Много на земле дорог

1

Нет, не широкой дорогой рука об руку, плечом к плечу с жизнерадостными молодыми сверстниками входил Андрей Никонов в жизнь. Ощупью, с закрытыми глазами плутал он по темным переулкам, продираясь к своей туманной цели, к своему призрачному счастью.

Дождливым осенним утром Андрей Никонов вошел в здание академии. В маленьком вестибюле с телефоном на столе, с рядами стульев, сдвинутых к стене, его встретил строгий седой привратник в черном костюме с голубой отделкой на воротнике и рукавах.

Андрей поднимался по узкой лестнице. Ноги его гулко стучали по старинным резным чугунным ступеням. Сквозь круглые оконца над лестничной клеткой скупо проникал утренний свет, затемненный разноцветными стеклами.

Второй этаж. У перил вполголоса разговаривают студенты. Большинство из них, как и Андрей, в черных брюках и куртках со стоячим воротником, некоторые в длинных черных рясах, стройные, легкие, как тени. Вот один, склонившись, целует правую руку священнику, а тот, улыбаясь, что-то говорит ему и левой рукой прикасается к большому серебряному кресту на своей груди.

В коридорах сумрачно. В углах — огромные иконы в дорогих ризах, с почерневшими от времени, но удивительно живыми и выразительными ликами святых.

Под иконами на золоченых цепях — массивные лампады. Они чуть теплятся и причудливым красноватым светом освещают нижнюю часть ризы. В полумраке освещенный край ризы приобретает форму меча.

Тишина, полумрак, мерцание золота, серебра, дорогих камней, люди в черном и колеблющееся пламя лампад — все это создавало какую-то особенную торжественность. Да, чей-то утонченный вкус и изощренный ум не зря придумали весь этот ансамбль, всю эту игру света и теней.

В прошлом году, когда Андрей впервые пришел сюда, он был поражен всем увиденным. Ему захотелось написать картину, передав в ней и эту тишину, и этот полумрак, и это розоватое пламя лампад…

Вот и сейчас Андрей с волнением всматривался во все окружающее. И вдруг он остановился. По какой-то необъяснимой причуде мысли ему неожиданно вспомнились шумные, веселые школьные перемены: смех, беготня, говор… Все это осталось в неповторимом и уже далеком-далеком прошлом. Неужели это все было в его жизни? А может быть, он, Андрей Никонов, совсем не тот Андрей Никонов — лучший ученик школы, художник, которому предсказывали большое будущее?.. Нет, это все тот же человек, и все-таки теперь он совсем другой, повзрослевший, замкнувшийся в себе. И мысли у него совсем иные — тяжкие и такие же мрачные, как эти черные, бесшумно двигающиеся люди.

К Андрею подошел преподаватель истории русского искусства, еще довольно молодой человек с добродушным широким лицом, с живыми темными глазами. Он был одет в черный гражданский костюм, ладно сидевший на его начинающей полнеть фигуре. На холеной руке блестело обручальное кольцо.

— Андрей Никонов, пройдите к отцу ректору, — сказал он и зашагал по коридору.

Андрей пошел за ним.

Кабинет ректора был большим и светлым. Посредине стоял письменный стол, вокруг него — мягкие кресла, возле стен — диван, стулья. Кабинет совершенно «мирской» — обычный кабинет ректора высшего учебного заведения.

— Разрешите? — спросил Андрей, останавливаясь у открытой двери.

Старик с седыми, спускающимися до плеч волосами, с длинной бородой-лопатой, высокий и сухой, молча кивнул ему.

Андрей шагнул вперед и склонил голову перед ректором.

На ректоре была темная ряса, на груди на массивной цепи — большой золотой крест.

Проницательные, еще молодые глаза пристально взглянули на Андрея.

— Сегодня я смотрел работы художественного кружка, — сказал ректор. — Видел и вашу картину.

Андрей вторично молча склонил голову.

Немного поодаль стоял преподаватель истории русского искусства, руководивший в академии художественным кружком. Он внимательно поглядел на Андрея и, заложив руки за спину, по привычке зашевелил пальцами, выбивая ритм не то молитвы, не то марша.

Андрей вспомнил, с какой надеждой ждал руководитель кружка завершения его работы. В ряду бездарных копий с икон его картина «Христос» была подобна звезде на темном небе. Преподаватель, обожавший живопись больше всего на свете, часами вздыхал за спиной Андрея, когда тот рисовал фигуру Христа в легкой белой одежде. Христос стоял у реки… У обычной быстротечной сибирской реки. Вдали поднималась тайга, над тайгой — горы. А на переднем плане лежала широкая, изрытая колеями дорога — возможно, та самая, по которой Андрей шел на рассвете со своими одноклассниками после выпускного вечера.

«Какой талантище! — вздыхая, думал руководитель кружка. — Какая сила в поднятой руке Христа, в его откинутой голове! Как чувствуется властная поступь его босых ног, как верно схвачены складки белоснежного одеяния, которое внизу чуть раздувает ветер. Да, не тот, не тот путь выбрал юноша…» И он осенил себя крестным знамением, чтобы отогнать неугодные богу мысли.

Последнее время Андрей писал лик Христа — молодое лицо, обрамленное рыжеватой бородкой. Но эта работа не вполне удовлетворяла преподавателя.

— Очень уж простое лицо получается, очень человеческое, не ощущается божественности, — со сдержанным неудовольствием говорил он.

Андрей то отходил подальше, то приближался к полотну, смотрел с одного боку, с другого, пожимал плечами. Лицо Христа получалось как раз таким, каким его хотел видеть Андрей. Он в раздумье смотрел на полотно, трогал кистью глаза, рот, убирал какие-то тени…

Но руководитель кружка все же оставался недовольным. Неудачу он объяснял неопытностью и молодостью художника. Картина в целом была все же хороша, и он намечал показать ее на выставке. Сейчас, видимо, по этому поводу и желает разговаривать с Андреем ректор. Сердце Андрея дрогнуло.

— У вас большой талант, Андрей Никонов. Лик Христа, правда, слишком приближен к человеческому, но в нем — кротость, всепрощение, страдание… Ныне редко кто дерзает отразить в художестве учителя и творца нашего. Да и ответственность за это на художника ложится великая. В ближайшие дни академию посетит митрополит. Я покажу ему вашу работу. А над ликом Христа советую еще потрудиться.

Ректор благословил Андрея, дал ему облобызать свою сухую руку и отпустил.

Андрей возвратился в аудиторию уже во время занятий по древнеславянскому языку. Преподаватель в черной рясе, с жидкими рыжими волосами до плеч и глубокими складками на лице, вопросительно уставился на него тяжелым взглядом. Пришлось объяснить причину опоздания.

Андрей сел за стол. Сосед его, Виталий, парень с бритой головой по случаю перенесенного психического заболевания, с расширенными зрачками, отчего серые глаза его казались черными, тихо спросил:

— А ну, не таись, скажи, о чем была речь у отца ректора?

Андрей шепотом рассказал все, что говорил ему ректор.

— Будешь ты у нас теперь не Андрей Никонов, а Андрей Рублев. Жизнь тебе в академии уготована легкая, — с завистью сказал Виталий.

2

С того дня за Андреем и утвердилось прозвище «Андрей Рублев». Однако предсказание Виталия о том, что жить Никонову будет легко, не сбылось. Начальство, преподаватели действительно выделяли Андрея из числа других воспитанников, а те и явно и тайно завидовали ему. Его недолюбливали за талант, за угрюмый характер, за отличное знание изучаемых предметов, за безупречное поведение и, наконец, за неподступное одиночество.

Но не это делало жизнь Андрея тяжелой. С нелюбовью товарищей можно было примириться. К этому он привык еще в школе. Мучило его сейчас другое. С отроческих лет Андрей верил в то, что бог существует, но доказать этого не мог. Андрей надеялся, что в духовной академии он получит научное обоснование своей веры. Но, чем больше он постигал библию и богословие, тем острее ощущал вопиющие расхождения с наукой. Один из главных предметов академии — догматическое богословие (учение о боге, его отношение к миру и человеку, о сотворении мира и его конце) не дало Андрею никаких доказательств существования бога. Авторы догматики ссылались только на библию, считали ее «священным писанием, верховным автором которой является сам бог». Андрей был потрясен запуском советской ракеты в межзвездное пространство. Да и не только он. Это событие взволновало, подняло на ноги многих студентов академии. Правда, наставники и преподаватели на уроках и в частных беседах старались пригасить это впечатление, разъясняли студентам, что и это от бога. Бог дал человеку разум и сказал: «Владычествуй над всею природой!» — и вот человек владычествует, он выполняет «предначертания божьи»… И никакие достижения в мире видимом не могут помешать «бытию мира духовного».

Но с тех пор как ракета с Земли поднялась ввысь и достигла Луны, Андрей потерял сон, аппетит, покой.

Ночами он представлял себе Вселенную — не ту, о которой рассказывали библия и преподаватели духовной академии, а ту, о которой говорила наука: пространства без начала и конца, миллионы, мириады тел в постоянном движении, возможность жизни на многих планетах… Советские ракеты вошли в эти пространства. Теперь на Луне лежит вымпел с гербом советского государства. Аппараты, сделанные земным человеком, запечатлели тайну тайн — вечно невидимую оборотную сторону Луны.

Испарина выступала на лице, на шее, на груди Андрея. Тревожно стучало сердце. Захватывало дыхание. Он садился.

«Чему же ты посвятил свою жизнь? — спрашивал себя Андрей. — Откуда взялась у тебя вера в бога, у тебя, выросшего в Советской стране в середине двадцатого века?»

И вот теперь, когда мир людей остался за каменными стенами древнего монастыря, когда Андрей оказался у цели, он хорошо понял, откуда пришла его беда, но боялся признаться в этом самому себе. Боялся потому, что не видел путей к отступлению. Библия, богословские науки часто ставили его в тупик. Разум рвался понять, именно понять, осмыслить, охватить все явления природы. Самое лучшее — поверить бы в то, что говорят на лекциях, и наступило бы душевное равновесие. Но поверить слепо, без размышлений он уже не мог…

И снова в мыслях Андрея бесконечная Вселенная, темный, непроницаемый мрак ночи. Вот этот мрак пронизывает светящаяся ракета. Он видит на ней герб с серпом и молотом. Она летит с сумасшедшей быстротой, и ее стремительное тело, созданное руками, волей, мыслью человека, рушит в небе призрачный престол господень…

Андрей хватается за голову, падает лицом в подушку и стонет.

Однажды ночью, в час такого приступа, над ним участливо склонился Виталий:

— Что ты, Андрей Рублев? Заболел? Не по моей ли дорожке собрался идти?

Он взглянул в лицо Андрея, освещенное колеблющимся светом лампады, и увидел горящие лихорадочным блеском глаза, впалые щеки, взлохмаченные волосы.

— Чего тебе страдать? — приглушенно сказал Виталий. — У тебя талант. Это, брат, самый большой дар божий. Таланту всё простят. Надоест тебе Христа рисовать — возьмешься за героев коммунистического труда… А вот у меня возврата нет. Тяни лямку, и всё.

Он вздохнул, сел в ногах у Андрея. Вокруг крепко спали товарищи. Виталий покосился на юношу, спавшего рядом с ним, сказал:

— Вот Генка всегда крепко спит. Опять выпил сегодня. — Виталий вздохнул, махнул рукой и продолжал: — А! Все пьют. Пей, Андрей Рублев! А те, кто в высоких санах ходят, думаешь, не пьют? И взятки берут. Вот после этого и попробуй верить в бога.

— При чем же тут бог? — твердо сказал Андрей. — Люди есть всякие. Грязные люди могут осквернить самую чистую, самую светлую идею. Пьяный священник, священник-взяточник для меня не омрачат веры. Если б только… — Он не договорил, опустил голову, тяжело дыша.

— Вот ты как! — с изумлением воскликнул Виталий. — А я думал, ты засомневался в избранном пути…

Андрей промолчал, недоверчиво отодвинулся от Виталия, встал и поспешно стал одеваться.

— Ты куда, Андрей? — спросил Виталий.

— В храм.

— Ночью-то?

Андрей, не проронив больше ни слова, вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

В глубине здания духовной академии сохранился прекрасный старинный храм, — сохранился еще от тех времен, когда здание это называлось «царскими чертогами» и было предназначено для государыни. Сюда-то в ночное время и пришел Андрей.

Он любил этот храм: изумительные фрески, богатый клирос с тонкой золоченой резьбой, иконы, написанные рукой мастеров…

Особенно же любил он скульптуру распятого на кресте Христа, стоящую слева от клироса, в нише. Здесь Андрея всегда посещало какое-то особое чувство благоговения перед богом. Вот и сейчас это чувство так же захватило его.

Он принялся с жаром молиться. И вдруг со сдержанным в груди рыданием опустился на колени. Только сейчас он с ужасом понял, что благоговение его относилось не к богу, а к мастеру древнего искусства, создавшему это великолепное произведение.

Андрей поднялся, но снова упал на колени перед распятием.

Скрипнула дверь. Крадучись, в нее заглянул отец Зосима, которому были «доверены» души юношей. Он с удовлетворением увидел распростертого на полу Андрея Никонова и поспешно закрыл дверь.

3

Зимний день был ясным и теплым. Сыпал пушистый снег, покрывая пологие крыши церквей, задерживаясь на вогнутых частях куполов, на кровлях звонниц и трапезной.

Андрей стоял на монастырской площадке, тоже белой от снега, и кормил голубей.

Белый голубь взмахнул крыльями, поднялся и сел на плечо Андрея. Затем он переместился на кисть его руки. Видно, холодным лапкам птицы было приятно ощущать человеческое тепло. Андрей стоял не двигаясь, боялся спугнуть птицу и только улыбался.

Мимо него прошла группа экскурсантов. Они вышли из Музея народного творчества и теперь шли по монастырскому саду, останавливаясь у стен соборов. К ним подошел юноша-африканец. Африканец напряженно прислушивался к словам экскурсовода, но, видимо, не понимал многого. Он натягивал на затылок меховой воротник пальто, глубоко в карманы засовывал руки и слегка приплясывал от непривычного холода.

Он увидел Андрея с голубем на руке. Некоторое время разглядывал его черное пальто, длинные русые волосы. Затем подошел к Андрею.

— Пожалста, сказать мне… — неуверенно начал черный юноша.

Голубь, испуганный голосом человека, поспешно слетел с руки Андрея.

Африканец замолчал, растерянно моргая ресницами, полез в карман. Он достал маленький русско-английский словарь, поводил по нему черным пальцем с синеватым ногтем, нашел нужное слово и доверчиво улыбнулся. Улыбка удивительно скрасила его лицо. Оно стало милым, приветливым, блеснули ровные зубы. На фоне черно-лилового лица, черных губ и даже темноватых белков они казались ослепительно белыми.

С трудом подбирая слова, юноша спросил: не ошибается ли он, предполагая, что Андрей служитель церкви? И очень удивился, когда Андрей сказал, что он студент духовной академии.

— Я Уганда, Африка, — сказал африканец, — раз, два, три, четыре месяц Советский Союз.

Он полез в карман. Достал студенческий билет, показал Андрею.

«Иренсо Нцанзимана. Угандиец. Студент подготовительного курса Московского государственного университета», — прочитал Андрей и взглянул на Иренсо. Взгляды их встретились. Андрей почувствовал расположение к африканцу и поймал в его взгляде такую же симпатию к себе. Но разговаривать с новым знакомым не было времени — Андрей торопился к вечерне. И они поспешно расстались, условившись встретиться в ближайшее воскресенье.

В церкви, рассеянно шепча молитвы и осеняя себя крестным знамением, Андрей потянулся к подсвечнику и стал снимать со свечей наплывы расплавившегося воска. Ему то и дело представлялось умное, волевое лицо Иренсо. Хотелось написать его. Андрея трогала растерянность Иренсо, беспомощность и смущение, когда он не мог подобрать нужного слова. Андрей представлял себе Иренсо на улицах Москвы. Наверняка со всех сторон, где бы он ни появлялся, на него устремлялись взгляды прохожих.

Но вот он, Андрей Никонов, не был африканцем, а выходя за монастырскую стену и оказываясь среди людей, он всегда ощущал на себе взгляды. Только на Иренсо смотрят с любопытством, с уважением, с желанием во всем ему помочь — найти нужную улицу, подсказать недостающее слово, проводить, обогреть вниманием, — а на Андрея встречные смотрят отчужденно, с иронией, с недоумением и жалостью. Не раз приходилось ему слушать насмешки и колкие словечки…

…Отец Павел нараспев, сильным басом читал евангелие, артистически запрокидывая голову и встряхивая густыми длинными волосами, рассыпанными по плечам.

Андрей медленно пробрался между молящимися к распятию. Он стоял теперь лицом к лицу с Христом. Глаза Христа были закрыты, углы губ и концы бровей скорбно опущены. В спокойных линиях лица, в наклоне головы таился нечеловеческий покой и сила.

Андрей не сводил глаз с распятия. «Как же удалось скульптору осветить этим выражением лицо Христа? И кто этот гениальный мастер?»

Вечерня кончилась. Виталий коснулся плеча Андрея, приглашая идти вместе. Но Андрей не отозвался.

«Одержимый», — подумал Виталий и направился в конференц-зал, расположенный рядом с храмом.

Вскоре в зал заглянул и Андрей. В этой большой комнате с мягкими овалами на потолке, испещренными библейскими афоризмами на церковнославянском языке, когда-то была опочивальня царицы. Теперь здесь, словно в картине «Тайная вечеря», стоял длинный стол, окруженный стульями. В простенках висели картины в позолоченных рамах, написанные на библейские сюжеты. Зал украшали две изразцовые печи — одна голубая, другая серая. У стены стоял рояль, а справа, вблизи голубой печи, — старинная фисгармония. За круглой аркой шло как бы продолжение зала. Там, на деревянных подмостках, расположенных подковкой, стояли студенты и пели. Им на рояле аккомпанировал семинарист. Уныло, монотонно звучали голоса. Трудно было понять, что они пели. Только в конце тактов ясно слышались слова: «Господи помилуй…» Андрей постоял в дверях, послушал нестройное пение, окинул взглядом прохладный просторный зал, и его потянуло писать.

Он миновал анфиладу небольших комнат и вошел в крайнюю, совершенно пустую и светлую. Эта комната принадлежала художественному кружку.

На стенах висели копии икон, сделанные акварелью и масляными красками, наброски карандашом, тушью. Андрей подошел к своей работе, снял бумагу, закрывавшую полотно, и долго стоял перед ним с кистью в руках.

Его удовлетворял фон картины: тайга, широкая проселочная дорога и скалистые горы были полны первозданной чистоты, тишины и покоя. Ему нравилась фигура Христа. Христос шел. Шел целеустремленно и порывисто. Но лицо Христа хотелось переписать. И совсем не потому, что оно было мирским. Нет, лицо, особенно глаза Христа чем-то не удовлетворяли Андрея. Чем? Он еще не осознал этого и стоял с кистью в руках, не решаясь коснуться полотна.

…Стать бы на эту знакомую дорогу, повернуться спиной к тайге и пойти в Веселую Горку. Село лежит внизу, на берегу живописной реки. Пройти по широкой улице и свернуть в переулок, к небольшому побеленному домику с огородом. Здесь он родился. Отсюда впервые увидел мир и по-своему понял его.

Ни отец, ни мать Андрея в бога не верили. Мать работала кассиршей в сельпо, отец — колхозным бухгалтером. Но род Никоновых шел от протоиерея Никона, в прошлом веке прославившегося среди верующих благочестием. Никон жил вначале в миру, имел семью, а потом постригся в монахи. В конце жизни Никон ушел в горы и сделался отшельником. Старики и сейчас помнили легенды о протоиерее Никоне, в которых рассказывалось, как он излечивал больных прикосновением руки и молитвами…

У матери Андрея в старинном ящике с железными углами сохранились религиозные книги Никона и его портрет, написанный каким-то заезжим купцом, которого протоиерей якобы вылечил от слепоты.

Если верить портрету, то Андрей через век повторил лицом своего предка. Из овальной деревянной рамки внимательно и строго смотрел старец в черных одеждах, с длинными редкими волосами. Только длинные волосы да прожитые годы отличали лицо старца от лица ученика Веселогорской школы Андрея Никонова. Те же выдающиеся скулы, узкие, раскосые, будто заспанные, светлые глаза и полный рот четкой, красивой формы.

Андрей перечитал все книги, оставшиеся от Никона, и они — с ломкими, пожелтевшими и пахнущими плесенью страницами — оставили неизгладимый след в его сознании. Не раз он доставал из ящика портрет прапрадеда и с удивлением часами разглядывал его, сравнивая со своим отображением в зеркале.

Вот этот далекий предок и необыкновенное сходство с ним настолько поразили Андрея, что ему захотелось повторить жизнь старца…

Свои взгляды Андрей скрывал от товарищей. Но те все равно считали его чудаком и приписывали это чудачество его увлечению живописью.

Правда, рисунки Андрея еще ни разу не печатались в газетах и журналах, но на конкурсах и выставках он получал высшие оценки. Дважды из области приезжал руководитель изобразительного кружка Дворца пионеров, чтобы поговорить с необычайно талантливым учеником сельской школы и с его родителями. Никто не сомневался, что Андрей по окончании школы пойдет учиться в высшее художественное учебное заведение.

Через несколько дней после выпускного бала Андрей уехал в Москву — «узнать о правилах поступления». А спустя недели три родители получили письмо:

«Я выбрал путь предка своего Никона. Буду служить господу богу и людям. Поступлю в духовную академию».

Отец послал телеграмму с требованием вернуться домой и полное горечи письмо:

«Ты, Андрей, в разуме? Разве по нынешним временам почетное дело идти по такому пути?! Одумайся. Не губи талант свой и не смеши людей…»

Но отговорить Андрея не удалось.

«Так повелевает мне моя совесть», — ответил он.

Сраженный горем, отец надолго слег в больницу. Боясь за его жизнь, при нем не стали больше произносить имя сына. Мать изумленно перебирала в памяти один за другим эпизоды из детства и отрочества Андрея.

Вот он расспрашивает ее и бабушку о своем прапрадеде Никоне; вот он читает оставшиеся после него книги; вот он у зеркала сравнивает себя с портретом протоиерея. Отец и мать удивляются необыкновенному сходству, бездумно, больше шутки ради, называют его вторым Никоном… Им и невдомек, что впечатлительная, чуткая душа ребенка уже захвачена этим далеким образом…

Теперь Андрей знает, что на вопрос, где сын, мать отвечает коротко: «В академии, в Москве». И все думают, что учится Андрей в художественной академии.

Раза два в месяц Андрей получает открытку от матери, в которой она пишет коротко: «В родном селе все по-прежнему; отец еще болен. Как ты?» А отец молчит. Он до сих пор не может понять случившегося. Где, когда, в какой час он проглядел сына?.. Трудно сжиться с горем, примириться с нелегкой судьбой, но что делать? Люди свыкаются с самой большой бедой.

Вначале Андрей поступил в семинарию, но уже на следующую осень получил право сдавать экзамены в духовную академию. Ему сделали это исключение, учитывая заслуги прапрадеда перед русской православной церковью и за блестящие успехи Андрея в семинарских науках.

…Андрей думал о родных, стоя перед картиной с кистью в руке. Тоска сжимала его сердце, но в этот час он все-таки еще не понимал, какой неминуемый крах ждет его впереди…

Так и не прикоснувшись к лицу Христа, Андрей закрыл бумагой полотно, положил на мольберт кисть. Окинув взглядом работы товарищей, он остановился на одной из них. Это была шаблонная копия иконы божьей матери, сделанная масляными красками. Картина была в раме и застеклена. Но не сама картина привлекала внимание Андрея. Он задержался возле нее потому, что в стекле хорошо отражалось его лицо: широкие скулы, узкие, раскосые глаза, чуть вздернутый нос и довольно полный, резко очерченный рот.

Он вздохнул, припоминая портрет протоиерея Никона. Но вот странная вещь: сегодня мысль о предке не только не вызвала прежнего благоговения, а, скорее, Андрей чувствовал неприязнь к старцу. «Все рушится, все рушится», — прошептал Андрей, чувствуя с испугом, как его охватывает приступ отчаяния и ужаса.

4

С Иренсо Нцанзиманом Андрей встретился на уединенной скамейке в небольшом сквере. Иренсо вначале не узнал Андрея, потому что волосы его были забраны под шляпу. Он посмотрел вопросительно и прошел бы мимо, но Андрей остановил его:

— Иренсо, здравствуй!

— Здраст, Андрей!

Иренсо попробовал сесть рядом с Андреем на скамейку, но сразу же вскочил. Теплый зимний день казался ему невыносимо морозным. Иренсо был в меховой шапке, в зимнем пальто, но без перчаток и в новых модных туфлях, с узкими носами.

Андрей посмотрел на него с сожалением.

— Надо теплые ботинки и перчатки купить. У нас не Африка.

Иренсо долго не мог понять, о чем говорит Андрей. Наконец понял и с помощью словаря принялся объяснять: у него были перчатки, но он их потерял — не привык. И к пальто он тоже не может привыкнуть.

— Тяжело. Груз, — сказал он, указывая на свои прямые плечи.

Иренсо и Андрей долго гуляли по улицам — Андрей вспоминал английские слова, составлял целые фразы. Иренсо положил словарь в карман и старался обходиться без него. Иногда они не понимали друг друга и тогда начинали жестикулировать.

Иренсо рассказывал о своем тайном отъезде из Уганды. Андрей живо представлял душную африканскую ночь, черное небо с огромными звездами, похожими на расплывшиеся жирные пятна, волнение, радость и грусть, которые испытывал Иренсо, когда самолет взмыл вверх и внизу остались редкие огни Энтеббе и светящееся пятно озера Виктория… Там, внизу, за этим озером и огнями, остались детство, юность, друзья, родители, родина — все, что было дорого Иренсо.

Слушая Иренсо, Андрей не хотел думать о себе, но это ему не удавалось. Иренсо смело и безбоязненно оторвался от всего родного и бросился навстречу неизвестности, чтобы потом вернее служить своей родине. А он, Андрей, почему бежал от своей мечты стать художником? Ему вспомнилось изваяние распятия в храме академии, и в то же мгновение его мозг словно пронзили острые, как молнии, мысли: «Христос страдал во имя спасения человечества… Какого спасения? От чего? Его распяли. И кого же он спас своим страданием?»

А Иренсо говорит и говорит… Андрей помогает ему раскрыть мысль, вставляя английские слова. Андрей предлагает Иренсо пройтись по монастырскому саду, и тот готов принять любое предложение. У него большая цель. Он приехал сюда не для забавы, он должен узнать эту великую северную страну, узнать ее прошлое, настоящее, узнать ее людей. Он готов идти куда угодно…

Они шли рядом: необыкновенно высокий, длиннорукий, худой Иренсо и невзрачный, чуть сутуловатый Андрей. Теперь наступил черед рассказывать Андрею. По-русски, по-английски, с помощью жестов он рассказал Иренсо историю монастыря: как создавался его архитектурный ансамбль, какие события волновали его обитателей. Андрей поведал Иренсо о том, как в далекие времена монах Пересвет вышел на битву один на один с ханом Темир Мурзой. Это предшествовало знаменитой Куликовской битве. Тогда татары потерпели первое крупное поражение, предвещавшее освобождение Руси от татарского ига. Иренсо восторженно восклицал какие-то непонятные слова на родном языке. Но, услышав рассказ о монахе, он остановился.

— Здесь Пересвет? — округлив глаза, сверкая белками, спросил он и склонился к земле, покрытой крупным булыжником. — Интересно! Ой, как интересно!

Потом, вновь прибегая к помощи словаря, он рассказал Андрею о католической церкви в Уганде. Он хорошо знает историю своей родины, но примеров, подобных подвигу монаха Пересвета, не помнит. Другие случаи бывали: католическая церковь сдерживала борьбу за независимость страны, не раз ополчалась против людей, пытавшихся сломить английское владычество…

— Ты тоже Пересвет? Ты тоже за родину? — неожиданно спросил Иренсо Андрея.

Если бы можно было в этот миг провалиться сквозь землю, Андрей предпочел бы такой конец, чем оказаться в том положении, в каком он оказался. Он стоял перед Иренсо пунцовый, растерянный, с опущенными руками.

— Да, я хотел бы жить в то далекое время, — пробормотал Андрей и поспешил спросить: — А ты, Иренсо, верующий?

Иренсо понял его вопрос, но долго молчал, прежде чем ответить.

— Я думаю… — уклончиво сказал он и опять заговорил о том, что Пересвет дрался за родину, а католическая церковь не за Уганду.

Андрей снова почувствовал прилив жаркого огня к голове.

— Вот это — Утичья башня. Смотри сюда, — заговорил он торопливо, чтобы как-нибудь отвлечься от тревожных мыслей.

Иренсо, задрав голову так, что дважды на снег падала шапка, пытался разглядеть на шпиле каменное изображение утки, напоминавшей об охотничьих забавах Петра Первого. Но утки он так и не увидел. Она была слишком высоко от земли. Он различил лишь утолщение на вершинке шпиля. И снова восторгался легким, стройным, устремленным ввысь зданием колокольни, возвышавшейся над куполами соборов.

— Это русское барокко, — объяснил Андрей.

— О! Барокко! Понимаю! Хорошо, хорошо! — то и дело повторял Иренсо, и видно было, что он восторгался от души.

Он долго разглядывал Троицкий собор — одноглавый, приземистый, с круговым орнаментальным поясом.

— Хорошо! Как джунгли, — сказал он и виновато посмотрел на Андрея.

Но Андрей понял его: архитектура монастыря-крепости казалась Иренсо такой же великолепной, как джунгли. Пятиглавый Успенский собор поразил Иренсо своим величием. Он нашел в словаре слово «подавляет» и показал на него черным пальцем. Андрей заметил, что ладонь у Иренсо почти белая.

В соборе шла служба. Иренсо очень хотелось зайти туда, но он стеснялся просить об этом Андрея, а тот не догадывался о желании Иренсо. Они постояли и двинулись вокруг величественного здания, разглядывая голубые купола, усеянные золочеными звездами и крестами. Старые ели с заснеженными макушками почти дотягивались до куполов. С неба падал мягкий, пушистый снежок, чуть-чуть подтаивая под ногами.

Иренсо продрог и стал прощаться с Андреем.

Договариваясь о будущей встрече, Андрей проводил его до ворот. Сделав несколько шагов, Иренсо оглянулся. Лицо его осветилось улыбкой. Эта улыбка тронула сердце Андрея, ему захотелось сейчас же взять альбом и по памяти сделать набросок нового друга. Он принес альбом, сел на скамейку и с увлечением стал рисовать: маленькое лицо, длинная, тонкая шея, крепкие атлетические плечи, яйцеобразная голова, невысокий лоб, нос — вначале прямой, потом сильно расширенный. Но глаза не получались, и сходство из-за этого не возникало.

«Пожалуй, без позирования ничего не выйдет», — решил Андрей и плотно сомкнул веки, чтобы снова и снова представить черты Иренсо. Но сразу же вспомнилось и другое: его слова, манера говорить, и эта фраза: «Католическая церковь Уганды не за родину… нет».

«Впрочем, а у нас какая церковь вот теперь — за родину? — подумал Андрей. — Религия учит, что земная жизнь — миг по сравнению с вечной жизнью. Земная жизнь подобна темнице, где дух человеческий томится в ожидании небесных благ. Может ли такое учение вдохновить человека на подвиг, на труд, воспламенить желание его сделать жизнь на земле прекрасной? Родина идет к коммунизму, а религия и коммунизм несовместимы». Андрей хотел переменить ход мыслей, но вопросы с неотступной назойливостью возникали один за другим.

Он положил альбом на скамейку и сжал голову холодными пальцами.

Бесшумно подошел Виталий, остановился за его спиной:

— Эскиз дьявола, не иначе? — сухо засмеялся он, будто горох по полу рассыпал.

Андрей, не оборачиваясь, узнал его, раздраженно вскочил, бросил альбом и, не взглянув, побежал прочь.

— Гордыня обуяла! Безумец! Другие молятся, а у него вдохновение! — крикнул ему вслед Виталий, взял альбом и стал рассматривать набросок африканца.

5

Иренсо жил в общежитии, в небольшой комнате, вместе со студентом четвертого курса геологического факультета Петром Сорокиным. Он сам захотел жить не с африканцем, а с белым. Ему не терпелось понять советских людей, разобраться в их быте, поскорее усвоить русский язык. Он мечтал о тех днях, когда не будет чувствовать мучительного одиночества в этой чужой, но столь привлекающей его стране. Он мечтал понять до конца, почему великий белый народ, обладатель самых мощных ракет в мире, не хочет войны, почему он протягивает братскую руку маленькому угандийскому народу, как и всем народам мира. Это еще не укладывалось в его уме.

Петр Сорокин сказал Иренсо, что он не коммунист. Но он не принадлежал ни к какой другой партии и жил точно так же, как коммунисты. Этого Иренсо тоже не понимал. Наконец, непостижимой загадкой оставался для него Андрей Никонов.

…Иренсо вошел в комнату. Петр сидел у окна, разбирал ящик с камнями. Петр был небольшого роста, широкоплечий, полноватый, с круглым русским, довольно миловидным лицом.

— Здраст, Петья! — сияя своей замечательной улыбкой, сказал Иренсо.

— Не надо, Иренсо, каждый раз здороваться. Мы же утром виделись, — сказал Петр и жестом пригласил Иренсо полюбоваться камнями. — Это из Сибири. Витимская тайга их родина. Понимаешь?

— Андрей Сибирь, — сказал Иренсо.

— Какой Андрей?

— Друг Андрей. Хороший товарищ, много знает о России. — Иренсо достал словарь и поспешно стал его листать. — Учится стать священником.

Петр засмеялся, похлопал по плечу Иренсо:

— Ну, нашел себе друга! Посмотри-ка лучше вот это. — И он протянул Иренсо темный плоский камень, напоминающий неровный кусок толстого стекла. — Это слюда. Вот, смотри. — Петр взял нож и легонько отколол прозрачную пластинку. — Из Слюдянки. Около Иркутска.

— Андрей около Иркутска! — воскликнул Иренсо.

— Опять Андрей! — с досадой махнул рукой Петр. — Плюнь ты на этого Андрея.

— Не понимаю! — покачал головой Иренсо.

— Пошли его к черту!

— Как?

— Скажи Андрею: «Иди к черту!» Повтори. Ну? «Иди к черту!»

— Идди к шорту! — неуверенно сказал Иренсо. — А это что? Переведи.

— Андрей тебе сам переведет.

Петр усмехнулся, подошел к своему столу, порылся в стопке книг, достал тонкую брошюрку, открыл ее, подчеркнул карандашом несколько фраз и подошел к Иренсо:

— Вот, Иренсо, передай эту книжку своему Андрею. Пусть почитает.

— Спасибо, Петья, — сказал Иренсо и опять повторил: — Идди к шорту!

Петр снова усмехнулся, взглянул на часы и поспешно стал собирать камни обратно в ящик.

— На вечер опоздаем, Иренсо, наряжайся. Пойдем на вечер к геологам. Ясно тебе, о чем речь идет?

Иренсо кивнул головой, развел руками.

— Ну-ну, не валяй Ваньку! Собирайся!

— Не понимаю.

— Не валяй Ваньку, говорю.

— Не валяй Ванькью, — повторил Иренсо. — Что это?

— Ну, значит, не тяни, соглашайся.

— Соглашайся? Хорошо.

Иренсо достал из шкафа серый костюм, белую рубашку. Подошел к зеркалу завязать красный, с блестящими полосками галстук.

Петр окинул взглядом товарища и залюбовался его развернутыми сильными плечами, тонкой талией, прямыми ногами.

Костюм на Иренсо сидел ловко, изящно.

Иренсо отошел от зеркала, и Петр отметил про себя его удивительную походку: осторожную, мягкую, крадущуюся, как у лесного хищника.

«Он должен нравиться девушкам», — подумал Петр и с разочарованием посмотрел в зеркало на себя: небольшой, коренастый, какой костюм ни надень — не сидит, галстук всегда набоку.

Пока Петр крутился у зеркала, Иренсо сидел за столом и, заткнув уши пальцами, шептал:

— Ноу — знать, роуд — доро́га, спик — говорить… — Он помолчал и добавил: — Не валяй Ванькью… Идди к шорту…

Петр засмеялся:

— Вот-вот, так и скажи этому молодому попику: иди к черту! Ну, пошли, пора.

Иренсо уже увлекся заучиванием слов и встал нехотя. Петр и сам любил учиться, обожал свою будущую профессию и отдавал учению много сил и времени, но настойчивость и целеустремленность Иренсо изумляли его. «Далеко пойдет парень», — думал он.

— Иренсо! Ты будешь главой освобожденной Уганды, — вполне серьезно сказал Петр.

— Буду.

— Я говорю, что ты будешь стоять во главе освобожденной Уганды, — повторил Петр, думая, что Иренсо его не понял и потому так легко с ним согласился.

— Понимаю. Я буду во главе свободной Уганды. Надо скорее учиться и назад на родину, — страстно и убежденно сказал Иренсо.

Тон, каким были произнесены эти слова, поразил Петра. Он вдруг заметил то, чего не замечал раньше: лицо Иренсо с поперечной морщинкой на лбу, с чуть выдающейся нижней челюстью и твердо сжатыми губами было волевым, сильным, упрямым.

«Да, этот парень еще покажет себя».

Иренсо просил Петра не оставлять его одного на вечере. И вот они стоят рядом у колонны в великолепном светлом зале. Оркестр играет вальс, над головами кружатся разноцветные конфетти, спускаются ленты и кольца серпантина. Иренсо очень хотелось танцевать.

— Я подойду ту девушка. Можно? — спросил он Петра, указывая на худенькую студентку, которая только что вошла в зал и остановилась у колонны.

— Конечно! Пожалуйста! — рассеянно ответил Петр.

Иренсо подошел к девушке, поклонился, заговорил на английском языке.

— Не понимаю, — смущенно улыбнулась она и отступила за колонну.

Тогда Иренсо воскликнул:

— Не валяй Ванькью! — и занес руку, чтобы взять девушку за талию.

Она вскрикнула, ближние пары перестали танцевать, а Петр поспешил на выручку товарищу.

— Она не захотела со мной танцевать… Я черный, — сказал Иренсо и хотел уйти домой.

Но Петр уговорил его остаться. Вокруг танцевали, а Иренсо грустный стоял в стороне.

— Девушки красивые. Танцуют плохо, — наконец сказал он Петру. — А вот посмотри, какая девушка, — встрепенулся он и показал на изящную блондинку в декольтированном платье из золотистой парчи. Ее пышные распущенные волосы покрывали открытые плечи. На маленьких ножках в розовых чулках видны были лишь каблучки да тонкие ремешки на подъеме.

И как только держались на ногах такие туфли!

Иренсо неотрывно следил за этой девушкой.

— Красивая! Танцует хорошо!

Девушка уже заметила, что на нее смотрят, повернулась к Иренсо, взглянула на него своими большими серыми глазами и улыбнулась. Она прошла в танце еще один круг и, выскользнув из рук своего партнера, подбежала к Иренсо.

Положив ему на плечо руку, она увлекла его на середину зала.

Петр усмехнулся, удивился дерзости девушки, но был доволен за Иренсо.

В общежитие Иренсо пришел позднее Петра. Он снял туфли у дверей и, уверенный в том, что товарищ спит, тихо возился около своей кровати, не зажигая огня.

— Я не сплю, Иренсо! Ну как, весело провел время?

Иренсо поспешно зажег свет. Лицо его было возбужденным, глаза блестели.

— Весело. Очень весело.

— А девушку проводил домой? Не знаю, как у вас, а у нас юноша обязательно должен провожать.

Иренсо рассказал все, что было: он проводил девушку до дома, ее зовут Вира Вершинина. Прошлой весной она окончила школу где-то очень далеко, жила у тетки, а теперь приехала к родителям.

— Красивая! Пальма! Лицо как снег. Волосы — золото. Ангел! — заключил свой рассказ Иренсо.

«Ну-ну! Наши девчонки мастера крутить головы парням», — про себя улыбнулся Петр. Он был уверен, что Иренсо сейчас же ляжет спать, но тот зажег настольную лампу, прикрыл ее газетой и принялся учить новые русские слова. «Железный парень!» — подумал Петр и быстро уснул.

6

У Андрея шли экзамены, и он не мог отлучиться из академии в тот день, когда у него была назначена очередная встреча с Иренсо.

Андрей думал об этом с сожалением. Теперь едва ли Иренсо найдется, а с ним интересно было беседовать, и к тому же в последнюю встречу они подошли к главному — к разговору о боге и вере…

Андрей сидел за столом. Перед ним лежала раскрытая библия в толстых, плотных корках. Он читал шепотом:

— «И создал бог два светила великие, светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды. И поставил их бог на тверди небесной, чтобы светить на Землю».

Андрей остановился. Читать он больше не мог.

Встал, зашагал из угла в угол, покосился на толстую книгу, лежавшую на столе, подумал: «Сказка! Красивая сказка! Ей может верить либо глупец, либо неуч, либо обманщик! Ну, а ты, Андрей Никонов, как ты? К какой категории отнесешь ты себя? Ты не глупец, не неуч, не обманщик. Как же ты можешь примириться с «твердью небесной», со «светилом великим», когда ты знаешь, что Солнце светило миллионы лет раньше, чем появилась Земля, а небо никакая не «твердь». Ты же отлично знаешь, что каждое слово в этой книге с золоченым крестом на переплете уже тысячу раз опровергнуто наукой!»

Он снова сел за стол и, оглянувшись на дверь, вынул из-под библии брошюру, посланную Петром через Иренсо. Это была статья Фридриха Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека».

Андрей пробежал глазами подчеркнутые Петром строчки:

«Сотни тысяч лет в истории земли имеющие не большее значение, чем секунда в жизни человека — наверное протекли, прежде чем возникло человеческое общество из стада карабкающихся по деревьям обезьян».

Потом глаза его скользнули по нижним мелким строчкам, обозначавшим примечание, сделанное самим Энгельсом. Захватив длинными пальцами взъерошенные волосы, он читал шепотом:

— «Авторитет первого ранга в этой области, сэр Уильям Томсон, вычислил, что немногим более сотни миллионов лет, вероятно, прошло с тех пор, как Земля настолько остыла, что на ней могли жить растения и животные».

Что же делать? Что делать? Сможет ли он на экзамене выйти к столу, где сидят духовные пастыри в черных рясах, с большими крестами на груди, и всерьез, с видом верующего человека, говорить о том, как бог поставил «светила великие» на «тверди небесной»?

Андрей давно уже понял, что библия не откровение свыше, не слово божие, как учат богословы. Он твердо верил, что библия была написана людьми давних времен, не умеющих еще разобраться во многих явлениях жизни.

Противоречия между Ветхим и Новым заветами вначале ставили Андрея в тупик, а потом стали раздражать. В Новом завете говорилось: «Не противься злу. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую». А Ветхий завет учил христиан совсем другому: «Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб». И такими противоречиями была наполнена вся библия.

Андрей снова сел за стол и закрыл библию. Он испытывал острое отчаяние.

Вдруг над ним послышался смех. Андрей поднял голову и увидел возле себя Виталия.

Бритая голова товарища уже покрылась отросшими волосами, жесткими, как щетина. Теперь Виталий не был таким бледным, как прежде, исчезло выражение страдания на лице, но глаза… Глаза по-прежнему говорили о перенесенной душевной болезни.

Он сел возле Андрея и, задыхаясь от смеха, сказал:

— Слушай, Андрей Рублев, а ведь быстренько господь бог управился с созданием Земли. В шесть дней отработался. Но переутомился все же и на седьмой день отстранился от дел.

Виталий снова залился нездоровым смехом.

— Смеешься? Значит, не веришь тому, что тут написано? — тихо спросил Андрей, положив на золоченый крест библии свою руку.

— Что же я, маленький? — фыркнул Виталий. — И ты, Андрей Рублев, не веришь. Я же вижу. Все вижу. Ты только хитришь. Сам с собой хитришь…

— Ну, и что же ты будешь делать? — перебил его Андрей.

— Как — что? — не понял Виталий.

— Уйдешь? Отречешься? — пояснил Андрей.

Виталий замахал руками и прыснул от хохота.

— Учиться буду. Кончать академию. Учить буду паству истинной вере в господа бога нашего.

Виталий сделал серьезное лицо, перекрестился и отошел от Андрея.

«А как же иначе? Иного и быть ничего не может. Как ни безумен Виталий, но рассуждает по-своему мудро, — подумал Андрей. — Что же теперь делать? Путь избран, жить как-то надо».

Он склонился над библией. «И создал господь бог человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою». Сейчас надо было забыть о науке, забыть о подлинной правде возникновения мира и погрузиться в этот страшный самообман.

Так учились в академии десятки студентов, и Андрей не был исключением.

7

Дни шли за днями. Кончилась зима, ветреная, теплая, со слякотью и дождями. Не раз вспоминалась Андрею сибирская зима — суровая, морозная, но зато солнечная и белая-белая. Порой ему казалось, что на душе у него тяжко только из-за этого низкого серого неба. Вот тучи уйдут, выглянет солнце, и снова ему станет легко, спокойно и радостно, в точности так, как было когда-то в Веселой Горке.

Но наступила весна, выглянуло солнце, помчались и запели ручьи, зацвела верба, а на душе легче не стало.

Начались мучительные головные боли, бессонница. А если он засыпал, то просыпался весь в поту, с ощущением неотвратимого несчастья, происшедшего в его жизни.

Он ходил в храм, выстаивал всенощные, обедни и вечерни, учился, сдавал экзамены. И часто ему казалось, что все это делает не он, Андрей Никонов, а его двойник. Самим собой он оставался только в те минуты, когда рисовал. Но и это было не так просто.

Однажды отец Зосима увидел портрет Иренсо, который Андрей все же написал масляными красками. Так же как и Виталий, отец Зосима осведомился, не эскиз ли это лика дьявола для будущей работы Андрея.

Андрей рассказал воспитателю о своем знакомстве с Иренсо, о том, что был поражен его мужественным лицом, ясной улыбкой, широтой его интересов.

Отец Зосима выслушал Андрея внимательно, но держать «черный лик» рядом с Христом не позволил. Андрей отнес портрет Иренсо в общежитие и спрятал его за изголовье своей кровати, чтобы не видели товарищи.

К картине «Христос» Андрей не возвращался, она оставалась незаконченной. Андрей все еще никак не мог понять, что же хотелось ему передать в образе Христа.

В свободные часы он увлекался этюдами. Уходил с мольбертом в сад, писал чахлые кустики, куски голубого неба между куполами и крестами храмов. А душа все сильнее и сильнее рвалась на просторы полей, в тайгу. Хотелось где-нибудь на открытой полянке броситься в траву и вдыхать аромат полевых цветов, чувствовать горячую ласку солнца, выплакать на груди матери-земли истерзавшее душу горе…

Однажды он сидел в саду с альбомом в руках. Дорожки сада подметала уборщица Соня, пожилая женщина в стеганке, в черном платке с белыми крапинками, плотно обмотавшем голову и шею. Отодвигая сырой мусор метлой, она приблизилась к скамейке, на которой сидел Андрей.

— Ну-тка, Никонов, привстань.

Андрей встал, уронил альбом, и из него выпали на землю рисунки. Он наклонился, чтобы поднять их. И Соня тоже подняла один рисунок, упавший возле ее ног.

— Что же это, вы сами рисовали? — спросила она, рассматривая портрет девочки-подростка и незаметно для себя перейдя на «вы».

— Сам.

— На мою дочку похожа, — нерешительно сказала Соня.

— А может, ее и рисовал. С натуры. Здесь она по двору бегала…

— Нет. Она померла, Никонов. Господь прибрал… — Соня перекрестилась и села на скамейку возле Андрея.

На колокольне зазвонили колокола. Соня быстро-быстро стала креститься. Андрей встал, не торопясь осенил себя крестным знамением и снова сел.

— Умерла дочка шестнадцати лет, — тихо сказала Соня, не выпуская из рук портрета девочки. — В деревне ее лошадь зашибла. В живот ударила. Стала чахнуть. Высохла, как былинка. Я ей говорю — молись, в церковь ходи, а она заладила свое — к доктору, в город, в больницу. А ведь болезни-то, Никонов, от господа бога. Значит, воля его. Не пустила я ее в город. Ну, а господь бог по-своему рассудил — прибрал…

Соня заплакала, кончиком платка вытирая слезы.

— Учительница из школы потом пришла ко мне, кричать стала: ты, говорит, убийца дочки своей. Хотели меня судить, да я вовремя ушла. Пешком шла, почитай, месяца четыре, к мощам святого Сергия прикладывалась.

И она опять заплакала.

Андрею стало не по себе. Хотелось сказать этой женщине, что она действительно убийца своей дочери. Но он сдержал поднявшееся негодование. Разве эта неграмотная, темная женщина, запуганная религией, поймет его? Вот она-то может безоговорочно поверить и в «твердь небесную» и в «светила большие», созданные, чтобы освещать землю.

В это время Андрея кто-то окликнул. Он оглянулся. За изгородью сада стоял Иренсо.

Андрей искренне обрадовался приходу Иренсо. Он не видел его несколько месяцев и был поражен успехами, которые тот сделал в изучении русского языка. Словарь уже не нужен был Иренсо. Он хорошо понимал Андрея и отвечал ему совсем без акцента. Лишь иногда его короткие фразы были построены неверно.

— Молодец, Иренсо, молодец! — восхищенно заметил Андрей.

— А ты тоже молодец? Что ты сделал за это время?

— Я? — Андрей помрачнел. Вспомнились ежедневные службы в церкви, зубрежка церковнославянского языка, богословских наук… — Об этом потом, — сказал Андрей.

Они договорились о встрече. Теперь Андрей должен был приехать в Москву.

8

Предстояло изучить обряд отпевания усопшего. Андрей с Виталием выбрали церковь на окраине города.

Покойница лежала в простом тесовом гробу, ее внесли в церковь и поставили на деревянные подставки под висячей рогатой люстрой. Вошла молодая монашка. В черном широком одеянии, перетянутом кожаным поясом, в черном платье, она бесшумно двигалась по церкви, зажигала перед образами лампады и свечи. Лицо у нее было какое-то исступленное, бледное, она ни на кого не глядела, никого не замечала.

В изголовье гроба и по его бокам монашка поставила тяжелые серебряные ставники с лампадами. Гибкой, молодой рукой поднесла зажженную свечу к лампадам, и на отрешенном восковом лице покойницы заиграли розоватые отблески.

Монахиня накрыла гроб покрывалом с вышитым крестом, на грудь покойницы положила иконку, на лоб — венчик, в руку вложила свернутый листок бумаги — «отпуск».

Церковь быстро наполнилась народом. Андрей присматривался к людям. Здесь было много пожилых женщин и мужчин. Молодых лиц Андрей не заметил. Впрочем, двое оказались совсем юными — девушка лет девятнадцати и пятнадцатилетний мальчик, дети умершей. Лицо девушки, бледное, с сухими, измученными глазами и синими подглазницами, показалось Андрею знакомым. Он долго припоминал, где видел ее, и наконец вспомнил. Она работает продавщицей в магазине.

Высокий, угловатый мальчик походил на сестру своими серыми глазами в густых черных ресницах. В глазах его, как и у сестры, стояло неотвратимое горе, безутешная боль.

Церковь наполнилась запахом ладана. Прозрачные дымки его наплывали на лица, освещенные пламенем свечей, которые люди держали в руках.

Старый священник устало помахивал кадилом и тихо тянул прерывающимся шепотком: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже» и «Упокой, господи, душу усопшей рабы твоея». А молодой священник, словно дошколенок, разучивающий стихотворение, повторял лишь окончания слов: «ия», «же», «пшей», «ея».

Андрей и Виталий переглянулись и, хотя это было неуместно, в их глазах вспыхнула улыбка.

Священник кончил отпевание и громко, помолодевшим голосом сказал:

— Родные, перекреститесь и возьмите «отпуск» из рук покойницы.

Девушка и мальчик поглядели на священника измученными глазами. Они чувствовали, что его слова относятся к ним, но продолжали стоять не двигаясь.

— Наташа, Сергей! Перекреститесь! — зашептали со всех сторон.

Брат посмотрел на сестру и не поднял опущенной руки. Не подняла руки и сестра.

— Вы что же, в бога не верите? — свистящим шепотом строго спросил священник.

Мальчик, казалось, не слышал его, а девушка качнула головой. Да, они в бога не верили.

— Вот они какие, детки! Они и довели ее до гроба! — сказала клювоносая старуха в черной, распущенной по плечам шали. Ее слова подхватили. Церковь наполнилась ропотом.

Девушка вздрогнула, медленно повела глазами, будто силилась запомнить всех тех, кто негодовал на нее. Рука ее нашла руку брата, и они стали еще теснее друг к другу.

— Проклятие вам, недостойные! — повысил голос священник. — Запрещаю вам прощаться с матерью!

Клювоносая старуха, пристукивая палкой, подошла к гробу и вынула из руки покойницы «отпуск».

— Счастлива мать, что ушла от таких детей в другой мир, — продолжал старый священник и распорядился, чтобы гроб закрывали.

По церкви разнеслись удары молотка. Девушка вскрикнула, опустилась на руки брата. Ее вынесли из церкви.

— Батя сильно перегнул палку. Он не имел права не допустить детей проститься с матерью, — вполголоса сказал Виталий.

Но его слова утонули в ропоте, снова разнесшемся по церкви.

Андрей стоял весь в поту, не веря своим глазам. «И никто из провожающих не заступился за сирот! Какое жестокосердие!» — думал он. Вслед за Виталием он вышел на паперть. Стоявшие здесь женщины обсуждали происшествие.

— Покойница тоже не верила, и креста на ней не было. Это Макарьевна с себя сняла да на нее надела, — говорила какая-то женщина.

— Ордена, говорят, у нее были. Раньше она в совхозе дояркой работала. Потом болеть стала и в город уехала, — добавила другая. — Дочка-то, сказывали, хотела на подушечке их, ордена-то, нести, а Макарьевна не велела: в таком разе, говорит, священник отпевать не станет… Ну, и послушалась.

— Как же не послушаться — от церкви могилу выкопали, гроб купили. Сироты с горя-то растерялись. А магазинские, вишь, и носа не показали, — девчонка-то у них недавно работает.

Но тут вышел священник, и шествие двинулось на кладбище.

— А ведь ребятишки-то не перекрестились, — сказал Андрей, не без сочувствия к сиротам.

— Ну и зря. Рука не отвалилась бы, а из церковных кружек им кое-что перепало бы! — усмехнулся Виталий и, помолчав, добавил: — А что, Андрей Рублев, не пойти ли нам сейчас в одно местечко? Там нас никто не знает. Промочить бы горло, а то как-то гнусно на душе… Да только ты сильно правильный, тебя с устава не собьешь…

— Что ж, пойдем, — без колебаний согласился Андрей.

9

В одно ясное весеннее утро по улицам Москвы шел Костя Лазовников. Он был в шинели, перетянутой ремнем, в военной фуражке и начищенных сапогах. На берегу Яузы он остановился. Мутная, с блестками жирных пятен вода не понравилась ему, хотя щедрое утреннее солнце золотило ее и москвичи ею любовались. «Эх, милые, посмотрели бы вы на наши быстрые сибирские реки, чистые, как роса!» — подумал Костя, и ему вспомнилась Смородинка с ее прозрачной водой и порывистым бегом через валуны. У Зеленого лога Смородинка кидалась вниз по гладкой, отполированной скале, образуя крутой водопад. Над водопадом стоял туман. Мириады брызг взлетали от удара воды о камень и, казалось, неподвижным облачком стояли в синем воздухе.

Вот там-то около ревущего водопада Костя когда-то и сказал Елизавете Петровне свое заветное слово. Они стояли около водопада, оглушенные его страшным ревом, освеженные холодными, чуть-чуть колючими брызгами. На Елизавете Петровне было белое платье, облегавшее ее стройную фигуру. Ходьба по горной дороге разрумянила ее лицо.

«Любимая моя!» — сказал Костя.

Он знал, что услышать его было невозможно. Шум водопада заглушал его слова, а та, кому они предназначались, стояла чуть обернувшись, устремив взгляд на клубящийся, грозный поток…

Костя вздохнул: все это было уже в прошлом…

Увольнительная ему была выдана до 20.00. День был впереди, но он не знал, как лучше распределить время. Хотелось сразу осмотреть все…

Прежде всего — Мавзолей… Увидеть Ленина… Костя столько раз мечтал об этом в Сибири! Потом — Третьяковская галерея, Музей Революции… Затем… А затем надо было являться в часть. Посмотрев на часы, Костя решил утреннее время, пока Мавзолей закрыт, потратить на поиски Андрея.

Перед отъездом из Веселой Горки Костя побывал у родителей Андрея: пытался узнать адрес. Его встретила мать Андрея и почему-то смутилась, когда Костя начал расспрашивать про сына.

— Учится в академии, — кратко сказала она и показала обрывок конверта, на котором стоял номер почтового отделения.

В тот же день Костя написал Андрею письмо, но ответа не получил. Оказавшись в Москве, он снова послал письмо, и опять безрезультатно. Теперь он решил твердо: разыскать академию и обо всем узнать.

В первом же справочном бюро, в которое он обратился, ему сказали, что в Москве есть несколько высших художественных учебных заведений. Есть и Академия художеств, но в ней студенты не обучаются. Она ведет научную работу.

Костя решил, что мать Андрея перепутала академию с институтом имени Сурикова, и уверенно направился туда. Через полчаса он стоял у стола заведующей канцелярией и ждал ответа. Пожилая дама с крашеными светлыми волосами, в широкой пестрой юбке, чуть прикрывающей колени, в капроновой блузочке и белых туфлях на тончайших шпильках, извлекла из стола списки студентов.

— Никонов… Никонов, — говорила она и водила по спискам указательным пальцем с ярко-красным ногтем. — Нет, Никонов у нас не учится.

— Не может быть! — сказал Костя. — Посмотрите, пожалуйста, еще раз.

— Посмотрю еще раз, — охотно согласилась женщина, и палец с длинным красным ногтем снова прошелся по спискам. — Милый солдатик, — вежливо сказала она, — нет у нас Никонова. Совершенно точно — нет.

Костя пожал плечами, поблагодарил женщину и вышел.

«Как же все-таки найти Андрея?» — подумал он и вдруг вспомнил, что у него есть адрес Виры Вершининой. Вира, конечно, встречается с Андреем, а если и не встречается, то наверняка знает его адрес. Можно было бы еще сходить к Наде, но в одном из писем она сообщала, что попытка найти Андрея окончилась неудачей.

Костя открыл записную книжку, нашел адрес Виры. От того места, где он находился сейчас, до нее было совсем близко. Он доехал на метро до Киевского вокзала, пересек заполненную людьми и машинами привокзальную площадь и попал в переулки, похожие на деревенские улицы, с низкими деревянными домишками и палисадниками.

Вира жила в новом многоэтажном доме с балконами и большими окнами. Таких домов в этом районе становилось все больше, и они вытесняли старые, покосившиеся развалюхи.

Костя еще не привык к лифту и предпочел подняться пешком. Он прошагал на седьмой этаж, позвонил. Послышались быстрые, легкие шаги, и в открытой двери появилась Вира: волосы до плеч и челка до бровей, совсем как у героини иностранного фильма «Колдунья».

— Костя?! — изумленно приглядываясь к его солдатской форме, воскликнула Вира.

— Действительно, он. Здравствуй, Вира!

— Здравствуй, Костя! Меня в Веселой Горке выгнал, а теперь сам пожаловал. Или забыл? Ну, проходи, защитник отечества. Я зла не помню.

Вира, по-видимому, и в самом деле не сердилась. Косте показалось, что она даже рада его приходу.

Костя вошел в просторную прихожую с круглой вешалкой и большим зеркалом на стене. Снял шинель и фуражку.

— Голова босиком, — фыркнула Вира. — Ты, Костя, на цыпленка походишь. Ну-ну, не обижайся! Прошу вот сюда.

Вира пошла вперед по коридору, тонкая, легкая, играя бедрами, обтянутыми узкими серыми брюками. Костя вслед за ней вошел в комнату и вздрогнул от неожиданности. В качалке, возле торшера, сидел черный человек.

— Знакомься, — несколько торжественно объявила Вира. — Это Иренсо. Угандиец. Из Африки.

Иренсо непринужденно поднялся, приветливая улыбка осветила его лицо. Он энергично пожал большую Костину руку.

— Иренсо, это Костя. Мы вместе учились в школе, — сказала Вира.

— В школе? — переспросил Иренсо. — Это очень далеко?

— Я теперь в армии. Прибыл сюда из Сибири. — Костя сел на стул, придвинутый ему Вирой.

Иренсо опустился в тачалку и, чуть покачиваясь, с любопытством рассматривал Костю. Он еще никогда не встречался так близко с советским солдатом. Костю тоже очень интересовал африканец, но он боялся смотреть на него, чтобы не обидеть чрезмерным любопытством.

Вира залезла с ногами на диван и прилегла в красивой позе: дескать, любуйтесь мною. До чего же Костя знал все ее повадки!

— Знаешь, Вира, я к тебе забежал на минуту, — сказал Костя. — Тебе ведь наверняка известен адрес Андрея. Скажи, пожалуйста, как его найти.

— Андрея? — удивилась Вира. — Понятия, не имею. Слышала, что он в какой-то академии учится.

— Я только что был в Суриковском институте. В списках Никонова нет, а в художественной академии студенты не обучаются.

И тут произошло совершенно неожиданное. Иренсо подался вперед вместе с качалкой и, взглянув на Костю, сказал:

— Я знаю Андрея Никонова из Сибири. Он учится в академии.

Вира и Костя недоверчиво посмотрели на него.

— Какой он из себя? — спросила Вира.

— Такой… небольшой, глаза спать хотят, сонные.

— Андрей! Конечно, Андрей! Как же ты его узнал? — обрадовался Костя, не заметив даже, что назвал Иренсо на «ты».

— Я узнал его в монастыре. Он стоял в черном костюме, волосы длинные, кормил голубей.

Вира и Костя изумленно переглянулись.

— Что-то ты путаешь, Иренсо! Может быть, он в самодеятельности выступал? — спросила Вира. — Или в кино снимался?

— Нет. Я знаю Андрея Никонова из Сибири. Он учится в академии. Будет священником, — горячился Иренсо.

Вира прыснула от смеха. Затем она вскочила, замахала руками:

— Нет, нет, это не тот Андрей. Наш Андрей художник.

— Правильно! Андрей меня рисовал. Очень хорошо рисовал, — подтвердил Иренсо.

Костя насторожился. Ему вспомнились всегда опущенные глаза Андрея, его замкнутость, вечное нежелание вести в школе общественную работу, нелюбовь к спорту и гордость, постоянная затаенная гордость.

«Да, этот мог пойти на такое. Необычно, не похоже на остальных», — подумал Костя, все еще сомневаясь, а тот ли это Андрей Никонов, веселогорский ли.

— В воскресенье мы встречаемся с Андреем, — сказал Иренсо и назвал время и станцию метро, где должна была состояться встреча.

Вира опять засмеялась.

— Костя, что тебе стоит познакомиться с молодым попиком? Это так интересно! Иди, иди, Косточка. Да приведи ко мне этого Андрея, даже если это и не тот Андрей.

Костя попрощался с Иренсо, пообещав в воскресенье быть в условленном месте.

Вира пошла проводить Костю. Кокетливо прощаясь с ним, она сказала:

— Приходи!

— Вряд ли удастся. Африканцы, студенты духовных академий — это экзотика. Солдатом никого не удивишь, — глядя в глаза Вире, сказал Костя.

— Ну, как хочешь, Косточка! — Вира пожала плечами и деланно засмеялась.

10

В воскресенье Костя снова получил увольнительную. Стрелки часов показывали без пятнадцати два, когда он появился у Библиотеки имени Ленина и стал ходить в ожидании угандийца.

День был солнечный, теплый. Папы и мамы неторопливо прогуливались с ребятишками, звенел чей-то смех, за город бежали машины. На бульварах кучками сидели пенсионеры — играли в шахматы, шашки, в домино, читали газеты.

Ровно в два часа Костя увидел Иренсо. Он вышел из метро и, озираясь, остановился у колонн огромного здания библиотеки. Костя решил встретиться с ним только в том случае, если Андрей окажется Андреем из Веселой Горки, а пока затерялся в толпе на троллейбусной остановке.

Вдруг Костя увидел Андрея, именно того Андрея, которого знал. В темном пальто, с полосатым шарфом на шее, в серой шляпе, Андрей неторопливо шел по тротуару, опустив руки в карманы. В его одежде и во всем облике не было ничего такого, что говорило бы о принадлежности к духовной академии.

Костя бросился навстречу Андрею, готовый крепко обнять его.

— Привет, Андрей! Ну, брат, и запрятался ты…

Андрей остановился, глядя в упор на Костю и, видимо, не узнавая его.

— Лазовников! Откуда ты? — побледнев, холодно наконец произнес Андрей и отстранился от Костиных объятий.

— Я думал, что ты в академии…

— В академии. Однако я спешу. Извини, — перебил Андрей и отступил от Кости еще на шаг. Не спросил ни о родителях, ни о деревенских друзьях. Не предложил новой встречи. Даже не пожав протянутой Костиной руки, он повернулся и быстро пошел в сторону.

Только теперь, когда Костя увидел Андрея со спины, он заметил, что его длинные волосы заправлены под шляпу.

Все ясно, он будущий поп! Костя испытал ужасное смятение. Со всех сторон его толкали прохожие, одна разбитная девица назвала его даже «телеграфным столбом», но он продолжал стоять на самом бойком месте. «И как же ты мог допустить это, незадачливый последователь Макаренко? Просмотрел! Непоправимо прохлопал! Надеялся, что жизнь исправит этого самолюбивого, заносчивого парня. Вот и достукался. Надо было не уповать на жизнь, а работать с мальчишкой не покладая рук, воспитывать, доказывать. Ты виноват, ты! Ты был и вожатым и секретарем комсомольской организации…»

Конечно, не один Костя виноват был в том, что так случилось с Андреем, но он не любил перекладывать ответственность на других и приучился с юных лет строго спрашивать с самого себя.

Когда укоры совести немного улеглись, Костя почувствовал к Андрею нестерпимую неприязнь. Захотелось догнать Андрея и дать ему три-четыре крепкие, увесистые оплеухи. «Сволочь и негодяй! Своим дурацким эгоизмом запятнал всю Веселую Горку — партизанское, колхозное село, давшее стране немало учителей, врачей, инженеров, механизаторов, хороших бригадиров — новаторов сельского хозяйства. И вот тебе на — из этого села человек идет учиться на священника!.. Там ребята бригаду имени «Молодой гвардии» создали, на ферме работают, а он… он… предатель!»

Костя рванулся вперед, толкнув какого-то старичка.

— Нет, он мне ответит за все! — шептал Костя и бегом направился к метро.

Но там, где стоял Иренсо, не было уже ни его, ни Андрея. Костя бросился в одну сторону, в другую — Андрей словно провалился сквозь землю.

Не зная, как найти выход своим чувствам, Костя бросился на почту. Единственно, что он мог сделать, — это сообщить обо всем Елизавете Петровне и Илье Ильичу.

А между тем Иренсо и Андрей неторопливо шли по Манежной площади.

Андрей долго молчал, не в силах совладать с горьким осадком от неожиданной встречи с Костей Лазовниковым.

Иренсо тоже молчал. Он видел, как встретились Андрей с солдатом, и понял, что встреча была не из дружеских. Расспрашивать он не считал возможным.

— А портрет твой так и не получился, — наконец сказал Андрей, чувствуя, что молчать дальше просто неприлично.

— Меня рисовать трудно, — с живостью отозвался Иренсо. — Я черный.

— Ну как, ты не жалеешь, что приехал в Россию?

— Нет. Я многое понял, многое узнал, — охотно отозвался Иренсо. — Андрей, ты не сердись… Можно, я тебе все скажу? — вдруг спросил Иренсо, посмотрев Андрею в глаза.

— Зачем же сердиться? Пожалуйста, говори.

— Я хочу тебе сказать о боге, — с какой-то виноватой ноткой в голосе проговорил Иренсо. — Я знал, что в Советском Союзе люди не верят в бога. Мне было это непонятно. Страшно было. Я не знал, как можно не верить в бога. Потом я стал учиться в университете, увидел, что русские студенты не верят в бога. Я понял, что так можно. Я стал думать, Андрей, много думать. Я не боюсь сейчас сказать, что бога нет. — И, помолчав немного, спросил: — А ты, Андрей, веришь в бога?

Они шли по Александровскому саду. Андрей молчал.

— Ты не хочешь разговаривать, Андрей? — спросил Иренсо. — Ты сердишься.

— Я не сержусь, Иренсо. Только говорить мне очень трудно. — Андрей горько усмехнулся и добавил: — Хотя я и хорошо владею русским языком.

Они сели на скамью. Иренсо не сводил с Андрея умных черных глаз.

— Ну и не говори. Я понял. Ты тоже думаешь. Тебе очень трудно. Ты должен быть священником. Мне тоже трудно. Через пять лет я вернусь в Уганду. Наш народ очень религиозный. А церковь наша за Уганду колониальную. Придется бороться, рассказывать народу правду. Советские люди говорят: трудностей не надо бояться. Хорошо говорят. Я тоже не буду бояться. И ты, Андрей, не бойся…

Иренсо доверчиво положил руку на плечо Андрея, но тот сжался и молчал. Иренсо решил переменить тему разговора.

— Я знаю, Андрей, очень красивую девушку. Хочешь рисовать ее? Можно ангелом изобразить. Волосы — золото. Лицо как снег. Щеки — заря. Тонкая, как молодая пальма…

Андрей заметил, с каким восторгом Иренсо говорит о девушке, улыбнулся и спросил:

— Нравится?

— Нравится. Нравится! — с готовностью отозвался Иренсо. — Белые девушки очень нравятся африканцам.

— А ты ей нравишься?

— Я… — Иренсо стал грустным, вытянул вперед свои черные руки. — Я такой… Ультрафиолетовые лучи сделали африканцев черными. Белые девушки черных не любят.

Иренсо рассказал Андрею, как он познакомился с русской девушкой и она пригласила его к себе, познакомила с отцом и матерью. Родители, научные работники, встретили его приветливо. И ему очень приятно бывать в семейном доме. А девушка ходит с ним и в кино, и в театры, и гуляет по Москве.

— Ну вот, а ты говоришь, что белым девушкам африканцы не нравятся.

Иренсо опять помрачнел и ответил уверенно:

— Не нравятся, Андрей. И я тоже не нравлюсь. Я просто здесь необыкновенный. Люди смотрят — ей нравится. Люди говорят: вот белая-белая девушка идет с черным-черным, — ей нравится. А девушке, возможно, неприятно со мной даже поздороваться за руку.

Иренсо снова поглядел на свою черную руку и надел перчатки.

— А как зовут ее?

— Вира.

Андрей решил, что он нечетко произнес слово.

— Вера? — переспросил он.

— Да.

— Женишься на Вере и увезешь ее в Уганду?

— Нет, не женюсь. Женюсь на черной девушке, как бы ни любил эту. На белой мне жениться нельзя. Народ не станет доверять.

— А если очень полюбишь? — спросил Андрей.

— Я больше всего люблю родину! Я для нее всем пожертвую. Уганда страдает. Уганду спасать надо. Ты не знаешь, как тяжело жить угандийцу. О себе забыть надо. О людях помнить надо. Жизнь один раз бывает.

Андрей с изумлением смотрел на вдохновенное лицо Иренсо. «Написать бы картину! — мелькнула у него мысль. — В толпе, на первом плане, изобразить Иренсо в белой одежде, вот с таким страстным лицом, как сейчас, с такими же горящими глазами».

Нет, написать такую картину не просто, тем более что до сих пор не закончен «Христос» и Андрея уже снова вызывали к ректору, торопили…

Андрей вздохнул, вздохнул и Иренсо. Они встали и вышли на Красную площадь. По камням, вытертым подошвами людей и колесами автомобилей, они подошли к Лобному месту.

Андрей объяснил, каким целям служило оно в далеком прошлом. Иренсо припомнил картину «Утро стрелецкой казни», вспомнил про Степана Разина, сложившего здесь, под топором палача, голову.

— Страшный закон, — сказал Иренсо и, помолчав, добавил: — В Уганде есть страшные законы англичан. Есть и наши национальные законы — их поддерживает религия. Английские законы умрут, когда Уганда станет свободной. Национальные законы трудно отменить: угандийцы очень религиозны…

Они прошли еще раз по Красной площади и направились в магазин купить яблок.

— Бананов бы! — мечтательно сказал Иренсо. — Из бананов мы варим кашу.

И он вспомнил свой дом. Небольшой белый дом в Энтеббе, окруженный зеленеющим садом с цветами, скамейка под бананом. Вспомнились душные темные ночи, дневной зной и какой-то особенный воздух: мягкий, густой, совсем не такой, как в Москве… Перед ним встало лицо матери, ее грустные темные глаза, ласковые руки, белые одежды. Вспомнилась сестра — худенькая, босоногая, с распущенными по плечам блестящими черными кудрями.

— Из бананов мы варим кашу, — со вздохом повторил он, вдруг отчетливо почувствовав вкус каши и увидев ту круглую кастрюлю с двумя ручками, в которой ее варили.

— Иренсо Нцанзимана, — задумчиво сказал Андрей. — А что означает твоя фамилия?

— Нцанзимана — значит «идти к богу», — улыбнулся Иренсо.

— Идущий к богу, — поправил Андрей. — А ты вот перестал идти к богу… — заметил он. — Сколько же в вашей семье нцанзиманов?

— Видишь ли, — сказал Иренсо, — у нас не так, как у белых. У нас каждая сестра и брат имеют другую фамилию. У меня, Андрей, сестра и три брата. Я старший.

— Самый старший — и бросил семью. Как же они живут?

— Живут не очень хорошо. Плохо живут, — с грустью уточнил Иренсо. — Сестра учительница. Народ Уганды еще худо живет. Нет врачей. Детей рождается много. Много умирает. Дети не учатся. Угандийцы — рабы англичан. Культура — англичан. Своя культура маленькая.

— У тебя, Иренсо, ясная и благородная цель. А вот меня ты не понял, — растроганный словами африканца, заговорил Андрей. — Моя дорога вся в препятствиях: пойдешь прямо — упрешься в непроходимую гору, свернешь в сторону — болото. Кошмары меня изводят. Иногда кажется — я схожу с ума. Страшно, Иренсо, страшно мне жить. С каждым днем рушится вера. Я хватаюсь за ее обломки. Но чую — придет день и даже обломков не станет…

В порыве откровенности Андрей признался Иренсо, что возврата к прежнему у него быть не может. Никто не толкал его на этот путь, сам пошел. Теперь ему позорно и стыдно отрекаться от самого себя.

— Мой друг Петья говорит: допустил ошибку — исправь. О, Петья — очень самостоятельный человек! — с восторгом сказал Иренсо.

— Ах, оставь! — болезненно поморщился Андрей и замолчал.

Иренсо подумал, что он еще не понимает каких-то особенностей жизни советских людей и потому ему трудно представить себе логику рассуждений Андрея. Но то, чего не понимал Иренсо, не могли понять в Андрее и его товарищи по школьным годам. Это был эгоизм Андрея, его больное самолюбие. Он как бы наслаждался самим собой, своими поступками, чувствами, мыслями, он до исступления мог думать о самом себе и, даже унижая себя, не забывал, что он не такой, как все, — он особенный, сложный, утонченный.

Именно это-то и мешало ему теперь, как и прежде, внять доброму совету.

В молчании Иренсо и Андрей дошли до вокзала. Андрей вскочил в вагон, не успев даже на прощанье пожать Иренсо руку. А Иренсо направился к Вире. Вира просила сообщить, окажется ли Андрей тем самым Андреем Никоновым, который учился с ней и с Костей в Веселой Горке. Иренсо был человек обязательный. Он не мог не исполнить просьбы девушки.

11

Вира выскочила в прихожую в розовом платье, сшитом в форме цветка тюльпана, в светлых туфельках. На лице ее светилось неподдельное любопытство.

— Ну как, Иренсо? Встреча состоялась? Андрей тот самый? Ты приведешь его ко мне?

— Тот самый, — снимая пальто и вешая его на деревянный крючок круглой вешалки, сказал Иренсо.

Вира рассмеялась.

— Ой, не могу! Андрюшка Никонов — поп! Мамочка, послушай сногсшибательную новость! — Забыв об Иренсо, она со смехом кинулась в комнату матери.

Через минуту-другую Иренсо сидел в Вириной комнате и со всеми подробностями рассказывал о событиях воскресного дня.

— Андрей был очень печальный. Костя тоже печальный. Они разошлись не как друзья, — закончил свой рассказ Иренсо.

Но то, что заботило Иренсо, у Виры вызывало смех.

— Воображаю, как был огорошен последователь Макаренко — Косточка! Мечтал встретить художника, а встретил попа. А Андрюшка Никонов наверняка струсил. Вот оригинал! Вот отмочил штучку на удивление всему миру!

Когда она смеялась, она была еще красивее. Сияли ее ровные, белые зубы, коричневые брови трепетали, как крылья бабочки, яркие губы вздрагивали, прямой носик с изящной горбинкой чуть морщился, а в глазах плескалось отчаянное веселье.

Иренсо немного обижал ее смех, и все-таки ему было невыразимо приятно смотреть на Виру в эту минуту.

— Иренсо, пошли бродить по Москве! Ну их всех к богу, этих веселогорских чудаков. Правда? Пусть уж как-нибудь сами разбираются в своей жизни. А то от дум постареешь раньше времени.

Иренсо послушно вышел в прихожую и стал одеваться.

Спускаясь с лестницы, Вира шаловливо потянулась своим лицом к его лицу. Иренсо схватил ее в объятия и, забыв обо всем на свете, крепко поцеловал в губы.

Вверху хлопнула дверь. Послышался топот бегущих ног. Вира отскочила от Иренсо, и в то же мгновение мимо них, лежа на перилах, мелькнув румяной щекой и шапкой с одним вздыбленным ухом, съехал мальчишка.

Вира и Иренсо вышли на улицу. Он был взволнован, она чувствовала себя так, словно ничего и не случилось. Иренсо бережно взял Виру под руку и, приноравливаясь к ее шагу, повел по тротуару, опуская глаза под любопытными взглядами прохожих.

— Знаешь, Иренсо, твой Петр говорил мне, что ты поведешь за собой народ Уганды. Это правда?

— Кто же может это знать, Вира? Я буду со своим народом всегда, а смогу руководить им или нет, не знаю.

— Значит, может это и не случиться? — сказала Вира, и в ее голосе послышалось разочарование.

— Может и не случиться.

Они подошли к кинотеатру и взяли билеты на ближайший сеанс. В полумраке зрительного зала Вира положила свою руку на руку Иренсо. Он прижался своим плечом к ее плечу.

12

Назавтра, в двенадцать часов дня, домашняя работница Тоня с трудом разбудила Виру. Потягиваясь и зевая, Вира долго ходила по дому в ночной рубашке. Завтракать она села неумытая и непричесанная.

До вечера проскучала, валяясь на диване с книжкой в руках, глядя поверх ее страничек. Возможно, что так уныло прошел бы и весь день, но, к счастью, под вечер забежала Надя Молчанова.

— Шла мимо и решила навестить тебя, Вира! Как живешь? Что слышно о друзьях-товарищах? — громким, жизнерадостным голосом сказала Надя, не отходя от двери.

Вира обрадовалась Наде, бросилась ей на шею, взяла за руку, повела в комнату. Девушки сели на диван.

— А Костя-то здесь. В армии, бритый… Смех! — весело сообщила Вира и вдруг сделала страшные глаза. — А про Андрея Никонова ты ничего не слышала? Он же в духовной академии учится… Попом станет.

О том, что Костя служит в армии, Надя, конечно, знала и думала с огорчением: «У Виры был, а ко мне зайти не нашел времени». Об Андрее она слышала впервые. Но странно, эта новость ее не поразила.

— Ты что-нибудь знала об Андрее? — удивилась ее спокойствию Вира.

— Нет, не знала, но всегда предполагала, что он способен на пакость. Уж очень сильно любил себя. А мы все осторожничали, делали скидку на его талант.

— А, брось ты о нем печалиться, Наденька, расправь на челе морщинки. Рано их еще тебе наживать, — со смешком сказала Вира.

Надя встряхнула головой, как бы подчиняясь ее желанию, но про себя подумала: «Нет, Канареечка, печалиться о нем я не перестану. Надо срочно повидеть Костю. Может быть, еще не поздно вырвать Андрея из этой ямы».

— Знаешь, Надя, — заговорила Вира, понизив голос, чтобы в соседней комнате не слышала мать, — товарищ Иренсо, Петр, сказал мне, что Иренсо обязательно будет вождем угандийского народа. Как ты думаешь, стоит быть женой вождя?

Надя с трудом отвлеклась от мыслей об Андрее.

— Женой? — переспросила она. — А разве ты его любишь? И он тебя любит?

— Полюбит, если я этого захочу, — уверенно сказала Вира. — А я? А зачем обязательно любить? Ведь это так необыкновенно: муж африканец, вождь Уганды.

Наде захотелось оборвать ее, сказать: «Была ты дурехой набитой, такой и осталась». Но она сдержалась.

— Ну что ты, Вира, мне такие вопросы задаешь? Ты же знаешь, что я могу тебе посоветовать.

— Знаю, конечно: иди на производство, батрачь с утра до ночи и выбирай в женихи себе какого-нибудь мазилу.

— Ну и правильно! Угадала! — сердито ответила Надя и, не желая ссориться, торопливо ушла.

…Вскоре вернулся с работы отец, и Виру позвали обедать.

— Ну, чем, дочка, занималась сегодня? — спросил отец, размешивая сметану в тарелке с борщом. Он на мгновение оторвался от своего занятия, поднял голову и внимательно взглянул на Виру серыми, такими же красивыми, как у дочери, глазами. — Встала рано?

— В двенадцать еле-еле поднялась, — сказала Тоня, подавая тарелку с борщом Наталье Степановне.

— Так чем же ты занималась весь день? — повторил свой вопрос Иван Сергеевич.

— Да особенно ничем, — попыталась улыбнуться Вира. — Я не виновата, что родители, научные работники, не могли устроить любимую дочь в какой-нибудь институт! — капризно протянула она.

— Вчера ничем не занималась, третьего дня тоже ничем, — сдвигая густые брови, сказал отец. — Картина ясная.

Тоня, ожидая, что родители поговорят наконец с дочерью строго и серьезно, вышла за дверь и прислушалась. Но резкого разговора не получилось. Все молча съели первое и второе. Так же молча Иван Сергеевич поднялся из-за стола и ушел в кабинет.

Наталья Степановна встала, одернула юбку, обтягивающую ее полные бедра, ушла в спальню, села за письменный стол и занялась подготовкой к лекциям. А Вира легла на диван, сердито прошипев вошедшей Тоне:

— Ябеда-беда!

— Черномазый-то твой придет? — миролюбиво спросила Тоня.

— Конечно! Я за него замуж выйду.

— Что?! — округлив глаза, воскликнула Тоня и, прижимая к груди тряпку, плюхнулась в кресло.

Вытянув ножку, Вира поиграла висящей на пальцах красной домашней туфелькой.

— Выйду замуж. Уеду в Африку. Буду ходить в белых одеждах, босая, с браслетами на ногах. Отец еще слезы будет лить. А то пилит, как нахлебницу.

Когда вечером Иренсо пришел к Вершининым, Тоня, открывая дверь, смутила его недобрым, подозрительным взглядом. Наталья Степановна тоже встретила его холоднее обычного, а Иван Сергеевич не вышел из кабинета.

После ужина Наталья Степановна углубилась в свои бумаги. Вира и Иренсо остались вдвоем. Полушутя, полусерьезно она спросила Иренсо о том, как отнеслись бы к нему его угандийские друзья, если бы он привез с собой русскую жену. Иренсо часто разговаривал с Вирой шутливо и сейчас ответил шуткой:

— Погоревали бы и устроили свадьбу.

Но слова Виры насторожили его. Неужели она серьезно смотрит на их отношения? Или, может быть, в этой еще не совсем узнанной стране существуют какие-то законы, о которых он не знает? Может быть, он уже обязан жениться на Вире? Он решил немедленно поговорить с Петром и, несмотря на уговоры Виры, сразу же ушел домой.

13

Петра дома не оказалось. Иренсо присел за свой письменный стол и открыл учебник русского языка, намереваясь позаниматься. Вдруг он заметил на своей кровати письмо с адресом, написанным на английском и на русском языках. Он понял, что письмо из Уганды, схватил его, прижал к сердцу, стал кружиться по комнате.

В таком виде и застал его Петр. Иренсо, не обращая внимания на вошедшего, продолжал восторженно прыгать, приплясывать, петь.

— Признавайся, Иренсо, что случилось?

Иренсо остановился. Отнял руку от груди, показал письмо:

— От сестры!

— Что пишет?

— Еще не читал.

Петр улыбнулся:

— Сначала прочитай, потом уж радуйся.

Иренсо сел на диван и принялся читать. Вести были столь грустные, что он готов был заплакать.

— Ну, что пишет сестра? — спросил Петр.

— Плохо, Петья…

— Что же плохого?

— Сестру отовсюду гонят с работы из-за того, что брат учится в Советском Союзе. В селах голод… Умирают дети от болезней… Англичане закрыли еще одну школу — там учителя и дети вывесили портрет Лумумбы… Вот так, Петья.

Неожиданно Иренсо улыбнулся. Лицо его загорелось, похорошело, и он протянул Петру засушенный лист пальмы.

Петр понял состояние Иренсо и постарался отвлечь его от грустных мыслей.

— А где ты, дружище, пропадал сегодня весь вечер? Опять у Виры?..

— У Виры… Скажи, Петья, может быть, по советским законам я обязательно должен жениться на девушке, если я хожу в ее дом и поцеловал ее?

— Никаких законов на этот счет у нас нет, Иренсо. Хочешь — женись, не хочешь — не женись, дело твое. Но мой совет тебе такой: если ты знаешь, что не женишься на Вире, не ходи к ней. Девушка может влюбиться в тебя, будет надеяться, что ты женишься, ты этого не сделаешь, и она посчитает тебя обманщиком.

— Нет, Петья, Вира не влюбилась в меня. Она… ей… как тут сказать?

— Ей жених нужен. Необыкновенный жених, — подсказал Петр.

— Вот-вот! — закивал Иренсо. — Я пойду завтра и скажу правду. Мне очень больно будет… Я немножко здорово в нее влюбился, — подумав, добавил Иренсо.

14

Андрей вышел из церкви и остановился напротив трапезной. Он всегда любовался ее необыкновенной архитектурой.

Вдруг кто-то на плечо Андрея положил руку. Он неторопливо оглянулся… Рядом с ним был Костя Лазовников.

Солнце заливало землю первым по-настоящему весенним теплом. В кустах у церкви пели птицы, на куполах, на колокольнях ворковали голуби. Небо было густо-голубое, чистое, приветливое.

В этот миг в уме Андрея как-то подсознательно вырисовался сюжет картины: яркое солнце освещает монастырскую площадку, на ней стоят двое юношей — один с волосами до плеч, в черной одежде, с евангелием в руках, другой в серой шинели, перетянутой ремнем, в фуражке и грубых сапогах. Оба взволнованы встречей. Тот, что в черной одежде, потупил взгляд. Он не хочет, чтобы по глазам его были прочитаны сомнения, угаданы бессонные ночи… Он ждет, нетерпеливо ждет, чтобы тот, другой, поскорее ушел… Но юноша в шинели и не думает уходить.

— Я с трудом нашел тебя, Андрей. И знаешь, зачем я пришел? — сказал Костя. — Я познакомился с Иренсо. Он все рассказал мне. Твои сомнения справедливы. Не бойся уйти отсюда. Все будет хорошо. Ты станешь учиться. Будешь художником… Андрей, оденься и выйди. Ты уйдешь со мной сейчас же. Я буду ждать тебя здесь.

Костя не сразу решился на этот шаг. Он долго думал, все взвешивал. Негодуя на Андрея, он все же не мог не сделать попытки спасти его.

Можно было по-разному подойти к разговору с Андреем. Костя решил проявить решительность. Он помнил, что в школе ему это не раз помогало.

Андрей молча, торопливо пошел в общежитие, чувствуя на себе неотступный взгляд товарища.

Неряшливо одетая женщина провезла мимо Кости юродивого. Он оброс волосами до сверкающих злобных глаз. Тот, кто часто бывал здесь, не раз видел его на паперти. Эта отвратительная женщина с лицом бабы-яги привозила его сюда якобы для исцеления, на самом же деле она эксплуатировала юродивого, зарабатывая большие деньги на подачках прохожих.

Вот прошел молодой монах в черной рясе, в черной шапочке на длинных волосах. У него был тонкий, безупречный профиль и мягкая, женственная походка. «Что же заставило его надеть это черное одеяние и уйти из мира? Ведь это так страшно — уйти из мира!» — думал Костя.

Вот в ворота вошли три девушки. Они были одеты нарядно, держались строго, и у всех трех в облике было что-то искусственное.

«Ну, это просто любопытствующие», — подумал Костя.

Но он не знал всех подробностей жизни этого обширного двора. Девушки шли сюда искать женихов. Окончившие духовные учебные заведения обязаны были жениться и тогда получали приход, или они уходили из мира, как ушел из него монах с греческим профилем и женской походкой. Конечно, не всем хотелось заточить себя в монастырь. И тогда-то девушки обретали мужей.

Приглядываясь к лицам людей, к звону колоколов, к гнусавым голосам, доносившимся из открытых дверей храмов, Костя думал: «Нет, нет, жить здесь может заставить себя только ненормальный человек. Тут нет ничего живого, а обновить мертвое еще никому не удавалось».

Костя видел, что Андрей скрылся за дверью, и с надеждой подумал: «Может быть, вернется. Увезу его к Наде Молчановой. Поживет у нее день-другой, а потом пусть едет в Сибирь зарабатывать достойное имя и биографию».

Андрей между тем вошел в общежитие и, когда оказался в своей комнате, мучительно стал вспоминать, что ему здесь нужно.

Да, там внизу ждет его Костя Лазовников, школьный товарищ, комсомолец.

Он пришел за ним, пришел, чтобы навсегда увести его из этого темного и смрадного мира.

Андрей подошел к окну и увидел внизу Костю. Тот стоял, подняв голову, и, как показалось Андрею, смотрел прямо на него. Андрей поспешно задернул занавеску, отпрянул от окна. Но сразу же, на носках, крадучись, вернулся к окну, осторожно приподняв край занавески, стал вновь смотреть на товарища.

В памяти у него всплыло давнопрошедшее.

Это было еще в пятом классе. Ребята весной пошли в лес — нашлись смельчаки, решившие искупаться в круглом лесном озере. Среди них были Андрей и Костя. Андрей первый прыгнул в ледяную воду и сразу же почувствовал, как ноги и руки свела судорога. Закричать о помощи не позволила гордость. Но, барахтаясь в воде, он понял, что тонет, и завопил диким голосом. Костя подплыл к нему, схватил за волосы и потащил к берегу.

Его привели в чувство и всё сохранили в тайне от учителей и родителей. Андрей ясно представил себе то мгновение, когда он очнулся. Над ним сияло вот такое же, как сейчас, ясное, весеннее небо. Он открыл глаза и увидел побледневшее от волнения Костино лицо и его коричневые глаза, в которых стояла радость…

Андрей сел на кровать, схватился руками за голову. Костя снова пришел спасать его. Но разве он тонет? Нет, пусть он не думает, что и сейчас он так просто схватит Андрея за волосы. Пусть он ждет день, пусть ждет ночь, но Андрей не выйдет. Андрей Никонов не нуждается в его помощи!

Андрея обуяло его обычное упрямство. Никуда он не двинется. И шага не сделает. Не раздеваясь, не снимая даже ботинок, он лег на кровать.

А Костя продолжал стоять на том же месте и с надеждой смотрел на дверь, в которую ушел Андрей.

Наконец надо было уходить. Военная дисциплина обязывала его в 18.00 возвратиться в казарму. Расстроенный, Костя вышел из монастыря и побрел к электричке, не представляя, как же теперь быть с Андреем.

15

В электричке Костя узнал, что радио и телевизионные передачи, идущие по объявленной программе, только что были прерваны.

Передавали экстренное сообщение: Советский Союз запустил космическую ракету к планете Венера.

Костя доехал до города, в первом же киоске купил «Вечернюю Москву». Он стал читать сообщение ТАСС, и его тут же окружили незнакомые люди. Пришлось прочитать это сообщение вслух несколько раз.

— «В Советском Союзе, — громко и торжественно читал он, — усовершенствованной многоступенчатой ракетой выведен на орбиту тяжелый искусственный спутник Земли. В тот же день с этого спутника стартовала управляемая космическая ракета, которая вывела автоматическую межпланетную станцию на траекторию к планете Венера. Автоматическая межпланетная станция достигнет района планеты Венера во второй половине мая 1961 года».

Костя был потрясен прочитанным. От волнения у него дрожали губы. Его слова с горячим вниманием и волнением слушали какие-то мужчины, женщины, девушки и мальчишки. И Костя видел их просветленные лица, сияющие глаза, слышал слова восторга.

В эти минуты Костя как никогда гордился тем, что он гражданин Советского Союза. «Как бы хорошо прочитать вот так же первому это сообщение пионерам Веселой Горки!» — подумал он, и в его воображении живо всплыли Ганька, Женька, Намжил, десятиклассники, создавшие бригаду животноводов — имени «Молодой гвардии».

…В эти же минуты, потрясенный сообщением ТАСС, сидел за столом в университетской библиотеке Иренсо Нцанзимана.

— Друг, — шептал он, склоняясь к незнакомому студенту, — как понимать «усовершенствованной многоступенчатой»?

И студент, к счастью оказавшийся пятикурсником с математического факультета, стал подробно объяснять Иренсо эти слова.

— Угандийцы часто говорят: бог никого не допустит к звездам. А он допустил. Безбожников русских допустил! — засмеялся Иренсо.

Засмеялся и студент-пятикурсник.

— Товарищ, а вы про убийство Лумумбы слышали? — повернулся к Иренсо студент, сидевший за другим столом.

Иренсо вскочил, с шумом отодвигая стул:

— Какой убийство?!

— Вот прочтите. — Студент протянул газету.

Студент-математик усадил Иренсо около себя и стал вполголоса читать сообщение о том, как бесстыдно расправились бельгийские наемники с премьер-министром свободного Конго и его соратниками:

— …«Убийство Патриса Лумумбы, Мориса Мпола и Жозефа Окито было осуществлено по плану, заранее согласованному между Чомбе, кликой Мобуту — Касавубу, бельгийским правительством и бельгийскими монополиями…»

Иренсо выбежал из-за стола. Губы его стали синими, на шее вздулись желваки. В зале поднялся шум, студенты окружили Иренсо, подбежали библиотекари.

— Убийцы! Проклятие на их головы!

Иренсо протянули стакан с водой, но он не взял его, сел на диван и закрыл руками лицо. Он сидел, а возле него с молчаливым участием стояли русские студенты и студентки, так же люто ненавидевшие убийц Лумумбы. Но все понимали, что Иренсо в этот час было особенно тяжело.

Девушка-библиотекарь села рядом с Иренсо, дотронулась до его плеча:

— Все равно, товарищ Нцанзимана, скоро конец колониализму. Это они перед смертью зверствуют…

Иренсо поднял голову, с благодарностью взглянул на белое миловидное лицо девушки:

— Да, да! Я верю — колонизаторам будет конец!

— Ты и сам свои руки к этому приложишь, Иренсо! — раздался чей-то голос.

— Даю клятву! — сказал Иренсо, вставая и поднимая руки со сжатыми кулаками. — Даю клятву, товарищи! — повторил он.

И никому, кто был в эту минуту возле Иренсо, не показались этот возглас и этот жест Иренсо театральными — столько истинного горя и страсти было в словах юноши!

А за монастырской стеной, в духовной академии, в эти часы тоже обсуждали события, потрясшие мир.

К концу дня Виталий притащил Андрею «Вечернюю Москву».

Сообщение ТАСС Андрей читал с бьющимся сердцем. Потом в страшном смятении откинулся на спинку стула.

— Чуешь, брат? — хитро спросил Виталий, забирая газету. — Интересно, что говорят наши наставники-зубры. Наверняка переполошились. Думают, как бы к этому делу боженьку пристроить.

Лучше б он молчал, этот циник Виталий! Душа Андрея и так холодела от страха: вот и пришел тот день, когда обломки веры, за которые он цеплялся, окончательно ускользают из рук. Андрей закрыл глаза, безвольно опустились его плечи.

И вдруг в его потрясенной душе наступило какое-то просветление. Он весь сжался, зная уже, что произойдет дальше.

Андрей вскочил, чтобы избежать галлюцинаций. Но стены закачались и рухнули. В то же мгновение с оглушительным воем небо пронзила ракета. Она взвилась ввысь, и ее огненный хвост нестерпимым светом ударил в глаза.

Андрей закричал, падая на пол. Товарищи подняли его, понесли на кровать. Он дико озирался вокруг, по вискам его текли крупные капли пота.

Андрей очнулся поздно вечером. Виталий уже спал. Спал и второй его сосед по комнате. «Надо побывать у врача, полечить нервы», — подумал Андрей.

Он долго лежал, думал о себе, о своей болезни, которая стала мучить его все сильнее. «Не по моей ли дорожке собрался идти?» — вспомнились ему слова Виталия…

Спать больше не хотелось. Он почувствовал острое желание взяться за работу и докончить картину. Осторожно, боясь разбудить товарищей, Андрей встал и, нетвердо ступая, пошатываясь, вышел из спальни.

Незамеченным он прошел в комнату художественного кружка и зажег лампу.

Взглянул на недописанный холст. И его словно озарило.

Только сейчас он понял, какое выражение глаз должно быть у «пастыря». Теперь он нарисует их, он убежден в этом, только бы не упустить этого озарения, которое так долго к нему не приходило.

Дрожащей рукой он прикоснулся кистью к одному, другому глазу; торопливо стал накладывать краски, переписывать. В эту минуту, бледный, трясущийся, он был похож на вора — поминутно оглядывался на дверь, прислушивался к тишине и не замечал, что из глаз его катятся слезы.

Он не знал, сколько времени стоял у своего полотна. Вдруг ему почудились шаги за дверью.

«Кто же это ходит глубокой ночью?» — мелькнула беспокойная мысль. Шаги приближались, и уже слышно было, что идет не один человек.

Андрей испытал страстное желание спрятаться. Он начал озираться по сторонам. Но спрятаться было некуда. Вот широко раскрылись двери. В комнату сначала ворвались клубы ладана, и послышался знакомый терпкий запах. Затем вошел сам ректор, за ним — целая свита духовных чинов.

«Откуда они здесь взялись? — напряженно думал Андрей. — А! Да они же совещались, думали о том, как полет ракеты совместить с существованием бога!»

— Почему ты здесь в такое время, Никонов? — спросил ректор.

Но Андрей не ответил. Бледный до синевы, с запавшими глазами, он повернулся к картине.

На фоне первозданной, чистой природы стоял Христос в белой одежде, босой. Губы его затаили усмешку, а глаза — живые, выразительные — смотрели с издевкой и без слов говорили: «Люди! Неужели вы верите в меня, никогда не существовавшего? Жалкие, несчастные люди, очнитесь!»

— Мерзавец! Ты осквернил лик сына господня! — взорвав ночную тишину, закричал ректор.

— Сын дьявола!.. Анафема!.. Смерти он достоин! — завопили на разные голоса духовные чины, размахивая кадилами и крестами.

Распахнув свои широкие черные рясы, как крылья, они со всех сторон двинулись на Андрея. И вдруг превратились в черных воронов. Испуганный, трясущийся, он бросился вон из комнаты, с диким криком промчался по коридору к лестнице. На мгновение он остановился и, перекинув ногу через перила, головой вниз кинулся в зияющий пролет.

Распахнув свои широкие рясы, как крылья, они со всех сторон двинулись на Андрея.

16

В клубе Университета дружбы народов проходил траурный митинг студентов из азиатских, африканских и латиноамериканских стран.

В большом зале около сцены, с левой стороны, висел огромный портрет Патриса Лумумбы. Вождь конголезского народа был изображен в своем рабочем кабинете, на фоне книг. Правая рука его лежала на своде законов, что было символично: он не марионетка, как иные приспешники колонизаторов, — он истинный вождь народа, его совесть и закон едины. Гордая посадка головы Патриса Лумумбы, его атлетические плечи, его волевое лицо с небольшой бородкой и усами, сосредоточенный взгляд умных глаз хорошо передавали облик этого человека.

Вокруг портрета были размещены венки с траурными черно-золотистыми лентами.

Зал был не просто переполнен — забит людьми. Студенты сидели на стульях, стояли в простенках между окнами, у дверей. Черные, желтые, белые лица, темно-агатовые, коричневые, серые, синие глаза в этот час выражали одно чувство — ненависть!

Вот на трибуну поднялся Иренсо. Его, представителя борющегося угандийского народа, встретили бурными аплодисментами.

— Я — Иренсо Нцанзимана, из далекой страны Уганда, — по-русски начал он и затем перешел на английский язык. — Убийство Патриса Лумумбы, Мполо и Окито потрясло людей Уганды. Пусть знают колонизаторы, что кровь благородного сына Африки Лумумбы и его соратников не пропадет бесследно. Она еще больше сплотит народы, усилит их гнев и волю к свободе.

Иренсо, протянув к залу сжатые в кулаки руки и напрягая голос, сказал:

— Великому делу освобождения всех стран и народов от колониального гнета отдадим все наши силы, всю нашу энергию, а если потребуется, то и жизнь!

Он сошел с трибуны, а по залу долго еще разносились возгласы:

— Бороться за свободу!

— За независимость народов!

Когда митинг закончился, молодежь устремилась на улицу. Колонна участников митинга, обрастая, увеличиваясь, направилась по улицам Москвы. Двое юношей-негров несли впереди колонны портрет Патриса Лумумбы.

Вот колонна вошла в тихий переулок на Арбате и остановилась у здания Бельгийского посольства. Над головами людей колыхались наспех написанные плакаты: «Проклятье убийцам Лумумбы!», «Близится конец колониализма!»

Иренсо поднялся на крыльцо посольства, нажал звонок.

— Требуем посла! — закричал он.

— Посла! Посла! — скандировали студенты.

Звонок был слышен даже на улице, но в здании посольства не проявлялось ни малейшего признака жизни. Шторы опущены. Тишина. Безмолвие.

Иренсо стучал в дверь кулаками, ему помогали другие студенты.

— Они спрятались! — вытирая вспотевшее лицо, кричал Иренсо. — Им нечего сказать нам.

— К ответу палачей! Долой колониализм! — гневно и страстно гудела толпа.

17

В воинской части шли усиленные занятия, и только через месяц Косте удалось получить увольнительную записку. К Вире ему не хотелось идти, он позвонил ей по телефону.

— Хэлло! — услышал он в трубку звонкий голос Виры. — Костя? Опять ты? Ха! Не думаешь ли ты начать со мной легкий флирт?

— Не имею ни малейшего желания, — откровенно ответил он. — Будь добра, скажи мне адрес Иренсо. И поскорее. Я говорю из автомата. Люди ждут.

— Не спеши, Косточка, и не угождай людям, — ответила Вира. — Все равно они сделают тебе пакость. Пусть ждут. И еще…

Но Костя перебил ее:

— Вира, пожалуйста, дай мне адрес Иренсо. Мне, собственно, не он, мне Андрей нужен.

— Андрей? — Вира захохотала. — Я так ярко представляю его в черной рясе, с длинными волосами!

— Перестань болтать! Скажи адрес Иренсо.

— Иренсо? Я о нем говорить не желаю. Мы разошлись с ним как в море корабли. Целую тебя, Котик, в носик! Прощай! — И Вира положила трубку.

Половину дня потерял Костя, разыскивая Иренсо. Наконец он нашел общежитие, в котором жил угандиец, постучал в 214-ю комнату.

Дверь открылась, перед Костей предстал с газетой в руках Иренсо. Он радостно кивнул головой, нетерпеливо протянул газету, сказал:

— Товарищ! Пожалуйста, прочитайте вот это и объясните. Я не понимаю. А мне нужно знать.

Костя взял из рук Иренсо «Правду». Они сели на диван, и Костя стал читать вслух статью за статьей, разъясняя непонятные фразы. Иренсо был очень доволен.

— Спасибо, — сказал он и любовно сложил газету… — А вы к кому пришли? К Петье?

— Я к тебе, Иренсо, — улыбнулся Костя. — Ты не узнал меня? Мы встречались с тобой у Виры. Я ее школьный товарищ.

Иренсо смущенно замахал руками.

— Я не узнал! Я все еще плохо различаю белых. Они кажутся мне на одно лицо. Теперь вспомнил — тебя звали Костьей.

— И теперь так же зовут! — засмеялся Костя.

Он объяснил Иренсо цель своего прихода.

— Я знаю дом, где живет Андрей, — сказал Иренсо, — но позвать его никак нельзя. Там строго.

Иренсо постоял, подумал.

— Поедем к Андрею. Он очень расстроен. Ему друзей надо. Ты на него не сердись, что он священником захотел стать. Он думает. Он скоро перестанет быть религиозным.

И Иренсо вдруг так заторопился, точно каждая минута промедления могла иметь значение в судьбе Андрея.

…Они ходили взад-вперед мимо окон духовной академии. Накрапывал мелкий дождь.

В монастырском дворе было пусто. Изредка его пересекал то монах в черной шапочке, то священник. И один раз прошла группа семинаристов.

Вот в сад вышла Соня в ватной стеганке, в черном платке в белую крапинку, туго повязывающем голову. Она стала подметать сад, все время со страхом оглядываясь на Иренсо. Потом неуверенно приблизилась к изгороди и поманила его пальцем.

Иренсо подошел и вежливо поздоровался. Костя остановился поодаль.

— Ты к Андрею Никонову? — спросила Соня и мелко-мелко, испуганно закрестилась. — Господь прибрал его, — сказала она.

Иренсо не понял.

— Что вы сказали? — подбегая, в страшном волнении переспросил Костя.

Тогда Соня еще ближе подошла к изгороди, наклонилась и зашептала:

— Андрей Никонов руки на себя наложил. — Она боязливо оглянулась. — Лишился рассудка и с лестницы бросился. — И добавила еще тише: — Теперь в пролетах сетки натянули.

— Давно это случилось? — спросил Костя.

— Давненько. Дён пятнадцать прошло. Ночью, стало быть, он сотворил казнь над собой.

Иренсо растерянно смотрел на Костю, а тот нелюдимо уставился на мрачное здание академии.

Соня взяла в руки метлу, замахала ею:

— Идите отсюда. Идите куда знаете.

Костя непонимающими глазами посмотрел на нее и снял с головы фуражку. Иренсо взглянул на Костю и тоже снял шляпу. Они постояли еще секунду. Окинув взглядом молчаливые царские чертоги с узкими старинными оконцами, оба представили себе темную весеннюю ночь и Андрея, охваченного отчаянием…

Молча пошли к электричке. Ехали тоже молча. Только один раз, провожая взглядом группу ребятишек, мелькнувшую около насыпи, Костя сказал:

— Когда вернусь в Веселую Горку, буду работать вожатым, а потом учителем, — клянусь, ни одной души не отдам господу богу!

Иренсо пожал Костину руку и, помолчав, сказал:

— Будем дружить? У меня есть один русский друг Петья — хороший товарищ, умный, добрый, простой… А к Вире я не хожу. Мне жениться на белой девушке нельзя. Зачем Ванькью валять?

Как ни грустно было на душе у Кости, он улыбнулся и подумал: «Так вот почему Вира не хотела дать адрес Иренсо! Самолюбие заело. Ничего, это ей полезный урок».

— Будем дружить, Иренсо, — пожимая его руку, ответил Костя.