Мои пятнадцать редакторов

Глава пятая

В Благовещенске я бывал и раньше – в 1974 году. Приезжал сюда вместе с театром КДВО, в котором работал тогда монтировщиком декораций. Город запомнился просторными улицами, основательными домами и красивой набережной, с которой хорошо был виден китайский город Хэйхе. Бросались в глаза десятки кирпичных труб на той стороне Амура – наследие "большого скачка" середины пятидесятых, когда трудолюбивое китайское население занималось выплавкой стали в домашних условиях.

В конце семидесятых капитализм за Амуром еще не строили, но и с развитым социализмом уже не ладили. Взаимная неприязнь туманом клубилась над рекой. Китайские пограничные катера на встречном курсе сердито поднимали волну в сторону сопредельного государства. Изредка попадались мелкие суденышки, облепленные черноголовыми пассажирами от киля до клотика. И как они при бортовой качке в воду не сыпались, одному Будде известно.

Фарватер у Амура извилист, и "Метеор" часто прижимался совсем близко к китайскому берегу. Председатель Мао щурился с огромных портретов на гордость советского речного флота. На фоне убогих крестьянских фанз круглолицый председатель выглядел особенно внушительно. При виде скоростного "Метеора" рыбаки на берегу бросали снасти и демонстративно поворачивались к ревизионистам спиной. Так и стояли, подбоченившись, пока судно пролетало мимо. Время дешевого китайского ширпотреба в обмен на богатый русский лес было ещё впереди.

Для редактора Галузина журналист с Сахалина был вроде кота в мешке. Свое любопытство редактор скрывать не стал: не успел я как следует оглядеться с дороги, как меня уже позвали.

– Сельской тематикой заниматься приходилось? – стал расспрашивать Галузин.

– В общем-то, приходилось. Правда, я в отделе писем работал…

– У меня вакансия в отделе партийной жизни. Так что готовьтесь осваивать новые темы, – деловито заметил редактор.- А фотографировать умеете?

– В принципе, да.

– У нас район сельскохозяйственный, одиннадцать совхозов и колхоз, ездить приходится много, – продолжал Галузин. – Материалы в газету идут практически с колес. Все делаем сами: и корреспонденции пишем, и сельских механизаторов фотографируем. Выходим как все – три раза в неделю, на четырех полосах. А в посевную и уборочную – ежедневно, на двух. Само собой, норма строк: ее надо выполнять. Для газетчика это святое дело!

Я представил себя, ежедневно выполняющего норму строк, и вспомнил Сибирь. Всего-то две буквы лишних: там – Ярково, а здесь – Поярково. А разницы практически никакой: и там, и здесь только и делают, что строчки считают.

– Тяжело, не спорю, – посочувствовал Галузин. – Зато какая оперативность! Знаете, как у нас говорят? Утром – в куплете, а вечером – в газете! То есть, наоборот: утром – в газете, а вечером…

Здесь в кабинет вошел какой-то высокий и худой, с суровым солдатским лицом, и ситуация с куплетом осталась до конца не проясненной.

– В чем дело, Александр Ильич? – несколько нервно спросил Галузин. – Видите, я занят!

– Извините, но там Турков…

– Что – Турков? Я ведь его домой отпустил.

– Не уходит. Говорит, пока материал не допишет, нипочем из редакции не уйдёт. Прямо и не знаю, что с ним делать.

– Сейчас я ему такой материал покажу! – пообещал Галузин, выскакивая за дверь. Худой последовал следом.

Материал редактор показывал долго, минут десять. Через стенку прорывались голоса: "А вот нечего здесь бордель устраивать!" "Так ведь знамя вручали, переходящее. Грех за него не выпить!" "А вы здесь причем? Знамя же не вам вручали?" "Да какая разница? Главное, вручили…" "А я говорю, домой, домой иди!"

В конце концов, таинственный Турков домой все-таки ушел, и голоса за стеной разом стихли.

– И ведь журналист неплохой, пишет много, а стоит только в какое-нибудь хозяйство съездить, так два дня на работу не выходит, – сказал Галузин, вернувшись в кабинет.- Давно бы выгнал, если бы столько строчек не давал. А у вас, извините, как с этим делом?

– Со строчками? Только по праздникам, – успокоил я редактора. – Новый год, 1 мая, 7 ноября…

– Да вы, как я погляжу, с юмором, – усмехнулся Галузин. – Наверное, фельетоны пишете?

– А что? Есть интересная тема? – нагло спросил я, хотя до этого не написал ни одного фельетона.

– Там посмотрим, – уклончиво отвечал редактор. – Ладно, не буду вас задерживать с дороги. Идите, отдыхайте. А вот и ключ от обещанной квартиры… Только деньги там не лежат, – торопливо добавил он, заметив невольную улыбку на моем лице. – Деньги еще заработать надо…

Журналист П. Турков был из местных. Лет пятидесяти двух или трех. В свое время работал в колхозе, потом вступил в партию и подался в районную печать. Возглавлял в газете отдел сельского хозяйства, раза два в неделю ездил в командировки и обожал вино "Яблочное" по рубль тридцать две бутылка. Не мадера, понятно, зато дешево и сердито. Пьянел Турков быстро, писал еще быстрей. А захмелев как следует, принимался строчить вообще с невероятной скоростью.

– Одно плохо: граматёшки у меня маловато, – честно признавался Турков. – Зато опыта много. Могу один всю газету сделать. Спорим?

С Турковым не спорили: ясно, что сделает, было бы "Яблочного" в достатке.

– Да сделать можно все что угодно, Петр Иванович, – иногда не выдерживал я на редакционных планерках. – Но ведь надо же грамотно мысли излагать, – и на правах дежурного обозревателя (в те времена в газетах еще практиковалось обсуждение на планерках журналистских материалов) раскрывал свежий номер "Ленинского слова". – Вот, послушайте, что вы пишите: "Прошедший накануне дождь весь вчерашний день поливал раскисшую пашню". Это же стилистически неверно. Если дождь уже прошел, как он мог поливать? Опять же, пашню возьмем: она же только после дождя раскиснет, но никак не перед дождем! Или дождей было несколько, а вы лишь о самом последнем написали?

Журналисты на критику реагируют болезненно, тем более в районной печати. Турков заводился буквально с пол-оборота:

– Ты сначала лет десять в газете поработай, а потом других учи! – сатанел Петр Иванович буквально на глазах. – Дожди, видишь ли, ему не нравятся… пашня не вовремя раскисла… Смотри, ты, какой умный выискался!

Я был молод, наивен и мне казалось, что научить человека хорошо писать так же просто, как обучить ребенка счету: раз, два… Достаточно лишь регулярно указывать на ошибки. Увы! Ничего, кроме взаимной неприязни, из этого не получилось. Да и не могло получиться в принципе. Когда человеку под пятьдесят, "граматёшке" его не выучишь, а отношения, точно, осложнишь. Хотя и молчать на планерках, наверное, тоже не выход.

– А по-моему, неплохой получился материал, содержательный, – бросалась начальству на выручку Раиса Михайлова, корреспондент сельхозотдела. – Лично мне материал понравился.

– Да и мне тоже, – солидно изрекал журналист Першков – тот самый, с солдатским лицом, которого я мельком видел у редактора в день приезда. – Все на месте: цифры, факты, фамилии. И никакого словоблудья. Хорошая получилась корреспонденция! Между прочим, в райкоме ее похвалили.

– Вот видишь, Сергей? Похвалили. А ты критикуешь, – подводил черту Галузин. – Может, и есть в материале какие-то огрехи, не спорю, но разве это важно? Главное, от души написано, – и добавлял, с заметной фальшивинкой в голосе: – Умеют же люди писать! Завидно даже…

В любой газете найдется журналист, которого за глаза называют "рабочей лошадкой". Обычно пишет он не слишком грамотно, зато часто и много. В "Ленинском слове" такой "лошадкой" был Петр Иванович Турков. Не поднявшийся выше "районки", он с трудом прятал зависть к своим, более удачливым, коллегам, иногда приезжавшим в Поярково из "Амурской правды".

– Да разве областные журналисты что-нибудь дельное про сельское хозяйство напишут? Они же не знают, с какой стороны косилку к трактору цеплять, – ехидничал Турков над газетным материалом очередного заезжего корреспондента.- Вот и этот, туда же, – шуршал он газетной страницей. – Небось, от райкома до силосной ямы на "Волге" разок прокатили – и все, готов материал, как с куста. А тут целыми днями по хозяйствам мотаешься, пашешь, как проклятый, и все мало. Только и слышишь: давай!.. давай!..

Писать приходилось много, особенно в посевную и уборочную, когда газета переходили на ежедневный выпуск. Да и в командировки ездили довольно часто. Бывало, утром отправишься в хозяйство, к обеду вернешься в редакцию, а к вечеру, часов в пять, репортаж уже верстают в номер. А завтра, глядишь, опять все сначала. Материалы шли с колес, некогда было даже ошибки выправить, не то чтобы над текстом поработать. Зато какая оперативность! Утром – в газете, вечером – в куплете. Или даже наоборот. А впрочем, какая разница?..

Не знаю, как другие, а мне разъездной характер работы нравился. Бывало, приедешь в хозяйство, а секретарь парткома уже землю копытом роет, так уж ему не терпится много чего хорошего о трудовом коллективе рассказать. Такому даже наводящих вопросов не надо задавать – сам знает, о чем говорить, прямо как из журнала "Партийная жизнь" шпарит.

В те годы никаких диктофонов у журналистов и в помине не было, работать приходилось с блокнотом. Между прочим, прекрасная школа для тренировки памяти. Если не владеешь стенографией, много ли успеешь с голоса записать? Только самое главное: цифры, фамилии. Все остальное приходилось запоминать, чем крепче, тем лучше. Считалось нормой привезти из командировки три-четыре материала. Объем, конечно, большой, особенно с непривычки, поначалу я многое забывал. Зато потом горя не знал: бывало, съездишь в хозяйство, а потом сидишь и все, что запомнил, неделю отписываешь.

Впрочем, не в этом счастье. Для меня главным было другое: из поездок по деревням я привозил домой книги. С печатным словом в стране тогда было худо, классиков и современников сметали с прилавка, как пирожки. А в сельской "глубинке" образца семидесятых нет-нет, да какую-нибудь хорошую книгу в магазине сельпо и высмотришь. Однажды, помню, попались мне "Сто лет одиночества" невероятно модного в те годы Габриэля Гарсиа Маркеса. В Благовещенске за такой книгой пришлось бы всю ночь в очереди стоять, а на центральной усадьбе колхоза "Путь Ильича", когда я в смешанном магазинчике Маркеса брал, на меня как на чудака смотрели.

(Через пару лет, оказавшись в Куйбышеве, в числе прочей модной литературы, продал я на книжном "черном рынке" и "Сто лет одиночества". Так что Маркес в трудные дни меня поддержал, это факт, за что знаменитому колумбийцу – мое большое читательское спасибо.).

Галузин метил в собкоры "Амурской правды", старался понравиться областному начальству, и корреспондентов не жалел. Коренником шел Турков, рядом с ним, грива в гриву, выступал завотделом партийной жизни Першков, остальные были пристяжными. Невыполнение нормы строк грозило урезанным гонораром, переносом отпуска с июля на декабрь и публичной выволочкой.

– Вы сколько материалов в номер запланировали? Три? Надо четыре, а лучше – пять. Ну, что у нас за народ? – срывался, бывало, на планерках Галузин. – Вот как в газете пахать, так желающих не найдешь, а гонорары получать всяк норовит. На чужом горбу хотите в рай въехать?!

Сколько лет продержался Турков после моего отъезда из Поярково, когда и как сошел с круга – не ведаю. Знаю лишь, что газеты "Ленинское слово" уже нет: закрылась еще в начале девяностых. Теперь в районе выходит совсем другое издание – "Михайловский вестник". Могу лишь догадываться, о чем она пишет: примерно о том же, о чем писал еще тридцать лет назад журналист Турков. О том, как унылый дождь осеннюю пашню поливает, как поле мокнет под дождем…

"Шестого, кажется, августа, часа в два пополудни, вернувшись с дачи в Москву по неотложным писательским делам, известный столичный литератор Илья Николаевич Крутой неожиданно узнал, что его обокрали.

– Все вынесли, все! Ничегошеньки не оставили! – в голос рыдала супруга, с хрустом загибая пальцы. – Твои часы золотые свистнули, мое колечко с камушком стырили, нашей бабушки брошку уволокли…

Получалось: в отсутствие хозяйки, всего-то на полчаса задержавшейся в очереди за сыром, жулики успели выгрести все, что плохо лежало. А то, что лежало хорошо, даже выгребать не стали – все как есть, в бельгийском кожаном чемодане, из квартиры и унесли."

"Роман в стол" был написан осенью 1979 года. Подобно большинству начинающих прозаиков, я был самоуверен и честолюбив. И вместо того, чтобы начать с коротких рассказов, неторопливо набираться опыта и постепенно переходить к более крупным вещам, сразу же взялся за роман. Причем откровенно сатирический, объемом примерно в пятнадцать листов. Все как положено – в трех частях, с прологом и эпилогом.

В течение нескольких месяцев я был стахановцем умственного труда. День целиком уходил на районную журналистику, вечер и ночь – на художественную прозу. Спать ложился не раньше, чем часа в три, бывало, и до утра за машинкой засиживался. Писалось легко: мои герои жили рядом со мной, я лишь слегка подправлял их фамилии, лица и биографии. Тогда мне казалось, что этот нехитрый прием – максимальное приближение вымышленных персонажей к реальным лицам – придает литературным героям дополнительную энергетику. Турков жил в романе под фамилией Бурков, корреспондент Мирошников превратился в Милошникова, а замредактора Першков – в Вершкова. Понятно, никто из них об этом не догадывался, поскольку моего романа не читал.

Теперь, когда от большого романа осталась одна-единственная глава (см. газету "Советский Сахалин" за 1993 г.), самое время признаться: вредная получилась вещь! Натуральный сорняк в чистом поле советской литературы. Задуманный как пародия на соцреализм образца семидесятых, "Роман в стол" соединял в себе юмор, сатиру, иронию, гротеск, филиппику, памфлет… Сказывалось влияние М.А. Булгакова. Адрес главного героя – литератора Крутого – я уже не помню (сколько лет прошло!), а вот безумный графоман Тюлькин, вероятно, до сих пор живет там, куда я его поселил – под Крымским мостом. И вероятно, по-прежнему выбирается иногда подышать свежим воздухом.

"Вопреки слухам, ведет себя Тюлькин скромно, горькую не пьет и бобровых шуб по ночам с москвичей не снимает. На рассвете бедняга прячется под мост. Там он весь день лежит в холодке и читает подобранные на тротуаре газеты".

"Ваш роман вам принесет еще сюрпризы!" – эффектно процитировал из "Мастера и Маргариты" приморский поэт и журналист Ю.И. Кашук (11), возвращая мне рукопись. (Оказавшись в 1980 году во Владивостоке, я дал ему почитать "Роман в стол": хотелось узнать, что думает о моей прозе хороший поэт и вполне объективный критик). Добрейший Юрий Иосифович не угадал: никаких сюрпризов мне роман не принес, поскольку так и не был напечатан. Просто однажды роман исчез. До сих пор не знаю, как и где я его потерял, да и терял ли его вообще. В те времена и не такие чудеса случались…

А в общем, газетные будни в Поярково мало чем отличались от работы в Покровке или Смирных. Ирония, как и везде, была в газете не в чести, критика строго дозировалась и глубже дозволенного журналистские перья не копали. На излете застоя душно было в районной газете! Хотелось свежего воздуха, а где его возьмешь?

Поневоле куда-нибудь, да потянет.

Сказано – сделано. В мае 80-го я съездил в Благовещенск на областное совещание молодых литераторов, в июне – слетал в Москву на сессию. А в конце июля, уволившись из газеты, сел в поезд и подался во Владивосток. Тогда казалось: в большом городе и воздух свежей, и света больше.

Первым, кого я встретил во Владивостоке, был поэт Ю.И. Кашук. Тогда он работал в ТУРНИФ – Тихоокеанском управлении промысловой разведки и научно-исследовательского флота, заместителем начальника какого-то, трудно произносимого, отдела. Увидев меня, небритого и помятого, в коридоре Управления, поэт не удивился. Спросил лишь:

– С дороги? Откуда на этот раз?

– С Амура.

– Пойдём в "Серую лошадь", пообедаем. Заодно и поговорим.

C Кашуком я познакомился в 1972 году – на семинаре молодых литераторов во Владивостоке. Он вёл поэтическую секцию – вместе с И.З. Фаликовым и Б.В. Лапузиным, которого я знал по литературному объединению "Лотос". Впрочем, на преференции я не рассчитывал: привык надеяться лишь на себя.

Единственный, кто обратил тогда на меня внимание, был поэт Г.М. Лысенко (12). На семинаре (он проходил в читальном зале областной библиотеки) мы случайно оказались за одним столом. Поэт был хмур, явно маялся с похмелья, рассеянно слушал велоречивых "мэтров" и ждал перерыва на обед. Обратил внимание на лежавшие передо мной на столе рукописные странички, сказал без обиняков:

– Ну-ка, дай, посмотрю, – подгреб к себе стихи, выдернул наугад одно из них и быстро пробежал глазами. Потом вынул из кармана автоматическую ручку и начал быстро что-то писать в уголке страницы. Я с любопытством покосился на мелкие неровные строчки: "Необходимо дать в печати…" Вот это да! Если есть в жизни счастье, то в тот момент я ощутил его в полной мере.

– Держи. Может, в чём-то это и поможет, – сказал Лысенко, возвращая мне стихи. Здесь объявили перерыв, и поэт тут же исчез. Я же задержался: было любопытно дочитать недочитанное. "Необходимо дать в начале…" Оказывается, "в начале"! А я это слово как "в печати" прочитал. Значит, правильно говорят: человек видит только то, что хочет видеть…

Расстроенный, я дочитал строчки до конца: "Необходимо дать в начале образ грозы, тогда будет оправдано окончание стихотворения. Г.Лысенко".

Листок с этим необычным автографом хранится у меня до сих пор. Странно, что я не потерял его во время своих бесконечных переездов. Мелкие буквы, чернильные строчки… как давно это было! Уже тридцать с лишним лет как поэта похоронили, а память – вот она, рядом, только руку протяни…

Тогда, в 72-м, мои стихи руководителям семинара "не глянулись". Зато в 75-м, на очередном совещании литературного молодняка, мои стихи и похвалили, и напечатали, и на областном радио прочитали – вместе со стихами Т. Лазаревой, Т. Вассуниной и Р. Мороз.

В декабре 75-го Т. Лазарева уехала из Арсеньева в Новочеркасск. Года два я с ней переписывался, потом связь оборвалась. А Вассунина и Мороз до сих пор живут во Владивостоке. Раиса всё ещё пишет стихи и публикуется, Татьяна же как замолчала в девяностых, так и молчит до сих пор. Во всяком случае, ничего, кроме давнего и полузабытого, я у неё в Интернете не читал. (Но, может быть, всё-таки пишет, но не печатает?..)

– Могу устроить на судно вахтенным матросом, – пообещал Юрий Иосифович, выслушав мой рассказ об Амуре, железной дороге и ночлеге на морском вокзале. – Документы с собой?

– Со мной.

– Сейчас вернёмся в Управление, напишешь заявление… Всё будет нормально!

Мы пообедали и вернулись. Я написал заявление. Кашук подхватил листок и начал стремительно перемещаться из кабинета в кабинет, я мотался в кильватере. Не прошло и полчаса, как все необходимые визы были собраны. Мы сели на морской трамвай и отправились на мыс Чуркина – на НПС "Альба". Однажды это научно-поисковое судно бросило якорь на Видовой площадке и с тех пор его уже не поднимало – служило учебно-тренажёрным судном для будущих морских волков. Сюда c лёгкой руки Кашука я и устроился вахтенным матросом.

– Трёхразовое питание и крыша над головой: что ещё поэту надо? – философски заметил Кашук, когда мы возвращались с Видовой. – Ну, может быть, маленький стаканчик вина, когда жизнь вдруг покажется слишком хорошей… Стихов-то много написал?

– На сборник наберётся. Но я и прозой занимаюсь.

– Меня больше стихи интересуют, – заметил Кашук.- Я ведь литературное объединение веду. После Гены Лысенко осталась "Лира", я название сменил, теперь "Мастерская" называется. Собираемся в Союзе писателей. Да ты там бывал, знаешь. Приходи в следующий вторник, к шести. Посидишь, свои стихи почитаешь, чужие послушаешь…

Однажды я отыскал в Интернете интересный материал – статью приморского критика А. Лобычева "Пушкинская, 111". Это рассказ-воспоминание о литературном Владивостоке 80-х годов давно уже прошлого века. На улице Пушкина, 111 в те незабвенные годы жила и поныне здравствующая поэтесса Раиса Мороз. Так получилось, что ее квартира на несколько лет стала своеобразным духовным приютом для молодых поэтов, – нечто среднее между литературным салоном и штаб-квартирой творческой интеллигенции. Кто только не побывал в этих гостеприимных стенах! Начни перечислять – в фамилиях увязнешь. Лучше об этом саму хозяйку спросить. Если вспомнит, конечно.

После очередного заседания "Мастерской" штук пять поэтов с Кашуком во главе садились на трамвай и ехали к Раисе в гости. Считалось хорошим тоном захватить с собой пару-тройку красного сухого, из которого хозяйка дома довольно ловко готовила глинтвейн. Напиток так себе, скорее для воображения, чем для пользы дела. Впрочем, проблема градусов неизменно оставалась за скобками. Стихи пьянили сильней, чем вино, и в этом была их бесконечная прелесть.

Я хорошо помню этот скрипучий деревянный дом, словно бы перенесённый на улицу Пушкина из романов Диккенса. Взобравшись по непрочным ступеням высокого деревянного крыльца, гость попадал в хронически тёмный коридор, откуда вела одна дорога – к Раисе в гости. Поэтесса обитала в комнате метров на двадцать, похожей на запущенную оранжерею, с большим (во всю стену) окном, завешенным шторами цвета бразильского кофе. Оранжерея совмещала в себе рабочий кабинет, банкетный зал и девичий будуар. Здесь в полночь, за полночь поэты за чашкой глинтвейна читали стихи, спорили, иногда и скандалили, но не шумно – в пределах приличия. А в комнате поменьше хозяйка дома укладывала на ночь дочь – девочку лет девяти, с милым корейским личиком.

Надо отдать должное Кашуку: в его присутствии в оранжерее царила натуральная демократия. Все были равны за столом, ну, может быть, лишь сам Юрий Иосифович казался чуточку ровней остальных. Некоронованный король застолья. Ум, честь и совесть приморского Парнаса. Иногда весьма сложный, словно цезура в гекзаметре, но чаще – простой как господь бог.

Несколько раз мне приходилось бывать у Кашука в гостях. В родных стенах он вёл себя гораздо проще, чем на людях. Любил выпить с гостем чашечку кофе, который сам же готовил в медной кофеварке.

Рабочий кабинет у Кашука был маленький, метров на шесть, не больше, – не иначе как бывшая кладовая, переделанная под филиал Парнаса. Три стены – от пола до высокого "сталинского" потолка – густо заставлены книгами и завалены рукописями. Не представляю себе, как Кашук здесь работал. Для поэзии нужно дыхание, стихотворная строчка любит перспективу, а здесь сидишь, как в подлодке, в девятом отсеке, даже иллюминатора нет.

Как-то раз Юрий Иосифович достал с верхней полки толстую папку "Скоросшиватель" и показал её мне.

– Это Гены Лысенко стихи, в основном, неопубликованные, – сказал Кашук с интонацией бывалого коллекционера. – А ты, Серёжа, чужие стихи хранишь?

– Зачем? – удивился я. – Они же не мои!

– Чудак, – Кашук покачал на ладони папку, словно бы определяя её вес. – Лет через двадцать этой папке цены не будет!

И бережно положил её на место.

Через пару лет часть стихов перекочевала из папки в большую статью Кашука о творчестве Г. Лысенко, опубликованную в "Литературной учёбе". Не всем эта статья пришлась по душе. На автора посыпались упрёки в искусственном принижении образа поэта, ставшего певцом рабочей темы, дабы получить возможность печататься. Кашук сдержанно отбивался.

Место Г. Лысенко в пантеоне приморских поэтов определило время. А Ю. Кашук отошел в лучший мир в январе 1991-го, прожив всего 53 года.

Сколь ясные погоды!

Да что это со мной?

Скатились мои годы

Жемчужиной скатной…

Вот, пожалуй, и всё, что я запомнил из его стихов. Много это или мало? Чтобы считать Кашука сильным поэтом, пожалуй что и маловато. А чтобы вспомнить его и себя на фоне потускневшего в памяти Владивостока, так в самый раз.

На НПС "Альба" я проработал месяца три с небольшим. Сначала вахты мне нравились: ночами я вышагивал по палубе и представлял себя морским волком, вечным бродягой без роду и племени. Запах водорослей и мазута подстёгивал воображение. Мне представлялись то берега Таити, а то и сказочный Порт-о-Пренс, однажды вычитанный в какой-то книжке. Даже пьяные матросы с девицами, проскальзывавшие под покровом ночи в каюты, воспринимались мною как иллюстрации к романам Дж. Лондона и К. Станюковича.

А потом мне это всё надоело. Дожив до очередной получки, я снял летнюю кухню-времянку, обзавёлся железной кроватью и поставил на научно-исследовательском флоте большой жирный крест. Владивостокскую прописку я потерял, зато приобрёл гораздо большее, чем фиолетовый штемпель в паспорте – возможность передвигаться, не будучи привязанным к вахтенному журналу. Правда, снова возникла проблема с трудоустройством, но бывалые люди подсказали, где можно устроиться без прописки. На жизнь пошел зарабатывать грузчиком в продуктовый магазин, что по тем дефицитным временам было вполне разумно.

Нынешнее поколение о тотальном дефиците знает лишь понаслышке. А в семидесятые годы очереди были на всё подряд, от колбасы до автопокрышек. Народ роптал, но не сильно – в объёме тогдашней Конституции. Зато завмаги жили как боги – с покрышками и колбасой.

В ноябре я в очередной раз съездил в Москву на сессию. Билеты тогда стоили дёшево, за пятьдесят рублей можно было прокатиться в плацкартном вагоне от Владивостока до Москвы. А в декабре подумал, подумал, да и вновь подался на Сахалин. Тянуло меня на Остров!

Накануне отъезда я встретился с Кашуком.

– У тебя найдётся что-нибудь для альманаха "Владивосток"? Листа на три?- спросил Юрий Иосифович за традиционной чашкой кофе. – Стихов как всегда. с избытком, а прозы нет.

– Есть сатирическая повесть, но, правда, ещё не законченная, – отвечал я, мысленно перетряхнув свой скромный прозаический багаж.

– Можно и сатирическую. Как допишешь – пришли мне, я посмотрю. Попробую протолкнуть, – обнадежил Кашук.

На этом мы и расстались, как оказалось – навсегда.

(конец первой части)

1 – Виктор Николаевич Ксенофонтов (1951-1991 г.г.) – сахалинский поэт, журналист.

2 – Сергей Савельевич Колчанов (1950 – 2005 г.г.) – журналист, сотрудник газеты "Знамя коммунизма", позже – собственный корреспондент газеты "Тюменская правда", директор телестудии "Радуга" (г. Радужный).

3 – Григорий (Грицько) Чубай (1949 -1982 г.г.) – поэт львовского андеграунда 70-х годов.

4 – Константин Яковлевич Лагунов (1924 – 2001 г.г.) – тюменский прозаик, в 70-80-е годы – секретарь Тюменской писательской организации.

5 – Альфред Генрихович Гольд (Гольденберг) 1939-1997 г.г. – тюменский поэт, журналист.

6 – Булат Валикович Сулейманов (1938 -1991 г.г.) – татарский поэт, переводчик.

7 – Иван Александрович Белоусов (1933-2000 г.г.) – поэт, в 70-80-е годы – секретарь Сахалинской писательской организации.

8 – Борис Петрович Репин (1923-1994 г.г.) – поэт, участник Великой Отечественной войны. Автор сборников стихов "Звезды над бруствером", "Ветер атаки", "Зарницы памяти" и др.

9 – Анатолий Алексеевич Дёшин (1926-2010 гг.) – детский поэт, Заслуженный работник культуры РФ.

10 – Анатолий Самуилович Тоболяк (Прицкер), 1936-2001 гг. – сахалинский прозаик, автор повестей "История одной любви", "Невозможно остановиться" и др. В 1998 году эмигрировал в Израиль.

11 – Юрий Иосифович Кашук (Полищук), 1937-1991 г.г. – приморский поэт и публицист, автор книги "Месяцеслов"

12 – Геннадий Михайлович Лысенко (1942-1978 гг.) – приморский поэт, автор сборников "Проталина","Листок подорожника".