Модельер

Глава 1

Сегодня опять снег.

Забавно. Снегопад аплодирует людям с зонтиками и в пальто, словно артистам театра. Но куда деваться? После того как Мойка, малая Невка и Грибоедовский треснули и потекли, после того как под мартовским солнцем начали уменьшаться даже лужи — зимние куртки давно уже успокоились в чуланах и гардеробных, под одеялом из целлофановой плёнки и душистым запахом полыни и пижмы.

Хлопья крупные, похожие на малярийных комаров. Не сразу понимаешь — хочется прихлопнуть или брезгливо отдёрнуть руки.

Влад бредёт с вечерней прогулки. Точно такой же слой снега за отворотами пальто был в начале декабря шесть лет назад. Тогда он два часа сидел над каналом, свесив ноги вниз к замёрзшей воде, бросая мелочь голубям, которые, принимая яркие кругляшки за что-то съестное, ковыляли следом за движением руки по шею в пухляке.

Почему-то эти комары-альбиносы, такие хрупкие, пролетели без изменений через годы. Они пролетели, а столько важных вещей — стёрлось! Эти насекомые, потом ливень в девяносто четвёртом, когда вода чуть не добралась до отметки девятьсот десятого года — и это при нынешней системе сливов и канализаций!.. Потом гроза в девяносто пятом, когда весь город завывал автомобильными сигнализациями, будто затравленный зверь. Удивительно сухая гроза: дождь её сопровождал такой робкий, как девушки-служанки царственную императрицу.

Владу двадцать четыре, а прямо сейчас чувствует он себя как в восемнадцать. От нечего делать он пытается пристроить это ощущение на какую-нибудь полку в своём разуме, и обнаруживает, что на полках с того времени толком ничего не поменялось. По-прежнему тот же упрямый, немного трусоватый Влад. Неужели люди не меняются? Или прошло мало времени? Или ему кажется, и очевидное стоит где-то за плечами и усмехается? Хочется получить ответ прямо сейчас, но спросить некого. Можно остановить любого прохожего, но Влад не уверен, что это именно то знание, ради которого ему необходимо беспокоить посторонних людей.

Ключи позвякивают в кармане. Дома ни грамма еды и двадцать шесть манекенов.

Влад и его пальто неразлучны, как братья. Оно монструзно и огромно, способно впитать, кажется, всё что угодно. Влад носил его, сколько себя помнил. Уже к восемнадцати годам он мог разглядывать макушки своих сверстников, но больше не рос, поэтому в новой одежде не нуждался. Это позиция чёрствого, одеревенелого человека — какому нормальному парню не хочется новую куртку с множеством карманов, с отделанным мехом капюшоном, — но Влад именно таким и был.

Грудная клетка его, кажется, способна забирать втрое-втрое больше воздуха, чем грудная клетка обычного человека его возраста и комплекции. Лицо твёрдое и коричневое — последствия угревой болезни, которая к восемнадцати только-только начала проходить. Волосы тёмные, кудрявые, вечно нестриженые; всё время казалось, будто из них, как из океанских волн, появится на свет какое-то морское чудище. Владу очень нравилось любоваться в отражениях стёкол на застрявшие в вихрах снежинки, поэтому с ноября по январь, если не было сильного ветра и мороза, шапку он не носил. Только февраль, жестокий питерский февраль, что выкручивает уши и подозревает в каждой пышной шевелюре парик, который можно выдрать с корнем, мог совладать с его упрямством.

И пальто такое же, будто они и правда были братьями — огромное, уродливое, кудрявое от прожитых лет и перенесённых невзгод. На дворе две тысячи пятый, и к тому моменту жило оно на свете всего четыре года (из них два — на вешалке в магазине), что для одёжки, наверное, вполне сопоставимо с возрастом Влада, и многое повидало. Пахло из рукавов душным тропическим летом, в точке, где воротник соприкасается с шеей, всегда нестерпимо кололось, словно пальто копило сарказмы и подколки до того момента, когда придёт время его надёть.

В этом пальто Влад отчаянно напоминал городского ворона.

Проходят годы, и этому человеку уже за двадцать шесть. К тому времени он полностью избавился от детской угловатости, но не избавился от многих подростковых замашек: переходный возраст и этап полового созревания люди проходят в разное время. У некоторых он занимает десятилетие, или начинается слишком поздно. Влад мощен, с руками, похожими на манипуляторы машины, призванной разрушать и строить здания. Одет в рубашку и брюки. На рубашке сверху не хватает трёх пуговиц. Шея у него как будто деревянная, на затылке, кажется, можно увидеть номер, как на шарах для боулинга. Стрижётся налысо, зато щёки и подбородок украшает недельная щетина. Сама того не замечая, репортёрша, которая пришла брать у него интервью, рисует на полях блокнота линию губ и подбородок: черты лица приятные, хотя краешки губ, глаз и крылья носа чересчур загибаются вниз, создавая ощущение суровости. Дополняет этот образ взгляд. Человек не смотрит на собеседника, он вообще будто бы не умеет смотреть в упор. Зачем давить взглядом, если этими руками можно рушить города?.. Взгляд всегда чуть в сторону, или вниз, или вверх, и накатывает ощущение, что этому человеку с тобой невыразимо скучно.

Тем не менее он ухмыляется — рассеяно, тоже словно бы от скуки.

— Первое платье я нарисовал, кажется, в девять. Отец спросил меня: «Что это?». Я сказал: «Это тётя», и тогда отец сказал: «Лучше нарисуй её голой».

Влад хихикнул. Он не смеялся — он издавал смешки, короткие и острые, словно инструмент, призванный дырявить ткань выдержки собеседника.

— Так что признание пришло ко мне довольно рано. Предки признали во мне ублюдка, который будет скорее сидеть днями напролёт в своей комнате и подпевать сопливым песням, чем гонять в футбол и бить кому-нибудь морду. Отец по этому поводу очень психовал; я боялся, что он рано или поздно удушит меня шарфиком Зенита.

Влад сплевывает на пол, смотрит на плевок, думая, растереть его ногой или оставить как есть. Его поза в кресле странна: мало кто смог бы так усесться. Руки сложены на спинке, ноги перекинуты через подлокотник, спина совершенно неестественно сгорблена. «Отлично расслабляет мышцы», — говорит Влад и шевелит плечами.

Только у того, кто знает толк в кабинетных извращениях и привык проводить в четырёх стенах добрую часть дня. Женщина только теперь замечает, что на ногах вместо тапочек огромные белые найковские кроссовки.

Она делает пометки в блокноте. Напишет, что Влад «иероглиф лености», который может в любой момент взорваться деятельностью. Отмечает для себя на полях описать его лабораторию: здесь потрясающе неуютно, почти темно, а настольная лампа только усугубляет колкое чувство. Кажется, что каждый раз, когда опускаешь глаза к блокноту, манекены делают к тебе по крошечному шажку. Влад ничего не замечает. Он Наполеон, а это его армия.

— Здесь ваша последняя коллекция? — спрашивает репортёр.

— Здесь то, что не поместилось в шоурум, — мужчина махает над головой рукой, словно предлагая оглядеться и посмотреть внимательнее. — Смотрите, вон ту вон куклу зовут Фёдор. Как моего отца. Её так назвал мой приятель, Зарубин. Он не знал, что моего отца так зовут, но я сразу его вспомнил.

Манекен одет в тренировочные штаны с множеством карманов. Просто потрясающим множеством: их там около двадцати. Женщина щурится, пытаясь разглядеть получше, и Влад протягивает ей фонарик.

— Пользуйтесь, не стесняйтесь. Всегда ношу его с собой. Темнота помогает мне думать, но иногда без света никак.

С фонариком только хуже, кажется, что смотришь на что-то очень интимное; эта подкорка пластикового общества не для чужих глаз, во всяком случае, не для глаз, которые могут вращаться в орбитах. Влад их король, Владу здесь можно всё, а вот его гостям лучше держать любопытство при себе.

По крайней мере, можно в деталях разглядеть костюм. Помимо штанов на нём рубашка с небрежным принтом, изображающим мужскую волосатую грудь, и разноцветными пластиковыми пуговицами, поистине огромными и поистине ужасными на вид.

— Отец такое любил. — Влад с удовольствием потягивается. — Если бы я мог, я бы обязательно подбросил это ему в гардероб, хотя если бы он узнал, что эта вещь от кутюрье, его бы, наверное, хватила кондрашка. Я не встречался с родителями лет уже как семь. Хотя расстался с ними почти десять лет назад.

Он замолкает, и женщина спрашивает:

— А в чём разница?

Влад нетерпеливо постукивает пальцами по подлокотнику.

— Значит, что десять лет назад наши дорожки потеряли шанс сойтись снова.

На улице ни души. Снова декабрь. Ветер тянет снежные пальцы к открытому горлу, и Влад застёгивает на последнюю пуговицу пальто. Если бы он знал, что будет вспоминать эти пальцы спустя шесть лет с такой ностальгией, он бы, возможно, оставил бы для них лазейку. До родительского дома рукой подать, но сегодня туда дорога закрыта. Это Влад сказал себе накрепко. Что же делать? Нужно решить, пока в крови кипит злость. Именно это не даёт ему замёрзнуть и допустить даже мысль о том, чтобы поскрестись в родительскую дверь.

Влад запихал руки в карманы и побрёл прочь — куда угодно, а лучше бы вообще заблудиться. Под ногами, будто папиросная бумага, сминался снег. На Гороховой, совсем рядом, комариным писком зудели машины: падающее с неба нечто скрадывало любые звуки.

Он вышел на Обводной и повернул направо — просто потому, что в правом кармане лежала связка ключей, которая послужила своеобразным грузилом. В лоне канала задувал ветер; метался, иногда вырываясь наружу и прижимая уши шапки-ушанки к голове.

Злость на родителей потухла; чтобы заполнить возникшую пустоту Влад стал считать шаги. Где-то рядом лаяла собака — может быть, на него, но скорее просто от безысходности.

Может быть, папа и прав. Что он, мелочь, козявка, может дать обществу? Что толку от его рисуночков нормальным людям, а не этому воняющему духами сброду?

Влад задумался, откуда вообще в нём взялась эта страсть к костюмам, но не смог дать себе ответа. Просто появилась, и всё. Наверное, оттуда же, откуда и всё остальное. Если предположить, что есть кто-то там, наверху, выше и мудрее нас (Влад сейчас живо мог представить, как он откручивает новому человеку голову — перед тем, как тот покинет утробу матери — и засыпает туда много-много всякого мусора, в том числе миниатюрные ножницы, которыми маленький Владик будет вырезать из девчачьих журналов платья).

Значит ли, что если оно (что-то такое, отчего ты не можешь так просто отказаться) проявилось, стоит забросить всё остальное и проложить целую жизнь вдоль этой, избранной кем-то для тебя вместо тебя, тропы? Или напротив, сесть, «здраво раскинуть мозгами», как говорил сегодня батька, и выбрать менее претенциозное и вызывающее меньшее порицание со стороны общества, близких, бабушек на лавочке у парадной… Где здесь малодушие, а где храбрость?

После сто восемьдесят шестого шага идти дальше расхотелось — впереди Мойка. Тогда Влад свернул в какой-то двор, прошёл по дощатому настилу, под которым глухо роптали ямы. Уселся на капот старой Волги, которая не выезжала отсюда очень давно и, должно быть, не знала, что советские времена миновали (Влад не видел, на месте ли у неё покрышки, но снег с капота и крыши исправно и любовно убирали). Неумело закурил.

На Обводной смотрел трёхэтажный дом, ладный, как кусочек тростникового сахара, позади же была несуразная четырёхэтажка с застеклённой мансардой, похожая на болотную лягушку, у которой ввиду времени года отрасли выразительные седые брови.

Именно этот дом заинтересовал Влада. Он курил сигарету за сигаретой; они глядели друг на друга. Даже не так. Вглядывались.

Снегопад поутих, но стало подмораживать. «Сахарный» дом перемигивался окнами с «несуразным». По этим сигналам, казалось, можно сыграть мелодию. Такую простенькую, восьмибитную, какие можно было выжать из доисторических игровых приставок, этаких слёзовыжималок уходящих поколений.

Влад подошёл к подъездной двери четырёхэтажного дома, дёрнул за ручку и обнаружил, что домофон выключен. Шаг через порог, и вот наконец крыша над головой. Что ж, одну ночь можно провести на подоконнике: вот например на этом, на площадке между первым и вторым этажами. Тем более там ночевал вполне приветливый на вид майоран.

У подоконника оказался один весомый недостаток: в щели в между стёклами и рамой нестерпимо задувало. Кто-то соорудил растению подпорку в виде простого карандаша, хотя горшок требовалось было всего лишь убрать с холода. Влад спустил его на пол, и сам решил последовать примеру, спустившись к двери в подвал и попробовав очередную ручку.

Дверные ручки сегодня к нему благосклонны.

Хотя дело здесь, наверное, не в дверных ручках, а в неказистом доме, с которым они очень друг другу приглянулись. Подсвечивая зажигалкой и ища, где включается свет, Влад думал, что некоторые дома похожи на собак. Или на кошек… Нет, всё же на собак. Если бы дома были кошками, приходилось бы каждый день менять номера и названия улиц на их задницах. А собаку ты всегда найдёшь там, где ожидаешь её найти.

В подвале тепло, хотя и несколько влажно. Массивные опоры из рыжего кирпича — как и всё вокруг — устремляются к потолку. Под ногами скрипят доски. Попадаются вентили, какие-то ручки и рукоятки, огромный, мерно гудящий котёл. Шебуршатся мыши. Звякает от неосторожного движения ведро; там плещется натёкшая откуда-то вода.

Влад идёт дальше, периодически щёлкая зажигалкой. Вот и дальняя стенка… нет, ещё одна дверь, слегка приоткрытая.

Похоже на жилое помещение. Сравнительно небольшое, но сухое и тёплое, с выключателем на одной стене, черенком от лопаты и лысой метлой в углу. Со старым советским телевизором, повёрнутым экраном к стенке; с зарешёченным окошком под потолком, в которое был виден только снег. С кипой пожелтевших газет, которую венчала алюминиевая кружка. Видно, какой-то дворник облюбовывал эту каморку для собственных нехитрых нужд лет двадцать назад, да так и забросил. Кто знает, для чего этот телевизор?

Лампочка перегорела, так что пришлось возвращаться в парадную и заимствовать источник света оттуда. По трубам катилась с неповторимо приятным звуком вода.

Возле одной из таких труб в каморке Влад и расположился, вытащив предварительно из карманов сигареты, чтобы не помялись, ножницы, чтобы на них не наколоться, карандаш, две гелевых ручки и мятый блокнот, набор иголок, почти смыленный кусок мыла, кусок парчи и два куска льна, напоминающих носовые платки, и один настоящий носовой платок.

Он робко разложил всё это вокруг себя, словно пришёл в гости, но подсознание уже нашёптывало, что он задержится здесь несколько дольше.

Той ночью Влад приготовился к долгому бодрствованию: уставил в сторону крохотного окошка взгляд, готовясь уже ловить сквозь снежную пробку первые лучи рассвета. В голове бродили призраки вечернего скандала — он выдавил его, Влада, из дома, словно зубную пасту из тюбика. Никто не пытался его остановить — отец гремел дверьми, гремел стульями, оглушительно шлёпал тараканов, кажется, даже причиндалы у него в штанах заходились грохотом от возмущения. Матери как будто бы вообще не существовало. Как, впрочем, и всегда, когда дома накалялась обстановка.

Но сон неожиданно нашёл Влада — по сливным трубам он спустился к пареньку и деликатно постучался к нему в уши. Влад его впустил: ему так не хватало сейчас деликатности и покоя.

Это место стало его первой мастерской. Конечно, Влад не ушёл из дома так сразу и бесповоротно. Он, как брошенный кем-то речной голыш, ещё несколько раз подпрыгнул, срикошетив о водную гладь, прежде чем утонуть в самостоятельной жизни. Но в конце концов всегда возвращался в этот подвал. Будто наркоман, прикладывающий к лицу пропитанную эфиром тряпочку, Влад поворачивал огромный ржавый вентиль, веруя, что делает таким образом мир вокруг себя теплее, и вдыхал запах подземелий.

Отец отнюдь не был злодеем. Он сравнительно мало пил, не был эгоистом, как многие мужчины его возраста, комплекции, образования, напротив, он, пожалуй, слишком уж болезненно ко всему относился. И реагировал так, как может реагировать на неосторожно брошенный окурок взрывчатка.

Если сходить в гости к прошлому Влада, заглянуть в его детство, в песочницу, в которой он играл с другими детьми, можно частенько услышать, как меряются отцами. Маленький Влад со всей ответственностью мог сказать:

— Папа сделает меня самым сильным. И я поколочу вас, и ваших пап тоже.

Случалось это не так уж часто. Скорее, Влада можно было застать за (или под) столом с цветными карандашами, чем в песочнице с другими детьми. Или рассматривающим какой-нибудь аляповатый журнал с цветными карандашами. Именно это отца и бесило. Словно чувствуя тонкий аромат волшебства, веретеном закручивающийся вокруг его сына, он орал из своей комнаты:

— Иди-ка на турник, малой.

Мама могла бы сказать, что ему только семь лет, и до турника он не достанет не то, что в прыжке — даже во время своих полётов во сне. Но она, по обыкновению, молчала. А к турникам и прочим продольно-поперечным железякам Влад до конца жизни проникся отвращением. Они являлись ему иногда в кошмарах как части его тела, заржавевшие, склизкие, отдающие при любом движении вибрацией в виски.

Так что, чтобы лохматые кусты раздора начали плодоносить, не нужно было готовить землю. Она и без того готова была питать и питать. Двое мужчин в одной семье — подрастающий с одной стороны и неумолимо стареющий и теряющий влияние с другой, — чьи чаяния и стремления направлены в разные стороны, не могли не привести к катастрофе.

Когда Влад окончательно ушёл из дома, он не так много думал о родителях, как, может быть, им того хотелось. На тетрадном листе общества в клеточку, соответствующую этой семье, он изначально не вписывался. Но всё же иногда думал.

В первую очередь Владу не хватало отца таким, какой он бывал во сне. Мальчик любил их долгие пространные разговоры и надеялся, что отцу тоже их не хватало. После часу ночи мужчина, работник подземки, сам превращался в подземелье, по трахее которого грохочут поезда. Услышав храп, мальчик пробирался в комнату и садился на краешек кровати, у ног отца. И ждал. Мама у стенки спала крепко и тихо, как мышка. А может и не спала — Влада это особенно не волновало.

Время шло, и храп, вдруг стихнув, заменялся целым потоком негромких слов, иногда бессвязных, иногда сцепленных, как грузовые вагоны. Отец рассказывал про свой день — не обязательно прошедший, это мог быть затерявшийся где-то в глубоком детстве день. Однажды рассказ и вовсе принял неожиданный оборот: это была история об одном дне ручного голубя, который жил у папы тридцать с лишним лет назад.

— Если свистишь и никто не приходит, значит плохо свистишь, — хрипит отец, мотая головой и выдалбливая в подушке лунку.

Влад напряжённо, внимательно слушает. Задача — вставить свою лепту, одно-два словечка так, чтобы они вписались в контекст, но повернули бы повествование вопреки сценарию.

Непонятное слово, ещё что-то неразборчиво. А вот тут вроде бы «человечек…». «Человечек из печенья?» Влад наклоняется ниже, случайно касается отцовской руки. Она мокра от пота. Как у любого человека, чья работа связана с подземельем, кожа его очень бледна.

— Я говорю тебе, он зашёл вон туда, прямо в дом. Это он съел Мямлю. Я проследил его от самых Задворков, от качелей. И если свистнуть… нет! Нет! Не вздумай пробовать! — начинает метаться по постели, губы выделяются на белом лице алым пятном. В своих снах он нередко бывал вне так горячо любимых подземелий. Влада искренне это удивляло. — У нас осталось всего одна Мямля. Лучше её съедим мы. Поделим, вот что! Тебе руку и голову, мне ноги и ещё одну руку… да…

Влад вытягивает губы трубочкой и свистит. Папа застывает с открытым ртом; под веками беспокойно ворочаются глаза. Влад читал о фазе быстрого сна, и — это странно! — у отца, похоже, она может длиться очень долго. Может, полчаса, а может и все два.

Одним ударом Влад рвёт ту струну истории, которую папа натягивает в своём сознании. Теперь он как тёплый пластилин, из него можно лепить что угодно. Или просто поговорить.

— Папа, — шепчет Влад. Под руку попадается блистер от маминых таблеток, что-то он делает на постели?.. Влад машинально убирает его в карман ночной рубашки. — Ты… наверное, ты был прав днём. Со мной не всё в порядке. Я как-то странно бунтую. Я изучил вопрос. Пашка… помнишь Пашку? Видел бы ты, как он хлещет пиво. Ещё один парень украл у родителей заначку и купил себе мопед. Вот это бунт!

— С тобой всё в порядке, сын, — слегка удивлённо говорит мужчина. Влад ждёт продолжения, и действительно его дожидается. — Переходный возраст между (неразборчиво; кажется, «лего») и компьютером — это не переходный возраст.

— Мне шестнадцать, пап.

Отец улыбается.

— Я опять чуть не заблудился. Скажи, где я сплю? Мы переехали от этого ужасного канала? Мне адского шума хватает и на работе.

— Нет, — Влад позволяет себе улыбку. — Мы всё ещё здесь.

— Ха-ха, — очень чётко произносит отец. Руки его здесь, во сне, получают короткую передышку от дрожи, которая сотрясает их во время бодрствования. То ли от тяжёлой работы, то ли от редких, но всё же имеющих место быть заплывов в алкогольные океаны. Непривычно видеть эти руки неподвижными. — Я тебя обманул. Я не сплю. Как я мог бы с тобой общаться, если бы, например, спал?

Это «например» совсем не из лексикона отца. Он никогда не строил таких длинных выражений, он вбивал короткие, веские колья слов, от которых быстро начинала раскалываться голова.

— Слушай! — забывшись, Влад машет руками, и кошка Нюрка просыпается и глазеет на него с кресла двумя пятидесятикопеечными монетками.

Отец молчит, и сын начинает рассказывать. Скрупулёзно корчевать день, стараясь не упустить ни одной мелочи, ни одной имеющей значение мысли. Иногда он получал в ответ остроумные комментарии, иногда нечто невразумительное, когда собеседник опускался глубже в пучины сна. Но во время одной из таких бесед отец убедил мальчика пойти на курсы закройщика — с тем, чтобы на следующий день чуть его за это не прибить.

В семнадцать Влад впервые ушёл из дома. Укутался в этот самый снег, нашёл какую-то теплотрассу, к которой жались бродячие собаки, и проспал до утра. Школа в этот день тоже его не дождалась, зато дождалась любимая — швейная мастерская, куда его угораздило устроиться подмастерьем. Там заправлял молчаливый мужчина с бородкой и пальцами, которые невозможно было проткнуть ни одной иглой. Эти пальцы были предметом зависти Влада; он дал зарок как можно быстрее наработать себе такие же.

— Попробуй ходить на пальцах, — сказал как-то мастер на первое апреля, и Влад весь вечер пытался на них встать. Первого апреля не было в его календаре.

Подмастерье закройщика — не такая уж весёлая работа, но Влад был самым отверженным работником на обеих берегах всех каналов.

Мастером был странный человек по имени Рустам. Влад запомнил те времена в первую очередь по спокойной, расслабленной тишине, что висела меж ними во время работы. За целый день они могли не сказать друг другу ни слова; общались исключительно щёлканьем ножниц и скрипом мела по ткани. Лысая голова его, склонившаяся над лоскутом ткани, выглядела, как бесплодные земли, поливаемые светом безжалостного электрического солнца, голова эта была вровень с головой Влада, даже когда он стоял, а мастер сидел. Невозможно сказать, сколько ему лет: такие по-настоящему большие люди обычно долго не живут, но очень долго умудряются выглядеть на тридцать — и в двадцать пять, и в сорок, и в пятьдесят пять. А потом просто потухают, будто бы кто-то задул свечу.

— Какой у тебя стаж? — спросил он у Влада в день их знакомства.

— Два года! — с вызовом ответил Влад.

Мастер нацепил очки и долго его разглядывал.

— Я тебя возьму, — сказал он, — хотя работал ты не более двух месяцев.

— Откуда вы знаете?

— Посмотри на свои руки.

Влад посмотрел, но ничего особенного не увидел. Тем не менее мастер считал, что такого объяснения вполне достаточно.

Это стало для Влада поводом к тому, чтобы выкладываться по полной. Первую неделю он ожидал какого-то вердикта относительно своей работы, потом решил, что отсутствие новостей — тоже хорошие новости. Раз Рустам молчит, значит всё правильно. Значит, Влад успевает расшелушивать выданные ему задания в нужные сроки.

Они стали хорошей командой. Рустам умел многое и охотно делился навыками с подмастерьем. Все его амбиции сводились к тому, чтобы используя лекала, ножницы и швейную машину превратить куски ткани чуть ли не в космический корабль, но амбиции эти были поистине наполеоновского масштаба. Любую работу он выполнял так, будто от этого зависела его жизнь. Влад очень это уважал: он чувствовал, что его собственные амбиции, будто лифт, стремятся куда-то в плюс бесконечность. «Я мечтаю о великом, но и только, — думал Влад, — а этот человек просто находит великое в малом». Гораздо позже он писал на полях своего дневника с набросками и эскизами: «Работа, какое-то общее дело — вот на основе чего формируются самые тёплые и долговечные отношения. Вовсе не душевная привязанность послужит к тому хорошим фундаментом, а взаимное уважение. Работа связывает людей в машину, хорошо слаженный механизм. Разве может одна шестерёнка питать какие-то другие чувства к другой, кроме безмерного уважения?»

Однажды Рустам спросил:

— Ты умеешь работать с кожей?

Влад не умел. Рустам отпер дверь в дальней стенке мастерской, и взгляду мальчика открылось ещё одно помещение. Оно казалось очень тесным — даже не помещением, а развёрстым животом, полным непонятных органов. Запах кожи, дыма и каких-то смол подыскивал себе тёплое местечко в ноздрях, пока Влад озирался. Здесь были обшитые истёртой до тусклого блеска кожей полки с образцами. Был приземистый стол с хитрыми зажимчиками, с резаками разного размера и формы, похожими на канцелярские ножи, с плоскогубцами, молотками и чем-то, похожим на большое долото.

— Как пыточная машина, — сказал Влад.

— Я редко сейчас здесь работаю, — покачал головой Рустам. — Пальцы уже не те, да и не получается совмещать работу с кожей и с тканью. Одна требует нежности, другая грубости, и каждая требует внимания. Но я всё ещё очень люблю этот запах.

Влад осторожно прохаживался вокруг стола. Под его шагами поднималась и медленно оседала пыль. За те полтора месяца, что он здесь работал, эту дверь не открывали ни разу.

Рустам пристально посмотрел на своего подмастерья.

— Если хочешь, передам тебе всё что знаю. Мы могли бы разделить обязанности.

Влад начал учится ещё и кожевному делу. Если бы вдруг судьба сложилась так, что он помирился с родителями, он показал бы отцу свои руки и сказал: «Ты всё ещё думаешь, что дело, которому я учусь — женское?» Эти руки всего за полгода работы с кожей превратились чуть ли не в клешни. Неделю он заново учился соизмерять усилия: чашки лопались у него в ладонях, а ручки ломались. В гостях он ломал вешалки, на работе гнул иголки, а один раз умудрился отломить горлышко у дорогущей бутылки в супермаркете, после чего, петляя и прячась за мусорными баками и стендами с рекламой, убегал от охраны.

Учёбу в университете на первом курсе математического факультета какого-то арьергардного вуза он почти забросил; предпочитал целыми днями пропадать в мастерской. Не стал заморачиваться даже тем, чтобы взять академический. Отец был, несомненно, в ярости. Несмотря на свои коммунистические взгляды, к учёбе он относился очень серьёзно. Сам он окончил только специализированное училище и был очень горд, что сын может учиться в университете.

Тем не менее сын намеренно предпочёл взять планку пониже.

Влад прикладывался к бутылке с опытом столько, сколько мог. Однажды, через полгода после того, как подмастерью открылся мир кожи и меха, Рустам сказал:

— Мне нужно уехать. У моей дочери проблемы, и мне нужно её навестить. Скорее всего, я уеду надолго.

— У тебя есть дочь? — удивился Влад.

Казалось, единственными детьми, которые могут быть у Рустама, были многочисленные выкройки.

— Представь себе, — невозмутимо пожал плечами Рустам. — В Татарстане, в Алма-Ате. Я не хочу уезжать, но, кажется, пришло время старому дубу посмотреть, как там корни. Или молодые побеги… как угодно.

Влад стоял, открыв рот и не зная, что сказать.

— Хочу оставить на тебя мастерскую. Ты уже многое умеешь. Вежливо, не так, как ты обычно общаешься, а вежливо объясняй клиентам, что я в отъезде, и предлагай свои услуги. Я оставлю тебе рекомендательное письмо: напишу, что хоть ты и тормоз, но работаешь как надо.

Влад крепко задумался. На следующий день он подошёл к Рустаму и сказал:

— Я не буду здесь работать. Я… я же ещё толком ничего не умею! Мне придётся найти нового учителя, хоть я и не хочу. У тебя я мог бы учиться ещё с десяток лет.

Рустам помолчал. Сегодня он был как-то особенно рассеян, и Владу вдруг показалось, что он сейчас возьмёт и задымится. Не от злости, а как машина, в которой замкнули какие-то проводки. Он сказал:

— Я могу найти тебе… себе для тебя замену. Продолжать учиться щёлкать ножницами ты можешь и один, а вот как тебе, например, работа в театральной мастерской? Там есть чему поучиться.

Влад задымился первый.

— Правда? Настоящая мастерская при театре?

— Более того, — продолжал Рустам, рассеянно перебирая в коробке «безродные» пуговицы (в шкафу у него было сто восемь коробочек с пуговицами, разных форм и размеров, а сто девятая, наполненная такими, что остались от «клиентских» вещей и просто непонятно откуда взявшимися экземплярами, стояла на столе). — Скажу тебе, что такого разнообразия костюмов ты ещё не видел. Многие сделаны по образцам восемнадцатого века. Если ты так хочешь учиться, лучшего места, чтобы, — он вытянул руку и щёлкнул Влада по лбу, — открыть консервную банку твоих мозгов, нет. Тамошний мастер, Виктор, мой друг, и он съест их ложкой.

Мастерская находилась при n-ском театре, что на Садовой. Было свежее питерское лето, ветерок с каналов пинал по тротуарам и переулкам скомканные газеты. Влад сказал бабушке-смотрительнице, что ему нужен заведующий мастерской, и она хлопнула в ладоши:

— Виктор значит?

Вот так вот: не Витя и не какой-нибудь Сергеич, как это обычно бывает в тесной коммуне, которой, по сути, является театр. Владу везло на интересных людей.

Они спустились на цокольный этаж, прошли по длинному коридору и два раза повернули направо. Словно огни на взлётной полосе аэродрома, путь их отмечали тусклые лампочки. Влад читал таблички на дверях: склад, хозяйственные помещения, «реквизит 4», «реквизит 5», оборудование для освещения сцены, дверь, на которой размашисто, маркером было написано:

Влад вытянул губы:

— Вроде это театр драмы. Комедии здесь тоже ставят?

— Всё верно, — сказала смотрительница. На надпись она не обратила никакого внимания.

Рядом с этой последней дверью и располагалась театральная мастерская. Женщина громко постучала три раза, потом ещё один раз, и ретировалась. Дверь распахнулась, выпустив из заточения нескольких насекомых — кажется, это была моль — и старика, прямого, как жердина, заросшего космами. Фигуру его скрывала обвисшая рубашка и не менее обвисшие брюки. Пожимая протянутую руку, Влад решил, что такой человек не может следить за новейшими писками моды — зато хрипы моды, отмирающие или отмершие её направления знает наперечёт. Он походил на индейца, а помещение, рабочее место, с которым Владу ещё предстояло познакомиться — не иначе, как на резервацию.

— А вот и вы!.. Зовите меня, пожалуйста, Виктор. Никаких отчеств не надо. И, ради Бога, никаких там «мастер»… он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и неожиданно завершил в рифму: — Фломастер!

— Владислав.

Влад обречённо понял, что от бирки с цветным прозвищем на этом, в общем-то, серьёзном человеке в собственной голове будет теперь не так-то просто избавиться. Как бы не ляпнуть ненароком вслух…

— Рустам Сергеевич, — старичок уставился в глаза Владу. «Щёлк!» — капкан захлопнулся, и Влад понял, что никуда не может деться от этих блеклых совиных глаз. — Всё-таки уехал?

— Наверное.

Внутренний карман джинсовой куртки оттягивали ключи от мастерской — Рустаму больше не на кого было её оставить. Влад дал ему обещание иногда туда заходить.

— От родственников одни беспокойства. Где мы найдём такого же хорошего мастера по выкройкам? У меня вот не осталось ни единого сородича, и я нисколько об этом не жалею.

«Охотно верится», — чуть не сказал Влад. Ему представлялось, что все сородичи Виктора вымерли давным-давно, как динозавры, что он единственный представитель своего вида.

Следом за хозяином Влад ступил внутрь.

Мастерская представляла собой волшебное и гнетущее зрелище. Грудами свалены старые костюмы, старые костюмы на плечиках, развешаны по спинкам стульев, почерневшие старые костюмы свешиваются с трубы под потолком. Всё вокруг напоминало казематы замка. В голове Влада появлялись странные ассоциации: если, к примеру, притушить свет, всё это будет похоже на пыточную или тюремную камеру с невообразимым количеством останков. Воображение рисовало ему картину за картиной, и Влад непроизвольно задерживал дыхание. Смрад казался ему почти настоящим.

— Здесь я работаю, — вещал тем временем Виктор. — Здесь же будете работать и вы. Рустам попросил взять вас на воспитание, сказал, что у вас отличные задатки… откровенно говоря, у меня никогда не было учеников, да я и не профессор, чтобы их иметь, но… а, вот и рабочее место!

Раздвинув вешалки, как занавески, Виктор явил Владу необычное зрелище. Встык тут стояли два больших стола, вращающееся кресло (очевидно, принадлежащее хозяину) сияло лакированной кожей и напоминало трон. Элементы одежды — плюмажи, маски, головные уборы, прочее, прочее — покоились на специальных подставках и держателях, будто насаженные на крюки скальпы. Всю дальнюю стену занимали книжные полки с книгами по истории костюма: когда-то протёкшие трубы оставили на корешках рыжие подтёки. Мастерская преобразилась в голове Влада из пыточной в прибежище какого-то сумасшедшего алхимика. Завершали картину остатки завтрака на столе и гамак, растянутый между стеной и одной из нагруженных книгами полок. И запах… вряд ли что-то можно спутать с запахом жилого помещения, такого, в котором видят уютные сны и, зевая, шаркают утром умываться. Влад опустил глаза и узрел на ногах своего нового учителя линялые тапочки.

До самого вечера Виктор разглагольствовал об особенностях кроя театрального костюма и эволюции его из эпохи в эпоху. Слушать было интересно, но ещё интереснее (и немного страшно) было смотреть на хозяина. Он мог говорить без остановки часами, а потом превращаться вдруг в самого нелюдимого человека на земле, выражая щёлканьем ножниц всю свою ненависть к миру людей.

Владу не слишком здесь нравилось — хотя, конечно, это был отличный опыт. Костюмы смущали его хитростью кроя, невозможными, казалось бы, дизайнерскими решениями, и он, как припозднившийся турист, пыльной египетской ночью жаждущий разгадать загадку пирамид, просиживал над ними целыми днями. За этими костюмами приходили столь же загадочные и высокомерные люди, которые одним своим видом, одним взглядом рыбьих глаз ставили Влада в тупик. Должно быть, это всё костюмы. Они обретают возможность двигаться, помещая внутрь себя живой организм, и люди подчиняются своей одежде легко и охотно. Даже настоящие глаза отдают маскам. Не удивительно в таком случае их мастерство на сцене: все эти холодные, точные движения, заученные интонации. Как можно залажать, если тобой управляют, а ты всего лишь прячешься в нутре своего костюма, как слизень?

Поэтому Влад как мог наслаждался обществом единственного живого человека в этой компании — Виктора, временами странного, временами пугающего, но живого.

Тем не менее Владу казалось, что он тоже боится своих костюмов. Он никогда не примерял их на себе и не позволял примерять Владу. «Для того есть манекены, — говорил он чуть ли не с отвращением. — И эти вот…»

Под «этими» он имел в виду артистов.

Несмотря на гнетущую атмосферу, Влад побил свой же собственный рекорд: одиннадцать часов ежедневно в мастерской Рустама превратились в тринадцать часов в мастерской Виктора. Освободившись от работы, Влад целые вечера проводил за книгами. Мастерская могла легко претендовать на звание библиотеки: страницы вдыхали во Влада историю моды, модных домов, эволюцию кроя, и прочая, и прочая. Выделялась здесь подшивка «Отечественные записки мод» почти пятидесятилетней давности и насчитывающая около ста пятидесяти выпусков. Он выделил для себя, как эта хитрая бестия, называемая модой, сначала обрастала деталями и ограничениями, а потом сменила курс в сторону упрощения и удобства, даже кое-где нарочной невзрачности. Он рассматривал выкройки корсета двухсотлетней давности на жёсткой, даже жестокой шнуровке и пытался представить, как бы чувствовала себя в нём современная женщина. Над книжкой о японской моде воображал женщин в деревянных сандалиях поккури, которые могли привлечь к себе внимание всего лишь деликатным звуком шагов.

Идя по этой дороге, Влад почти не задумывался, куда она приведёт. Он не строил планы на будущее — и за это отец бы его тоже не похвалил. Он любил говорить: «Если у тебя нет чёткого плана, тебя размажут. Чёткий план — он как стержень. А стержень — это железо. Монолит». Влад лишь знал, что занимается тем, что ему нравится. Другой вопрос, можно ли тем, что не вызывает внутреннего отторжения, заниматься бесцельно?

Когда Влада настигали такие мысли, он говорил себе бескомпромиссно: я узнаю новое. Я впитываю знания. Он был достаточно амбициозен, чтобы мечтать однажды пошить что-то своё, но не более того. Кто это будет носить? Кому это будет интересно? Если подобные вопросы и всплывали в голове Влада, он отвечал на них односложно и просто. Никто и никому. Кому может понравиться моё бездарное рукоделие?

Виктор постоянно курил трубку и разносил пепел по всей мастерской. Вытряхивал трубку там, где считал необходимым забить её заново — часто пепельницей служили карманы висящих везде костюмов. Одной из обязанностей Влада было по вечерам выметать многочисленные кучки, и мастер оценивал эту работу куда более придирчиво, чем любую другую. По поводу всего остального он говорил:

— Здесь ты не найдёшь никаких новых веяний.

Влад будто бы не возражал, и Виктор раздражённо вскидывал брови.

— Это же неправда! Почему ты меня не поправляешь? Боишься сказать слово поперёк? Но я же тебя за это не съем!

— Но это правда, — спокойно говорит Влад.

Виктор вскакивал так резво, что хотелось поднять голову и найти глазами пятно, которое этот человек-фломастер оставил на потолке.

— Каждое, каждое из этих платьев и сейчас остаётся новым веянием, застывшее, как… — он водит глазами, подыскивая сравнение, — как муха в янтаре. Нужно уметь это разглядеть, а не смотреть на костюмы как на гору старого тряпья.

Влада раздражал тон мастера, но он заставлял себя успокоиться. Виктор говорил очень дельные вещи. Только так и нужно смотреть на эти груды одежды. Прошедшие годы, десятилетия и столетия только заточили их актуальность, выправили, как нож на ремне.

Иногда в театре появлялись молодые артисты, выпускники театральных вузов или те, кто ещё учился на последних курсах. Надолго они тут не задерживались, но неизменно приходили знакомиться с костюмерной. Виктор поджимал губы, но позволял беспрепятственно гулять по своей вотчине. Кажется, ему льстило внимание.

Влад же общался с ними с огромным удовольствием. Со школы и родного двора у него приятелей совсем не осталось, в институте он просто не успел их завести. Он был достаточно нелюдим и легко обходился без общения, но к необычным людям — а люди, точкой приложения энергии которых был театр, несомненно, были необычными, неважно, тратили они эту энергию, чтобы сыграть роль, чтобы придумать и собрать сцену, или просто подключить звуковую аппаратуру. Рыбьим взглядом, как у ветеранов сцены и воителей грима, играющих одни и те же роли безупречно даже в дни болезни, даже в минуты душевной слабости, здесь пока что и не пахло. Наблюдая за молодой порослью, Влад ловил себя на мысли, что получает удовольствие, точь-в-точь ребёнок, наблюдающий за вознёй хомяка или за игрой двух котят.

Он тоже представлял для них интерес: молодой парень с повадками диковинной птицы. Рядом с ним гости смирнели и, пихая друг друга локтями, обращали внимание на странные ужимки и повадки, которыми полнился тогда Влад. Он был похож на странный колдовской ритуал, заключённый в форму движений и взглядов, нанизанный на кости, запаянный в кожу и прошитый мышцами, на человека из другой эпохи, либо другого времени.

— Где ты живёшь? — спросила одна девушка. — Надеюсь, не здесь?

— А что? — переспросил Влад. — Тот гамак, если что, Виктора. Он курит в нём трубку.

Он не раз ловил себя на мысли, что, наверное, кажется другим этаким ворчуном, а может и того хуже — мрачным асоциальным типом. Но потом признавался себе не без доли удовлетворения, что такой и есть. Приятно, что ты такой, каким кажешься себе и людям.

— Да нет, — засмеялась девушка. Она нисколько не смутилась, и эта черта — то, что Влад здесь ни на кого не производит гнетущего впечатления, даже если он пытается усилить его любимым пальто, настраивала Влада благожелательно к череде новых знакомых. — Там, на потолке, над гамаком, всё в дыму и в копоти. Как будто из фильма про войну во Вьетнаме. А ты не похож на куряку.

Пальто, к слову сказать, тоже обрело своих почитателей. Влад вешал его при входе, рядом с репликами костюмов из «Трои»: спектакль этот в репертуаре n-ского театра по праву занимал нишу классики жанра, так что разнообразные хитоны и хламиды больше походили на цветные драпировки со стен старинного замка, местами уже начавшие истлевать. Очень часто пальто собирало вокруг себя больше всего народу. «Какой варвар мог его носить!» — восхищались зрители. Потом следовал взрыв дружного смеха.

— Я и не курю, — пробормотал Влад, склоняясь над выкройками из старинного журнала. Он изучал покрой на примере аналогичного костюма, который разложил здесь же, на столе. Какое счастье, что он нашёлся в коллекции Виктора! Он старался не отвлекаться от работы, даже когда приходили гости. Тем не менее кто-то из них всегда считал своим долгом торчать за его спиной.

Фантазия о джунглях, неосторожно выпорхнувшая из уст незнакомки (она представлялась, но Влад очень плохо запоминал имена), завладела Владом. Вот где прежние терзания лишаются своих когтей, и начинается новая легенда, новая история, в которую из предыдущей жизни ты берёшь только то, что можешь унести на себе. Уж точно это будут не тягостные воспоминания. И, несомненно, у Виктора есть собственная долина реки Хонгха, туман над которой он регулярно подпитывает ядовитыми выделениями из собственных лёгких. Виктор не так прост — это Влад почувствовал сразу. И очень к нему привязался, конечно же, как к учителю. На тот момент простые, добрые отношения между людьми значили для него куда меньше, чем огонь знаний, который полыхал в чужих глазах, и к которым непременно хотелось приобщиться.

— Так где ты живёшь? — переспросила девушка с непосредственностью ребёнка.

— Я живу в подвале, — неохотно ответил Влад.

К тому времени он полностью туда перебрался. Вывел крыс, устроил генеральную уборку, избавившись от копившегося там хлама и сметя из углов паутину. Трубы центрального отопления давали необходимое количество тепла и создавали приятный звуковой фон журчащей воды. Он добыл толстый матрас на пружинах, собрал из подручных материалов себе тумбочку. Прикрутил на стену вешалку. На полу сравнительно свежий дощатый настил, не холодный и не влажный, как обычно бывает в подвалах, и поэтому стол Влад устроил себе прямо здесь, просто расстилая когда нужно скатерть и используя для сидения подушки.

Рыжие камни над головой создавали необходимый фон для снов, влажный и тёмный.

Жители смешного дома не чинили ему никаких препятствий. Они словно не замечали его, да Влад и сам старался нырять в своё логово, когда на лестничной клетке никого нет.

Замком он пренебрёг. Один раз приходили какие-то люди и бродили по подвалу, громко разговаривая и спотыкаясь о вёдра. Влад выключил в своей коморке свет, претворил дверь. Он долго вслушивался в темноту. Судя по всему, это дворники или работники коммунальной службы. Влад боялся, что уходя, они навесят на дверь подвала замок, но всё обошлось.

Кто знает, сколько раз они уже приходили, пока он был в мастерской? Может, заходили и в его каморку, хотя всё там оставалось нетронутым. Теперь она производила впечатление жилого помещения. Идея навесить замок на свою комнатушку не раз приходила в голову Владу, но надолго не задерживалась: работе там было отведено куда больше места. Он работал даже по ночам, при свете свешивающейся с потолка лампочки без абажура.

Но однажды Влад застал у себя дома гостя. Грязная женщина спала возле матраса, подтянув к подбородку колени. Сам матрас выглядел нетронутым, зато нехитрые его продуктовые запасы были безжалостно уничтожены. Хлебные крошки валялись повсюду, под ногами хрустели корки — кажется, это подобие человека не могло прожевать что-то жёстче хлебного мякища. А потом её, видимо, вырвало в углу. Запах стоял невыносимый, а грязное лохматое существо спокойно дрыхло, засунув палец в рот.

Влад встал на пороге, не зная, что делать. Вызывать милицию? Бред… Разбудить и выгнать её взашей?

Он сделал шаг, но внутри всё вдруг перевернулось. Эта красная грязная куртка походила на комок свернувшейся крови, волосы сбились в один большой колтун. Шапки не было. Дыхание спящей потусторонне шептало в ушах. Она вся была какой-то потусторонней, даже за запахом дешёвого портвейна мерещились тропические оазисы и карибские пальмы.

Ей негде жить и нечего есть. Это крошечная, одинокая, заблудшая душа, бредущая каким-то из млечных путей искать свою Африку. Ей нечем было привязаться к этому миру. У него, Влада, было любимое дело, а у неё — ничего.

Влад не знал, откуда взялись в голове эти мысли. Он отступил на шаг, а потом, приняв для себя вышесказанное, посочувствовав женщине и заодно себе, решительно сделал два шага вперёд.

— Поднимайся.

Он пошевелил бродяжку ногой, и та обратила к нему лицо. Она проснулась, но, казалось, прибывала в каком-то неосознанном состоянии. С десяток секунд Влад рассматривал синяки под глазами, словно введённые шприцами под кожу годы жизни, а потом пнул сильнее.

— Убирайся. Я здесь живу.

Женщина зашлёпала губами. Влад не понял ни слова.

О, он жалел эту женщину всем сердцем. Она не виновата, что звёзды на её половине неба попадались редко и всё какие-то мелкие, словно крупицы манки. Что с такими делать? Даже каши не сваришь. Она не виновата, что он нашёл эту каморку раньше и имеет на неё, по сути, столько же прав, что и любой бездомный. Но вместе с тем знал, что делает всё правильно.

Пинками он поднял на ноги бродяжку и выгнал её за дверь. Ничего не случится, если она переночует в темноте. Там хоть и высокая влажность и топит далеко не так, как здесь, но возле котла вполне можно провести ночь…

Перегаром воняло неимоверно. Влад приотворил окно, веником собрал в кучу корки и, смочив тряпку, убрал следы блевотины. Выставил ведро с тряпкой за дверь. Оттуда ему мерещились завывания обиженной, хотя когда он прислушивался, становилось тихо.

Как и почти любой другой вечер в жизни Влада, этот закончился работой. Слава Богу, наброски незваная гостья пощадила. В голове Влада вертелась идея платья (или мужского костюма), которое бы полностью имитировало газеты. Не благородные Guardian или New York Times, или российские аналоги (хотя прессу Влад не читал и о благородных российских газетах слыхом не слыхивал), а самую наижелтейшую жёлтую прессу. С пошловато-цветными первыми страницами и будто бы сделанной из туалетной бумаги сердцевиной. Чтобы там красовались заголовки вроде «Археологи обнаружили стоянку первобытного автомобиля» и «Болезнь Паркинсона как дополнительный источник электроэнергии». Макулатуру, попросту говоря. И на ощупь, на ощупь оно непременно должно быть как газеты! Так же шуршать, так же пахнуть, стоить недорого… и, конечно же, рваться. Такое платье непременно должны мечтать порвать на клочки!

Не чувствуя сквозняка из приоткрытой форточки, Влад рисовал до поздней ночи, а потом, не расстилая простыни и укрывшись с головой одеялом, уснул.

К утру события предыдущего вечера выветрились из его головы. И только к вечеру уже прошедшего дня он обнаружил, что женщина всё ещё здесь, когда нагруженный пакетами с продуктами чуть не споткнулся о её голову. Она спала, прижавшись к стене. Котёл по-прежнему натужно пыхтел, закачивая в кровеносную систему дома тепло.

Влад помолчал, потоптался на месте и, обогнув её по широкой дуге, проследовал к себе. Провёл беспокойную ночь и наутро первым делом выглянул удостоверится, что ночная его гостья всё на том же месте. Прислушался, пытаясь различить дыхание, но когда приблизился, обнаружил, что тело уже остыло. Стало грязью, которую сложно было как-то ассоциировать с живым человеком. Влад не стал подходить, чтобы в чём-то удостовериться и что-то для себя уяснить. Он закрыл свою дверь, загородил её тумбочкой, так, чтобы нельзя было открыть снаружи. Когда сюда заглянут в следующий раз ребята, чтобы проверить котёл или откачать откуда-нибудь влагу? Хоть кто-нибудь? Может, придётся сидеть здесь до весны.

Он просидел в добровольном заточении почти два дня. Ничего не рисовал — сидел, притянув колени к подбородку, и думал. Обсасывал, словно кость, одну-единственную мысль: зачем же такое значение придают смерти? Почему её называют концом всего? Ложь! Что она такое, как не мазок краски к полотну мироощущения каждого человека?..

Если бы он мог сейчас поговорить с отцом! Из какого бы мирового океана истины тот не черпал во сне свои мысли, Владу бы они очень пригодились.

Еды хватало, туалетом послужило ведро, которое он после короткого колебания втянул внутрь. Слава Богу, по-большому не хотелось.

Наконец, кто-то пришёл. Может быть, привлёчённый запахом разложения. Здесь, за дверью, Влад тоже его чувствовал. Коротко выругался и пропал. Снова часы ожидания, солнце за окном перебралось на эту сторону дома, чтобы озарить безымянные, укрытые снегом кусты на газоне.

В другой раз людей пришло больше. Тихо и профессионально они вытащили тело (Влад слышал, как звякали носилки), а потом прочесали весь подвал, подсвечивая себе фонариками. Дверь, за которой скрывался Влад, не смогла укрыться от внимательных глаз. Её дёрнули раз, другой. Спина Влада, деревянная от долгого сидения в одном положении, едва почувствовала толчок. Один человек сказал другому: «Заперто». А потом… потом в дверь постучали.

У Влада пропустило удар сердце. Они знают, что он здесь?

— Ага, так тебе и открыли. Полная комната трупиков, и держат с той стороны дверь, — насмешливо сказал второй, и Влад отчего-то сразу представил себе у говорящего светлые волосы. Он подумал: «Светлые парики — вот, что нужно людям. Ощущение, что волосы у тебя цвета подсолнечного масла, освобождает, позволяет высмеивать даже тему смерти — при том, что касаешься её лично. Каждый должен иметь право на светлый парик».

Конечно же, эти двое не стали ломать дверь. Наверняка подумали, что это какое-то хозяйственное помещение, а раз заперто — значит, так надо. Не смутило их даже отсутствие висячего замка на скобах.

Когда они ушли, Влад выбирался наружу, как очнувшийся после спячки зверь выбирается из берлоги. В голове мутилось, тысячи запахов штурмовали его сознание, знакомые, но будто подновлённые, подкрашенные точными профессиональными движениями. Но сильнее других был запах тлена. Он сидел глубоко, очень глубоко в ноздрях. Это запах тела той немытой бедняжки, запах осени, что загнала его, медведя, в нору. От этого запаха хотелось рычать и бросаться на прохожих. Именно там и тогда Влад решил, что станет Санчо Панса Дон Кихота по имени Тлен, верным ему до смерти вассалом.

Первый манекен Влад притащил к себе спустя два месяца после того, как устроился в театральную мастерскую. Швейная машинка к тому времени у него уже была — массивный агрегат раннего советского производства, отчаянно стучащий при работе и похожий на нефтяную платформу. Чтобы её сюда доставить, потребовалось разбирать на части и собирать потом вновь.

Вместо доски для эскизов Влад использовал стену, скотчем лепя к ней бумагу.

Первый манекен, как и все последующие, был калечным: безруким и всего на одной ноге. Такой нашёлся в загашнике у Виктора, и он с радостью с ним расстался.

— Зачем он тебе? — наставник уже знал, что Влад живёт один, правда, даже не догадывался, где. — Я понимаю, что молодому человеку не очень уютно в одиночестве, но такая компания… хмм…

— Буду шить одежду, — ответил Влад.

Виктор коротко взглянул на него и ничего не сказал.

Первый же посторонний человек, который оказался по приглашению Влада в его коморке, заметил:

— Посмотри на себя! Ты в лучших традициях китайцев. Шьёшь вещи в подвале.

Это молодой человек по имени Савелий.

Перед тем, как взяться за карандаш и лекала, допивая вечерний кофе (чтобы сэкономить денег, Влад не ужинал, разве что, позволял себе чашку-другую напитка), Влад не раз спрашивал себя: куда приведёт в конце концов его вторжение в вотчину моли и всяких скандальных личностей, которые живут в пентхаузах, плавают в облаках духов и ни про какой подвал слыхом не слыхивали. Что он, Влад, для себя хочет? Славы? Денег?

В конце концов, после многих часов раздумий, он признался себе, что цели его весьма постыдны, вскормлены на упрямстве и эгоизме: «Я был лишён возможности в открытую рассматривать картинки из глянцевых журналов, — сказал себе Влад. — И теперь, когда ни одна живая душа мне не указ, отрываюсь, как могу».

Дизайн первого платья, которым Влад занимался от начала до конца, используя все полученные в двух мастерских навыки, был вдохновлён кустом акации, что рос над самым его окошком, нарезая солнечный свет на дольки. В нём не было ничего прекрасного, а у Влада не было слов, чтобы описать, почему с течением времени этот куст начал вызывать в нём такой дикий восторг. Ветки его были обглоданы котами, листья и соцветия покрывали слои пыли. Корневая система вся наружу, точно кость в глубокой ране, и уже подточена насекомыми. Тем не менее Влад кропотливо перенёс все эти детали на одежду: рукав там должен быть только один, юбка висит лоскутами, где-то длинными и похожими по форме на язык ящерицы, а где-то непозволительно короткими. Ткань он подобрал бледно-зелёного цвета, а потом сделал странную вещь — развесил её по веткам того самого куста. За добрых четыре дня июньское городское солнце пропитало её своей пылью, а Влад тем временем рисовал и занимался мерками, которые предоставила единственная его близкая знакомая — тот самый калечный манекен.

Отложив лекала, он засел за машинку. Швы получались грязные и кривые, часто приходилось брать в руки ножницы и переделывать. Работа на такой машинке — всё равно, что пилотирование истребителя. Пару раз Влад подумывал оставить платье таким, какое оно получается: кривым, с отчего-то разного размера плечами, — ведь и куст не верх эстетичности, посмотреть только на эти ужасные наросты на ветвях, — но в конце концов приходил к выводу, что в таком случае оно не налезет даже на манекен. И, закусив губу, распарывал шов.

Наконец, всё закончилось. Почти две недели спустя после того, как он начал снимать мерки, Влад купил краски по ткани и финальным штрихом нарисовал во всю спину одну из веток, такую, какой она была зимой — без листьев. Единственным листком здесь было платье — пыльное, не слишком-то аккуратное для творения природы, с уродливыми прожилками швов.

Уже вечером манекен занял почётное место посреди «прихожей», как называл Влад подвал, исключая, собственно, его коморку: в ней банально не было места.

«Когда-нибудь он наделает много шуму», — думал он не без злорадства. Хотя бы тогда, когда в очередной раз, вестники смены сезонов, прилетят проверять котёл люди в спецовках.

Очень часто во время работы во рту и в ноздрях у Влада теперь стоял гнилостный запах разложения. Он участвовал в каких-то процессах, впитывался в слюну и будоражил поры языка, хотя разумом Влад понимал, что этот запах не может быть настоящим: настоящий выветрился уже через несколько часов после того, как унесли тело бродяжки. Кроме того, Влад купил ароматизатор воздуха с бьющим наповал цитрусовым ароматом и разбрызгал его буквально всюду.

Не очень-то помогло — источник запаха теперь был в голове.

— Освежитель рта тебе в помощь, — пошутил много позже по этому поводу Савелий.

За два дня, которые Влад пропустил по милости бродяжки, Виктор скрупулёзно кромсал его куцую зарплату. Вождь своего неподвижного, стоящего по вешалкам строем, племени, царственно заметил, что он, Влад, может шататься где хочет, но если у него есть хоть немного уважения к рукам старших, которые теперь делают двойную работу (как будто до того, как он сюда устроился работы было меньше!), он будет решать свои дела в нерабочее время.

На самом деле работы в мастерской было далеко не так много. А иногда не было и вовсе. Тогда Виктор засыпал в своём гамаке, и Влад, предусмотрительно вынув у него из рук трубку, поправив воротник рубашки или пиджака, отправлялся исследовать театр.

Его запомнили и без проблем позволяли присутствовать на представлениях (позади всегда находились свободные места) и на репетициях, где он был чуть ли не единственным человеком в зале.

Устроившись поудобнее и вытянув ноги в проход между сиденьями, Влад впитывал сюжет. Каких историй здесь только не было! Одни заставляли поверить, что добро и зло в мире чётко разграничены, другие — что не осталось давно уже ничего чистого, изначального, и что в одном человеке может быть равно много как добра, так и зла.

Когда Влад подружился с Савелием, тот, будучи родом откуда-то из дальних отсеков космического корабля под названием Россия, рассказывал, что у него на родине театров куда меньше.

— Там люди ценят точные вещи, — говорил он. — Они хотят увидеть ровно столько, на сколько заплатили денег, и ходят в кино. Если комедия не смешная, они и не смеются. Если драма не драматичная, они зевают и выходят из зала, чтобы в освободившееся время пробежаться по магазинам. В театре… кто знает, что может здесь случиться! Есть такое понятие, как двухсторонний контакт… ну, знаешь, связь между зрителем и актёром на сцене.

— О чём они думают? — спрашивал Влад, для которого необходимость абсолютно любого контакта немедленно ставилась под вопрос. Он действительно хотел бы знать, о чём думают эти люди. Для Савелия, который тогда знал Влада не столь хорошо, вопрос остался риторическим.

— Вот именно, — веско ответил он. — В кино актёр не может бросить в твою сторону косого взгляда. Но никто не сможет дать тебе столько эмоций, как хорошо поставленный спектакль. Даже не обсуждается!

Заключительную фразу собеседник произнёс с вызовом, и за неимением оппонентов и посчитав Влада себе союзником — хотя тот никак не выразил своего отношения, — окинул взглядом бутылки из-под молока, которые служили здесь, в вотчине Виктора, седалищами разномастным парикам, словно постаментами для титулованных пекинесов на собачьей выставке.

В Питере театров было море. Влад принимал это как данность, и позволил себе удивиться, только когда Савелий рассказал про житиё там, за КАДом. Имелись экспериментальные театры, большие и малые сцены, причём, у «сцены» зачастую даже не было своего здания; классические театры, похожие на старика-домоседа с добрыми глазами, а в фетровой шляпе у него — знакомые все имена: Гоголь, Чехов, Грин, Роджерс и Хаммерштайн… в послужном списке каждого актёра всего по одному пункту, зато стаж — до сорока лет. Афиши мокли под дождём и соревновались между собой яркостью красок и дизайнерскими решениями с ретивостью бульварных газетёнок — Влад и помыслить не мог, что где-то иначе.

Тем не менее пока он не вылетел из гнезда, в театре бывать почти не довелось. А здесь хорошо! Влад легко находил параллели с портновским делом. Будто ослепший на старости лет музыкант, тянущий руки в пустоту — и чувствующий пальцами знакомые клавиши. И там и там искусство начинается уже после того, как все действующие лица, все заинтересованные стороны могут с полным правом назвать себя профессионалами. В том числе, конечно, и зрители.

Самое важное открытие, которое Влад для себя сделал, наблюдая за сценой и кухней, на которой эта сцена готовится — что Виктор не полностью понимает вещи, за которыми ухаживает. Он прекрасный историк моды, хранитель вещей и традиций, но как костюмер он бы с треском провалился. Он боится своих подопечных, считая актёров ходячими манекенами и втайне подозревая, что именно костюм позволяет сделать актёру те или иные движения, принять нужные позы или даже верховодить над интонациями и убедительностью речей, сдавливая или ослабляя пресс на грудной клетке. Это неправда, — понимал Влад. Он считал, что наставнику нужно проявлять больше любопытства. Виктор же не верил в пытливость ума, считая, что ему, знающему человеку, не пристало попусту бередить себя таким нелепым и детским понятием, как любопытство.

— Я уже оброс вековой шерстью, — говорил он, когда Влад, не смея вечером сбежать на очередной сеанс приобщения к театру на четыре часа раньше, чем обычно уходил (официально он работал до шести, но на деле засиживался до девяти и более), звал его с собой. Поднимал краешки верхней губы и демонстрировал жёлтые резцы. — Не видишь, какие у меня бивни?

— Нет, — честно отвечал Влад.

— Значит, уже выпали, — говорил Виктор. — А всё от старости. Так что я, пожалуй, пропущу ход. Театра мне хватает и здесь. Не знаю, куда от него деваться. А ты иди, развлекайся. Надеюсь завтра увидеть тебя вовремя.

И неодобрительно качал головой вслед, слушая как за многочисленными, пропахшими потом и клопами, драпировками затихают шаги.