Модельер

Глава 6

Следующий полдник Влад поглощал в мастерской у Рустама. Там были: гренки, немного подгоревшие с краёв, йогурт, пара-тройка зелёных яблок. Всё это Юлия принесла из дома. Она одета в джинсы и рубашку навыпуск, манжеты заляпаны пятнами кофе — «рабочую» рубашку. Очередную чашку с горячим напитком она поглощала прямо сейчас, вычитывая на ноутбуке заготовки статей для журнала и обсуждая с самой собой корявый стиль младших редакторов и авторов.

Где-то играли дети — очень тепло, воздух звенел от накрученных на гриф невидимой, но сладкоголосой гитары солнечных лучей, — и мерещится, что это призраки ностальгического прошлого школьного двора выплывают сигаретным дымом и озорным смехом, скрипом качелей и криками футболистов, что зарабатывают себе медали в виде пятен грязи.

Влад стучал ложкой и смотрел в окно. Скрипели половицы под тяжёлыми шагами Рустама, щёлкала в руках Юлии мышка.

— Вот чего я не пойму, — сказал Рустам, демонстрируя рисунок мужского костюма: костюм-тройка, пиджак, белый галстук-бабочка. Рубашка и жилет. Кроме того, шляпа-котелок с округлыми краями. — Чем он отличается от… ну, от костюма-тройки?

Влад объяснял:

— Тем, что шьётся не под заказ, носится на половину размера больше, а на бирочке написано «сделано в США».

— Бирочку я видел, — говорит Рустам. — Вот она нарисована отдельно.

— Где здесь пропаганда? — спрашивает, не отрываясь от своих статей, Юлия, и Влад отвечает:

— Я не могу ткнуть пальцем. Она здесь везде.

Не забывал Влад и о современной культуре. Телевизор по-прежнему работал, по-прежнему поставлял во владов мозг пережёванную нарезку из телешоу, фильмов, передач о моде и всего-всего-всего, что вздумали пустить в эфир продюсеры.

— Я бы давно уже свихнулся, — комментировал Савелий, прилипая к экрану на добрых полчаса — у него самого, по собственному утверждению, «зомбоящика» не было.

Но Влад был исследователем, и он исследовал всё, что могло попасться ему под руку. Однажды он попросил у Савелия фотоаппарат, и тот имел возможность с недоумением наблюдать, как, устроившись перед ящиком в позе лотоса, Влад щёлкает телеэкран с таким увлечением, будто это водопад где-нибудь в джунглях Амазонки.

— Ах да, — сказал Сав, — На водопады же у нас теперь не стоит. Каждый день купались-с, знаем.

Он уставила палец на голову Влада, маячащую ровно напротив экрана, и сказал:

— Ты перевёрнут с ног на голову, вот что я тебе скажу, приятель.

Инспектируя новую поставку одежды, которую Влад, на этот раз, сделал самолично, изготовил и принёс в мастерскую, Юля взяла верхнюю майку из стопки. Там был простенький принт: героиня из популярного телесериала. Под ней с другой майки смотрела рыбьими глазами известная телеведущая. Удивлённо взглянула на Влада:

— Это верх мэйнстрима. Помню, я тоже его смотрела…

— Это низ.

— Что?

— Там, где голова. Это низ. Переверни её.

Юлия развернула майку, разгладила её на коленях. Принт напечатан кверху ногами.

Улыбнулась:

— Так лучше. Только вот права на публикацию изображений звёзд нам никто не даст.

Влад нахмурился.

— Сейчас внесу кое-какие коррективы.

Он схватил красный маркер, заключил лицо кинозвезды в квадрат и заштриховал его. Добавил ещё несколько штрихов в других местах — чтобы красное пятно было не единственным.

— Так лучше?

— Я не знаю… её же всё равно узнают? Слушай, а ведь точно. Её узнают! А нам предъявить ничего не смогут.

Она вдруг с подозрением уставилась на Влада.

— Где ты этого нахватался? Я-то понятно, я принадлежу к ТВ-поколению. Но ты…

Влад развёл руками, мелькнула улыбка, стеснённая между практически сомкнутых губ.

— Ты не представляешь. В Уганде все смотрят сериалы. Я смотрел их с прекрасными людьми — я в каком-то смысле обязан им всем жизнью, если бы не они, не знаю, что бы что мной стало на той земле. Так что посмотреть с ними сериалы — меньшее, что я мог сделать («Неужели! — думала Юлия, подняв брови. — У нас появилась ответственность?») Откровенно говоря, я не знал, что эти лица популярны и у нас.

Когда той волшебной работы, когда между поверхностью бумаги и кончиком карандаша творилась настоящая магия, стало меньше, Влад стал чаще наведываться в мастерскую. Одним своим видом он выживал всех до единого подмастерьев (у самого наглого наглости хватало, только чтобы чуть-чуть задержаться на пороге), и садился за швейную машинку. Здесь всегда была работа — многие эскизы он успевал менять прямо на ходу, когда Рустам или его подчинённые одевали в заготовку манекен. И тогда платье снова шло под нож. Наверное, не один подмастерье хотел попросить его: «Дяденька! Подумайте, пожалуйста, сначала хорошенько над этим платьем. Не поспите над ним парочку ночей, сломайте несколько инструментов и отбейте костяшки пальцев об стол. И когда картина полностью сложится в вашей непостоянной голове — рисуйте набело и отдавайте нам. И не заявляйтесь — умоляем, не заявляйтесь больше в мастерскую со своими безумными идеями как то или это лучше переделать!»

Но Влад терпеть не мог доставлять кому бы то ни было беспокойство, и поэтому бежал и переделывал всё сам.

— Что-то я тут наворотил, — объяснял он Рустаму, смущённо потирая лоб.

Он отправлял предыдущую заготовку в корзину под столом и фактически кроил новый костюм, сшивая его по-другому и получая похожий результат, но проще и изящнее. Как будто здесь действуют какие-то природные силы, естественные законы эволюции, которые приспосабливаются к стремительно меняющемуся окружающему миру, и к столь же стремительно меняющим свои изгибы извилинам Влада.

Рустам лишь улыбался буддистской улыбкой.

— Это отличный крой, — говорил он.

Он хотел сказать: «ты очень многому научился за это время», но промолчал, надеясь, что Влад всё поймёт и так. В душе он ещё подросток (хотя по паспорту и внешне уже взрослый мужчина), и ему никакой пользы слышать такие слова. Прогресс может забуксовать в луже тщеславия, а это опасно, хотя самому Рустаму такой прогресс и не снился.

— Правда, хороший? — недоверчиво переспрашивал Влад.

— Изящный и простой, — Рустам сводил брови, заставлял лицо принять слегка недовольное выражение. — Ну, на самом деле там ещё много работы. Можешь оставить мне на шлифовку. Уж я разберусь. Одену вон ту крошку (он показывал на ближайший манекен) как надо.

День, когда «африканская» коллекция увидела свет, был солнечным, позднеапрельским воскресеньем. Юля планировала подготовить её к июлю, чтобы представить на германской неделе высокой моды — Владу, как лауреату московской недели, практически все дороги были открыты, — но всё было готово ещё весной, все бродили, как неприкаянные, по мастерской: подмастерья, которых Влад и Савелий никак не могли посчитать, устраивали между столами войнушку, кидаясь никуда не пристроенными каблуками и клубками суровых ниток, Рустам не делал попыток их прогнать — сидел, уронив руки, и бездумно смотрел, как льётся в распахнутое окошко свет напополам с пылью. Он выглядел, как собака породистых кровей, пытающаяся понять, куда делись все её щенки: готовые костюмы вместе с манекенами Юлия грузила в кузов своего пикапа и увозила в шоурум, оставляя на полу только клочки хрустящей упаковочной бумаги. Влад бесконечно, почти маниакально стремился вновь и вновь что-то переделывать. Он приходил каждый раз в студию, застывал в дверях — громоздкая фигура, под мышкой тубус, на плече рюкзак с набором карандашей, линейкой, лекалом, ножницами, всем-всем-всем, что может понадобится. Подмастерья прекращали свою возню; они пялились на него, будто не могли поверить, что всего на пару лет младше этого здорового, мрачного, лысого типа, настоящего городского сумасшедшего с недельной щетиной. А он оглядывал помещение безумными глазами, и, не здороваясь и не прощаясь, уходил искать костюмы.

В шоуруме каждый раз встречала его Юлия. Она приезжала сюда, как на работу: писала статьи, руководила отсюда специально нанятым заместителем главного редактора, которая, в свою очередь, руководила журналом. Когда Влад или Савелий были здесь, они могли слышать, как корчится в телефонной трубке этот заместитель, как она прерывисто дышит и молчит, сдерживая слёзы, под однообразной, болезненной пыткой фарфоровым Юлиным голосом.

— У меня тут появилась одна идейка… — говорил Влад, после чего просто не мог придумать, что бы ещё сделать с костюмами. Они казались идеальными. Нужно было иметь сердце вандала, сердце, которое нужно только для того, чтобы перекачивать кровь, и не для чего больше, чтобы снова всё сломать из-за какой-то не до конца оформившейся мелочи, которая не давала покоя Владу.

— Был бы я года на три старше и опытнее, — в сердцах говорил он Юле, — Я бы нашёл, что поменять.

Женщина молчала.

— Это хорошо, — говорил Савелий. — Он старается. Помнишь, всего как полтора года назад он разбрасывал едва готовые вещи направо и налево, а из эскизов делал самолётики?

— Самолётики, — задумчиво повторила Юлия.

Она была всё той же стеклянной и хрупкой, со звенящим в как будто полых недрах её тела голосом, резонирующим, как в мегафоне, и, как положено стеклянной фигуре, мало на что реагировала должным образом. Разве что на бездеятельное молчание. Ты молчишь, и она молчит.

Рустам, как и обещал, хорошенько поработал над заготовками напильником и шкуркой. Все они теперь замыкали круг по стенам зала — двадцать четыре работы, двадцать один женский костюм и три мужских. Стол пришлось сдвинуть на центр комнаты, туда же отправились и стулья для посетителей. Компьютер, телефон, настольная лампа, какой-то блокнот и канцелярские принадлежности — Юля была на редкость консервативна в маленьких радостях, которые обычно находят себе место у женщин-руководителей. И вообще у всех женщин, буде у них заведется стол. Исключение составляла кожура от семечек, которые Юля полюбила грызть во время работы — в мусорном ведре в конце дня скапливалось до четырёх больших пачек со вспоротыми животами и оторванными головами, а кожурки на столе очень органично сочетались с атмосферой. Савелий демократично жал плечами: «Некоторые курят…». Юлия, конечно, курить не бросала, но семечки в списке маленьких её слабостей были явно впереди всех остальных. Чайник, чашки, стопки журналов отправились жить в подсобку. На стенах красовалось по плазменной панели, над головой — массивная чёрная люстра, которую Юлия выбирала, наверное, сообразно своему нынешнему настроению. Настроению, как будто одной ногой она уже застряла в болоте и с удовольствием ступила бы туда же второй, но вот незадача — первая не даёт достаточно на неё опереться.

Паутина трещин на витринном стекле в солнечные дни расчерчивает всё вокруг концентрическими кругами и ломаными линиями, набрасывающими вуаль загадки на лица манекенов. Рядом с дверью повесили скромную чёрную вывеску: «шоурум, время работы: по предварительной договорённости», и им звонили чуть ли не по три раза в день, узнать, можно ли снять зал для танцев, когда они поменяют стекло, платят ли они аренду, и просто так — полюбопытствовать. Как сказал Савелий, более броского оформления фасада придумать нельзя: глаз уже изрядно замылен к наигранному восторгу и ярким краскам реклам, зато отделанные чёрным мрамором козырьки, отсутствие внятной вывески, затемнённые стёкла и стеклопакет, разбитый — складывалось впечатление — не просто так, а с умыслом, заставляли прохожих останавливаться и даже пробовать носками ботинок на ощупь ступени крыльца, а руками — холодные витые перила.

Входя, Савелий выкладывал на стол одну и ту же шутку. Вариации у неё могли быть самые разные, но суть всегда оставалась одной. Он приобнимал Юлю за плечи и говорил:

— Хочешь, расскажу тебе страшную историю? Я, кстати говоря, её главный герой.

Юлия говорила «нет», но он всё равно продолжал:

— Захожу я, значит, в шоурум, и вижу — куклы! В странных и страшных одеждах. Откровенно говоря, сейчас уже не такие страшные и странные, как те, из подвала, но всё равно, очень и очень атмосферные. То, что нужно, в общем. Так вот, вхожу я, и замечаю: манекенов-то на один больше. Один из них вдруг раз — и шевелится. Жуть какая, верно? Ты бы испугалась?

Он зажигает ей настольную лампу, ухмыляясь, спрашивает: «так лучше видно буковки, верно?»

У них странные отношения. Влад особо не присматривался — ему было просто-напросто неинтересно — но краем глаза замечал, как заботится о Юле друг. Он и заходил-то теперь не столько ради Влада, сколько ради его начальства. Зажигал везде свет, бегал в подсобку за чайником и кофейным набором, придумывал истории про каждую из пластиковых кукол, сообразно их одежде и каким-то одному Савелию ведомым признакам, по неровным швам, последствиям тайваньской сборки, по заусенцам и шероховатостям. Он был прирождённым рассказчиком: мог по всем этим мелочам набросать характер. Женщина слушала, забросив работу и подперев кулаками подбородок, и нельзя сказать, радовало Юлию его общество или, напротив, раздражало — она просто сидела и слушала, как слушают ученики средней школы, отодвинув тетрадь с домашним заданием, звук пролетающего за окном самолёта. Даже Рустам в конце концов стал считать, что «железной леди» не помешает такая забота, что с капитаном судна и вправду что-то не то: запирается в своей каюте и пьёт без продыху, а команды отдаёт, как водится в пиратских историях, попугай.

Когда наконец созрело решение представить коллекцию раньше запланированного срока, Влад заявил:

— Не хочу никакого дефиле.

— Устроим пресс-конференцию, — решила Юлия. Сказала не терпящим возражения тоном: — И на этот раз ты должен присутствовать.

Владу пришлось согласиться.

Таким образом, этим утром все причастные проснулись с ощущением чего-то грандиозного на душе, чего-то уровня башен-близнецов или захвата Норд-Оста. События, которое вот-вот должно произойти. Юля вообще предпочла не просыпаться — по той причине, что не смогла заснуть. Бессонница обострилась неимоверно.

Этому дню предшествовали бодрые полторы недели подготовки, когда Юлия забросила даже свои семечки, когда Савелий ничего больше не рассказывал, а только бегал, высунув на плечо язык, по её поручениям, всю вторую половину дня после института, а Рустам заявлялся в бутик и нервно спрашивал, не нужно ли чего ещё доделать. Обзвонили редакции самых трендовых журналов — у Юлии, как у главного редактора не самого трендового, но молодого и бурно развивающегося, нашлись все необходимые связи. Столь молодые модельеры блистают обычно на неделях моды и прочих массовых показах, но Влада, похоже, запомнили. Ещё больше запомнился он тем, что не появился ни на первом, ни на втором показе своей коллекции. И пресс-релиз Юлии, говорящий о том, что на этот раз создателя можно будет увидеть воочию, если, конечно, его присутствию не помешают какие-либо обстоятельства (именно с таким дополнением; имея дело с Владом, Юлия никогда не забывала, насколько он непредсказуем), тоже возымел свой результат. В конце концов, она начала сомневаться: точно ли шоурум вместит всех желающих? При том, что «желающие» — это не просто люди с улицы, а влиятельные люди, допущенные к телу длинноногой, анорексичной богини с изменчивым характером и тысячью ипостасей, в каждой из которых она щеголяла в новом образе.

«Бомонд», — назвал их Савелий. Рустам только морщился и ничего не говорил. Влад тоже ничего не говорил, но не оттого, что озвучить мысли было бы невежливо, а оттого, что ему, в общем-то, было глубоко наплевать на статус гостей. Главное, что они люди, и что ему придётся что-то им говорить, объяснять в принципе необъяснимые вещи и отвечать на болезненные вопросы. Это всё равно, — считал он, — что рассказывать о том, как пахнет дождь и пытаться рассказать, почему именно эти ощущения вызывает в тебе его запах и запах мокрой земли.

Он заранее готовился к худшему.

Впрочем, всё прошло достаточно безболезненно. Влад погиб под взглядами толпы, сказал несколько невразумительных слов, которые наскоро, на коленке, прямо здесь накарябала для него Юлия («да можешь хоть по-воробьиному здесь чирикать. Ты уже заявил о себе. А слова — просто слова. Всё равно их будут извращать от колонки к колонке»), и родился заново, шлёпнувшись на своё место. За высокими спинками стульев в полутёмном помещении он прятался от камер репортеров и от нескольких мадам с микрофонами, движение которых изрядно замедлял шнур, что волочился за каждой — будто отпущенные на длинный поводок собачонки, которые, к тому же, этими поводками между собой путались.

Тогда они занялись пластиковыми моделями. Камерамэны снимали, фотографы фотографировали, а оставшиеся не у дел ведущие собрались вместе, возле квадратного столика в центре зала, и закурили. Влад попытался проскользнуть мимо к выходу, и тут-то его поймали. Натурально. Схватили за одежду, обняли сзади за пояс; воротник рубашки разрывался от тянущих его в разные стороны рук. С треском отскочили две верхних пуговицы.

— Вы скажете пару слов эксклюзивно для «Дома мод», — шипели в самое ухо, — «Тысяча чертей, ведь мы самый продаваемый журнал за две тысячи одиннадцатый год по версии агентства…»

В нём проснулась храбрость, храбрость трусливого человека, которого загнали в угол. Он вскочил на стол, сбив движением ноги пепельницу.

Репортёрши все одновременно бросились за своими операторами. Эти люди-машины, будто пришедшие из будущего, того, которое рисовали в шестидесятых писатели-фантасты, начали свой разворот — медлительный и важный. Они не успеют. Сейчас, со стола, шагнуть на спинку вот этого стула, потом — не потерять бы равновесие — того, потом плечи вот этого низенького, коренастого мужчины с бородой и в пиджаке, который стоит, вооружённый коктейлем, послужат опорой для его, Влада, ног. Хорошо бы успеть разуться, а то мужчина может и разобидится. Кто он такой, кстати? Широкая, как бочка, грудь, о край носового платка, торчащего из кармана, кажется, можно порезаться… Потом — повалить одну из кукол, крайнюю ко входу, и по ней, как по мостику, сбежать наружу. Никто не успеет ничего понять, Влад будет на другом конце улицы, когда, наконец, операторы закончат свои позаимствованные у неуклюжих военных кораблей манёвры. Возле стола осталась только одна женщина, она бросила микрофон себе под ноги: тот безвольно повис, запутавшийся в проводах. Посмотрела вверх, где болезненно пульсировали красноватые лампочки на люстре. Кажется, она искренне недоумевала, почему Влад ещё не раскачивается на этой люстре, как Тарзан, и не метит живым снарядом в окно. Владу осталось только хмыкнуть: как ему самому не пришла в голову такая идея?..

Влад опустился на корточки.

— Ну, и что?

Девушка затараторила:

— Я понимаю, что вам всё это нахрен не сдалось. Вы, наверное, такой человек, который ценит только своё время, но позвольте один вопрос. Зачем? Зачем же? Чего вы хотите, чтобы этот мир менялся сообразно вашей воле? Чтобы менялись люди? Вы видите нас всех уродцами, и хотите сделать ещё более уродливыми. Вы…

Она задохнулась: как будто слова и в самом деле обладали массой и, пролетев немного вверх и достигнув ушей Влада, падали обратно. Влад глядел вниз, женщина часто и крупно глотала. Миниатюрная, тёмненькая, растрёпанная, она выглядела так, будто чтобы получить шанс быть приглашённой на это мероприятие, пускала в ход когти, зубы и кулаки. Владу нравились выразительные люди. В конце концов, именно для них он и работал.

— Свяжитесь с моей пресс-службой. Я устрою вам интервью, — сказал он, спрыгивая со стола.

Времени, пока развернут камеры, как раз хватило, чтобы не торопясь выйти наружу. Влад обогнул пузатого мужчину, выражение лица которого, казалось, стало чуть более задумчивым, а борода выросла ещё на какие-то микрометры, и даже сказал ему: «извините».

Остаток дня Влад пытался освободить ноздри от приторного запаха сигарет: вишнёвых, с ароматом ликёра, и даже, похоже, апельсина. Все обонятельные краски жизни, которые никак не сочетались и с обстановкой, и с мировоззрением Влада. Наверное, поэтому ни один его костюм ещё ничем не пах. Глаза ты можешь закрыть, а вот не чувствовать запах по доброй воле ты не можешь. Это уже навязчивость. Это первый шаг, который малолетний деспот делает на пути к трону, первая кровь, которая призвана стать красной ковровой дорожкой. «Обойдусь как-нибудь без этого», — решил для себя Влад.

Привезённую из Африки мазь Влад после долгих раздумий оставил для личного пользования. Приоткрывая крышку спичечного коробка, он погружался в океан ностальгии, даже сны его становились спокойными и мягкими, но никто не может поручиться, что этот же самый запах не вызовет у кого-то рвотных позывов.

Кажется, задуманное Юлей мероприятие прошло сносно. Влад решил воздерживаться от оценок: за него отлично справятся друзья. Рустам выглядел так, будто с плеч рухнула огромная гора, громогласно зазывал всех пойти пить пиво, его приглашение с удовольствием принял Савелий. Вдвоём, силой своего совокупного обаяния, они бы, конечно, заарканили Влада, но он уже исчез. Юлия, оставшись единственной распорядительницей вечера, заполняла хрустальный аквариум с золотистыми рыбками пригодной для жизни водой, то есть мартини пополам с вином и шампанским. Мужчины полагали, что ей это вполне удастся, а сами предпочли расслабленный вечер в баре за углом, или — в случае Влада, — медитирование на потолок в ванной.

По итогам этого вечера у Юли были для Влада новости. Сказать их она долго собралась с духом, но по тому, как отражался в гранях её лица свет, по фарфоровому звону где-то в животе, даже Влад чувствовал, что что-то поменялось со дня презентации.

— Я сделала без твоего ведома одну вещь, — сказала она наконец.

Один из длинных дней в компании своего подопечного, плавно ниспадающих в вечер. Вечера у Влада всегда казались одинаковыми: он проектировал их заранее, продумывая до мелочей даже положение своего тела на стуле. Каждый раз по-разному распределялись скрипы и почти бессознательные движения, но каждый раз Юлия думала, что если бы не её пристрастность, легко было бы не заметить разницу между тем днём и этим. Когда он ничего не рисовал или не рылся в своих коробках с мусором, он сидел, сгорбившись, за столом, перебирая, точно чётки, какие-то мысли.

Влад же, в свою очередь, пытался запихать себя в болото рутины. Без пощады, с головой, чтобы не он уже толкал процесс, а сам процесс захватил бы его и увлёк за собой. Юлия делает для него очень много, но её присутствие делает невозможными многие вещи: призрачные, бездумные, интуитивные, природу которых он сам толком не понимал. Юля бы удивилась: когда Влад один, стул вовсе не погружается под его весом в пол, а напротив, терял долю своего веса в энергетических потоках, что струились от одного окна к другому. Когда Влад один, всё вокруг полнится звуками: по карнизу скачут и кричат вороны, с сухим треском, с каким проявляется статическое электричество, отстают от стен обои, плачет этажом ниже ребёнок, как будто не ребёнок вовсе, а скрипичный музыкальный инструмент, и Влад слушает игру мастера задумчиво, как будто хочет запомнить и переписать потом в нотную тетрадь (Сав, который немного знаком с теорией музыки, приписал бы: «Инструменты — младенец — тон — до-мажор…»). Вот уже занят другим: ищет в стене ванной комнаты дыру в иной мир или жжёт свечи, как будто отключили свет. Грохнувшись на пол, рассматривает сквозь стеклянный потолок звёзды и обводит их воображаемым маркером. А потом всё смещается: меняется ландшафт облаков, как будто прошёл не один десяток тысяч лет, и в этих кольцах, словно границах старинных городов, уже не звёзды — пустошь. Телевизор в это время не работает. Он работает, когда рядом Юлия, наполняет комнату многими и многими людьми, чтобы сделать деятельное её присутствие менее заметным, и Влад иногда думает, что это, своего рода, знак проникновения одного его мира в другой: ведь в присутствии Юли он не смог бы починить ни этот пресловутый «Горизонт», ни проигрыватель пластинок, который тоже как-то называется, вот досада, вылетело из головы…

Манекены из числа вещей того же порядка. Они больше не двигались по комнате, но жизнь из них никуда не делась: движения ушли под пластиковую кожу, будто там свили себе гнёзда целые выводки мышей.

Об этих манекенах Юля сказала:

— Может, увести их в студию? Ты всё равно здесь ничего не шьёшь. Да и места они занимают достаточно.

— Наверное, нет, — сказал Влад.

Юлия настаивает, но Влад отнекивается, ссылаясь на то, что с детства привык к тесноте.

— Если хочешь знать, — наконец, говорит он и шлёпает обеими ладонями по столу, — мама пеленала меня так плотно, что я теперь жить не могу без тесноты. И сам иногда кутаюсь в пододеяльник.

От такого откровения Юлия замолчала: из солонки Владового мнения в блюдо жизни, которое она готовит, просыпалось слишком много соли.

— Оставь его в покое, — насмешливо говорит Савелий. — Когда никого нет, он с ними разговаривает и играется. Ты же не хочешь лишить его единственной компании, которая понимает его на все сто?

— Нет, — мямлит Юля.

На этом поползновения до Владовых сожителей закончились.

Из той коллекции, которую Влад собрал в Уганде, около половины осталось жить с ним. Юля предусмотрительно не стала заикаться о том, чтобы утилизировать отходы, хотя не раз и не два спотыкалась о них в прихожей. Мода и традиции — странная штука, но ещё страннее их влияние на человека. Наверняка до Влада на выгоревшем континенте побывал не один дизайнер одежды, но вряд ли их профессиональная активность входила в границы городов и крупных человеческих поселений. Даже Эдгар, узнав, что он, Влад, модельер, предложил ему отбыть следующим же автобусом до деревни папуасов «которые иногда даже едят людей», и, когда Влад отказался, искренне обрадовался.

«Я догадывался, что ты не самый обычный исследователь. Не из того, якобы элитного сброда, что приезжает сюда «посмотреть на негров в набедренных повязках и с копьями» и уезжают с полными флэш-картами, полагая, что изучили нашу жизнь досконально».

Влад в этом плане был чем-то новеньким для чёрного континента. Он интересовался тем же, чем интересовались голенькие африканские дети, которые до имён-то ещё не доросли, зато доросли до того, чтобы с восторгом прилипать к витринам магазинов с китайскими товарами и оставлять на стёклах — где эти стёкла, конечно же, были — слюнные подтёки. А где не было — жевать краешек занавески, что служила одной из стен палатки. Оставшийся не у дел мусор Влад мог часами перебирать, крутить каждую вещь в руках, нюхать, пробовать на зуб, в деталях вспоминать места, где он её обнаружил, и создавать посередине комнаты, под столом, или за мольбертом, настоящие экспозиции из серии «свалки Африки»: так ребёнок умудряется разыгрывать из имеющихся у него игрушек, даже если они не подходят друг к другу, эпичные сценки.

Это был не тот вечер, когда африканские миражи появлялись ниоткуда и исчезали в никуда, зато тот самый, когда работал, транслируя какой-то сериал, телевизор, а Влад пытался вогнать себя в рабочее настроение, играя за столом с точилками для карандашей. Когда Юлия сделала осторожное вступление о некой «вещи», Влад быстренько прикинул в уме: ничего ли не пропало? Он терпеть не мог, когда его что-либо касалось. Чаще всего это означало неприятность.

— Что это за вещь?

Юля отодвинула стул и села напротив. С кухни доносился аппетитный запах. Руки она держала перед собой, и под ногтями Влад видел полоски теста.

— Рустам сначала меня чуть не прибил. Он позвал меня к себе, посадил на соседний стул и разговаривал со мной долго, как отец с маленьким, сильно нашкодившим ребёнком.

После Африки Влад пребывал в странном подвешенном состоянии. Его не смог бы впечатлить, кажется, даже патриарх православной церкви, вышедший к утренней службе в одном из его костюмов. Он просто молчал, а Юля, отчаявшись дождаться какой бы то ни было реакции, сказала:

— Тебя хотели купить Дживанши. Это один из самых влиятельных модных домов… ну да ты и сам, наверное, знаешь, что я тебе объясняю. Так вот. Я им отказала. Сказала, что мы ещё как-нибудь побарахтаемся сами.

— Это как если бы я поступил к ним на работу? — уточнил Влад, вспомнив свой предыдущий опыт так называемого «сотрудничества».

— Я посчитала, что нам пока ещё рано терять независимость, — повторила Юлия. Чуть помедлила, изучая лицо Влада. — Скажи, ты не очень злишься?

Влад поднял глаза, и Юле захотелось закричать: «я не умею плавать!», настолько глубок казался там океан. Точно её, совсем ещё маленькую девочку, несёт к воде отец, чтобы учить держаться на воде.

— Я, кажется, тебе говорил, что я особенно не разбираюсь во всех этих вещах.

Женщине показалось, что он сейчас скажет «именно поэтому я с тобой вожусь», столько детской непосредственности было в голосе, но он не сказал. Лексикон его взрослел с опережением, вместе, должно быть, с телом: когда Юля впервые познакомилась с молодым модельером там, в сыром подвале, она отмечала угловатость в движениях Влада: комплекция его тогда уже сформировалась, а вот движения, ужимки, повадки остались немного подростковыми, как будто у молодого пса, который пытается поместиться в коробку, в которой спал, когда был щенком.

Влад продолжал:

— Поэтому всецело полагаюсь на тебя. Делай всё, что считаешь нужным. Я не хочу влезать во все эти организационные штуки. Мне не интересно.

Юля всё равно старалась рассказывать Владу о всём, что так или иначе связано с ним. Ей было странно: как можно не интересоваться своими же делами?

Рустам пытался объяснить:

— Юля, он же как священник. Ну, в смысле, вот смотри: строится, допустим, деревенский храм. И нашему Владику, как священнослужителю, не интересно рассматривать архитектурный проект, и уж тем более наблюдать, как становится на место каждая балка. Он не любит запах краски и звук рубанка, он не хочет сидеть на каждой скамье. Всё, что ему нужно, и что, в сущности, от него требуется, это занять готовый храм и создать там необходимую атмосферу. Ты ходила когда-нибудь в церковь?.. Ну вот. Говорю тебе, любая деревянная халупа на двадцать пять мест с одной-единственной иконкой может легко обогнать в намоленности любой городской храм с куполами. Ведь он и строится-то не ради интерьера, а ради атмосферы. Понятно?

Юлия кивала, и всё равно каждый раз поражалась пустым глазам и механическим кивкам Влада. Как будто рассказывает ему спортивные новости. Влад, и только Влад, похоже, волновал её в тот период жизни.

Савелия же волновали её отношения с дочерью.

В бесконечно тягучие, как жевательная резинка, дни до пресс-конференции, Савелий и Влад один раз застали в бутике вместе с Юлей Ямуну и подивились произошедшей с девочкой перемене.

Сав тогда отвёл Влада в сторону и спросил:

— Кажется, раньше она не была такой серьёзной.

— Раньше она молчала, — возразил Влад, с ностальгией вспоминая время, когда Савелий работал на Юлию суфлёром, а на Влада — своеобразным криптоманьяком, дешифровщиком его эмоций для окружающих людей. Он, Савелий, в сущности, был кем-то вроде лицевых мышц, голоса и повадок Влада, вынесенных в отдельное тело. — Такой голос из кого угодно сделает саму серьёзность. Бульдозер, а не женщину.

— Я про Ямуну.

— Про девочку? — удивился Влад. — А что с ней?

— Серьёзная. Смотри, как она смотрит на манекены? Совершенно без страха.

— Она их уже, наверное, навидалась…

— Да нет. Смотри внимательнее, — негромко говорит Савелий.

Ямуна прогуливалась среди ряженых кукол, запихав в карманы руки. Она в цветастом комбинезоне, джинсах, волосы убраны в хвост — концы их давно пора бы уже подравнять. Она осматривается с видом попавшей в сказочную страну Алисы — точнее сказать, другой девочки, которая не понаслышке знает о путешествиях Алисы, Элли и других сказочных героинь, то есть заранее неплохо подготовлена к тому, что рано или поздно и она, зазевавшись, пройдёт сквозь зеркало, рухнет в чью-нибудь нору, залезет в шкаф и почует сквозь резкий запах талька и слежавшейся шерсти легчайший аромат снега.

И сейчас настороженно крутит головой, пытаясь понять, в какую конкретно сказку она угодила.

— Я как-то был у них дома, — говорит Влад. — Юлия готовила нам кашу, а Ямуна разбавляла её вареньем. Я не очень силён в детях, но мне показалось, она положила слишком мало варенья. Хотя, я в её годы тоже не очень любил сладости.

— С тех пор всё изменилось, — качает головой Сав. — Примерно во время твоего отъезда… Слушай, дети не должны быть вот такими. Уж я-то, как работник театра, знаю. Не могу представить её хохочущей над нашими пьесками.

Он с минуту думает, потом медленно произносит:

— Такой вот неблагодарный зритель.

Они дождались, пока Юлия утонет в трясине работы, и под гул её голоса, обращённого в телефонную трубку, подкараулили Ямуну возле одного из манекенов.

— Послушай, малышка, — говорит Сав. — Дома твоя мама такая же занятая? Мы вот, — он пихает Влада локтем в бок, — уже давно не видели, как она улыбается. Я ему говорю: она только и делает, что разговаривает по телефону и пишет серьёзные статьи, а Влад говорит: конечно же нет! Дома она не такая!

— Не такая, — кивает Ямуна. На мужчин она смотрит, конечно же, снизу вверх, но взгляд серых глаз так серьёзен, что по коже начинают бегать мурашки. — Она же страшно устаёт! Так что дома мама не делает ничего. Но это не страшно. Она меня всему научила. Я читаю перед сном книжки, вслух, сама. Иначе ей не заснуть.

— А ты?

— Я и без сказок засыпаю, — говорит девочка, и встряхивает чёлкой, будто породистая лошадка. — Я уже большая.

— А мама? — продолжает свои невразумительные расспросы Савелий.

Любой взрослый, получив подобный вопрос, тут же полёз бы его уточнять. Но дети всё додумывают сами. Дверца в волшебный зверинец, где разговаривают они с придуманными животными, разыгрывают маленькие сценки с зеркалами, ещё не заперта, а ключ от неё ещё не утерян.

— Мама не может. Если она не заснёт, то долго бродит по коридору. Почти как приведение. Поэтому я читаю ей сказки… это хорошо, ведь нужно много читать, чтобы узнавать потом каждую-каждую букву.

Владу последняя фраза показалась полным бредом, но Савелий одобрительно улыбнулся. Он присел на корточки, оказавшись при этом ниже девочки, и потянул за ниточку, возвращая разговор в прежнее русло.

— Что твоя мама делает, когда не спит?

— Днём она всё время занята.

— Чем? — мягко спрашивает Савелий, но девочка трясёт головой. Кажется, она и сама толком не понимает. Веско отвечает:

— Делами. Зарабатывает нам денег.

Сав толкает Влада локтем под рёбра. Позже он скажет:

— Ты слышал? Если ребёнку не уделяется достаточно времени под предлогом, что нужно «зарабатывать деньги», значит, дело швах. Это как рак на последней стадии.

Ямуна, тем временем, продолжает:

— Она приезжает домой и падает в кровать. Я кормлю её супом. Я умею готовить три вида супа! Если, конечно, есть продукты. Деньги у нас есть — мама их приносит, — но за продуктами мне ходить тяжело. У нас есть сумка, в которую могла поместиться даже я, когда мне было пять лет. А сейчас, когда я вешаю её на плечо, она волочется по полу. А ещё в магазине меня не всегда видно из-за прилавка. Я готовлю, приношу маме еду и кормлю её…

Сав проводит пятернёй по лбу снизу вверх, убирая мешающие волосы.

— Серьёзно? Кормишь прямо в кровати? С ложечки?

Ямуна смотрит на него и хихикает. Кажется, ей нравится эта идея.

— Нет, что ты. За столом. Я тебе, кажется, говорила, что готовлю уже сама: умею кашу, или суп, или жарить картошку. У меня есть клёвая сковородка с таким покрытием… — она с сомнением смотрит на Сава. — Хотя, вы, наверное, не поймёте…

— Это я-то не пойму? — кричит Сав. — Да я две недели жил в общаге! Знаешь, что такое общага? Это такой большой дом, где двери никогда не запираются, все ходят друг к другу в гости и без спросу залазают в холодильник. Так вот, мы жарили там яичницу прямо в половнике, потому что никакой сковородки под рукой не оказалось: та единственная, которая была у моего соседа по комнате, лежала в мойке уже полтора месяца, и её нельзя было отчистить от копоти даже болгаркой со шлифовальными дисками… — он замирает на секунду и мстительно прибавляет: — хотя ты, наверное, не в курсе, что это, ты же всего лишь девочка.

Савелий развлекает её рецептами блюд «а-ля общежитие» и различными поверхностями, на которых те можно приготовить, а потом сервировать, Ямуна радостно хохочет. С удовольствием говорит:

— Ты выиграл. Зато я готовлю для мамы каждый день, и ещё убираюсь, и два раза в год мою стёкла…

— Даже стёкла? — Савелий посерьёзнел.

— Даже стёкла, и ещё посуду. Мама такая рассеянная! Один раз она чуть не выпала из окна. Я так испугалась! Теперь окна мою я. Привязываюсь к батарее — я же лёгонькая.

Савелий посмотрел на Влада с таким лицом: «всё хуже, чем я предполагал», так, что Влад счёл себя обязанным тоже как-то отреагировать. Он выпятил губы и выразительно пожал плечами.

Сав продолжает свои поползновения.

— А твоя мама… она как-нибудь с тобой говорит? Может, рассказывает, как прошёл день, или что-нибудь весёлое?

Ямуна говорит с плохо скрываемой обидой:

— Совсем нет. Она говорит, что я слишком маленькая, чтобы такое знать. Хотя, например, чтобы драться я уже достаточно взрослая, и она это прекрасно знает.

— С кем драться?

— Да в школе. Там много мальчишек. Они такие противные! Мне приходится их бить. Маму вызывают в школу каждую неделю.

— Она ходит?

— Не-а. Я ей говорю, что я опять кого-то побила, а она только говорит: «Это не повод отвлекать серьёзных людей от работы», и «Задай им в следующий раз посильнее, пускай не лезут». Но я посильнее не хочу. Елена Сергеевна, это наша учительница, говорит, что она сама пойдёт к нам домой и увидится с мамой, а у мамы в жизни и так много беспокойств, чтобы…

Она вдруг замолкает. С подозрением смотрит на Зарубина, потом на Влада.

— Я и так слишком много рассказала. Вы, может быть, шпионы!

Савелий улыбается не своей улыбкой.

— Конечно, шпионы. А ты — самая настоящая находка для шпиона. Влад, запиши-ка, дословно: «Мы… всё… теперь… знаем… про… Ямунину… маму…» точка…

Сжав кулачки, Ямуна с радостным визгом бросается к Савелию, а тот, подхватив её неловким медвежьим движением закидывает себе на шею. Юлия за столом поднимает голову, смотрит на них несколько секунд отсутствующим взглядом, а Влад вспоминает своих родителей. Они, в отличие от Юльки, обеспечивали своего отпрыска всем необходимым для жизни, но во взгляде матери он видел почти такую же пустоту. От этой пустоты его буквально выворачивало наизнанку. Как будто он вылез из одного колодца только для того, чтобы смотреться в другой, с такой же чёрной склизкой водой, чтобы обонять затхлую вонь…

Репортёрша, которой Влад разрешил взять у себя интервью, никуда не потерялась, как он втайне надеялся, и уже через несколько дней сидела в его берлоге, со всеми возможными удобствами разместившись на стуле с высокой спинкой.

Интервью продолжается, скрипит по бумаге ручка. Разговор о родителях завершён и время переходить к сути. Влад по-прежнему не торопится включать свет. Девушка-репортёр, убравшая свою растрепучую причёску в подобие странной сетки, архаичный элемент, который, тем не менее, придаёт ей строгий вид и какой-то шарм, торопливо делает в перекидном блокноте пометки, подсвечивая зажатым в зубах фонариком. Диктофон моргает на столе, раздражающе, даже, кажется, похабно подмигивает, и Влад тянется, чтобы перевернуть его лицевой панелью вниз. От резкого движения репортёрша вздрагивает и поднимает голову; луч света скользит по груди и подбородку модельера.

Десятый час. На улице зажигаются фонари, как будто чья-то рука огромная бесшумно щёлкает в темноте зажигалкой. Видно звёзды — сидят они в той части комнаты, откуда их можно разглядывать, просто запрокинув голову. Облаков сегодня нет. Слышно, как перекликаются возвращающиеся с закатного купания чайки.

— Видно звёзды, — повторяет вслух Влад, и девушка с щелчком зацепляет ручку за пружинку блокнота. Она представлялась, но он уже не помнит, как её зовут. В те редкие разы, когда он знакомится с человеком, который заранее грозит ему, Владу, понравится, он заранее предупреждает, что ещё пару-тройку раз переспросит имя. Помнится, Савелий когда-то ехидно спросил: «может, мне приколоть на грудь беджик?», и Влад всерьёз ответил — «это было бы замечательно». Но всё обошлось. Не самое обычное имя Зарубина Влад запомнил уже со второго раза.

Девушке он ничего подобного не сказал просто потому, что взыграла врождённая стеснительность.

Она ничего не ответила, да и Влад уже втихую сожалел о сказанном. Нельзя позволять вот так, бездумно, порхать вокруг словам, когда он не один. Но тут темно, и он забылся.

— Никто не подумал бы шить, как вы. Безо всякой теоретической подготовки, практически на коленке.

Влад жмёт плечами.

— У меня есть мастер. Зовут Рустам, знаете? Вы должны были видеть его на пресс-конференции. А фамилию я и сам не помню. Но он настоящий профессионал.

— Вы понимаете, что я имею ввиду. Этот ваш профессиональный мастер настолько хорош, что идеально имитирует ваш стиль.

— У меня нет никакого стиля.

Влад начинает деятельную возню, пытаясь устроиться поудобнее, и кресло скрипит.

— Наверное, я не совсем ясно выражаюсь, — говорит девушка, разминая пальцы, как будто предстоит сделать ими тонкую, филигранную работу. — Это я и имею ввиду. У вас нет стиля, вы действуете по наитию. И то, что ваши вещи так невероятно популярны, ещё раз подчёркивает, что поддаваясь этому наитию, отправляясь в путешествие по людскому подсознанию, вы задеваете верные струны в человеческих душах. Те, что громче всего звучат.

Репортёрша замирает, словно пытаясь осмыслить ей же только что высказанную мысль. Из приоткрытого окна тянет вечерним остывающим воздухом. На улочку внизу сворачивает компания ребят, они разговаривают и смеются так громко, что кажется, даже месяц старается развернуться к планете своей тёмной, стеснительной стороной. Влад молчит, пытаясь попасть в такт этому созвучию вечерних звуков и тишины. Сегодня не получается. Он не один. Поэтому негромко интересуется:

— Где здесь вопрос?

— Где?… — девушка в растерянности — она улавливает в его голосе лёгкие нотки нетерпения. — Я не знаю.

— Вы хотите, чтобы я сам его сформулировал и задал? Послушайте, я не музыкант, и…

Она торопливо перебивает.

— Да… то есть нет… простите. Мне следовало подготовиться получше.

— Следующего раза не будет, — ленивым движением Влад пытается намотать на указательный палец, как на веретено, верхнюю губу. Зубы его в полутьме отливают жёлтым, а нижняя губа кажется необычайно бледной — У нас здесь не учебное заведение.

— Да. Да, вы правы, — женщина, которая всё это время смотрела по сторонам, наверх, вниз, бросая на собеседника лишь короткие, оценочные взгляды, при помощи которых можно, к примеру, понять, что идёт по телевизору, внезапно взглянула на него в упор. Влад, который никогда не смотрел в глаза людям, с какой-то детской беспомощностью попытался убежать, спрятав в подбородок кулак. — Но всё дело в том, что вы меня просто раздражаете, и я не могу сосредоточится на вопросе.

Влад изумлённо смотрит на девушку, а она старается не отводить взгляда. Говорит жёстко:

— Я не понимаю, кто вам дал право говорить, на что мы должны смотреть, а на что — нет? Я думала, у нас здесь свобода выбора, что у нас уважают чужое достоинство.

Она, как тонкий стеклянный бокал, в который налили кипяток, трескается, и сквозь трещины стекает по каплям эта бурлящая злая вода. Влад не любит кипяток. Он бы предпочёл холод, звенящий на пальцах и превращающий твои же собственные ногти в обломки лезвий, уходящие остриём под кожу. Впрочем, холодом его беспрестанно и щедро одаривала Юлия — от её шагов на стёклах появлялись узоры, а чай в кружке моментально остывал. Эта девушка — надо было всё-таки поставить одним из условий её здесь появления обязательное ношение беджика — могла одним движением заставить макушки манекенов извергаться настоящей лавой. Даже движения её похожи на движение спичечной головки о чирок.

— Я никому ничего не навязываю…

— Ну да! — она издаёт фальшивый скрипящий смешок. — Ваша одежда смеётся над всеми. Плюёт в душу. Она указывает, что нужно делать, а чего не нужно, она давит, и не только физически… хотя, и физически тоже: она неудобная, гадкая. Это фашизм чистой воды. Диктатура.

Влад не был силён в фашизме, и поэтому промолчал.

— Люди поведутся, — на этот раз в голосе слышна горечь. — Уверена, уже сейчас у вас не осталось ни одного чёртового костюма. И скоро они будут везде: на телеэкранах, на концертах, в интернете… даже на улицах. О Боже, нам не хватало только очередного провокатора, законодателя мод из трущоб.

Она выдыхается, ждёт его ответа и в то же время боится. Дрожит всем телом.

— Хорошо бы, если так — говорит Влад задумчиво. — Хорошо бы, если так. Но, знаете, я старался делать её удобной.

— И этим она давит тоже. Если бы её было невозможно надеть, её бы быстро забыли. Непрактичные вещи не приживаются. А знаете, то, что приживается, неминуемо начинает менять окружающий мир. Подстраивать его под себя. Именно так мир и меняется. Я многое бы отдала, чтобы вы ничего больше не делали. Сидели бы сложа руки, и держали своё желание самовыражаться при себе.

Она встала и вышла прочь, хлопнув дверью.

Первое время после показа все чего-то ждали. Юлия ждала статей в журналах и репортажей по ТВ, Влад ждал, пока пройдёт это тягучее ощущение, будто тебя распотрошили, хорошенько просушили над печкой органы, а потом зашили, как было. Он литрами вливал в себя воду, но та как будто в том же самом количестве выходила наружу. Его печень тёрлась о селезёнку, а лёгкие вбирали воздух с явным скрипом. Савелий тоже ждал чего-то, отлавливая их с Юлией по раздельности каждый день и долго, дотошно высекая из их пустопорожнего равнодушия искры хоть каких-то эмоций. Он злил, действовал на нервы, вызывал приступы истерического хохота. Влад не помнил, чтобы он когда-либо так смеялся. Даже в детстве. Даже в счастливое время, проведённое в брюхе у лупоглазого смешного дома.

Если Юля ждала вполне осязаемой информации, готовила к повторному открытию шоурум и улаживала последние формальности с фабрикой, то Влад надеялся услышать эхо. Услышать, как взвоют в ответ на его заявление — слишком громкое, слишком наглое, если верить растрёпанной репортёрше без беджика, — миллиарды и миллиарды людей, как огромная, заржавевшая машина вздрогнет и начнёт вращаться, перемалывая людские судьбы в порошок и меняя местами социальные слои, и снова, и снова меняя, до тех пор, пока они, наконец сойдя с гротескной карусели и изнывая от головокружения, не будут хвататься друг за друга, чтобы не упасть, не станут просто однородной массой. Он надеялся, что отзвуки этого эха докатятся даже до Эдгара и Морриса, и всех-всех-всех, которые улыбнутся хитрыми улыбками, покачают головами и скажут: «это наш хитрюга-Владик наконец начал крутить свои жернова».

Часть вырученных денег Влад потратил на мотоцикл — роскошный, новенький «BMW» с круглыми зеркалами, хромированными деталями; он был сопоставим по размерам с оставшимся в Африке агрегатом, но не сопоставим по мощности, которая буквально вырывала из-под тебя мотоцикл, по громкости работы двигателя — этот урчал как довольная кошка, как хрустящая на зубах вафля — и запаху новенькой кожи, которым пропитано сиденье.

Савелий сказал, что нужно сначала идти учиться на права, и новоявленный дорожный всадник потупил взгляд.

— Как ты на нём до дома-то доехал? — поражался Зарубин, хватаясь за голову.

— Да довольно легко… машин мало.

— Машин ему, видите ли, мало, — возвёл глаза Савелий. — Ты хотя бы останавливался на светофорах?

Таких мелочей Влад не помнил.

Дни его теперь тонули в машинном масле, а вся внутренняя сущность была поглощена борьбой с многочисленными новыми людьми, которые проходили в его голову, не разуваясь, громко говорили, плевались и матерились. Инструктора, все эти люди, с которыми он оказался в одной группе, и которые лениво пытались усвоить правила дорожного движения — Влад надеялся, что спровоцированный им сдвиг затронет и их тоже.

Влад набрался терпения, принял для себя, как монахи принимают обет, необходимость терпимости, стоицизма к тем липким противным щупальцам, что протягивает мир, социум, чтобы ощупать новую публичную фигуру. Его имя набирало популярность, как воздушный шарик набирает гелий, взмывало в небо, к скопищу других, разноцветных и сияющих воском. Свой шарик Влад раскрасил в чёрный цвет, не допуская к себе ни журналистов, ни иных личностей, запросы на встречу от которых сыпались на Юлию, как горох из дырявого мешка, зато неизменно давал разрешения на публичные демонстрации своих нарядов. Фотографии костюмов, сделанные нанятыми Юлей профессиональными фотографами за день до пресс-конференции, можно было встретить буквально во всём, что тем или иным углом относилось к миру моды. Зато в журнале с аналогичным названием вышла всего лишь куцая нейтральная колонка, без намёка на неуклюжее интервью, которое пыталась взять у Влада растрёпанная девчонка. «Она умница, — думал Влад, качай головой. — Должно быть, поняла, что разгром и облечение его намерений только привлечёт к его персоне внимание». Есть даже умное слово, «антипиар» которое Влад услышал не то по телевизору, не то во время вынужденных перерывов в своём затворничестве.

Эти самые разгромные статьи, кстати, следовали одна за другой в самых разных изданиях. Влада называли позором поколения (что он не отрицал), недоучем, что нашёл себе занятие не по статусу (насчёт статусности у Влада было своё, особенное мнение, сформированное поездкой в Африку), «колхозником от кутюр» и «кутюрье от колхозников» (звучит забавно, но чёрт его пойми, при чём здесь вообще какие-то колхозники), «бездарным клоном Вествуд со своими бездарными панками» (относительно одарённости панков, что выступали в его одежде, Влад не имел ни малейшего понятия, но Савелий утверждал, что и правда, одарены они весьма посредственно. Тем более, что «панками» нынче называют себя вооружённые глупенькими песнями девочки). И даже «блевотиной от мира моды», хотя автор явно ставил перед собой целью хорошенько поглумиться и над Владом, и над всем, собственно, миром моды, ни на грош его не ставя в сравнении с более серьёзными вещами, вроде кондитерского дела или реконструкции средневековых войн. Влад был полностью с ним согласен: продукты деятельности модельеров — самая ничтожная вещь на свете.

Хотя насчёт роли моды как таковой в жизни нынешних поколений можно было поразмыслить, и Влад, конечно, над этим задумывался. Когда перед людьми какого-то из давно ушедших поколений встала возможность доступного выбора, произошёл раскол. Все, кто раньше одевались «из бабушкиных сундуков», однородная дружная банда, за каких-то несколько десятков лет превратились в течения, культуры и сообщества. Конечно, в некотором роде вся эта смесь специй раскладывалась по солонкам классов, но чем быстрее едет локомотив времён, тем менее существенны эти перегородки, тем сильнее пересыпается смесь из одной ёмкости в другую. Каждый новый человек рано или поздно обретает свою свободу выбора, и делает этот выбор, примыкая к той или иной общности. Или идёт вперёд, создавая свою общность, пусть и с оглядкой на некоторые другие, но самое главное ведь не параллели, а та идея, которую он несёт в своём сердце.

«Вот так штука! — поражался Влад, выстроив и прокрутив в голове такую стройную теорию, — Я всю жизнь думал, что сердце моё пустое, как полиэтиленовый мешок, а оно оказывается наполнено людьми всего мира».

Он не ожидал, что ответ на написанное языком странных костюмов письмо придёт скоро. Могли пройти недели, месяцы, возможно, год, пока оно дойдёт до адресатов. Но прошло почти два года, прежде чем Влад окончательно уверился, что ждать бесполезно.

Тепло и тихо. Поскрипывает кресло-качалка, и Влад размышляет: «только камина не хватает для полноты ощущений — ощущений сытой бессильной старости». Зима, которую он так любит, уже наступила, прямо сейчас она падает с безветренных небес и заметает все карнизы, укрывает на сезон белыми чехлами крыши и брошенные машины.

Все битвы давно отзвучали. Пока маршировали мимо месяцы, Влад не притрагивался даже к альбому с эскизами. Денег хватает, магазин вовсю работает, распродавая хиты прошлых сезонов — в основном из последней и предпоследней коллекции. Люди покупают маечки и тренировочные штаны с карманами. Люди любят маечки. Даже зимой.

Влад долго, пытливо вертит в голове фразу про старость, перестраивает слова, пока она не начинает звучать наиболее убедительно, эффектно. Это похоже на работу с костюмами; поняв это, Влад морщится. Чешет лоб, выскребая из складок кожи остатки немилых ему слов.

Эти два года он занимался ничем. Высиживал ничто, комкал ничто, возводя из этого универсального материала целые города и придумывая диковинных животных. Делал из ничто берет огромного размера, напяливал его себе на голову, чтобы не видеть, не слышать и не понимать. Вся деятельность его сводилась к тому, чтобы раз в неделю заставить себя показать нос из подъезда. Точно вышедший на охоту филин, Влад крался под покровом темноты к супермаркету, заглядывал в окна, чтобы понять, много ли там народу и есть ли кто в его шмотках — или хотя бы в более скромных китайских вариациях, которые партиями поступали на рынки страны.

Он забивал морозилку блюдами а-ля «только разогреть», холодильник — баночным пивом, и с облегчением вздыхал: в ближайшее время можно никуда не выходить.

И вот теперь, в первый день настоящей зимы, когда холодильник хоть и пуст, но ты сыт своими пухлыми мыслями, когда не нужно делать ничего, кроме сонного возвратно-поступательного движения в кресле-качалке, тишину распарывает дверной звонок. Влад просыпается, глядит по сторонам: снег всё ещё идёт, от карниза он медленно ползёт вверх, по стеклу, как упорный альпинист. Наверное, будет совершать восхождение всю ночь. Но сейчас не до этих альпинистов — а до других, что нашли в себе силы и мужество подняться к нему на последний этаж. Вот незадача: телефон-то он давно отключил, домофон тоже. Нужно всё-таки перерезать проводок дверного звонка, чтобы само понятие громкого звука умерло окончательно и бесповоротно.

Да, и обить дверь с обратной стороны чем-нибудь мягким, чтобы затруднительно было стучать.

Влад глядит в глазок: Юлька. Что она здесь делает? Последний раз заходила… дай-ка подумать… недели полторы назад? Или все три?

— Ты откроешь мне, или нет? — строгим тихим голосом говорит она.

От её «тихого голоса» на голове шевелятся несуществующие волосы, а дверь неприятно резонирует. Влад тянется к замку, отдёргивает руку, тянется вновь, и наконец справляется со сложным механизмом в своей голове. Юля внутри, она морщится, втягивая носом воздух… а, нет, не морщится — морщилась она все прошлые разы, когда заходила. Говорила: «Ты что здесь — совсем не проветриваешь?»

Теперь же просто просочилась — как капля воды из-под крана. Нырнула в его аквариум, подняв со дна тучи ила, прошила собой молчаливое стояние буйно разросшейся морской травы.

Влад молча закрывает дверь и проходит следом.

Вторжения в его логово — дела совсем нечастые. Зная адрес, писал Эдгар, но Влад не отвечал и даже не забрал последние четыре письма из почтового ящика. Один раз он даже заехал, но Влад не открыл. Притворился, что никого нет дома, выключил свет, отключил воду и даже разморозил холодильник, чтобы создать атмосферу пустоты и запустения. Всю ночь он бродил по квартире; мерещилось, что его финско-еврейско-африканский друг где-то рядом, прямо здесь — вот от движения взметнулась занавеска, вот манекен, повинуясь чужим, невидимым, но живым рукам, повернул голову. Влад подползал к окну, откуда можно было увидеть вход в подъезд, и отсутствие там Эдгара приводило его в панический ужас. Он здесь, совершенно точно.

Неправильно было бы сказать, что слава человеческая настолько скоропостижная штука. О нём помнили, да и времени прошло немного. Влад по-прежнему был самой большой загадкой мира моды, в его одежде по-прежнему выступали экстравагантные певички: холодные дамочки, тонкие, как лезвие стилета, и такие же характером. Эхо землетрясения докатилось даже до запада: оттуда пребыла делегация и оперативно заключила соглашение на поставку шмоток в Европу, а потом, в будущем, даже за океан. И целая плеяда звёзд тамошней эстрады в том году вышла «в свет» в костюмах от загадочного русского кутюрье. Один из них, демонстрируя обновки в гардеробе, сказал: «даже Христос не имел столько смелости, входя в Иерусалим, сколько этот русский, вторгаясь в мир моды. Где он живёт, хотелось бы знать? Я бы хотел ему поклониться».

Влад был сказочно богат — ему впору было писать свою фамилию золотыми чернилами. Но он был сказочно несчастен. Разгромные статьи сменили тон на затравленно-ехидные: куда исчез этот человек? Услышал он нас, или стоит подождать кричать? Забросил он своё дело, или готовит нечто такое, отчего мы можем отправить грядущую партию наших журналов прямиком в общественные туалеты страны?..

Ни звука, ни сигнала, ни самой маленькой весточки. Кого ни спроси из так называемых экспертов — в один голос твердят, что здесь мода даже не ночевала. Здесь ночлежничала безвкусица, дурной тон и чёрные мысли. Как можно такое носить?

Не носили это, пожалуй, только сами критики, да и то, как сказал однажды Сав, каждый из них хоть раз, да пробовал дома перед зеркалом напялить на себя владов корсет для мужчин.

Это не слишком-то успокаивало. Когда стало ясно, что грохот не таит за собой ни копыт конницы, ни грозы, которая призвана стирать с лица земли целые города, долгими, тягучими ночами Влад завёл привычку думать. Где-то на стадии подготовки философии он пропустил промашку. Настолько критическую, что она свела на нет всю пропаганду. Как сокрушалась одна газетка, обвиняя его чуть ли не в низвергании моральных устоев человечества, «насрать у дверей церкви может каждый. И кто виноват, если такой человек в глазах нашего общества становится героем?»

«Я не это имел ввиду!» — леденел внутренне Влад, читая такие комментарии. Он приобрёл себе ноутбук, провёл интернет, чтобы отслеживать ударные волны, и, если поначалу только ухмылялся, глядя, как бушует общественность, по прошествии двух лет всё больше стал напоминать себе выброшенную на берег, гниющую рыбину.

А ведь его творчество — злотворчество от начала до конца, от первой коллекции к третьей — и вправду становилось нормой.

Перед Юлей он отступает в глубину прихожей. Пронёсшийся по помещению сквозняк рассыпал со стола одну из стопок с эскизами — то рисунки, которые Влад делал, будучи ещё не завязшим в дремучей трясине. Там были весьма любопытные наработки — Рустам бы одобрительно цокал языком, а Сав, как обычно, впал бы в буйный восторг. Что теперь с ними делать?

Заходя в квартиру, Юля всегда смеряла взглядом высоту этой стопки, и не скрывала разочарования, когда понимала, что та подросла только за счёт скопившейся наверху пыли. Теперь же она даже не глядит в ту сторону. Не отрываясь, смотрит на Влада.

— Ты совсем зарос.

Влад думает, что она имеет ввиду квартиру, все эти водоросли и чистоту воды: то, что травы и ряски не видно, не значит ровным счётом ничего — если ты попробуешь, к примеру, побегать, из залы на кухню, оттуда в ванную или в прихожую, густая вода толкнёт тебя в грудь, а коричневые пряди обовьются вокруг лодыжек. Но Юля каким-то почти ритуальным движением трогает подбородок, и Влад касается своего. Пальцы колет щетина. Макушку он по какой-то старой памяти, почти механическими движениями регулярно выбривает, этот акт стал для него своего рода единицей времени, заместив на шкале стандартные сутки, а вот обо всём остальном забывает. Здесь уже даже не бородка — борода.

— Сколько ты не ел? — голос рокочет, как мотор, и Влад с некоторой ностальгией думает о железном коне, что стоит в гараже, каждый день надеясь услышать шаги хозяина. Эх, приятель, ну в этом году не судьба. Как раз собирался открывать сезон, а тут снег… экая незадача. Кажется, будто лето пролетело, как несколько трясущихся тёмных кадров в плохом фильме ужасов — ты благополучно их прозевал.

В полутьме трудно рассмотреть гостью, но Влад и не думает включать свет. Глаза давно от него отвыкли, стали как у бедняков в средние века, которые с наступлением темноты, не имея ни свечей, ни желания с наступлением темноты совать нос на улицы из своего промозглого убежища, превращались в слепых котят. Зачем-то щурясь, Влад пытается разглядеть Юлию. Волосы забраны в хвост, на лбу солнечные очки, на которых таят снежинки, вода очень скоро потечёт по переносице. Вся тонкая, гибкая, как голый по зиме куст, осеннее пальто ещё не успело обрасти мехом, зато под ним синтетическим жирком шарф и тёплая водолазка с горлом. Женщина, казалось, похудела ещё больше: щёки на вид как полиэтилен, глаза за стёклами кажутся огромными, как два тёмных озера. Неправильно говорить, что люди меняются незаметно. Всё дело, наверное, в твоей памяти: люди меняются, просто нужно запомнить их такими, какими были и сравнить с теми, что есть сейчас. Влад прекрасно помнил день, когда Юля впервые заявилась на порог его подвала.

— Как давно ты не ел? — повторила она ровно таким же тоном, и Влад подивился: он мог бы спросить её о том же самом.

— Да так, — ответил он, — бывает.

— Там, в коридоре, пакет. Принесёшь?

Влад радостно отметил галочкой ещё один пункт перемен. Когда это в голосе Юлии были просительные нотки?

Пакет пришлось тащить сразу на кухню, где Юлия, как заправский факир, выложила на стол два батона колбасы, ветчину, хлеб и пачку замороженных пицц.

— Прости, я ем теперь только овощи, — зачем-то сказал Влад.

Его и правда сейчас выворачивало наизнанку от вида и запаха мяса. Будь он на самом деле морской рыбкой, которой место на глубине, среди всяких звёзд, каракатиц, медуз и глазастых гадов, он бы сменил цвет лица на изумрудно-зелёный.

— Овощи, — повторила Юля, и из пакета показалась отварная картошка в пластиковом контейнере, помидоры и тепличные огурцы. Пальто её болталось на плечах, как два сложенных крыла — она не думала его снимать, и путь её отмечали бусинки талой воды. Влад попытался разглядеть, разулась или нет, но не успел: под коленные чашечки ткнулся тупой мордой стул, а в рот, один за другим, полезли кусочки овощей. Юлия действовала, как хирург, спасающий жизнь пациенту, и Владу пришлось притвориться, что так и надо, что жизнь на самом деле цена и значима для него. Он жевал, давился, снова заставлял себя двигать челюстями, зажмуривался, когда фиксировал приближение к своему лицу руку с жёстким, как наждачка, полотенцем. Он хотел сказать, что полотенце это не далее как несколько дней назад впитало с пола пролитый кофе, поэтому такое жёсткое, но язык отказывался подчиняться: он, как мёртвая устрица, разлагался в панцире из челюстей.

— А ты? — сказал Влад, когда наконец обрёл дар речи. — Ешь теперь ты. Тебе тоже надо…

— Не говори ерунды, — жёстко сказала Юлия.

— Убери хотя бы это мерзкое мясо.

Сделано. Мясо сразу отправилось в мусорную корзину.

— Теперь поговорим, — сказала она, с грохотом отодвинув стул напротив.

— Мы могли поговорить и раньше.

— Раньше ты был неспособен к адекватной беседе.

Влад собрался было запротестовать, подался было вперёд, но почувствовал, как что-то неприятно выпятилось в желудке, и только вымученно икнул.

— Твоё самоедство уже не знает меры, — продолжала отчитывать его Юля. — К чему, ты думаешь, оно приведёт?

— Я как-то не задумывался, — Влад всё ещё пытался какими-то ошмётками силы воли заставить работать, как надо, желудок. Вроде бы получалось. Но вот параллельно разговаривать… нет, нет. Лучше, как когда-то, обмениваться записочками. Руки у него, во всяком случае, пока ещё не дрожат. — Ты же знаешь, планирование не самая сильная моя сторона.

— Ты понимаешь, что… чего бы ты ни ждал, ждать уже бесполезно. Ничего не случится. Время вышло… наше с тобой время вышло.

С тихим звяканьем она положила очки на стол. Влад кивнул. Не столько ей, сколько сам себе. Он и так готов был себе в этом признаться. Да, время вышло, ждать бесполезно. Понимание пришло — дай-ка припомнить, — уже полгода тому. Но он продолжал ждать, больше по инерции, по привычке.

Юлия вздохнула, костлявые руки протянулись через стол, чтобы прикоснуться к владовым запястьям, но в последний момент отдёрнулись. Она сказала:

— Но ты не прав. У нас есть план. Я всё распланировала. Есть люди, готовые за тебя умереть, а значит, что бы ты там себе не думал, не всё ещё потеряно. Сав бы сказал: пока есть армия, война ещё не проиграна.

При слове «армия» Влад оглянулся на манекены. Вот что обычно подразумевал Савелий, когда говорил про его армию. Но Юлия, очевидно, имеет ввиду других солдат. Живых.

— Справился бы как-нибудь и сам, — пробормотал Влад, сбитый с толку её заявлением, вычурным и нелепым. — Ещё немножко поголодать, и…

Юлия тяжело положила локти на стол. От ветра, что создавали движения её рукавов, на пол посыпались салфетки, а в раковине, заполненной заплесневелой посудой, что-то звякнуло. Голос, в противовес решительным движениям и всем, что она сейчас с ним вытворяла, был тих и терпелив.

— Ты не понимаешь. Один из них стоит у тебя за дверью. И у нас есть план.

— Кто стоит? — не на шутку перепугался Влад.

Юлия молча встаёт и идёт в прихожую. Влад с ногами забирается на стул. В последнее время это место превратилось в святыню покинутого всеми бога, который в одиночестве, заточив себя на веки вечные — так, во всяком случае, казалось Владу, — размышляет о былых своих ошибках. Не было необходимости о нём беспокоится. Как и любое божество, он будет жить, пока живы завязанные с ним реликты, которым кто-то поклоняется. Которые рассматривают жадные глаза в журналах, которые носят, которые пропитываются потом в клубах и на рок-концертах, которые тяжело, как клейкая лента, отлипают потом от кожи в туалетах — или же кто-то жадными руками, под гул возбуждённых голосов, её отдирает. Но этот храм должен был остаться запечатанным. Юлия сама превратилась в призрака: если бы он не открыл, она прошла бы сквозь стену, но другим людям, живым людям, здесь не место.

Обхватив руками голову, он слушал, как клацнул замок, как женщина отступила, пропуская кого-то громоздкого, неповоротливого, внутрь. Как он сопит и вздыхает, избавляясь от свежего проточного воздуха в лёгких и принимая в себя густую атмосферу этого грота. Оценивающе водит по губам языком. Не зря, не зря почудилось, что за спиной Юли, там, в темноте лестницы, кто-то был.

— Кто это? — визгливо спрашивает Влад, и незнакомец, шумно, тяжело ступая, идёт на голос.

— Это я.

Как будто это что-то скажет Владу. Людей, которые могли говорить ему «это я» очень мало, этот мужчина — явно не из них.

— Не зажигайте свет, — просит Влад. Он не узнаёт свой голос.

— Не буду, — негромким, виноватым голосом произносит незнакомец.

Он большой, при том, что сам Влад далеко не маленький, от тела пышет каким-то потусторонним жаром. Похож на врача, а Юлия в своём пальто за его спиной — напоминает медсестру, жестокую, острую, как шило, крепкую, как леска, медсестру из фильмов про психбольницы. Здоровяк делает ещё один шаг, складывает руки на животе, и вспышка узнавания пронзает виски. Его Влад уже видел однажды — на последнем из череды цветных событий, тогда была… точно-точно, презентация последней коллекции, которую он феерично покидал в своих фантазиях по высоким спинкам стульев. Это этого толстяка он обогнул уже возле выхода — задел рукой полу его пиджака, сказал…

— Извините, пожалуйста, — пробасил здоровяк.

Влад, всё так же обнимая колени, расширившимися от ужаса глазами искал докторский саквояж. Они будут резать грудную клетку, доставать и выскабливать изнутри сердце — ясно, как день. А может, заберутся поглубже, в мозги, при помощи тончайшего стилета, заряженного молнией и лунными бликами, вырежут часть воспоминаний, ответственных за неудачи… Нет, нет! Владу показалось, как его дрожь расползлась по комнате, и от стекла с внешней стороны отпал солидный пласт снега. Эта Юлия, она хотела, чтобы он делал свою работу дальше, не взирая на то, что это дорога, ведущая в пустошь. Стилет коснётся области, ответственной за волю, они сделают его рабом собственных хаотичных желаний. Влад представил себе то, что будет после: пустая улыбка, чувства, пожирающие всё, что есть вокруг, и перерабатывающие в новое, штампованное творчество. Этого нельзя допустить. Всё должно идти своим чередом. До первоначального состояния то, что уже сломалось, восстановить невозможно. Разве что убрать ограничители… но что из этого получится? Разве моральные рамки, нормы, комитеты не порицают подобные действия?..

Уфф… отпустило. Никакого саквояжа. Отражённый снегом и двумя стоящими на подоконнике стеклянными бокалами свет фонарей путается в аккуратно подстриженной бородке гостя. Не доктор, совсем нет — мужчина куда больше напоминает шамана каких-то оцивилизовавшихся племён, что снял одеяние из перьев и колокольчиков и сунул руки в рукава пиджака. Этих двоих легко спутать — возможно, потому, что их сферы деятельности пересекаются, а то и вовсе очень близко прилегают друг к другу. Доктор врачует тело, шаман врачует сознание.

— Вы — тот самый, кого я ищу, — медлительно, важно произносит он, отводя назад плечи. Рубашка выбивается из-под ремня, белыми, накрахмаленными облаками топорщится на животе.

— Да? — слабо говорит Влад. Он уже не знает, чего ожидать. Мужчина смотрит долгим совиным взглядом, а потом протягивает руку.

— Я был на вашей выставке, помните?

— Да…

Рука тяжёлая, сухая. Как будто сделана из мрамора. Такие руки может себе позволить только человек, крепость поступи которого это позволяет.

— Отлично, — кивает мужчина. На голове у него — короткий ёжик. — Сразу скажу, я не критик от мира моды, и вообще мало связан с этим миром. Ваши костюмы мне не понравились. Они карнавальны, смешны. Никакого вкуса. Впрочем, повторюсь, я не критик, поэтому моё мнение можете не принимать всерьёз. Не будете?

— Нет…

Если бы не эта дважды повторенная ремарка, Влад подумал бы, что Юлия привела одну из тех беснующихся на страницах журналов и в интернете личностей. Возможно, она думает, что ему нужна эмоциональная встряска, светопреставление с публичными оскорблениями и издевательствами.

Мужчина затыкает большие пальцы за пояс и спокойно говорит:

— Моё имя вам знать ни к чему. Всё равно мы скоро с вами расстанемся. Зовите меня просто… ну, скажем Неназываемым, — по лицу скользит мимолётная улыбка. — Между тем, я хочу заметить, что я рад нашему знакомству. Как видите, я не сопливый подросток, не состою на учёте в психоневрологическом диспансере и мало похож на обычную вашу аудиторию. У меня есть семья, хотя они и обеспечены до конца жизни. Несмотря на всё на это, я готов окончить свою жизнь в ваших руках, даже нацепив один из этих ваших смешных костюмов.

Он ждёт от Влада какой-то реакции, покачиваясь с носка на пятку. В такт этому движению позвякивают в подставке немногие оставшиеся чистые ложки.

Из-под его локтя выныривает Юлия: поняв, что чтобы сейчас вытянуть из Влада какую-то реакцию, придётся воспользоваться горячими щипцами, она оборачивается лицом к гостю и громко вопрошает:

— Это зачем же?

Неназываемый, оказавшись участником постановки, маленькой сценки, не удивляется: он вытягивает шею, чтобы видеть за плечом Юлии главного и единственного зрителя, говорит:

— Мне импонируют ваши идеи.

Влад затряс головой и спустил одну ногу со стула — будто бы там, внизу, был не пол, а тонкий лёд. О каких идеях они говорят? Тех, что разлагаются сейчас под крышечкой его головы?

— Огласка поможет напомнить всем этим уродам, для чего ты создавал эти вещи, — говорит Юлия, оборачиваясь к зрительскому ложу и выходя из роли. Представление закончено. Теперь всё по-серьёзному. Она хрустит рукавами пальто, душный запах духов и пота накрывает Влада с головой. — А какая огласка лучше такой?

— Какой?

— Лучше трупа в одном из этих твоих рогатых костюмов…

Неназываемый покашлял. Он потянулся к лицу, так, как если бы хотел поправить очки, но никаких очков там не было. Поэтому на полпути он останавливается, встряхивает рукавом и смотрит на часы на запястье.

— Не нужно так грубо. Зачем сразу… трупа? Знаете, какие это слово вызывает ассоциации? Тела. Да, тела. Я бы предпочёл тот выходной смокинг с бабочкой-мотыльком. Знаете, как-то солидней…

— Как будет угодно, — Юлия изучает свои ногти, а потом, прищурившись, ногти незнакомца. Если бы Влад сейчас мог хоть что-то считать, он бы посчитал, что господин Неназываемый следит за собой куда лучше, чем Юлия. Статус и власть в неброской коробке, по тиснению на которой каждый знающий человек поймёт, с чем имеет дело, а у всех остальных появится неприятный, трепетный осадок.

— Обговаривайте детали, — басит мужчина, — и сообщите мне, когда и где…

— Постойте-ка, — Влад наконец выходит из ступора, и заставляет тем самым Юлю и Неназываемого замереть — они, верно, не могли нарадоваться, что всё идёт так гладко. Надеялись, что Влад так и не сможет запустить четырёхтактный мотор собственных мозгов. Он ткнул в Неназываемого пальцем. — Вы что, собираетесь совершить самоубийство?

— Я же сказал, — с лёгким холодком говорит мужчина. Хотя Влад отчего-то был уверен, что причина холодка пришла извне. Внутри у толстяка просто-напросто всё замёрзло, когда Влад так невежливо использовал свой палец. — Суицид. Оружие пусть остаётся на моё усмотрение. Но забегая вперёд скажу, что у меня отличный именной кольт. Работает, как швейцарские часы, вообще не даёт осечек, и курок ходит так, знаете ли, плавно…

Влад медленно выбирался из своей скорлупы. Что поделать, если её раскололи мощным ударом сверху, придётся вытечь ещё разок на божий свет.

— Зачем вам это? — спрашивает он, глядя снизу вверх на незнакомца.

Тот постучал пальцем по столу.

— Позвольте мне не углубляться в причины. Всё, что вам нужно знать, я уже сказал.

— Вы говорили про мои идеи. А всё, что касается моих идей…

— Ну уж нет! — хмуро перебил Влада мужчина. — Это уже не ваши идеи — тут, возможно, отчасти моя вина, что я неправильно выразился — эти идеи вы уже спустили вниз. В общество. А всё, что покинуло, если можно так сказать, изначальную голову, спустилось вниз в том или ином удобоваримом виде — уже не принадлежит создателю. Создателю принадлежит только форма — одежда, устройства, книги… а что до сути, до информации — информация свободна. Осталось их только активировать, понимаете, вроде как кнопкой — вкл-выкл.

Влад не сдавался. В его голове сейчас говорили, перебивая друг друга, все его знакомые, чьи суждения так или иначе продвигали точку зрения Влада, катили это огромное колесо в гору или толкали его под горку. Савелий, Рустам, Виктор… Моррис, Эдгар. И никто из них не мог опровергнуть слова этого инфернального толстяка, дьявола в одежде из плоти. Идеи и правда не могут кому-либо принадлежать. Вот вещи — могут. И когда Влад умрёт, всё то, что он не придумал, не нарисовал, не сшил, останется в чужих головах, словно в сегментах огромной компьютерной сети.

— Так при чём тут вы?

— Я? — мужчина вздохнул, и рубашка выползла из-под ремня ещё на пару сантиметров. — Я же сказал. Кнопка эта не кнопка в привычном понимании, а вроде как событие. Этим событием и буду я.

Владу больше нечего сказать, и Неназываемый уходит. Тёмная квартира проталкивает его по своему пищеводу и выбрасывает в парадную. Слышно, как урчит в глубине здания лифт. Юлия возвращается, затворив за гостем дверь. Влад по-прежнему без движения, одна нога на полу, другую, обхватив руками, прижимает к себе — мерещится, будто конечностей у него невообразимо много, как у паука, и только думаешь об этом, как теряешься в невообразимом множестве возможностей: какой шевельнуть, какую поставить так, а какую этак.

Юля осторожно перемещается вокруг его насеста. Вещает:

— А ещё лучше — нескольких тел. Два, три, четыре самоубийства в разных частях города одновременно или почти одновременно! В твоих костюмах, во всём остальном — ничем не связанные люди. Мы обеспечим тебе полное алиби.

— И где же ты возьмёшь этих людей? — спрашивает Влад.

— Одного из них ты видишь перед собой. А остальных… у тебя довольно обширный фанклуб.

Понимание не сразу, но неизбежно и с медлительной величавостью, как стая проплывающих китов.

— Ты хочешь поступить так же?

Юлия улыбается, а потом внезапно наклоняется и целует Влада в нос. Губы её обжигающе-холодны, зато след от поцелуя жжётся, как сигаретный ожог.

— Именно. Видишь, ты уже разговариваешь более или менее связно. Как самочувствие? Живот не болит?

— Я, наверное, не смогу тебе позволить…

— Тише.

Влад внезапно чувствует, что не может говорить. Рот ему зажимает рука. Голос Юли над головой звучит, будто колыхающаяся фанера.

— Не делай вид, что для тебя есть что-то важнее того, что ты делаешь. Или того что можешь сделать. Я всё равно не поверю. Ты никогда не был одержим людьми. Как бы я хотела на тебя хоть чуть-чуть походить…

Когда ушла и она, Влад долго сидел на одном месте, глядя, как растёт на фонаре внизу снежная шапка, как она падает, сбитая хвостом неуклюжей ночной птахи, и растёт вновь. То, что она сказала, по-своему ужасно, но по-настоящему, наверное, ужасно, что во Владе эти слова не вызвали и следа внутреннего сопротивления и какого-либо неприятия.

Поздно ночью, около трёх часов, на мансарде дома номер сорок пять по Гороховой впервые за долгое время зажёгся свет.

Работы было много. Если значение имеют только идеи, нужно подготовить их надлежащим образом. Ранним утром Влад прогуляется по снегу до ближайшего магазина с тканями и будет ждать на его крыльце сначала до 8:00, а потом и до 8:17, пока сонная, отчаянно зевающая хозяйка не придёт и не выроет из сумки ключи.

— Кому только нужны в такую рань ткани, — скажет она молодому человеку болезненной наружности, топчущемуся на крыльце.

На этот раз он не хотел привлекать ни Рустама, ни независимого, беспристрастного и ехидного критика в лице Савелия. Прежние его идеи восстанут из пепла в новых костюмах. Нужно только сделать крен в сторону кипучей современности, по сути — вернуться к тому, с чего он когда-то начинал. Что, возможно, является очень верным — раннее, ещё не до конца оформившееся, интуитивное творчество является обычно самым искренним.

Снова будет брызгать кровью и слюной, орать, наступая на распятую на специальном холсте белую ткань с выпачканной в чёрной краске кисточкой, придумывать новые, совершенно безумные виды кроя и совершенствовать имеющиеся.

Савелий не появлялся у него дома уже почти год. Как и Юлия, он старался расшевелить друга, криком ли, руганью ли, увещеваниями, пинками заставить его выползти из норы. Но в конце концов, если у Юлии нервы атрофировались и отпали, Зарубин сыграл на них для Влада замечательный концерт, хорошенько на него наорав и с силой хлопнув дверью — замечательная точка, по выразительности с которой мало что может сравниться. Он сказал: «сюда я больше не вернусь. Бог свидетель, я сделал всё, что мог, и похоже, тебе самому нравится в том болоте, куда ты себя загнал. Что ж, пожалуйста! С меня довольно». Насколько Влад знал по рассказам Юлии, Сав оборвал все контакты и с ней тоже.

— Он считает, что я пойду прямиком за тобой, — печально сказала она в один из их совместных вечеров. — Пытался убедить меня тоже тебя бросить.

Влад знал: Зарубин наверняка говорил ещё и о Ямуне, но Юля об этом не сказала ни слова. Сказала ли она хоть слово Саву — вот вопрос. Наверное, тоже нет. Общаясь с Владом и его пластиковыми друзьями, настоящими друзьями, общества которых он никогда не гнушался и которых никогда не гнал из дома, Юля научилась отращивать и себе пластиковую кожу.

Винни бы его осудил. Так же, как и Савелий. Зато Эдгар и Моррис были бы всецело на его стороне — в этом Влад был уверен. Моррис неглупый малый, он понимал, что человеческая жизнь излишне переоценена в наше время, а для Эдгара планы и направления всегда были важнее судеб, которые в жернова этих планов попадают.

А самое важное, — считал Влад, и когда думал об этом, то проникался безмерным уважением и к Юльке, и к господину Неназываемому, каким бы снобом он ни был: самое важное, что они добровольцы. У него, у Влада, ни за что бы не хватило духу запустить машину, подобную той, что была у Эдгара, и жёстко контролировать её, не взирая на мнение людских масс, на подрывную деятельность таких, как Винни. Отцу он объяснил бы это так: «Я не умею ставить себя выше других людей. Прости, папа».

Отец бы ответил, что это величайший дар, с которым может только родиться человек, но даже он спящим своим сознанием понимал бы, что во Владе, как в сбитой программе или в гомункуле, живом эксперименте, рождённом в лаборатории и долженствующем там умереть, соединились самые противоречивые черты, которые могут быть присущи человеку. С таким набором не выживают — но гомункул каким-то образом выбрался на волю, вымахал в здорового лысого лба и даже умудряется что-то творить.

Хотя, вполне возможно, что и творить-то он умудряется только потому, что внутри постоянно, шипя, плавится лёд и заливает собой угли, которые в свою очередь испаряют воду и, болезненно пульсируя, разгораются вновь.

Полутора неделями спустя Юля позвонила Владу, чтобы сказать: «пора». Перед уходом она самолично воткнула телефон в розетку, а Влад, при всём своём отвращении ко всем возможным средствам коммуникации, не стал его выключать, видя в этом своеобразный символ, знак своего возвращения к жизни.

Влад молчал, пытаясь представить Юлино морозное дыхание у себя на щеке. Не получалось — будто бы она на самом деле стала пластиковой куклой. Юля звонила откуда-то с улицы, родной Санкт-Петербург шептал с галёрки свои механические мантры.

— Мне только что звонил наш с тобой общий знакомый, — голосом, похожим на звон пустой жестяной банки, сказала она. Температура за окном со вчерашнего дня болталась в районе минус двадцати пяти — попробуй-ка включить на таком морозе эмоции. — Он уладил все свои дела и готов исполнить свою часть сделки.

— А какая же моя?

Влад вдруг задумался: где она сейчас, какой была эта её неделя? Полной сомнений, или, напротив, решимость её достигла апогея? С кем она разговаривала эти дни, куда ходила? Ела ли она приготовленные дочерью кушанья? Что она ей говорила, рассказывала ли, что собирается совершить? Пыталась ли транслировать Владову точку зрения, которой, несомненно, прониклась?

— Свою ты уже давно исполнил, — сказала Юля. — Я больше никого не нашла. Вернее, я больше никого и не искала. Хватит нас двоих. Он — завтра в 13:00, Анчиков мост. Я не такая важная фигура. Поэтому Елагин мост, 13:20. Знаешь, где это?

Влад кивнул, ощупывая языком пересохшее нёбо, потом спохватился, что шорох щетины о трубку, наверное, недостаточно информативен, и сказал:

— Знаю. Слушай, спасибо…

Влад сказал это, и осознал, что это самая искренняя благодарность, которую он когда-либо кому-либо высказывал. Благодарность благодарностей.

— Что ты там делаешь? — перебила Юля.

— Работаю… в смысле, зашиваюсь.

Прижимая к уху плечом трубку, Влад поднял руки, с которых, как огромный мёртвый паук, свисала пряжа. Чего раньше он никогда не касался — так это вязальных крючков, увидев их, и всё сопутствующее, в магазине, Влад задумал наверстать упущенное. Чем пряжа хуже горлышек от африканских бутылок?..

— Ты снова работаешь?

В голосе женщины Владу послышалось что-то такое… горечь, восторг, а может, всё сразу. Не разобрать. Она готова отдать жизнь, чтобы вдавить плотнее и наверняка ту самую кнопку, о которой говорил Неназываемый, но вот к тому, что стоящий на бессмысленных кирпичах проржавевший автомобиль снова когда-нибудь поедет, была не готова. Плодов этих уже не доведётся ни увидеть, ни пожать.

На миг Влад испугался, что сейчас она пойдёт на попятную. Захлопнет крышку мобильника, объявив шах и мат своей решимости, а потом раскроет снова, чтобы позвонить Неназываемому…

Хотя, нет. Неназываемый должен умереть. Люди, наверное, просто так не появляются в чужих судьбах, и роль этого мужчины в судьбе Влада очевидна так, как ни одна другая. Он ясен, как знак препинания, понятен даже тем, кто не умеет читать руны этой самой судьбы.

— Да, — промямлил в трубку Влад. — Я, правда, никак не могу разобраться, как все эти бабки вяжут свои носки… может, это приходит с возрастом и мне не стоит сейчас браться за вязание?

Он слушает, как прерывисто дышит в трубку Юлия. Что это, шум закрывающихся дверей? Трамвай? Похоже, она не на машине. Ни Влад, ни, наверное, кто-либо другой в целом мире, ни разу не видел, чтобы она куда-то перемещалась без машины. Увидеть её в отдельности от любимого пикапа — всё равно, что увидеть голой.

— Ты где? — спросил он.

— Еду домой, — отчеканила Юля, и в какой-то миг между первым и вторым словом Влад понял, что она не собирается отказываться от своих намерений. Она одержима своей собственной идеей, каким-то айсбергом, от которого Владу видна разве что только верхушка. — Я подписала бумаги на отказ от ребёнка. Я оставила Ямуну в детском доме.

— Оставила?

— Это ужасно. Но долго она там не задержится. Её найдёт Савелий. Я уверена — он найдёт её и заберёт к себе. Он всегда был очень добр, и ко мне, и к ней, лучшего приёмного родителя не найти.

Уверенность в её голосе вогнала Влада в ступор. Как она может с такой безоглядностью доверять человеку, с которым, наверное, не перекинулась и словом за последний год? Отчаявшись переделать Влада, Савелий махнул рукой и на Юлю. Иголкой со вдетой в неё нитью он шьёт свою судьбу где-то на другом полотне.

Он сказал демократично, и так мягко, как только мог:

— Мне кажется, этот план слишком… ну, страшен, что-ли. Для нашего мира. В Африке, например, к смерти относятся гораздо проще, но даже там лишить себя жизни ради чего-то… ради чего-то похожего на идеи никто не может даже подумать.

Они с Юлей листья с одного дерева. Природой им предназначено говорить громко, не ошкуривая слова и не смягчая их вес — Влад большой, могучий, как скандинавский бог, Юлин голос способен делать сталь хрупкой похлеще любого шестидесятиградусного мороза. Но друг с другом они говорят, осторожно катая эти шары для боулинга через телефонную связь, точно каждый играет в песочнице с детьми.

— Мне тоже так кажется, — сказала Юля. — Это перебор.

Помолчали с полминуты. Наконец, Юлия сказала:

— Ты будешь и дальше жить и работать, если я отговорю Неназываемого?

Влад проверил на прочность все узелки спасательной верёвки из простыней, которую он сбросил из окна своей метафизической темницы.

— Скорее всего нет. Но может, я и выкарабкаюсь. Вам вовсе необязательно делать это ради меня.

Влад был сама демократичность. Зато язык Юлии снова был листом стали.

— Тогда мы это сделаем. Неназываемый старается вовсе не ради тебя, а ради того, что ты уже для нас сделал. Он же объяснял. А что до меня… Я была бы очень признательна, если бы ты был где-нибудь поблизости, — промурлыкала Юлия. Было слышно, как она прикрывает трубку ладонью. — Я хочу тебя видеть перед… перед тем, как всё закончится.

— Я буду, — пообещал Влад, и пряжа начала сползать с кончиков его пальцев, — я…

Связь оборвалась.

Влад упивался своей новоявленной свободой творить, как мог. Как будто он сам был карандашом, был иглой в чужих руках, невидимых, но не знающих сомнений, свободных от чувства жалости к материалам, лоскуты и обрезки которых устилали пол комнаты, прихожей и кухни, жалости к людишкам, которые идут на добровольную смерть ради метафизического нечто. Было готово шесть платьев, ещё одно на подходе, вот прямо к полудню будет закончено. Или чуть позже… наверное, как раз тогда, когда Неназываемый спустит курок. Интересно, как это будет? Будет ли вокруг много народу, или как раз в эту минуту наметится «окно» в потоках туристов? Попытаются ли его остановить? Смешается ли кровь с водой канала, или лишь окропит успевший уже встать лёд? Интересно? Смотря на разложенные на столе куски ткани, Влад лихорадочно барабанил пальцами: требовалось обладать резиновыми руками, чтобы сшить, как задумано, этот невероятный шов. Нисколечко. «Гни свою линию, гни…» — подпевал Влад любимой песне Савелия, единственной из ней строчке, пульсирующей сейчас в голове — любимой песне на то время, когда они общались и виделись почти каждый день, и, прокручивая в голове объёмный макет того, что нужно было ему сшить, вновь и вновь качал головой.

Горят огни.

Снег шёл, не переставая, и ручеёк машин под окнами, и без того хилый, прерывистый, иссяк совсем. Изредка доносился рокот снегоуборочной техники, но сюда она не совалась. Подмигивали друг другу светофоры, меняя стороны и напарников, как заправские перебежчики. Сейчас «свои» это зелёные, минуты две назад были красные. Один раз получилось поймать момент, когда все они горели жёлтым, и Влад надолго застрял у окна, ожидая, пока что-то подобное повторится. Но ничего.

Влад опять занял у сна драгоценное, поблёскивающее лунным светом время. Сложно представить, насколько это упоительно — просто делать любимую работу, заставить все свои мысли, как планеты и астероиды, вращаться вокруг этой идеи. Тем не менее, Влад не клял себя за годы бездействия. Единственное, за что он был горячо благодарен Неназываемому — за то, что тот отделил котлет от мух, в смысле, Влада от того, что уже покинуло его голову. Он листал когда-то журналы с моделями, облачёнными в платья, и отстранённо вспоминал, как прорисовывал ту или иную деталь, удивлялся, почему же в итоге акценты получились здесь и здесь, когда должны быть вот тут и здесь, и думал: «у вас теперь есть собственные ноги, так идите и не возвращайтесь ко мне. Уступите место в моей голове новым детям».

Так почему же то, ради чего он всё это затеял, не может существовать отдельно?

Незаметно на улице наступило утро, а день наполнил всё стрекотом суетливого будня. Питер дышал спокойно и размеренно, складки тенистых глубоких морщин между домами углублялись, волосы выбеливала седина. Мыло, которое Влад использовал взамен сточившегося карандаша для ткани, оставляло под пальцами струпья. Хочется смочить слюной палец, собрать их все, и запихать в рот. Влад обожал запах художественного мыла, так же, как и…

«Уже всё случилось», — сказал кто-то голосом отца. Влад поднял голову. Он что, задремал?

13:08 — светилось на часах. Интересно, окрашивались ли изумрудные цифры в красный, когда там было «00»? Неназываемый производил впечатление пунктуального человека. Влад посмотрел в окно, туда, где блестела Нева и ещё дальше, как будто ожидал увидеть там рассеивающийся от пистолетного выстрела дым.

Влад откинулся на спинку стула, протёр глаза. Каждый звук вдруг стал объёмным, каждый запах обрабатывался мозгом вне очереди, как нечто особенно важное.

До 13:20 ещё двенадцать минут… у Юли, бывало, отставали часы. Бывало разряжался её мобильник и сбрасывал время на 00:00, но каковы шансы, что случилось это сегодня?

Влад выскочил на улицу, как был, в майке и домашних штанах, разве что сунул ноги в обувь: зимних ботинок там не было, как и осенних, единственное, что нашлось перед дверью — лёгкие кроссовки, естественно, с лета. Они не признали хозяина, стянули ноги крепко, словно капканы.

Воздух вооружил его морозными крыльями. До Елагина острова не десятки тысяч и не тысячи биений сердца, всего-то сотни четыре, а такого внезапно похолодевшего, как у Влада, может, на четверть меньше, но транспорт туда не ходит, не тянутся даже крыши, по которым можно срезать путь, так что приходится переставлять и переставлять ноги. Что, в некотором роде, неплохо, потому как выдохшись и свалившись прохожим под ноги, ты можешь быть уверен, что сделал всё, что мог.

При виде по-летнему одетого человека, который несётся на них с неотвратимостью локомотива, люди разбегались, вжимались в стены, уступая дорогу. В этой части города тихо, только-только начинают выползать на улицу, чтобы пощупать ночной снег, дряхлые старички, переваливаясь, словно утки, идут из магазина бабульки. Со школы спешит ребятня. На таком фоне Влад мог вызвать единственную реакцию: все хватались за сердце, все визжали, когда он, не чураясь возможности сократить путь, перепрыгивал невысокие заборы, бросался грудью на кусты, карабкался на автомобили. Хозяин какого-то транспортного средства грозил ему скорой расправой. Скучающие возле магазина алкоголики проводили его задумчивыми взглядами. Взмывали в небо голуби и чёрный, как уголь, кот некоторое время сопровождал Влада по карнизам, балконам и крышам, пока не уяснил, что человек бежит вовсе не от него, и цель он несколько крупноватая, хотя и котище не сказать, чтобы мелкий.

«Что здесь менять?» — стучало в голове Влада. Из череды похожих на фотокарточки образов, того, что успевал ухватить глаз, пока картинка не поменялась снова, Влад составил цельное предложение, один единственный вопрос: как он собирается что-то менять в таком уравновешенном мире? Как он представляет себе толчок, который сможет раскачать эту лодку? Каким чудом-юдом нужно быть, чтобы вывести из равновесия этих старух со знанием мира до самых ногтей, или этих алкоголиков с хитрецой во взгляде…

Эдгар очень умён. Вместо того, чтобы что-то раскачивать, он и его команда взяли вёсла. Если уж твоему судну суждено плыть за удирающим, но иногда всё же разворачивающемся и дающим жару штормом, так тому и быть. Это путь данной конкретной лодки, и даже по дну он выложен камешками.

Миновав Крестовский мост, увернувшись от торговки семечками, зачем-то бросившейся ему под ноги, Влад внезапно подумал, что можно нырнуть под арку, величавыми сводами приветствующую движение воды, как в этакий портал, и оказаться сразу под нужным мостом. Он делал так, когда бродил по городу, неприкаянный, мало кому видимый и никому совсем не нужный. Опоры моста Петра Великого, известные холодными влажными поцелуями. Почтамтский мост, который населяют птицы, ныряя в неосмотрительно оставленные проектировщиками отверстия. Множество мелких мостов со своими потайными нишами и уступами… Влад изучил их все. Можно шагать с одного района города в другой так же запросто, как добыть кулёк тыквенных семечек на овощном базаре.

Но сейчас он торопливо прошёл поверху, хлопая себя по бокам, чтобы стряхнуть снег и немного согреться. Волшебство кончилось. Вокруг — только суровая реальность.

За пару кварталов до Елагина острова Влад остановился: одышка взяла верх. Сгорбился, упёр руки в колени. Здесь дом, усаженный по периметру тенистыми вязами, скучный двор, превращённый снегопадом в страну чудес. До цели подать рукой. О каком конкретно мосте говорила Юля? Первом? Втором? Вроде бы, первом… Влад от души надеялся, что он ничего не перепутал, и какой-то частью сознания понимал — перепутал, не перепутал — всё равно уже поздно.

— Эгей! — позвали его, и Влад повернул голову ровно настолько, чтобы рассмотреть тучного мужичка в тулупе, в очках на ступеньке красного носа. Улыбаясь и привлекая взмахами рук внимание, он спешил к Владу. — Где это чего такое раздают, что ты так побежал? А мне там останется?

Мужичок остановился и, похоже, всерьёз ждал ответа. У Влада сложилось впечатление, что даже если бы ответом стала грубость, всё, чего он дождался бы от этого мужичка — сердечный поклон и искренняя благодарность.

— Да от девки он бежит, — отозвалась с лавки женщина, преклонных уже лет, по самую макушку закутанная в мех. Она походила на огромного, умудренного годами суслика, который знает, как о себе позаботится в этих широтах. — Не видишь, голый совсем?

Дети, что, заметив Влада, выставили мордашки из большого сугроба, захихикали и зашептались. Открылось на первом этаже окно, хмурый, голый по пояс мужик выдвинул, как удочку, на мороз свою сигарету. Влад, казалось, его нимало не волновал.

«Где-то здесь кроется моя ошибка, — думал Влад и тряс головой. — Где-то в шаге… ухватить бы её, да найти толкование в каком-нибудь словаре. Например, в «Словаре Вселенских Ошибок (из-за которых гибнут люди, а всё, что кажется таким значительным, оборачивается вдруг туманом)», да только в какой из книжных лавок получить его копию?..

Мужичок всё так же стоял и, улыбаясь и хитро щурясь, глядел на Влада. Тётка в мехах рассматривала его с неодобрением — казалось, от этого взгляда ботинки начинали жать ещё сильнее. Мужчина на балконе — с равнодушием. Дети с любопытством; впрочем, по одному они возвращались к игре.

А Юлька уже шесть минут как мертва, и жизнь выползает из неё по каплям, чтобы сорваться с края моста и упасть на снег. Она одета в пышное платье с кринолином, накладными плечами и черепами из папье-маше и пластика, платье из первой коллекции, которое отлично помнил Влад, одно из тех, что пронизаны театром и атмосферой подвальных месяцев, полных неясных предчувствий, интуитивных движений и жестов, которые творили магию. Лишь накинула сверху какую-то курточку. На белом лице несуразный макияж. Парочки, целующиеся под фонарями, улыбались, когда она шествовала мимо: может, в парке готовится предновогодний спектакль? Может, налетят сейчас ведьмы с накладными носами, и детишки побегут по всем мостам смотреть на представление.

Дошла до середины моста, огляделась, круглые часы на запястье отразили солнечный зайчик. Потом прошлась взглядом, как утюгом, по обращённым к ней лицам. Народу здесь мало. Две-три парочки, группа девушек, которые шли в парк кормить синиц и несли с собой аж две буханки хлеба. Нет, того, кого она искала, нет, и ждать нельзя, с каждой прожитой, прожданной, потраченной минутой химические процессы внутри могут склонить чашу весов на другую сторону.

Она достаёт из внутреннего кармана куртки пистолет, глядя, как расширяются глаза, как становится шире одна-единственная улыбка одной из девчушек, которая всё ещё думает, что это карнавал, всё ещё не понимает, не понимает…

Обнимает ствол губами и жмёт на курок.

Неназываемый мёртв уже больше тридцати минут, санитары укутали тело в странном костюме покрывалом и загрузили в машину. Следом хотели загрузить женщину, на которую попало немало крови — она прогуливалась мимо, когда человек проделал себе дыру в голове — но та упёрлась всеми четырьмя конечностями, ухватилась за ограду моста, так, что пришлось увезти её на машине полиции. Эта кровь выжигала из неё крик и истерические всхлипы, на какое-то время она успокаивалась, но потом снова начинала плакать.

— Опоздал, — информирует Влад мужичка, хлопнет его по плечу и пойдёт прочь, обратно по своим следам.

Очень скоро весть о ком-то, кто застрелился на мосту, сорвёт с насеста и женщину, и любопытных детей, заставит натянуть куртёху мужика на балконе. Только бородатый тип в тулупе уже уйдёт, покачивая головой и приговаривая с улыбкой «ай-да!..» и «эх-ма!», и подпрыгивая на половину высоты ладони. По Кемской улице, вдавливая себя в рельеф дома и обнимая его длинными тощими руками между окнами первого и второго этажа, следует молчанник, и мужичок, извинившись и придерживая шапку, проскользнёт у него между ногами в парадную.

«Костюмированный суицид» получил широкий резонанс в обществе. Жёлтые газетёнки наперебой смаковали подробности, юркие их лазутчики отслеживали связи и нити между участниками этой истории. Большинство сходилось в тугой узел в единственной точке — на той таинственной личности по имени Владислав Малкин. В течение нескольких месяцев произошло ещё два самоубийства, которые общественность поставила в тот же костюмированный ряд — самый громкий его пункт имел место быть, когда вдрызг пьяная немецкая рок-звезда (женского пола), бросилась на отстройке звука со сцены на руки воображаемых фанатов, при том, что настоящие ждали за дверью. И, естественно, сломала себе шею. Не помогло даже то, что крой платья имитировал крыло африканской летучей мышки, а ткань более или менее успешно повторяла её фактуру.

Второй — когда какой-то психопат попытался при помощи ножниц, сломанных авторучек, старого пальто и степлера «сшить» подобие пиджака, который видел накануне в модном журнале. В этих лоскутах, разочаровавшись в собственных способностях, парень и утопился в ванной: было это в Москве, но эхо на крыльях популярности молодого модельера несколько раз облетело мир.

Рустаму пришлось найти в себе деловую жилку: неформально он стал главой компании и главным исполнительным директором, и времени на прямую и понятную работу руками уже не осталось. Юридически компания была оформлена на Юлию — она целиком завещала её Владу с единственной ремаркой: какой-то процент отчислений поступал на счёт её дочери. Тем не менее, сам Влад в офисе, по совместительству главной экспериментальной мастерской в здании старой школы, больше не появлялся.

К химии, что формирует человеческие судьбы, Влад относился теперь с куда большим почтением. Вернувшись домой, он собирался устроить посреди квартиры громадный пожар, принести в жертву неведомым богам всё, что успел сделать самолично за последние недели, с того момента, как пространство за окном делегировало к нему Неназываемого. Мир сдвинулся, за бортом оказались некоторые вещи: они больше не должны существовать. Его, Влада, обязанностью теперь стало их уничтожение — не то, чтобы кто-то возложил на него эту миссию, просто он, как причастный к знанию, считал необходимым сделать всё от себя зависящее.

Но что-то заставило его передумать. Мокрая одежда осталась валяться на полу, а Влад, как был, голышом, бросился менять всё обратно. Он срывал с манекенов тряпки, морща нос, раскладывал их на столе и начинал свою безумную вивисекцию, кромсая, отпарывая, видоизменяя и пришивая обратно. Бегал в ванную чуть ли не по нескольку раз в день — вид и запах костюмов, и то, какие мысли за ними стояли — всё это буквально выворачивало его наизнанку. На языке появлялся сладковатый запах тлена, бродяжка с белесыми, будто заросшими изнутри пылью и паутиной, глазами, вновь стояла перед внутренним взором. Там же были и существа из снов, и некоторые участники «крестового похода» на его подвал. Конечно, на сдвиг пластов в коре мироздания — не то в голове его головного мозга — эти действия уже никак не влияли.

Влад не мог сказать, когда произошёл этот сдвиг. Может, когда пускал себе пулю в лоб Неназываемый, может, когда под ногами шуршал и скрипел свежей небесной манной Крестовский мост. Может, гораздо раньше, когда в оплодотворённом пересечением судеб яйце начинало зарождаться намерение.

Он ничего не ел, зато выбрался в художественную лавку за трамвайной линией и вернулся с тремя тяжеленными пакетами: краски в баллончиках и ведёрках, грунтовка для ткани, новые кисти, валик, и множество всякой всячины, от которой любой художник-дилетант истёк бы слюной, а художник-профессионал, который умеет при помощи трёх блеклых мелков показать, как струится под тонким осенним льдом вода в реке и как пробиваются сквозь ковёр палых листьев свежие ростки, только покачал бы головой: «Ну и зачем тебе всё это, мальчик, нужно?»

«Я не знаю, что мне понадобится в следующий момент», — ответил бы Влад. Он действовал по наитию — фактурой одного платья попытался передать теплоту костра, в котором сгорают кучи осенней листвы, другим — запах свежих яблок. Лепестки хищного растения с пронзительно-красным пухлым зевом, над которым трудился не далее, чем неделю назад, он превращал в полевые цветы. Так и назовём это платье: «Цветок одного поля», — решил Влад, и принимался за что-то другое, и так до тех пор, пока не валился в сон прямо на полу. Он бодрствовал для того, чтобы свалиться в сон, а просыпался для того, чтобы работать. Ни Юлия, ни Сав не признали бы в принаряженных куклах почерка прежнего Влада, разве что Рустам мог его разглядеть — в глубинных ньюансах, моментах, по которым один профессионал отличает другого.

Больше не было смерти и покорности ей. Было только творчество — девять дней творчества, пока все имеющиеся у Влада готовые костюмы не были взяты в кавычки, то есть не стали лишь пародией на то, что они обозначали ранее. Намёком на кое-что совершенно другое.

И в конце концов Влад просто иссяк, растворился, как кусочек льда в стакане воды. Когда почти месяц спустя дверь выломали, тело его нашли на полу возле панорамного окна: обтянутый кожей скелет с похожими на фактуру трухлявого дерева мышцами, наблюдающий высохшими глазами за сменой дня и ночи. В квартире развелись мотыльки и мухи, — последних, к слову, очень мало — а в ванной пророс непонятно как попавший в сливное отверстие безродного происхождения куст. Сав заметил бы, что он напоминает тот, что рос когда-то под окном подвала. Но Савелия здесь не было. Костюмы, к сожалению ли, к счастью, оказались совершенно непригодны для использования: они пропитались ядом, который источало тело мастера. Но Рустам сумел их воссоздать, и коллекция эта из нескольких платьев вошла в историю, как последний, так и не признанный многими, «позитивный» взгляд на вещи от известного молодого кутюрье.

Как писало одно издание, «взгляд, который говорит нам, что идея, которая стоит человеческой жизни, гнусна и обречена на смерть».

Может статься, репортёр сам до конца не понимал, что пишет. А может, как раз полностью отдавал себе в этом отчёт. Его (а вернее, её) имя и фамилия всё равно нам ничего не скажет.

Савелий действительно в скором времени забрал Ямуну из приюта. У Юлии не осталось родственников, бывший муж отказался от ребёнка сходу, даже не пообщавшись с девочкой. Сав ничего не знал о полагающейся ей доле от доходов шоурума, но принял управление этим нескромным ручейком финансирования со всей ответственностью.

— Я тоже, можно сказать, приложил руку, — говорил он. — Если бы не я, эта одежда была бы немного другой.

С ума сойти, каким стал теперь Савелий! Он отрастил бородку и бакенбарды, начал носить рубашки и пиджаки, а ещё шляпы, великолепные фетровые шляпы, из-за которых казался куда старше своих лет. Открыл собственное дело, что-то вроде прокатного агентства, предоставляющее театрам во временное пользование актёров и обеспечивающее их трансфер в другие регионы; когда он появлялся в офисе, то ходил и со всеми здоровался за руку, даже с девушками, вежливо расспрашивая, как у них дела. Однако те, кто знал его получше, замечали в глазах чёртиков. Он только что женился, и жена не раз и не два со смехом ему говорила: «Ты рожки-то спрячь!»

Эта женщина видела Влада только мельком. Сав не любил вспоминать те времена, даже когда она или Ямуна просили о них рассказать.

— Он был не таким, как другие — вот и всё, — говорил Зарубин. — Владик будто специально родился, чтобы сделать какое-то дело и умереть.

Ямуна казалась задумчивой.

— У него получилось, как ты думаешь?

Сав качал головой.

— Мы почти не виделись в последние годы. Как только я понял, что ему никто не нужен — ни я, ни твоя мама, — и общаться с ним всё равно, что обслуживать какой-нибудь механизм, я ушёл.

Ямуна выпячивала губки: в этой привычке Саву виделась Юля.

— Ты так говоришь, как будто тебе его не жалко. Зачем ты его бросил?

— Ты говоришь так, будто он собачка, — парировал Савелий. — Он человек! Он был великим человеком, и потому имел право выбора. С кем быть, чем заниматься, как и когда закончить свою жизнь.

Со смертью Влада его одежда начала победное шествие по планете. Вот совсем немного информации: в 2016 году она была признана журналом Vogue брэндом года. Неизвестно, какие идеи имел ввиду человек, которого Влад привык называть Неназываемым, но они с Юлией и ещё с двумя примкнувшими личностями, отхватившими свою порцию славы, видимо, оказались кнопками сломанного лифта. Костюмы от Влада по-прежнему избегали надевать те, кто послабее духом и предпочитает не выделяться, зато с удовольствием носили фрики и «низвергатели норм». Да ещё молодёжь, которой достался на растерзание ряд «казуального» шмотья. Критики ворчали, простой люд ахал, когда такое чудо, заключённое в рамки телевизионного экрана, вышагивало на тебя по ковровой дорожке.

Эдгар и компания по-прежнему жили в Уганде. Весть о смерти Влада долетела до них только спустя месяцы — на окраине цивилизованного мира сложно было рассчитывать на информационную пирушку.

В тот вечер, когда один из волонтёров вернулся с родины и принёс остальным эту весть, разгорелся спор, от которого аварийно-опасный кусок давно почившего дома едва не рухнул. В честь Влада — даже на русском языке.

— А я говорю, что видел его неделю назад! — утверждал Моррис. В минуты волнения он начинал отчаянно картавить.

— Вот — повторял Эдгар, и устало тыкал в обложку трофейного журнала, который привезла с собой вернувшаяся с родины волонтёрша.

— Но я не знаю этот язык, — упрямился Моррис.

— Попроси Жанну тебе перевести.

Жанна была француженкой. Она появилась не так давно и Влада не застала.

— А мне плевать, что она скажет! — Моррис не на шутку разволновался: — И что там пишут эти неграмотные люди. Пусть только попробуют приехать к нам на континент. Я найду их даже в Судане. И выбью всех дурей.

Он выразительно шлёпает кулаком в ладонь. Вряд ли Влад сейчас узнал добродушно негра. Эдгар закуривает сигарету, попутно рассовывая по карманам пачки «Мальборо». Коробка таких исчезает в среднем за семь часов, иногда за семь часов двадцать минут, вот и приходится, на манер белок, делать индивидуальные запасы.

Моррис вздохнул: отходил он очень быстро. Попытался засунуть ладони в задние карманы, но они там не помещались: сигаретными пачками нынче была занята каждая щель. Следующая поставка хороших сигарет только через полмесяца, а закончится нормальное, заграничное курево — придётся курить продукцию местных фермеров, табак худшего качества, который только можно вообразить, напополам с сеном и травкой. Сказал:

— Видел, когда ехал на мотоцикле из центра от миссис Фунанья. Смотрю, идёт впереди, по тротуару, в ту же сторону, куда я еду: в каких-то лохмотьях, в дырявом чёрном халате, на голове панама, но видно, что лысый. В руках по пакету. Я хотел его окликнуть, но тут на меня чуть не наехал какой-то абасси… в общем, когда я обернулся, его уже не было. Наверное, куда-то повернул.

Эдгар покашлял.

— Я понимаю, если бы ты сказал: идёт там в шортах, майке и в зимних кроссовках, или в соломенной шляпке мамаши Улех… он немного странноватым был, наш Влад, но чтобы в лохмотьях… Может, ты перепутал его с каким-то местным бродягой-собирателем?

— Эд, он был белым! Много ты видел белых собирателей? Кроме того, это был большой человек. Большой и лысый. Наш Влад тоже был большим… и ты сам, думаю, вспомнишь, какую причёску он носил на голове.

Эдгар не ответил, и Моррис пробормотал, в конец разбитый:

— Он выглядел, как призрак. Дети шарахались от него, как от живого Ананси. Жалко, я не видел его лица.

Спор так ни к чему не привёл. Моррис ушёл спать рано и с глубокой обидой, что ему не верят: он, видимо, не до конца понимал, что случилось. Остальные волонтёры тоже мало-помалу разбрелись. Эдгар поднялся к себе в кабинет на верхнем этаже и долго сидел там, потроша сигареты и набивая табаком трубку, за которую брался хорошо если раз в два месяца. Процесс курения трубки рассеивал его внимание, делал вялым и расслабленным. Суровый командир волонтёров не мог себе этого позволить слишком часто, но сейчас другого выхода он не видел. Курил, вытряхивал в пепельницу, начинал заново. Значит, Влад покинул этот мир. Что же, может, на небе он найдёт наконец такой желанный покой и перестанет гоняться за крокодилами.

Во всяком случае, там у него есть шанс догнать то, что он ищет — чуть более реальный, чем здесь, в мире земном, бренном. С самого начала было понятно: он, как винтик от швейцарских часов, закатившийся в пыльный механизм советской автомашины, как свечка, освещающая недра котельной и угольного склада. Здесь ему было хорошо, там, видимо, чуть хуже. Там дули холодные северные ветра, которые то раздували огонь на фитиле, то наоборот, душили, будто прижимая слюнявыми пальцами. Африка, конечно, чуть ближе к Небесам, но Влад в своём маниакальном упорстве сумел-таки вскарабкаться ещё выше.

Эдгар затушил масляную лампу и пошёл вниз, в палатку, бросив трубку на столе, оставив комки бумаги и сигаретные фильтры валяться на полу. Ночные звуки заполнили всё, точно пузырьки у морского дна, они устремлялись к поверхности и волновали сознание спящих людей. И Эдгару снилось, будто один такой пузырь надувается под крышей его хлипкого дома из непромокаемой ткани, поднимает его всё выше, выше, туда, где гуляет по улочкам новых неведомых городов Влад.

Всё выше и выше, пока наконец импровизированный небесный корабль не причалит почти туда же, откуда недавно стартовал — к хижине мамаши Улех, которая улыбнётся щербатой улыбкой и бросит швартовочный трос.