Мокрушники на довольствии

Глава 22

Когда я проснулся, а это случилось вскоре после полудня, Эллы в квартире не было. Она оставила на столе в кухне записку. Всего два слова: «Я вернусь».

Итак, она еще не решила и не хочет разговаривать со мной, пока не определится. Стало быть, мне остается только потеть и решать что-то для себя. Решать, можно ли жениться на Элле и продолжать работать у Эда Ганолезе. И если это окажется невозможно, придется делать выбор.

Вчера вечером мы подобрались к самой сути дела. Элла была права: мне нравилось работать на Эда Ганолезе. Нравилось все, что с этим связано.

Приятно было чувствовать себя сильной правой рукой Эда Ганолезе. Я занимал достаточно высокое положение в организации, чтобы никто, кроме Эда Ганолезе, не мог помыкать мной. В то же время, я не был и верховным заправилой, которого охочие до власти ребята мечтают свести в могилу, чтобы занять его место. Положение мое было прочным и безопасным, чуть ли не самым прочным и безопасным на свете, и оно мне нравилось.

И работа тоже нравилась. Хорошо было доводить указания до сведения исполнителей, шлепать отбившихся от рук малышей, когда они шалили, дарить им прощальный поцелуй, когда надо было снимать их с довольствия.

Не поймите превратно, я вовсе не хочу сказать, что мне нравится убивать. Такого рода работу мне поручают очень редко. Чаще всего моя задача – выбор профессиональных мокрушников, состоящих на довольствии в организации совершающих те немногочисленные убийства, без которых мы не можем обойтись.

Когда же мне приходится делать это своими руками, я напрочь отключаю все чувства, пока работа не завершена. Время от времени организация вынуждена ради дела совершать убийство, и я верю, что даже к этому можно подойти по-деловому. Во мне нет ни ненависти, ни сострадания. Я смотрю на это так же, как начальник отдела кадров, вынужденный уволить ненужного или докучливого служащего.

Мокрушникам на довольствии нравится убивать, хотя в большинстве своем они этого не признают. Но тогда с чего им заниматься этой работой? Вот почему мокрушники и сами не очень заживаются на свете. Они подвержены эмоциям, а если эмоции примешиваются к делу, пиши пропало.

Мне, помнится, как-то раз довелось беседовать с одним из них. Этот не скрывал, что любит свое занятие. «Конечно, мне нравится убивать, – заявил он мне. – А кому не нравится? Еще ни один солдат, вернувшийся с войны, не сказал, что это дело было ему не по нутру. Удовольствие, которое получаешь, убивая на войне, омрачается только одним обстоятельством: в тебя тоже стреляют. А со мной этого не происходит, стало быть, я могу вовсю наслаждаться убийством и ни о чем не тревожиться».

Мы провели с ним целый день, попивая пиво в забегаловке на Восьмой авеню, и все это время он мусолил излюбленную тему: «Мне нравится убивать точно так же, как и любому другому. Вот представь себе, стою я с пушкой в руке, а передо мной – этот парень, которого я сроду не встречал. Но кто-то хочет, чтобы он умер, и мне поручили эту работу. Так? Так! Понимаешь, я спускаю курок, и пушка в руке дергается как живая, и гремит, а парень складывается пополам, будто кусок старой туалетной бумаги. Мне это нравится, я чувствую ладонью пушку и ловлю кайф, я вижу, как парень сгибается и падает на землю, и ловлю кайф».

Я, помню, спросил мокрушника, почему он ловит кайф от таких вещей, и мокрушник ответил: «Да потому, что это происходит не со мной. Смерть – штука занятная, Клей, от нее всегда балдеешь. Спроси любого из зевак, что толпятся возле места, где произошла дорожная авария, либо стоят на тротуаре и ждут, когда самоубийца сиганет или сверзится с карниза. Или спроси тех, кто приходит пялиться на публичную казнь. Да они кайф ловят, Клей, точно так же, как я тащусь, когда спускаю курок, и парень валится замертво. Они балдеют, потому что смерть вот она, совсем рядом, но это не их смерть. И у меня такой же балдеж, когда я вершу лихое дело. Большинству людей слабо кого-нибудь пришить, одни боятся полиции, другие возмездия, третьи – еще чего-то. А я вот не боюсь. Я прямо упиваюсь радостью, чувством облегчения, балдею оттого, что все еще жив, все еще дышу. Он мертв, а я – живехонек».

Никакой недуг не страшен, если внушить себе, что им страдаешь не только ты, но и все остальное человечество. Тогда, вроде, его уже и болезнью-то не назовешь. И кто скажет этому парню, если он еще жив (легавые в конце концов сцапали его после одного из убийств, когда он так закайфовался, что не смог заставить себя бросить труп и унести ноги), что он не прав, что он и впрямь болен и что таких, как он, можно по пальцам счесть?

Если человек никогда не убивал, ему не дано знать, приятно это или нет.

Мне убивать приходилось, а посему я могу опровергнуть утверждения этого безумца.

Я никогда не убивал людей из ненависти к ним. Я ни разу не убил человека, жизнь которого была нужна обществу. Я не совершал ни одного убийства по личным мотивам.

Да, я убивал. Всего два-три раза, но убивал. И никогда не находил в этом ничего приятного. Я рассматривал это как свою работу, как задание, которое мне надлежит выполнить. И я знаю, что если уж мне когда-нибудь суждено испытать при этом какое-то чувство, приятным оно не будет. Скорее уж горьким. А тогда я уже не смогу делать эту работу.

Что мне действительно приятно, так это слава, которая обо мне идет. Эд знает, что ему достаточно показать на кого-нибудь пальцем и сказать. «Клей, этот парень должен перестать дышать. Ты уж не отдавай его никому на откуп», и парень перестанет дышать. Эд знает, что я не буду перепоручать задание никому из наемных мокрушников и не завалю дело. Легавые даже не заговаривали с нами ни об одном убийстве, совершенном лично мною.

Этим отчасти и объясняется моя слава. На меня можно положиться в любой обстановке. Мне доставляет удовольствие знать, на каком я счету, и сознавать, что я заслуживаю этого высокого мнения. Другая составная часть моей репутации заключается в том, что члены организации, либо знакомые со мной лично, либо наслышанные обо мне, знают, что у Эда Ганолезе никогда не было лучшего сторожевого пса. Им известно, что меня нельзя подкупить, настращать и перехитрить. Они знают о мой способности отключать чувства и о том, что чувство – единственная причина, по которой люди попадают за решетку.

Человек, подобный тому мокрушнику, который признавал, что ловит кайф, убивая людей, всегда вызывает у меня тревогу. Мне делается не по себе. На такого парня невозможно положиться, ему нельзя доверять. Эд никогда не отдал бы мою работу человеку с такими умонастроениями. Ему нужен кто-нибудь навроде меня, способный убить, если без этого не обойтись, но неспособный пристраститься к вкусу крови.

Я размышлял об этом и гадал, сумею ли когда-нибудь объяснить все Элле.

Как втолковать ей, что я убиваю только хладнокровно и не становлюсь при этом хладнокровным животным? Что я делаюсь бесчувственным, лишь когда чувства несут в себе опасность, а при обычных обстоятельствах у меня их не меньше, чем у любого другого человека?

Мне казалось, что я вообще не смогу этого объяснить – ни Элле, ни кому бы то ни было вообще. Я очень сомневался, что сумею растолковать ей суть своих взаимоотношений с организацией и причины, по которым я способен оставаться самим собой, даже выполняя те задания, которые мне поручают.

Способен? Нет. Не то слово. Обязан. Я не смог бы объяснить Элле, зачем и почему мне необходимо оставаться самим собой, даже исполняя все требования организации. Я не смог бы объяснить, что всякий профессионал крайне нуждается в том, чтобы другие нуждались в нем как в профессионале. А моя профессия – быть верной правой рукой Эда Ганолезе.

Что, разумеется, вновь возвращает нас к изначальному вопросу: могу ли я жениться на Элле и продолжать работать на Эда Ганолезе?

Дурное предчувствие говорило мне, что ответ на этот вопрос будет отрицательным. А это, в свою очередь, подводило меня к следующему вопросу: что мне нужнее – Элла или моя работа и нынешнее житье-бытье?

И ответить на этот вопрос я не мог.

Продолжая размышлять, я собрал себе завтрак, потом немного послонялся по квартире, не зная, куда себя деть. В конце концов я закинул эту головоломку на задворки сознания, взял записную книжку, устроился в гостиной и опять сосредоточился на другой головоломке: кто и почему убил Мэвис Сент-Пол и Бетти Бенсон?

Мне пришло в голову, что убийца, возможно, и вовсе не упомянут в моем списке. Но кто еще остается? Я уже наводил справки, повсюду совал нос, но так и не узнал ни одного нового имени. Его просто не могло не быть в списке.

Он должен был оказаться одним из трех оставшихся.

Ну, а если имен в списке вовсе не останется?

Что ж, тогда и буду горевать, а пока еще рано.

У меня было два любимчика – Эрнест Тессельман и муженек. Но сейчас я мог заняться только одним из них, Тессельманом. С благоверным же придется повременить до поступления сведений из Восточного Сент-Луиса.

Похоже, пришла пора опять поточить лясы с Эрнестом Тессельманом. Я позвонил Эду, сообщил ему, что намерен делать, и узнал домашний телефон Тессельмана. Затем позвонил ему, назвался и сказал, что хотел бы еще малость посудачить.

– Вас все еще беспокоит полиция? – спросил он меня.

– Нет, они отстали. Спасибо вам за это, мистер Тессельман.

– О чем же тогда вы хотите вести разговор?

– Я предпочел бы сообщить вам об этом при встрече, сэр.

– Но только не у меня дома. В четыре часа я буду на службе.

Он дал мне адрес. Пятая авеню, чуть южнее Центрального парка. Я пообещал приехать к четырем.

Теперь мне предстояло бездельничать целых три часа. И я принялся бездельничать, думая то об Элле, то об умнике, и бездельничал примерно до половины третьего, когда зазвонил телефон.

Я поспешно снял трубку, надеясь, что звонят из Восточного Сент-Луиса, но вместо сент-луисского блюза услышал обычные заупокойные песнопения Клэнси Маршалла:

– Клей, ты мог бы хоть немного урезонить Эда? – затянул он.

– Ну, что теперь не так?

– А ты как думаешь? Твои игрища в полицейских и воров, вот что. Не знаю, говорил ли тебе об этом Эд, но пока вы двое суетитесь по пустякам, до которых нам нет никакого дела, организация разваливается к чертям. Я только что разговаривал со Старкуэтером, нашим бухгалтером, и выяснил, что ваши забавы стоят денег, и гораздо больших, чем мы можем себе позволить.

– Ну и чего ты от меня ждешь?

– Поговори с Эдом. Меня он не слушает.

– И меня тоже не послушает. Клэнси, он хочет получить парня, который заварил кашу.

– А дальше что? Клей, взгляни на вещи разумно. Билли-Билли Кэнтел в полиции, значит, дело закрыто. А этого парня мы все равно не сможем сдать.

– Не думаю, чтобы у Эда было намерение сдавать его властям.

– А что еще с ним делать? Убить?

– По-моему, у Эда есть такая мысль. Да, убить.

– И опять довести полицию до белого каления. Превосходно. Это тебе не убийство какой-нибудь шпаны из организации, Клей. Тебе придется убивать человека, который с точки зрения закона будет считаться добропорядочным гражданином. Значит, опять начнется следствие, и вся тяжесть ляжет на нас.

– А может, и нет. Вероятно, мы сумеем сделать все по-тихому.

– Может! Вероятно! Мы тотчас вылетим из дела, если станем действовать на авось.

– Клэнси, скажи мне вот что. Эд злится на тебя за то, что ты выступаешь против?

– Он меня больше и слушать не хочет. Я звоню ему домой, а этот его неандерталец-телохранитель просто вешает трубку.

– Значит, ты хочешь, чтобы с ним поговорил я. Но от этого не будет никакого проку, Клэнси. Он просто разозлится и на меня тоже. Если уж он не следует советам своего поверенного, моим и подавно не последует.

– Но мы больше не можем заниматься этим дурачеством, Клей.

– Вероятно, это недолго продлится.

– Ты подбираешься к нему?

– Думаю, что да.

– Что ж, хоть какое-то утешение. Я бы бросил это занятие, но если дело будет сделано и благополучно предано забвению, меня это тоже устроит.

– Не относись к своей работе так серьезно, Клэнси.

– Мне платят как раз за серьезное отношение к делу, – ответил он.

Поговорив с ним, я еще какое-то время раздумывал о том о сем, а в начале четвертого вернулась Элла. Я было полез к ней с разговорами, но она быстро пресекла это, сказав:

– Не сейчас, Клей. Я еще не расположена к такой беседе. Ты ел что-нибудь?

– Нет, – ответил я.

Мы перекусили, не затрагивая вышеупомянутую тему, но поскольку она полностью занимала наши мысли, нам не удалось вообще ни о чем поговорить.

Так что трапезничали мы долго и молча.