Глава первая КОНСТАНТИН ЛАЗОВНИКОВ

1

Окончив школу, Константин Лазовников остался в Веселой Горке. Он поступил в заочный педагогический институт и стал работать в школе пионервожатым.

Надя Молчанова прислала Косте письмо. «Незабываемый школьный товарищ! — писала она. — Вот и разбросала всех нас судьба по разным углам необъятной Родины нашей. Ты один задержался в родном селе и даже в родной школе…»

И дальше, на шести страницах, Надя рассказывала о Москве, о театрах и музеях, о своем «необыкновенном железобетонном заводе». В каждой строке письма чувствовалось, что жизнь ее действительно интересна и сама она полна впечатлений.

Весь этот день Надино письмо не давало Косте покоя. Шел он по узкой улице домой обедать, замечал, что улица грязная, немощеная, а с одного конца ее виден другой конец. И он вспоминал рассказ Нади о новых московских проспектах. Сидел с ребятами в пионерской комнате — его раздражала теснота, и он представлял себе светлые, просторные здания московских школ.

Костя вздыхал и думал: «Конечно, там легко работать пионервожатому, а тут ни музеев, ни театров, ни исторических мест…» Работая над институтским заданием в библиотеке клуба, он впервые досадовал на отсутствие учебников для студентов…

Вечером Костя перечитал письмо Нади, и один абзац, который он случайно пропустил при первом чтении, сейчас изменил направление его мыслей.

Надя писала:

«Костя, ты достоин всяческого уважения за свою преданность родному селу. Ты учился в школе почти так же хорошо, как Андрей, и мог бы теперь быть студентом столичного вуза. Но ты торопишься отдать свои силы Родине. В этом твоя мечта. Ты должен быть очень счастлив, Костя!»

Костя задумался над последней фразой и вдруг почувствовал, что он действительно счастлив.

Светлая полоска, видневшаяся в щели закрытых ставен, напомнила о вечернем ясном небе за окном. Костя представил себе Веселую Горку, залитую лунным светом, и поля за селом, и леса бескрайние. Во всем этом и было то счастье, которое он теперь так ясно ощущал в себе. Но главное счастье заключалось в суматошной работе пионервожатого, в желании отдать своим пионерам все самое лучшее, что рождалось и зрело в его душе.

Костя сел за стол, намереваясь ответить на письмо. «Здравствуй, Надя», — написал он, но в это время в дверь постучали. Костя взглянул на часы. Было начало двенадцатого. Он встал и направился к двери. «Кто это в такой поздний час? Может быть, в школе случилось что-нибудь?»

— Входите! — крикнул он в темноту.

Вошла, а вернее сказать — величаво вплыла Вира Вершинина.

Вот так встреча! Уж кого он не ждал так не ждал.

— Ты откуда? — протянул Костя, пятясь от удивления.

— Из Москвы! — засмеялась Вира. — Приехала забрать свои вещи, да вот решила взглянуть на бывшего одноклассника.

— Ну, садись, рассказывай, где ты, что ты. — Костя говорил и одновременно внимательно присматривался к Вире.

Конечно, он никогда не считал ее близким товарищем, но все-таки она была его одноклассницей, а он в последнее время так часто думал о своих школьных годах.

Вира везде и всегда чувствовала себя хозяйкой.

Закинув ногу на ногу, она удобно устроилась на Костином жестком креслице возле стола. Костя сел напротив, на стул. Любопытствующие глаза ее пробежали по листу, на котором начал свое письмо Костя. Она засмеялась грудным, неестественным смехом:

— Романишко разводишь? Я еще в школе замечала, какими глазищами Надя Молчанова на тебя поглядывала! А ты и не догадывался, все философствовал. Ах, Костя, Костя!

Вира проворно скрутила бумагу трубочкой и ударила Костю по носу.

— Недотепа ты, бирюк сибирский, философ районного масштаба!

Костя знал Вирину манеру разговаривать и не обиделся.

— Ну, а чем занята твоя умная голова?

— Отдыхаю! Стараюсь не быть похожей на тех ослов, о которых существует пословица: «Работа дураков любит».

— От каких же ты трудов праведных отдыхаешь?

— Забыл! — засмеялась Вира. — А экзамены на аттестат зрелости?

— Хватилась! Так то дело год с гаком как отшумело.

— Ах, Костенька, милый, от Веселой Горки отдыхаю, а сама дрожу, как бы предки опять сюда на исправление не прислали. Представь, я вхожу сегодня с чемоданом в сени, а тетушка аж побледнела! — Вира опять закатилась смехом, на этот раз не поддельным, а по-настоящему веселым и заразительным. — «Надолго?» — спрашивает. Я решила посмеяться и говорю: «Навсегда. Папа с мамой говорят, что большой город мне противопоказан». У тетки, видно, ноги подкосились, и она села, да не на скамейку, а в кадушку с капустой… — У Виры от смеха даже слезы на глазах выступили. — Ну, что ты на меня так внимательно смотришь? Скажешь опять, что я глупая?

— Этого я не скажу, а…

— Значит, любуешься мной?

Вирой действительно можно было залюбоваться. Костя смотрел на ее пышные светлые волосы, лежавшие на плечах, на ее высокий лоб, на светло-коричневые брови с капризным, каким-то горьким изломом.

— Хочешь поцеловать меня? — неожиданно спросила Вира и потянулась к нему.

Костя отодвинулся. Глаза девушки потемнели, горячий румянец залил щеки, лицо стало капризным и злым.

— Вот сейчас ты совсем некрасивая. Похожа на белку… И что ты ко мне со своими поцелуями набиваешься? Бываешь ты серьезной хоть одну минуту или нет?

— Ах, серьезненький! — кокетливо воскликнула Вира. — Хочешь, Косточка, чтобы я к тебе по-серьезному подошла? Уж не замуж ли за тебя пойти — за пионервожатого, за будущего учителя? Оклад восемьдесят рублей, бесплатные дрова, даровой керосин и комната с кухней в старом, дырявом доме…

Костя вскочил:

— Ты перестанешь болтать? Хватит надо мной изголяться! Я… я… за это ударить могу!

Вира поняла, что он не шутит:

— Извини. Я не думала, что ты такой чувствительный. — Она поднялась и высоким, чистым голосом запела: — «Цветок душистых прерий, твой взгляд звончей свирели…» — И, потоптавшись на месте маленькими стройными ножками в розовых капроновых чулках и черных лакированных туфлях на каблучках-шпильках, ритмично играя локтями, она лягнула ножкой, боднула головкой и выпорхнула из комнаты.

Костя кинул ей вслед полный ненависти взгляд и потом долго ходил по комнате, стараясь успокоиться.

Наконец он снова сел за стол, расправил скатанную в трубочку бумагу и принялся писать.

«Твое письмо, Надя, навело меня на раздумья. Я представил тебя и Андрея в Москве, и тех ребят нашего выпуска, которые уехали на Дальний Восток, поразмышлял над своей судьбой и еще раз убедился, что дело не в том, где живет человек. Главное — как он понимает свое место в жизни…»

Писал долго, тщательно обдумывая каждую фразу, стараясь найти именно те слова, которые могли бы точнее передать все, что он думает и что он чувствует. Уже на рассвете, сраженный усталостью, он лег на кровать и уснул, забыв погасить свет.

2

Костя проснулся, бросился к патефону и поставил пластинку с маршем. Бодрая, ритмичная музыка заполнила домик Лазовниковых, полилась в открытую форточку на улицу села.

— Костя гимнастикой занимается! — крикнул сосед Лазовниковых, семилетний Тимка, своему товарищу, живущему в доме на другой стороне улицы.

Друзья подбежали к домику Лазовниковых и, приплюснув к стеклу окна побелевшие носы, с интересом стали наблюдать. Старший пионервожатый вставал на руки, ложился на пол, задирал ноги и, краснея от натуги, поднимал на вытянутых руках тяжелые гири. Потом он медленно прошелся по комнате и скрылся в кухне, унося на плече махровое полотенце.

Завтрак вместе с внуком был отрадным часом для Александры Ивановны. В другое время они почти не встречались. Днем Костя пропадал в школе, вечера проводил в библиотеке или до глубокой ночи засиживался за книгами в своей комнате, выполняя институтские задания.

Александра Ивановна положила на Костину тарелку вареного картофеля и, подперев щеку, любовно поглядывала на него:

— Ешь как следует да не торопись. Говорят, гастрит бывает у тех, кто жует впопыхах.

Костя ел всегда торопливо и не по годам мало. И сегодня он тоже спешил.

— Некогда, баба Саша, в школу спешу. Не терпится. Сегодня мы киоск на принципе честности открываем. Помнишь, я тебе говорил о письме Нади. У них в Москве люди коммунизму учатся. И не только по книгам. Быт по-новому строят. На заводах столовые и магазины без кассиров и продавцов. Транспорт без кондукторов. Все на совесть. Вот и мы тоже попробовали.

Александра Ивановна слушала внука с ласковым одобрением. Ей понятно было нетерпение Кости. Она и сама бы в такой час не усидела.

Костя отодвинул недопитую чашку чая, собрался было вскочить, но бабушка заговорила о себе, о самом сокровенном. Ей тяжко сидеть дома. Тридцать лет она стояла во главе колхоза, не знала ни покоя, ни отдыха, день с ночью путала, работала не за страх — за совесть. А сейчас…

Костя решил утешить бабушку и, сам не веря своим словам, сказал:

— Другие, баба Саша, рады, что уходят на пенсию, а ты грустишь, недовольна. Отдыхай, наслаждайся свободным временем. Да разве мало у тебя дел по дому?

— Дело делу рознь, сынок. Не к таким делам я привыкла…

Костя ушел в школу. В доме стало уныло и тихо. «И так до вечера», — подумала Александра Ивановна. Она подняла занавеску и выглянула в окно. Утро было серенькое. По широкой улице ребятишки шли то стайками, то в одиночку, размахивая самодельными сумками, папками, портфелями. У каждого было свое важное дело, даже у первоклашек. А у нее дела не было. Варить обед и прибирать в доме она привыкла «между делом», никогда не считала это работой.

Александра Ивановна отошла от окна, взяла книгу, попробовала читать, но снова подошла к окну.

По дороге то и дело двигались грузовики с зерном, овощами, картофелем.

Александра Ивановна надела старое пальто, резиновые боты, прикрыла полушалком голову и вышла на улицу. Но едва спустилась она с крыльца, как пришлось остановиться: заныла левая лопатка и мучительное удушье захватило грудь. Она опустилась на скамейку, стараясь размеренным дыханием успокоить боль, потом медленно побрела проулком за село.



За огородами встретился самосвал. На ухабах из кузова, как живые зверьки, выпрыгивали крупные картофелины.

Александра Ивановна подняла руку — самосвал остановился. Из кабины выглянул молодой шофер, по прозвищу «Шум и звон», с загорелым лицом и белой бритой головой.

— Ты что, ослеп? Пока доедешь до хранилища — центнер растеряешь!

— А тебе, Ивановна, все неймется. Два года не в председателях, а от указок не отвыкнешь.

«Шум и звон» нажал на акселератор, самосвал взревел, рванулся и, будто нарочно, еще порывистее запрыгал по ухабам, разбрасывая клубни.

— Что делается! — крикнула ему вдогонку Александра Ивановна. И подумала о молодом председателе: «Разорит колхоз… В такое время председателю место на полях да на дорогах, а он к конторе прирос».

Идти было трудно. Она села на бревно возле дороги.

Выглянуло солнце, припекло по-летнему.

Вспомнилось, как передавала дела новому председателю, совсем молодому парню. Он пришел в правление будто на танцульку: в ярком галстуке, с пестрым шарфом на шее, с кожаными перчатками в руках. Парень оказался с высшим образованием, но без опыта… Ну, да в его годы откуда взяться опыту? Поработает — мудрости от жизни наберется. А ей уже все равно не работать. Сил нет.

Никто ее не обижал, напротив — ей вынесли благодарность, дали хорошую пенсию. И все-таки было больно, обидно, словно в чем-то важном ее обошли, забыли. Выходя из дома правления, она забилась в угол в сенях и долго плакала.

Как быстро пролетели годы! Давно ли, кажется, озорная Шурка с длинной русой косой была в деревне самой развеселой плясуньей. Мускулистая, краснощекая, бегала она в широких юбках, в домотканых грубых чулках и чирках. Местные кулаки знали, какие проворные, работящие у нее руки, зазывали к себе на работу. Но вот началась коллективизация, и Александра Ивановна отдала колхозу всю свою недюжинную силу.

А сейчас сидит на бревне у дороги семидесятилетняя, совсем седая, высохшая, морщинистая старуха. На сухоньком лице светятся живым умом глаза. И думы о жизни, о людях, о колхозе не дают ей покоя. Будь у нее сердце покрепче, посильнее, многое она могла бы еще сделать…

«Ладно, на поля не пойду. Не осилить мне такой поход. Пойду в контору, скажу ему, чтоб не сидел сиднем, шел к людям. Вот-вот заненастит. А картошка еще не вырыта, конопля не повыдергана».

Александра Ивановна встала, пошатываясь, побрела назад, к селу.


А в это время ее внук, старший пионервожатый Костя, стоял в кабинете директора школы Ильи Ильича и громким радостным голосом говорил:

— Вы подумайте, Илья Ильич, копейка в копейку!.. Вот что может сделать доверие к человеку. Вы представляете, как выиграет общество, когда исчезнет подозрительность, навеки восторжествует честность?

— Ну-ну, застрочил передовую, будто своих слов у тебя нет!.. — недовольно перебил Илья Ильич и, помолчав, спросил: — А ты не рано радуешься? — Он поднял кверху маленькое сморщенное лицо с нездоровым цветом кожи и устремил на Костю усталые черные глаза.

Илья Ильич был совершенно лысый, и ребята шутили, что голова у него «босиком».

— Нет, не рано, Илья Ильич, — убежденно сказал Костя. — Вы смотрите: за два месяца ни один мешочек с тапками не потерялся, ни одна пара обуви не исчезла, ни один учебник не пропал. А ведь дежурные не караулят, только выдают и принимают вещи.

— Да, ты известный энтузиаст! — усмехнулся Илья Ильич, и в этой усмешке Костя почувствовал одобрение. — А только скажи мне, если буфет провалится, кто недоимку платить будет? — Илья Ильич сжал маленькие красные губы, и они стали похожи на аккуратный крошечный бантик.

Костя промолчал.

Илья Ильич поглядел на него и снова одобрительно усмехнулся:

— Ну хорошо, попробуем. Дело-то важное.

3

И вот в школе появился необыкновенный буфет. На столах, накрытых белой клеенкой, призывно пестрели тарелочки с винегретом, пирожками, манной кашей, котлетами. Тут же стояли стаканы с молоком, кофе, какао. На краю каждого стола поблескивала металлическая чашка от негодных весов. В нее ребята должны были класть деньги. Над столами висел самодельный плакат: «Буфет без продавцов».

Ребята устремились сюда в первую же перемену. Костя вовремя спохватился и поставил у дверей дежурных.

Все были довольны новизной, с гордостью брали завтраки, ели с аппетитом. Каждое блюдо в этом необыкновенном буфете казалось удивительно вкусным.

Возникали и трудности:

— У меня рубль, — ныл около стола толстощекий мальчишка.

— Ну, отсчитывай сдачу и не задерживай других, — отвечали ему.

— А вдруг я ошибусь?

Вокруг смеялись, подбадривали. Мальчишка положил рубль в чашку и тщательно отсчитал сдачу.

Весь день буфет осаждали ребята. Даже в последнюю перемену нашлись желающие «заморить червяка». Денег в чашках набралось с верхом.

Наконец занятия кончились, и буфетчица занялась подсчетом. Приподняв брови и вздыхая, она раскладывала серебряные и бронзовые монеты по кучкам, всем своим видом показывая, что не по душе ей затея вожатого. Костя с красными пятнами на шее, проступившими от волнения, ревниво следил за движениями ее рук. С нетерпением ожидали результатов подсчета Илья Ильич, парторг и завуч школы Елизавета Петровна… А в коридоре за дверью буфета шла своя жизнь. Тут толпились «болельщики» и среди них — лучшие Костины помощники: Намжил, Ганька и Женька. Разговор шел вполголоса.

— А вдруг не хватит?

Ганька, худенький, верткий и черный, как негритенок, попробовал заглянуть в скважину замка, но, как назло, изнутри был засунут ключ. Ганька лег на пол и, приложив щеку к грязным половицам, заглянул под дверь.

— Ну, что там? — нетерпеливо спрашивал толстый, голубоглазый Женька.

— Ноги! — вздохнул Ганька.

— Чьи?

— Костины. Ходят туда-сюда.

— Не к добру. Значит, просчет… — махнул короткопалой рукой Намжил и осуждающе посмотрел на дверь такими узкими глазками, что невозможно было разглядеть, какого они цвета.

Вдруг за дверью буфета послышались голоса и смех.

Ганька вскочил на ноги. Мальчишки едва успели отбежать от двери. Из буфета вышли Елизавета Петровна и Илья Ильич.

— Не терпится? — дружелюбно спросил директор учеников. — Интересуетесь? Все отлично! А теперь марш по домам.

Но ребята стали ждать Костю. Ганька осторожно приоткрыл дверь. Костя, веселый, вмиг преобразившийся, размахивал руками.

— Ну вот видите, тетя Поля! А вы сомневались! Великое дело — доверие к человеку. А наши ребята — это же замечательные люди! Я с ними готов хоть на Луну лететь, хоть на Северный полюс. Они никогда не подведут. Вы понимаете, тетя Поля, как выиграет человечество, когда восторжествует честность!..

Ребята облегченно вздохнули: можно идти домой. Все в порядке. Костя сел на своего любимого конька и теперь не скоро остановится.

4

В пионерской комнате редколлегия готовила очередной выпуск стенной газеты. Семиклассница Порохова, став коленями на стул и почти лежа на газете, четким, крупным почерком переписывала заметки. Девятиклассник Иван Меньшиков, по прозвищу «Алексашка Меншиков», отбирал и правил заметки. Выбирать было, как обычно, почти не из чего, и редактор, решительно отбросив заметку, сейчас же снова брался за нее.

Женька, так же как и Порохова, лежал животом на газете и, высунув кончик языка, склонив светловолосую голову набок, старательно рисовал початок кукурузы.

В комнату вошел Костя. Был он в коричневом лыжном костюме, с пионерским галстуком на шее.

— Слушай, Женька, я тебе взаймы давал? — спросил Костя.

— Давал. А что?

— «Что, что»! — рассердился Костя. — Долги возвращать надо, вот что! Я на билеты всю зарплату ахнул, а теперь хожу и собираю, как нищий.

— У меня деньги в пальто! Я мигом, Костя. — И Женька исчез за дверью.

Он вернулся через несколько минут смущенный, вспотевший и растерянный.

— Костя! У меня из кармана деньги кто-то украл.

— Что?! Этого не может быть. Ты потерял деньги или у тебя их не было!

— Честное пионерское, были! Тридцать копеек.

— Не может быть! Пойдем искать вместе.

Костя схватил за руку Женьку и почти вытолкнул его из комнаты.

— Что это он? Боится, что Женька деньги не отдаст? — удивленно спросила Порохова.

— Семиклассная наивность! — презрительно покосился на нее «Алексашка Меншиков». — Он за честь школы болеет. Ты знаешь, какой он идейный? Как Макаренко… Ты же сама его статью своими каллиграфическими каракулями переписывала. А в статье сказано, что за два месяца в нашей школе ни у кого ничего не потерялось.

На вешалке Костя собственноручно обшарил оба кармана Женькиного пальто. Денег действительно не было.

Женька предложил:

— Я сбегаю за деньгами домой.

Костя махнул рукой. Разве в этом дело?!

Все же Женька надел пальто, снял тапки и взялся за мешок, висевший на крючке вешалки, чтобы надеть ботинки. И вдруг лицо его вытянулось, голубые глаза растерянно заморгали. Мешок был пуст. Ботинки исчезли.

Костя обшарил всю раздевалку, а Женька в тапочках бросился домой за деньгами.

Он вернулся быстро, нашел в коридоре Костю, сунул в его руку тридцать копеек.

Костя отвел Женьку в сторону и строго сказал:

— Насчет пропажи никому ни слова… Может, кто подшутил. Подождем.

Женька смутился:

— Костя, я уже…

— Уже разболтал?

— Маме и Баньке с Намжилом…

— Предупреди Баньку и Намжила. А маме скажешь, что я вечером забегу.

Они направились в зал. Школьный хор репетировал свое выступление на Октябрьском празднике. Костя взялся за баян, а Женька встал впереди хора и чистым, тонким голосом запел:

Мы все хотим побывать на Луне,

Эх, на Луне да на Луне!

Мы там бывали лишь только во сне,

Только во сне на Луне.


Многоголосый хор подхватил, заглушив и Женькин голос и баян:

Луна нам светит с высоты

И видит смелые мечты…

Пели дружно, охотно, и Костя был доволен, забыв на время о происшествии в раздевалке.

В разгар репетиции в зал вошел незнакомый человек. Такой в Веселой Горке не жил. Был он невысок, в шляпе, в коротком пальто с поясом, в узких брюках, в модных остроносых туфлях. За дымчатыми очками прятались внимательные глаза. Приезжий переждал, пока хор закончит петь, и, когда стало тихо, спросил:

— Дети, а где я могу видеть старшего пионервожатого?

«Дети» — ученики седьмых классов, уже не считавшие себя детьми, — фыркнули, расступились, чтобы не заслонять Костю. Тот снял баян, поставил его на стул.

— Товарищ Лазовников? — осведомился приезжий и снял шляпу.

Но ребята уже заметили его промах, и кто-то довольно громко сказал:

— В помещение в шляпе заходить не полагается.

Костя увел его в пионерскую комнату. Это был корреспондент центральной газеты.

Корреспондент снял пальто, перебросил его через спинку деревянного креслица и оказался в пестрой ковбойке с разрезами по бокам и короткими рукавами. Он удобно уселся в кресле, рассчитывая, видимо, на длительную беседу.

— Мне стало известно, что у вас проводятся интересные начинания, — сказал корреспондент и устремил на Костю пристальный взгляд.

Костю бросило в жар. «Принесла тебя нелегкая!» — подумал он и опустил голову, скрывая смущение. Как поступить? Отказаться от беседы с корреспондентом? Пойти к Илье Ильичу и рассказать о случившемся? Но вдруг случай с Женькиными деньгами и ботинками действительно шутка? Шутка самих ребят?.. Если появится в газете статья о том, как в Веселой Горке средняя школа начала борьбу за навыки коммунистического быта, — такой почин подхватят другие школы. Как это важно! Пусть даже вышло не так гладко, как хотелось, — разве это такое легкое дело? «Нет, нельзя отказаться от беседы с корреспондентом», — решил Костя и стал рассказывать о том, как вначале на общем собрании ученики постановили организовать вешалку без нянечек, потом создали киоск учебных предметов без продавца, потом — буфет без кассира.

— Скажите, а были случаи пропажи? — нетерпеливо спросил корреспондент.

Костя тряхнул головой. В памяти всплыли тощий пестрый мешок из-под ботинок и Женькины широко открытые глаза. «Конечно, все это шутка. Наверняка шутка», — подумал он и облизнул сухие губы…

Беседа с корреспондентом затянулась. Когда Костя вышел из пионерской комнаты, школа уже опустела. Он заторопился в магазин, потом домой, а вечером пошел к Женьке.

Женьку Костя застал за мытьем головы. Тот тщательно следил за своими светлыми пышными волосами. Увидев Костю, Женька покраснел. Он только что тайком ото всех собрался вылить в воду прокипяченную ромашку.

— Чем это у вас пахнет? — повел носом Костя.

— Зерно на печке сушится. От него дух идет, — без особого лукавства пояснил Женька.

В доме, кроме ромашки, на самом деле пахло сушеным зерном.

— Садись, Костя, — пригласил Женька, смущенно пряча под лавку кастрюлю с ромашкой.

Но Костя не заметил его смущения. Рассеянным взглядом окинул он опрятную кухню с курятником, покрашенную в голубой цвет, русскую печь и задержал глаза на пестрой занавеске, закрывавшей полки с кухонной утварью. Из такой материи был сшит и Женькин мешок для обуви.

— А что, родителей дома нет? — спросил Костя.

Женька обеспокоенно взглянул на вожатого, перебирая в памяти все события прошедшего дня.

Костя усмехнулся:

— Вот ботинки. Нашлись. А вот и деньги.

Он подал Женьке сверток, а деньги — две монеты по пятнадцать копеек — положил на стол.

Женька намотал на голову полотенце чалмой и, убирая со лба бахрому, закрывавшую его ясные голубые глаза, расплылся в довольной улыбке:

— Вот это здорово! Где нашли, Костя?

— Тебе всё подробности подавай! Нашли, и всё! — Голос у Кости был строгий, и, ответив, он направился к двери.

Женька быстро развернул сверток.

— Да это не мои, Костя! — разочарованно протянул он. — Это новые. Видать, прямо из магазина.

— Ну, значит, кто-то перепутал. Носи, и всё. Потом разменяетесь. — И, не оглядываясь, Костя вышел.

Женька снял тапки, примерил ботинки с тупыми носами, с широким рантом и резиновой набойкой на каблуках и остался доволен. Мать теперь перестанет сердиться. А то вчера хотела к самому Илье Ильичу идти. Женька поставил ботинки на подоконник, полюбовался ими и, взяв кастрюлю с настоем ромашки, принялся процеживать его сквозь марлю.

5

В своем неизменном спортивном коричневом костюме, с пионерским галстуком на груди, высокий, длинноногий, Костя в задумчивости шел по безлюдной улице села. Изредка вслед ему из подворотни лениво тявкали собаки, но он не замечал этого.

— Старший пионервожатый! — окликнул Костю молодой женский голос.

И Костя мгновенно остановился. Но обернулся он не сразу, пытаясь побороть в себе робость и радость, унять неожиданный жар, предательски выступивший на щеках.

— Здравствуй, Лиза, — глухо произнес Костя.

И самой Елизавете Петровне, и всем, кто мог видеть его в такие моменты, становилось понятно, как сильно, бесконечно сильно нравилась ему Елизавета Петровна, Он преклонялся перед ее умом, волей, целеустремленностью. Его восхищала ее плавная, чуть торжественная походка, золотистые волосы, уложенные на голове короной, внимательные ярко-синие глаза, медленные движения, умение говорить спокойно с самыми отчаянными озорниками.

Смущение Кости при встречах с Елизаветой Петровной передавалось и ей. Она не знала, как начать разговор. Вот и теперь она некоторое время шла молча рядом, как бы давая юноше время прийти в себя.

На этот раз первым заговорил Костя:

— Как раз я о тебе думал, Лиза. Поговорить надо. Случай у меня трудный…

Они остановились на перекрестке. Можно было идти прямо — к школе, или направо — к берегу речки. Немного помедлив, Елизавета Петровна свернула в узкий, поросший травой переулок, и они скоро оказались у реки.

— «Унылая пора, очей очарованье…» — сказала Елизавета Петровна, усаживаясь на бревно и дотрагиваясь рукой до багряных листьев боярышника.

Костя сел рядом.

Вода в реке, казалось, остановилась. Только движение опавших с деревьев разноцветных листьев говорило о том, что она все же течет, но течет так медленно, что даже отражения берегов в ней не колышутся.

— Помнишь, Лиза, вон там на поляне мы проводили пионерский костер. Помнишь, какое тогда было небо — темное-темное… А языки пламени поднимались выше самых высоких деревьев… — Костя замолчал, но чувствовалось, что воспоминания захватили его.

— Ты еще тогда был семиклассником. Худенький, длинный и страшно серьезный… — улыбнулась Елизавета Петровна.

— А ты носила пионерский галстук, мечтала быть учительницей… И тогда именно мне захотелось окончить школу, остаться в ней пионервожатым и учиться заочно.

— Ну, вот и осуществились наши мечты. Ты стал вожатым, а я учительницей… Что же у тебя случилось, Костя?

Не считая бабушки, во всем белом свете не было другого человека, кроме Елизаветы Петровны, которому Костя мог бы с такой откровенностью поверять свои мысли.

Он рассказал Елизавете Петровне о пропаже, о своем разговоре с корреспондентом, о ботинках, купленных в сельпо и отнесенных Женьке.

Слушая этот сбивчивый рассказ, Елизавета Петровна с изумлением смотрела на Костю. И, когда он замолчал, заговорила она, заговорила обеспокоенно, гневно:

— Зачем ты все это сделал? Хотел поставить «галочку», что проведено важное» мероприятие? Запомни раз и навсегда: воспитательная работа не терпит никакого обмана.

— Ты меня не поняла, Лиза, — попытался остановить ее Костя.

Но Елизавета Петровна с возмущением поднялась с бревна:

— Ты понимаешь, что поступил нечестно?

— Я был убежден, что это шутка. Правда, я колебался, думал…

— «Колебался… думал»! Плохо думал!

— Я решил так, Лиза, — помолчав, заговорил Костя, — для того, кто опозорил нашу школу, новые Женькины ботинки и наше молчание будут укором. А то, что в центральной газете появится статья о честности, — пример всем школам. И этот пример сразу подхватят. У нас не получилось из-за какого-то негодяя, у других получится. Да и у нас со временем тоже получится. Я уверен в этом.

Елизавета Петровна взглянула на Костю. Он говорил убежденно и рассуждал не так уж плохо, как ей показалось вначале.

— Ты подумай, Лиза, один негодяй, один некрасивый случай, и все провалилось. Не обидно ли?.. А вдруг это все-таки шутка? А? Пожалуйста, Илье Ильичу не говори. Подождем, как будет дальше.

— Подождем, — согласилась Елизавета Петровна и неожиданно рассмеялась. — Ну и намудрил ты! — Она ласково потрепала ежик Костиных волос. — Пойдем, мне надо тетради проверять. Да и у тебя дел немало.

Костя опустил глаза и так покраснел, что даже испарина выступила на носу.

Ему не хотелось уходить. «Лиза, посидим еще над рекой. Посмотри, солнце идет к закату. Видишь, как розовеет река и небо… И все становится в тысячу раз прекраснее, когда ты здесь…» Эти слова промелькнули у него в сознании, но он не произнес их. Было великой радостью и то, что они посидели рядом на берегу и Лизина рука шутя потрепала его голову.

6

Дома Костю ждала неприятность: Александра Ивановна слегла. Пока он сидел с Елизаветой Петровной, проворная соседка сбегала за врачом, и тот запретил больной вставать.

— Так вот всегда бывает, — жаловалась Александра Ивановна внуку, — уйдет человек на пенсию, и конец! Какая жизнь без работы? День — что неделя, а дом — что тюрьма…

Утром Костя вскочил, как обычно, рано, бросился к патефону, но вспомнил, что бабушка больна, и заниматься зарядкой не стал. Он открыл форточку — свежий, почти холодный воздух вошел в комнату, приятно освежая тело.

В кухне он зажег керосинку, поставил на нее новый алюминиевый чайник и задумался: что же сделать к завтраку? На полке, завернутый в бумагу, лежал сыр, и он решил приготовить макароны с сыром. Вкусно и, главное, быстро.

— Костя! — послышался чей-то голос.

По привычке он хотел уже сказать: «Иду, баба Саша», но понял, что это был не ее голос. Костя подошел к окну, откинул тюлевую узорчатую штору и увидел своих пионеров.

Их было четверо: на завалинку взобрался Намжил и, придерживая рукой запахнутое пальто с чужого плеча звал Костю. На земле, забрав уши в кепку, нетерпеливо приплясывал худой, загорелый Ганька. Рядом с ним стоял Женька — в щегольской куртке, подпоясанной ремешком, в блестящих новых ботинках и с непокрытой головой золотистого цвета. Около мальчиков Костя увидел Липу Березову. Она стояла с равнодушным, скучающим выражением лица. Голова ее была повязана клетчатым платком, поверх пальто висел материн фартук. Одной рукой Липа держала ведро, на дне которого лежала тряпка, другой проворно бросала в рот кедровые орехи, разгрызала их и выплевывала скорлупки.

— Куда собрались? — удивился Костя, зная, что школу ребята прибирают обычно после уроков.

— К тебе. Открой дверь, Костя, — сказал Намжил, спрыгивая с завалинки.

— У меня баба Саша больна. Нельзя ее беспокоить.

— Мы не беспокоить, мы помогать, — пояснил Женька.

Ребята переступили порог и снова поздоровались.

Намжил повесил на вешалку пальто. Ганька с трудом высвободил уши из кепки, а затем снял ее с головы. Липа осторожно поставила на пол ведро, стараясь не загреметь дужкой, ладонью обтерла с губ крошки от ореховых ядер и шелухи.

— Ну, вот пришли, — сказал Намжил, и его смышленые, живые глаза выразили явное удовлетворение.

— А ты, Костя, шел бы в школу. Мы и одни управимся, — посоветовал Женька.

Костя обрадовался этим словам:

— Я и в самом деле побегу.

— А что же готовить к завтраку? — спросила Липа сильным, низким голосом с хрипотцой.

— А вы макароны с сыром сделайте. И приберите немного. Это вы молодцы, здорово придумали!

— Мы каждый день, Костя, будем так, пока баба Саша не поправится! — с торжественной ноткой в голосе сказал Ганька.

— Ну, каждый день надоест. Я-то вас знаю как облупленных.

— А мы посменно, — успокоил Ганька вожатого. — Мы для тебя, Костя, на морское дно за кораллом нырнуть можем! — Он гордо выпрямил грудь, отставил ногу и приподнял голову.

Ребята фыркнули. Костя тоже. И сам Ганька снисходительно улыбнулся своим словам.

Костя ушел в школу, а тимуровская команда приступила к работе. Липа сняла пальто и снова подвязала фартук, сбросила чулки и ботинки, подоткнула под туго затянутый платок непокорные русые прядки волос, и тряпка ее пошла гулять по крашеным половицам. Раз пройдет — смоет грязь и пыль, второй раз пройдет — пол заблестит, как зеркало. Липа постоит, полюбуется — и дальше…

Ганька с Женькой ушли во двор колоть дрова. Ганька снова забрал в кепку волосы и уши. А у Женьки кепка в кармане: пусть все любуются на светлое золото его волос, ему не жалко!

Женька выкатил из сарая толстую чурку, Ганька резко размахнулся топором:

— Хэт!

Отточенное лезвие впилось в дерево, образуя глубокую трещину. Ганька прижал чурку ногой, вытащил топор, размахнулся и опять крикнул:

— Хэт!

Топор вошел в трещину, и чурка развалилась на две половины. Ганька взял топор наперевес, как копье, откинул голову, слегка прищурился и высокопарно сказал:

— Сэр! Я уничтожил его в одну секунду. И так будет с каждым, кто посмеет посягнуть на вашу честь.

Женька склонился перед другом в глубоком поклоне, выхватил кепку из кармана и несколько раз обмел ею вытянутую вперед ногу.

Им было весело соединять дело с игрой.

Совсем другое выпало на долю Намжила. Он должен был приготовить макароны с сыром. О таком кушанье он никогда не слыхал. Намжил разломил макароны на мелкие кусочки, бросил их в кастрюлю и залил холодной водой. Положил чайную ложку соли. Потом подумал и добавил еще столовую ложку. Но что нужно было делать с куском сыра, который лежал на столе, Намжил не знал.

— Липа! — тихонько позвал Намжил.

Но Липа не слышала. Она в этот момент ползала с тряпкой под кроватью Александры Ивановны. Из-под вязаных кружев простыни выглядывали только грязные пятки девочки.

— Эх ты, Липа-береза! — со вздохом пробормотал Намжил.

Он покрутил в руках кусок сыра, прикинул его на вес и решил, что будет граммов четыреста. Если бы еще граммов сто! А то, что делать с четырьмястами граммами?

Вскоре, пятясь как рак, Липа вылезла из-под кровати и, размахивая тряпкой по двум крайним половицам, приблизилась к двери.

— Слушай, Липа-береза, — зашептал Намжил, — как соединяют макароны с сыром?

Липа выскочила в кухню, заморгала светлыми ресницами и вскинула вверх острые плечики точно так, как она это делала, когда ее врасплох вызывали к доске.

— Наверно, сыр сварить надо, — сказала она.

— Ну, а потом?

— А потом в макароны положить и с маслом…

Намжил махнул рукой и вышел на улицу, где, уже забыв о дровах, весело боролись Женька и Ганька.

— Дураки! — сердито крикнул Намжил, искренне сожалея, что не взялся за рубку дров. — Стойте! Как приготовить макароны с сыром?

— Не знаю, — честно сознался Женька.

А Ганька важно сказал:

— Это одно из сложнейших итальянских кушаний. Наш великий классик Гоголь очень любил макароны. Честное слово! Я читал в серьезной книге. Делается это так: сыр режется на куски и поджаривается на сковородке. А затем берется прибор для набивки папирос и вареные макароны набиваются сыром.



Намжил испугался.

— Каждая макаронина? — с недоверием спросил он.

— А как ты думал? Намжил вернулся в кухню, положил сыр на сковородку, но, к его ужасу, сыр молниеносно начал плавиться и превращаться в тягучую жижу.

Намжил проворно снял сковородку и стал думать, как быть дальше. Около него с тряпкой в руках громко вздыхала Липа.

— Не вздыхай! — раздраженно сказал Намжил. — Мой руки, и будем придумывать, что делать с макаронами.

Липа ополоснула руки под рукомойником, вытерла их фартуком. Но ни она, ни Намжил ничего придумать не могли, а беспокоить больную вопросами не решались. В отчаянии Намжил вытряхнул слипшиеся макароны в тарелку, сложил туда же четыреста граммов плавленого сыра, и Липа со страхом понесла больной бабе Саше «сложнейшее итальянское кушанье».

7

Вечером Александра Ивановна сказала внуку:

— Вот попробуй, Костя, что сготовили твои «помощники».

Костя взял с тарелки несколько пересоленных макарон с плотно застывшей на них желтоватой массой плавленого сыра, попробовал, но тут же незаметно от бабушки положил назад на тарелку.

— Это они по неопытности, баба Саша. Научатся.

— Липа вот, верно, прибрала на совесть, — оглядывая чистую комнату, продолжала Александра Ивановна.

— Завтра другие придут, баба Саша… — рассеянно сказал Костя.

В эту минуту он думал о своем. Было тоскливо на сердце. Не хотелось вспоминать о том, что случилось с ним час назад, но мысли упорно возвращались к одному и тому же…

В свободное время он любил ходить по школе. В этот раз он зашел в учительскую, заглянул в кабинет директора, обошел оба этажа и остановился у доски расписания уроков. Уроков у Елизаветы Петровны не было. Но так хотелось видеть ее! Костя решил пройти мимо ее дома. Он часто ходил здесь, и, случалось, Елизавета Петровна увидит его из окна, окликнет, позовет в дом. Или откроет окно, перемолвится словом, а то и сама выйдет на улицу.

Костя прошел мимо заветного дома с белыми ставнями и цветущими геранями на подоконниках. Дом безмолвствовал. Недвижимы были и шторы на окнах.

Костю неудержимо потянуло туда, где вчера над рекой сидел он с Елизаветой Петровной. Захотелось сесть на то же бревно, закрыть глаза и представить, как, смеясь, коснулась она рукой его волос.

И он пошел туда. Сел на бревно. Закрыл глаза…

Вдруг где-то совсем близко послышался мужской голос:

— Любовь бывает разная, Лиза. Моя любовь к тебе…

Шум ли ветра или стук встревоженного сердца заглушил этот голос, Костя не понял. Он знал лишь одно: мимо прошла Елизавета Петровна. Прошла не одна. Костя зажмурился, он не мог взглянуть на того, кто сказал эти страшные слова.

На сердце стало темно и пусто…

Наконец Костя открыл глаза. У ног его тихо струилась река. В прозрачной синеве были видны темные верткие тельца маленьких рыбок. Где-то в вышине, в неспокойном сером небе, гудел самолет.

Улететь бы вот так же куда-нибудь далеко-далеко и никогда не возвращаться в Веселую Горку, не встречать Елизавету Петровну!

«Кто же он?» — подумал Костя и тут же сорвался с места, побежал по тропинке к селу. Там никого не было.

Тогда он бросился назад, но не тропой, а лесом, раздвигая колючие ветви боярышника и елей, у подножия которых стелились по земле мягкие и душистые ветви пихты.

Лес кончился. Появилась поляна с желтеющим ежиком скошенной травы.

И здесь никого не было.

Костя побежал в другую сторону. Там стояли белостволые плакучие березки, грустно свесив ветви с ярко-желтой листвой. Белые-белые стволы, чистые, как молодая совесть; листья — того цвета, который принято считать изменой: и эти руки-ветки берез были трагически опущены, точно от нестерпимого горя…

Костя упал на траву и заплакал. Плакал долго, до тех пор, пока не стало легче, пока не смог рассуждать спокойно. Ей двадцать пять. Ему девятнадцать. Она учительница, которую уже называют по имени и отчеству. Его даже первоклассники зовут Костей. Но зачем же еще вчера она дотрагивалась до его головы? Зачем улыбалась ему? Зачем искала с ним встреч?..

И вдруг новая мысль успокоила Костю: тот неизвестный говорил о любви. Она молчала. Кто же может не любить ее?.. Костя поднялся и медленно пошел в школу, то успокаивая себя, то отчаиваясь.

Хороша золотая осень в суровой Восточной Сибири! Ясная и яркая голубизна неба, щедрый солнечный свет, кажется, ласково говорит: «Смотрите, как величава и прекрасна природа, как она успокаивает».

Костя шел по лесу и действительно с каждым шагом становился спокойнее.

Уже отцвели удивительные сибирские лесные цветы. Не горят в зелени трав оранжевые жарки и царские кудри. Не найти смешных, точно сделанных из розового ситца в крапинку кукушкиных сапожек. Не красуются на полянах и взгорках желтые лилии, пышные, с желтой сердцевиной пунцовые марьины коренья и пестрые саранки, клубнями которых в эту осеннюю пору любят лакомиться ребятишки.

Но зато теперь поражают взгляд многоцветные осенние краски: пурпурные рябины и боярки разнообразят оранжевые осинники, березки светлым золотом оттеняют вечнозеленые могучие кедры.

Костя вышел из леса к широкому полю. Почти у самой дороги разворачивался трактор. Костя не поверил своим глазам. За рулем сидел шалун и лентяй Митюхин.

Еще в прошлом году на педсовете Костя предложил не допускать к управлению тракторами и автомобилями тех ребят, которые получали двойки. Педсовет это предложение принял. Управлять машинами было любимым делом мальчишек. Лишиться права сидеть за рулем считалось самым тяжелым наказанием, и учиться ребята стали лучше.

— А ну-ка, остановись! — крикнул Костя.

Митюхин остановил трактор, виновато спрыгнул на землю.

— Ты почему за рулем?

— Я исправлю, Костя, честное комсомольское, исправлю! — горячо сказал Митюхин, размазывая засаленным рукавом синей рубахи пот по грязному лицу.

— Исправишь, тогда и за руль сядешь. А где Малинин? Ведь он должен работать на тракторе.

— На речку побежал пить. А руль мне передал. Разреши, Костя…

— Ну, садись пока. А Малинину я покажу речку!

Шум трактора заглушил Костины слова. Митюхин включил скорость, и трактор пополз дальше, врезаясь плугами в землю.

Костя не видел плутоватой улыбки на лице Митюхина. А тот подумал: «Ищи, ищи… Дрыхнет твой Малинин. А мы и с двойками можем за баранку держаться».

Митюхин, по-видимому, не очень хорошо знал старшего пионервожатого.

Спустя несколько минут, осмотрев речной берег, Костя приказал ребятам из школьной бригады, которые в этот день работали на полях:

— А ну-ка, обшарьте тальники. Не мог же Малинин исчезнуть бесследно.

Те бросились в кустарник. Вскоре послышались их победные крики:

— Нашли! Нашли-и!

Костя поспешил к ребятам и увидел, что они тащат Малинина — кто за ноги, кто за руки. Малинин со сна еще ничего не понимал и даже не отбивался.

— Ты почему самовольно бросил трактор? — грозно спросил Костя.

Малинин понуро молчал.

Когда Митюхин увидел Костю с Малининым, он был так поражен, что снял руки с баранки и заглушил трактор.

— Малинин — на трактор! Митюхин — к силосорезке! — не повышая голоса, распорядился Костя. — А бригадир почему ушами хлопает? — с упреком поглядел он на смущенного широколицего румяного девятиклассника.

Мальчишки переглянулись. Им очень нравилось, когда старший пионервожатый становился похожим на настоящего армейского командира.

К школе Костя подошел почти совсем успокоенный.

На крыльце стояла Елизавета Петровна. Она увидела Костю и поджидала его. В руках она держала разноцветную стопку тетрадей. Светлое расстегнутое пальто развевал ветер, открывая узкую короткую черную юбку и, может быть, чрезмерно полные, но стройные ноги. Ветер шевелил завитки волос, выбившиеся на висках из тугой косы, обвивающей голову. Лицо горело густым румянцем. А глаза и губы ласково улыбались.

Костя поднялся на ступени крыльца и неожиданно для себя сказал:

— Я сидел на бревне у реки. С кем ты была там сейчас, Лиза?

Щеки ее стали еще пунцовей. Губы задрожали от смеха.

— Костя! Что за допрос? — Она не рассердилась, но смутилась.

Легко сойдя с крыльца, слегка закинув голову, она пошла медленно и величаво. А Костя смотрел ей вслед до тех пор, пока к нему не подбежали первоклассники.

— Костя, Костя! — кричали они наперебой. — Возьми нас в поход!

— Не Костя, а Константин Павлович! — сердито оборвал их вожатый. — Сколько раз говорить вам! — И он ушел в школу, громко хлопнув дверью.

А ребята изумленно переглянулись. Никогда они не видали старшего пионервожатого таким рассерженным.

В вестибюле встретился Илья Ильич. Он шел торопливо и, казалось, раздумывал о чем-то важном, чем-то был озабочен.

— Костя, — сказал он, — что за новшество ты проповедуешь? Директор из Семиреченской восьмилетки жаловался. Говорит, ты их вожатым головы крутишь.

Илья Ильич снизу вверх с любопытством посмотрел на рослого юношу.

— Я же не настаиваю, — пожал плечами Костя, — я только свою точку зрения высказал. Так, мол, я бы поступил, если бы был вожатым восьмилетней школы…

— Отменил бы учком? — с еще большим любопытством спросил Илья Ильич, и брови его высоко поднялись.

— Отменил бы, — убежденно сказал Костя. — Я уверен, что в восьмилетней школе учком не нужен. Все должна делать пионерская дружина. Есть совет дружины — зачем же учком? Есть председатели советов в отрядах — зачем же старосты?

— А соревнования между классами? А дежурства и другие хозяйственные дела? — спросил Илья Ильич.

— Ими тоже совет дружины заниматься должен. Вы поймите, Илья Ильич, много лет назад во всем этом был смысл — пионеров тогда по пальцам считать можно было, а теперь все пионеры…

— М-м-м… — неопределенно отозвался Илья Ильич и задумался. — А знаешь, Костя, это любопытная мысль. Я посоветую директору восьмилетки попробовать упразднить учком…

— Он побоится, — усмехнулся Костя.

Илья Ильич еще выше вскинул брови. Но разве можно директору и пионервожатому так долго разговаривать в вестибюле школы? За спиной того и другого уже стояли ученики с вопросами наготове.

— Ну, что тебе? — недовольно спросил Илья Ильич вздыхающего за его спиной девятиклассника.

А Костя в окружении ребят направился в пионерскую комнату.

Ребята быстро разошлись, и он остался один. Видимо, они почувствовали, что Косте почему-то не до них. Он закрыл дверь на ключ, сел в угол и, привалившись к стене, задумался.

О своей любви Костя думал часто и много, Любовь эта наполняла его сердце, она озаряла все, чем он жил. Он знал, что никогда не осмелится сказать Елизавете Петровне о своем чувстве. Знал и то, что она никогда его не, полюбит. И, несмотря на все это, он не пытался заглушить свою любовь. Его влекло ко всему, в чем была большая душевная красота. Такая душевная красота была и в его чувстве к Елизавете Петровне, чувстве чистом и светлом.

8

В субботний день после двух уроков (остальные Елизавета Петровна разрешила отменить) Костя ушел с пионерами в поход.

День выдался сухой, ясный, чуть ветреный. По-осеннему бледное небо было безоблачным. На западе, за тайгой, пряталось большое, круглое солнце. Оно казалось нестерпимо раскаленным, но на землю падали его уже не жаркие лучи.

Длинная колонна пионеров растянулась по дороге. Ребята шли с рюкзаками и мешками за спиной, с топорами, ведрами, лопатами в руках. Шли бодро, иногда с песней, порой под четкую барабанную дробь. Веселый смех, говор, выкрики то и дело оглашали притихший лес.

Давно остались позади неуютные осенние поля, проселочные дороги с колеями, неровно схваченными заморозком, опустевшие избы полевых станов. Ребята поднимались в гору чуть заметными охотничьими тропами, перевитыми вечнозеленым стелющимся пихтовым подлеском, ступали по мягкой подстилке из кедровой хвои.

Костя шел впереди, в брезентовом плаще, в сапогах, с то́зовкой[2] за плечами.

Вдруг он остановился. Пригляделся к стволам кедров и воскликнул:

— Стойте, ребята! Сколотень!

Несколько рук дружно подхватили огромный деревянный молот-сколотень и стали бить им по стволу.

С кедра посыпались шишки. Они на мгновение задерживались на ветвях, затем падали и терялись во мху.

Многих ребят увлекла брусника. После ночных заморозков она была сладкой, и ее темно-красные, крупные грозди лежали на поблекшей зелени сплошным ярким ковром.

Пришлось сделать привал. Почти час ребята развлекались сбором брусники и шишек. Брусники набрали огромный жестяной чайник, шишками набили карманы и рюкзаки и только после этого двинулись дальше.

Надо было засветло подняться на Медвежью гору, найти в скале пещеру, защищенную от ветра, дождя и снега, ту самую, в которой тысячи лет назад жили первобытные люди. До сих пор сохранились в этой пещере рисунки древних людей и следы копоти от их костров.

Здесь ребята должны были переночевать, а на рассвете двинуться по основному маршруту.

Прежде чем повести сюда школьников, Костя один и с пионерами-разведчиками не раз прошел по этим тропам. Еще летом в пещере был сделан запас дров для костра, заготовлено сено для ночевки. Теперь старший пионервожатый уверенно вел своих пионеров, приглядываясь к затесам и заломам на деревьях, к вехам на скалах, оставленным еще в разведывательных походах.

С начала учебного года пионерская организация школы стала собирать сведения о действиях партизанского отряда в горах во время гражданской войны, о юном партизанском разведчике Володе Заречном, доставлявшем отряду из села «Господи пронеси» не только важные сведения, но и боеприпасы. Сборы исторических материалов увлекли пионеров. И сейчас они шли в поход, волнуясь и страстно желая найти партизанскую избушку, в которой был убит Володя Заречный.

Ребята знали неумолимую строгость вожатого. Он сказал им, что в поход пойдут только успевающие и дисциплинированные. Те, кто имел двойки, исправились, кто нарушал дисциплину, забыли о шалостях. И школа вышла на первое место в районе. Костя был горд.

С особым нетерпением ждали ребята ночевку в пещере. Многие говорили потом, что никогда в жизни не забудется торжественно-приподнятое состояние, которое не покидало их в часы пребывания в древнем жилище.

У подножия скалы во мраке горел костер, освещая вход в ближнюю часть пещеры. С любопытством и волнением десятки глаз разглядывали высеченные на камне чуть заметные изображения медведя и человека с копьем.

— Костя, а может, это сделал совсем не древний человек? — вдруг усомнился Ганька.

— А помнишь, что рассказал нам учитель из Семигорской школы? — спросил Костя.

— Помню, — сказал Ганька.

И, хотя рассказ учителя многие хорошо знали, ребятам захотелось вновь услышать эту волнующую историю.

— Сеня, — обратился Костя к высокому мальчику в зимней мохнатой шапке, надвинутой по самые глаза: из-под шапки выглядывал только унылый нос. Нижняя часть лица терялась в меховом воротнике. Костя сдвинул со лба Сени шапку, опустил его воротник, и пламя костра осветило живые глаза и добродушные губы мальчика.

— Закаляться надо, — сказал вожатый, легко поддавая ему подзатыльник. — Так что́ поведал тебе Павел Ефимович?

Сеня в ответ швыркнул носом; на открытом лице его нос казался меньше и жизнерадостнее.

— Простуженный, и всё, вот и прячу голову в шапку, — жалобно сказал он и помолчал. — Вот побывали мы в Семигорском. Село как село. Клуб есть, и школа не хуже нашей.

— Да ты короче!.. Что учитель-то говорил? — наперебой закричали ребята.

— Ну, вот учитель, — снова заговорил Сеня. — Старик. Весь седой. Старый-престарый. Руки дрожат. Ногу волочит. А глаза веселые, не стариковские.

— Да ты что, писатель или художник? — возмутился Ганька. — Нас не учитель, а партизаны интересуют.

— Ну, а я про что говорю? — пожал плечами Сеня. — Семигорский учитель сам эту пещеру нашел еще до революции. Он привозил ученого из города. Ученый признал, что рисунок сделан древними людьми, хотел вырезать его из скалы и в музей забрать. Ну, а тут революция началась. Не до камней. Про пещеру-то и забыли. А когда народ пошел в горы партизанить, учитель вспомнил про нее и рассказал партизанам. — Сеня обернулся, взглянул на небольшое отверстие в скале, со всех сторон прикрытое выступами и сплошь затянутое копотью от очагов первобытного человека и партизанских костров. — Вот и жили они тут. А где-то поблизости от пещеры должна быть охотничья избушка. В ней и погиб Володя Заречный. Он отстреливался от солдат карательного отряда.

— Костя, пойдем сейчас же искать избушку! Разреши побродить возле скалы! — стали просить ребята.

— Сейчас всем спать, — приказал Костя. — Дежурные — к костру. Смена через каждые два часа.

В пещере ребята зарылись в душистое сено, прижались друг к другу и, согретые теплым дыханием костра, безмятежно уснули.

Костя снял тозовку, прислонил к каменной стене, прилег на сено. Он посмотрел на светящийся циферблат часов и подумал, что ему никак нельзя проспать: через два часа предстояло разбудить новую смену дежурных.

Он лежал и смотрел на слепящее пламя костра у входа в пещеру. За костром, в непроглядном мраке, терялись тайга и небо. Потрескивали дрова, взлетало вверх пламя. И, когда освещенные огнем маленькие силуэты дежурных склонялись к костру и палками ворошили черные головни, вверх летели мелкие, яркие искры.

— Смотри, смотри, звезда покатилась! — зевая, с хрипотцой в голосе сказал дежурный. — А вон другая…

— А вон видишь звездища какая — Сириус. Первой величины, — заговорил тонким, приглушенным голосом другой дежурный, не выговаривая шипящие буквы. — Может, и там вот так же стоят люди и смотрят на Землю.

— Дурак! — перебил голос с хрипотцой. — Сириус звезда, как наше солнце. А люди могут жить только на планетах.

Костя сел, опираясь о стену пещеры и чувствуя спиной ее холодный камень. Некоторое время он посидел, прислушиваясь к потрескиванию костра и тихому говору дежурных.

Спать решительно не хотелось. Он встал и вышел из пещеры.

— Дремлете? — спросил он дежурных.

— Ничуточки, — бодро ответил тонкий голос. И у него получилось: «Ничутоски».

А другой дежурный сладко зевнул и признался:

— Залег бы — и до утра…

Можно было отправить ребят спать и не будить следующую смену. Но Косте хотелось провести поход по всем пионерским правилам. Он отошел от дежурных, присел на уступ скалы и стал смотреть в темноту. И вскоре начал различать неяркие звезды на небе, очертания деревьев на земле.

Он вспомнил слова мальчугана о жизни на Сириусе и подумал, что вот так же миллионы лет назад, может быть, на этом уступе сидел человек, одетый в шкуру… Так же пылал у входа в пещеру костер… На небе светились те же самые звезды, и вокруг шумел лес… Люди рождались, жили, умирали. Шли годы, десятилетия, века… а лес все шумел, звезды мерцали и мерцали… Косте стало тоскливо. Появилась жалость к маленьким людям, которые, прижавшись друг к другу, беззаботно спали в пещере, а двое у костра охраняли их покой. Стало жаль и себя. Промелькнет его малюсенькая жизнь, и не останется следа от этой жизни. А звезды так же будут мерцать в вышине. И деревья будут шуметь вершинами…

Вдруг в тайге затрещал сломанный валежник. Костя насторожился, подался вперед.

Дежурные ничего не слышали.



— У тебя, Тимка, какое самое-самое большое желание? — зевая так, что щелкнули челюсти, спросил в темноте все тот же голос с хрипотцой и, не дав товарищу ответить, сказал: — У меня — лесных голубей заиметь…

В лесу стало по-прежнему тихо. Костя улыбнулся.

«А чего же я хочу больше всего? — подумал он. И не нашел ответа. Желаний было так много, что он не знал, какому отдать предпочтение. — И все же жить стоит, — продолжал Костя мысль, прерванную шумом в тайге, — пусть даже она по сравнению со Вселенной — миг…»

— А может быть, стоит жить только тем, кого природа наградила талантом? Талантливые — они приносят большую пользу человечеству. Может быть, жизнь только этих исключительных людей красива и осмысленна, а жизнь остальных — лишь борьба за существование?

Костя увлекся и по привычке стал разговаривать сам с собой.

Дежурные прислушались, перемигнулись. Они давно знали эту привычку вожатого.

— Да, людям одаренным в тысячу раз легче жить на земле. Жизнь их целеустремленна. Это определено их талантом. А вот такие, как я?..

Костя задумался.

Так просидел он несколько минут.

Профессия учителя и пионервожатого сейчас больше чем когда-либо показалась Косте значительной и важной.

— Я знаю свое самое большое желание и знаю, зачем я живу. Я хочу научить их преодолевать любые трудности. Я очень хочу, чтоб они выросли честными, любознательными… — шепотом сказал Костя.

— Костя, я совсем хочу спать! — с завываниями от беспрерывной зевоты сказал мальчик с хрипловатым голосом.

Костя встрепенулся, взглянул на часы. Подошло время заступать новой смене.

— Поднимайте очередных, — сказал он и, почувствовав, что продрог, подошел к костру.

…Вот и последняя смена дежурных стала у костра, а Костя то грелся, то уходил и садился на выступ скалы.

Сумрак редел. В зеленых лесах проступили неуютные пади со снегом в ложбинках. Хмурое, неспокойное небо низко нависло над горами.

Теперь Костя думал о Елизавете Петровне, и так же неспокойны и хмуры были его мысли.

«За что я люблю ее? — мысленно спросил себя Костя и ответил: — А за что человек любит солнце? От солнца свет, тепло, жизнь, радость, красота. И она как появится — все вокруг оживает, становится светлым и радостным».

Костя так ярко представил себе Елизавету Петровну, словно стояла она рядом в своем сером распахнутом пальто — руки в карманах, голова с золотистой короной из кос приподнята. Щеки ее заливает изменчивый румянец, глаза светятся далекими, недосягаемыми звездами… Вот она дотронулась рукой до волос Кости. Он замер, ощущая нежность и тепло ее руки.

…И еще на рассвете этого дня Костя подумал о том, что, наверно, не каждому человеку дано любить. О любви он не раз разговаривал с товарищами. И все они признавали только взаимную любовь. «Ну, а если она не любит?» — с удивлением спрашивал Костя. «Тогда лучше разойтись в разные стороны и забыть». «Какая же это любовь, если ее так легко избежать?» — недоуменно спрашивал себя Костя. Нет, он не мог избежать своей неудавшейся любви. Не мог и не хотел.

…Рассвело. Костя разбудил ребят. Они долго потягивались, зевали, но затем резво вскочили, напились горячего чая и двинулись на поиски избушки.

Бродили до полудня, прочесывая тайгу, но никаких следов партизанской избушки не обнаружили.

Костя шел все время сзади пионерской цепи. Он и не надеялся на успех. Еще в разведке весной стало ясно, что избушка не сохранилась. Затерялся и взгорок, где она стояла. Годы покрыли его травой, кустарником, деревьями. Но Косте важно было пробудить в пионерах интерес к истории родного края, увлечь их поисками.

— Не пищать! — сказал Костя разочарованным ребятам. — Большим делам всегда сопутствуют неудачи, разочарования, падения и взлеты! Не найдем избушки — примемся за поиски могилы Володи Заречного.

Ребята приободрились, заговорили о том, что вот найдут они Володину могилу и назовут школьную пионерскую организацию его именем.

— Отряд имени Володи Заречного! Правда, ребята, звучит здорово! — увлеченно сказал Костя.

9

На другой день пионеры вернулись. Костя поспешил к Илье Ильичу доложить о результатах двухдневного похода.

— Жаль, жаль, что не нашли избушку, — сказал Илья Ильич. — Может быть, ориентиры неверные?

Костя опустил глаза и пожал плечами. В эти минуты впервые у него мелькнула мысль: «Нехорошо поступил я, скрывая от всех, что избушки давно уже нет!» И решил покаяться Илье Ильичу.

Тот выслушал его внимательно, подумал и с усмешкой спросил:

— А может, и Володя Заречный не в наших лесах погиб?

— Что вы, Илья Ильич, это подтверждают очевидцы!

— А ты лишнюю романтику не выдумывай. У нас ее невыдуманной достаточно, — сказал Илья Ильич и как-то по-особенному пристально посмотрел на Костю. На лбу у директора образовалась строгая морщинка, но карие живые глаза оставались добрыми и располагающими. — Звонили из города, — помолчав, сказал Илья Ильич. — Статья на днях появится.

Костя снова опустил глаза и подавил вздох. Опять подступили сомнения: не рассказать ли обо всем, пока не поздно, Илье Ильичу? Не покаяться ли и в этом? Ведь пропажа не обнаружилась до сих пор. Следовательно, это была не шутка, а кража.

— Почему ты не сказал корреспонденту, что буфет и вешалка — твоя инициатива? — продолжал Илья Ильич.

— По-моему, это неважно. Важно, что этот факт произошел и его подхватят другие школы.

Илья Ильич усмехнулся.

— Хитришь, — сказал он. — Разве не приятно прочитать в центральной газете похвальные слова о себе?

— Безразличен я к этому, — твердо ответил Костя.

— В девятнадцать-то лет? Не поверю.

— А я говорю правду, Илья Ильич. Меня это не трогает.

— Ну, если не хитришь, — молодец! На удочку дешевенького успеха попадаться не стоит. Постарайся сохранить это качество. Жить легче будет. Как Александра Ивановна, не лучше ей?

— Боюсь за нее, Илья Ильич.

10

…В самом деле, возвратившись из похода, Костя заметил, как сдала за эти дни Александра Ивановна.

— Баба Саша, что у тебя болит?

— Ничего вроде. Слабость только.

— А поесть чего-нибудь хочешь?

— Ничего не хочу.

Она закрыла глаза. Костя впервые заметил желтизну ее лица и рук, черные тени в провалившихся глазницах.

Он вышел в кухню, тихонько, на носочках. В эту минуту он почувствовал, как дорога ему Александра Ивановна — единственный кровно родной человек на всем белом свете.

Костя тоже не захотел ужинать. Он взял книгу, сел к окну. Ему показалось, что приближается грозовая туча. Она закрыла солнце, и все вокруг потемнело. Свинцовая косматая туча грозно обнимала мир со всех сторон, вот-вот разразится громом и молнией. И Костино сердце сжала щемящая тоска.

«Должно быть, это и называется предчувствием», — подумал он.

На цыпочках он подошел к двери, взглянул на Александру Ивановну. На белой подушке желтел ее профиль. Глаза были закрыты.

— Спит… — прошептал Костя и снова склонился над раскрытой книгой.

Он читал, перелистывая страницы, но думал о другом. Вспоминал свою жизнь. Вся она была связана с Александрой Ивановной.


Каждое лето Лазовниковы приезжали из города в Веселую Горку, в уютный, небольшой бабушкин домик. Машина останавливалась у ворот. Костя наспех целовал бабушку, заглядывал в кухню, в горницу, как по старинке называла Александра Ивановна просторную комнату с бревенчатыми, окрашенными желтой краской стенами. Мчался во двор, под навес, где стоял дедушкин верстак, лез на сеновал, кувыркался в прошлогоднем сене, целовал в черный мокрый нос мохнатого рыжего Степку с черными пятнами над бровями, отчего казалось, что пес все время удивляется. Затем шел на реку.

Мать осталась в памяти Кости статной черноокой красавицей Оксаной из «Ночи перед рождеством». Никто не удивился бы, если бы она пожелала черевички с государыниной ноги. Она нигде не работала, со страстью наряжалась, и в тридцать два года, когда Косте было двенадцать лет, а отцу сорок восемь, бросила мужа и сына и уехала с каким-то инженером в другой город.

Тогда-то Костя и переехал жить в Веселую Горку. Отец оставался в городе. Вскоре и он женился — на двадцатилетней девушке.

Костя очень хорошо помнил тот день, когда отец приехал за ним. Высокий, широкоплечий, с карими блестящими глазами и совершенно седыми волнистыми волосами, он показался сыну совсем чужим. Костя ухватился за бабушкину руку и не захотел поцеловать отца.

Мальчика отправили спать в кухню. Но он босой стоял на холодном полу, приложив ухо к двери, и слышал разговор бабушки с отцом.

Бабушка сказала:

— Девчонке, которая может быть тебе дочерью, я внука не доверю. На суде докажу, что права. Нет у Кости ни отца, ни матери. Такая судьба его несчастная.

Отец возражал, доказывал. Они спорили и ссорились до полуночи. А Костя все стоял у двери, поджимая то одну, то другую озябшую ногу. Он не мог отойти — за дверью решалась его судьба.

— Жена будет относиться к нему как к сыну, — говорил отец.

Костя помнит, как бабушка с горечью воскликнула:

— Жена на тридцать лет моложе мужа — не жена. Это бессовестная, расчетливая девка, которую ты купил своей хорошей зарплатой! Жена! Неужели ты поверил, что она по любви к тебе пришла? Где разум твой? Где опыт жизни?

После этих слов разговор перешел в ссору, и, возможно, эта ссора продолжалась бы до рассвета, если бы не произошло неожиданное. Костя рывком открыл дверь и босой, в нижнем белье вошел в горницу. С бьющимся сердцем, бледный, с покрасневшими от слез глазами, он остановился на середине комнаты и сказал:

— Спорить бесполезно. Сейчас не царское время. Как я скажу, так и будет.

Бабушка и отец изумленно притихли, потом подумали: «А в самом деле, мальчику-то тринадцать лет».

Неожиданно для себя Костя обхватил руками худенькое тело бабушки, прижался к ней и горько заплакал.

— Уезжай, уезжай сейчас же, — сквозь слезы крикнул он отцу, — оставь нас с бабушкой… Нам с ней хорошо без тебя…

Трясущимися руками бабушка обнимала внука, обливалась слезами и, задыхаясь, твердила:

— Куда лучше-то! Жить будем душа в душу.

И верно, эти шесть лет прожили они дружно. Отец аккуратно присылал деньги. Писал письма. Костя отвечал ему вежливыми короткими записками, терпеливо отсиживал с ним часы в его редкие приезды и провожал с облегченным сердцем.

Два года назад пришла телеграмма о смерти матери. А вскоре умер и отец. Обе смерти не потрясли Костю. Отец и мать оставались для него чужими людьми. Семью, уют, родительскую ласку — все дала ему бабушка. Недаром и звала она его «сынок».

Александру Ивановну Костя любил как мать, но, кроме того, и уважал ее. Много лет избиралась она председателем колхоза. Он помнил ее в эти годы: всегда озабоченная, энергичная, властная, крепко держала она в руках сложное колхозное хозяйство.

Он вспоминал бабушку на поле в окружении колхозников. На ней черная юбка и белая кофточка, на ногах аккуратные сапожки. Волосы гладко зачесаны на прямой пробор, и голова покрыта белым в крапинку платочком. Вот сидит она за столом в правлении, подписывает бумаги. Народ обступил ее со всех сторон. По комнате расползается едкий дым от самосада.

Вспомнилось, как однажды утром бабушка прибежала домой, проворно сбросила юбку с кофтой, надела цветастое старенькое платье и принялась за уборку. За час дом преобразился: в окнах засияли стекла, заблестели, будто покрытые лаком, желтые половицы.

Костю тоже охватило желание помочь бабушке. Он стал мыть посуду, чистить картофель. Бабушка растопила печь.

Как сейчас, слышит Костя веселое потрескивание горящих дров, теплое дыхание из чела русской печи. Прихватив ухватом чугунок, бабушка ставит его в печь. Но обед доварить не приходится.

В окно барабанит дядя Антип, член правления колхоза. Он кричит срывающимся, как у подростка, голосом:

— По радио говорили — заморозки ночью! — и сердито мигает густыми рыжими ресницами.

Бабушка поспешно переодевается, набрасывает полушалок на плечи, в руки берет черный жакет и, наказав Косте не закрывать без нее трубу, чтобы не угореть, убегает так же поспешно, как и прибежала…

Врезался в память и другой случай.

Костя просыпается ночью от жужжащего звука швейной машины. В темную горницу из кухни, где работает бабушка, из-под двери проникает скудный электрический свет. С другой стороны, в щели ставней, вползает рассвет.

— Баба Саша, иди спать! — требовательно говорит Костя.

Он знает, Александра Ивановна кончает шить ему рубашку, отделанную у ворота и на рукавах узорчатой каймой. Ему так хотелось надеть эту рубашку на школьный утренник!


Почему же раньше Костя не замечал этой самоотверженной заботы о нем бабы Саши? И почему в эти годы, когда она ушла с работы и томилась в одиночестве, он так мало уделял ей внимания? И только теперь, глядя на нее, беспомощную, Костя чувствовал и любовь к ней, и жалость, и томящие угрызения совести…

Во дворе стукнула калитка. На крыльце, затем в сенях послышались шаги, и в кухню вошла соседка Наталья Семеновна, полная шестидесятилетняя женщина. Голову ее туго повязывал белоснежный платок. Аккуратные кончики платка — сантиметр в сантиметр — торчали надо лбом. Свежевыглаженную пеструю юбку с оборкой прикрывал тоже белоснежный полукруглый фартук. Накрахмаленная белая блузочка и до блеска начищенные поскрипывающие туфли довершали ее одежду.

— Ну, как Ивановна? — прикрывая дверь, нагибаясь и поднимая с половицы соринку, спросила Наталья Семеновна.

— Все так же, — ответил Костя, и в тоне его голоса послышалась такая грусть, что Наталья Семеновна прослезилась.

— Что это твоя команда прибрала плохо? — Наталья Семеновна мазнула рукой по столу и, повернув ладонь, показала прилипшие крошки. Подошла к окну, ткнула пальцем в сухую землю горшка с цветком. — Не годится. Ты вот что, Костя, завтра присылай их к восьми утра. Я сама поруковожу…

— Я их не посылаю, Наталья Семеновна, это их добрая воля.

— Ну, коли так, без тебя все устроится. А еду Ивановне сама готовить буду.

Наталья Семеновна подошла к рукомойнику, вымыла руки и принялась хозяйничать.

С этого дня каждое утро пионеры являлись в дом своего вожатого и под началом Натальи Семеновны мыли, чистили, терли.

11

Больной становилось хуже. Она страдала от участившихся сердечных приступов.

Как-то утром Александра Ивановна сказала Косте:

— Жить мне, сынок, осталось недолго…

Костя побледнел и сел на стул возле кровати.

— Смерти я не боюсь… — Александра Ивановна говорила тихо, с трудом. Слова сливались, и казалось, это шелестит листва. Костя напряг слух. — Без дела мне все одно не жизнь, одна маета. Тебя жалко оставлять…

Она перевела дыхание, закрыла глаза. Под одной ресницей засветилась слезинка.

Костя судорожно вздохнул, дрожащей рукой расстегнул ворот рубашки.

— Самое главное, сынок, — дело. Без него нет радости… А потом — семья. Тут ты на свою семью смотри и учись. Вырос ты без родителей. Мать к другому мужу переметнулась, отец с девчонкой связался… Ладно, бабушка была. Слов нет, государство не бросило бы, а все же детство без родительской ласки — не детство… Так вот, придет тебе время невесту выбирать — на красоту не льстись, за лицом душу не прогляди, несчастья не оберешься… По себе все это ты знаешь. С разумом жизнь решай. Семь раз примерь, один раз отрежь…

Вовремя дала наказы внуку Александра Ивановна. К утру ее не стало. А еще через день похоронили ее в зеленой пади, на старом кладбище, которое старожилы называли Федотовым кладбищем, потому что первым был похоронен там Федот Стручков, основатель выселка. Дом его и сейчас стоит на окраине села — почерневший, покосившийся, похожий на старый гриб.

А жизнь шла по-прежнему. День сменяла ночь. Неделя бежала за неделей. Колхозники Веселой Горки так же трудились на полях, ребятишки бегали в школу. И только в жизни Кости закрылась страница, связывающая его с неповторимым прошлым.

В эти дни он был окружен заботой всего села. Илья Ильич старался держать старшего пионервожатого возле себя. На Ганьку и Намжила напала вдруг бессонница. Они жаловались, что дома не дают спать петухи и собаки, и бегали ночевать к Косте. Наталье Семеновне пришла охота ежедневно стряпать рыбные пироги, пельмени или шаньги, и все это она несла пробовать Косте.

И только та, забота которой могла быть самой дорогой и успокаивающей, проявила к Костиному горю полное равнодушие. Она, кажется, даже не была на похоронах Александры Ивановны. Впрочем, Костя точно не помнил этого. Он был слишком удручен смертью бабушки и на похоронах ничего не замечал.

Елизавета Петровна и всегда-то деятельная, энергичная, веселая, в эти дни находилась в особенном настроении. Она еще больше похорошела.

Звонкий смех ее то и дело звучал в учительской и на переменах, когда, окруженная влюбленными в нее старшеклассницами, она гуляла по коридору или второпях присоединялась во дворе к школьной волейбольной команде. Она умела ловко отразить два-три удара мяча и, разрумянившаяся, красивая, поправив свою золотистую корону волос, шла под укоризненными взглядами пожилых учителей заниматься делами.

Она все время куда-то спешила и теперь в школе находилась только те часы, которые были обозначены в расписании. Ей некогда было проявлять внимание к Косте. Поглощенная собой, она вдруг забыла о нем…

Но однажды Елизавета Петровна все же о Косте вспомнила.

Как-то вечером в ожидании Ганьки и Намжила Костя сидел над книгой в своем опустевшем, грустном доме и готовил институтское задание. Он услышал стук калитки, легкие, спокойные шаги на крыльце и почувствовал, что это идет она, Елизавета Петровна. Костя еще ниже склонился над книгой и поднял голову только тогда, когда Елизавета Петровна миновала кухню и вошла в горницу.

— Занимаешься? — весело спросила она.

Костя молча поднялся. Краска постепенно сходила с его щек, и лицо становилось бледным.



Елизавета Петровна вгляделась в него и ужаснулась:

— Похудел как!

Она близко подошла к Косте, с искренним участием обняла его и ласково, как ребенка, погладила по голове.

Костя порывисто отстранился.

«Только сейчас заметила и наконец пожалела», — подумал он.

Елизавета Петровна поняла его мысль.

— Друг мой, прости, — сказала она. — Ты несчастлив теперь, а я, напротив, непростительно счастлива…

Косте вспомнилось то ощущение приближения грозы, которое он пережил перед смертью Александры Ивановны. Он счел это за предчувствие… И вот опять на потемневшем небе, как мохнатое, страшное чудовище, ползла такая же туча. Она несла с собой страх, гибель надежд, мрак и отчаяние.

Костя опустился на стул.

— Друг мой, у всего есть конец, — продолжала Елизавета Петровна. Она придвинула стул поближе к Косте и тоже села. — Александра Ивановна прожила большую и очень хорошую жизнь, прожила красиво и честно. А твоя жизнь только начинается, и в ней будет еще столько хорошего!

С детства Костя привык откровенно разговаривать с Елизаветой Петровной.

— Самое страшное — потерять близкого человека, — тихо говорил Костя. — И я это теперь знаю… В жизни моей появилась странная пустота. Я привык заботиться о ней, особенно в последнее время, когда она лежала здесь… — Костя с тоской посмотрел на кровать. — Привык все время думать о ней, беспокоиться. А теперь ничего этого ей не надо. И так пусто, пусто…

Елизавета Петровна с сочувствием смотрела на Костю, и глаза ее затуманились слезами.

— Вспоминаю прошлое, — продолжал Костя, — и совесть мучает: не всегда был внимателен к ней, иногда груб…

— Но для нее ты сделал все, что мог. Ты был заботлив, ты любил ее. Не терзайся, Костя, не выдумывай, чего не было, — ласково уговаривала его Елизавета Петровна. — Тебе отвлечься нужно, даже развлечься. Вот я и пришла пригласить тебя завтра к себе… на свадьбу.

Она была жестока или недогадлива?..

Нет, она просто любила, и все, кроме ее любви, отошло в сторону. Да и Костино увлечение она всегда считала несерьезным, а теперь даже забыла о нем.

— Придешь?

Костя молчал.

— Придешь? — снова повторила Елизавета Петровна.

— Похороны и свадьба!.. Ты думаешь о том, что говоришь?! — грубо выкрикнул он.

Елизавета Петровна его не поняла:

— Я думала, ты развлечешься. Прости, пожалуйста.

Она встала.

Костя тоже встал. Лицо его было еще бледнее, чем прежде, В карих глазах стояла такая нестерпимая боль, что в них было страшно смотреть. И наконец она все поняла.

— Прости, — почти шепотом повторила она и медленно, опустив голову, пошла к двери.

12

Гроза разразилась и в третий раз. Поистине по народной пословице: «Пришла беда — отворяй ворота».

Заболела учительница четвертого класса, и Костя проводил вместо нее диктант. Он всегда с удовольствием занимался с ребятами, — с учебником в руках ходил между партами, останавливался и заглядывал в тетради учеников.

— «Около дерева лежал желудь», — медленно диктовал Костя.

Он прошелся по классу и увидел, что некоторые пишут «жёлудь», другие «жолудь», третьи «желудь». Ему захотелось подсказать, но разум взял верх над ребячеством.

— Костя, так правильно? — спросила хорошенькая пухлая девочка с тонкими белыми косичками, концы которых смешно загибались кверху. Она ткнула пухлым пальчиком в коряво написанное слово «жолудь».

Костя прошел мимо с каменным лицом, молча.

— Вредный какой! — сказала ему вслед девочка. — Тоже учитель!

— Тихо! — строго оборвал Костя. — За дверь захотела?

Девочка притихла.

Дверь открылась, и в класс вошел Илья Ильич. Ребята вскочили, радуясь тому, что можно пошуметь и расправить плечи.

Илья Ильич сделал привычный плавный жест, разрешая ученикам сесть, и обратился к Косте:

— Зайди, Константин Павлович, после урока.

Обращение по имени и отчеству не предвещало ничего доброго. Костя это знал и мысленно стал перебирать свои провинности. Ни на чем остановиться он не мог.

А директор окинул взглядом класс и чутьем опытного педагога сразу оценил обстановку: ребята работают серьезно, учитель стремится провести урок по-настоящему.

Илья Ильич ушел. Вскоре урок кончился, и Костя взял под мышку тетради, с удовольствием предвкушая, как вечером, вооружившись остро отточенным красным карандашом, он сядет за их проверку.

Не заходя в пионерскую комнату, Костя направился к директору. Тот велел закрыть дверь на ключ. И это тоже не предвещало ничего приятного.

— Я хочу знать, — без предисловий начал Илья Ильич, — что за номер выкинул ты с газетой?

Илья Ильич пододвинул к Косте развернутый на столе газетный лист.

Костя приподнялся, жадным взглядом пробежал по столбцам. На третьей полосе (как газетчики называют страницу) целый подвал под заголовком «Первые ласточки» был посвящен Веселогорской школе.

— Ласточки-то оказались липовыми! — грозно сказал Илья Ильич. — И ты это знал, пионерский вожак!

«Интересно, кто мог сказать ему? — подумал Костя. — Наверно, Лиза, больше никто не знал».

— Ты знал о пропаже денег и ботинок у Федорова и в тот же день давал ложную информацию представителю печати? Верно это?

Костя молчал.

— Молчишь — значит, верно! — еще более зло сказал Илья Ильич и ударил маленькой морщинистой рукой по столу.

Костя сидел перед директором ссутулившись, опустив голову, сжав в коленях руки.

— Ты покупал ботинки Федорову, чтобы скрыть пропажу? — снова спросил Илья Ильич, и Косте показалось, что директор с нетерпением ждал отрицательного ответа.

Но Костя молчал.

— Молчишь?

«Объяснить бы, почему я это сделал», — тоскливо подумал Костя, но пояснять ему ничего не хотелось: директор мог не поверить и посчитать все это выдумкой ради оправдания.

— Захотелось поболтать! Выдвинуться! — возмущался Илья Ильич. — Будем разбирать этот вопрос на педсовете. Можешь идти, если тебе нечего сказать в оправдание.

Костя взял под мышку свою пачку тетрадей, подошел к двери и дрожащей рукой долго не мог повернуть ключ.

Мысль о том, что его предала Елизавета Петровна, не оставляла его. Предала и даже не объяснила, для чего Костя это сделал.

Илья Ильич проводил Костю возмущенным взглядом и, когда закрылась дверь, заложив за спину руки, забегал по кабинету. Он не мог понять, почему так ошибся в Косте, ведь знал его с пятого класса. Костя всегда казался Илье Ильичу честным и прямым. И вот тебе раз! Костя — гордость, душа школы, его так любят ученики, уважают учителя и родители — и вдруг такой низкий поступок!

Илья Ильич прижал руку к сердцу, потянулся за валидолом.

13

В школе от учеников не остаются в тайне даже те события, которые происходят за директорской дверью. После разговора Ильи Ильича с Костей от одного ученика к другому поползла необычайная новость: у Кости крупные неприятности — кажется, случилась какая-то пропажа.

Ганька, Намжил и Женька во время перемен, стараясь держаться в отдалении от других ребят, строили различные предположения.

На большой перемене к ним подбежала Липа и сунула газету:

— Статью напечатали про нас!

— «Первые ласточки», — начал читать вслух Женька и вдруг на висках у него выступили капельки пота. Он все понял: история с его ботинками и деньгами стала роковой для Кости. Ведь произошла она раньше, чем в школу явился корреспондент, и Костя намеренно умолчал о пропаже. Женька почувствовал себя в какой-то мере виноватым и с неприязнью глянул на свои уже далеко не новые ботинки.

— Не мог скрыть, башка осиновая! — упрекнул его Намжил.

— Ребята, надо выручать Костю! — трагическим тоном сказал Женька.

— Пусть каждый подумает, как быть, а вечером встретимся у реки, — сказал Намжил. — Тише, Костя идет!

Ганька молчал и с глубоким сожалением смотрел вслед удаляющемуся вожатому.

Путь от учительской до пионерской комнаты был для Кости всегда длиннее, нежели от дома до школы. Вот и теперь он то и дело останавливался.

— Не тронь девочек. Только трусы обижают менее сильных, — сказал он мальчишке, дергавшему девочек за косы. — Почему галстук в таком виде? Ты что, не знаешь, как пионер должен относиться к пионерскому галстуку? — Костя задержал мальчугана, у которого концы галстука висели почти у плеча.

Пройдя несколько шагов, он увидел у окна белоголовую девочку, которая, зажав уши пальцами, склонилась над книгой.

— Опять, Соня, уроки учишь в школе? — В голосе его было скорее сочувствие, чем осуждение.

Соня повернула к вожатому худенькое веснушчатое личико, покраснела, и в глазах ее блеснули слезы.

— Не успела… — сказала она.

— Мать заставила нянчиться с сестренкой? — спросил Костя.

Девочка промолчала и, как только Костя отошел от нее, заткнула уши пальцами и снова забормотала:

Ягненок в жаркий день

Пошел к ручью напиться…

Костя пришел в пионерскую комнату, достал блокнот, присел к столу и записал: «1. Сходить к Наумовым (Соня учит уроки в школе)». Подумал и добавил: «Поговорить с И. И. о продленном дне. 2. Чем занять малышей во время большой перемены? 3. Стенгазета».

Последний пункт своей записи Костя подчеркнул двумя чертами.

Ему давно хотелось поговорить с Ильей Ильичом о стенной газете. Он пришел к выводу, что школьная стенная газета себя изжила. Ведь существовал школьный радиоузел, и радиогазета была гораздо оперативнее, а значит — интереснее. «Вышибать» заметки день ото дня становилось все труднее, а выступать по радио ребята соглашались охотно. Жизнь школы была многообразна, она требовала ежедневного освещения. Стенная газета не могла охватить всего, запаздывала, зачастую ее заметки, предложения, советы никого уже не интересовали.

Однажды Костя сказал об этом Елизавете Петровне. Та ужаснулась, назвала его мысли необдуманными и посоветовала с директором не разговаривать. И все равно Костя был убежден в своей правоте.

Сейчас он готов был, не откладывая, идти к Илье Ильичу, но дверь открылась, и в пионерскую комнату вошли два десятиклассника. Один цыганского типа — смуглый, с горбатым носом и черными блестящими глазами. Звали его Сергеем. Другой, Ефим, голубоглазый, с розовыми по-девичьи щеками, с неисчезающей усмешкой на ярких губах.

— Костя, мы все же решили податься в военно-морское, — сказал Ефим.

— Как ты смотришь? — живо добавил Сергей.

— Ну как можно о таких серьезных делах говорить на ходу? Заходите ко мне вечером. Обо всем и поговорим.

— Костя, мы всем классом, хорошо? — обрадованно спросил Ефим.

И не успели они выйти из комнаты, как в дверь, шурша широкой коричневой юбкой, вошла Наталья Семеновна. Недавно она стала председателем родительского комитета и решила посоветоваться с вожатым о делах.

— Я на одну минутку. — Наталья Семеновна приветливо улыбнулась. — Посмотри-ка, Костя, план работы родительского комитета.

Костя взял в руки тетрадь, пробежал глазами страничку.

— Все верно, только скучно, пожалуй. Ничего нового, все это проводится из года в год… Вы извините меня, пожалуйста.

Наталья Семеновна растерянно заморгала глазами, силясь понять смысл сказанного.

— Ну, я еще подумаю… — неуверенно сказала она и, поспешно спрятав тетрадь в пеструю хозяйственную сумку, повернулась к двери.

— Куда же вы, Наталья Семеновна? Давайте думать вместе.

Та вернулась. Они сели за стол.

Буйная фантазия у Кости не знала удержу. За двадцать минут он насоветовал Наталье Семеновне столько, что не выполнить за год. Но все дельно, толково, все со смыслом: лекторий для родителей, экскурсия на соседнюю опытно-показательную станцию, поездка в город на спектакль, расширение школьной библиотеки, обследование бытовых условий отстающих учеников и помощь им, зимний школьный бал…

В тот же день Наталья Семеновна показала набросок плана Илье Ильичу.

Тот внимательно прочитал и воскликнул:

— Наталья Семеновна! Отлично! Очень содержательно. Мы не ошиблись, избрав вас на этот пост.

— Костя помог, — отвела от себя похвалу Наталья Семеновна.

Илья Ильич болезненно поморщился.

14

Вечерело. Резкий ветер обрывал с деревьев пожелтевшие листья. Они падали на воду и, подхваченные течением, кружась, исчезали за выступом берега. Ярко-розовое небо у горизонта нежным заревом отражалось в реке, бросало светлые блики на плывущие в запани лесозавода бревна.

На берегу, закутанный в отцовское пальто и в кепке, натянутой на уши, лежал на жухлой траве Ганька. Около него, шмыгая посиневшим от холода носом, сидел Женька. Ветер трепал его золотистые волосы. Намжил, в расстегнутом пиджачке, в кепке, козырек которой был заломлен кверху, стоял, привалившись к дереву.

— Я давно приметил: Костя глаз не сводит с Елизаветы Петровны и всегда краснеет, когда она появляется. Влюблен в нее, факт.

Это говорил Намжил, и в его пренебрежительном тоне чувствовалось осуждение и недоумение.

Как может серьезный человек заниматься такими глупостями!



— Вот я и думаю, — продолжал Намжил, — надо сейчас же бежать к Елизавете Петровне. Она больна, в школе не бывает и не знает, что случилось с Костей.

— Верно! — горячо поддержал Женька. — Елизавета Петровна хоть и поженилась, а Косте обязательно поможет… А влюблен он в нее ужас! Иду как-то по коридору, а…

— Ну ладно, без воспоминаний!.. — оборвал приятеля Ганька. — Вот что, ребята, вы бегите, а я пойду потише. Нога у меня болит.

Женька и Намжил побежали.

Ганька, чуть помедлив и переждав, когда они скроются из виду, тоже припустил, но только в другую сторону.

— Ганька нарочно сказал, что нога болит, — задыхаясь от быстрого бега, говорил Намжил товарищу. — Он и смотреть на Елизавету Петровну не хочет. Подумаешь, какой-то инженер для нее лучше Кости! Я и сам ей этого не прощу. А ты?

— Я? Ни за что!

Они подождали Ганьку и, поняв, что он не придет, поднялись на крыльцо, постучали.

Послышались шаркающие шаги, и дверь открыла старая, грузная женщина, мать инженера.

— Елизавета Петровна дома? — в голос спросили Намжил и Женька.

— Елизавета Петровна больна, — придерживая дверь рукой и заслоняя собою вход, сказала женщина, давая понять, что в дом она их не пустит…

Намжил попытался проскочить у нее под рукой, но старуха оттолкнула его и сердито повторила:

— Больна Елизавета Петровна, понимаешь?

Елизавета Петровна услышала этот разговор и крикнула свекрови:

— Мама, пустите ребят!

Недовольно пожав плечами, старуха посторонилась; ребята бросились в комнату.

Елизавета Петровна лежала в постели. Она показалась мальчишкам какой-то другой, не такой, как в классе. На ней была домашняя полосатая кофточка, и коса, как у девочки, свисала с подушки. Ее полная белая рука лежала на открытой книге.

Елизавета Петровна приветливо улыбнулась ребятам, велела взять стулья и сесть поближе к ней.

— Ну, что нового в школе? — спросила она.

— У Кости большие неприятности! Его, наверно, с работы снимут! — в один голос воскликнули мальчишки.

— Костю? — изумленно спросила Елизавета Петровна и приподнялась на локте.

— Из-за меня, — грустно сказал Женька и с трудом удержался от слез.

— У него деньги и ботинки украли, — Намжил показал пальцем на Женьку, — а Костя виноватым оказался.

Елизавета Петровна задумалась. Молчали и мальчишки.

— Не волнуйтесь, ребята, — промолвила она наконец. — Я поговорю с Ильей Ильичом… Такого вожатого найти нелегко.

— Невозможно, Елизавета Петровна, найти такого! — убежденно сказал Намжил, и Женька с готовностью поддакнул.

От Елизаветы Петровны мальчишки ушли успокоенные.

К их удивлению, Ганьки возле дома не оказалось.

— Смылся! И не поинтересовался даже нашим разговором! — рассердился Женька.

— Форточки у него захлопнулись, — покрутил Намжил пальцами около висков.

Оба решили, что Ганька неизвестно почему переменился в худшую сторону.

15

После ухода ребят Елизавета Петровна долго не принималась за книгу. Глаза ее были закрыты, но по движению бровей, по сосредоточенной складке между ними можно было угадать, что она не спит.

Ее размышления прервал жизнерадостный голос мужа.

— Ну что, дружочек, поправляемся? — спросил Владимир Николаевич.

Она открыла глаза, улыбнулась, протянула руку:

— Совсем хорошо. Зря валяюсь. Завтра все равно в школу удеру.

— Я тебе удеру! — целуя ее руку, шутливо пригрозил Владимир Николаевич и, подойдя к зеркалу, причесал черные волосы с заметными залысинами на висках. Он снял пиджак, оглядел себя со всех сторон, попытался застегнуть ворот на шее.

— Опять поправился! — пошутила Елизавета Петровна.

— Что ты, Лизочка, исхудал на работе! — И, засмеявшись, он снова поглядел на себя в зеркало.

На широком, довольно правильном его лице мелькнула удовлетворенная улыбка.

Он сел на край постели.

— У меня были ребята, — сказала Елизавета Петровна, — прибежали взволнованные. Рассказывают, что Костю могут снять с работы за ту историю… помнишь, я рассказывала?

— Ну и правильно. Общественность ввел в заблуждение. Славу себе хотел заработать.

— Нет, неправильно, — приподнимаясь на локте, горячо заговорила Елизавета Петровна. — Костя сделал все это из самых лучших побуждений. Поступил, может быть, не очень обдуманно, но бескорыстно. Как ты этого не понимаешь? И, главное, как этого не понимает Илья Ильич, такой умный и справедливый!

— А он, Лизунчик, вероятно, не догадывается о высоких идейных побуждениях этого юнца, — с усмешкой в голосе сказал Владимир Николаевич.

— Но Костя же объяснил ему?

— Не знаю. А виноват во всем этом, вероятно, я. В городе я встретился с одним товарищем из той газеты… и не удержался — сказал, что в статье их корреспондента много ложного. В школе была кража. Это меняет положение.

— Сказал и не объяснил, как это случилось?! — изумленно переспросила Елизавета Петровна. — Я не понимаю тебя, Володя…

— Признаюсь, Лизочек, у меня не было желания оправдывать этого влюбленного в тебя сосунка.

— Значит, ты это сделал из ревности?! — возмутилась Елизавета Петровна и торопливо спустила с постели босые ноги. Вскочив, она стала одеваться. — Пойду к Илье Ильичу, объясню все…

— Никуда ты, больная, не пойдешь! — Владимир Николаевич поднял ее на руки, уложил в постель.

Елизавета Петровна решила схитрить: она сделала вид, что успокоилась, но, когда муж пообедал и отправился на работу, оделась и потихоньку от свекрови ушла в школу.

Войдя в кабинет директора Елизавета Петровна почувствовала такую слабость, что сразу же опустилась на диван и закрыла глаза рукой.

Илья Ильич подошел к ней, положил на плечо руку, заботливо спросил:

— Что с тобой, Лиза? Зачем пришла? Лежать тебе надо…

Елизавета Петровна отняла руку от лица и, тяжело дыша, спросила:

— Что тут случилось… с Костей?

Илья Ильич начал рассказывать, но Елизавета Петровна перебила его:

— Все это я знала, Илья Ильич. Поймите, Костя сделал это не из личных выгод. Кража произошла в тот самый день, когда в школу явился корреспондент. Костя надеялся, что ботинки и деньги кто-то спрятал просто ради шутки. А во-вторых, разве вы не знаете Костю?! Он решил, что статья эта поможет другим школам в воспитании учащихся. И теперь, я знаю, он не откажется от начатого дела. Да и как можно отказаться? Ведь плохой поступок одного ученика не должен отразиться на хороших стремлениях всего коллектива.

Илья Ильич слушал ее стоя.

Он молчал, но Елизавета Петровна догадывалась, о чем он думал.

Она помнила Илью Ильича еще с пятого класса. Бывало, вызовет Лизу к доске, она растеряется, начнет говорить невпопад, все вокруг да около. Илья Ильич хмурится, смотрит страдальческим взглядом. Но вот ученица находит главное, отвечает увереннее. Учитель успокаивается, в черных глазах, маленьких и острых, угадывается одобрение.

Вот и теперь Илья Ильич смотрит в глаза Елизавете Петровне, и на его лбу разглаживаются морщинки.

— Я рад, Лиза, очень рад, что Костя оказался честным дураком. Но вокруг этого дела подняли шум, и теперь вряд ли можно что-нибудь исправить. Знают об этой истории в редакции, в райкоме комсомола, в школе. Я убежден, что корреспонденту газеты так это не пройдет. — Илья Ильич безнадежно махнул рукой. — Ну и дурной парень! Нужно же такое придумать! Как теперь спасать его, ума не приложу. А мне — ни слова. Я его казню, а он молча голову на плаху…

Илья Ильич от волнения забегал взад-вперед по комнате, а Елизавета Петровна снова прижала ладонь к глазам, пытаясь отогнать пляшущие в глазах круги, унять головокружение.

Она вспоминала то смертельную бледность Костиного лица при встречах с ней, то его пылающие щеки. Было так много трогательного в его юношеском чувстве. И она представила себе, сколько же пришлось ему пережить за последнее время: смерть единственно близкого человека, неудачную любовь и теперь вот это…

Ее удивил поступок Владимира Николаевича. Из-за нелепой ревности он доставил столько неприятного Косте, ей, Илье Ильичу и всей школе. Но она любила мужа и сразу же простила его.

16

Ганька, сокращая путь, огородами пробрался к Костиному дому, заглянул в окно.

Костя сидел за столом и что-то писал.

Ганька открыл дверь в кухню, спросил:

— Костя, я войду?

— Входи, — отозвался Костя, отодвинув бумагу и поднявшись навстречу Ганьке.

Тот приблизился к нему, переступил с ноги на ногу и с отчаянием сказал:

— Костя! Это я взял у Женьки ботинки и деньги. Костя изумленно взглянул в лицо мальчика:

— Ты?

— Я не украл. Я пошутил. Спрятал. Я не знал, что так выйдет…

— Пошутил? Спрятал?.. Почему же ты сразу не сказал?

Ганька опустил глаза и молчал.

— Глупый ты человек! — сказал Костя с сожалением. — Такое дело из-за тебя провалили! Что мне теперь с тобой делать?

— Скажи, Костя, Илье Ильичу.

— «Скажи»! Да разве в этом дело? Где ботинки?

Ганька растерялся.

— Где ботинки, спрашиваю! — закричал Костя.

— Я… они… Я потерял их.

— Где потерял?

— Потерял, и всё. Виноват. Наказывай. Больше ничего говорить не буду. А ты Илье Ильичу сам скажи. Я боюсь.

Костя сердито глянул на Ганьку и, не удостоив его ответом, повернулся к нему спиной.

Ганька потоптался на месте и медленно пошел к двери.

— Зайдешь ко мне после девяти, — по-прежнему не глядя на Ганьку, сказал Костя и, вспомнив, что в это время у него собираются десятиклассники, добавил: — Придешь ночевать.

— Хорошо, Костя! — с готовностью ответил Ганька и закрыл за собой дверь.

Не успел Костя разобраться в том, что случилось, как под окнами раздался шум, крики, плач. Около его дома остановилась толпа мальчишек. Они держали за руки Николку Петухова, а тот бился, пытался вырваться и ревел на всю улицу.

Костя вышел из дома. Ребята побежали к нему, стали совать в руки какой-то сверток.

Костя развернул его и увидел старые, грязные ботинки.

— Женькины!.. Он украл!.. Сам сознался! Вор! — кричали мальчишки, показывая на Петухова.

— Ничего не понимаю! — искренне изумился Костя, вспомнив признания Ганьки. — Кто же украл все-таки? Скажите мне толком.

— Я больше не буду! — ревел Николка. — Костя, я никогда… Я бы сам сказал, когда узнал, что на тебя свалили…

— Что?

— Кражу этих ботинок.

Костя улыбнулся: так вот, значит, как они поняли историю с пропажей ботинок и денег.



— Ну, давай рассказывай, как все было, — строго сказал Костя Николке.

И тот, прерывая свой рассказ громким ревом и завываниями, признался во всем.

— Я не с целью грабежа. Я произвел акт мести, — сказал он, и его слова утонули в оглушительном смехе.

Оказывается, Николка Петухов давно враждовал с Женькой. Вражда эта началась с того дня, когда Николка подглядел, как Женька мыл ромашкой голову. Николка стал дразнить Женьку «ромашкой» и разболтал про его причуды своим друзьям.

— Сколько он мне крови после того перепортил! — прорыдал Николка.

И снова его слова покрыл дружный хохот.

— Дурак ваш Женька! — продолжал признания Николка. — Настоящий дурак! Он все берет на себя. «Мы с Костей буфет открываем без продавца», «Мы с Костей организуем вешалку без нянечки»! — передразнил он Женьку, удачно подражая его интонациям. — Тоже старший пионервожатый нашелся! Вот я и решил его прижать. Взял да и спрятал ботинки и деньги. Они в носке левого ботинка. Думал, вот тебе вешалка без нянечки…

Костя просунул руку в носок ботинка. Там действительно лежали деньги.

— А ты что же, Николка, против доверия человеку? Не веришь в честность?

— Не знаю, — всхлипывал Николка.

— А все же, как ты думаешь: может в нашей школе существовать вешалка без нянечки и буфет без продавца? — настаивал Костя.

— Ну, может…

— Я тоже думаю, что может. А ты из-за личной мести забыл про честь школы?

— Я… я… не буду б-больше… Костя, честное пионерское…

Делать больше было нечего. Костя отправил ребят по домам и обещал завтра на общешкольном собрании во всем разобраться.

С говором и смехом ребята двинулись по улице. А Николка все еще вертелся около Кости и ныл до тех пор, пока тот не отвесил «мстителю» легкий подзатыльник.

Костя вернулся домой и долго разглядывал старые Женькины ботинки. С боков на них красовались заплатки, каблуки стоптаны, ободранные носки смешно загнулись.

И только сейчас он разгадал поступок Ганьки.

17

Вечером у Кости собрались десятиклассники. В маленьком домике стало тесно и весело.

Ребята принесли в горницу из сеней скамейку, втащили со двора сосновую плаху, положили ее на два стула.

Когда все расселись, кто-то шутливо сострил:

— Ну вот, теперь и позаседать часок-другой можно. Для начала Костя докладик сделает: «Педагогические воззрения Макаренко и задачи молодежи Веселой Горки».

Все зашумели, засмеялись. Костя смеялся вместе с другими, но думал обеспокоенно: «Как же все-таки мне их на откровенность вызвать?»

— Ребята, — сказал он, — предлагаю вначале что-нибудь спеть. Не знаю, как другие, а я больше всего люблю «Летят перелетные птицы». Эта песня душу переворачивает. Иногда озлюсь я сам на себя, лихо от чего-нибудь станет, надоест Веселая Горка — и запою я «Летят перелетные птицы». И вдруг покажется мне, что час разлуки с родным краем наступил. Аж слеза на глаза набегает. Пою, а сам думаю: «Нет, ни за какие коврижки не променяю я родные места».

Костя взял баян, пробежал пальцами по перламутровым ладам. Серебряные, переливчатые звуки заструились из-под его быстрых пальцев и, кажется, насквозь пронзили душу.

— Слышите? — снова заговорил Костя. — Тут чувствуется и гордость за свою землю, и бескорыстная, вечная любовь к ней, и тоска по неизведанным просторам… А! Да что там говорить — хорошая песня! Бабушка моя тоже любила ее… Я, бывало, пою, а она плачет: «Что ж ты, говорю, баба Саша, плачешь? Это же песня. От песни веселее бывает». А она мне в ответ: «Не та самая дорогая песня, от которой в пляс охота пуститься, а та, которая на жизнь людей заставляет обернуться, душу в человеке пробуждает».

Костя поправил ремень баяна на плече, медленно развел мехи и негромким речитативом начал:

Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой…

Ребята и девочки дружными звонкими голосами грохнули так, что стекла задрожали в старых рамах лазовниковского домика:

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой…

Десятиклассник Цыганок, прозванный так еще с тех давних времен, когда в классе изучали «Детство» Горького, вскочил и, блестя оливковыми глазами, принялся дирижировать. Он то пригибался, будто собирал что-то с половиц, то, раскинув руки, пытался взлететь.

Бессчетное количество раз пели они эту песню — пели ее дома, на вечерах в школе, на концертах в клубе, на смотрах художественной самодеятельности, — но так, как сегодня, они пели ее первый раз в жизни! Сегодня это была для них не просто песня, а песня-раздумье — раздумье о себе, о дорогах, которые открывались перед ними, о своих товарищах, о жизни беспредельной, бескрайней, как само голубое небо…

Песня кончилась, но все продолжали сидеть, охваченные раздумьем. Даже неистощимый на шутки Цыганок оставался недвижимым. В другое время он не утерпел бы и обязательно выкинул какое-нибудь коленце.

— А знаете, ребята, что я скажу? — нарушил затянувшееся молчание Костя. — Мне кажется, по песням мы на первом месте в мире. Вспомните, какие замечательные песни остались от войны! Вот, например:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Ах, какая песня! Запоешь ее, и кажется, что не кто-то другой, а именно ты, Константин Лазовников, житель безвестного в мире сибирского села Веселая Горка, сидишь во фронтовой землянке и это не до чьей-нибудь, а как раз до твоей смерти осталось четыре шага… Так мог написать только фронтовик… Споем, товарищи, еще. — И Костя тронул лады баяна.

Песню спели слаженно, задумчиво, без буйного легкомыслия, но энергично, с горячим задором.

— Скажу вам честно, — заговорил Лева Иволгин, — завидую я молодежи, которая жила в Отечественную войну. У них была цель, каждого ожидало испытание. Никто из них не думал, куда пойти завтра, после окончания школы. Все шли на фронт, защищать Родину.

— Ну, знаешь, Лева, слушать такие рассуждения даже странно! Ты поэтизируешь войну, а мы же против нее! У нас даже закон есть — за пропаганду войны судят! — гневно сверкая глазами, сказала Дина Столетова.

— Видите, как с ней разговаривать? Сразу закон припомнила! — усмехнулся Лева. — Чудачка ты! Подумай лучше, о чем я говорю! Война мне ни к чему, как и тебе. Я говорю о подвигах людей…

Костя внимательно слушал Иволгина и, хотя ему хотелось сейчас же вступить в разговор и кое в чем не согласиться с Левой, он одобрительно думал: «Давай, Лева, не страшись трудностей, лезь в глубины жизни, авось как-нибудь разберемся».

— И все-таки, Лева, у каждого времени свой героизм. Возьми наши дни, наши шестидесятые годы! Разве люди не будут завидовать нам? Правда ведь, девочки, будут?

Дина почему-то обратилась за поддержкой только к подругам. Те шумно, с визгом и объятиями выразили свое согласие. Такая бурная поддержка всех рассмешила. Но Иволгин, предостерегающе приподняв руки, сказал:

— Дослушай меня, Динка, до конца. Я не унижаю наше время. Только глупец не оценит наши дни — покорения атома и завоевания космоса. Но учти одно: новое поколение всегда сравнивает свои поступки с прежними. И не потому, что новое поколение хуже, а потому, что от одного поколения к другому переходят традиции.

Костя, как и все ребята, слушал Иволгина с интересом. Лева был парень начитанный, думающий. Недаром в школе ему дали кличку «Доктор философских наук».

— Послушайте, ребята, — после короткого молчания сказал Костя. — Иногда я закрываю глаза и мысленно переношусь в разные эпохи и исторические периоды: то представлю себя в среде декабристов или рядом с Чернышевским и Добролюбовым, то вижу себя где-нибудь на Нерчинской каторге с большевиками, то перенесу себя в Донбасс, в маленький шахтерский городок Краснодон… Для меня нет ничего выше молодогвардейцев. Какое счастье прошагать с такими по свету! Не правда ли? И часто я думаю: ну, случись такое у нас в Веселой Горке, мы бы с вами оказались способными сделать все, что они сделали, или струсили бы?

— Я убеждена: случись у нас такое, наши ребята пошли бы по стопам молодогвардейцев. Наши не хуже. Что Родине надо, то и сделают, — твердо сказала Дина.

— А интересно, как бы поступили молодогвардейцы, если бы они оказались на нашем месте, вот здесь, в Веселой Горке? — спросил Костя.

— Мне кажется, они не стали бы жить тут ни одного дня, организовали бы бригаду и уехали на целину, — опережая всех, сказал Цыганок.

— Ты, Цыганок, плохо знаешь Олежку и в особенности Ваню Земнухова, — не согласился Иволгин. — Они очень любили свой край, Донбасс. Рабочие поселки, выжженную солнцем степь, овраги, балки… Это же их родная стихия!

— По-моему, они все учились бы, — вступила в разговор Дина Столетова. — Олег пошел бы в политехнический, Уля — в педагогический, Ваня Земнухов — в литературный.

Предположения посыпались со всех сторон:

— А Туркенич — в военную академию.

— Люба Шевцова — в театральный…

— Радик Юркин — в радиотехнический.

— Сергей Левашов — в пограничную школу.

— А по-моему, ребята, всё было бы иначе, — убежденно сказал Костя. — Молодогвардейцы остались бы в Краснодоне и пошли бы работать на шахту. Учиться — учились бы, конечно. Но, будь они на нашем месте, в Веселой Горке, они создали бы свою бригаду и пошли бы на животноводческую ферму… Вот в этом, ребята, и состоит особенность сегодняшнего дня.

Цыганок вздохнул, захлопал в ладоши:

— Ай-ай, Олег Кошевой — на животноводческой ферме… Ваня Земнухов — дояр… Любка Шевцова — телятница…

— Ну, перестань ты, Цыганок, паясничать! Речь идет о нашей будущей жизни, а он, как шут, удержу не знает! — резко оборвал Цыганка Лева Иволгин.

— В самом деле, Цыганок, перестань. Свою судьбу решаем, — взмолилась Дина.

Сконфуженный Цыганок забился в угол, сомкнул тонкие губы и всем своим видом говорил: «Молчу! Будете просить — не произнесу ни слова».

Но о Цыганке тотчас забыли. Каждый думал о другом: завтра будет окончена школа, что же дальше? Уезжать? Куда? Зачем? Оставаться в Веселой Горке?.. Ну, а как же ребята? Остаться без них? Столько лет провели вместе, учились, дружили и вдруг на пороге большой жизни разбежаться в разные стороны…

— Надо выяснить главное, — нарушая молчание, сказал Лева, — есть ли среди нас такие, которые не хотят оставаться в Веселой Горке?

Ребята замерли.

— Я не хочу оставаться в Веселой Горке! — с обидой в голосе выкрикнул Цыганок.

Ребята посмотрели на него с недоумением.

— Цыганушка, милый, — с ласковой ноткой в голосе заговорил Иволгин, — мы тебя попросим остаться. Ты не обижайся на меня. Ну извини, в конце концов, если я в чем-нибудь перед тобой провинился.

18

В шуме и гаме никто не слышал, как отворилась дверь и в комнате появился Ганька. Он не ожидал увидеть здесь столько народу и растерялся.

— Костя, я войду? — робко спросил Ганька.



— Ура герою мирного времени!


Костя подскочил к нему, стянул с его головы кепку, вытряхнул его из пальто и, положив руки на его плечи, подтолкнул вперед.

— Вот, ребята, Гавриил Овечкин. Может быть, не все вы его знаете. Этот человек думает не о себе, а в первую очередь о других. Желая спасти от неприятностей старшего пионервожатого, он взял на себя вину за проступок, которого не совершал.

— Ура герою мирного времени! — крикнул Цыганок и бросился к Ганьке. — Качать его, ребята!

Все повскакали с мест, радуясь тому, что можно подвигаться, покричать, отвлечься от трудного разговора.

Десятки рук подхватили Ганьку и стали подбрасывать вверх. Костя и сам поддался азарту. А потом довольного, возбужденного Ганьку посадили за стол, и ему казалось, что все смотрят на него, как на героя.

— Костя, откуда ты обо всем узнал? — тихонько спросил Ганька.

— Вот лежат Женькины ботинки. — Костя показал на окно. — Нетрудно догадаться.

Ганька осторожно, но все-таки нетерпеливо развернул бумагу. Да, это были Женькины ботинки — с облупленными и загнутыми носками. Ганька помнил их не хуже, чем свои собственные.

— А кто же украл, Костя?

— Николка Петухов спрятал. Отомстить Женьке задумал.

— Ну и гад Петух! — возмутился Ганька. — Ты ему хоть надавал за это?

— Ну, бить я его не собирался, это, брат, непедагогично, а подзатыльник по-дружески отвесил.

Вскоре Костя заметил, что Ганька подремывает, и шепнул ему:

— Лезь на печь и спи.

Ганька забрался на печь, но, снедаемый любопытством, старался перебороть сон, чтоб посмотреть, чем занимаются старшеклассники. Он засыпал на несколько минут, просыпался, приподнимал голову и снова засыпал.

А старшеклассники после фокусов, которые показывал Цыганок, принялись снова петь, потом декламировали стихи и, наконец, так громко заспорили, что Ганька закрыл ухо ладонью.

Сквозь сон он слышал, как Лева Иволгин кричал:

— Решено! Останемся в колхозе на два года. Кто за то, чтобы наша бригада называлась именем «Молодой гвардии»? Все!

Когда, в какой ночной час разошлись ребята по домам, Ганька не слышал. Он сладко спал. Ему снился сон. Колхозное поле покрыто цветущими маками: красными, розовыми, белыми; среди маков синеют васильки. Раскинув руки, как крылья, десятиклассники летают над полем и собирают букеты из маков. Ганька стоит на краю поля и думает: какая хорошая работа! Как им весело летать! Среди десятиклассников летает Костя. Только, в отличие от других, у него на спине пропеллер. Костя стремительно взлетает вверх, потом делает пике и у самой земли снова взмывает в облака. «Ганька! Ганька!» — зовет его Костя и бросает ему красный мак. Но мак в Ганькиных руках становится облупленным ботинком с загнутым носком.

Ганька проснулся, протер глаза, не понимая, где он.

Костя и в самом деле звал его:

— Ганька! Гавриил Овечкин! Вставай, братец, в школу опоздаешь. Ишь ты как заспался!

Костя стоял босой, в одних трусиках. Солнце заливало комнату, патефон разносил по всему дому мелодию бодрого марша.

Ганька проворно соскочил с печки, несколько раз присел в такт музыке. На сердце у него стало хорошо и радостно. В эту минуту он был уверен, что Косте ничего плохого грозить не может, что он останется в школе, и вообще жизнь состоит только из добра и удач, и живут на свете только хорошие люди.

Ганька помчался домой, наскоро позавтракал, забрал учебники и рысью припустил в школу.

Возле крыльца его встретил Женька:

— Овечкин, слышал новость?! Весь десятый остается на ферме. Бригаду называют «Молодая гвардия».

Ганька презрительно сморщился: подумаешь, удивил!

— Я это все еще с вечера знал. Они сегодня всю ночь у Кости дома договаривались. А я там ночевал.

Женька от зависти только заморгал ресницами.

Днем ребят поджидала еще одна новость.

В школе появился корреспондент в дымчатых очках. Костя в это время стоял в коридоре. Корреспондент прошел мимо него и даже не кивнул головой.

Ганька пошел за корреспондентом, но тот круто повернулся и скрылся за дверью десятого класса.

19

Весь день Илья Ильич Занимался Костиными делами. Утром он побывал у секретаря райкома комсомола.

Петр Голубев, его бывший ученик, худощавый, с длинными зубами, которые выпирали наружу, из-за чего казалось, что он все время улыбается, приветливо встретил Илью Ильича, усадил на свое место, а сам, по старой школьной привычке, разговаривал с ним стоя.

Голубев считал, что Костю необходимо снять с работы и дать ему выговор, чтобы впредь неповадно было морочить голову корреспондентам газет.

Илья Ильич предлагал с выговором не торопиться и решительно требовал оставить Костю в школе.

— Ты пойми, Петя, — говорил он. — Ботинки пятиклассник не украл, а спрятал из чувства глупой мести. А Костины побуждения были самые чистые, быть может, только по-юношески необдуманные. Всего лишь в этом и заключалась его вина.

— И все же факт остается фактом, — упрямо твердил Голубев.

Илья Ильич направился к секретарю райкома партии.

— Слышал, слышал о Костиных проделках, — грустно улыбнувшись, сказал секретарь. — Только вот что именно побудило пионервожатого поступить так, а не иначе, я раньше не знал. Признаюсь.

Он долго и придирчиво расспрашивал Илью Ильича о работе школы, о жизни учителей, о Косте, припомнил, каким замечательным человеком была его бабушка, Александра Ивановна. Когда-то давно она, старая коммунистка, дала ему, Сергею Семеновичу, рекомендацию в партию, а потом не раз с особым пристрастием критиковала его на районных партконференциях.

Наконец секретарь снял трубку, покрутил ручку и сказал телефонистке:

— Дайте, Танюша, мне нашего комсомольского вожака…

Говорил он с Голубевым долго, подробно объяснял, что не наказывать, а воспитывать надо таких, как Лазовников.

— Рассуди спокойно и трезво, что произошло: информация в газете лишь частично была неточной. В целом коллектив ребят оказался стойким и убежденным. Зачем же мы будем горячку пороть? К тому же ты слышал, что Костя убедил десятиклассников остаться в Веселой Горке? Не слышал? А надо бы тебе знать. Знай о комсомольцах не только плохое, но и хорошее, иначе рука у тебя всегда будет замахиваться на выговор.

В конце разговора Сергей Семенович сердито сказал в трубку:

— О наказаниях забудь. Лучше поезжай в Веселую Горку и побеседуй с ребятами. Их почин — большое дело.

Сергей Семенович повесил трубку и, пригладив короткопалой пятерней волосы, спросил:

— Ну как, директор, доволен таким подходом к вопросу?

* * *

А утром Косте принесли повестку из райвоенкомата. Он долго смотрел на ее официальные строчки, на штамп в верхнем левом углу. Простая бумага, а какие огромные перемены несла она ему!

Было жаль школу, родное село, свою первую неудавшуюся любовь… Но зато открывалась новая страница жизни. Что она таит, что несет пионервожатому Косте Лазовникову?

В день его отъезда во дворе школы собрались все ученики и педагоги. Их было так много, что шофер, двигаясь от крыльца школы, непрерывно сигналил — трудно было ему проложить путь машине среди шумной толпы провожающих.

На крыльце стоял Илья Ильич и махал платком.

— Ребята! Я вернусь в школу! — срывающимся голосом крикнул Костя, обращаясь главным образом к малышам. А старшим своим воспитанникам он молча махнул рукой. Губы его дрогнули: с ними он прощался совсем.

Женька, Намжил и Ганька ответили Косте каждый по-своему. Женька стер с глаз предательские слезы. Ганька, нервно приплясывая, повернулся спиной к машине, а Намжил с деланным равнодушием, посапывая, уставился в землю.

Когда машина выходила из ворот школьного двора, ее встретила Елизавета Петровна. Вытянув шею и заглядывая в кузов, Елизавета Петровна грустно улыбнулась Косте, но он ее не видел и уехал с мыслью, что она проводить его не пришла.

Загрузка...