Мои пятнадцать редакторов

Глава вторая

Поступить в Литературный институт оказалось гораздо трудней, чем я думал. Аукнулась прошлогодняя история с моим удалением с экзамена по русскому языку и литературе. При 19 баллах по конкурсу я не прошел, в то время как зачисляли ребят и с 18 баллами, и с 17. Жаловаться было некому: сам виноват…

Расставшись с надеждой учиться на дневном отделении, я выразил желание поступить на заочное.

– С такими хорошими баллами вам можно даже экзаменов не сдавать, просто подайте документы, и всё. Считайте, что вы уже студент. У нас заочники и 17 баллов не набирают! – успокоили меня в приёмной комиссии. Но я вспомнил партийно-принципиальное лицо проректора по учебной работе А.М. Галанова и решительно пошел на второй заход. Поднял свою успешность до 21 балла и расслабился лишь после того, как увидел себя в списке зачисленных в семинар критика В.В. Дементьева. Потом была установочная сессия, разговоры в полночь, за полночь в литинститутском общежитии, бесконечное чтение стихов, наспех записанные на сигаретных пачках адреса вновь обретённых приятелей-поэтов и триумфальное возвращение на историческую родину в поезде "Москва-Владивосток". Проезжая мимо Тюмени, я выглянул в окно, в надежде разглядеть Ярково, и пожалел, что оказался в тот момент без шляпы.

Дома я неделю отъедался после литинститутской диеты, потом стал искать работу. Не придумал ничего лучшего, как устроиться в драматический театр КДВО – Краснознаменного Дальневосточного военного округа. Я работал в этом театре еще года за три до поступления в Литинститут – монтировщиком декораций. Теперь же меня ожидало повышение: приняли электриком-осветителем.

Свои театральные впечатления приберегу до лучших времен. А про актеров одно могу сказать: ну,народ! Не успевал им в гримёрках свежие лампочки вкручивать. Прямо такое чувство, будто актёры их нарочно портили, чтобы в темноте сидеть и на гриме экономить.

На первом же выездном спектакле (дело было в Гродеково) я умудрился устроить в Доме культуры короткое замыкание. Пока местный электрик искал фазу и менял предохранители, зрители сидели в темноте и матерились. Спектакль начался с большим опозданием. Измаявшиеся в ожидании актеры играли вяло и часто забывали реплики. Режиссер-постановщик Г. Краснопеев был в бешенстве. На следующий день в театре на меня повесили выговор и пообещали уволить, если я не повторю курс физики хотя бы в объеме средней школы.

– Хорошо, что никого током не шибануло, а уж выговор мы как-нибудь переживем, – философски заметил мой непосредственный начальник Олег Смирнов, в прошлом – известный на улице Фрунзе хулиган по прозвищу Лю Син, с которым я дрался еще в десятом классе. За годы, что мы не виделись, хулиган заметно остепенился, нож в кармане уже не носил и готовился жениться на девушке с соседней улицы.- А вообще, я тебя, Серёга, не понимаю, – добавил Олег чуть позже, когда мы с ним и еще одним осветителем – Саней (без фамилии) обмывали мой выговор, первый в нынешнем театральном сезоне. – Ты же вроде бы в Москве учишься, так? Собираешься книжки писать. На фига тебе наш театр сдался?

– Так замыкания же надо где-то устраивать, – отвечал я с серьезным видом. Олег или не понял моей шутки, или на улице Фрунзе вообще с юмором не дружили, но как бы то ни было, с тех пор на выездные спектакли меня одного уже не отправлял. Так и ездили мы на спектакли вдвоем с Саней (без фамилии): я расставлял прожекторы, софиты, "лягушки" и "пистолеты", а без фамилии их подключал. Краснопеев ходил по театру как Станиславский во МХАТе, актеры срывали аплодисменты даже за роли без слов.

Однажды я заглянул в редакцию газеты "Коммунар" с тайной надеждой на возможную вакансию. В коридоре меня увидела завотделом промышленности Л.В. Барабаш, знакомая еще по литобъединению "Лотос" (к тому времени некогда шумное лито уже дышало на ладан).

– А мне как раз звонили из Октябрьского района. Газете "Заря" нужен корреспондент в отдел писем. Недели три уже журналиста ищут. Если хочешь, могу порекомендовать тебя, – сказала Людмила Викторовна.

– А где эта Покровка? От Уссурийска далеко? – спросил я.

– Да рядышком. Всего километров сорок. Можно будет каждую неделю домой ездить.

– А жилье дадут? Ну, хотя бы общежитие? – спросил я, с избытком хлебнув коммунального сервиса еще в Ярково.

– Если корреспондент им нужен, значит, что-нибудь обязательно дадут, – уверенно заявила Барабаш. – Я сегодня же туда позвоню. Думаю, они тобой заинтересуются.

Свое обещание Л.В. Барабаш выполнила: позвонила и порекомендовала. Дождавшись понедельника (традиционно в театре это выходной день), я поехал в Покровку – устраиваться корреспондентом в районную газету "Заря".

Моему приезду предшествовало одно трагическое событие, произошедшее в ноябре 1977 года. Отправившись во Владивосток на краевое совещание журналистов, приуроченное к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции, группа сотрудников газеты "Заря" попала в автомобильную катастрофу. Водитель ушиб ногу, редактор Л. Лапик сломала руку, фотокорреспондент Ю. Колосовский получил несколько переломов тазобедренных костей, а корреспондент В. Викорук погиб на месте.

Героически повела себя ответственный секретарь газеты Т. Орлова. Единственная из всех пассажиров отделавшись легким испугом, она прямо с места аварии поспешила на совещание и успела получить на пострадавших Почетные грамоты, в том числе и на беднягу Викорука. Но хотя и стояла на грамотах подпись тогдашнего первого секретаря Приморского крайкома КПСС В.П. Ломакина, мертвого корреспондента она не воскресила. Водителю Николаю М., при выезде на главную дорогу не пропустившему машину, дали два года "химии". А Орлову с тех пор уважал, пожалуй, один редакционный "газик", и то лишь потому, что в командировки ответственный секретарь не ездила по должности.

Поскольку рука у Лапик была ещё в гипсе, я вызвался поставить чайник. Редактору моя инициатива явно понравилась. Попили чаю с баранками, я машинально полез за сигаретами, но вспомнил, что сижу в гостях, и замешкался.

– Запах дыма мне нравится, – заметила Лидия Васильевна. – Не стесняйтесь, Сергей, курите!

Я закурил, и тотчас же почувствовал себя бывалым журналистом.

– Писем-то много от читателей получаете? И о чем же пишут сельские корреспонденты? А обратная связь у газеты есть? – начал я забрасывать редактора вопросами.

– Может, еще чаю хотите? С клубничным вареньем? – предложила Лапик, и я понял, что место в газете мне обеспечено.

Вернувшись в Уссурийск, я подал заявление на расчет. Согласно тогдашнему КЗоТу, при увольнении полагалось отрабатывать месяц. Меня рассчитали на следующий же день. Под портвейн "три семёрки" бывший хулиган Олег Смирнов признался, что рад моему увольнению даже больше, чем режиссер Краснопеев.

– Не забудь когда-нибудь написать об этом в своей книжке! – сказал на прощанье Олег.

Выполняю давнюю просьбу: пишу, как было.

Очередной, 1978 год, я встречал уже в качестве корреспондента районной газеты "Заря", с окладом в 120 (сто двадцать) рублей, плюс гонорар рублей тридцать. По тем временам – совсем неплохо. А главное, дали общежитие, причем сразу же, как только я приехал. Где-то с месяц прожил один в комнате на двоих, пока из больницы не выписали фотокорреспондента Ю. Колосовского. Того самого, что с тазобедренными костями.

– Вообще-то, я не курю, – жлобским голосом сказал мне фотокорреспондент по приезду. И я стал уходить курить на лестницу.

– Вообще-то, я не пью, – добавил фотокорреспондент чуть позже. И я стал иногда задерживаться в редакции с радиокорреспондентом Юркой Петровым, любителем выпить, тем более закусить.

– Вообще-то, я не…, – совсем допек меня фотокорреспондент. Но здесь уж он явно перестраховывался. Общежитие хоть и было в четыре этажа, девушек в нем проживало гораздо меньше, чем молодых рабочих, неженатых интеллигентов и бездомных журналистов вроде меня. Да и, честно говоря, не ходили тогда потенциальные невесты по этажам, а скромно отсиживались в своих девичьих комнатах в ожидании суженого.

Словом, фотокорреспондент утомил меня раньше, чем я его. Как-то неуютно мне стало жить в одной комнате со старым холостяком. Хотя какой он был старый? Тридцать шесть лет, творческая бородка "а-ля старина Хэм" и привычка подолгу расчесывать волосы на пробор. Плюс к тому на удивление занудливый характер.

Примерно такой же зануда-холостяк мне встретился во Владивостоке в 1970 году, когда я после школы поступил учиться в медицинский институт (тогда мы вместе с одним парнем из Уссурийска – Володей Борзовым – снимали комнату в Морском городке). Зануда заметно грассировал и любил под стаканчик красного выразить какую-нибудь умную мысль. Звучало это примерно так:

– Се,дгей Федо,дович, вы знаете, что такое жизнь? Жизнь – это детская,даспашонка: такая же ко,доткая и вся в,дазводах!

Натуральная зануда, по мне так хуже Берии. Вот и фотокорреспондент мне попался такой же, хотя и не грассировал. Спасался я от зануды работой. С утра уже был в редакции. Садился за телефон, собирал информацию. А между делом общался с режиссером Покровского народного театра Борисом Меркеровым, личностью путанной, но одаренной. Прослышав о том, что в газету я пришел из театра КДВО, Борис стал в редакции частым гостем.

– Театр начинается с вешалки! А у нас в Доме культуры вешалка второй год не работает, – вздыхал Борис всякий раз, заходя в отдел писем. – Вот как весной пальто у секретарши из райпотребсоюза пропало, так гардероб и закрыли. Приходится зрителей в зал одетыми пускать. И как в такой обстановке творческому человеку работать?

С Борисом ещё куда ни шло: пожалуется на гардероб – и пойдёт себе дальше репетировать. С журналистикой было сложней. Приходилось ездить в командировки по письмам сельских трудящихся. Писали в газету много. Причем трудящиеся мне почему-то попадались склочные и жаловались на все подряд: то колонка у них не работает, а то рейсовый автобус посередине дороги сломался и два часа простоял, а начальник местного АТП и не чешется.

Однажды пришло письмо из сельской школы: конфликтовали учителя. Не иначе как из-за предметных "часов". Пришлось ехать разбираться. Ночевать было негде, и одна из конфликтующих сторон помогла мне устроиться с ночлегом. Проще говоря, пригласила к себе домой. Я попил чаю, рассказал о Сибири с Москвой и честно лег спать на раскладушке. А наутро со спокойной душой вернулся в Покровку – писать материал.

В тот же день, ближе к вечеру, уже другая конфликтующая сторона привезла на меня "телегу" на четыре страницы и передала её в редакцию. А дальше получилось вот что.

– Вы – что, Сергей, первый день в газете работаете? Не знаете, что в конфликтных ситуациях журналист не имеет право показывать свои симпатии ни одной из сторон? – сходу взяла меня в оборот редактор Лапик. – Вы знаете, что учителя про вас написали? Вот, почитайте.

Я почитал и чуть не упал со стула. До сих пор не могу понять, почему меня еще и в каннибализме не обвинили. Наверное, слова такого не знали, хотя и учителя. Зато в догадках и вымыслах оказались настоящими мастерами подмётного жанра; разукрасили меня так, хоть из газеты беги.

– Письмо, конечно, ерунда, я совершенно не верю в то, что там написано, – сказала, чуть поостыв, Лидия Васильевна. – Но ведь они могут обратиться и в районо, и к третьему секретарю… Им ведь главное – бросить на журналиста тень, а там – попробуй, отмойся!.. – редактор знала, о чем говорила: это чувствовалось по интонации. – Не переживайте, Сергей, если ваши "доброжелатели" не успокоятся, я найду что в райкоме сказать. Идите и спокойно работайте, – заключила Лапик, и добавила при этом. – Кстати, самые конфликтные коллективы – это педагоги, врачи и работники культуры. Вы, Сергей, в отделе писем работаете, должны это знать!

Я узнал. И запомнил урок на всю жизнь. С тех пор живу – и ничему уже не удивляюсь. Оклады у педагогов маленькие, работа – творческая, нервная. Откуда же конфликтам-то не быть?

Впрочем, дело это прошлое, давнее…

Буквально на второй день после моего вселения в общежитие встретился мне в коридоре парнишка лет семнадцати. Сначала думал – кореец, они в Приморье живут еще со времен Арсеньева, который в дебрях Уссурийской тайги целую книгу написал. Но пригляделся – и понял: китаец, что тоже не удивительно. Товарищи из Поднебесной еще раньше Арсеньева в Уссурийскую тайгу полезли – корень жень-шень искать. Бывало, найдут заветный корешок, да как закричат на весь Сихотэ-Алинь: "Панцуй!", типа, не лезь, в долю не возьму. Жень-шень, он больших юаней стоит.

Это мне объяснил тот самый парнишка-китаец, с которым я познакомился в общежитии. Вообще-то, Тима (назовём его так) был китайцем корейского происхождения и с детства жил в верховьях реки Суйфун (нынешняя Раздольная). Ну, жил себе и жил. А тут вдруг культурная революция, остров Даманский и хилая интеллигенция, якобы продавшаяся американским империалистам со всеми потрохами. И пошли тогда одни китайцы громить других китайцев. А называлось все это дело Великой Культурной революцией.

Это потом выяснилось, что громили тогда в Китае совсем не тех, кого надо было. И тогда этих громил самих к китайской стенке поставили. Однако Тиме от этого легче не стало: родителей-то уже нет! А без них куда денешься? Пожил парнишка у дедушки, пока не подрос, а потом взял и махнул на нашу сторону. От советско-китайской границы до села Фадеевка всего километров восемь, а от Фадеевки до Покровки – еще пятнадцать. Итого, 23 км, хоть на карту не смотри. За день можно босиком перебежать, было бы желание.

Не зная толком русского языка, Тиме непросто было жить в общежитии, среди гегемонов эпохи развитого социализма. Ребята из органов, конечно, за Тимой присматривали, однако же, рабочее общежитие имело свои, отличные от органов, ценности. Любили в общежитии поговорить об что-нибудь выпить и об набить кому-нибудь морду (да простит меня писатель Бабель, если я его слегка перевру). Я и сам пару раз здесь сумел подраться, и ничего, до сих пор не кашляю. Но я хоть по-русски умел свои претензии выражать, а Тиме каково? Правда, его в общежитии не обижали, но чувствовалось, что среди гегемона было ему неуютно.

– Твой имя в переводе с китайский значит "хромой начальник с ружьем", – огорошил меня Тима вольным переводом, когда впервые услышал мою фамилию. Что ж, всякое бывает. Можно и начальником. Даже с ружьём. Если буду проездом в Пекине, обязательно у местных насчёт начальника расспрошу. Хотя не думаю, что Тима мог в переводе ошибиться.

(Через несколько лет на Сахалине местные жители всерьёз уверяли меня,что "Чевгун" – исконно нивхская фамилия. И даже приводили в качестве доказательства старика-нивха из повести Г.Гора "Юноша с далёкой реки". Я слушал и ничему уже не удивлялся.)

Тот же Тима подбил меня заняться каратэ. Борьба экзотическая, в ту пору существовавшая лишь в устных рассказах да на киноэкране – в первом советском боевике "Пираты XX-го века". Я тут же бросил курить и начал с Тимой на пару бегать по утрам в местный парк культуры и отдыха. В феврале. Босиком. Туда – и обратно.

– Твоя совсем худо бежать,твоя надо холосо бежать! – на ходу подбадривал меня Тима. Я бежал, как мог, и думал лишь об одном: сейчас бы что-нибудь для согрева!..

Прошло дня три, и я уже летал по улицам не хуже олимпийского чемпиона. Тима за спиной подбадривал меня по-китайски,я отвечал ему на чистейшем японском "Ос!". Талгат Нигматуллин из "Пиратов" отдыхал, когда мы с Тимой лупили пятками промёрзшие клёны.

Через неделю после начала наших интернациональных пробежек в редакцию пришел один скромный человек в штатском, по фамилии Каплун, и предложил мне выйти на крыльцо поговорить.

Я вышел, и мы поговорили.

– Между прочим, вы в советской газете работаете, – сказал этот скромный, нажимая на слово "советской". – А отношения с Китаем у нас сейчас, сами знаете, какие.

– Напряжённые у нас отношения, – не стал я скрывать всю сложность международной обстановки. – Но я, уверяю вас, здесь не причём.

Каплун в штатском, натурально, улыбнулся и сказал, что, конечно же, не причём, но всё равно надо понимать, что работник печати – не каменщик из РСУ, люди всё замечают… Потом попрощался и ушел. А я продолжал с Тимой бегать по утрам. Не для того, чтобы Брюса Ли при случае побить, просто втянулся в это дело.

Позже выяснилось: не зря этот, в штатском,ко мне приходил. И вообще, плохим я слушателем оказался.

В то время я продолжал писать стихи, но как-то без настроения, словно бы по привычке. Иногда прорывалось нечто похожее на стихи, но редко, редко:

Годы молчания не обратил в золотые.

Годы прошли. Обмелела душа, как река.

Божьего промысла сети бросаю пустые:

"Бог не увидит такого, как я, дурака!.."

Поэзия уходили от меня, прежние чувства выдыхались, словно откупоренный лимонад. На место строчек и рифм всё настойчивей просилась газета. Сбывалось пророчество прозаика Гены Давыдова: "Очерки, репортажи. Отчёты с партийных конференций. Всё будешь писать! Главное, от коллектива не отбиваться".

– Надо бы поздравить наших коллег из газеты "Коммунар" с Днем печати, – сказала мне Лапик где-то в конце апреля. – Вы ведь, Сергей, человек творческий? Стихи пишете, на гитаре играете. Может, что-нибудь придумаете?

Придуманное решили записать на пленку и привезти коллегам в подарок концерт художественной самодеятельности, организованный силами редакции. Я взял несколько известных песенок, вроде "За что вы Ваньку-то Морозова?", и написал на старые мелодии новые слова, увязав их с конкретными лицами. Получилось довольно занятно. Например, музыкальное поздравление старейшему журналисту "Коммунара" Василию Липатову, часто публиковавшему свои материалы под псевдонимом "В. Арсентьев", заканчивалось такими строчками:

Хоть по годам он – лист осенний,

Но как Геракл, неутомим.

Его фамилия – Арсентьев,

А В. Липатов – псевдоним.

А для редактора "Коммунара" Н. Потапова я сочинил другую песенку, при молчаливом согласии Высоцкого:

"Пусть будет жизнь красивой, как в кино!" -

Решил горком. А мне куда деваться?

Фотограф щелк да щелк… Да все равно

Перед бюро придется отчитаться!

Юрка Петров записал наш концерт на магнитную ленту, и накануне Дня печати редактор Лапик отвезла ее в Уссурийск. Вернулась, и на вопрос, мол, как там уссурийским коллегам наше редакционное творчество, ответила:

– Понравилось. Смеялись от души! Говорили, что так их еще ни разу не поздравляли. Даже пленку оставили переписать – на память.

Разговор состоялся шестого мая. А через неделю меня уволили из газеты с формулировкой "по собственному желанию". Не думаю, что из-за пленки: в конце концов, не Галич же эти куплеты исполнял! Возможно, кому-то что-то померещилось, вот и решил отличиться. А здесь – такой удобный случай. Опять же, китайская граница недалеко. Да и с Тимой я по утрам все ещё продолжаю бегать.

– Вы, Сергей, подождите немного, а там я что-нибудь придумаю, – изрядно смущаясь, сказала мне Лапик, отдавая Трудовую книжку. – Все поправится, вот увидите. "Там" ведь тоже всякие люди сидят!..

Не знаю, какие там люди сидели: я их анкет не читал. А вот Лапик проработала после этого меньше года. В райкоме партии подыскали формальный предлог – и отправили редактора на пенсию.

Для Лапик это был тяжелый удар. Она держалась, как могла. Примерно с полгода еще приходила в редакцию – подрабатывала корректором, только чтобы не сидеть без дела и не чувствовать себя одинокой. А однажды утром – не пришла. Не выдержало сердце.

В то время я жил далеко от Покровки, и о похоронах узнал много позже – года через два. Мне рассказали: больше всего венков было от райкома КПСС. Ну, это уж непременно. Чего-чего, а хоронить-то партия всегда умела, этого у нее не отнять… И добавить мне к этому – нечего.

В Уссурийске пахло весенними тополями, а у меня на душе кошки скребли. До тех пор, пока не устроился на работу: подался на хлебозавод N3 – рабочим цеха. Из смены в смену стоял у печи – выбивал готовый хлеб из форм, и тут же выставлял на железные рамы другие – с опарой. В общем, делал то же самое, что и товарищ Горький в рассказе "Двадцать шесть и одна", только с поправкой на механическую печь и молоко за вредность. Плюс премиальные за перевыполнение плана по производству хлебобулочных изделий в счёт пятилетних обязательств.

Больше всего мне нравились ночные смены: хоть немного веет прохладой из открытых окон. А днем прямо сущая Африка, и начальство всегда рядом. Горячие рамы с формами выходят из печи одна за другой, нельзя упустить их, иначе хлеб сгорит. Крутишься как заведенный: выбил хлеб из формы на ленту транспортёра, схватил из бруфера формы с готовой расстойкой, поставил на раму, чтобы отправить в печь – и по новому кругу. И так за смену – четыре часа, а еще четыре – на укладке хлеба.

Платили на хлебозаводе хорошо, грех жаловаться. Однако рабочих постоянно не хватало. Выручала наша доблестная Советская армия – присылала на хлебозавод защитников Родины. Я так думаю, исключительно для пользы дела – чтобы солдаты не расслаблялись по казармам. А вносили свой вклад в дело укрепления обороноспособности страны.

На хлебозаводе я работал до декабря. Числа пятого вдруг пришел мне гонорар из Свердловска – за подборку стихов в коллективном сборнике "Вам, романтики!". Чуть не год добирались до меня эти двести рублей. Почти моя месячная зарплата.

Вот здесь-то и мелькнула мысль: а не податься ли на Сахалин?

Это остров такой большой. И Япония где-то рядом.