Модельер

Глава 5

Моррис родился и вырос здесь, в Лире. Самый, что ни на есть, коренной житель, обитатель трущоб, за которым с самого детства никто не присматривал. Как сказал он сам, «я побывал сыном у трёх-четырёх многодетных матерей. Они отлавливали меня на улице, вели ужинать и спать. Конечно, я не сопротивлялся, — говорил Моррис, — помню только, моя настоящая мама была чёрная, как самый чёрный пёс». В отличие от многих сверстников, или, как тянуло Влада их назвать, «соплеменников», Моррис знал три языка, зато писать и читать с грехом пополам мог только на двух. Русский он выучил, по его словам, читая документацию к русским автомобилям, которых и в самом деле на дорогах встречалось поразительное множество. «У вас отличные машины», — сказал он, всё с той же улыбкой, Владу. Влад покивал, думая, что в вопросе изучения русского без Эдгара точно не обошлось.

Моррис повёл его в город — как думал Влад, на экскурсию. Они миновали ворота посольства и выпачкались разом в пыли и помоях, что широким рукавом текли по улицам. Моррис не торопился чистить свои кеды, он схватил Влада за запястье, точно детство замкнуло какие-то цепи в его голове, потащил его через череду переулков, иногда по то крышам, сгоняя местную разновидность голубей, таких же грязных, как люди, со впечатляющими наростами на клюве, как будто они пытались клевать камни; иногда бросаясь под колёса автобуса, до тех пор, пока знакомая Владу часть города (на Эдгаровой карте её, наверное, можно было закрыть пальцем) не провалилась куда-то в тартарары. Моррис провозгласил: «у нас с тобой важная миссия! Важная миссия для лысых людей», а Влад думал, что такими темпами не то, что по сторонам, даже вперёд иногда не успеваешь смотреть. На рынке за ними погнался индюк, псы и чёрные, как уголь, голые дети сопровождали их в этом безумном, почти Кэролловском марафоне. Влад ничего про Кэрролла не знал, но Юлия или Сав обязательно про него бы вспомнили. В конце концов Моррис встал, как вкопанный, упёрся ладонью в грудь Владу, чтобы тот по инерции не продолжил бежать. Спросил:

— Умеешь водить мотоцикл?

Влад покачал головой. Он задыхался; Моррис стоял прямо, как будто и не было никакой пробежки, не отрываясь смотрел в сторону.

— Это не сложно. Если ты водил когда-нибудь машину, то…

— Я вообще ничего не водил. И на велике не умею кататься.

На лице Морриса отразился такой восторг, что Влад испугался: точно ли этот смешной человечек правильно его понял?

— Как тебе этот? Нравится?

Он показывал на втиснутый между двумя глиняными домишками массивный чёрный мотоцикл, похожий на выброшенную на берег волнами мёртвую касатку. Сверху успели накидать коробок — в здании справа был ресторан с азиатской едой — не то вьетнамской, не то тайваньской. Влад не разбирался в марках мотоциклов — он знал только Харли Дэвидсон и Ямаху, которые похожи друг на друга, как твёрдый и мягкий карандаш. Этот же сочетал в себе черты и того и другого, хотя габаритами больше похож на чоппер. Наверное, он просто очень старый.

Не успел Влад ответить, как Моррис исчез, и рысцой вернулся, ведя под уздцы чёрный агрегат. Он натужно пыхтел, люди прижимались к стенам, давая ему дорогу.

— Вот, попробуй!

Под пылью агрегат наверняка был лакированным и блестящим. Моррис сдал его на руки Владу (тот крякнул под весом мотоцикла), оценивающе оглядел, потом сорвал с головы кепку и несколькими ударами заставил пыль клубиться вокруг.

— Ты большой! Он тебе подойдёт! Перекинь ногу вот сюда…

Скоро Влад уже рассекал между неказистыми домишками по отрезку сохранившейся Бог знает с каких времён асфальтированной дороги. Асфальт был настоящей редкостью — раскалённую поверхность можно было ощутить только на центральных улицах. Он в ямах и трещинах, будто оранжевая африканская земля не могла смириться с намордником и всячески старается выбраться на поверхность. Моррис, должно быть, выбрал это место не случайно — дома выглядели заброшенными, людей мало, а детей не видно совсем. Лишь на некоторых ступеньках сидели старики, блестящие и недвижные, будто восковые фигуры в музее, а в одном месте на огородике полная женщина всё время, пока Влад катался, поливала местную экзотическую культуру (если бы Влад присмотрелся, он бы сказал, что она похожа на свёклу), а её детишки, слишком маленькие, чтобы самостоятельно бродить по округе, играли в огороженном садке. Это тихая, почти сонная, картина бесцеремонно вспарывалась железнодорожным полотном: по ним, стуча суставами и сочленениями, как раз полз похожий на змея поезд. По другую сторону полотна город выглядел иначе, будто кто-то умудрился пристыковать друг к другу два кусочка из разных мозаик. Там были большие дома, оплётённые бурыми лозами, насквозь прошитые молодыми секвойями: выглядело это, будто варвары из глубин джунглей пришли и учинили среди стареющей цивилизации грубое насилие. Впрочем, людей по ту сторону это совершенно не волновало: они улыбались и махали руками Владу и Моррису, а заодно угрюмым старикам и женщине с лейкой: будто перешагнуть четыре железных рельса равносильно прогулке на другую сторону планеты.

Аппарат оказался достаточно резвым, «настоящим боевым стариканом», как выразился Моррис, и по этой же причине «засыпал» и норовил вместе с седоком завалить на бок. Влад работал стопой, теребя педаль зажигания (как она правильно называется, он не знал), и чувствуя, как позади мир наполняется едкими клубами дыма, а под тобой что-то рвётся, фырчит и, кажется, даже исчезновение дороги не будет ему преградой. Как будто сидишь верхом на ракете.

— Нужно подкачать колёса и кое-что подкрутить, — деловито сказал Моррис. Он успел позаимствовать у какого-то из восковых старичков насос и чемоданчик с инструментами. Этот парень по-настоящему быстр — составил бы неслабую конкуренцию Саву. — Вечером будем выезжать на задание. Только поедем отсюда: вон какой-то человек вышел из едальни. Ругается.

Он ссадил Влада с мотоцикла, взобрался на него сам, похлопал по сиденью за своей спиной.

— Держись! — сказал он, и мир закрутился, закружился в череде неожиданных манёвров, поворотов и нырков в узкие переулки, где приходилось прижимать ноги к горячему боку байка, чтобы не ободрать их о стены.

— Почему он ругается? — проорал Влад на ухо Моррису. Он вообще не понимал, при чём здесь тот человек, и где связь между ним и кафе. Может, его плохо покормили?..

— Наверное, хозяин мотоцикла, — сказал Моррис. — Не знаю, чей это мотоцикл. Но он мне давно нравится!

— Мы что, его украли?

— А на что это ещё похоже?

— Разве так правильно?

— На нас не подумает, — сказал Моррис легкомысленно, — Он подумает, какая-нибудь шпана.

Он пригнулся, пропуская над головой верёвки для сушки белья, избежал встречи с простынью, висящей, как парус в безветренную погоду, а потом сказал:

— Это Уганда. Обзаведясь здесь частной собственностью, нельзя быть уверенным, что завтра собственность не поменяет владельца. Это понимают все. Только люди здесь по-настоящему ценны! Человеческая жизнь и человеческая свобода.

— Но красть же противозаконно, — неуверенно заявил Влад, когда они прибыли в лагерь. Большая часть населения лагеря волонтёров обступила Морриса и его добычу, они цокали языками, оглушительно смеялись и трогали прорезиненные ручки. — Ни в одной цивилизованной стране это не считается нормальным.

— Но это весело! — заявил Моррис.

Тогда Влад пошёл к Эдгару. В лагере было необыкновенно шумно — Влад уступил дорогу веренице детишек, которые следовали, держать друг за друга, от самого большого к самому маленькому, на обучение, и, конечно же, все одновременно голосили. Когда он поведал о сегодняшнем приключении, Эдгар двумя руками снял с переносицы очки для чтения, потёр лоб, как будто ему предстоял трудный разговор с отпрыском. Сказал:

— Это, конечно, не совсем правильно.

Влад пододвинул себе один из стульев — он уже расстался с робостью перед ними. Заглянул в бумаги на столе. Ничего не понятно. Всё на английском.

— Моррис сказал, это нормально. Эти люди что, всё друг у друга таким образом воруют?

Эдгар покачал головой.

— На грабеже, пожалуй, живут только сомалийцы. Все остальные просто не придают этому особенного значения. Кражи здесь не берётся расследовать даже полиция. Всё равно украденная вещь рано или поздно либо найдётся, либо у бывшего её хозяина вдруг нежданно-негаданно объявится такая же, которая тоже недавно поменяла владельца. И это оукей.

— Но вы же должны делать людей грамотными… может я, конечно, ошибаюсь…

Лоб Эдгара прорезала глубокая складка.

— Я понимаю, что для тебя это, так сказать, непривычно. Моррис — это Моррис, он просто не поймёт, в чём его действия неприемлемы, если ты попытаешься ему объяснить. Мы, все остальные, не опускаемся до воровства и «заимствования», как они здесь это называют. Но мы стараемся менять людей не в таких мелочах, а в гораздо более глубоком смысле. У корней. Если тратить силы на мелочи, сил рано или поздно не останется. Лучше до поры не обращать на них внимания. Так что забирай мотоцикл и старайся не обижать Морриса. Моррис же украл его для тебя! Ты ему понравился и он хотел сделать тебе подарок.

Так ничего для себя и не решив, Влад кивнул.

— А права? У меня всё равно нет прав, и…

— У тебя получается его водить? — нетерпеливо спросил Эдгар. Было видно, что ему хочется вернуться к делам.

— Вроде, да. Там ничего сложного нет. Правда, он достаточно тяжёлый, но я большой…

— Ну и оставь его себе, — отмахнулся глава волонтёров. — Права здесь — не главное. Здесь все ездят без прав. Полиция не обращает на это внимания.

— Что же тогда она делает?

— В основном курит марихуану и гоняет чаи, — честно ответил Эдгар.

Влад оставил Эдгара наедине с его бумажными делами (он позже спросил — как в стране, где не нужно прав на вождение и считается нормальным заимствовать друг у друга вещи без письменного подтверждения, могли сохраниться какие-то документы, на что Эдгар ответил: «Это отчёты для спонсоров проекта. Боюсь, из прочей бумаги в пределах города ты найдёшь только книги — не очень много — газеты, да туалетную бумагу в более или менее богатых кварталах») и ушёл думать в единственную постройку, не подверженную порывам ветра. Моррис говорил, здесь склады, а также несколько спален для почётных гостей, да кухня на первом этаже. И станция связи на самой макушке. Влад взобрался по лестнице и устроился на верхней ступеньке. Двери не было, и внутрь манил красный, выцветший и рваный с краю палас, странная смесь запахов, голос диктора радио в недрах коридора — Влад так и не понял, на каком языке он вещает, но проверять не пошёл. Лениво. Небо, которое, вроде как, общее для всей планеты, а значит, должно быть за исключением нескольких мелочей одинаковым, выглядело неестественно-голубым, как будто бы сложенным из цветной бумаги.

«Так вот, на что работает вся местная бумажная промышленность», — подумал Влад, и представил себе фабрику, где старые газеты и какие-то несуразные обрывки книг прессуют и перекрашивают в ярко-голубой китайскими красками. А потом прилаживают получившееся полотно к самой большой картине на всём белом свете. Ночью заклёпки, которыми склёпаны эти куски, сверкают отражённым с земли светом, чтобы создать иллюзию настоящего множества звёзд и незнакомых созвездий.

Впечатлённый этой картиной, Влад сам не заметил, как заснул. Разбудил его зов снизу.

— Э-эй!

Он потянулся потереть затёкшую шею и чуть не свалился. Перил здесь не было, одна рука уже свешивалась вниз, а его даже не подумали растолкать, или хотя бы отодвинуть от края. Зато под головой обнаружилась подушка, а на макушке — надвинутая на глаза кепка.

Небо заметно потемнело, Влад сдвинул кепку на затылок. Моррис стоял внизу и, сложив руки рупором, адресовал клич ему. Или пролетающему над головой в дымном следе самолёту. Влад предположил, что первое.

— Спускайся, — сказал Моррис, увидев, что завладел вниманием Влада. — Ужинаем и едем!

Отправив своё послание, он развернулся и вприпрыжку пошёл прочь, так, что Владу пришлось спускаться чуть ли не бегом, и стараться не терять из виду сине-зелёные, отчаянно драные джинсы. Впрочем, он и так бы не заблудился. Запах пропитывал весь лагерь, возле длинного стола со съестным собрались: Эдгар, Моррис, ещё четверо чёрных, среди которых, две женщины, пара шоколадного цвета, то есть немного посветлее, чем коренные африканцы; с десяток человек обоих полов, разных возрастов, рас и национальностей. Двое детей: чёрный мальчик и белая девочка, играли под столом, шныряя между ногами взрослых, там же крутилось две собаки. Ещё три, сидя на хвостах, ждали, пока собравшиеся освободят миски и оставят немного объедков.

Влада ухватили за руку, усадили на чудом образовавшееся на лавке место.

Ужин был таким, как и ожидалось от такого странного сообщества: еда предельно простая, но руки, готовившие её, казалось, собрались со всей планеты. В тарелку Владу, как будто обживая новое место, стекались гренки, странный салат, над которым орудовала ложкой пожилая француженка, сэндвич с салатом и почему-то без мяса, но зато с фантастической грибной начинкой, и прочая, и прочая… так, что он в конце концов пришёл к выводу, что, как новичок, виноват в том, что категорически недоедал.

Тем не менее, поесть не дали: только Влад распробовал треть лежащего на тарелке, как Моррис вскочил и замахал руками, собирая вокруг себя людей. Махнул он и Владу.

— Куда мы поедем? — спросил Влад, прислушиваясь к ощущениям на внутренней стороне бёдер. Кажется, днём он их немного перетрудил, а сейчас усугубит. Но болеть будет только завтра. Тем не менее, тяжесть мотоцикла начала ему нравится.

— Сначала к тётушке Абангу, — деловито ответил Моррис. — Она звонила вчера.

Взревели моторы. Влад со страхом понял, что эти африканские наездники городских джунглей сейчас растворятся в клубах пыли, оставив его сгибаться от кашля и пытаться побороть ворчливый характер чёрного скакуна. Но всё пошло более или менее успешно. Конечно, Влада пришлось ждать. На каждом углу Моррис или кто-то ещё из группы останавливался и поджидал, пока рычащий монстр до них доберётся. Мотоцикл больше не глох, когда ему вздумается: видно, Моррис выполнил обещание и хорошенько перебрал его внутренности. Влад чувствовал настоящее восхищение этим человеком: когда он всё успевает? И самое главное, как он всё успевает, когда надо тратить силы на подержание торжествующей улыбки на лице, а также уделять время привлечённым этой улыбкой.

Поездка по городу оказалась настоящим испытанием. Люди не торопились уходить с дороги, часто они дефилировали по проезжей части, словно манекенщицы по подиуму. Бельевые верёвки были растянуты слишком низко, велосипедисты на своём поскрипывающем транспорте не держались края дороги, как им, вроде бы, положено а предпочитали её середину. Позже пришлось познакомиться с настоящим транспортным потоком, где старые джипы с расхлябанными дверьми, вытянутые, похожие на плоских придонных рыбин седаны и грузовики стояли все вместе, как будто на митинге. Мотоциклисты, люди на мопедах и велосипедах объезжали по обочине, но Владов конь оказался слишком широкогрудым для узких, заставленных самодельной рекламой пешеходных зон. Спутники умчались вперёд, но Моррис вернулся, и, безмятежно улыбаясь, положив на колени шлем и выстукивая по бензобаку какой-то мотивчик, поджидал Влада на нужном повороте.

Когда они подъехали, один из волонтёров как раз приветствовал тётушку Абанду. Удивительное место! За исполинскими для этого города четырёхэтажными бараками приютился садик с сараем. Ничем не огороженный, будто бы ничейный, он порос вперемешку длинными светлыми колосьями и жухлыми зелёными кустистыми стеблями. Оставалось только гадать, что из этого сорняк. Золотистые колосья выглядели гораздо здоровее, чем зелёные. Возле сарая сложены садовые инструменты, там же — какая-то штуковина со шлангом и несколько баллонов: у Влада сложилось впечатление, что это опрыскиватель против насекомых.

— В чём здесь дело? — шёпотом спросил Влад, но Моррис уже пропал, оставив вместо себя только остывающий мотоцикл. Ответил ему один из волонтёров, ответил на ломаном русском, морща в затруднении лоб, но явно довольный, что ему представился шанс поболтать с новичком.

— Это тётушка Абанду. Она фермер. Она сеять. Мы говорить — Абанду, сеять пшено, но Абанду хотеть сеять теф.

— Теф? — переспросил Влад. — Что это?

— Злак, — коротко ответил собеседник. Это светлокожий человек с округлым, почти идеально повторяющим по форме яйцо, лицом и короткой стрижкой. Высокий, долговязый, с широкими ладонями. Звали его Винни. — Но пшено лучше. Больше урожайность, но нужен уход.

Влад присел на корточки, пропустил между пальцами длинные рыжие стебельки.

— Это теф?

— Это пшено. Тётушка Абанду говорит, мы заставить её растить пшено, мы теперь ухаживать и собирать, — Винни смешно сморщил нос. — И печь для неё хлеб. И продавать, вся выручка ей.

И правда, женщина выглядела грозно. С широким лицом, жилистая, но не худая, с длинными руками. Одеяние просторное и длинное, а вышито, почему-то, оленями и ёлками. Она пыталась навести страх на Морриса, который со своей всегдашней улыбкой, которая, как казалось Владу, стала немного заискивающей, выдвинулся на передовую.

— Она не хочет работать? — спросил Влад и неожиданно попал в точку.

Винни затараторил отрывистыми рубленными фразами:

— Теф не нужен уход. Сади-собирай. Урожай мало, люди голодают. С пшеницы много зерна. Пшено — это же хорошо! Вкуснее, чем теф. Дороже и больше урожай. Но Африка не хочет работать. Африка хочет греться на солнце и спать целыми днями. Кроме того, теф здесь расти не будет, ему нужно прохладнее, нужно возвышенности. Смотри, какой жухлый! Но этот женщина была у брата и говорит — теф хорошо, хотя это не так. Не для городской местности. Брат живёт где плоскогорья, там теф растёт.

Больше никого, казалось, отношение тётушки к агрокультурам не волновало. Всадники рассыпались по краю поля, отдыхали, повалив мотоциклы, уложив головы на сиденья и уставив вооружённые солнечными очками лица в небо. Кто-то делал пометки в блокноте, желтокожая девушка азиатской внешности — Влад заметил, что среди них была девушка, только теперь, когда все сняли шлемы, — игралась с какими-то малышами, возможно, детьми или внуками тётушки Абанду. Кое-кто, расположив на коленях книгу и морща лоб, читал.

Затаив дыхание, Влад наблюдал за развитием диалога между тётушкой Абанду и Моррисом. Что-то там определённо менялось. Винни, казалось, ничего не замечал. «Этот глупая женщина», повторял он и тряс головой. А потом, повернувшись к Владу, сказал:

— Она не соберёт урожая пшеницы даже на мешок муки. Ей следовало посадить здесь овощи. Или фруктовые деревья.

Тётушка Абанду, с которой, очевидно, Моррис и компания были знакомы очень хорошо, разговаривала на повышенных тонах, но грубость её была нарочитой и какой-то не злой. В распахнутом окошке на первом этаже засвистел чайник, и хозяйка двинулась туда. Из окна кто-то подал ей огромный заварник и глиняные чашки без ручек. Всё ещё распекая Морриса, а вместе с ним, казалось, весь белый свет, она расставила всё это на низком подоконнике, наполнила чашки светлой жидкостью. По зову негритянки волонтёры поднимались с земли, отряхивая со штанов сор, тянулись к импровизированной стойке. В огромном плоском блюде оказались свёрнутые в трубочку лепёшки, похожие на лаваш, и два-три вида густых соусов. Лепёшек совершенно чудесным образом хватило на всех.

Моррис повернулся к ним.

— Она хорошая, добрая. Просто упрямая и любит поговорить. Я только что отказался играть с ней в домино и в следующий раз мне достанется самая маленькая лепёшка.

С этими словами он урвал с подноса самую большую.

Влад скосил глаза и смотрел, как на мощной шее играют жилы, а сварливое выражение не торопится оставлять подвижное лицо. Кушанье было сухим на ощупь, но в сочетании с соусом, в котором совершенно точно превалировал чеснок и карри, просто восхитительно. Две чаши с отваром трав ходили по рукам.

Винни тоже принял лепёшку, хотя и несколько неохотно, но потом повернулся к Моррису и спросил:

— Тебе удалось что-то сделать с этой упрямой женщиной?

Моррис вскинул брови.

— Она настоящая упрямица! Разве не достоин упрямый человек уважения, особенно, если он видит, что его упрямство ведёт прямиком к углу улиц, к бедности и семи демонам? Она просто любит теф и не любит пшеницу. Но пшеница — хорошо. Лепёшку ынджера сложно переплюнуть, но хлеб тоже очень вкусен.

Винни покачал головой.

— Она потратила столько нашего времени.

— Мы должны помогать каждому, кто просит нашей помощи, — строго сказал Моррис. Он больше не улыбался, и эта перемена произвела разительное впечатление — во всяком случае, на Влада. Стало заметно, что губы у него в мелких алых трещинках.

Винни упрямо покачал головой.

— Приятель, я знать цену времени.

Он посмотрел на Влада: весь разговор они вели на русском словно специально для него.

— Я венгр. Служил в… как это по-вашему называется… отряд пожарный команда. Там время самое важное. Ты меня понимаешь? Если ты где-то задержишься, кто-то может пострадать.

— Мы не пожарные. У нас motivation squad. А чтобы motivation, we need time and many words.

Они перешли на гремучую смесь африканского и английского. Винни горячился и размахивал руками. Под майкой у него бугрились мускулы, и в голове Влада сложилась ассоциация с птицей, которая привыкла долгое время проводить в перелётах. С каким-нибудь кочующим орлом, если, конечно, такие бывают. Винни был не таким высоким, как Влад, но сухое жилистое тело ему досталось отнюдь не в наследство. К людям, которые сами себя сделали, Влад относился с отстранённым уважением. Он не понимал, зачем тратить столько времени на своё тело, и вообще тратить на него какое-то время, но другие люди тоже, наверное, не понимали, зачем он рисует платьица: Влад всегда заранее был готов к тому, что его скорее не поймут, чем поймут.

Моррис хранил царственное спокойствие, скрестив на груди руки. О да, он умел слушать. Не превращаясь в холодный каменный столб и не отстраняясь, именно слушать, готовя внутри себя ласковый пошёрстный ответ, призванный мягко подвинуть собеседника в ту или иную сторону. Но сейчас Владу казалось, что он точит ножи. Наконец Винни выдохся, и, пока перезагружал лёгкие, Моррис нанёс удар. Он сказал что-то на африканском, и собеседник растерянно заморгал. Весь пыл, весь напор вылетел из него, как из воздушного шарика, который продырявили иголкой.

— Что ты ему сказал? — спросил Влад Морриса позже. Тот ответил, похлопывая себя по животу, как будто торопя еду поскорее там устроиться:

— Я сказал, что мы теряем время прямо сейчас. Некоторых воинов лучше бить их собственным оружием.

Похоже, полностью удовлетворив тётушку Абанду, они поехали дальше. Ехать с полным животом было не очень-то приятно, и Влад начал подозревать, что волонтёры на самом деле — такая мирная мотоциклетная банда, которая разводит жадных до общения людей на разговоры и еду.

В общем-то, почти так оно и оказалось. Главным оружием разъездных волонтёров был язык, и, кое-где, знания. Тем же вечером они заехали к заводчику скота, что жил едва за чертой города. Скот он держал дома, в просторной прихожей насыпал ему корма, водил пастись к старым железнодорожным путям, ржавеющим здесь чуть ли не со времени, когда белый человек впервые пришёл на эту пропитанную солнцем и влагой землю. Это бородатый статный африканец с загадочными глазами-маслинами, при разговоре с ним Моррис добавил в речь капельку почтительности, но в остальном остался тем же расхлябанным носителем беззаботной улыбки и нескольких коротких волосков на затылке.

— У него болеют козы, — шепнул он Владу. — Падёж скота. Это, наверное, кишечный червь. У нас есть медикаменты, но их не так уж и много. Днём приходит за помощью очень много детей. Мы не можем просто так транжирить лекарства.

— Что мы будем делать? — спросил Влад.

— Это опасная для человека болезнь, — продолжал объяснять Моррис. — Стоит только пройти босиком по гуано, и всё — червь уже у тебя в организме. Там, в вагонах, живут люди.

На путях стояли вагоны, такие древние, что, казалось, в них впрягали ещё лошадей. Влад пригляделся, и увидел, как из них выпрыгивают дети. Как играют они с лохматыми псами, похожими на львов, лазают между давно приросшими к рельсам колёсными парами. Конечно, они были босы. Обувью хвастались в основном городские, и хотя эта местность тоже формально относилась к городу, Влад уже понял, что город здесь в любой момент мог прерываться чуть ли не саванной. Он был таким же расхлябанным, разболтанным, как и всё на этом континенте.

— Скоро им всем потребуется медицинская помощь, — спокойно сказал Моррис. — Может, кто-то и не выживет.

— Теперь он уйдёт в другое место? — спросил Влад, имея ввиду старика-скотовода. Правда, он не представлял, куда можно податься с больным скотом. Разве что, в пустошь, где людей нет, а есть, возможно, только дикие звери и змеи…

— Это его дом и он не может никуда уйти. Мы просто скажем ему, что вылечить его коз не сможем. Расскажем, как из-за его скота будут страдать соседи. Он, по-моему, рассудительный малый. Может, он забьёт весь скот и начнёт сначала, может, и нет. А что будем делать мы? Будем наблюдать. Пусть всё идёт своим чередом.

— Почему?

Моррис потёр лоб.

— Вот Эдгар, он бы тебе объяснил. Я не умею. Я скажу тебе так: не бывает маленьких вмешательств, вмешательства всегда большие. Африке не нужны вмешательства, ей нужен естественный ход вещей.

Он отвернулся от Влада. Взял под руку заводчика скота и повёл его прочь, что-то втолковывая и непрестанно улыбаясь. Мимо Владова лица пролетел большой майский жук, и он рассеянно поймал насекомое в горсть. Это странные люди. Они готовы тратить своё время на то, чтобы ничего не делать. «Нужно расспросить Эдгара», — решил для себя Влад, но в конце концов не сделал и этого. Когда из сумрака и жидкого света, который лили на землю сиропницы-фонари, выступили коньки палаток, внутри осталось только ощущение тяжёлого и с толком проведённого дня.

Влад оставил мотоцикл в лагере и, вопреки уговорам Эдгара, вернулся к мамаше Улех пешком.

— Здесь не так опасно по ночам, как, например, в Судане, но лучше тебе быть осторожнее. Кое в каких районах и для некоторых профессий ограбить белого — что-то вроде теста на профпригодность.

— Но ты же не поселил меня в одном из них, — с усталой улыбкой сказал Влад.

Эдгар тоже улыбнулся:

— Мне всё больше нравится твоя самоуверенность.

Влад возразил.

— Я вовсе не уверен в себе.

— Пусть так. Беспечность. Драйв. Ты отлично поймёшь этот континент — вот во что я верю. Приходи к нам завтра, приноси документы. Я устрою тебя на работу. Официально. Кем бы ты там ни был, уверен, наличные деньги тебе не помешают.

На следующий день они помогли вытолкать какому-то мужичку завязшую в грязи машину. Машина, к слову, оказалась «волгой» старой модели, и, как только мужичок узнал, что Влад прилетел из прародины транспортного его средства, он долго тряс ему руку, а потом открыл капот и проржавевшие, но работающие механизмы на миг ввели Влада в ступор. Собирается ли он поблагодарить Влада, или напротив, еле сдерживается, чтобы не пырнуть сзади ножом: своего рода окропить советской кровью алтарь советского же автопрома? Робкие уверения, что Влад ни черта не понимает в советских автомобилях и в автомобилях вообще, не возымели действия. Но вокруг все смеялись, и он позволил себе немного расслабиться.

— Здесь много старых русский машин, — сказал Моррис. — Их любят за надёжность.

— Ах, вот чему я обязан чувству, что далеко от Питера я не уехал, — пробормотал Влад, но Моррис его не услышал.

На самом деле, было бы несправедливо так утверждать. И дело не только в том, что люди здесь другого цвета: они другие, начиная с самых корней. Очень добрые, они искренне радуются, если удалось тебя, чужака, чем-нибудь заинтересовать. Возможно, поэтому волонтёры Эдгара пользуются здесь таким расположением. Когда пришлось стоять на светофоре (не из-за того, что горел красный, а из-за банальной пробки. В сущности, работающих светофоров тут было раз-два и обчёлся), люди выдавливались из окон своих колымаг и исторгали в напитанный газами воздух приветственные кличи в их сторону. Во время вынужденной стоянки Моррис и остальные снимали шлемы — Влад ещё не наловчился быстро его надевать и поэтому предпочитал потеть — подставляя тёплым потокам воздуха разгорячённые шеи, и светлый цвет кожи производил среди чёрных всплеск настоящего живого интереса.

По вечерам Эдгар, Моррис и ещё несколько человек (преимущественно, как ни странно, мужчины) устраивались в разрушенном доме смотреть телевизор. Они покупали пиво, орехи и сухофрукты, кое-кто-то из женского населения пёк пироги, и весь вечер Влад имел возможность наблюдать за работающими челюстями. То, что творилось на экране, поначалу не сильно его интересовало. Здесь, в Уганде, был один-единственный собственный телеканал, транслирующий «белые» телешоу двадцати-тридцатилетней давности. Можно было поймать вещание из соседних стран, особенно если подняться на второй этаж, высунуться в окно и чуть изменить положение антенны, но там, как правило, было всё то же самое, только показывало с помехами.

— Кто это смотрит? — спросил как-то Влад. Эдгар, пихнув в бок Морриса, который не отрывался от телевизора и от орешков, ответил:

— Эти ребята не любят масс-медиа. Теленовости здесь не прижились. Зачем чёрным передачи о собственной жизни? Да, Моррис?

Он толкнул товарища ещё раз, и Моррис коротко отозвался:

— Выйди на улицу. Увидишь новости. Зачем по телевизору?

— Вот так-то, — Эдгар вернулся к своему пирогу с абрикосами. — Смотреть сериалы и кино гораздо интереснее. Там жизнь не наша.

Он прекратил жевать, будто заметил на стене занимательное насекомое. Поправился:

— Не ихняя.

Только здесь, на широком диване и с бутылкой пива в руке, Эдгар был на короткой ноге со своими подопечными. Набив рот, они обсуждали что-то на недоступном Владу языке, смеялись и играли в перерывах и на скучных эпизодах в какую-то игру на пальцах. Всё остальное время он, как строгий и очень занятой отец, руководил своими детьми с высоты письменного стола в самой главной палатке.

Мало-помалу Влад тоже втянулся в бесконечно мельтешащие на экране сериалы и даже стал отличать их один от другого. Все они шли на английском, так что он почти ничего не понимал, но когда спрашивал, Мозес и остальные, перебивая друг друга, старались ему донести. Причём, если Мозес делал это на русском, то прочие — на английском, который звучал явно хуже того, что слышался с экрана.

Больше всего на этом континенте Влада радовали лица. Таких выразительных лиц он не видел ни в Питере, ни где-либо ещё (под «где-либо ещё» понималось шесть часов пребывания в Москве). Они были необычайно живыми, немного, если так будет корректно сказать, обезьянничающими, а морщины закладывались глубокими складками с детства. Он готов был пялится на эти лица целыми днями, а они, в свою очередь, пялились на него.

— Как же одежда? — спросил Эдгар.

— Я что сюда, на одежду смотреть приехал? — ответил Влад. — Какой, скажи мне, у чёрных может быть вкус?

Эдгар по своей привычке замахал руками. Однажды он заехал так Владу под нос, и теперь Влад, предчувствуя, когда грядёт очередная вспышка, отступал на безопасное расстояние.

— Очень даже! Очень даже! Ты видел тех щеголей на Киаддондо каждый вечер?

— Это исключение. Я говорю об основной массе. У вас… у них вкус только к громким логотипам, причём, обычно, в китайской обработке.

— Да-а, — протянул Эдгар. — Этого не отнять.

На Киаддондо действительно творилось что-то невообразимое. Когда тебе обещают показать «Африку», ожидаешь увидеть растерзанных львами людей, царственные стада, струящиеся, как пыльная река, по саванне, но никак не щеголей в белых костюмах, прогуливающихся среди застеклённых витрин и раскланивающихся в пятнах разноцветного цвета. Это особенная улица. По ней ездили настоящие лондонские кэбы с чёрными мордастыми водителями в настоящих фуражках. Как объяснил Винни (и видно, его радовали эти поползновения в сторону цивилизации, хотя Влад в конце концов начал считать, что это никакие не поползновения, а просто добрая насмешка, нечто вроде шаржа), это самые настоящие кэбы, отправленные на пенсию ещё в конце девяностых, и теперь переехавшие сюда доживать свой век. Есть специальная служба такси, которая «с шиком» возит по городу иностранцев (хотя на мотоциклах, как уже уяснил для себя Влад, гораздо быстрее), а местных — раз в неделю по субботам доставляет на бульвар. Притулишься где-нибудь в уголке на скамейке, куда не доползал свет ни одного фонаря, и наблюдаешь, как появляются из распахнутых дверей таких вот кэбов сначала чёрные лакированные ботинки, потом ноги в бежевых брюках, и наконец, вот он весь, чёрный человек, одетый не хуже любых лондонских щеголей. Глядя в отражение, поправляет шляпу. Обходит машину, чтобы подать руку своей даме… Люди, которым повезло жить в этих солидных трёхэтажных домах, проникались атмосферой: растягивали гирлянды, вывешивали под окнами цветники с длинными лозами декоративного вьюнка и винограда — чтобы скрыть отслаивающуюся штукатурку, — какие-то пронзительно-красные цветы и жёлтые тюльпаны. А может, они во многом эту атмосферу и творили. На первом этаже открывались различные магазинчики: открыть на этой улице лавку стоило немаленьких денег, поэтому хозяева не скупились на отделку витрины и на её подсветку. Каждая витрина светилась своим, особенным светом; были здесь кафе, чистые и с настоящими столиками, с виски, белыми музыкантами и мороженым, магазины, где в самое стекло дышали одетые в костюмы манекены. Правда, и здесь национальная расхлябанность (а может, чувство юмора и всё та же насмешка над западом) нашла, куда притулится: в костюм-тройку был одет женский манекен. Смотрелось это до того потешно, что одним вечером Влад даже закрался в такой бутик… и столкнулся нос к носу с импозантным продавцом, одетым не хуже, а во многом даже лучше потенциальных клиентов. Бывших при себе денег на выставленный на витрине костюм не хватило (здесь, как понял Влад, не шили на заказ, а выбирали наиболее подходящее по размеру из готового. Что где-то болтается, а где-то жмёт — ерунда! Главное, чтобы на бирке значилось: «made in USA», или то же самое, но про Европу), и тогда продавец, улыбаясь и подмигивая, провёл Влада через чёрный ход и низенький крытый коридор в другой магазин, находящийся уже на параллельной улице. Здесь была настоящая барахолка с развалами ношеных пиджаков, пальто и шляп, и Владу быстро подобрали костюмчик ценой едва ли в десятую часть нового.

И он тоже прогуливался длинными душными вечерами по бульвару, уступал дорогу дамам, превозмогая свою робость, подавал им руки, чтобы помочь перешагнуть канализационную решётку, заглядывал в коляски и раскланивался, приподнимая шляпу, с джентльменами. Всё это не открывая рта, беспрестанно улыбаясь и думая одну-единственную мысль: «Сказка…»

Днём эта улица напоминала главную улицу города-призрака: её избегали даже собаки, ветер выметал из переулков скомканные газеты и полиэтиленовые пакеты, волок их прочь, иногда поднимая над самыми крышами. Здесь было хорошо, пригнувшись к самому рулю, с грохотом проноситься на мотоцикле, разворачиваться в конце улицы и нестись в обратную сторону.

Однажды, мягким облачным днём, Влад отправился с волонтёрами на базар.

Зрелище это очень специфическое. Влад слыхал краем уха о знаменитых бишкекских базарах, но после посещения самого рядового африканского аналога решил, что вряд ли киргизы переплюнут чёрных. Люди жили этим делом — в буквальном смысле. В глубине каждой лавки обязательно виднелся закуток с лежанкой, какими-то хитрыми приборами для заваривания трав, досками для разделки мяса, а иногда даже можно увидеть жену хозяина, которая кормит грудью детишек. Если муж отошёл по какой-то надобности, она и выходит к клиенту, и, закинув на широкое плечо младенца и уперев в бока руки, начинает выяснять, что оному клиенту надо.

Рискуя растерять всех спутников, Влад останавливался у каждого пятого ларька, чтобы посмотреть ассортимент. Впрочем, они относились к его слабости снисходительно; возвращались и выдирали белого человечка из пасти очередного торговца.

Остановившись возле очередной палатки, несколько более цветастой, чем остальные и с гораздо более знакомым для него содержимым, Влад дождался Морриса: была его очередь возвращаться за новичком. И спросил:

— Китай добрался и сюда?

Здесь, под матерчатым пологом, между жестяными стенками, продавалось буквально всё. Игрушки на батарейках и плюшевые, пластмассовые элементы декора, вроде виноградной лозы (так и видится эта лоза под потолком какой-нибудь убогой хибары), одежда, обувь — преимущественно сланцы — дешёвые украшения, и прочая, и прочая… Целая стена отведена тёмным очкам и вразнобой тикающим часам. Хозяин лавки, кажется, получал от своей работы настоящий кайф. Он выплыл из вязи махровых полотенец, и Влад решил, что ему явился призрак из какого-нибудь низкобюджетного фильма, которые любил демонстрировать ему Савелий. Тощий парень в длинном фиолетовом плаще со слишком короткими рукавами… а может, так и задумано, поскольку на запястьях на всеобщее обозрение выставлены часы, браслеты, фенечки совершенно неоднозначного происхождения; пальцы унизаны кольцами с огромными стекляшками. На носу огромные очки с радужными стёклами, так, что не представлялось возможным узнать, смотрит ли парень на клиента, или любуется небом. Зато Влад совершенно точно пялился на него во все глаза. Под плащом яркая майка, на поясе джинсов имитирующий продукцию всех известных марок разом CD-плеер, в ушах, конечно же, затычки-наушники. При этом за спиной играло сразу четыре или пять приёмников: какие-то настроены на радио, другие крутят диски. Волосы у субъекта свалялись в дрэды, и даже на дрэдах болтается какая-то пластиковая ерунда. Это бог пластика и искусственности. Владу представилось, как выстраиваются в урочный час ему на поклон африканцы. Он ничего не говорил, а только раскачивался и слушал музыку.

— Конечно! — с восторгом сказал Моррис, и поприветствовал субъекта тёплым кивком. — У вас тоже есть эти блага цивилизации?

— Блага? — Влад всерьёз задумался. — Ну, у нас есть китайский ширпотрёб.

В Питере от нечего делать он, бывало, изучал на чайниках и швабрах ярлычок производителя. Читал, что многое из этого сделано в Тайвани или Малайзии. Влад не представлял, можно ли эти страны отнести к Китаю. Нужно бы туда тоже съездить и всё самому разузнать. Влад тут же себе пообещал, что непременно. Особенно, если больше людей его начнут интересовать дешёвые чайники и часы, которые показывают время, играют радио, поют тонким противным голосом и наивно пытаются привязать тебя к себе.

Возможность такого в ближайшем будущем он видел, только если люди, которыми он интересуется, заинтересуются этим самым ширпотрёбом. Даже не заинтересуются — а будут им жить. Будут выстраивать вокруг себя настоящие крепости из этого хлама, хитрые лабиринты, которые будут водить за нос тех, кто задумает взять её штурмом, сводить их с ума мигающим светом, запахом пластмассы и яркими, кричащими цветами.

А кто-то ведь, может, уже живёт. «Ширпотрёбная жизнь», — сразу же окрестил её для себя Влад. И приготовился слушать дальше.

— Понимаю, — Моррис щёлкал пальцами. — У вас сохранились советские вещи. Я слышал, они могут служить до сорока лет, а некоторые и все шестьдесят!

Вот это поворот! Влад припомнил обстановку своего подвала. Там была плитка, явно пережившая не одну эпоху. Жестяной чайник, с которого снизу отслаивались целые пласты гари, как с передержанного в духовке пирога. Опять же, телевизор, пусть и показывал он без звука, зато наполнял комнатушку волшебными бликами и электрическим гудением, под которое так приятно было засыпать.

— Советских вещей осталось мало, — тем временем сокрушался Моррис. — Мы воздаём им почести, как прошедшим войну старикам.

— Откуда они у вас взялись?

— С семьдесят третьего по семьдесят девятый годы Советский Союз отправлял нам гуманитарную помощь, — оттарабанил Моррис. Кажется, этот факт являлся настоящей вехой в истории африканских государств. — А так как ихние специалисты решили — и спасибище им огромное, хочу добавить от себя, — что нам нужнее вещи, нежели деньги. Советские деревянные прищепки держали лучше всего! Даже ураган не мог сорвать бельё: разве что, рвались верёвки. Если случалось холодно, ими можно было топить печку…

— Чем топить? — спросил ошалевший Влад.

— Да прищепками! А остающимися пружинами солдаты Амира, например, чинили свои автоматы Калашникова…

Моррис помолчал, жуя губами и разминая затёкшие после долгой езды руки. Его глаза были в прошлом, на какую-то часть минуты они как будто стали глазами старика. Моррис смотрел на мир обесцвеченным взглядом собственного отца или деда.

— Теперь то, что присылал нам Советский Союз, ценится гораздо больше. Как хороший кофе. Нового уже не достать: Эдгар говорит, что у вас всё развалилось. Сочувствую по этому поводу. Так что теперь мы сотрудничаем с Китаем.

— «Сотрудничаем», значит…

— Значит, что нам дают гуманитарную помощь и займы, — простодушно ответил Моррис. — Здесь почти то же самое. Они присылают деньги и товары, которые на эти деньги можно было бы купить.

Сав бы от души посмеялся и сказал, что термин «африканское сотрудничество», или «сотрудничество по-африкански» пора ввести в оборот и сделать нарицательным. Только сначала как-то его сократить. Савелий не любил длинные слова, с их появлением, казалось ему, часы ритма его жизни начинали тикать медленнее.

Заканчивали разговор, уже следуя прочь от лавки с китайскими товарами. Парень за прилавком, кажется, даже не заметил, что они ушли.

Влад снова вовсю глядел по сторонам.

Чего здесь только не было! Имелся копировальный центр с огромным старомодным ксероксом за стеклом, который, точно божество, пожирал поднесённую в жертву бумагу. Была «сомалийская лавка», в которой продавались совершенно бесполезные на первый взгляд, или очень специфические вещицы, очевидно, не нашедшие себе владельца среди пиратов. Рядом с одеждой вполне могли торговать деликатесами — там стоял удушающий специфический запах, а в пластиковых чанах копошились насекомые, видимо, самые что ни на есть съедобные. Влад задумался: его подобное зрелище от природы не особенно впечатляло, местных жителей, по видимому, тоже, но он точно знал, что один их вид, не говоря уж о запахе, мог свести добрую половину его соотечественников с ума. Такого рода воздействие хорошо бы использовать в дизайне костюмов. Захватить что ли с собой перед отъездом несколько сушёных образцов?..

Торговцами в подавляющем большинстве были мужчины: Влад предположил, что женщины сидят с детьми, на что Винни, по случаю оказавшийся рядом, покачал головой:

— Это очень странная страна. Невозможная. Дети здесь сами по себе. Может, это и не так плохо…

— То есть? Где же женщины?

— Женщины тут работать дорожный рабочий и строитель. Уборщиками улиц, а ещё полицейскими. Помнить тётушку Абанду? Она самолично пашет и обрабатывает своё поле, а её муж работает на ткацкой фабрике. Всё наоборот. Смекать?

— Какие-то амазонки, — пробормотал Влад, со страхом глядя по сторонам. Он ожидал вот прямо сейчас увидеть женщину его габаритов, собственноручно собирающую одну из этих хлипких построек из обломков кирпичей и листов рубероида, и действительно увидел. Взгромоздившись на табуретку, одна такая мадам ударами кувалды забивала в землю сваю. Голая по пояс, живот лоснился от пота, мышцы под кожей катались так, что казалось, сейчас найдут слабину и выскочат наружу. Со спины женщину можно было бы принять за мужчину, если б не размер бёдер; Влад же, к сожалению, увидел её в профиль, и поэтому застыл, как громом поражённый, разглядывая грудь, похожую на немного сдутые воздушные шары, квадратное лицо, заплетённые в длинную косу волосы и бородавки под подбородком, сами по себе какие-то мужественные. Винни определённо не хотел выпускать подопечного из виду, поэтому ухватил его за локоть и потащил за собой.

— Амазонки, как есть амазонки, — горячо кивал он. — Неправильная страна. Сломанная.

Сломанная… хорошее слово. Влад тут же проникся к нему горячим сочувствием, и решил рассмотреть со всех сторон. Кто мог сломать этот мир, этот континент? Войны? Наверняка между местными царьками, вождями, или кто здесь вместо них, разворачивались кровавые баталии, хотя и не в тех масштабах, как между царьками европейскими. Болезни? О да, кажется, именно отсюда пошёл СПИД, а болезни, которые во всём цивилизованном мире пали в бою с антибиотиками и прививками, здесь свирепствуют до сих пор. Но всё же… эти люди не выглядят безнадёжно больными. Женщины таких габаритов, бессчетное множество детей, добрую половину которых никак не зовут, мужчины с насмешливым лукавым взглядом… Скорее уж Европа со всеми своими мигренями выглядит чахлой родственницей этого континента: невозможно подумать, чтобы у кого-то был столь беспечный и громкий смех, как у африканца. Нет, они не сломанные. Владу захотелось засучить рукав комбинезона и посмотреть на татуировку: впору начинать ей гордиться.

Наконец, по какому-то хитрому маршруту они вышли к пустому пространству между ларьками. Если представить рынок отдельной системой — ульем, или перенаселённой деревушкой; на худой конец, коробкой, полной ёлочных игрушек, которые внезапно обрели разум, то это должно быть лобное место. Место для сборов. Вытоптанная почти равномерно рыжая глинистая почва, посередине застеленная тремя большими коврами, ограничивали поляну сваленные одна на другую автомобильные покрышки, да россыпь выцветших до одного тона консервных банок. Здесь собралось много нищих: бедняки — учитывая, что весь континент, за исключением каких-нибудь живущих во дворцах амиров, гол, как линяющая кукушка — составляли значительную часть населения страны, и поди разбери, у кого на самом деле нет за душой ни гроша, а у кого просто выдался несчастливый или неурожайный год. Они, как осадки при нуле градусов, постоянно переходили из одного состояния в другое.

Волонтёры выделялись на общем фоне, поэтому, едва они вышли на поляну, к Моррису рысью подскочил чёрный паренёк, начал что-то живо объяснять, жестикулируя и размахивая руками. На шее его прыгали многочисленные украшения: всякий мусор, нанизанный на нитки.

Моррис счёл нужным прояснить для Влада:

— Они говорят, им нужен наш… мм… — возникла заминка. — Мы, вроде как, посредники. Наблюдатели.

— Наш арбитраж, — пришёл на помощь Винни. — Моррис, надеюсь, ты сделать всё правильно, и…

Его не слушали, и Винни обижено засопел. Влад отчаянно пытался понять, что происходит. Здесь старик, судя по абсолютно белым глазам, слепой. Одет в растянутую зелёную майку с чужого плеча — через отверстие для шеи виднелись его тонкие ключицы — в закатанные до колена штаны, и был бос. Он стоял, вытянувшись по струнке, и пальцы нервно перебирали тесёмки на штанах. Да другой стороне поляны другой человек привлёк внимание Влада. Это паренёк с кутьёй вместо одной руки, с головой удивительно правильной овальной формы, похожей на дыню, и шеей, такой, будто каждую минуту своего бодрствования владелец пытался растянуть её сильнее, чтобы глядеть на мир с чуточку, быть может самую малость, но большей высоты, чем вчера. Он сидел в окружении сверстников и прижимал локтем здоровой руки к боку какой-то музыкальный инструмент. Влад почувствовал на себе затравленный взгляд — такой вещественный, что его нельзя не почувствовать. Потом взгляд перекочевал на кого-то из волонтёров.

— Этот — Моррис ткнул в яйцеголового паренька — украл кору у старика.

— Музыкальный инструмент?

— Точно. Среди безвылазных бедняков, несчастных, которые не способны сделать свою жизнь хоть чуть-чуть лучше, такое бывает.

На лице Морриса не двигался ни один мускул. Улыбка пряталась где-то за облаками на небе его лица.

— Если ты уличён в воровстве, ты расплачиваешься. У нас здесь нет судов.

— Вообще-то есть, — встрял Винни.

Он стоял чуть в стороне, скрестив на груди руки. Видно было, что ему не нравится то, что должно произойти. Влад вспомнил, как Эдгар сказал: «Винни разделяет не все наши взгляды. Он любит Африку, иначе давно бы отсюда уехал. Он пребывает уже третий волонтёрский срок. Он мечтает, насколько я понял, о курсе, близком к тому, какой держат ориентирующиеся на Европу и на запад страны». «Не совсем понимаю», — ответил Влад, и Эдгар сказал: «Ну, ты же видел, как он возмущается по поводу любой нашей инициативы. Спроси как-нибудь сам». Что до Влада, он считал, что Винни возмущает как раз отсутствие инициатив. После Эдгар сказал: «Ты, наверное, хочешь узнать, почему мы держим его в штате? Он отличный механик и его знания бесценны. А знания и возможность ими делиться всё ещё имеют для нас первостепенное значение. Винни же, очевидно, хочет занимать более активную позицию».

Моррис без выражения посмотрел на напарника.

— Конечно, есть. У нас цивилизованная страна. Но туда обращаются только иностранцы и люди, которые делают здесь бизнес. То есть другие иностранцы. Иностранцы судятся с иностранцами. Суд для простых людей же проходит прямо здесь.

— Что значит «расплачиваешься»? — встрял Влад. — Значит, платишь за то, что украл?

— Да. Платишь тем, чем можешь заплатить. Если у тебя ничего нет, то кровью. Будет драка.

— Зачем он обокрал музыканта? — спросил Влад. — Он умеет играть?

— С одной рукой — вряд ли, — покачал головой Винни. На коре играют, как на лютне… скорее, хотел сбыть на другом конце этого же рынка. Такие зрелища здесь каждый день, а бывает, и одно за другим подряд.

Вокруг курили; у Влада закружилась голова. Курили здесь, в Уганде, вообще все, посмотреть в пространство и не увидеть человека с сигаретой было сродни тому, чтобы увидеть спускающегося с небес ангела.

Винни, очевидно, не терпелось сделать заявление насчёт варварских обычаев, но он молчал. Он понимал, что ничего прямо сейчас сделать не сможет, да и кто здесь стал бы его слушать? Разве что, Влад.

А Влад наблюдал во все глаза. Моррис выступил вперёд и начал командовать. Люди сгрудились по краю поляны, образовав подобие круга; приутихли. Старик не сдвинулся с места, он что-то резко, отрывисто вещал в пространство перед собой. Ковры перевернули, на обратной их стороне обнаружились засохшие пятна крови.

— Он же не может драться, — сказал Влад Винни, имея ввиду однорукого паренька. Потом поправился: — Они оба не могут драться!

Винни не ответил, он тряхнул головой: мол, смотри.

Под раскрашенным небом творилось что-то, похожее на древнее колдовство, которое неизменно ассоциировалось у обывателя с непролазными джунглями и костром, через дым которого и пляску теней взывается к духам предков. Люди в «зрительном зале» разворачивали свои бейсболки козырьком вперёд, так, чтобы тень падала на лицо, и мгновенно становились участниками действа. Иные доставали откуда-то бумажные или тканевые маски с прорезями для глаз. Влад заприметил на ком-то перевёрнутую маску человека-паука: героя победно шествующий по всему миру героя комиксов и фильмов. Смотрелась она жутко. Резкий запах пота и испражнений, звуки, похожие на звериные, горький дым дешёвых сигарет — всё смешивалось в гремучий коктейль, яд, что клокочет в железах гадюки, готовится соприкоснуться с кислородом и потечь по клыкам. Влад подумал: природа, видимо, прознала, что он до сих пор не видел джунглей, и пришла с джунглями сюда, в город. Обычаи никуда не уходят, они прячутся на дне жестяных кружек, за грязными воротниками негритянских рубашек да в гнёздах клопов под потолком, да и кровь в жилах одна и та же.

На арене происходил какой-то диалог, толпа немного оживилась. Моррис вернулся, чтобы комментировать для Влада. Остальные волонтёры, похоже, прекрасно понимали, что происходит, они заняли зрительские места, усевшись на свои шлема, разве что те две девушки, что поехали сегодня с ними, исчезли. Моррис выглядел возбуждённым:

— За парня вступился один из его товарищей. Он будет драться. Теперь смотри… смотри, сколько желающих драться за старого музыканта! Правда на его стороне…

Моррис замолчал и только смотрел во все глаза. Старик что-то громко вещал, и толпа поддержала его восторженным рёвом и громкими хлопками — по животу, по коленям и бёдрам. Звуки получались влажные и звонкие — как будто кто-то швыряет в воду огромные камни.

— Он что, хочет драться сам? — осторожно поинтересовался Влад. Кто-то подёргал его сзади за штанину, мол, мешаешь смотреть. Влад сел.

— Этот старик настоящий воин, — тихо и уважительно произнёс Моррис. — Хотел бы я увидеть его лет тридцать назад. Чёрт, да хоть пятнадцать! Уверен, он и тогда выглядел, как высыхающий стареющий дуб. Сейчас он уже полностью высох, но какой-то стержень ещё остался.

Парень, который вышел на ковёр, выглядел слегка растерянным. Когда старик, расставив руки, пошёл на него, он даже не попытался присесть или уйти в сторону. Это был молодой человек в самом расцвете сил, с отчаянно блестящими икрами ног и мощными сухожилиями, выглядящими, как верёвки — за такие ноги Влад окрестил его про себя бегуном; он позволил старику обхватить его за корпус и повалить на землю. После чего боднул в подбородок, и, сложив руки в кулаки, не пытаясь подняться, принялся наносить удары по животу и груди слепца.

— Никто не откажется от драки. Это позорно. Только старики и калеки имеют право отказаться, — пояснил Моррис. — Но если соглашаются, скидку им делают небольшую.

Только в книгах, да ещё в любимых Савелием кино, герои всегда что-то делают ради справедливости. Они вмешиваются в естественный ход вещей, мнут его голыми руками, получают свою долю синяков и шишек, но в конце концов выходят победителями. Или проигравшими, но с хорошо вколоченным уроком. Влад же не делал ничего, когда молодой поднял старика на руки и уронил на землю. Был всего лишь одним из многих зрителей.

По рядам прокатился ропот, редкие хлопки. Моррис сорвался с места, приблизился к бойцам и послушал дыхание старика. Коротким кивком подвёл черту схватке. Молодой коротко вскинул руки (снова жидкие аплодисменты, конечно, его никто не осуждал, но все симпатии были на стороне старика) и поспешно убрался с арены. Самому ему тоже немного досталось: на шее вздувался синяк, и те, кто его заметил, с одобрением цокали языками. Старика тихо втянули в толпу сочувствующих по другую сторону, будто язык втянулся обратно в пасть, оставляя за собой мокрые следы из пота с небольшим количеством крови.

Но действо ещё не закончилось. Едва Моррис отступил обратно к зрителям, как парень вернулся, волоча за собой упирающегося калеку. Инструмент остался лежать в пыли. Под свист собравшихся бегун поставил того, кого только что защищал, на ноги, и принялся методично избивать. Всё кончилось, только когда калека свернулся у его ног, как эмбрион какого-то зверька, жалкий и головастый. Изо рта его сыпались и сыпались осколки зубов, одежда пропиталась влагой.

Винни спрятал лицо в коленях; кажется, он не из тех, кто спокойно переносит вид крови и зрелище насилия, и Влад молча, про себя, его пожалел. Сам он, как ни странно, не испытывал никаких позывов отвернуться. Было страшно, но хотелось внимать и внимать происходящему на арене, впитывать каждый звук, каждое изменение в фоне запахов, не упуская мелочей.

Вот теперь бегуна провожали добротным шумом, таким, каким провожают победителя. Сам он не выглядел удовлетворённым: скорее, злобным. Напоследок он обернулся: может, кто ещё вышел в круг сразиться по-честному? Но там уже переворачивали ковры, тело калеки покидало зал суда на чьих-то руках. К нему уже пробирался один из волонтёров. Кора обошла по рукам половину круга и устроилась под боком у прежнего владельца, который, вроде бы, начал приходить в себя. Над ним трудилась одна из девушек — как понял Влад, который ни с кем напрямую не общался, только через Морриса, Эдгара или Винни, врач.

Первобытная магия пропала. Маски вернулись за пазухи и в карманы. Единственный оставшийся на ногах боец жадно пил из предложенной бутылки воду.

— Ты осуждаешь то, что видел? — спросил Моррис на обратном пути к мотоциклам.

— Не знаю… я не пойму, — честно признался Влад. — Это было очень интересно.

— Не бойся, — вот она снова, широченная улыбка на пол-лица, нарождающийся месяц. — Если придёт хозяин мотоцикла и потребует крови, я буду драться за тебя.

— Я, вообще-то, побольше, — неохотно напомнил Влад. О таком развитии событий он не думал.

— Тебе нужно беречь пальцы. Ты же художник.

О том, что Влад на самом деле художник, он временами начал забывать. Кирпичики, что сваливались в его голову, вызывая раскаты грома от уха до уха, вытесняли потребность превращать девственные листы блокнота в не пойми что, но она постоянно, неминуемо возвращалась. Как вода, которую пытаются вымести из лужи метлой, как любят делать русские дворники.

Правда, дворники питерские давно уже забросили неравную борьбу с лужами. Зачем, если всё равно на месте трёх рассеянных, уничтоженных озёр за ночь вырастет одно большое… Они заключили с мокретью перемирие, переобуваясь с очередным нашествием туч в высокие резиновые сапоги.

Он не был дома уже неделю. Обратного билета нет. Впрочем, это звучало не так страшно, не так категорично, как должно звучать: Эдгар заявил, что отправит его в Россию, как только Влад сочтёт, что закончил своё исследование.

— Достать билеты — не такая большая проблема, — сказал он.

Когда кирпичи в голове стали падать пореже, Влад снова взялся за блокнот и карандаш. Он много гулял по городу самостоятельно, по незнанию, забредал в такие районы, услышав название которых Эдгар только качал головой, а Моррис пускался в воспоминания: «помню, когда я был сопливым мальцом и помогал собирать макулатуру и картон, там пропал самолёт какого-то министра. Да-да, он просто пролетал над районом, и исчез…». «Я же не один», — спокойно говорил Эдгару Влад, и доставал из кармана пряник: «У меня есть — вот!»

И Эдгар, как ни странно, понимал. Влада повсюду сопровождали попрошайки. Кажется, они караулили у дома тётушки Улех с самого утра: когда молодой человек появлялся в дверях, на ходу затягивая тесьмы рюкзака и догрызая сухарь с изюмом, он видел одни и те же лица. Дети срывались с места, словно стая воробьёв (обыкновенно насестом были сложенные друг на друга и давным-давно позабытые бетонные блоки, не приспособленные под стены какого-нибудь жилища только из-за габаритов и веса: то, что не могут поднять десять негров или сдвинуть с места старенький китайский пикап, может записывать за собой данное конкретное место до скончания веков), и окружали Влада со всех сторон, дёргая его за одежду и штанины. Бороздки на протянутых руках он изучил куда лучше лиц…

Хотели они «долла», «пенсил», но довольствовались сладостями и конфетами.

— Спасает тебя только то, что у тебя нет ничего, — всё ещё качая головой, говорил Эдгар. Одет ты, как чёрный, фотоаппаратом не сверкаешь, даже мобильника у тебя нет! Но рано или поздно найдутся дремучие люди, которые уверены, что у любого белого человека в животе тайник с деньгами…

Влад впервые примеривал на себя шкуру уличного художника. До этого единственным пейзажем, который он рисовал, были горные хребты швов, да изгибы выкроек. Теперь же он любил застревать в элементах пейзажа, допустим, привалившись спиной к обвившемуся вокруг фонарного столба дереву, и зарисовывать витрины магазинов, окна с этими странными, невозможными карнизами, похожие на негритянские ногти со множеством щербатин и заусенцев крыши, несколькими штрихами намечал никуда не спешащих людей, а точнее, по старой привычке, одежду, принявшую форму человека.

Хотя, в отношении одежды африканцев просто невозможно сказать, что она «принимала форму». Она гордо свисала с их плеч и колыхалась при ходьбе, как морское чудовище, полакомившееся человеком.

Потом разворачивался, замечал, на что конкретно он только что облокачивался, и зарисовывал дерево. Растительность здесь находилась в состоянии медленной — слишком медленной, чтобы стать заметной для человеческого глаза, — войне с постоянно угасающей цивилизацией. Гибкие и немного неуклюжие, как туловище удава, стволы африканского орешника крушили здания и делали подкоп под ходовую часть брошенных автомобилей, безымянная трава нанизывала на себя асфальт и автомобильные покрышки, поднимала их в воздух, словно головы поверженных врагов на пики. Местные жители не замечали этой войны оттого, что художников у них тут не водилось, а фотоаппараты забредали только в руках туриста, а уезжали в руках уже, соответственно, расиста. Глядеть в прошлое здесь не учили. Здесь учили, что широкий взгляд порождает тягость на сердце, а с тягостью на сердце долго жить невозможно. Особенно в таких условиях. Если уж появилась она у тебя, если уж научился ты смотреть на мир чуть шире, пользоваться таким странным, иностранным словом, как «проблемы», будь добр грузить её на крылатую машину и увозить подальше. Твой дом теперь там — не тут.

Влад старался всё это изобразить и сокрушался оттого, что получалось примерно так, как получается, когда пытаешься зарисовать крокодила, сидя в его пузе по пояс в желудочном соке. Словно ясновидящая, которую напугало изображённое ей пророчество, бешено заштриховывал не получившиеся детали. Вырывал листы, комкал их и пихал в карман, потому как за выброшенными тут же бросалась ватага детей, и требовала потом за взятые в заложники клочки подачки. Влад предлагал им в качестве равноценной замены фантики от конфет.

— Почему ты не рисуешь лица? — любопытствовал Эдгар, который нет-нет, да урывал возможность заглянуть во владов блокнот.

— Не умаю. Мне кажется, через вещи можно понять гораздо больше.

— Ты имеешь с вещами куда больше дел, — пожал плечами Эдгар.

— Мне просто не нравится рисовать лица.

Влад вспомнил все лица, которые нарисовал. Досаду на лице Савелия. Разочарование Юли, когда она услышала, что он уезжает. Что-то сдержанное, но тоже не слишком приятное в отстранённой улыбке Рустама. Он не прикладывал к ним руку с карандашом — он прикладывал к ним своё поведение. Результат, чаще всего, не вызывал энтузиазма: хотелось тут же затереть ластиком, перерисовать, но это не тот случай, когда можно что-то поправить крошащейся резинкой. От укоряющих лиц и лиц, искажённых злобой, Влад мог только убегать.

Здесь, слава богу, таких не было. Здесь было легко, будто бы ты сам куст, тянущий ветви к теплу и солнцу, не взирая на то, что на пути к нему целые облака пыли, а листья твои постоянно обдирают, чтобы использовать в качестве туалетной бумаги.

Однажды во сне этот мир проник в мир, который составлял прошлое Влада. Влажный холодный город, как размякшая картонная погода, сломался под пальцами внезапно проснувшейся природы, а люди, вместо того, чтобы забивать метро и улицы тромбами своих тел, вышли на улицу гулять и опустошать склады продуктовых магазинов.

Свидетелем одного такого «опустошения» он стал наяву. Влад отдыхал в тени очередного гибрида умирающей цивилизации и постоянно нарождающейся природной мощи, когда к задней двери какого-то ресторанчика подкатил фургон, и выплюнул нескольких разбойничьего вида мужчин. Громко хохоча и переговариваясь на местном наречии, они вскрыли автогеном решётку. Добычей их стала палетка газированной воды, упаковка моющего средства и коробка с печеньем. Выскочивший из глубин магазина хозяин с ружьём наперевес (замотанным, кстати, скотчем — натурально!) застал только клубы пыли. Всё это напоминало игру, которая развивалась по одному из заранее продуманных сценариев.

Владу довелось поездить на бесплатных автобусах, которые лихо объезжали по переулкам и тротуарам пробки, а водители восседали за рулём с таким лицом, будто бороздят не африканскую республику, а вселенную: они лузгали семечки, сосали из бутылок газировку или пиво, на подбородке вечная корочка от соуса, который, очевидно, подают к еде где-нибудь в заведениях для водителей автобусов. Вперёд они смотрели очень редко: видно, знали все пробки наперёд, или имели возможность наблюдать их по хитрым приборам с многочисленными стрелочными индикаторами возле руля. Один раз Влад видел из окна раздавленного ребёнка, а водитель как будто бы не увидел: в зеркало заднего вида можно наблюдать, как он сосредоточенно курит.

Город менял очертания, становился деревнями и затерянными на краю саванны посёлками, куда Влад приезжал на тех же самых автобусах. Никогда не угадаешь, куда они на самом деле едут. Могли провести тебя три остановки и встать, а могли доставить так далеко, что Влад с лёгким трепетом понимал, что пешком обратно ему ни за что не вернуться.

По городской окраине шныряли обезьянки, рылись в мусорных баках, которые никто никогда не выносил, гонялись за детьми, почти такими же прыткими: было видно, что дети здесь гораздо больше повадок перенимают от лесных гостей, чем от родителей. Большие зелёные жуки ползали по стенам; распускали крылья и летели дальше. Стоит зайти немного во влажную чащу, как за мусором, пластиковыми бутылками, шматками резины, которые обезьяны зачем-то растаскивали по всей округе, за какими-то догнивающими кучами, проступали более естественные вещи. Голоса насекомых становились громче, птахи скакали по кронам деревьев, в расселинах в коре кто-то шебуршился… А потом — раз! — и совершенно неожиданно ты спотыкаешься о железнодорожные пути. Между рельсами уже вовсю росли деревья, рельсы изгибались, как древко лука.

Через лес, а потом через широкое плато, плелись грузовики, по этой же дороге Влад два раза — чисто случайно — уезжал в посёлок с непроизносимым названием. Своей философичностью каждый день здесь напоминал человеческую жизнь: утром кипела жизнь, ставни распахивались с треском, одни за другими, и по всему посёлку слышалась дробь, будто перекличка: «клац! Клац! Бумс!», которая спугивала с плоских крыш задремавших птиц. Носились по улице дети, встречали утренний автобус, который привозил раз в неделю важных городских челноков, а все остальные дни — никого. Мужчины пересекали улицу, чтобы поздороваться с соседями. Скрипели велосипеды. Днём всё утихало, оставались только старики на верандах, похожие на высохшие куски сандалового дерева. Где-то в домах кричали дети, на задних дворах в одном огромном общем огороде копошились женщины и куры. Дома сплошь из глины: глины здесь было валом, чуть ниже деревеньки сверкало одним большим болезненным бликом озеро, которое медленно растягивалось, расползалось, затапливая карьеры, из которых оную глину и добывали. К этому озеру не бегали даже дети, и Влад тоже не стал приближаться. Над ним не летали птицы, и ни один всплеск не нарушал гладь этого природного зеркала. Кое-где прямо из воды торчали черенки лопат, а в одном месте — кабина экскаватора.

Глиняные стены своих жилищ жители красили в разные цвета — в зависимости от того, кому какую краску удавалось достать. Кто-то не красил вовсе, зато развешивал вдоль стен разделанные тушки каких-то зверьков, и приезжие сразу видели, что здесь живёт серьёзный человек, охотник. Вокруг дома нёс вахту один из детей охотника — отгонял от тушек палкой мелких пташек, которых не смущало обилие соли в мясе. Нашёлся дом с какой-то вывеской — Влад не смог её прочитать по причине незнания языка, но оба раза дверь оказывалась наглухо закрыта.

Вечером всё замирало. На улицах пропадал даже намёк на человеческое присутствие, а из домов, из невидимых труб тянулся к небу дым. Кажется, в такие часы даже трава растёт быстрее. Между домами шествовали сумерки, подбирая рассыпанные утром солнечные зайчики, дикие хищные звери выбирались из саванны проведать, что вкусного забыли убрать на ночь люди. Поняв, что сегодня автобус уже не приедет, Влад постучался в первое же попавшееся жилище, и его пустили.

Там жили мужчина преклонных лет, занятием которого было выделывать шкуры, две его дочери и жена, на удивление миниатюрная женщина значительно младше мужа. Когда она ходила, в ушах и носу её позвякивали кольца, а забранные на затылке в замысловатый узел волосы топорщились, как петушиный гребень. Дети таращились на Влада из своего угла и в неровном свете печи он то и дело замечал, как блестят их глаза. Будто у двух совят.

Темно. Только очаг немного разгонял сумрак; темнота казалась хрупкой, будто всё вокруг наполнено стеклом. Оранжевая занавеска делит помещение пополам, отделяя часть, где обитали дети, от спальни родителей. Ставни захлопнуты неплотно и откуда-то тянет сквозняком, но самого окна не видно. Сливается со стеной. Здесь стол из двух плоских камней — Влад подумал, что может быть, весь дом возводился вокруг него. И шкурки, шкуры, шкурища… Какие-то ещё предметы, чьи силуэты вырисовываются в темноте. Хозяин дома пододвинул Владу миску с простой на вид, но тем не менее непонятной для белого человека пищей и кувшин, в котором что-то заманчиво плескалось.

А Влад пытался понять атмосферу этого места. Здесь господствовал запах. Зрение и прочие чувства отодвинулись вглубь сознания и дали обонянию развернуться на полную. Человеческие тела могут пахнуть очень необычно. Здесь есть и сильный животный запах, а ещё острый запах земли, будто бы просачивающийся сквозь глиняный пол. Из-за горящей печи казалось, будто вот-вот начнёт не хватать кислорода. Может, всё рассчитано на четверых человек: двух взрослых и двух детей, а когда девочки подрастут, где-то под крышей пробьют пару дополнительных вентиляционных отверстий?.. Захотелось уволочь частичку этой обонятельной смеси с собой, но ноша тяжела, как двацатипятикилограммовая гиря. Если и поднимешь, унесёшь совсем недалеко.

Замечтался. Влад нашёл бы этому запаху применение. Многие модельные дома выпускают свои серии духов. У него нет дома — только застеклённый чердачок, — и запах он сделал бы частью своей одежды. Именно такой, не лёгкий приятный аромат, но запах другой жизни, с которой питерскому обывателю вряд ли суждено соприкоснуться.

Женщина жестами объясняла про диких зверей, там, снаружи. Влад сообразил, что чуть не достался на поживу львам, и действительно, вроде бы, слышал, как один из них точит когти о стену снаружи. Хотя скорее всего причиной тех звуков были слепые ночные жуки, огромные, размером с детские кулачки.

Отец семейства уже давно не ходил на охоту. Старшего его сына загрызли пумы, а лучший друг сгинул в джунглях — вон в той стороне. Да и силы уже не те, чтобы убивать зверя. У каждого здесь есть ружьё — уже не средние века, чтобы ходить на бизона с копьём, — но мачете и рогатине по-прежнему гораздо больше доверия, чем огненной дубине. Дубина хоть и работает по простой и понятной технологии, но может в самый ответственный момент отказать: забиться пылью, намокнуть под дождём. Он больше не ходит охотиться, но по-прежнему очень хороший мастер по шкурам и коже, молодые охотники, в прошлом приятели его сына, приносят ему тела животных. Может, они и сами наловчились выделывать шкуры не хуже, но по-прежнему уважают старика и не позволяют ему засиживаться без дела.

Всё это хозяин дома рассказывал Владу при помощи жестов за чашечкой горького, и, вроде бы, алкогольного напитка. Влад, захмелев и осмелев, в свою очередь рассказал о себе. Он продемонстрировал свои пальцы, всё ещё твёрдые, как камень, задубевшие от случайных уколов иголками, посетовал, что его работа, быть может, покажется ему, хозяину, очень не мужественной, на что хозяин рассмеялся, сверкнув алыми дёснами: у них обычное дело, когда мужчины делают женскую работу. Особенно в городе. В городе охотится не на кого, а делать дела по дому — исконно женская работа, вот мужчины и изнывают от безделья, устраиваясь куда ни попадя. На ткацкие фабрики, например.

Одна из девочек проснулась и тихо захныкала.

Влад хотел порисовать, но было очень темно. Торф в камине догорал, а свечей у семейства, видимо, не водилось, так что он просто сидел у отведённом для него углу и раздевал все до последнего чувства. Эта атмосфера… Влад никогда не чувствовал ничего реальнее. Он дал себе зарок попробовать воссоздать её в костюмах: даже если получится бледное подобие, бледным подобием будет всё то, что он сделал до сего момента. И решил на будущее: воссоздавать атмосферу гораздо важнее, чем что-то кому-то пытаться доказать.

Из этого дома Влад унёс и многочисленные подарки, которым, как цивилизованный городской житель, вряд ли смог бы найти адекватное применение. Зато как художник был им очень рад. Было видно, что хозяин дарит их с теплотой, отчаянно желая, чтобы у белого человека остались о нём какие-то воспоминания. Там были: шкурки животных, баночка с какой-то пахучей мазью; Влад так и не понял, для чего она предназначена — но запах, когда приоткрываешь крышку, был почти тот же самый, что и в гостеприимном доме. Не было только человеческого запаха, и это правильно — посчитал Влад, — человек должен ходить по земле, быть на свободе, а не потеть под душной крышкой, ожидая, пока некто большой приоткроет её над твоей головой. И ещё — одно большое, массивное, настоящее копыто: видно, бывший носитель его отличался размерами.

«Я должен вернуться», — подумал Влад, стоя там, где обычно останавливались автобусы (никакого намёка на остановку здесь не было, зато было достаточно места, чтобы развернуться) и отстранённо наблюдая за вознёй псов, которые искали следы пребывания диких зверей. — «Должен вернуться и попытаться рассказать миру, что я здесь увидел».

— Это не значит, что я устал здесь быть, — сказал он Эдгару в лагере волонтёров. — Напротив, я бы с удовольствием остался на месяц-другой. Но я снова чувствую потребность работать.

— Ты можешь работать тут, — возразил Эдгар, откладывая газету. Влад скосил на глаза: газета была на местном языке, он даже не удосужился узнать, как этот язык называется; изобиловала многочисленными пометками, сделанными эдгаровой рукой. — Я оформлю тебе командировку. Съездишь домой за всем необходимым, и вернёшься.

Влад не думал о таком варианте. Но покачал головой.

— Здесь я как будто оторван от реальности. Я должен видеть тех, для кого работаю. Находиться с ними в постоянном контакте.

— Друг мой! — Эдгар осторожно достал из-за уха ручку, и только потом вскочил. — Реальность здесь! Именно здесь! Там всё мёртвое. Ты просто не представляешь, как меня ломает, когда я возвращаюсь на ро…

— Именно поэтому я должен быть там. Кроме того, — Влад посмотрел в окно, где в волонтёрский лагерь как раз пребывала делегация с едой и песнями, надеясь выменять первое либо второе на что-нибудь полезное, или, хотя бы, пару бумажек в любой валюте. Улыбнулся. — Эти люди не интересуются модой. Для неё они ещё слишком молодые. Детям, видишь ли, наплевать, во что они одеты, и одеты ли вообще.

Эдгар улыбнулся следом.

— Я понял тебя. Но я самом деле к тебе привязался за этот… сколько там прошло? Три недели? Месяц? Я запутался. И Моррис тоже к тебе привязался — для него это будет печальной новостью.

— Я и с ним попрощаюсь. — Влад помедлил, а потом сказал: — Эдгар, у меня к тебе просьба. Мне нужно кое-что вывезти домой.

Эдгар топнул ногой — так, что все бумажки и канцелярские принадлежности водопадом посыпались со стола.

— Не вопрос. Что же это? Женщина? Прости, но с людьми это будет трудновато…

— Коллекция.

— Коллекция?

Влад рассказал.

На протяжении последних полутора недель он никогда не возвращался домой с пустыми руками и добрую треть его комнаты теперь занимала самая, возможно, экстравагантная коллекция в мире. Коллекция мусора. Там имелся, например, шматок резиновой покрышки, целый мешочек чужих зубов, наполовину съеденных кариесом. Сушёные тушки насекомых устраивались в спичечных коробках, каждая в отдельном: чтобы они не рассыпались, Влад прокладывал их кусками ваты. Он обдирал с бутылок и банок этикетки, аккуратно складывая их в свой блокнот. У детей было выменяно на конфеты ожерелье из кошачьего хвоста. Сувенирные лавки он игнорировал, зато на заднем дворе одной из них нашёл множество бракованных каменных статуэток и забрал их все себе. А ещё дети показали, где можно достать настоящую шкуру геккона: Влад с успехом отвоевал её у злобного пса, отогнав зверюгу какой-то палкой. Где-то за городом он долго ковырялся с отпечатавшимся в засохшей грязи следом дикого кабана, поддевал его ножиком и, в конце концов, чудом не повредив, упаковал в хрустящую бумагу из-под гамбургера. Подкараулив в тёмном переулке возвращающегося с фестиваля ребёнка, Влад экспроприировал у него понравившуюся маску.

— Я тебе помогу, — вздохнул Эдгар, выслушав словесную опись до конца. — Хотя придётся отправлять по частям, но — моё слово — ты получишь весь свой хлам до конца месяца.

— Это было бы очень хорошо, — тепло сказал Влад, а Эдгар внезапно ухмыльнулся:

— Или, может, сделать по-другому? Растерять половину этой твоей «коллекции», чтобы у тебя поскорее кончился материал и ты вернулся к нам?

Влад покраснел.

— Не стоит. Я и так когда-нибудь к вам вернусь.

Эдгар передал ему билет уже на следующий день. Влад распрощался с тётушкой Улех, которая обещала хранить его пожитки до тех пор, пока их не заберёт Эдгар. Влад хотел бы захватить с собой мотоцикл, но тот был почти такой же большой, как самолёт. Моррис пообещал сохранить его до следующего владова визита, но Влад настоял на том, чтобы вернуть чёрный агрегат туда же, где его нашли. Моррису пришлось согласиться. Влад скрутил только колпачок ниппеля — сверкающий, как капля ртути — и добавил его к коллекции. Волонтёры устроили ему роскошные проводы с демонстрациями фотографий жирафов, которых Влад так и не успел посмотреть. С томительной, тянущей жаждой действия он улетал на родину.

Казалось, будто лица Сава, Юльки, прочих его знакомых замела в его голове песчаная буря. Они вспоминались в общих чертах, но в частностях распадались на многие ничего не значащие детали. Они не двигались — лежали под слоем песка, как будто уже отжили своё, остались неотъемлемой частью его прошлого, медленно, безвозвратно уходящие всё глубже в его дырявую память.

Но Влад знал, что ещё рано. Им ещё предстоит встретится и сделать вместе кое-что важное.

В Москве снег, а в Питере, оказывается, уже всё растаяло. За какой-то месяц! Вот уж и правда, как будто вернулся если не годы — то сезоны спустя. Ливнёвки блестели на Влада хищными влажными зубами. Он обнаружил, что забыл пальто у тётушки Улех и пришёл в ужас: как можно так беспечно отнестись к своему лучшему и самому верному компаньону (под словами «самый верный» Влад понимал, что сам он никогда с ним не расставался — до сего момента)? Придётся звонить Эдгару и просить не выкидывать и не сжигать пальто — оно, кстати, из вяленой шерсти и следовательно должно отлично гореть, — а выслать его следом за коллекцией. Шлёпая по бокам рукавами водолазки, бегом добежал до такси. Ключи от квартиры, к счастью, нашлись в бумажнике, а бумажник в кармане, впрочем, Валад в бытность свою фаталистом готовился найти на своём чердаке совсем других людей. Он же не имеет никаких прав. И наивно полагать, что и Юля и Савелий всё так же пристрастны к его небольшому хобби. Если их лица почти вытерлись у него из памяти, то нужно быть готовым к тому, что о нём, Владе, больше никто не помнит. Вселенское равновесие — такая штука, оно всегда торжествует, если не рано, то поздно. Интересно, как сейчас поживает подвал на Грибоедова?..

Он назвал водителю адрес дома с мансардой. Так и сказал: «последний этаж, мансарда. Подъезд один». Водитель на него не взглянул, будто каждый день возит людей на мансарды. Машина тронулась.

Дома оказалось тихо и пусто. Всё так, как он оставил перед отъездом, наверное, сюда не заходила даже Юля. «Пусто» в плане идей и в сравнении с тем временем, когда воздух трещал и скрипел между пальцами от насыщенности творческими течениями. Предстояло всё это заново наполнить. По углам и стенам — ошмётки бунтарских мыслей, алканья чего-то, что зажжет внутри новый огонь: всё это и увело его когда-то прочь, на чужие земли. На письменном столе две немытые кружки с заплесневелой горечью на дне. Кажется, появилось немного больше соседей: пока он поднимался на лифте, проплывающие этажи шептались друг с другом на незнакомом наречии. Где-то на одной дрожащей высокой ноте плакал ребёнок. Где-то разговаривали мужчина и женщина, и Влад не мог понять, телевизор ли это, или живые люди. Он поймал себя на мысли, что африканские дети плачут так, будто смеются: и их плачь мог на самом деле в следующий миг обернуться смехом. Вся смена эмоций происходила будто бы без постороннего вмешательства: отбился такой малыш от стаи других ребятишек, сел на землю и заплакал. На макушку ему приземлилась бабочка, или, может, проехал кто-то на старом скрипучем велосипеде, и вот уже плачь сменяется смехом, а малыш, засунув в рот сразу оба кулачка, идёт искать себе новое занятие. Здесь дети, кажется, могут плакать вечно. Они рождены, чтобы плакать и умереть, захлебнувшись от слёз.

Влад досасывал свою безвкусную мысль, уже поворачивая в замке ключ. Голые манекены приветствовали его безмолвным стоянием, оно не стало сколь-нибудь более или менее выразительным, когда Влад пошаркал подошвой кед о коврик.

«Обиделись на меня, мои куколки?» — собирался сказать им Влад — «Знали бы вы, где я был! Там такое! Там всё двигается и шумит; а тишиной там называются самые шумные дни в этих стенах», но получилось нечто вроде — «Обимгхммгхм…»

Манекены молчали. Как, наверное, и должно было быть всегда. Влад не стал задавать себе или им вопрос: услышит ли он когда-нибудь сквозь дрёму шаги, как будто стукаются друг с другом две полых деревяшки, и поскрипывание суставов, или же нет?.. Решил просто подождать.

Первое время, стягивая с себя водолазку, проверяя, что в плане маек имеется в верхнем отделении платяного шкафа и рассматривая рельеф одеяла на неубранной кровати, Влад с ужасом думал, как он будет здесь работать. Он ведь свихнётся. Подвинется на собственном сумасшествии, на этом городе, что когда-то научил его видеть в полной неподвижности мельчайшие диффузионные движения. Не лучше ли будет последовать совету Эдгара, собрать пожитки и завтра же — во сколько там самолёт? — завтра же отбыть обратно? Не будет самолёта — поехать автостопом, только купить карту и научиться пользоваться компасом, да благодарить водителей, которые сочтут возможным его подобрать, хотя бы улыбкой. И тут же в его голове родился новый костюм, который Влад нарёк бы длинным громоздким именем «Надежда на возвращение туда, где течёт жизнь даже тогда, когда тебя там нет», и, скинув на пол водолазку и не озаботившись натянуть майку, он нашёл огрызок альбомного листа, выудил из подставки для карандашей 7H (просто попался под руку, обычно Влад предпочитал всё, что оставляет на бумаге жирные линии, и ещё, желательно, крошки, которые можно размазать рукавом), и уселся рисовать. Это будет, в отличие от того, что обычно урывает себе страничку в его блокноте, мужской пиджак. Вот так, немного болтается на владельце, как костюмы, которые не шьют на заказ, но выбирают по бирочке со страной-производителем. С прорехами — куда же без любимых Владом дыр? — с картой Африки на левом рукаве и вшитым туда же компасом, с картой и проложенным заранее маршрутом на носовом платке; а на другом, на правом рукаве крупными буквами надпись: «Уганда, Лира!».

Комната сразу наполнилась смыслом, и какое-то таинство, свершившись, сделало из неё место, где Влад может жить и работать. Так… — скрипел по бумаге карандаш, — воротничок рубашки непременно серый от грязи, на голове у модели красуется берет с металлическими и пластиковыми бляхами, этакая военщина. На лбу — лётные очки. Штаны защитного зелёного цвета, со множеством карманов, сделать частью костюма набор ножей, латунную кружку и флягу… Что там нужно ещё в путешествии? Савелий любил ходить в длительные походы, нужно будет подбить его на один такой, в порядке ознакомления… Не забыть тяжёлый гремучий пояс с железной бляхой… И сделать из шкуры геккона на него накладку. Когда Влад испугался, что на один-единственный костюм грозит уйти слишком большая часть коллекции, он, почти не контролируя себя и не в силах прекратить рисовать, сломал стержень карандаша об стол. Откинулся на спинку стула, тяжёло дыша и чувствуя, как по спине ползут капли пота. Или, может, назвать всё это безобразие «Сафари до Африки?» Да, так, наверное, лучше. Кого, к чертям, волнуют мои надежды?.. Как и любой хороший творец, Влад пришёл к выводу, что чем меньше личного он вкладывает в свои творения, чем больше от них абстрагируется, благословляя их жить и выживать самостоятельно, тем больше шансов выжить — и у них, и у него самого. Если кромсать по кускам своё сердце и подносить его на блюдечке всем этим, кто за накрытым столом, приготовив нож и вилку, ждёт кровавого пиршества, то скоро не останется ничего.

Потянулось долгое, томительное, высушивающее одиночество. Когда начали пребывать отсылаемые Эдгаром вещи, Влад с жаром бросился их распаковывать. Эскизы уже готовы — часть он начал ещё в Африке, а заканчивал первые пять дней после своего приезда, работая каждый час и тратя на сон всего по четыре часа в сутки.

Ни Юле, ни Савелию он не звонил. Хотелось их повидать, но всё ещё живы были воспоминания о той жгучей обиде, которой провожала его Юлия. Вряд ли она захочет его видеть. Сав… у Сава есть целый мир, на который он тратит свой бесконечный энтузиазм, ему сейчас наверняка не до Влада.

За всё время он вышел на улицу только раз — чтобы вынести на помойку заплесневелый мусор и забить холодильник магазинной едой да дешёвым пивом.

Эскизы рождались из невесомого, бесценного груза, что Влад смог провести с собой через границу. Слава Богу, что в голову, чтобы проверить и описать её содержимое, к нему никто залезть не стремился. Четыре из пяти листов Влад выбрасывал, зато на последнем получалось нечто, что более или менее его устраивало, нечто, что вбирало в себя детали четырёх отвергнутых рисунков. Каждый из таких набросков потом подлежал переносу на большой формат — в квартире Влада с некоторых пор стоял огромный держатель для холста и доска с мелками, так что, окажись здесь посторонний человек, вряд ли он мог бы сказать, кто именно здесь обитает: художник, дизайнер, архитектор, кожевник, или просто городской сумасшедший, помешанный на лишённых первичных половых признаков куклах. На этих больших холстах рождались общие планы, а потом, после того, как смогли полностью, до последнего штриха удовлетворить создателя, распадались на бесчисленные частные планы, на детали, посёлки и деревеньки, стяжки и шовики, местоположение которых на общей, мировой карте было понятно разве что создателю.

Влад позвонил только Рустаму — сразу же, как почувствовал в нём потребность.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.

— Привет-привет, — сказал Рустам. И спросил настороженно: — А… ты где?

— У себя. В смысле, на чердаке. Ты знаешь адрес?.. Приезжай. У меня здесь полтора десятка полностью готовых эскизов, я уже не знаю, как к ним подступиться, ведь ещё столько же вскоре будут готовы…

Он приехал: Влад звонил днём с домашнего телефона, а вечером уже имел возможность разглядывать суровое скуластое лицо бывшего наставника в глазок.

— Ты всё время «у себя», — сказал Рустам, втискиваясь в дверной проём. Грузчики, которые доставляли Владу материал, увидев манекенов, что не таращились (ибо нечем им таращиться), но вроде бы поворачивали следом за их движениями головы, бросали ящики на пороге и дезертировали. Он протянул руку и постучал костяшками пальцев по Владовой макушке. — У себя на уме. Даже не сказал, что вернулся. Я был готов к тому, чтобы объяснять, почему не могу приехать к тебе в Сомали.

— Почему не можешь? Не знаю, что до Сомали, но в Уганду виза не нужна.

Рустам молча освободил макушку от фуражки, вытер пот. Пятна раздражений алели на его шее, как отмечающие места бомбёжек маячки на карте военных действий.

— Сложно всё это. Видишь ли, люди так просто не срываются и не летят на другой континент. Ну, обычные люди.

— Ты же сорвался в свой Казахстан. — сказал Влад. — И тоже, кстати, не сказал тогда, что вернулся.

Влад поскрёб затылок. Ёжик, что втихомолку, прячась под кепкой, пробивался к солнцу во время мыканий по африканской земле, он обнаружил и на корню сбрил.

Влад понял, что отвык от людей, когда с трудом нашёл, куда усадить гостя. Он открыл окно, и застоявшиеся запахи почти что видимыми облаками уплывали прочь, чтобы присоединиться к мрачным весенним тучам. Со стороны Васильевского вздымались вдалеке, почти что на горизонте, сломанные зубочистки подъёмных кранов.

— Мне нужно, чтобы ты со своей командой начал работать вот над этим, — начал Влад.

Рустам извлёк из кармана очки, протёр их носовым платком, Влад не мог дождаться, когда же они наконец доплывут до носа. За прошедшее время, казалось, Рустам достиг апогея своей медлительности. Влад двумя движениями прикреплял листы к держателю, распрямлял их и ждал вердикта учителя, а тот оценивал их чередой междометий: «гхм», «умм», или «аа!», как будто нашёл давно потерянную вещь, покашливал и кивал — в общем, всё, как привык Влад. Махал рукой, давая Владу понять, что можно менять слайд в проекторе.

— Это гораздо лучше того, что ты показывал мне в прошлый раз, — сказал наконец он.

— Когда это было? — встрепенулся Влад.

— Перед отъездом, — пояснил Рустам. — Ты приносил какую-то ерунду, из которой мы с трудом набрали вторую коллекцию. Там были телевизионные люди, а ещё отжим из твоих мозгов. Ничего особенного. Впрочем, эту вторую коллекцию тоже раскупили. — он покачал головой, — Всё-таки телелюди были отличной идеей. Они попали прямо в точку. Ты стал невероятно популярен, мальчик. Особенно у других мальчиков. У всяких там рок-звёзд. Не слишком их уважаю, но того факта, что их уважает множество других людей, это не отменяет. В твоей одёжде сейчас выступает этот… как бишь там его имя, нужно спросить у Юли… — он пожевал губами, а потом спросил: — Ты слышал когда-нибудь о Вивьен Вествуд?

Влад в нетерпении прохаживался возле мольберта. Пыль, которую он так и не удосужился вымести по приезду, клубилась в лучах полуденного солнца.

— Ничего. Или нет. Слышал имя. Это какой-то модельер, да? Про него не очень много писали… на страницах тех журналов, которые я читал… — неловко закончил Влад.

— Про неё, — поправил Рустам. — Она из тех, кто попал в струю своего времени. Знаешь, все эти металлические штуки, панк-рок на подъёме… Когда никто ещё даже не подозревал, что это за новое течение, и куда оно ведёт. Она была замужем за менеджером популярной панк-группы и успехом своих вещей обязана этим ребятам. Или они своей популярностью обязаны её вещам… мне кажется, всё взаимосвязано. Очень странно, но ты, похоже, идёшь похожим путём.

— Мне нужно подыскать панк-группу? — не понял Влад. Он так и застыл с рулоном ватмана в обнимку. — Я не очень-то умею общаться с людьми. Может, пусть их поищет Юля?..

— Нет-нет. Путём, которым раньше никто не пытался идти. Своим собственным. Все вокруг говорят про свой собственный путь, но на самом деле найти его — большая удача.

— Я, наверное, просто поймал свою идею, — сказал Влад.

— Без сомнения, — Рустам снова покачал головой. — Покажи мне, что ты ещё нарисовал. Я отберу то, чем мы займёмся в первую очередь. И да, свяжись с Юлей. Она ведь ни сном ни духом, что ты приехал.

— Я боюсь, что она на меня обиделась, — сказал Влад. — Я лучше не буду. Она ведь сама как-нибудь узнает, что я уже в Питере. Ты ей скажешь.

— Человеческие отношения — не твоя стезя, — изрёк Рустам.

— Я туда и не лезу, — пожал плечами Влад.

— Всё-таки придётся, сынок. Это не самое противное, во что тебе придётся влезть в жизни. Позвони ей, скажи, что вернулся. Попроси прощения за то, что раньше не позвонил. Если Юля обидится на тебя окончательно и бесповоротно, будет гораздо труднее. Ты, наверное, не знаешь, но вся организация — целиком! — на ней. Это всё равно, что перестать носить обувь потому, что ты ленишься или не хочешь научиться завязывать шнурки. Когда придётся выйти из дома и ступить на дорогу, твои шансы дойти до цели резко упадут.

Рустам был не слишком щедр на сравнения, но когда случалось, что они ему исключительно удавались.

— У меня и цели-то никакой нет, — пробормотал Влад.

— У тебя есть процесс. Процесс тоже своего рода цель. Стой-стой, вот эту положи отдельно. Мне она нравится. Ты уже рисовал её в планах?

— Да.

Влад порылся в стопках бумаги — бумага медленно но верно выдавливала наружу и его самого, и бесчисленные чашки с остатками кофе, и кровать, на которой он спал, заползая чуть ли не на стенку — потому что по этой кровати неумолимо взбирались те же самые листы ватмана, заползали под одеяло, кололись и резали острыми краями. Никакого будильника ему было не нужно. Почувствовав укол, Влад вскакивал и с красными глазами бежал работать. Только коробки с африканскими сувенирами могли с ней конкурировать. Если бы Влад курил, он бы давно и весело полыхал со всем чердаком впридачу.

Хорошо запомнив аллегорию с ботинками, Влад позвонил Юле и попытался передать ей слова Рустама. Она приехала в тот же день и привезла пару прекрасных весенних ботинок на высокой шнуровке и подошве, которая способна цепляться даже за горизонтальные стены.

— Ты меня, кажется, немножко не поняла, — сказал Влад, принимая подарок.

— Отчего же, прекрасно поняла, — сказала Юля, скидывая пальто. — Я тебе всё ещё нужна… ого, загорелый! Давно ты приехал?

— Несколь… постой-постой… неделю?

— Понятно. Когда ты всё это нарисовал? — она засмеялась пустым звенящим смехом. — Чувствую себя Алисой, попавшей в бумажное королевство. Моя любимая сказка. А ты как будто написал для меня продолжение. А чем здесь пахнет?

Владу пришлось снова открывать окно. После визита Рустама он истекал соплями; африканский климат пристрастил его к себе не хуже, чем если бы ему дали отведать каких-нибудь местных грибов. «Отведай африканских грибов — и наших лесных мухоморчиков ты больше есть не сможешь», — наверное, сказал бы Савелий.

Юля явно обижалась. Владовой затупленной, заржавевшей интуиции хватило, чтобы этого понять. Но она приехала и с удовольствием взялась за прежние обязанности. Прежде всего, рассортировала всё, что нарисовал Влад, сделала уборку и выкинула из холодильника всё, что посчитала несъедобным. И заставила Влада показать свой облезающий нос на улицу, вынести мусор.

— Никогда не видела столько пустых бутылок в одном месте, — качала она головой.

— Как Ямуна? — спрашивал Влад, но она корчевала его попытки быть вежливым:

— С каких пор тебя интересует, как мы живём? Ни одной весточки за месяц, ну надо же…

— Ну ладно, — вздыхал Влад. Он чувствовал себя как-то не так: до сих пор его поползновения к социальным контактам подхватывались и с удовольствием доносились до адресата. Он знал, что достаточно плох в этом деле — как и во многих-многих других вещах, которыми занимаются люди по всему миру. Хорошо соображает он, в сущности, только в своём узком ремесле, которое отчего-то вдруг пользуется у кого-то популярностью. Наверняка это всё Юлина заслуга. Интересно, ей нравится провожать по жизни всяких аутсайдеров по их узким, странным тропинкам, через болота, под вороньими гнёздами или совиными дуплами, или просто по какой-то причине импонирует он, Влад? — А Савелий? Всё ещё работает в своём театре?

Юлия грохнула об стол жестяным совком для мусора.

— Слушай, хочешь узнать — позвони ему, как позвонил мне. Если вдруг его встречу, не скажу о тебе ни слова.

Влад сделал ещё одну попытку.

— Рустам говорит, я нарисовал хорошие вещи.

— Я вижу и сама, — буркнула Юля. Конечно, она успела изучить каждую карандашную линию, каждый штрих. Признала: — И правда. Это лучшее, что ты когда-либо рисовал. Работы смелые, ни на что не похожие, а ещё они очень цельные. Держу пари, будут выглядеть не хуже, когда Рустам с командой подготовят парочку на всеобщее обозрение — для бутика. Но послушай, неужели ты на самом деле считаешь, что я занимаюсь тобой потому, что ты гениален?

Она разгадывала все его ходы с полпинка.

— Ну… — вопрос привёл Влада в замешательство.

— Ты ничуть не поменялся, — с горечью сказала Юля, и эта горечь вошла в глубокий контраст с её обычной холодностью. Обычной — с того момента, как Влад впервые её увидел после месячного перерыва. — Даже опасности не смогли тебя поменять. Видимо, придётся мне нянчить тебя ещё очень долго.

«Там и опасностей-то никаких не было», — хотел промямлить Влад, но зрелище тёмно-багровой струи, что перечеркнула девственно-белый лист Юлиной выдержки, всё ещё стояло перед его глазами.

Влад не имел опыта раскопок в человеческих взаимоотношениях, в новинку ему было оказаться вдруг частью этой системы. Вопрошать у самого себя, нормально ли не испытывать по этому поводу энтузиазма, он не стал: наверняка ничего хорошего в этом нет. Для людей естественно иметь интерес к другим людям: для чего в таком случае они живут, если не ради этого интереса?.. В отношении себя он определился — имеет место быть интерес не к конкретному человеку в частности, но к человечеству как феномену. Как к определению, требующему расшифровки, и расшифровывал его субъективно, как мог. Точно так же он пытался расшифровать со своей стороны феномен моды. Не для себя — весь этот модный синий кит оставался для него загадкой; он то вздымался из-под воды, то пропадал в неведомых глубинах, и какой смысл пытаться понять, как работают плавники, какова масса позвоночника и как функционируют эти огромные жабры, если знаешь только анатомию кролика, но он, Влад, похоже, каким-то образом сумел на него взгромоздиться. О моде как таковой он знал немного. Мода всегда была удобной… нет, не так. Сейчас она обязана быть удобной — про корсеты и подобные прибамбасы эпохи Возрождения речи не идёт. Когда мода проходит, она априори становится неудобной, уродливой, проще говоря — старыми тряпками, зато приходящая мода изящна, удобна и красива. Модным может стать пришелец с другой земли, а может — из глубины веков, забытый детёныш, который не снискал себе долгой жизни, да и слава его, дошедшая до текущего времени, вовсе не слава, так, отзвуки. Хотя чаще, всё же, старинные вещи превращаются в тренд на чужбине, и наоборот, у какой-нибудь иностранной диковины, которую на родине с лёгким сердцем провожали в плавание, есть все шансы претендовать на статус модной вещи прямо здесь, у нас, в северной столице. Вообще говоря, речь не только об одежде; мода на чай или кофе, к примеру, стала давно уже укоренившейся традицией. Слова, жесты, образ жизни: список всего, на что простирает сферы своего влияния мода, не перечислить.

Но это лишь наблюдения за повадками кита, не более. Мода и традиции глубоко переплетены, — резюмировал для себя Влад, — причём не важно традиции твоей земли или чужой. Одного не существует без другого, а новшества не берутся из ниоткуда. Он не думал об этом, когда набирал материал для своих костюмов — он думал о концепции. Концепция, идея — вот что прежде. Художник не начинает работу над картиной без цельного образа в голове, писатель не начинает произведения, не проделав какую-то предварительную работу над зудящей в голове идеей.

Влад просто продолжил рисовать, стараясь не обращать внимания на Юлию. И лишь однажды сказал:

— Если ты не можешь держать при себе эмоции, то лучше не приходи. Пожалуйста. Ты меня сбиваешь.

Юлина спина, к которой он обратил эти слова, уязвлённо выпрямилась. Она готовила еду, теперь же бросила на сковородку ложку, которой помешивала макароны.

— Я и держу их при себе, — сказала она негромко.

Взяла себя в руки. Звуки, с которыми ложка скребёт по дну сковороды, возобновились, правда, теперь что-то изменилось. Как будто в часах поменялась шестерёнка: звук был другим, но для Влада не менее назойливым. Словно говорил: «да, ты меня раскусил, но это не значит, что я не буду тебя доставать. Я буду тебя доставать не таясь, более осмысленно, применяя более изощрённые методы». Любому другому бы этот звук сказал, что Юля не испытывала пиетета пред тефлоновым покрытием сковороды. Она могла позволить себе покупать новую хоть каждый месяц.

«Как же ты их держишь», — подумал Влад, — «когда у меня в руках крошатся карандаши, а бумага сворачивается, как будто к ней поднесли спичку? Когда каждый шум, тобой производимый, веский, как выделенный курсивом шрифт? Это небольшая неприятность для увлечённого человека, но она, тем не менее, сбивает с толку».

Юлия приходила каждый день, вытянувшись по струнке и, пронзив его холодным взглядом, отчитывалась об успехах в мастерской. Показывала на телефоне фотографии или загружала их на компьютер и листала для Влада, стуча ногтем по клавише. «Лучше бы она подавала свои бесчисленные записки», — с грустью думал Влад, и начинал скучать по Савелию.

От нечего делать и невозможности сосредоточиться на работе, в такие минуты Влад пристально её изучал. Белое лицо напоминало лица кукол, кричащий маникюр и резкие, дёрганные движения отвлекали и прогоняли это ощущение, но в следующий раз оно было тут как тут. Манекены, всё же, поспокойнее. С момента приезда его из Уганды они ни разу не проявляли характер. А может, Влад просто этого не замечал: первые же минуты редких часов, которые он выкраивал для сна, отправляли его в небытие кнопкой «выкл», и кнопкой «вкл» возвращали к жизни, полчаса ли, три ли часа спустя — Влад бежал работать, до тех пор, пока снова не начинал вырубаться.

Да, она изменилась — и особенно сильно изменилась, если вспомнить ту Юлю, которая грохнулась в обморок при виде одного-единственного, и даже не слишком провокационного платья.

Изменилась. Пару раз Влад замечал непорядок в одежде, или, гораздо чаще — в причёске. Он спрашивал: «Где Ямуна?» и Юля всегда с лёгким раздражением отвечала «В школе». Какими бы ни были небольшими владовы познания в человеческих отношениях, он был уверен: дочь ни за что не позволит матери выйти на люди с непорядком в одежде (если, конечно, в этот момент дома), а Ямуна в тот единственный раз, когда Влад её видел, не производила впечатления плохого ребёнка. Обычная девчушка, даже излишне любопытная и любознательная для своих лет. Во всяком случае, в её глазах не было той загадочной, томной пропасти, что была теперь у мамы. Глаза девочки были чем-то наполнены; чем — неважно, да хоть обычными девчачьими глупостями.

Неизвестно, что до пропасти, но мамину причёску, вернее, её отсутствие, дочка не может не заметить. И Влад замечал: для него причёска, конечно, не столь важная часть образа (на манекенах, к которым он прикипел душой, никаких причёсок не было), но весьма существенна. И Юля бы заметила, если б смотрела перед входом из дома в зеркало. Иногда она успевала исправить огрехи, смотрясь в зеркало заднего вида в машине — Влад делал такой вывод, наблюдая, как выбиваются из наскоро закрученных в узел или подхваченных заколкой волос неаккуратные пряди.

Часто Рустам звонил сам, говорил с медлительной усмешкой в голосе:

— Работа спорится, хозяин. Не хочешь прийти посмотреть сам?

Эта медлительность была им самим — медлительность фраз, медлительность юмора, но при этом неотвратимость действий. У Рустама хорошо было перенимать опыт, но перенимать его привычки, эту тягучую медлительность — нужен такой же склад ума. Влад же всё делал стремительно, во взрывной манере, пусть даже если приходилось потом по нескольку раз переделывать.

— Юля показывала мне фотки.

— Тебе не интересно глянуть своими глазами? — будто бы обижался Рустам.

— Интересно. Но понимаешь, я тут почти закончил эскиз того платья с хвостом, помнишь, я тебе говорил?.. И потом, я доверяю твоему опыту и твоим рукам. Слушай, а Юля была у тебя? — спрашивал Влад, когда вспоминал о своих подозрениях.

— Всё ещё здесь, — отвечал Рустам. Или — «только что ушла». Времени было около восьми часов вечера. Рустам-то ладно, кажется, ему доставляло искреннее удовольствие заседать у себя в мастерской, думать свои думы и раз в десятилетие выдавать поистине замечательные наблюдения. Тем более, дома его никто не ждал. Но вот Юля… что она делает там в такой час?

На этот вопрос Рустам отвечал, вроде бы, с лёгкой заминкой:

— Ходит тут, смотрит… командует. Иногда скажет что-то дельное.

На заднем плане слышался грохот Юлиного голоса, несомненно, опровергающий это заявление — звучало это, как грохот водопада. Не то, что «что-то дельное», а то, что «иногда». Юля была права всегда, каждая её фраза была непреложной истиной. Она сильно изменилась за месяц.

Савелий, возможно, мог бы что-нибудь посоветовать, а Рустам, похлопав по плечу, сказал бы: «Да поговори ты с ней по душам! Это же баба, она поймёт. Они, понимаешь, любят разговаривать», но Влад в разговорах с людьми был не силён, поэтому он просто продолжил сгорать в рвущихся из ушей, изо рта и глаз языков пламени — пламени болезненного энтузиазма.

До мастерской Рустама Влад всё-таки добрался. Его, как редкую африканскую диковину, привезла вместе с материалами для костюмов в своём пикапе Юля. И, точно с ней действительно ехала редкая африканская диковина, не сказала за время поездки ни слова.

Мастерская преобразилась. Всю лишнюю мебель куда-то подевали, стулья громоздились друг на друге в одном из углов комнаты: посетителям предлагалось взять себе оттуда стул. Стол сдвинули к стенке, из соседнего помещения, из кожевней мастерской появился ещё один, за которым должны были помещаться как будто все рустамовы подмастерья. На самом деле за меньшим столом, скорее всего, сидел он сам.

Кожевная мастерская как будто пережила налёт мародёров. Там не осталось почти ничего из прежней обстановки: разве что густой запах, который так просто из здания не вынесешь; да стол для разделки кожи, сдвинутый к самой дальней стенке. Там на пяти манекенах располагались уже пошитые костюмы, к стене над каждым приколоты эскизы.

— Что это? — спросил Влад, когда Рустам включил свет.

— Костюм по твоим чертежам, — пожал плечами мастер.

— Они должны быть не такими.

— Но чертежи-то — в точности!

Да, в способности Рустама копировать не приходилось сомневаться. Но вот в пространственном мышлении Влада…

— Извини, — сказал Влад. Позаимствовал со стола нож, проверил его на остроту.

На его руках с двух сторон повисли Рустам и Юля. Честно говоря, хватило бы одного Рустама.

— Стой-стой, — примиряющее сказал мастер. — Не нужно крови. Просто объясни, что не так.

По лицу Юлии можно было прочесть лихорадочно-горькое торжество: «Ага! Опять этот твой эгоизм по отношению к чужим чувствам и чужому труду. Попался!»

— Они слишком распухшие, — сказал Влад, теребя ручку ножа. Видно было, что ему не терпится пустить его в ход. Удостоверившись, что он сможет себя сдержать, Рустам разжал свой медвежий захват. Юлия так и ходила за Владом, придерживая его сзади за край рубашки. — Я этого не предусмотрел… они… мне нужно было себя ограничивать чем-то ещё, кроме количества материалов.

Савелий бы возразил:

«Этого хлама, на мой взгляд, у тебя вообще неограниченно».

Но Савелия здесь не было. Влад в очередной раз почувствовал, как он скучает по другу. Многие его реплики сами собой всплывали в голове, но сколько же разных — глупых, не соответствующих моменту, весёлых, грустных, раздражающих, кануло в лету? Ах, если бы Сав был рядом! Наверное, из-за его отсутствия Юля медленно превращается в фурию, как захваченная сиренами из древнегреческих мифов валькирия, кроме того, Влад был склонен винить Сава, вернее, пустое место рядом, в том, что контакты с людьми категорически не удаются. Некое равновесие утеряно, этот дисбаланс не мешает творить, но создаёт крен, который рано или поздно может стать критическим. Но как только Влад начинал думать, что может исправить положение — только он может исправить положение, взяв телефон и позвонив Саву, какая-то дверь захлопывалась, и Влад падал обратно в свой мир тысячами снежинок-событий и снежинок-идей Как жаль, что кончилась зима. Зимой было бы спокойнее. Зимой приступы самоедства и уколы лихорадочной паники не так сильны.

Губы Рустама вытянулись трубочкой.

— Распухшие — обрежем. Только скажи где, хозяин.

— Вот именно, — Влад ухватил за подол платье, подтянул к себе, на центр комнаты. Манекен, судя по звуку, упирался в пол пятками и даже пытался цепляться за стены руками. — Нужно меньше и проще. Нет смысла создавать наряды, в которых нельзя ходить по улицам. Нужно такое, чтобы его захотела надеть в свой обычный будний день каждая пятая. Я забыл про это, когда увлёкся разработкой эскизов, но ты, Рустам, пожалуйста, поправляй меня, когда я увлекаюсь. Вторых «телелюдей», годных только для подиумных прогулок, не нужно. Пропаганда должна быть доступной.

Влад перевёл дух. Последняя фраза принадлежит Савелию, тому Савелию, что сидит в черепной коробке. Никто не смог бы сформулировать лучше.

— Ну, знаешь, — пробормотала Юля. — В одном из твоих платьев из телеколлекции выступает известная певичка. Куда доступнее. Я не говорю уж про всяких панков и фриков, из тех, что на виду.

— По всем фронтам, — услужливо вставляет Рустам.

Для Рустама Юлия была кем-то вроде большого начальника. Не то, чтобы он перед ней лебезил, но воинственное контральто явно приводило его в панику — едва ли не в священный трепет. И от того, как запросто поворачивается к ней спиной Влад, как он зевает и говорит с ней едва ли не пренебрежительно, он приходил в ужас, словно при виде ребёнка, играющего с огромным псом.

— Точно, — кивает Юлия.

Но похоже, оба они понимали, что он хотел сказать. Смотрели с двух сторон, как он кромсает платье. Как гротескная композиция из обвившегося вокруг туловища питона из папье-маше кусками отваливается и с глухим стуком падает на пол. Влад не предполагал, что она будет такая громоздкая. Это платье называется «дикая Африка», и по форме напоминает пластиковую бутылку, которую кольцами сдавливает змея. Теперь же осталась только бутылка: помятая, использованная, как и должно быть. Влад отгибает края жёсткого воротничка, чтобы заглянуть внутрь. Оно, за небольшим исключением мутно-прозрачное, так, что можно разглядеть бельё.

— Здесь нужно подкладку с принтом, — сказал он Рустаму. — Тоже прозрачную, нарисуй мне на ней тропический лес. Какие-нибудь веточки, лианы, такие, знаешь, длинные влажные листья. И сделай, что ли, вентиляционные отверстия. Мне кажется там, внутри, невероятно жарко. Как ты думаешь, Юль?

— Без сомнения. Как в скафандре.

Джунгли в бутылке — то, что нужно. То, что Влад видел окрестных городу в лесах, в ином определении не нуждается.

Влад прибавляет:

— И нужен намёк — только лишь намёк, — что джунгли рано или поздно вырвутся на свободу.

— Сделаем, — невозмутимо говорит Рустам. — А что за пропаганду ты имеешь ввиду?

— Тебе не понять. Сначала нужно хотя бы пару дней пожить в Африке.

— Так объясни. Уж прости, но то, что ты хочешь получить в итоге, не вытащишь из твоей головы никакими щипцами. Я, во всяком случае, такими не располагаю.

Влад оглянулся на Рустама. Тот стоял, уперев руки в бока и расставив ноги. Словно готовился схватиться с медведем. А может, не с медведем, а с той правдой, которую Влад сейчас до него донесёт. Он думает: «что так лихо подтолкнуло малыша к действию? Что придало ему вектор? Наверняка это что-то громадное, что-то такое, по сравнению с чем вся эта наша питерская кутерьма не стоит выеденного яйца».

И он расставлял ноги ещё шире, раздвигал руки, так, что мышцы под рубашкой дребезжали и едва не лопались.

Юля вспоминала все те странности, что сопутствовали Владу всегда, сколько она его знает. Вспоминала странное поручение, которое он перед своей поездкой дал Савелию вместе с эскизом: снабдить скатанной в рулон одеждой бродячих собак. Зачем бездомным такие балахоны? Они будут волочиться по земле и только собирать грязь. И взгляды прохожих. Поручение было исполнено, хоть и не в таких масштабах, в каких, наверное, мыслил Влад, но ни одного бездомного в Питере Юлия в этих балахонах не видела. Что за цирк был с этими собаками!.. Пришлось нанять каких-то мальчишек и запастись костями, чтобы подманивать животных.

И ей на ум пришло событие почти месячной давности, когда зима, мигнув уже один раз весёлой капелью, дала напоследок жару. Они с Савелием, куда-то шли, она о чём-то говорила… вот незадача, куда, зачем и о чём начисто выветрилось из головы, а вот это маленькое событие осталось.

— В чём дело? — нахмурилась тогда Юля, заметив, что не занимает даже толики внимания у собеседника. — Ты меня слушаешь?

Она проследила за взглядом Сава. Он словно бы провожал кого-то глазами, но смотрел поверх людских голов. Лицо его при этом сделалось очень странным.

«Наверное, увидел голубя», — решила Юлия. — «Или, может, волнистого попугайчика. Бывает, видишь в питерской серости ярких тропических птиц, улетевших от хозяев. Жалко, что в нашем климате они обречены погибнуть».

— Сав? — спросила она. Тронула его за руку, и он вздрогнул. — Что ты там увидел?

— Нет… нет, ничего, — сказал Савелий с отстранённой улыбкой.

Вот сейчас с такой же улыбкой Влад говорил Рустаму:

— Ты бы только посмотрел, насколько прекрасны там люди.

Юля прикусила щёку и теперь морщилась, трогая языком больное место. Эти «прекрасны» совсем не из лексикона Влада. Обычно весь принцип его лексикона, построения фраз, сводился к тому, чтобы как можно короче и яснее донести до собеседника мысль. Точнее, мысли его прятались где-то в глубине, как придонные рыбы в мутной воде, а слова отражали только поверхностное отношение к объекту разговора — нечто вроде ряби на воде, когда такая рыба всплывает глотнуть воздуха. За каждое отступление от лексикона нужно вешать на грудь маленький блестящий значок… и вот только что, на глазах у изумлённой публики, Влад заработал себе не целых пять таких значков.

Рустам слушал, как зачарованный, блеск ножниц в тусклом свете завешенный гирляндами пыли лампы гипнотизировал.

— Там и правда так хорошо? — спросил он, когда Влад в очередной раз остановился перевести дух и смочить рот слюной. Бедняга… голосовой аппарат его совершенно не предназначен для таких вот длительных историй.

Влад поднял глаза к потолку.

— Ну, там тоже убивают, насилуют, грабят, всё как у нас… но знаете, людям там не так высоко приходится падать. Упал, отряхнулся, улыбнулся, пошёл дальше.

— Значит, шпилек не будет тоже, — задумчиво резюмировала Юля. Её тоже проняло — белое лицо подёрнулось сеточкой трещин, как зеркало, по которому треснули кулаком.

Рустама поражало, как малыш умудряется не вмёрзнуть в её влияние, не стать ещё одной мухой в её паутине. Как же ловко обводила она вокруг пальца тех, кто решил ей доверится!.. Все обманывались, видя деятельную молодую женщину, ухватистую, умную и обаятельную, да ещё и маму. Разве что нехарактерный для такой женщины голос мог немного насторожить, но в контексте всех вышеозначенных достоинств он воспринимался всего лишь как «вкусная» плюшка к образу молодого главреда модного журнала, которая сама частенько ездит на встречи с теми, о ком этот журнал собирается писать. И он, Рустам, обманулся тоже. Потерял свою лысую голову, а когда очнулся, уже не мог пошевелиться. Вокруг всё застывало: приказы, исходившие от этой леди, прорастали в твои уши сосульками. Оставалось только беречь в венах тепло. И, главное, как ловко она привязывала к себе человека! Ловила его на крючок интереса, работы, от которой Рустам просто не мог отказаться: не каждому выпадет возможность поработать с будущей живой легендой мира моды, легендой, которая творит что хочет (как им, легендам, и положено), однако в нюансах своего дела соображает достаточно слабо. И здесь им не обойтись без такого, как Рустам.

Что самое удивительное — мальчик умудряется манипулировать ей, как безнадёжно влюблённой в него девочкой, и делает это, похоже, даже не осознавая всех масштабов бедствия и того, что он с этим бедствием творит. Прогуливается с зонтиком под натуральным градом, и самые мощные градины благополучно его минуют, падая на чужие головы. Юлия, конечно, кипит от ярости. Или не от ярости?.. Здесь Рустам ещё не до конца разобрался. Его несложившаяся личная жизнь и небольшой жизненный опыт в вопросах человеческих отношений не даёт верных ответов. Если бы всё в мире было так же занимательно, как решать задачки, которые ставит ему Влад! Пусть даже так же сложно.

— Именно, — сказал Влад. — Никаких шпилек.

Свободно и легко, желательно босиком, ступать по временной шкале к собственной смерти. Ибо смерть ждёт в конце пути каждого, она не антагонистична жизни, она неотъемлемая её часть. Так же, как тень часть света. Влад помнил все смерти: бродяжка в подвале, мельком увиденный раздавленный ребёнок, улыбки на губах африканских людей, и спокойное, умудрённое «будем ждать» Морриса. Кто-то смертельно болен — ну и что же? Будет не то воля высших существ, поживёт ещё немного, нет… ну так что ж. Влад помнил «Лучше оставить Африку в покое — она разберётся сама» Эдгара и храп отца: тоже своего рода маленькая смерть. Живи проще — и проще тебе будет умирать, — вот что хотел донести до своих клиентов и просто случайно встреченных им, или его моделями людей Влад. Но не сошлёшь же всех в Африку, чтобы они поняли то, что понял он.

Рустам пошутил:

— А может, сделать самое обычное платьице и прикрепить к нему степлером билет в Уганду?

Влад щёлкнул пальцами:

— Точно! Ты молодец. Как мне самому не пришло такое в голову? Только платьице не обычное, а снежно-белое. «Нарисуй себя сам», — будет называться. Забрызгай его грязью, кровью и дерьмом. И билет. Какая прекрасная идея!

Юлия вскинула глаза на Влада.

— Не мели чепухи. Оно будет стоить не так уж дёшево.

— Да ладно, — улыбаясь во весь рот, сказал Рустам. Ему явно импонировало, что высказанную им так сгоряча и в шутку приняли, как рабочую идею. — На каждое из его платьев можно купить хоть десяток билетов. Это будет самым дешёвым. Достичь договора с авиакомпанией, наверное, будет вполне реально.

Юлия возразила:

— Ты только что говорил о дешёвых казуальных костюмах. Влад, билет в другую страну — это похоже на доступность и дешевизну?

— Идея отличная, — решил Влад. — Пускай будет. Рустам, сможешь её продумать? Эскиз, крой, и так далее… а я, пожалуй, буду собираться домой.

Он вручил Рустаму нож, и, оставив на полу горку из обломков бумажного удава, удалился.

Дорогой он думал о том, что только что высказал вслух. Когда говоришь что-то — даже если это что-то давно уже оформилась в уме, оно обретает новые, недоступные ранее, грани и стороны. Как будто двухмерному рисунку на бумаге добавляешь ещё одно измерение… всё-таки, общение с людьми в некотором роде может оказаться полезным.

Он хочет, чтобы его одежда продавалась в магазинах. Нужно её максимально унифицировать. Сделать её, как сказала Юлия, максимально casual — Влад знал значение этого слова ещё, кажется, от Сава. Сав сам был casual — максимально общителен и открыт миру, даже внешний его вид вызывал желание протянуть для пожатия руку. Знаешь: такой малый не может сделать тебе ничего плохого, и потому расслабляешься. Но эта одежда — немного другое. Она слишком претенциозна, слишком, если можно так сказать об одежде, закомплексована, чтобы свободно показываться на людях. И наоборот — не каждый смельчак рискнёт её надеть, даже если крой, идея и детали вызовут в душе только положительные отклики.

Она станет достоянием фриков и аутсайдеров, для которых знание, с каким именно чувством посмотрели на них на улице побеждается фактом, что на них в принципе посмотрели. Таких, как, например, сам Влад. Но Владу отчего-то достаточно старого пальто — кстати, где оно, почему не приходит посылка от Эдгара? Ужели у них выпал снег, и оно пригодилось Моррису или ещё кому из волонтёров? — почему другие должны гоняться за диковинной одеждой? Лучшей одеждой для таких людей всегда был особенный склад ума.

В расстроенных чувствах Влад позвонил Савелию, по старой привычке, из телефона-автомата на улице.

— Ты бы стал носить мою одежду, если бы тебе заплатили денег? — спросил он.

— Мне деньги не больно-то нужны, — сквозь шуршание помех, таких, будто в выкрашенной в синий коробке извивается клубок змей, пролился смех Сава. — Ну, или нужны, конечно, но модель из меня херовая. А… почему ты позвонил? Когда ты приехал?

Влад оглянулся. Дождя нет, но облачно. Люди разделывают своими ногами, будто ножами, город на куски. Рядом метро, и в лучах автомобильных фар — было уже около девяти часов вечера — оно беспрестанно расширялось и двигалось, перегоняя людской поток, как сердце перегоняет через себя точно отмеренные литры крови.

— Вроде, апрель…

— Апрель, точно! Девятое апреля.

— Ну точно. Снег так быстро растаял.

Сав фыркнул.

— Как будто он хоть когда-нибудь стремился задержаться в этом городе.

— Я приехал в марте.

Сав сказал, что поскорее мечтает услышать об охоте на львов, на что Влад сказал, что на львов он не охотился, зато слышал, как один точит когти о стены глиняного дома, в котором он, неправильный горе-турист тире исследователь, в этот момент находился. Сав вспыхнул, как спичка, и сказал, что хочет услышать и эту историю тоже.

— Но в следующий раз. Сейчас я немного занят, — Влад и сам это уже слышал, складывалось впечатление, что друг его, взгромоздившись на кафедру и свесив ноги, преподаёт политологию целому стаду мартышек. Возможно, он знает об Африке куда больше, чем сам Влад. — Скажем, у тебя на чердаке через два часа пятнадцать минут.

Сав всегда был готов быть прямо здесь, и если не прямо сейчас, то спустя самый короткий отрезок времени уж точно. А самый длинный из самых коротких таких отрезков, которые были способны поместиться в его голове, как раз и равнялся чему-то вроде пары часов.

Так что через пару часов в дверь забарабанили знакомые кулаки и на чердак вкатилось нечто в количестве трёх штук.

— Это Тин, это Дисичка, — представил Савелий своих спутников, и сразу же заученно заржал: Она, мол, немного гундосит, поэтому дисичка, а не лисичка.

Температура на улице устремилась к нолю — Влад не знал, на скольки конкретно она остановилась, — но эти трое были как бублики, что только что сбежали из печи. Пока Влад всё больше вжимался в стену собственной прихожей, Савелий смущённо тараторил:

— Я помню, я помню, я помню… — он наконец справился со своим ступором, и закончил. — Я помню. Ты всё ещё не любишь людей, да? В Уганде, наверное, на твоих глазах постоянно кто-то умирал. Они подождут снаружи. Да, ребята?

— Но мы тоже хотим послушать… — начал тот, которого представили Тином, сверкая на Влада круглыми зеркальными очками, но Савелий скомкал их и вытолкал наружу. Дверь захлопнулась. Ребята, скорее всего, пойдут домой. Кроме всего прочего, короткие отрезки времени по Савелию могли растягиваться бесконечно.

— Наконец-то от них отвязался, — посетовал Савелий. — Подцепил их в метро, когда оно мчало меня — он взял Влада за грудки и как следует его встряхнул, — к тебе! Хотели отжать у меня денег, но я сказал, что у меня приехал из Африки друг, и они захотели на тебя посмотреть. Ух! Ты их видел? Ну почти Сид и Нэнси.

Сав в красной куртке с вывернутыми наизнанку карманами (видно, волшебная парочка всё-таки успела позаимствовать его мелочёвку), в пышном шарфе, и, как будто, больше ростом. Как изменился — каждый, кто видел его раньше, мог бы так сказать. Влад промолчал: не до банальностей. Банальностей в мире так много, что их можно есть на обед вместо хлеба.

Здесь, как раз, можно не удивляться. За время, пока они не виделись, этот парень, наверное, успел измениться раз двадцать. Он начал отращивать волосы и забирал их в короткий хвост, так, что его голова напоминала большую, выпачканную землёй луковицу, и, к тому же, покрасил их в светло-рыжеватый цвет. Кажется, Рустам единственный, кто менялся незаметно, складывая на чердак своего старого дома все перевязанные ленточкой коробки с брошюрками «меняйся!», которые отправлял ему по почте окружающий мир. А в минуты душевной слабости и недовольства поднимался по скрипучей лестнице и потихоньку распаковывал шуршащую обёртку.

Впрочем, мы всё ещё разглядываем Савелия.

Влад позволил ему забыть разуться и пройти в комнату. И, конечно, сразу зарыться в коробку с сувенирами.

— Никаких магнитов! — с восторгом сказал Савелий приглушённо. — Что здесь мне?

— Это всё для костюмов, — сказал Влад, рухнув на диван. Нужно попробовать проспать хотя бы те редкие мгновения, когда Сав чем-то увлечён. Авось, из этих мгновений и сложится пара-тройка минут здорового сна. — Я бы подарил тебе костюм, но ты же не будешь его носить.

Сав возмутился.

— Ты же шьёшь для женщин, кроме того, для женщин с крепкими нервами. Что это в пакете, негритянская желчь? И в этих твоих шмотках можно передвигаться только если верхом на телеге.

Влад, по прежнему лицом в подушку, поведал о новейших тенденциях в развитии своего модельного дома. Лёгкость и простота, вот как мы теперь будем работать. Савелий, судя по звукам, как раз пробовал поднять одну из коробок и вполне в этом преуспел. Он подвёл итог:

— Да, материал теперь значительно легче того, что мы таскали с телевизионной свалки. Очень, знаешь ли, обидно было услышать, что ты всё равно всё это выкинул.

В душе Влада установился наконец покой. Он бы с удовольствием сейчас поспал, а незадолго до этого, когда раздался звонок в дверь — с удовольствием рисовал, а раз он не мог делать того, что ему хочется, значит, Сав рядом, и всё как раньше. Выяснить бы теперь, какой ущерб личности друга нанесла глубинная бомба под названием «внезапно Влад уезжает в Африку». Судя по Юле, такая бомба существовала.

Влад так и сказал:

— Мне тебя не хватало.

Возня прекратилась. Когда Влад поднял голову, то увидел, что друг сидит между коробками, всклокоченный, как маленький ребёнок, и смотрит на него с неподдельным интересом.

— Ты сказал это Юле?

— Не точно это.

— Значит, сказал какую-то ерунду с таким лицом, будто тебя сейчас стошнит, — Савелий осуждающе покачал головой. — Ты знаешь, что она тут вытворяла, пока не было тебя?

— Кажется, она не очень-то следит за собой.

— Ага! Даже ты заметил!

Влад хотел заметить, что его работа строится во многом на наблюдениях за людьми и, в том числе, в том, чтобы отмечать в них перемены, но сообразил, что Сав его осадит: «твоя работа — заткнуться и строчить что-нибудь на машинке». Поэтому он промолчал. Уже то, что он предугадал реплику Сава, делает ему честь. Хотя на мгновение Влад почувствовал себя идиотом: он как лаборант, довольный, что удалось угадать момент, когда подопытная мышка проснётся и побежит к поилке.

— Она натурально вся вытекла.

Влад переспросил, и Савелий торжествующе произнёс:

— Вытекла! Осталась только оболочка, пустышка… и знаешь, мне теперь страшно с ней встречаться. Как будто попал в фильм про пришельцев, которые присасываются к человеческим мозгам. Ты же опять готовишь что-то грандиозное, верно? И мне опять придётся с ней видится… уволь меня, пожалуйста!

Савелий как был, на коленях, пополз к Владу, то протягивая к нему руки, а то запуская их в шевелюру. Но застрял по дороге, увлёкшись содержимым очередной коробки.

Жизнь, казалось, текла как раньше. Ну, или почти как раньше. Следующим вечером Савелий снова был, как штык, на посту. То есть у Влада дома, развлекал его звоном ложки в чашке кофе, руганью в адрес старого телевизора, а так же пинанием манекенов. Был одиннадцатый час вечера, когда он предложил:

— Пошли, я свожу тебя к казуальным людям. Людям, которым ты будешь нести миссию просвещения, свет африканской мысли.

— Отстань.

Влад занимался тем, что рассматривал извлечённый из коробки кусок пластмассы с очень характерными отпечатками детских зубов. Совершенно ясно, как он попал в коробку, неясно, что теперь делать с этим реликтом. Да и, откровенно говоря, если бы Савелий спросил Влада, чем сей предмет его заинтересовал, Влад не смог бы ответить. Предмет был пронзительно-синим, размером, примерно, в три ладони и с обломанным или обгрызенным краем.

— Я серьёзно! Как ты можешь считать себя водителем, ни разу не заглянув под капот?

— Что? — Влад поднял голову от куска африканской флоры и взглянул на друга совершенно пластмассовым взглядом. — Я и не считаю себя водителем. Я шью одежду в первую очередь для себя…

Влад сделал громадный промах. Глаза Савелия сияли.

— Тогда какого чёрта ты сам их не носишь?

— Я имею ввиду, мне интересно передавать через костюм свой внутренний мир, показывать моё отношение ко многим вещам на земле.

— Ты так много знаешь, ну просто с ума-а сойти, — растягивая слова, покачал головой Савелий. — Думается мне, твои костюмы до сих пор раскупали не потому, что они актуально говорят о каких-то вещах, а потому, что они просто замечательная диковина. Вроде ракушек, которые привозят с моря. Только ракушки есть у всех, а шмотьё с твоими отпечатками пальцев — не у всех.

Кажется, ему удалось вывести Влада из себя. Тот отложил небесно-голубого цвета трофей в сторону, воззрился на друга, не зная, где бы отыскать достойный ответ, абсолютное опровержение. Надо сказать, с годами и с обретением на всю свою голову лысости, Влад приобрёл необычайно грозный вид, но выбить из этой тучи хотя бы одну молнию казалось практически невозможным. Зарубин насмешливо смотрел на приятеля.

— Если хочешь узнать свою клиентуру получше — хоть немного узнать вживую, не через телевизор или провожая долгим взглядом на улице — идём со мной. Сейчас как раз самое время.

Наступает ночь. Но место, в которое Савелий привёл Влада буквально извергалось жизнью.

— Напоминает наш поход к татуировщику, — сказал он, когда они запрыгнули на борт отъезжающего трамвая. — Помнишь Льва?

Влад сказал, что более странного человека ему видеть не доводилось, и Савелий, имея ввиду Влада, ответил, что Льву, наверное, тоже. Из окна трамвая казалось, будто Питер под покровом ночи преждевременно наполняется летом. Влад вспомнил свои ночные бдения, как прошлой осенью водил, будто притихшую экскурсионную группу, по закоулкам подвала своих манекенов, и это воспоминание вонзило ему в сердце длинную отравленную иглу. Салон трамвая почти пуст — двадцать три тридцать. Кондуктор спит на своём жёстком троне, положив под копчик свитер. Впереди сидит старик — виден только его затылок да большая матерчатая сумка, из которой выглядывает бутылка воды, да ещё какой-то припозднившийся клерк. Возможно, тот старик здесь даже живёт: его обязанность приветствовать каждого заступившего на пост кондуктора, отвлекать водителя от накатывающей монотонной дрёмы. «Чух-чух, чух-чух…». Давать показания раннеутреннему механику, где конкретно стучит и какая именно дверь не открывается.

С иглы капал яд, и Влад не мог дождаться, когда закончится эта, едва начавшаяся, ночь. Что-то очень тоскливое съедало его сейчас — хотя чего касается эта тоска, Влад ответить себе не смог. Сожаление о крохах радости, которые выпадали на его долю в детстве. О беспокойствах, которые он причинил людям, всех разом. О том, что при всей этой совокупности беспокойств (которых, объективно говоря, наберётся в разы меньше, чем у любого из нас), по-настоящему близких людей у него так и не появилось. Сочувствующие — но и только. Хотелось вернуться домой, зарыться с головой в подушку, и думать о том, что ещё в трамвае ты знал, что это не поможет. Куда можно запрячь эту неказистую лошадку — сочувствие?.. Как будто сидишь и долго смотришь в одну точку, когда в метре над твоей головой стучит дождь. Каждое движение сейчас требовало приложить поистине исполинские силы — Влад такими не обладал. Сав ничего не замечал, он висел на поручнях, пялился на кондуктора, и, кажется, старался даже дышать потише: если она проснётся, придётся платить.

И тем не менее, — вдруг подумал Влад, — он проехал на сочувствии уже порядочное расстояние. Очень большое, и гораздо, может быть, большее, чем на близких отношениях. Ведь там придётся давать лошади её порцию заботы и любви, расточаться на мелочи, тратить эмоции на множество разных вещей… нет уж. Сочувствие лучше, а корыстные цели и взаимовыгодное сотрудничество и подавно.

Отпустило.

— Это всё из-за того, что я забыл пальто, — пробормотал Влад. Нечто вроде брони, а без брони он — просто пятна раздражения на теле планеты. Как беспечно с его стороны под ласковым африканским солнцем разомлеть и забыть, куда ты возвращаешься!..

— Что? — встрепенулся Сав.

Кондуктор зашевелилась, открыла глаза, и он пискнул: «мы уже выходим!», скомкал Влада и вытолкал его из салона. Они прошли ещё целую остановку пешком, пока не оказались возле полуподвала («Как раз в твоём стиле», — сказал Сав, пихнув в бок приятеля, — «Клоака!»), из которого выплёскивалась музыка. Влад закрыл уши. Точно смотришь на налитый всклянь стакан на столике в купе поезда: иногда его начинает раскачивать, и содержимое выплёскивается наружу. Ор, визг, музыка, такая, будто её делали при помощи маятника, часового механизма и при самом минимальном участии человеческих рук. Влад в ней не очень-то разбирался, но индикатор его музыкальных предпочтений, Савелий, одобрительно покачал головой.

— Да, то, что нужно — сказал он. — Ширпотрёб самого низкого качества. Казуал, который ты так полюбил!

Они спускаются по лестнице, проходят сквозь сканеры — щёлочки глаз охранника, здоровенного амбала комплекцией той же, что Влад, но изрядно переедающего и немного накачанного. Савелий, расслабленно покуривая сигарету, предъявил к осмотру рюкзак, потом вместе с куртками запихал его в окошко гардероба. Ему говорят: «рюкзаки не принимаем», но Сав уже идёт по коридору прочь, хлопая руками по неотделанным стенам, пропуская встречающихся людей. Когда они протискиваются мимо Влада, он втягивает носом запах пота и алкоголя, думает: «если бы этот Савелий дотягивался до светильников, то наверняка бы шлёпал и их тоже». Этот Савелий объясняет поспешающему за ним Владу:

— Здесь нужно быть максимально расслабленным. Своя философия. Даже, — он сдвигает брови и заканчивает: — даже это слово, «максимально», не подходит под формат этого заведения.

Он впадает в ступор, а потом улыбается Владу и хлопает себя по лбу.

— Что я несу! Здесь нужно о-т-в-и-с-а-ть! Хорошее нерусское слово. Пошли.

Приходится кричать — музыка почти оглушительна. Влад думает, что, может, это такой ритуал, и тоже хлопает себя по лбу — на всякий случай.

Если этот храм принимает на свой алтарь только простейшие слова, то у Влада их сейчас в достатке: звук прессует все сложные конструкции, а трёхмерные картины в его воображении превращает в плоские и тут же светомузыкой и тенями рисует на стенах заведения.

Дым. Душно. Множество двигающихся в танце людей, ещё больше сидит за столиками. Не сосчитать. Тусклый свет и вспышки стробоскопов превращают их в размазанные тени. Запах пота и дезодорантов. Столики вокруг танцпола почти все заняты, но Савелий вычленяет из людской каши официанта. Их провожают в самый угол, на стол приземляется меню и Влад чувствует, как подпрыгивает на столешнице пепельница. Отсюда недавно кто-то ушёл, и в пепельнице дымится раздавленная сигарета.

— Какие здесь правила? — кричит Влад в самое ухо Савелия.

Тот смеётся, попутно открывая меню и цепляясь глазами за сидящих за соседними столиками.

— Придумай их сам. Делай что хочешь — хоть начни в салки с охраной играть. Я же говорю — это территория абсолютной свободы.

— Я привык к неподвижным силуэтам — кричит Влад, имея ввиду своих манекенов.

— Я сказал «свобода», а не «сон», — кричит Зарубин. — Водки с колой, пожалуйста. Две. И побольше водки.

— Как сделаем, так сделаем, — невежливо бурчит официант, и Влад сразу приписывает это к местным ритуалам.

— Голова раскалывается от этого музла, — копируя тон офицанта, бурчит он.

Сав смотрит на друга с восторгом. Он ещё не знаком с разработанной Владом для общения со сверстниками и с треском провалившейся в прокате системой копирования интонаций и манеры общения.

На протяжении всего вечера он исчезает, появляется, оставляя на стенках стакана стекающую на его дно слюну, вновь исчезает. За столик несколько раз подсаживались посторонние люди, какие-то парочки, пили их с Савом коктейли, оставляли свои. Одна девушка даже, обнимая своего кавалера и радостно хохоча, поцеловала в губа Влада, и он долго ещё ощущал химический привкус клубничной помады.

— Тебе нравится контингент? — спросил Сав в один из своих визитов к столу, поднял палец: — А-а! Подумай хорошенько. Это твои поклонники, те, кто будут не сегодня-завтра с восторгом повторять твоё имя. Те, для кого ты работаешь.

Зарубин прав. Говорить, что ты работаешь для себя — чистейшей воды лицемерие. Зачем в конце концов сдался этот блеск ножниц, это чувство, когда хочется со злости укусить собственную руку, которая не хочет выдавать в эфир что-то путное, а транслирует невразумительные помехи, которые если кто и услышит, то только изумлённо покачает головой.

Говорят, каждый честолюбивый человек приходит к желанию изменить мир. Или желание изменить мир высматривает на улице честолюбивых людей, следует за ними до ближайшего переулка, и… наносит от имени этого самого мира удар в самое темечко. С таким расчётом, чтобы человек, поднявшись со снега или с асфальта, потирая макушку, сказал себе «даа… этот мир надо менять».

Рустам бы, наверное, вспомнил сейчас Гумилёва с его пассионарностью. Владу нечего было вспоминать, он лишь подумал, как веселье здесь непохоже на благодушие в африканской стране. Где-то там умирают люди, болезни едят их изнутри, бедность обгладывает снаружи: они знают, что скончаются либо от этих болезней, либо от бедности, либо — если повезёт — прямо посередине. Здесь никто не болеет и не умирает… во всяком случае, прямо на глазах. Умирает само веселье, в самом тёмном часу ночи ближе к утру начинает всё чаще хлопать дверь там, наверху, и охранник проходит между столиками, всё с тем же хитроватым прищуром высматривая пьяных.

Музыка меняется — от битов, которые подбрасывают тебя на стуле и заставляют чуть ли не на этом самом стуле прыгать на танцпол, к протяжному, надрывному блюзу, когда шторм в зале утихает и становится возможным расслышать звон ложечек, колец, печаток о стаканы. Блюз для того, чтобы дополнить туман в пространстве между потолком и полом клубами из собственных лёгких, чтобы под смех друзей вскарабкаться на стол и при помощи трубки кальяна попытаться изобразить трудягу-саксофониста. В тёмном углу недалеко от Влада за столиком что-то творилось — там царила нездоровая, осторожная кутерьма, а люди, которые от этой кутерьмы, как будто бы, уже устали, развалились на стульях, свесив руки, и, кажется, стоит поднять им за подбородок голову, как она тут же снова опустится на грудь. Они напоминали Владу разложенных на блюде варёных рыб. Несколько сдвинутых вместе столов вносили самый значительный вклад в атмосферу — там больше всего курили, смеялись и выбросы эмоций были такие мощные, что их, казалось, можно увидеть синими молниями на тёмно-красном фоне, просто сощурив глаза. В перерывах между композициями слышно, как стучат фишки для покера, громкими шлепками выкладываются на стол карты и кто-то громко, грязно ругается. Сцена пустует, кутаясь в бордовые драпировки, но на шест для стриптиза не один и не два раза за вечер пыталась вскарабкаться какая-нибудь деваха, чтобы под дружное улулюканье оттуда свалиться.

Сав вовсю получает удовольствие. Он набрал себе столько девчонок, на сколько, наверное, могло распространяться его поистине безграничное внимание. Если чтобы измерить волю к жизни Зарубина, ранее у Влада просто не было никаких шкал и градаций — он просто знал, что она намного превосходит его собственную, — то теперь единицы измерения появились. Пять девушек… воля к жизни Савелия может распространяться одновременно на пятерых девушек и одного Влада.

Савелий попытался было депортировать одну из спутниц на территорию друга, но его природный магнетизм был настолько силён, что мадам вернулась, стоило Савелию только качнуться в сторону стола.

— Прости, — сказал он потом.

— Да ничего, — ответил Влад.

— Она называла тебя «тем мрачным типом». Я пытался объяснить, что ты великий модельер, но кажется, она не поверила.

Здесь все хотели жить быстро. Прожить жизнь мгновенно и умереть, свалившись в чьи-нибудь объятья, или остановить текущее мгновение, Влад так и не разобрался. Главное — скорость.

— Ещё она сказала, что ты как старый дед, — шёпотом поведал Савелий, когда они в четвёртом часу ночи выбрались наружу и неожиданно холодный воздух обжёг щёки. Влад кутался в добытую ему Юлей в каком-то магазине куртку и думал, что вот ещё одно доказательство тому, что работает он не для себя — для себя бы он давно уже сшил какой-нибудь тёплый удобный жилет.

Влад скосил глаза на друга: тот явно был слегка неадекватен. Интересно, что почти любой нормальный европеец, американец, и даже русский — в общем, любой, кто привык приплюсовывать к цивилизованному обществу себя — посчитает неадекватным образ жизни любого африканца. А сам считает совершенно нормальным выходить из помещения вот в таком состоянии. Будто бы всю беспечность и эйфорию, долженствующую поступать в кровь регулярно и бесперебойно, они выпивают залпами за один вечер пару раз в месяц, а потом бредут прочь, не бредут, а катятся, как пустые пивные банки, подпрыгивая на кочках и падая в ямы.

Влад задумался, не изложить ли Савелию свою мысль, но в конце концов решил, что он не способен сейчас должным образом её воспринять. Вместо этого спросил:

— Как это?

— Она говорит, люди, которые не умеют отрываться — старики, — радостно выложил Зарубин.

Они не стали вызывать такси, а поплелись вдоль трамвайных путей, замирая на мгновение под редкими горящими окнами и огибая с двух сторон фонари. Ветер катил откуда-то большие и маленькие куски пенопласта — выглядели они почти как снег. Гудели провода и мерещилось, будто тучи над ними носятся со скоростью ласточек. Город был печальным и одиноким в своей весенней меланхолии, казался большой и пыльной книжкой с объёмными домами, которые встают на каждом новом развороте, с шоссе, трамвайной линий и фонарями, и историей о двух мужчинах, что бредут сквозь них.

— А откуда она знает, что я не умею отрываться? Может, у меня просто болел живот.

Влад зажмурился и попытался выковырять из левого уха звон. Какой-то неугомонный диджей до сих пор крутил там свои пластинки.

— Ну… — промямлил растерянно Сав.

— Ты ей что-то про меня наплёл?

— Не наплёл, а рассказал. Про то, как ты жил в подвале и смотрел по ящику моду, про то, как работал в двух мастерских, и всякое… Точнее, сначала я рассказывал, вроде как, про «одного моего друга», но потом, кажется, стал тыкать в твою сторону пальцем. Что вытянуть тебя гулять было так же трудно, как вытянуть из дома Страшилу Рэдли из той книжки Ли Харпер. Впрочем, эта мадама вряд ли её читала — она всё время так неестественно ржала… Я не успел ей рассказать, как ты свалил в Африку, — уныло покаялся Савелий. — Вот это действительно хардкор! А клубы, алкоголь… всё это ерунда.

— Ты тоже считаешь, что я не умею развлекаться?

— Ну да… нет… — Савелий отодвинул на затылок шапку и сделал попытку отжать от пота волосы. — Не спрашивай у меня такое! Я не знаю. Я же сказал, что когда ты собрался в Африку, я стал считать, что ты самый клёвый сукин сын на всём белом свете.

— На самом деле, мне понравилось, — сказал Влад.

Савелий засмеялся.

— Но ты даже не оторвал жопу от стула…

— Я глазел по сторонам. Знаешь, если бы я писал книги, я бы пришёл домой и тут же записал всё, что увидел, в свою тетрадку, или где там пишут писатели.

— Там записывать особо нечего, — сказал Савелий. — Ничего особенного не происходило. Даже охрана никого не била. Знаешь, однажды, довольно давно, я пришёл туда и очутился как будто в вестерне, когда герой заходит в салун. Летают стулья, а столы как большие летающие тарелки. Диджей сбежал, бармен отбивается от кого-то муляжом винтовки. Я вернулся к гардеробу и спросил: почему меня не предупредили? Знаешь, что мне ответил этот повёрнутый на компьютерных играх укурыш? Что я бы всё равно туда попёрся, а без верхней одежды у меня было больше шансов увернуться от какой-нибудь пивной кружки. Ловкость, видите ли, повышается!

Влад не слушал. Он думал, что у него всё ещё есть право называть себя исследователем, и впечатления, которые распаковывают вещи и занимают койку сейчас в голове, в скором времени прольются в том или ином творческом порыве.

На всё, что мы делаем в жизни, затрачивается определённое количество внутренней энергии. Влад не представлял, как можно её назвать: он нарисовал бы её, как заполненную какой-то субстанцией склянку. А если б дали цветные карандаши, то закрасил бы голубым. Чем больше эмоций требуется затратить, чтобы совершить действие, тем сильнее пустеет склянка: вот почему Сав такой опустошённый, а он, Влад, предпочитает во время погружения в работу одиночество и затворничество.

Они дошли до перекрёстка, где одна трамвайная ветка пересекала другую. Сав посмотрел направо, налево, как будто забыл дорогу, и спросил:

— Ну как? Что ты скажешь, подходят твои костюмы нашей молодёжи, или нет?

Со стороны Невы донёсся пароходный гудок: электрическое пламя мостов, должно быть, вовсю пламенеет над их металлическими свечками. Здесь же по-прежнему темно и тихо. Васильевский как щенок, что с наступлением ночи забивается к себе в будку, и молча смотрит наружу, маслянисто поблёскивающими глазами: кто там приходит по ночам к хозяйскому дому? Хорьки? Лисицы? Это они стучат своими коготками по жестяным крышам, а в тёмном сквере заняли все лавки, свернувшись там калачами?

— Вероятнее всего, они не захотят такое надеть, — качает головой Влад. Он видит, что из Сава выветривается весь алкоголь, а пот засыхает на его шее. Он снова адекватен, деловито выправляет из-под воротника куртки шарф, чтобы прикрыть подбородок, и, по глазам видно, строит уже планы на завтрашний день. Он не засох и не опустел после музыки, которая переворачивала его и трясла, как солонку, разве что, немного обмелел: только Сав так может.

— Что же ты будешь делать? Всё менять?

Они переходят дорогу, и Савелий настороженно, почти с нетерпением ждёт ответа. По тем крошечным знакам, которым Влад позволяет проявиться во внешний мир: на своём лице, по движениям рук; он видит, что друг на подъёме. Совсем другое дело — когда они ехали сюда на трамвае, Влад был как будто вморожен в поручни. Сав даже думал, не плюнуть ли на эту затею с клубом и не повернуть ли назад. «Это всё равно, — думал он, — как если бы я взял в клуб своего кошака».

— Я понял кое-что, пока сидел за этим столом, — сказал Влад. — Я не буду менять людей. Их же много, а я один, как я с этим справлюсь? Кроме того, они все такие разные, и каждый такой — наверняка, точно! — знает, что ему хочется и чего в жизни хочет найти.

— Как же тогда?

— Люди сами поменяются для меня.

Последнее, что Сав видел, запрыгивая на подножку первого троллейбуса, скрипящего остывшими за ночь механизмами, была спина Влада, удаляющегося в сторону собственного дома.

— Ни черта он не ляжет сейчас спать, — сказал Сав очередному спящему кондуктору.

Женщина зашевелилась, как старая немощная королева на своём троне, и Савелий полез в карман за данью.

Дома Влад на самом деле не притронулся к кровати. Он смастерил на кухне бутерброд, использовав кусок ветчины, сыр и вяленую рыбу: последняя не очень подходила к общей картине, но Влад сделал вид, что мастерит очередной свой костюм, и мир, шпионящий за ним через окошко прыгающим по карнизу воробьём, кивнул. Что-то внутри него с щелчком встало на место.

Жуя бутерброд, Влад сел за стол. Просто ещё одна бессонная ночь. «Потерянная зазря», — сказал бы тот, вчерашний Влад. Как и позавчерашний, как и Влад годичной давности. «Нисколечко», — опроверг Влад сегодняшний. Он ведь всё ещё исследователь, а для исследователя ничего не бывает потеряно зазря.