я. Как всегда в подобных ситуациях, Саша сохранил ледяное молчание, а я отправилась звонить персонажу и Дашке.

— Ну ты даёшь, — сказал персонаж. — И что будет дальше?

— Не знаю, — ответила я честно.

Дашка пришла в неистовое волнение. Она была первой наперстницей моих любовных приключений, первой советчицей и первой помощницей.

И вот, через три дня после объявления мужу мы все встретились. Был литературный вечер, на котором выступали персонаж и Дашкин хахаль, фактурный режиссёр и обещающий поэт, закончивший художественную карьеру православным священником. На вечере я была в приметном туалете, персонаж провёл ладонью по изыскам кроя и сказал: «Платье Амаранты!».

Мне стало смешно, мы все тогда ходили обмотанные цитатами из Маркеса и Борхеса. Какая из меня Амаранта? Амаранта, принявшая обет молчания, и я, прощающая всё и сажающая всех себе на шею. Я, Дашка, персонаж и Дашкин хахаль долго ловили такси, чтобы доехать до тёплого места, где можно посидеть.

— Давай отойдём на секунду, — внезапно сказала Дашка упавшим голосом. Мы отошли. — Я тебе должна кое о чём рассказать. Произошла накладка. Ты только ничего не подумай, у меня с ним ничего не было, могу поклясться чем хочешь.

Я ничего не поняла, кроме того, что случилось что-то серьёзное, подошла к персонажу, сказала, что мы с Дашкой уезжаем, что позвоню. Он посмотрел на меня и сказал:

— Пожалуйста, не принимай скоропалительных решений, как ты это любишь.

— Хорошо, — пообещала я.

Мы с Дашкой спустились в метро, сели на лавочку, и она, страшно нервничая, начала излагать.

— В тот день, когда ты всё объявила мужу, я так переживала, что у меня всю ночь болело сердце. А на следующий день надо было куда-то себя деть, чтоб погасить тревогу, и я поехала к твоему. Ты же сама мне разрешила у него иногда ночевать. Мы с ним пошли в гости, там сильно напились, еле добрались обратно. Приходим, а там хозяин квартиры, говорит, мол, у меня проблемы, мне надо переночевать здесь. Ну, в той комнате, где я обычно ночевала. И мне ничего не осталось делать, кроме как лечь с твоим в одной комнате. Мы ещё выпили, я постелила себе на полу, а он заснул на диване.

— А почему тебе не пришло в голову поехать ночевать в другое место? Например, к себе домой, или к своей маме, или, на худой конец, ко мне? — удивилась я.

— Я устала.

— До какого же состояния ты его напоила, что он лёг на кровати, а тебе предложил пол, а не наоборот? Это не в его характере, — недоумевала я.

— Сильно. Мы ведь так переживали за тебя, как всё сложится, весь день обсуждали. А потом так получилось, что он начал ко мне приставать. И даже говорил, что ты ему больше не нужна. Но я сказала, что подруга для меня главное.

— Подожди, подожди. Целый день вы обсуждали мою ситуацию, а ночью он сообщил, что я ему больше не нужна? — у меня концы не складывались с концами. Я видела, что Дашка врёт. — И ты, самая близкая подруга, три дня думала, рассказать мне об этом или нет?

— Я боялась, что ты мне не поверишь? — зашмыгала она носом.

— Но тебе не кажется странным, что, когда я оказываюсь в экстремальной ситуации, когда я сообщаю мужу о том, что не собираюсь жить с ним дальше, ты, моя самая близкая подруга, прёшься к моему мужику, напиваешься с ним в гостях, стелешься с ним в одной комнате и что-то инсценируешь?

— Но во всём виновато стечение обстоятельств. Ты сама меня туда поселила, если б я хотела с ним трахнуться, я могла бы сделать это раньше.

— Всё, — сказала я. — До свидания. Я еду домой.

— А я? — спросила Дашка.

— Куда едешь ты, меня больше не волнует, — пояснила я.

— Но к маме мне уже поздно ехать, а к себе я не хочу, ты же знаешь, как опасно там возвращаться ночью, — возмутилась Дашка, всё ещё не понимающая, что я уволила её из любимых дочек-подружек.

— Твои проблемы, — сказала я и села в поезд. Мозги у меня перегрелись. Всю дорогу в них пульсировала фраза «платье Амаранты». У меня есть кондовый способ психологической защиты. Человек может долго доставать меня, долго мочиться мне на голову и при этом бить на жалость и чувство долга. Я долго терплю, а потом вдруг что-то лопается, я ухожу и плотно закрываю дверь. Вернуть меня нельзя в принципе. Это не гордыня, как у Амаранты, мне просто больше не интересно.

Я пришла домой и впала в жуткую депрессию. Было понятно, что если возлюбленный и виноват, то процентов на пять, но мне не интересно было считать проценты, потому что «жена Цезаря должна быть выше подозрений». Головой я понимала, что надо пить транквилизаторы, но решила, что справлюсь без этого. Я ходила как сомнамбула, почти ничего не ела, механически отправляла детей в школу, кормила обедом, проверяла уроки. Я не могла писать, читать и смотреть телевизор, при каждой удобной минутке я шла в спальню, сворачивалась калачиком и тупо смотрела в стену.

— В моей жизни кое-что изменилось, — сказала я мужу, но он и сам видел, и сам всё понимал. — Я никуда не ухожу от тебя. Хочешь, принимай это, хочешь, не принимай. Это уж твоё решение. Одна просьба, ни Дашке, ни ему, пожалуйста, не подзывай меня к телефону.

Он кивнул и сохранил ледяное молчание.

Дашка обрывала телефоны знакомых, жаловалась моей маме, требовала, чтоб на меня повлияли потому, что она без меня пропадёт. Короче, вела себя как брошенная жена, явившаяся ябедничать на бросившего мужа в местком. Она часами проговаривала со всеми подробности безобидной мизансцены в ночной комнате, требовала у всех экспертной оценки своей невиновности, но было поздно. Мне всё стало до фонаря.

Виновник истории пытался разобраться, хотя и не пытался оправдываться, поскольку не понимал, в чём именно его обвиняют. Решил, что я взбрыкнула в браке, потом испугалась и решила открутить обратно. Дашка требовала, чтобы он вернул меня к ней. Я попросила его больше не звонить и пообещала сделать это сама, когда придёт время. Он понял, что я должна остынуть. И я остыла, но, увы, в принципе. Через год, совершенно придя в себя, из академического интереса оказалась в его объятиях. И в ужасе обнаружила, что мне больше не интересны его глаза, его слова, его руки, его тело. Я не понимала, куда всё делось. Я не думала, что мелкие предательские поступки оказывают такое сильное действие на эрогенные зоны.

— Как жалко, — сказала я ему. — Вроде всё то же самое, а отличается от прежнего, как роман от его экранизации.

Дашка долго страдала, потом прилепилась к кому-то другому. Впрочем, жизнь наказала её так жестоко, что мне даже больно об этом говорить. Возлюбленный тоже сильно деградировал, и мало кто из людей, увидевших его нынче, поверит, что из-за него рушились судьбы. Я часто спрашиваю: «А если бы?». Ведь я опустила занавес не из-за страха развода и начала новой жизни, не из-за ревности, не из-за исчерпанности любви. Я почему-то всё время представляла себе, как Дашка в течение трёх дней прокручивает в голове варианты истории, дожимая их до максимальной выгодности собственного образа, и меня охватывало чувство парализовывающей брезгливости.

Это чувство, сформированное в больницах и интернате под чтение русской классики, часто обламывало мне важные сюжеты, отправляло на разрыв с близкими людьми, лишало карьерных успехов. Меня обвиняли в максимализме и нетерпимости, но я видела, что происходит с людьми, лишёнными этого инстинкта самосохранения. Я точно знала, что тот человек был предназначен мне богом, но помойка, устроенная закомплексовавшей Дашкой именно в дни экстремала, и то, что он позволил себе краешком оказаться в этой помойке, делала из всей истории осетрину второй свежести.

Именно на вечере, куда я надела «платье Амаранты», я познакомилась с актрисой, назовём её Риткой. Она была красавица, искала пьесу, в которой бы хотела играть, жила по соседству. Пришла в гости, влюбилась в пьесу «Алексеев и тени» и начала её разминать с друзьями — артистами в качестве самостоятельной работы. Такие спектакли в одном случае из ста всё-таки выходили потом на подмостки, но по Ритке сразу было видно, что её случай — один из девяноста девяти.

Ритка была женщина-ураган, жила с мужем и двумя детьми в необихоженной квартире (через год мы с Сашей не выдержали голой лампочки и насильно повесили в их кухне абажур), всё время спешила на репетиции, плохо соображала, почему в доме есть еда, а дети умыты, играла крохотные роли, везде была душой общества и вела чересчур много разговоров о сексе.

Я была в депрессии, и, выслушав мою печальную историю, Ритка поведала свою.

— Когда мы въехали в эту квартиру, оказалось, что у нас очаровательные соседи: симпатичная учительница — мама, красавец спортсмен — папа и маленькая дочка. Начали дружить, оставлять друг другу детей, вместе гулять в праздники. Однажды, так получилось, я зашла попросить что-то по хозяйству, спортсмен был один, мы разговорились… и оказались в постели. Это было так классно, что начали изредка повторять. Прошло полгода, и вдруг мой муж и учительница объявляют, что они любят друг друга, и не знают, что делать. Нам со спортсменом, конечно, это не понравилось, мы стали думать. Я, как самая прогрессивная, предложила создать шведскую семью. Первый раз, когда мы вчетвером занялись любовью, все стеснялись, а потом привыкли. Мне так понравилось. Опять-таки, я — на репетиции, а она — детей покормит, уроки у них проверит, обоим мужьям суп сварит. Полгода все были счастливы. Вдруг записка от спортсмена: «Я так больше не могу». Представляешь, ушёл к какой-то страшной пожилой бабе, которая у них спортзал подметала. А мы остались втроём. Конечно, сначала переживали, а потом привыкли. Живём втроём. Приходи. Тебе у нас очень понравится!

История произвела на меня впечатление. Я никогда не была пуританкой, но это было для меня слишком. Мы начали общаться домами. Риткин муж, такой милый винни-пух из научной среды, ощущал себя секс-символом.

Мне немедленно было предложено вместе с моим мужем поучаствовать в общих сексуальных утехах. Я деликатно отказалась, на меня слегка обиделись.

Ритка, как всякая новообращенка, уверяла, что лекарство от моей депрессии лежит именно в её спальне, где научный винни-пух сливается ночами в экстазе с артисткой и учительницей. Но, немного поанализировав, я поняла, что у воспитанной в пуританской провинциальной семье Ритки секс работает как прикладной механизм решения проблем, не имеющих отношения непосредственно к сексу. Он был полезен, чтоб семья была крепкой, чтоб рождались дети, чтобы давали роли и было ощущение себя как желанной женщины, чтобы жизнь была интересной. А всё остальное было запрещёно на бессознательном уровне так мощно, что никакие шведские, таиландские и филиппинские семьи не пробивали эту кремлёвскую стену. Однажды Ритка должна была сыграть в исторической пьесе слепую нищенку, на которую снисходит благодать.

— Я у нашего главного режиссёра спрашиваю, мол, как играть снизошедшую благодать? А он человек пожилой, опытный, говорит: «Играй как оргазм, психофизиологический механизм у них одинаковый». Прямо не знаю, что делать… Мы когда за границей на гастролях были, там в гостинице по телевизору порнуху показывали, ну, видела я там оргазм. Просто не понимаю, что ж я на сцене во время благодати должна на полу извиваться и орать?

Ритка была весёлая щебетунья, порхала по жизни как теннисный мячик. Рядом с ней я казалась себе каменной бабой с острова Пасхи. Мне не давалось эдакое летанье, я была обвешана гирями комплексов, долгов и обязательств.

— Аня очень легко краснеет, её нельзя обижать, у неё сразу слёзы и левая рука отнимается, — объясняла Ритка о своей соседке-партнёрше по браку. — Она, конечно, больше меня нашего мужа любит. Она вчера говорит: «Я так его люблю, что всё время о нём думаю. За продуктами иду — это он любит, кино вижу — хорошо бы с ним сходить, в промтоварный — подарить ему бы что-нибудь. Я стараюсь его разлюбливать, но у меня не получается». Я сначала думала, отсохнет у него любовь к ней, отсохнет через год-полтора. А потом привыкла.

Наступило лето. Я пыталась заполнить зияющую дыру на месте возлюбленного. Не получалось. Я капризничала, все не нравились, все раздражали. Искала ту самую чистоту звука, которая, видимо, бывает только один раз в жизни, не потому, что других любишь меньше, а потому, что в разные периоды жизни душа звучит по-разному. Бывший возлюбленный говорил: «Ты просто рядом со мной из маленькой девочки стала взрослой женщиной». Это было правдой.

Я искала человека, хоть отдалённо напоминающего бывшего возлюбленного, и, как казалось, нашла. Он был намного старше, но совпадала тональность, я всё ему честно рассказала. Я никогда не пыталась мужиков охмурять запрещёнными приёмами, а излагала программу, с которой иду в отношения. Поэтому практически со всеми до сих пор в приятельских отношениях. После первых объятий с носителем похожей тональности выяснилось, что попала пальцем в небо, и снова честно объявила ему, что с поиском замены не получилось. Он посочувствовал, мы посидели в ресторане ВТО и решили, что продуктивней быть хорошими приятелями, чем плохими любовниками.

Я познакомилась с богемным философом — полной противоположностью бывшего возлюбленного — и нашла в этом некую садомазохистскую усладу. Философ изо всех сил говорил гадости, пытался снизить самооценку, был невнятен в постели, активно и хамски вмешивался в мою жизнь, но я терпела его. Это была гипотетическая месть прошлому. Интересным был финал. Философ сказал мне в постели «Я тебя люблю!», и меня как ветром сдуло. Я поняла, что он хочет на мне эмоционально повиснуть.

Надо сказать, даже мне, драматургу, начать отношения с мужчиной всегда легче, чем закончить. После философа был сюжет с нудным литератором. Он был безупречен, но я подыхала со скуки в общении и постели. Прицепиться было не к чему, а намёков он не понимал. Однажды сидели за столиком Дома литераторов, и ко мне подошла пьющая поэтесса патриотического разлива. Я много лет знала её и была с ней любезна.

— Как ты общаешься с этим чучелом? — спросил мой спутник. — По-моему, она последний раз мыла голову в десятом классе.

Это было чистейшей правдой, но я встала, изобразила ярость и с криком:

— Никогда не думала, что ты можешь так говорить о женщине! Как я ошиблась! Я не смогу продолжать отношения с тобой после этого! — скрылась из виду.

Бедняга до сих пор считает, что всему виной немытая голова поэтессы, но я считаю, что это всё равно гуманней, чем говорить мужчине «Ты мне скучен, как понедельник».

Тем более, что он всё равно ничего не сможет сделать для исправления ситуации.

Я старалась не анализировать, что у меня с мужем. Игровой брак продолжался и весьма импозантно выглядел, однако было ясно, что история моего ухода-неухода не растает в воздухе. И точно. Саша поехал на гастроли к морю, обещая под финал снять жильё и вызвать меня с детьми, но потом начал крутить, финтить, посылать противоречивые открытки, невнятно объясняться по телефону и прислал посылку с дорогими зимними сапогами для меня. По цене сапог я поняла, что у него роман.

Вернулся раньше срока, совершенно взбудораженный и с лёгкой травмой. Сказал, что потом объяснит, но ничего не объяснил, а всё больше запутывал. Дальше в кармане куртки, которую мы надевали оба, гуляя с собакой, обнаружился полнометражный слайдофильм его романа. Уж как прятать половую жизнь, в нашем возрасте знают, так что Саша оставлял улики демонстративно, как лозунги на заборе. Избранница была вполне хорошенькая, моего типа, но посветлее, судя по книжкам, которые начали у него появляться, малообразованная и с претензиями. А тут ещё звонки, на которые он отвечал, что, мол, не надо его пугать, что он ничего не боится. Звонящий добрался и до меня, оказавшись угрожающим мужем курортной спутницы.

Он косноязычно обещал моего мужа за свою Валю избить, пристрелить и замочить. Слово за слово, мы решили встретиться и обсудить ситуацию. Мой же муж давать разъяснения отказывался, а только убегал куда-то с тревожным лицом.

— Ты уходишь к другой женщине?

— Не знаю.

— Ты её любишь?

— Ещё не понял.

— Тебе что-то угрожает?

— Возможно.

— Когда ты мне всё объяснишь?

— Когда-нибудь.

— Может быть, вы поживёте вместе и поймёте, надо вам рушить семьи или нет?

— Это нереально.

Я встретилась с её мужем. Пришёл забитый малый типа заводского инженера в первом поколении и начал долдонить, какая у него Валя хорошая. Ему казалось, что я по совковой модели пришла ругать, что «жена от него гуляет», а мне хотелось отменить физические разборки и разобраться в ситуации. Разобраться не получилось, но выяснилось, что Валя была кассиршей, выдающей деньги в бухгалтерии Сашиного хора, и, по версии мужа, она решила пугнуть его курортным романом, чтоб он исправился и меньше гулял с дружками.

— Мне кажется всё серьёзней, и надо дать им попробовать пожить вместе, — предложила я.

— Вы что?! У нас отличная семья, дочка. Вы что такое придумали? — возразил муж.

— Тогда почему вы звоните нам домой с угрозами? — спросила я.

— У нас с ним драка была, когда он её после курорта провожал до дома, а я увидел.

Он меня, конечно, разочаровал серостью и страусиностью, но уж какой был. По ощущению, надо было разводиться. Но мой учитель астрологии сказал, что это бесполезно, что мы никуда не денемся, что в доме зацветёт цветок и что если мы сейчас уедем на юг, то счастливо проживём ещё ровно столько же. Комизм ситуации состоял в том, что у нас уже были куплены билеты на Украину, а в доме зацвёл кактус, цветущий раз в сто лет.

Мы жили на турбазе, Днепр шелестел у домика, дети плескались в нём, Саша ловил рыбу, а я сидела на берегу и писала пьесу «Сны на берегу Днепра» про всю эту историю.

Прошло полгода в прежнем режиме. То есть мы продолжали быть семьёй, сексуальными партнёрами, но настороженно наблюдали за телодвижениями друг друга. Однажды я обнаружила в кармане всё той же куртки, которую мы надевали по очереди, гуляя с собакой, свежую записку, написанную тем же круглым детским почерком, который уже попадался на разбросанных у мужа конвертах. Потом, укладывая бельё после стирки в его ящик, нашла спрятанный там номер «Нового мира» этого месяца с пошлейшим романом, который сама недавно осмеивала. Следы вели к Вале. Я решила ставить точку.

Вместе с Ларисой поехали домой к этой самой Вале. Это было экзотическим способом решения проблемы, но, видимо, я решила воссоединить своего мужа с Валей любой ценой. Когда я сама почти три года жила на две семьи, обнаружить это было практически невозможно, потому что я не считала, что личная жизнь одного должна существовать для манипуляций другим. Заводить роман, чтоб демонстрировать его семье, казалось мне плебейством. И конечно, было интересно, что же там за кассирша, которой так долго интересуются. Я понимала, что вторгаюсь в частное пространство, и единственное, на что имею моральное право, — это развестись и разменяться, а там уж пусть сами. Но с другой стороны, Валя регулярно звонила и таким хамским тоном звала моего мужа к телефону, что развязала мне руки.

Мы с Ларисой позвонили, открыл Валин муж, лицо у него вытянулось. Валя была на работе. Квартира вылизанная и совершенно плебейская. Муж растерялся и вёл себя с нами как с комиссией, показывал, как он оклеил туалет клеёнкой и выложил ванную плиткой. На кухонном столе лежала школьная тетрадка, в которой знакомым почерком был написан список продуктов, цены и общая сумма внизу. На тетрадке лежала эта самая сумма, копейка в копейку. Не похоже было, чтоб парень пил, чтоб так его жучить, это просто был советский стиль.

Обсудив квартиру, ремонт и выпив чаю, мы отправились в комнату, назначенную гостиной, с крохотным количеством книг и иконой, висевшей возле фотографии Аллы Пугачёвой. Там посреди белого линолеума лежал светлый палас, и, нервничая, Валин муж маршировал по комнате, каждый раз выходя из тапочек при шаге на палас и входя в них, возвращаясь с паласа. В этом был такой автоматизм, что мы с Лариской даже не прыснули, а сжалились.

— Я, как понимаете, по старому поводу, — сказала я. — Мне кажется, мы с вами мешаем их счастью и желанию быть вместе.

— У нас всё хорошо. Моя Валя с ним давно не встречается, она его имя уже забыла. Вы хотите от него избавиться, но мы тут ни при чём, — возмутился Валин муж.

Я протянула журнал и записку. Он позеленел, съёжился. Журнал был его родителей, с номером и квартирой на обложке. Он позвонил Вале на работу, что-то вякнул высоким голосом, но, видимо, там была абсолютная монархия, потому что через две минуты он уже оправдывался, а через три боязливо протягивал трубку мне.

— Вы непорядочная женщина! — заорала Валя из ДЕЗа, в котором теперь трудилась и из которого звонила утром, подзывая моего мужа к телефону. — Немедленно вон из моего дома, иначе я вызову милицию! Что вы не даёте людям жить спокойно?

— Не надо орать, — попросила я. — Я не желаю вам ничего плохого, верю в то, что вы любите моего мужа, и всеми силами способствую вашему счастью. Я тут какое-то время провела с вашим мужем и могу сравнивать. Я бы на вашем месте торопилась, а то вдруг я передумаю. Вам такой мужик, как мой, в жизни обломится! — честно сказала я. Но Валя поливала меня уже почти матом.

Я покинула дом, и мне снова стало не интересно.

— Была сегодня дома у твоей музы, — сказала я мужу. — Это произвело на меня неизгладимое впечатление.

Муж понял, что сражение проиграно, что в тандеме с Валей он вызывает у меня презрительную зевоту, и тут же внёс ясность.

— Я остаюсь здесь. Но, имей в виду, только ради детей.

Хоть на нём и было написано большими буквами, что сказано для красного словца, но сказано было. А я не тот персонаж, который оставляет эдакое без внимания.