Мои универсамы

ПОДВАЛЬЩИК

Из торгового зала в служебные помещения вели два входа: на гастрономию и бакалею. Между собой отделы соединялись длинным коридором. По одну сторону коридора располагались двери холодильных камер. Каждая камера представляла собой квадратную комнату площадью около двадцати метров. Всего их было пять или шесть, точно не помню. Напротив холодильников вольно раскинулись фасовки гастрономического отдела, а также его филиалы: мясной и рыбный. Вся бакалея, за исключением закутка, где торговали тортами и пирожными, ютилась в боковом крыле. В противоположном крыле располагался овощной отдел, принадлежавший гастроному. С двух концов коридор упирался в эстакады. Бакалейная эстакада обычно была заперта и загромождена ящиками с солью, коробками макарон и прочим дешёвым товаром, который не требовал особой охраны.

Эстакада гастрономическая, напротив, была весьма оживлённым местом. Там в стеклянной будке сидела эстакадница, надзиравшая за разгрузкой машин и строго следившая, чтобы ничто не вытаскивалось во двор.

Там же находилась лестница, ведущая на второй этаж. Второй этаж чётко делился на чистую и чёрную половины. На чистой половине располагались кабинеты директора и его зама по коммерческой работе, главная касса, бухгалтерия и комнатушка кадровички. На половине чёрной была грузчицкая раздевалка, душ, которым никто и никогда не пользовался, и кладовые, где хранилась рабочая одежда, новые швабры, тряпки для уборщиц и прочие, потребные в работе вещи.

На противоположной стороне универсама, над бакалейным отделом тянулись обширнейшие раздевалки для фасовщиц, укладчиц, кассиров, уборщиц и прочих представительниц прекрасного пола, которых было в коллективе абсолютное большинство.

Уборщиц магазину полагалось две, обычно это были женщины пенсионного возраста, мывшие пол за какие-то смешные деньги, которые, тем не менее, служили подспорьем к советским пенсиям, о коих с такой ностальгией вспоминают люди, этих пенсий не получавшие. Работать пенсионеркам дозволялось не более двух месяцев в году, поэтому уборщицы сменялись с калейдоскопической скоростью.

Однажды милиция прислала нам на перевоспитание девятнадцатилетнюю тунеядку. Девица была откровенной шлюхой. Обычно таких милиция не трогала, но эта слишком часто попадала в вытрезвитель, и властям надоело возиться с ней. На юную проститутку было заведено дело по той же статье, что и на поэта Бродского. Полагалось, прежде чем отдать тунеядца под суд, сперва дать ему направление на работу. Не берусь судить, было ли выдано такое направление Бродскому, а нашу проститутку направили уборщицей в универсам. Отработала она ровно неделю, после чего исчезла, даже не забрав новенькую трудовую книжку. Но эту неделю её усиленно заставляли драить полы. Не могу забыть, с каким брезгливо-беспомощным видом, держа тряпку кончиками пальцев, она замывала с пола блевотину после того, как кого-то из перебравших грузчиков стошнило в коридоре. При этом она, ни к кому в особенности не обращаясь, материлась визгливым, плачущим голоском.

Толик Рецидивист, принятый на место уволенного Витька (сменял магазин шило на мыло), долго наблюдал за мучениями новоявленной уборщицы, а затем не выдержал:

— Перчатки резиновые надень, дура!

Однако продолжим описание служебных помещений.

Ровно посредине центрального коридора торчало сооружение, напоминавшее люк мусоропровода, увеличенный в четыре раза. Вёл люк в мрачные владения Бори Подвальщика. В этот люк сваливали весь бумажный мусор, которого в универсаме образовывалось изрядное количество.

Разумеется, в подвал можно было попасть не только через люк, и кроме макулатуры там было много чего ещё. Лестница, ведущая на второй этаж, также опускалась и в подвал. Всё правое крыло подвала занимали винные кладовые, отгороженные толстыми решётками и запертые на пудовые замки. В винный отдел из подвала вёл грузовой лифт, в который влезало четыре ящика. А выпивалось всякой дряни куда как больше, так что ежедневное затаривание винного отдела составляло весьма значительную часть нашей работы.

Забавно, что точно такой же грузовой лифт имелся в Публичной библиотеке, в её справочном отделе. Свои выходные я частенько проводил в Публичке и, бывало, вздрагивал, когда из лифта, вместо ожидаемых ящиков с ромом «Гавана Клаб», библиотекарь вытаскивал стопки книг.

Под бакалейным отделом были мастерские, там сосуществовали дежурный электрик и холодильщик. А вся середина, центральная часть подвала принадлежали Боре.

Худой и чернявый, Боря Подвальщик напоминал крысу, которых в его владениях водилось множество. Занимался Боря сортировкой коробок и сбором макулатуры. Всё, что было в магазине бумажного, отправлялось в люк, а там уже Боря принимался разбирать свалившееся богатство. Клетки от яиц собирались в стопки по пятьдесят штук и перевязывались бечёвкой. Коробки из-под яиц расшивались и тоже складывались стопками. Это была возвратная тара, машины, пришедшие с птицефабрики, непременно забирали какое-то количество клеток и яичных коробок. Возврату подлежали и огромные коробки из-под развесных макарон, а может быть, и ещё что-то… не помню. Но основная масса сброшенного в подвал, шла в макулатуру. Бумагу и картон Борик упихивал в пресс, так что получались бумажные кубы с ребром около семидесяти сантиметров. Время от времени управление вторичных ресурсов присылало за ними грузовик, и тогда грузчики, цепочкой, словно муравьи, сновали с бумажными кубиками на спине из подвала на эстакаду.

Казалось бы, на этом рассказ должен закончиться, но почему-то Боря Подвальщик, самое жалкое существо на весь магазин, проникся ко мне лютой классовой ненавистью.

Работал подвальщик каждый день, в одну смену, и вскоре после обеда уходил домой. Впрочем, случалось такое нечасто, обычно Борик сидел во дворе, выжидая, не перепадёт ли ему халявный глоток бормотухи. В разговоры грузчиков вмешивался редко и обычно говорил какие-нибудь гадости. И вот, всё чаще эти гадости стали касаться меня. Поначалу Боря лишь бурчал неразборчиво, затем каждая моя реплика стала сопровождаться Бориным комментарием, чаще бессмысленным, но всегда матерного свойства. Я уже говорил, чернорабочие, как правило, не матерятся, звуки, ими издаваемые, не несут оскорбительного подтекста. Но Боря именно матерился, скучно и неумело.

К тому времени я проработал грузчиком больше года, был в бригаде своим, и казалось странным наблюдать такую ненависть да ещё от столь никчёмного человечишки.

— Что ты его терпишь? — как-то спросил Толик Рецидивист. — Это же шестёрка, с первого взгляда видно. Дай ему по шее, он и заткнётся.

— Да ну, руки марать неохота, — ответил я и был не прав.

Видя свою полную безнаказанность, Боря окончательно оборзел. Теперь он уже не бурчал, а визгливо орал при виде меня, и я начал подумывать, что и впрямь следует дать ему по шее, чтобы матерный поток иссяк или хотя бы уменьшился. Но, как обычно, события опередили меня.

Машин не было, бригада сидела на ящиках во дворе. Там же околачивался и Боря, как всегда чуть в сторонке. А я в это время снимал лоточника Володю, торговавшего в тот день яблоками. Щепные ящички из-под джонатана вторично не использовались, их сжигали в бочке, стоявшей посреди двора. Мы привезли полную тележку этих ящиков и свалили на землю. И в этот момент, пришедший в неистовство Боря, схватил пустой ящик из-под пива и запустил им в меня. Мне даже не пришлось уклоняться, Боря промахнулся на полметра. Но при этом ящик попал по затылку не ожидавшему дурного Володе.

Расправа была короткой.

— Я не хоте!.. — визгнул Боря, после чего левый глаз его заплыл, запечатанный Володиным кулаком.

От смеха я удержался только, чтобы не обидеть Володю, который тоже пострадал в этой истории.

Я думал, что Боря, на время лишившийся глаза, станет осмотрительней. Но не тут-то было. И уже на следующую смену назревавший нарыв прорвался.

У каждого человека есть запретные, табуированные темы, где он не потерпит насмешек, даже вполне безобидных. Есть такие области и у меня. И вот, пьяный Борин язык набрёл на такую тему. Случилось это на эстакаде во время пересменка, на глазах у обеих эстакадниц: Нилки и Мармеладовны. Услышав, что орёт Борик, я подошёл к нему и негромко сказал, чтобы этих слов он не смел произносить.

Наконец-то Подвальщик сумел зацепить меня за живое! Он немедленно завопил с удвоенной силой, и мне ничего не оставалось делать, как вбить ему поганые слова обратно в глотку.

Оказалось, что драться с пьяным дураком — примерно то же, что бить варёную макаронину. Кулак не встретил сопротивления, Боря закачался, нелепо изогнувшись, но продолжал орать своё. Он даже пытался драться! Пришлось стукнуть его второй раз. Макаронина украсилась кетчупом из расквашенного носа, Боря был сбит с ног, но орёж не прекратился. Бить его ногами я не стал; не смог даже в этой ситуации. Пришлось наклониться, сгрести его за грудки, поднять, прислонив к стенке, где было некуда отлетать, и с третьей попытки отправить в нокаут.

Замечательно, что разнимать нас никто не пытался. Женщины даже не подняли визга, заинтересованно наблюдая за расправой.

Боренька очухался и жалобно постанывая, убрался со двора. Перед уходом он грозился, что пойдёт в травму, получит справку о побоях и подаст на меня в суд, за то, что я выбил ему два зуба. Наши сменщики потом рассказывали, что до травмы он добрался, но никакой справки не получил, потому что был пьян. К тому же, врач сказал, что не может отличить свежие побои от позавчерашних. Не знаю, сколько в этом рассказе правды, но придумано красиво.

На следующий день Боря, упившись до полной потери рассудка, наконец изобрёл способ расправиться со мной. Боря объявил, что пожалуется Сережке Баклану.

— Мы с ним кореша, вместе на зоне были. Он за меня заступится!

Возле въезда во двор универсама к стене лепилась большая, обшитая железом пристройка, в которой размещался пункт приёма винных бутылок. Когда-то пристройка была кирпичной, но однажды ночью местные ханыги продолбили стену, влезли внутрь и украли непоименованное количество пустых бутылок. А наутро, поскольку другого пункта поблизости не было, пришли сдавать эти бутылки в обворованный ими пункт. После этого кирпичная сараина оделась в железную броню.

Там и работал грузчиком Серёжка Баклан. В свободную минуту он частенько выходил во двор и сидел вместе с нашей бригадой, так что, все мы его отлично знали.

Это был молодой парень, удивительно красивый и невероятно сильный. За свои неполные тридцать лет он успел трижды попасть на зону, за драки с нанесением тяжких телесных повреждений. Таких драчунов уголовники называют бакланами. Бакланы умеют постоять за себя и потому на зоне пользуются некоторым авторитетом.

Незадолго до того на секции фантастики в Союзе Писателей выступал товарищ из милиции, который рассказывал о нравах зоны и о значении криминальных татуировок. И теперь, глядя на исколотые Серёжкины кулаки, я заметил:

— Три ходки… А сумеешь отчитаться по всем перстням?

Серёжка немедленно стащил рубаху и отчитался не только по перстням, но и по всем наколкам. Было видно, что он гордится своим прошлым, ни о чём не жалеет и завязывать не собирается. С особым тщеславием он показывал наколку, сообщающую, что девятнадцатилетие он встретил в тюрьме, а также полоску на одном из перстней, означавшую, что его владелец не желает подчиняться распорядку зоны.

И к этому человеку, которому понятия заменяли все нравственные категории, явился подвальщик Боря со своей жалобой.

Когда Серёжка сообразил, что его, заслуженного баклана, подписывает на кулачную разборку несомненная шестёрка, он встал и, не сказав дурного слова, вышиб Боре ещё три зуба, сломав при этом челюсть. На этот раз Боря жаловаться не пытался.

Две недели подвальщика не было на работе, и нам приходилось время от времени спускаться в подвал и разгребать скопившуюся макулатуру по углам.

А я думаю, что зря не послушался Толика и сразу не дал Боре по шее. Есть люди, которые не воспринимают других доводов и без посторонней помощи не могут понять, где следует остановиться. Если бы Боренька вовремя получил тумака, то дело, скорей всего, обошлось бы без членовредительства.

А всё моя интеллигентская мягкотелость.