Мои пятнадцать редакторов

Глава третья

Если отправиться из Южно-Сахалинска по японской узкоколейке на север острова, не разминуться с поселком Смирных. Только не надо думать, что там одни смирные живут. Это просто посёлок так называется. Места здесь глухие,зяблые, народ цивилизацией не разбалован, одни лесорубы кругом. Впрочем, нормальные мужики. С такими хоть лес валить, хоть в очереди за пивом стоять:ни за что не подведут. Один, я помню, на волне перестройки аж до народного депутата дорубился. Не знаю, что уж он там особо ценного наработал, но бюст народному лесорубу в леспромхозе поставили.

Редактор Лаптев при ближайшем рассмотрении оказался этаким добрячком лет пятидесяти четырёх. А может, и сорока восьми, я у него паспорт не спрашивал. Типичный редактор районной газеты, с партийно-хозяйственным взглядом на жизнь конца семидесятых. В газете "Новая жизнь" я проработал месяца полтора и одно могу сказать: эти полтора месяца я попросту вычеркнул из жизни. А с учетом районного коэффициента 1,6 – и два месяца набегают.

– Вы где в Сибири работали?.. Ага, понятно. Так, так, – начал мучить меня редактор прямо с порога.- А из Покровки почему уволились?.. Ага, по собственному желанию. Так, так…

В руках у редактора Трудовая книжка, казалось, поскрипывала страницами.

"Осталось только её на свет посмотреть. Или на зуб попробовать, – думал я, ожидая своей участи. – Вот мухомор! Сидит, и над моей биографией изгаляется".

– Уссурийский хлебозавод, говорите? Угу… Всего шесть месяцев проработали. Это почему же так? Объясните, – насторожился редактор. И даже носом на меня повёл, словно принюхивался. Честное слово!

– Так я же, Василий Кузьмич, на Сахалин собрался ехать. Вот и пришлось уволиться, – отвечал я.

– На Сахалин сейчас многие едут… Большие деньги хотят зарабатывать. Думают, их здесь совковой лопатой гребут, – вздохнул Василий Кузьмич с таким видом, будто его только что обокрали. – Ну, да ладно, если уж приехали – оставайтесь, я посмотрю. Может быть, и сработаемся. Вот только жилья у меня нет. Придётся в гостинице пожить, – и добавил, пожевав губами. – Да я и сам: какой год в двухкомнатной квартире маюсь! Гости из области приедут, а их и принять негде.

На Сахалине декабрь – вьюжный месяц. А снега-то сколько! Едешь на лесовозе по зимнику, словно в траншее: вдоль дороги – снежные отвалы в человеческий рост, а за ними – сплошная стена из елей и пихт. Вот где художника Шишкина не хватает!

Впрочем, не для Шишкина это пленэр. Не центральная это Россия, улыбчивая и приглаженная, а окраинный Сахалин, места суровые, в прошлом – каторжные. Кажется: только свистни, и выйдет из зимнего леса какой-нибудь декабрист, вроде князя Трубецкого. Хотя, если честно, декабристов здесь сроду не было. Не доехали сюда декабристы, застряли по именному Указу где-то в Сибири – кто в Нерчинске, а кто и на Петровском Заводе. Ну, что с них возьмешь? Интеллигенция!

На Сахалин всё больше мелкота попадала, вроде извозчика-маньяка Комарова или Соньки – Золотой ручки. Народ простой, незатейливый: прирежет – и спать пойдёт. Впрочем, нет, еще Чехов сюда приезжал, но этот – по казенной надобности: заниматься переписью местного населения. И занимался, весь остров изъездил. А заодно уж и книгу написал. Кстати, Чехова на острове до сих пор вспоминают. Я и сам как-то слышал такое: "Эх!Палыча бы сюда! Мигом бы порядок навёл." Впрочем, я ошибаюсь. Это они, кажется, Лаврентия Палыча вспоминали.

В первую командировку я отправился в Буюкловский леспромхоз. Выбрал самую дальнюю делянку: кружила голову северная романтика. Встретили меня как дорогого гостя – чистым спиртом. Бригадир вальщиков Афиногенов (попросту – Офигеныч) напоминал медведя в телогрейке. Впрочем, банку говяжьей тушёнки бригадир открыл топором на удивление ловко. Не потому, что ножа под рукой не было, это просто он экзотику на заезжего корреспондента нагонял.

– Я вот как свою "трёшку" по хулиганке в Смирных отсидел, так с тех пор в Буюклах и остался. Всё равно, что пожизненный срок получил, – шутил бригадир, разбавляя спирт клоповкой (так до сих пор на Сахалине называют ягоду краснику). – Здесь – ничего, жить можно, не то, что на материке. И помидорчики болгарские в магазинах выбрасывают, и колбаски можно купить… Одна беда: ватных штанов бригаде не дают. Бушлаты есть, а штаны к ним – тю-тю! И валенки кладовщик, зараза, зажимает.

Слегка очумевший от местного колорита, привез я в редакцию из леспромхоза свою первую сахалинскую корреспонденцию. Начиналась она, помнится, так: "Вам холодно, и мне – холодно, и воробью на замерзшей веточке тоже холодно. А бригада лесорубов из Буюкловского леспромхоза работает при любой погоде. Одно плохо: уже второй год бригаде не выдают ни валенок, ни ватных штанов. А как без них, извините, годовой план выполнить?"

И дальше, в том же духе, примерно строчек на сто пятьдесят. Вычитал после машинистки материал, отнес его в секретариат. Но перекурить не успел: ровно через три минуты меня срочно позвал к себе редактор Лаптев.

– Это что такое? – с тихим бешенством спросил Лаптев, потрясая свежеотпечатанными страничками.

– Как – что? Материал из командировки, – удивился я. – А в чем дело, Василий Кузьмич?

– И он меня ещё спрашивает! – взвился Лаптев со стула. – Тебе о чём надо было написать? О валенках? О ватных штанах? Или о том, как в леспромхозе социалистические обязательства выполняют?

– Так ведь без валенок – попробуй, выполни! – пытался я возражать.- Бригадир мне рассказывал, у него вальщики каждый день ноги обмораживают.

Бесполезно! Редактор меня или не слышал, или попросту не понимал.

– Меня в райкоме за такой материал прямо без валенок съедят, – пробурчал он под нос. И отправил мою корреспонденцию в корзину. Говорю же, мухомор! Мог бы и на память материал оставить.

Здесь же сидел и прятал злые глаза в газетную подшивку заместитель редактора – журналист по фамилии Суков. Неприятный такой тип. При одном лишь воспоминании о нём скулы сводит.

– Лучше бы я вместо новенького в Буюклы съездил, – ввернул этот Суков. – Я бы вам, Василий Кузьмич, такую конфетку из леспромхоза привез!

– Да уж от тебя-то конфеток дождешься, держи карман шире, – протянул Лаптев, и безнадежно махнул рукой. – Ладно, иди, – и добавил на посошок. – Потом мне объяснительную напишешь…

В отличие от большинства "районок", в которых мне довелось работать, в Смирных редакция и типография размещались в разных зданиях. Летом, может быть, это и ничего, не знаю, до тепла я здесь не дожил. А вот зимой пока дойдешь от редакции до типографии, задубеешь, как эскимо. К тому же, существовала в "Новой жизни" скверная традиция – тянуть выпуск газеты до позднего вечера. Не иначе, как со сталинских времен осталась эта привычка – ждать, пока в райкоме партии свет не потушат. А то не дай бог, вдруг особо ценная мысль у партии под вечер родится? Надо же её вовремя до читателя донести!

Набирать первую полосу начинали часов в семь вечера. Это сейчас за компьютером сидит премилая девушка и нежными пальчиками верстает газету хоть так, хоть эдак. А раньше строчки отливали из металла на специальных машинах – линотипах: на одном линотипе – основной текст, на другом – заголовки. Потом аккуратно, строчка к строчке, выкладывали всё это в железной рамке (форме), вставляли пробельный материал – шпоны и шпации, и обвязывали это всё шпагатом, чтобы не развалилось. А дальше – проще: накатают на строчки типографской краски, сделают оттиск полосы. И вручат дежурному по номеру: читай, любезный!

И вот сидишь, читаешь полосу, всевозможные ошибки (на журналистском жаргоне – "блох") выискиваешь. А их в "Новой жизни" всегда было до ужаса много, прямо как у бездомной собаки в хвосте. Дочитаешь полосу до конца, отдашь правку линотиписту. Он заново наберёт тебе строчки. Несёшь их, горячие как пирожки, к метранпажу, на ладони дуешь. А метранпаж стоит, словно сапожник, с шилом у верстального стола, и знай себе, молоко за вредность дует.

Распустит метранпаж на форме шпагат, подденет шильцем негодную строчку, выдернет её, заменит на другую. И все повторяется сначала: шпагат, прокатка, оттиск, сверка… Пока всю газету до конца не вычитаешь и в свет не подпишешь.

Дежурного по номеру в докомпьютерные времена называли просто: "свежая голова". И приходил он в типографию обычно после обеда. Оно и правильно: отоспится, чаю попьет. Вспомнит, какое нынче число и какого месяца. Глядишь, и ошибок в газете поменьше будет.

Не знаю, почему, но чаще всего дежурить по номеру Лаптев отряжал меня. То ли, думал, голова у меня была после обеда свежей, чем у других, а то ли моё студенчество в Литературном институте на него так магически действовало.

– Смотрите, чтоб ни одной ошибки не проскочило, – всякий раз напутствовал меня Лаптев. – А то вот Ялдина в тот раз дежурила, так одну "блоху" пропустила. Вместо "обязательства" слово "обЛязательства" проскочило. Хорошо, что до первого секретаря дело не дошло…

Словом, так: что не номер, то я – в типографии. Задерживался часов до десяти вечера, иногда и позже приходилось газету подписывать. Это когда вдруг в поселке свет отключат или метранпаж молоко со спиртом перепутает. Но это ещё пустяки! Главным злоумышленником в типографии был один линотипист, не помню, как его звали. Ну, может, и не совсем враг народа, но к партийной печати он, точно, был сильно поврежден. Так о нем поговаривали в газете.

– Ты с ним поосторожней. И не заметишь, как он тебе ошибку в полосе сделает, – говорила мне корреспондентка Люба Ялдина из Ростова. Та самая, которая лопухнулась с "обЛязательствами". – Я ведь тот материал три раза читала, ни одной "блохи" не нашла! А утром свежий номер открыла – и вот она, ошибка. Ну, как могло такое случиться?

– Вычитывать надо как следует, тогда и "блоха" бы не проскочила, – на ходу замечал корреспондент Коля Огородников. Он всегда куда-то спешил: то за материалом, то на обед, а то за настойкой "Горькая" крепостью 28 градусов. Фотокорреспондент Виталик Свеженцев, тот вообще в газетные дела глубоко не лез. Ему бы щелкнуть кого-нибудь из передовиков производства, проявить, закрепить и отпечатать размером 9 х 12. Ну, и гонорар получить. А все остальное его не трогало.

(Лет через пять после "Новой жизни" я встретил Виталика всё там же, на Сахалине, только немного северней – в Ногликах, в газете "Знамя труда". Виталик же сфотографировал меня для обложки моей первой книги "Карманный Патрикеев". Отобразил в лучшем виде, а заодно и себя в выходных данных увековечил. Интересно, где Виталик теперь? Если буду в тех краях, обязательно поинтересуюсь).

Так вот. Дежурю я однажды по номеру, дочитываю последнюю полосу. Вдруг открывается дверь, и входит редактор Лаптев. Весь какой-то взъерошенный, с ожиданием неминуемой неприятности на лице. С такими лицами, помню, партийно-хозяйственный актив на заседание бюро райкома приходил – разносы получать. С бюро всё ясно, там взгреют – не поморщатся, а здесь-то редактору с чего расстраиваться? Партийный секретарь я, что ли? Сижу, газету читаю, никого не трогаю. Номер подпишу – домой пойду.

– Что такое, Василий Кузьмич? – спрашиваю.

– Да ничего. Это я так, на всякий случай, к тебе зашёл, – отвечает Лаптев. – У нас в завтрашнем номере идет партийное обращение к труженикам района, так ты здесь внимательней… Дело-то серьёзное. Не дай бог, ошибка проскочит!

– Все будет нормально, Василий Кузьмич, – отвечаю. – Я же читаю, смотрю.

– Хорошо, если смотришь. Ошибок-то много?

– Да есть одна, – и показываю слово "Грудящиеся" (вместо "трудящиеся"). – Была еще парочка запятых не там где надо, но их уже метранпаж шилом сковырнул.

– И хорошо, что сковырнул, – говорит Лаптев. – Запятая, она хоть и маленькая, но всё равно ошибка. Большие неприятности может принести. За лишнюю запятую тоже, знаешь, по головке не погладят!

Покрутился Лаптев по цеху и ушёл. А я дочитал последний абзац и отнес полосу на правку. И уже через пятнадцать минут метранпаж вручил мне свежий оттиск.

– Так что подписывай, Серёга, быстрей – и в печать, – говорит мне этот хмырь с сапожным шилом. – А то мне домой надо пораньше, супруге обещал.

Я сверил оттиск. Смотрю, слово "Грудящиеся" линотипист заменил на "трудящиеся". Всё нормально. Можно и домой идти. Так бы и подписал полосу, если бы всё предложение до конца не прочитал. "Трудящиеся нашего района активно…" – это в одной строчке было. А "…поддерживают инициативу любимой партии" – в другую строчку линотипист отлил.

И вот читаю: "Трудящиеся нашего района активно поддерживают инициативу любимой Хартии…" Ну, дела! У меня аж левое веко задергалось. Выправляю "Хартии" на "партии" – и бегом к линотиписту. С претензиями. Мол, ты, друг, вообще-то на клавиши смотришь, когда строчки льёшь?

Линотипист как бы смутился, мол, не доглядел. Короче, под контуженного косит. Говорит, не взыщи, ошибся чуток. Но это, дескать, мигом исправлю!

Тут же отлил мне новую строчку. Я бегом к метранпажу. Откатал он новый оттиск, а сам чуть не буром прёт.

– Ты подписывай номер, подписывай! – орет метранпаж.- До утра здесь, что ли, сидеть? Мне еще на край поселка по темноте тащиться!

И вот он орет, а я ничем ему помочь не могу, пока полосу не сверю. Сверяю. И что же? Слово "трудящиеся" написано правильно, "партии" – тоже правильно. Даже в слове "района", и то все буковки на месте! А вместо "активно" – "аКивно" стоит.

Тут я чуть с линотипистом в рукопашной не сцепился.

Обращение трудящихся – дело серьезное. Центровой материал на полосе! За серьезную ошибку могут и из редакторов попросить. Не меня, понятно, но Лаптева подводить тоже не хочется. А здесь ошибка за ошибкой. И метранпаж озверел. Того и гляди, за шило всерьез возьмётся.

– Да нет, товарищ, – сквозь зубы ему говорю, – ты уж меня извини. Пока чистой полосы не будет, придется тебе здесь ночевать.

Говорю, а сам прикидываю, как бы половчей метранпажа стулом навернуть, если он на меня ненароком с шилом кинется.

А здесь Лаптев звонит:

– Ну, что, подписал номер?.. Нет?! Да что вы там, с ума сошли?! Первый час ночи! Завтра же конференция с утра, тираж отпечатать не успеют!

Это он больше с перепугу. У газеты тираж всего четыре тысячи экземпляров, может, чуть больше. До утра десять раз отпечатать можно.

В общем, строчку с "аКивно" линотипист в конце концов поправил, да и метранпаж спрятал шило в мешок, или куда он его там прячет. Подписал я газету в печать – и подался к неродному дому. Где-то в третьем часу ночи. Зато потом до обеда отсыпался.

Вот так, или примерно так, проходили мои рабочие дни в "Новой жизни". Но бывали и исключения. Там же, в Смирных, познакомился я с семьёй Алещенко – Пашей и Наташей. Тоже из романтиков: Паша вроде бы как музыкант, заместитель директора музыкальной школы. А Наташа – как бы журналистка со стажем, к тому же недоучившаяся студентка Литературного института.

На воспоминаниях о ректоре Пименове мы с Алещенко и сошлись.

– Между прочим, меня в институте Кассандрой прозвали, – со значением заметила она, едва лишь мы познакомились. И тут же принялась цитировать Волошина, разбавляя его Цветаевой. А может быть, и Ахматову читала – вперемешку с Гумилевым. Я их и раньше-то путал, а под таким напором и вовсе весь "серебряный век" забыл.

Вечером посидели на кухне за "Каберне", слегка перемыли косточки Вознесенскому, чтоб не задавался. Да лучше бы мы его не трогали! Не успел Паша вторую бутылку открыть, как Кассандру уже понесло.

– Это не стихи, а понтёрство! – вещала Кассандра на весь дом (это так в её устах слово "фрондёрство" звучало). – Нет поэтов в России! Был один – Петя Вегин, да и тот весь вышел. Такую поэмку в "Юности" начирикал – хоть в унитазе топи.

Я представил поэта Вегина, тонущего в унитазе, и мне стало не по себе. Называется, в гости пригласили! Хорошо, что магазины уже закрылись, не то бы топила поэтов Кассандра до утра. А так повещала, повещала, да и успокоилась.

Всё бы ничего, одно плохо: жить в гостинице стало невмоготу. Придешь, бывало, с работы, дверь откроешь, а в накуренной комнате топор висит. В четырёхместном номере шестеро сидят, в карты режутся. Мат-перемат, не до душевных газетных строк. И утюг у дежурной не выпросишь.

Через пару недель после моего приезда в Смирных разыскал меня по телефону Витя Ксенофонтов. Оказалось, работает он в Корсакове, в городской газете "Восход". Сказал, что вакансий у них пока нет, но возможно, скоро появятся.

– Наш корреспондент из отдела промышленности третий год собирается уехать на материк, да всё решиться не может. Но уедет, я думаю. Так что держись! Если что, я тебе позвоню, – обнадежил Витя, и отключился.

Словом, все хорошо, одно плохо: с жильём никакого просвета. Подумал я и пришел к выводу: пора уезжать. Когда ещё вакансия в Корсакове откроется!

В те годы устраиваться в газету было гораздо проще, чем теперь: в каждом областном (краевом) комитете партии имелся сектор печати, который курировал местные издания. Сел я за стол и написал штук восемь писем – в Хабаровск, Благовещенск, Омск, Барнаул… и еще куда-то. Мол, так и так, с детства мечтаю работать в вашем крае (области), идейно подкован, хотя и не член партии, но это дело поправимо, лишь бы Леонид Ильич нас и дальше ленинским курсом вел… Что-то вроде этого. Не совсем чтобы слово в слово, но приблизительно. Отправил письма по адресам – и стал готовиться к отъезду. В смысле, гадать на географической карте, откуда раньше всех ответят.

В конце января 1979 года пришли сразу два письма: одно – из Кемерово, другое – из Барнаула. И здесь, и там нашлись газеты, которым до зарезу не хватало молодых перспективных журналистов. Хотя жильё ни там, ни здесь сразу дать не обещали. Однако, насчет общежития клялись активно посодействовать – и здесь, и там.

После недолгих размышлений, выбор пал на Алтай. Во-первых, Шукшин из тех мест, а во-вторых, газета не районная, а городская – в Рубцовске. Опять же, к Москве поближе.

Я сходил на почту и дал телеграмму, мол, собираюсь приехать. В ответ прилетела "срочная": ждем! Редактор Лаптев с увольнением упираться не стал – подписал заявление, не глядя, хотя и попросил отработать хотя бы неделю – для виду, чтобы в райкоме с расспросами не приставали.

Услышав, что я увольняюсь, Суков от радости два репортажа и очерк в один номер накатал. Потом неделю сиял, как полтинник. Лаптев, думаю, тоже перекрестился тайком, даром что коммунист и редактор. Нет человека, и жилищной проблемы нет! А я вздохнул, собирая чемодан: и на фига я сюда приехал?..

В день отъезда разыгралась нешуточная метель. На Сахалине, если метель началась, так продолжается дня три, не меньше. Несколько раз наш пассажирский поезд останавливался и стоял, ожидая, пока расчистят пути. Пассажиры терпеливо курили и играли в карты.

До Южно-Сахалинска добрался я к вечеру. Последним автобусом пробился в Холмск, потом на паром – и через Татарский пролив до Ванино (навигация там круглый год). А дальше поездом – и в Хабаровск.

Восьмого февраля я купил билет на рейс до Барнаула. До отлета оставалось часа полтора, самое время ехать в аэропорт. И здесь я решил позвонить напоследок Вите в Корсаков.

– Что же ты, Сережа, мне ещё из Смирных не позвонил? – голос у Вити был расстроенный. – У нас уже два дня как вакансия открылась! А ты уезжаешь.

– Я же не знал, что открылась, – отвечал я. – А теперь уже поздно: пора ехать в аэропорт.

– Да плюнь ты на этот Алтай. Ну, что ты там забыл? – загудела мембрана. – Сдавай, Серёжа, билет, и приезжай в Корсаков. Жду!

Прикинул я, где Корсаков, а где – Барнаул. И отправился в кассу.