Молодость

В. Баскаков Техник Мацевич

Дни отлетают, как стружки.

Ловкий столяр неустанно чешет доски рубанком. Растет гора стружек, пахучих, как воздух в сосновом бору. Растет у столяра помощник — зовут его Рэм.

С утра Рэм внимательно наточит инструмент. Знает — острый инструмент сохраняет силу рабочего. Разложит аккуратно блестящие зубастые стамески, ресмуса, звонкие пилы, лобастые молотки.

Работает Рэм размеренно, спокойно, настойчиво, с крепким творческим упорством.

Сергей Гаврилович шевелит прокуренными усами. Наблюдает за своим учеником — подручным. Из фуганка кино-лентой вьется на пол ровная, широкая стружка.

Рэм работает шершебком. Грязные, курчавые, неуклюжие стружки сыплются через руку. Шершебок шуршит по доске.

Руки цепки. Сучок крепок и упрям. Рэм спокойно оглядел доску и сучок. Сучок — с пятак, медноватого цвета.

Звонок. Обед.

— Рэм, идем пить чай!

Подручный поглядел на мастера. Мастер улыбнулся.

— Што, аль сучок не пущает?

Рэм упрямо сжал губы и склонился над доской.

На белом узоре доски красноватый сучок зиял растревоженной раной и не поддавался лезвию. Но Рэм все же не сдавался:

— «Сниму сучок, тогда пойду завтракать».

Снова шершебок скользнул по доске. Снова застрял на сучке.

Столяры у печки пьют чай. Наблюдают. Смеются.

Рэм-то упрямый какой. Вишь, как сражается.

— Этот парень настойчивый, он своего добьется, — отзывается мастер.

— Пионер геройский.

— Какой он пионер, он уже комсомолист.

— Был пионером.

— Он и сейчас У них вожатым, — отзываются от окна.

Не сбив сук налетом, Рэм взял его настойчивостью.

Легонько скользя шершебком по сучку, он помалу сровнял его и зачистил впотай. Деловито сложил инструмент. Погромыхал у умывальника и подошел к печке.

Столяры дали ему место.

— Рэм, кто у тебя родные-то были?

— Отец был портной. Всю жизнь горбился с иглой. Дышал пылью над барахлом. Сох от туберкулеза. Плевался кровавыми комками легких и умер от голода в 1919 году.

— А мать, братья?

— Брат ушел добровольцем в Красную армию и погиб в бою. Я пошел бы беспризорничать, да попал, по счастью, в детский дом.

Это было в 1922 году. В детском доме были ребята боевые. Комсомольцы организовали у них пионерские звенья. Стали ребята собираться на собрания, стали проводить занятия, маршировки, походы, облавы делать на скаутов, заинтересовался я и записался в пионеры тоже.

Знания я впитывал как губка. Выступал с докладами на сборах. Выбрали меня вожатым пионерского десятка — звена. Свое звено я сделал лучшим в отряде.

Подал заявление в комсомол. Приняли и назначили работать вожатым отряда.

Нашел работу. Ушел из детского дома, а с пионерами и посейчас работаю. Интересная работа. Поступает к тебе, допустим, в отряд паренек тихий, неповоротливый, неуклюжий, а пройдет год-два, его и не узнать, а через лет пяток, глядишь, а он…

Задребезжал звонок.

— Эх! Товарищ Мацевич, хорошо ты говоришь, да работа сама не делается.

И снова дискантом запела, механическая пила. Судорожно вздрагивая от ударов, впивались в бруски острые стамески. Долбили пазы и шипы. Снова проворно зашмурыгали шершебки, рубанки, фуганки. Многозубые пилы грызли дерево, сыпали опилки. Витки стружек катались по верстакам.

Сергей Гаврилович ловко скользит по доске фуганком.

И снова через руку, змеей ползет ровная длинная белая стружка.

Пахло от стружки весной, а на окнах были елочные узоры зимы.

Прошла не одна зима.

Много стружек — дней сметено с верстака, неугомонного времени.

В главную контору Днепростроя пришла бумага:

«Ленинградский институт механизаторов строительных работ направляет к вам студента Рэма Мацевича на практику, как окончившего институт».

А через пару дней приехал Рэм.

В чемоданчике — скромный багаж, в кармане партбилет, в душе горячее желание работать.

Страна строит социализм.

Обрастает сетью фабрик и заводов — гигантов. Строительствам нехватает рабочих, техников, инженеров.

Страна ждет.

Институт, куда Мацевича послал учиться комсомол, дал Рэму теорию и диплом техника-механизатора.

Днепрострой должен подковать практикой.

Большое механизированное строительство — высшая практическая школа.

Сотни кранов, под’емников, лебедок, конвейеров, двигались, тащили, поднимали, передавали строительные материалы рабочим. Берега «чудного Днепра» при всякой погоде, круглые сутки, оглашались эхом строительства.

Механические приспособления, машины помогали энтузиастам-ударникам ковать бетонную бронь неспокойному Днепру. Ударники боролись с Днепром, они упрямо и расчетливо готовились заставить реку работать на пятилетку. Заставить вращать турбины — подавать электрический ток новым фабрикам и заводам.

Техника плюс энтузиазм шаг за шагом побеждали реку, в этой борьбе коммунист — техник Рэм Мацевич получил большевистскую закалку.

Пытливо Рэм вникал в работу механических двигателей. Знал, что его ждет работа там, откуда его послали учиться. На Северный Кавказ Рэм вернулся во всеоружии знании.

— Ого, какой бойкий стал! Вырос…

Назначили Мацевича на ответственную работу — начальником первых краевых курсов механизаторов строительных работ.

Отряд молодежи и стариков-бородачей надо было научить ответственному делу. Пятьдесят человек внимательно слушали и записывали каждое слово бывшего пионера, воспитанника комсомола.

«Ученики» учились хорошо. Улыбаясь, слушали лекции молодого учителя. Ночами сидели над сложными пробными техническими расчетами.

Учитель добросовестно передавал свои знания и… курсы окончились успешно.

Раз'ехались курсанты работать на новостройки.

Рэм — на Сельмашстрой.

Шла работа на строительстве.

Нехватало строительных машин.

Рэм спроектировал вышку-гигант для механической подачи кирпича. Проектом наметил вышину — 37 метров. Таблицы точных расчетов начали претворяться в жизнь. Застучали молотки, слесаря и клепальщики настойчиво плели кружево вышки. Железные пластины слагались и росли в остов.

Рэм сам руководил работами.

Эта «вышка — под'емник» по вышине должна быть самая высокая из всех строившихся в крае, эта вышка поможет достроить дворец культуры рабочих Ростсельмаша.

Серьезная, ответственная работа.

Дни и ночи думал Рэм о вышке.

«А что, если я где-нибудь ошибся в расчетах?»

А вышка росла не по дням, а по часам.

Железное «рукоделие» растянулось по земле.

Стукнул прощально молоток, заклепана последняя заклепка.

Подняли гиганта на блоках лебедками. Стальными канатами закрепили вышку.

Запел ветер песни в ее стальных переплетах. Высоко над всеми зданиями тянется вышка к небу.

Пришел главный инженер:

— Ну, что ж, теперь надо лезть наверх и проверить, как закрепили.

Карабкаться на такую высоту опасно, не проверив крепления — работать еще опасней.

— Я сам полезу, — сказал Рэм.

Снял пиджак, глянул вверх, на вышку, кепка упала с головы.

Высоко!

Двадцатиэтажная высота.

Руки цепко охватили железные перекладины.

Вот уже крыши цехов — внизу.

Выше!

Ветер дует сильней. Пузырит рубаху.

Руки вспотели.

Половину вышки осилил. Холодные ребра переплетов режут ладони. Стальные канаты звенят, словно струны.

Внизу люди.

Ветер порывает, бьет в лицо. Кажется — вышка качается. Нет, это легкое головокружение. «Не смотри вниз. Смотри вверх».

И снова перебирают руки перекладины. Снова ветер парусит рубаху.

Стальные канаты суживаются.

Вот блок. Площадка. Конец.

Рэм сел на край площадки и взглянул вниз.

Красива панорама строительства Сельмаша.

На север отступила степь. Серые громады цехов симметричными брусами лежат далеко внизу. Стеклянные крыши блестя на солнце. Словно игрушечный, медленно ползет к заводу поезд, везя состав миниатюрных вагонов и платформ с лесом для Сельмаша. Вдали дымит трубами фабрик и заводов.

Зеленые квадраты рощ, клочки огородов и полей окружают город.

Красиво…

«А крепления? Надо-ж осмотреть», — вспомнил Рэм. Внимательно осмотрел железную хватку болтов. Проверил, все в порядке.

Расчеты были верны.

Снизу люди махали руками. Может быть, кричали. Сюда не слышно. Стальной канат звенел тугим звоном.

Рэм вынул красное знамя и привязал к перильцам площадки. «Победа!».

Ветер яростно атаковал алый клок.

Знамя еще одной победы развевалось над строительством. А через день комсомольская вышка начала работать. Стальные канаты заскрипели на блоках. Многотонные грузы кирпичей, цемента подавала вышка людям на стройку.

Быстро росли этажи.

Если вы тогда были на Сельмаше, то, под'езжая, еще издали видели эту вышку. Она высилась над всеми зданиями и трубами — тянулась к облакам и тянула на этажи дворца культуры Ростсельмаша строительный материал.

Сотни «козоносов» занялись укладкой кирпичей. Адский изнурительный труд заменен машиной.

Рэм Мацевич премирован.

За хорошую работу премировали его три раза. Он был членом штаба по окончанию ударной стройки — Комбайнстроя.

С ним работают его бывшие курсанты ученики, теперь механизаторы жилстроительства: Печенкин и Л. Жуков. Жуков достраивал дворец культуры Сельмаша.

Сам Рэм помнил закалку комсомола и смелю вводил новые механизмы на Комбайнстрое.

Он помнит и знает, что он обязан итти впереди и указывать дорогу другим.

Борясь за механизацию, он показывает дорогу к работе по-новому.

Сумев построить под'емную вышку-гигант, Рэм Мацевич решил окончательно овладеть вышкой знания и пошел учится на инженера во ВТУЗ.

А. Софронов Большой разговор с мастером

Евгений Горбань «Rollo»

Г. Шолохов-Синявский Испытание

В дирекцию железных дорог Михаил Аркадьевич Безуглов приходил рано в девять часов. В своем кабинете он всегда заставал техника Сашу Курганова. Курганов, непоседливый, веселый паренек, с пухлыми детскими щеками в измятой кепке, сдвинутой на узкий затылок, подсовывал чертежи, солидным баском докладывал:

— Вот, Михаил Аркадьевич, мостовая ферма сто семнадцатого километра, а это — Голощековский мост. Требуется перекладка быков. Утверждение сегодня.

Безуглов слушал Сашу с пренебрежением. Он не верил в молодых специалистов и хотя знал, что Саша недавно окончил институт и готовился стать инженером, относился к этому с затаенным ехидством. Михаил Аркадьевич был старый инженер и принадлежал к числу так называемых «оседлых специалистов», сидевших в дирекции безвыездно не один год. Опаляющее солнце линии давно не касалось его лысеющей головы, а пухлые белые руки занимались только перелистыванием строительных эскизов, чертежей и прочих служебных бумаг.

В Саше Курганове кипела неутолимая жажда практических знаний. Он никогда, не довольствовался одним делом. Комсомол нагружал его бесчисленными обязанностями, Саша как бы хвастался ими, ходил весело насвистывая, смотрел на всех из-под торчавшего кверху козырька кепки дерзко и вызывающе.

По мнению Михаила Аркадьевича, это было легкомыслием. Легкомыслие подтверждалось смешным вниманием Саши к мелким вещам: в кармане его болтающихся брюк всегда можно было найти какой-нибудь пустяк, — перочинный сломанный ножик с перламутровым черенком, зеркальце или пенковый мундштук.

По-детски улыбаясь, Саша среди дела вдруг показывал их Безуглюву, и тот даже краснел от неудовольствия.

Для Михаила Аркадьевича восторженная молодость давно стала расплывчатым миражем. Но и в молодости он не был таким, как Курганов; он был серьезным благовоспитанным юношей, отбывая практику, работая со старшими, никогда не кичился мозолями, мускулами, загорелым лицом… В возрасте Курганова он знал, пожалуй, больше и не был таким дурашливым… Но вот уже 20 лет, как он сидел в дирекции, знания его давно потускнели, облеклись в форму чертежей, книжных абзацев. Оторванный от практики, он давно потерял ощущение живого дела и часто, сидя над чертежами, не мог представить себе, как осуществляется какой-либо из них в жизни.

И вот, здесь на помощь шел техник Курганов, шел бессознательно, не замечая того, как старый инженер замирает в жадном внимании к раскрываемым картам. Заглядывая в них с тайным трепетом промотавшегося игрока, Безуглов делал презрительное лицо, выслушав, что ему было нужно, грубо останавливал рвение молодого техника:

— Не вдавайтесь, молодой человек, в излишние подробности. Я вас не экзаменую.

— А я бы хотел почаще экзаменоваться, — задорно вскидывал голову Саша, — люблю, чтоб знания проверять. Да не так, вот, как сейчас, а на деле… А чего киснуть? Этак все можно и перезабыть.

— Вы думаете? — пытливо щурился инженер.

— Я бы вас проэкзаменовал, Михаил Аркадьевич. Ей богу. Только вы не обижайтесь. Больно уж вы засиделись за этим столом.

Безуглов хмурился, углубляясь в свои чертежи.

— Нет, уж экзаменуйтесь — вы, молодые, а мы от’экзаменовались в свое время…

На лицо Михаила Аркадьевича ложилась тень важного спокойствия и скуки. А Саша, весело подмигивая, беззаботно насвистывая, уходил из кабинета.

Скоро он уехал на линию на стройку новых железнодорожных мостов. Экзамен, о котором говорил он, становился для него повседневной действительностью. А через месяц приказ тов. Андреева пронесся по кабинетам дирекции мощным освежающим сквозняком… Пришлось и Безуглову расставаться со своим уютным кабинетом. Назначили его начальником работ по установи мостовых ферм.

У места работ Безуглова встретил начальник дистанции, огромный плечистый человек с толстым красным лицом и сердитым голосом, похожий на подрядчика довоенного времени.

— Здравия желаю, — приветствовал он, сжимая руку Безуглова, словно тисками, — приехали ставить? А мы ее, голубушку, уже собрали.

Двадцатиметровая, выкрашенная в красный цвет мостовая ферма уже лежала на вагонных скатах, подготовленная к передвижке. От ее ажурной громады тянуло холодком, свежим запахом олифы.

По обеим сторонам котлована стояли с поднятыми хоботами мощные краны. На дне котлована и на бетонированных устоях суетились рабочие. Музыкальный звон стали, хрипенье лебедок, возбужденные голоса потрясали воздух.

К Безуглову подошел безусый парень с бритой, сияющей на солнце головой. Он ухмыльнулся Михаилу Аркадьевичу простодушно и радостно, как давнишнему другу.

— Младший инженер Курганов… Мой помощник, — отрекомендовал парня начальник дистанции.

— Мы уже знакомы… по дирекции, — невольно смутился Безуглов. Курганов выглядел возмужалым, подросшим на целую полову.

— Ну-с, вот, и поработаем вместе. — сказал Михаил Аркадьевич.

Курганов взял его под руку, повел к жилому классному вагону, стоявшему во временном тупике. Он уже с увлечением рассказывал, как собирали вчера ферму, как один слесарь упал по неосторожности в реку и отделался испугом.

— А я, Михаил Аркадьевич, чудесную зажигалку купил, — вдруг спохватился он и выхватил из кармана блестящую медную штучку, — дамскую туфельку — смотрите… Спичек здесь нехватает, так я всех огоньком снабжаю. Смотрите — чирк и — готово. Ловко? Ну, пойдемте в вагон… Вы пить хотите? Сегодня нам нарзану привезли…

Курганов сыпал словами неутомимо, они вылетали из его пухлогубого рта, как пчелы из улья и, казалось, жужжали звонко и возбужденно весело. Безуглов слушал Сашу снисходительно, начальственно улыбаясь. Вдруг Саша дернул инженера за рукав, с лукавой ухмылкой кивнул в сторону фермы:

— Вот вам и испытание, Михаил Аркадьевич… Помните, мы говорили? — Тяжелая штучка…

— Да… пожалуй, — буркнул Безуглов и сердито покрутил светлые, мягкие усы…

До самого вечера Безуглов осматривал мост, бетонные кражи и ферму. Почернелый от пыли техник бегал за ним с рулеткой, измерял, записывал. Безуглов обнаружил вдруг взволнованную суетливость, недоверчивость к уже имевшимся в отделе пути эскизам моста. Начальник дистанции ходил следом, потирая руки, сердито трубя на всех своим хриплым басом, встречая Сашу, подмигивал:

— А ваш старик, видать, не из практиков. В книжку заглядывает, как дьяк в молитвенник… Эх, уж эти бумажные головы.

А вечером, когда Безуглов распорядился отодвинуть один из кранов на полтора метра от края котлована, в бригаде явно встревожились:

— Ну, наделает делов этот белобрысый… Вот тогда посмотрите! — мрачно изрек начальник дистанции.

Саша Курганов смело поймал Михаила Аркадьевича возле фермы.

— Слушайте, Михаил Аркадьевич, я думаю номер с тридцатитонным краном совсем лишний. Ведь под'ем одновременный, двусторонний…

Безуглов покраснел.

— Ну, и что же?

В словах младшего инженера он почуял правду, но тон, с которым он обратился к нему в присутствии рабочих и техников, покоробил его.

— Я знаю, что мне нужно делать, — сухо ответил Михаил Аркадьевич.

— Но ведь это же риск! Мы повалим ферму! — оглядываясь на рабочих, вскричал Курганов, и бронзовая голая голова его потемнела.

Безуглов шагнул от него, как бы пытаясь убежать.

— Я сказал, что так нужно, и прошу… прошу не вступать со мной в пререкания. Я — ваш начальник, — сдержанно и сурово повторил он, оборачиваясь.

— Я вижу, что испытание наше начинается плохо, — засмеялся Саша.

Безуглов приостановился. Они отошли от фермы в сторону и были одни.

— Что вы хотите этим сказать? — Михаил Аркадьевич помолчал, высокомерно и презрительно сощурив глаза.

— Я хочу сказать, что вы ошибаетесь… Вы недоучитываете высоту быков.

— Мальчишка вы! Молокосос! — уничтожащим голосом выдавил Безуглов и, круто повернувшись, быстро зашагал прочь.

Саша сконфуженно крутнул головой, но вдруг выпрямился, серо-голубые глаза его калились упрямством и гневом.

Работа по установке новой фермы продолжалась и ночью при свете электрических огней. Намеченный дирекцией срок открытия движения по новому мосту приближался и нужно было спешить. Безуглов заходил в жилой вагон, ложился на голый диван, устало прикрывал ладонью глаза, но забыться не мог: мешали глухие удары копров, пыхтенье двигателя в соседнем вагоне передвижной электростанции. В окно дул прохладный ветер. Он приносил свои звуки и запахи — переливчатый звон сверчков, лай собак с ближайшего хутора, гнилой запах болота от протекавшей неподалеку речки.

В окне виднелся решотчатый силует фермы, похожий на выгнутый книзу судовой каркас. Ферма пугала Михаила Аркадьевича. Установка ее была очень серьезным и сложным делом. Помимо знания точных цифровых выкладок, силы кранов и взаимодействия механических приспособлений, требовалось еще какое-то чутье к капризам равновесия, спокойствия, глазомер и умение расположить живую вспомогательную силу. Все это достигалось многолетней практикой, а от практики в знаниях Михаила Аркадьевича осталось очень немного.

Представляя себе картину передвижки фермы на быки, он вдруг натыкался на темные места и спрашивал себя: «а что же делать в таком случае?»

Страх нападал на Михаила Аркадьевича. Безуглов выходил из вагона и спешил к месту работ. Избегая встречи с Сашей, он подолгу смотрел на суету людей, соразмерял длину фермы, расстояние между быками, и ему казалось, что краны стоят вполне правильно.

Под’емка фермы началась с утра. Безуглов стоял на шпальной клетке и наблюдал за медленным движением фермы. Начальник дистанции и Саша Курганов руководили работой кранов.

Михаил Аркадьевич вдруг заметил, что кран, отодвинутый по его приказанию на полтора метра от котлована, снова стоял на старом месте. Безуглова это взбесило, но он сделал вид, что не заметил вмешательства Саши. Но в ту же минуту он обернулся и увидел Курганова. Последний стоял на площадке крана, в одних трусиках, покрытый мазутом и сажей, похожий на негра. Сияющее лицо его изредка оборачивалось к Безуглову, расплываясь в победоносной ухмылке.

— Ага! Подожди же… Я проучу тебя, сморчок, — вслух подумал Безуглов и приказал остановить надвижку фермы.

— Отодвинуть тридцатитонку на полтора, метра от котлована! — крикнул он начальнику дистанции.

Тот повернул к Безуглову красное, как путевой диск, лицо. Он смотрел на инженера с удивлением.

— Чего же вы смотрите? Я приказываю отодвинуть кран! — повторил Михаил Аркадьевич.

— Отодвинуть кран на полтора метра от котлована! — злобно передал приказание начальник дистанции.

«Чорт знает что, — подумал он, следя, как кран с шипением сдавал назад, — видимо, белобрысый знает какие-то свои способы установки ферм».

Саша на минуту уловил опасность, но вдруг усомнился и решил пока молчать. Через полчаса ферма повисла одним концом над котлованом. Яростно рычали лебедки, пронзительно, угрожающе шипели краны.

Саша, дрожа от волнения, следил за каждым сантиметром на пути фермы к быкам. Пот заливал ему глаза, веки щемили, словно смоченные рассолом.

Вдруг он вытянулся и замер. Теперь он ясно видел: ферма обращенным к нему концом заметно опустилась ниже нормального уровня и косо легла на шпальные устои. Послышался зловещий треск. Рычание чугуна, подирающего по бетону. Он сразу понял, отчего это произошло, и рванулся к механику крана окриком остановить машину. Кран дал контр-пар, окутался густыми белыми облаками. В ту же минуту раздался оглушительный, словно громовой удар: это лопнул один из вспомогательных блоков…

Михаил Аркадьевич стоял с помертвелым лицом. Теперь он понял, что ошибся. Тело его погружалось в ледяной холод. Он не промолвил ни одного слова и, как в тумане, сошел со шпальной клетки. Ноги его подкашивались. Он уже не руководил, а только смотрел, как передвигали на место злополучный кран, как крепили новые цепи, слушая, как гневным басом ругался начальник дистанции. Стоявший неподалеку, костлявый, в рыжих веснушках рабочий сказал громким злым голосом:

— Еще чуть-чуть и… прощай, мамаша! Сорвалась бы наша фирмочка в тартарары…

Михаил Аркадьевич, трусливо озираясь, отошел от рабочих. Никто не следил за ним. Внимание всех было поглощено фермой, все смотрели на нее настороженными, хищно суженными глазами, как на упрямое и злое чудовище, которое нужно покорить. Ферма ползла вперед под оглушительную музыку лебедок, кранов, под ухающие, подзадоривающие крики людей. Дирижером в этом диком оркестре был теперь Саша Курганов. Командование по немому всеобщему соглашению перешло к нему. Все, казалось, забыли о Безуглове, который уже оправился от испуга и стоял тут же, заложив назад белые пухлые руки… Но его уже не слушали, все смотрели на Сашу.

Вечером, когда ферма была поставлена, Саша Курганов, устало улыбаясь, истекая грязным потом, сошел со шпальной клетки. Михаил Аркадьевич видел, как Саша и начальник дистанции радостно трясли друг другу руки. Рабочие с песнями шли на ужин. Многие из них оглядывались на мост, и в глазах их светилась гордость. На мосту новая смена уже крепила брусья, сдвигала звонкие рельсы.

Безуглов и Саша встретились у входа в вагон… Саша нахмурился, тихо с упреком сказал:

— Не выдержали вы испытания, Михаил Аркадьевич, не выдержали… Только почему? Почему вам так хотелось отодвинуть кран?!

В утомленных глазах Саши забегали выпытывающие грозные огоньки. Безуглов, сутулясь, нервно подергивал плечами:

— Я — как честный человек… Вы не подумайте, — заговорил он, — просто ошибка… Вы, конечно, понимаете… Даю вам честное слово! Сколько лет не видать дела., Я даже людей не знаю… Я…

Безуглов мучительно закряхтел, схватился за голову.

— Пока вы работали, я стоял и думал… Ведь это ужас! Могли бы погибнуть рабочие… А что говорят теперь рабочие, начальник дистанции?

— Слушайте, — перебил Саша, хватая Безуглова за потную дрожавшую руку, — вы… признаете свою ошибку?

— О!., конечно… Даю честное слово…

— Так вы скажете об этом на собрании… После ужина будет собрание, и вы расскажете всем… Ладно?

Безуглов долго молчал, опустив голову.

Потом медленно поднял ее, тихо ответил:

— Ладно.

И, ухватившись за поручни, грузно полез в вагон.

С. Гураич Законы динамики

И. Бондаренко Комсомольцы

Три крутых ступеньки. На узкой двери: «Завком ВЛКСМ». Дверь часто распахивается, и тогда в небольшую комнатку врывается раскатистый хохот чеканок. За столом секретарь. Он нервно теребит кусок измазанной бумаги и вслух чертыхается.

— У, чорт! Дело — швах!

— «Прорыв» — это слово костью застревает в глотке.

Петька Зерний секретарем завкома недавно. И вот этот прорыв. Дни и ночи не спят ребята. Калюжный прямо сказал: «Не уйду, пока не ликвидируем». А сколько их таких безусых, упрямых, не желающих и слушать о каких бы то ни было преградах!

Дверь настежь.

— Петро, что сегодня?

Перед Петькой стоит рослый, загорелый парень. На скуластом лице молодой задор и совсем не идущая к нему серьезность.

— Актив будет. О прорыве тоже. Поясни там ребятам.

И уже вдогонку:

— Вопросы серьезные!

Мысль о прорыве не перестает тревожить. Вот уж и третья августовская декада началась, а результатов никаких. Нехватает материалов. Каждый день кричит гудок:

— Ж-ле-за, же-ле-за…

И не хочется Петьке думать о том, что к МЮД’у ячейка придет с прорывом. И темпы есть, и энтузиазм, а…

Девятнадцать и восемь десятых за две декады. Это-ж позор!

— Петька в третий раз принимается за сводку выполнения производственной программы по заводу «Красный котельщик». Котельный цех… Литейный… Механический…

— Не догоним. До МЮД’а каких-нибудь полмесяца осталось. — А в голове настойчиво: «Надо догнать!».

Глаза мягко нащупывают измятый папиросный листок сводки. Зерний долго шарит по строчкам.

Комсомольская бригада. Процент выполнения вдвое превышает общезаводской.

— Пятьдесят. Здорово!

— Чего артачиться? Она мне принадлежит. Шестьдесят четвертая. Да. А он уцепился и не хочет отдавать.

— Да ты подожди, не плачь.

— В чем дело, товарищи?

Петька глядит непонимающе. Перед ним два человека: один маленький, напористый, он громко разговаривает и часто размахивает руками, другой держится степеннее, тише. Один комсомолец, другой — партиец. Оба бригадиры-электросварщики. Спорят о том, кому взять только что собранную цистерну для сварки. Пришли разрешить спор.

— Говори, товарищ Ковалев!

— Да что-ж, понимаешь, Колюжный не прав. Сам еще не кончил шестьдесят первую, а уже хватается за другую. Ну, а я, значит, тово… беру ее.

— Чего-ж не кончил. До гудка будет готово. А ты заграбастал.

Зерний чувствует в этих словах требование полной нагрузки. Но все же говорит:

— Ну, что ж ты, не кончил, а захватываешь.

— Эх, ты! — вырывается у Калюжного. Грязная пятерня почесывает затылок. Нервно хлопает дверь.

В каркасном тише, чем в котельном. Реже слышится пулеметная дробь чеканок. То там, то здесь зардевшиеся в горнах заклепки описывают кривые над котлами.

— Артемыч, принимай! — широко расставив ноги, плечистый парень далеко забрасывает длинными клещами разогретую заклепку.

В длинную шеренгу выстроились пузатые цистерны. В их железных утробах бьются большие лилово-оранжевые крылья электросварок.

— Ну, что-ж ты, не кончил, а захватываешь.

Калюжный кривится. Он сидит на цистерне: приваривает колпак. Сухо потрескивают голубые молнии, ложится ровный шов.

— Во! И зубами не отгрызешь!

Филипп поднимает голову. Ему хочется крикнуть, что сборщики опять запаздывают и что через четверть часа им, электросварщикам, нечего будет делать. Но что-то огромное прет изнутри. И он уже весело горланит:

Над головами коршуном проплывает кран. В его могучих когтях легко колышется муфта. «Для Борисенко», — думает Калюжный и пристальней всматривается через маску в полыхающий шов. — «Эх, не подкачать бы!»

Бригада Калюжного соревнуется с бригадой сборщиков Борисенко. К МЮД’у решили дать ударные выпуски цистерн. «Остались считанные дни», — думает Калюжный. Он быстро меняет электрод и, закрывшись маской, приникает к колпаку.

— Афанасий, нажимай!

— Кончаем, — кричит Агеев и подгоняет подручного, работающего в бригаде учеником.

— Крой, Сидлер, крой!

Три молнии вспыхивают в разных концах. Три согнутых фигуры: одна наверху, две под цистерной. Плавятся электроды. Ложится шов.

Светлых и Калюжный повстречались у только что сваренной цистерны. Заступала вторая смена. В цехе ничто не изменилось, Также расцветали костры в руках электросварщиков, зычно стрекотали пневматические зубила, и только солнце, взобравшись на крышу, сосредоточенно пялило свой золотой зрачок.

— С какого чорта начинать?

По-детски отдутым губам Светлых было видно, что всегда чем-то недоволен. Но сегодня это недовольство переходило в гнев. Пришли сменить первую смену своей бригады и на тебе простой.

— Опять эти сапожники подкачали. Эх!.. Но тут же вспомнил, что сборщики тоже зависят от кого-то. Вальцы… Строгальщики. Штамповка днищ…

Ребята несколько минут топтались на месте.

— Придется на текущие, — предложил Шутенко.

— Есть, братцы. Нашел, — вдруг вскрикнул Светлых и, схватив Калюжного за руку, поволок его к сборщикам.

Мартыненко добирался уходить. Он работает в бригаде сборщиком и является звеньевым бригады.

— Товарищ Мартыненко!

Сборщика окружила бригада Калюжного.

— Помоги. Останься с нами собрать цистерну. И Светлых изложил Мартыненко свою затею.

«Вот дьяволы, подвернулись. Сейчас бы поспать хорошо», — подумал Мартыненко. Но где-то отозвалось: «успею». А вслух сказал:

— Ну, ладно. Раз вы хотите сами собрать и сварить, так сказать, по-ударному, то я ничего против.

Ребята загалдели.

— Смена, выходи!

И Светлых перечислил:

— Мартыненко, Светлых, Шутенко, Березин. Остальные крой по домам. Выйдите в первую варить.

Калюжный обиделся.

— Ну ты это брось.

И ребятам долго пришлось уговаривать Калюжного, чтобы он шел домой и выспался.

— Недавно-ж две смены подряд жарил.

Калюжный нерешительно поплелся к выходу.

…………………………………………………………

Навстречу попались сезонники. На плечах они несли большую рейку.

— Посторони-ись!

Калюжный остановился. Домой итти не хотелось. «Там — борьба, стройка, а я домой… не пойду».

— Сюда, сюда, Федотыч!

Федотыч — старый крановщик — подавал бригаде броневой лист. Ребята начали собирать цистерну. Грузно ложится на стеллаж броневой.

Комса встречает Калюжного шутками.

— Что, не выдержал? Ну, принимайся.

Кипит работа. Реже слышатся слова, чаще и настойчивей раздаются твердые удары молотов. Резко потрескивают вольтовы дуги. Федотыч подает муфты. Цистерна вырастает незаметно. Вот уже и третья муфта прикреплена. Четвертая… Работа идет к концу.

— Филипп Калюжный сидит в цистерне и вместе с Васькой Светлых помогает товарищам укреплять последнюю муфту.

«Красота», — думает Калюжный и мягким взглядом обводит лица товарищей. Первой смене есть работа. Цистерна собрана.

Торжественное собрание открыл Петька Зерний. Он дважды откашлялся, рассыпал по залу стекляшки звонка и выкрикнул:

— Товарищи!

Потом все перевернулось в голове. Непрошенное радостное волнение подхлынуло к горлу и Петро не поспевал за словами.

— Разрешите вас поздравить с этим большевистским молодежным праздником, с этим огромнейшим днем социалистических побед. Пусть…

Дальше слов не было слышно. Зал захлебнулся аплодисментами и могучим прибоем оркестра.

Доклад окончился скоро. Оркестр резанул устоявшуюся тишину, и сильные звуки революционного гимна долго полоскались в зале.

Затем рапортовали цеховые ячейки. Один за другим выступали ребята и выкладывали свои достижения и успехи.

«И все-таки чего то нехватает. Эх, не добили мы его, проклятого. А добьем. Будет сто. И больше ста будет», — думал Калюжный, слушая отчеты.

— Итак, товарищи, мы переходим к последнему вопросу, — к премированию.

Зал задвигался, зашевелился. Поверху поплыл легкий говорок.

На авансцену вышел Еремин и выкрикнул:

— Калюжный!

Председатель подхватил:

— Премируется посылкой в дом отдыха.

Вихрь аплодисментов смешивается с звуками оркестра. К эстраде пробирается широко улыбающийся Калюжный.

— Юдушкин! На две недели в дом отдыха.

— Горский!

— Ну, корешок, поздравляем.

Калюжного обступила бригада..

— Крой теперь да поправляйся.

— Рановато, братцы. Вот перекроем его проклятущего, тогда уж…

Филипп до боли пожимает товарищам руки.

— Перекроем!

Таганрог.

Вал. Вартанов Карты

М. Решетников Сталь комсомольской плавки

В потертом американском костюме торопился куда-то мастер Шмидт и остановился у станка светловолосого парня.

Петя удивленно глядел в большие черные глаза иностранца. Эти глаза глубоко ввалились в череп, в округ них на бледном лице расходились синие круги: отпечаток длительной безработицы и скитаний в трущобах Нью-Йорка.

Сейчас в этих глазах — искры тревоги.

— Товарищ, — смешно произнес иностранец и снова смолк. Нет у него больше русских слов. Шмидт протянул руку с деталью, об’ясняя жестами брак.

Быстро, как ток, проносились мысли у Пети:

«Опять брак, снова говорильня. Из ударников выкурят!»

Голубые глаза беспокойно и быстро побежали по станкам. Увлеченные работой, формовщики не обращали внимания на Петра и мастера.

«Не видят? И не покажу!»

Ловко, как кошка, схватил деталь, не задумываясь, бросил в кучу наваленных опок. Гулко звякнул брак, запротестовавшая пыль медленно оседала. Еще раз осмотрел ребят: «Не видели. А мастер? Ну, что мастер! Ерунда, — ловкость рук и никакого мошенства»…

Шмидт смотрел еще с минуту на Петра, на его упругие играющие мышцы, на выпуклую грудь и комсомольский значок на фуражке. В недоумении пожал плечами и быстро отвернулся, вспомнив про плавку. Но тут же столкнулся с подходившими комсомольцами. Все трое рассмеялись. Иностранец вежливо раскланялся, произнося свое единственное слово — «товарищ».

Петя кусал запеченные губы, думал: «Зачем активисты пришли? Не видели ли они брак?» Яша — секретарь коллектива — не доходя до Петра, заговорил:

— Мы должны использовать все внутренние ресурсы, — и, обращаясь к редактору комсомольской стенгазеты Мазаеву, кивнул на Петра:

— Сей муж художник большой руки. Здорово!

— Здорово! — уже смелей сказал Петя… «Про брак — ни гу-гу! Хорошо!» Слово художник Пете понравилось. Он любил рисовать еще с детства, в деревне учился самоучкой. Недаром бабы прозвали — «богомаз». Петя самодовольно улыбнулся.

«Да уж не вам чета».

— Вот и пришли к тебе за помощью. Спешно выпускаем газету. У Мазаева работы хватает, да и не спец он, заголовок нарисуешь ты. Договорились?

— Не смогу.

— То-то тебя вообще за последнее время видно в комсомоле. Отрываешься?

— По горло занят, сам знаешь, учусь…

— Срок три дня, успеешь.

— Ладно! — и пустил станок на полный ход.

Сосед Пети Цапов в это время сидел на станке, нервно раскуривал папиросу. Прищуренным взглядом проводил комсомольцев из цеха…

В красном уголке цеха, чисто как в санатории. Недаром Петрович, седой слесарь, приходит сюда в перерыв и читает журналы.

Над гранками газеты повисла кудрявая голова Миши Мазаева. Вокруг расположены пыжечки, тюбики акварельной краски.

Миша на минуту задумывается. Вдруг улыбается и быстро рисует карикатуру.

Пустяшное дело — карандаш, но он вырисовывает никем незамеченный факт, когда настройщик Цыганков ушел с формовки получать деньги. Стоит в очереди. Формовщики ищут его, кричат во все горло, на агрегате создается простой.

У слесаря инструмент за ухом, за пазухой ключи, вместо волос на голове отвертки торчат, — не нос, а молоточек.

Глянешь — смех разбирает.

А это что за человек ногами кверху, зорко наблюдает — не смотрит ли кто на него, сграбастал брак и прячет его за пазуху. Смешно и противно, что комсомолец прячет брак.

Да это Миша посвящает Пете!..

Не заметил Миша, что позади стоял Цапов и через плечо просматривал карикатуру.

У Цапова сжимаются челюсти и сердце. Снова всплывает ненависть.

«Ух, так бы и размазал кулачищем эту комсомолию!..»

Он пристально вглядывается в рисунок:

«Да это ведь я, Цапов! Я на пресвятую троицу пришел пьяный на работу. Сталь у меня вытекла из стопки. Простой был — только одну гаечку повернул — и готово. Отдохнул… Из-за гаечки стояли электропечи, а за ними выбивка».

«Пронюхали, черти!» бешено метнулась мысль.

Но Цапов — человек осторожный. Тихо, спокойно он вышел из красного уголка.

Он умеет сдерживаться при людях, затаивать ненависть…

Он сел на подводной стол своего станка. Дергались на его скулах желваки… На костлявых пальцах вздуваются жилы…

Тяжесть мышцев падает на кронштейн, пружина снимается, кольца заходят за кольца, и кронштейн больше не живет. На 3 сантиметра опустился ниже остальных, а кронштейнов теперь нет в кладовой…

Цапову сейчас особенно хочется отдохнуть до трех часов…

Петя что-то возится у своего станка и приговаривает:

— Уберу, а то грязный, как беспризорник.

Цапов вспомнил карикатуру и рассмеялся.

Петя поднял голову:

— Ты что?

— Вспомнил одну вещь. Тебя касается.

Петя страдал любопытством.

— Ну, не манежь.

— Ладно, пойдем за цех.

Вышли. Цапов обнял Петра и посмотрел ему в глаза:

— Петя…

От неожиданной ласки этого всегда грубого человека Петя размяк. В свою очередь обнял его. Нетерпеливо:

— Ну?..

— Оно, ежли, чего, то — молчок. Понял? — Цапов оглянулся по сторонам. — Сам знаешь — не грубо на газете висеть. Каждая тварь будет смеяться.

— Как на стенгазете, я зачем, нет…

— Не было бы — не говорил… Брак-то прятал?

Петя испуганно сдернул руку с горячего плеча Цапова. Отвернулся, стыдно стало: «Узнали. Как они могли? Кто? Вот елки зеленые».

— Да ты не плачь. Не поздно. Я тоже уголок занял, на уплотнение к тебе попал.

— Ну?

— Так ты скажи, что заголовок испортил. Пусть они покрутят носом. Сдадут.

— Ага, и бумаги больше нет! Измажу — и амба. Ловкость рук и никакого мошенства…

Петя долго думал над словами Цапова.

«Хм, попался, вот елки зеленые! А кто видел? Может, он блат зеленый правит?»

Под предлогом, что идет в уборную, Петя вырвался в красный уголок. На стол навалился Миша. Голова упала на руки. Спит. После третьей смены трудно сдержаться. А газета закончена вся, как есть. Просмотрел.

— Значит, правда. Елки зеленые…

— Ты что, сынок? — спросил Петрович, свертывая газету.

— Да я вот к редактору. Насчет заголовка…

— Приказывали не будить его. Задремал малость. Дельный он у вас, как погляжу.

— Тьфу! Елки зеленые, раскричался!..

Петя нервным движением выключил радио.

— Ты понимаешь, — кричал он в рупор, — что я наделал? В газете прохватили. А ты — марш наяривать.

Петя сел на стул.

«Кто-ж мог написать? Мастер? Да он иностранец — говорить не может, не то что писать. Да и что иностранцу в наших советских делах? Подумаешь, штука — брак. Не понимаю…»

Перед Петей лежал лист бумаги. Петя взял его, чтобы зарисовать вид на Сельмаш из окна своей комнаты. Но что-то не рисовалось. Встал.

«Вот газета, как снайпер, попала в самое мое больное место. Елки зеленые, и Цапов тоже попался!».

Посмотрел на заголовок, потом снова вспомнил гранки газеты. «Нет, не позволю себя осмеивать публично…». Положил заголовок, сел за книги. Но в голову не лезли задачи. Тогда он снова включил радио.

Металлический голос докладывал о чем-то, Петя вслушался..

Тревога ползет по цехам — тревога за выпуск комбайнов. От заготовительных цехов требуют дефицитные детали. Больше деталей давайте, литейные цеха! И комбайны будут на социалистических полях. Партия строго взыщет за каждый недоданный комбайн…

Но цифры показывают, что с каждым днем нарастают темпы выпуска комбайнов.

Петя чувствует силу коллектива Сельмаша. Борьба развертывается на каждом участке. «Вот Миша Мазаев, — такой же, как я, но его ценят, его любят, о нем говорят, как о лучшем ударнике, беспрестанно повышающем нормы путем рационализации». Пример Миши привлекает и Петра.

«Помогать надо ему, подымать его инициативу, разоблачить Цалова… А я то, я то с Цаповым! Зачем? Или… Елки зеленые!»

Миша Мазаев, уверенный в завтрашней победе, заранее радуясь хорошему номеру газеты, подошел к Пете.

Но Петя, будто нарочно, безмерно тарахтел станком, не обращая на Мишу внимания. Наконец, остановился.

— Ну как? Готов заголовок?

— Да знаешь, зашел к тебе, ты спал… Ну, и испортил. Когда-нибудь в другой раз.

Протянутая рука Миши опустилась.

— Как испортил?! Газета завтра нужна, завтра большое производсовещание…

Подошел Цапов, самодовольно улыбаясь, напевая тягучим голосом.

«Воли — ли — любо да мо-ли».

Миша услышал забытый, когда-то знакомый мотив. Мотив, напоминавший ему далекое прошлое.

Взоры повстречались; но пытливый взгляд Миши ничего не увидел в оробевших вдруг глазах Цапова.

Не сказав ни слова, Миша ушел.

…Есть одна тропинка в далекое прошлое. Это — смерть родителей, детский дом в соседнем селе, большой детский коллектив, полуголодное существование. Еще хранилась память об одной девочке, у которой русые кудри назойливо заслоняли черные, искрящиеся, всегда веселые глаза. Эту девочку он спас от ударов одного мальчишки, сына хозяина дома, в котором помещался детдом. Хозяев переселили во флигель… С этой девочкой у них была дружба, он еще чувствовал в ней близкого человека, она как сестра его жалела.

Хозяйский мальчишка приходил в детдом и пел одну песню — что за слова, Миша не помнит. Няня Евдокия Ивановна запрещала детдомовцам петь эту песню.

Между хозяйским мальчишкой и детдомовцами не было дружбы. Он ненавидел ребят, отнявших дом у его отца.

Из-за недостачи хлеба детдомовцев скоро перевели в другие детские дома, — районный и уездный.

Мишу разлучили с девочкой. Сколько было слез, грусти! Как просила девочка Айна заведующего, чтобы ее послали в один дом с Мишей.

Но зав. не понял дружбы, отказал. Так им суждено было расстаться.

Миша думал, что встретит ее. Но прошло много лет, они выросли, не узнать им друг друга. Лучше не думать о ней. Лучше думать о Цапове.

«Фамилия, Цапов, но мало ли по белу свету Цаповых? А навыки, а отношение к нашему заводу у этого Цапова?.. Да, надо узнать, кто он. Во что бы то ни стало узнать».

Миша решил написать письмо в то село, где он жил когда-то.

С работы Петя обычно спешил зайти домой и в «КРО». Когда ухватился за ручку двери, ему бросился в глаза плакат: «Срывщик стенгазеты»… Петя выскочил из цеха, как ошпаренный.

Его нагнал секретарь ячейки. Они шли молча и медленно.

Петя заранее готовил ответы на замечания Яши, хотел напомнить ему старую обиду, когда ячейка отклонила его кандидатуру на пленум завкома. И работой его перегружают, не дают учиться. Но взглянул на Яшино сумрачное лицо — и смутился.

«Ну, что он молчит? Открыл бы свой фонтан красноречия. Ругай, тяни на бюро, дай выговор. Но зачем плакаты рисовать?!».

А Яша все молчал, и Пете становилось жалко его почему-то. Нет времени у Яши, занят, а ведь у него, быть может, есть девушка, которую он любит. Много работы у секретаря, большой коллектив, и комсомольцы все разные: один — активист, а вот он, Петя, прямо-таки хвостист, тащит ячейку назад в такой ответственный момент…

Да, трудно секретарю. Потому и необходим этот плакат.

— Говоришь, угробил? — сухо сказал Яша.

— Вам-то что, а вот я учусь. Пристают с пустяком, газеты для смеха рисуют.

— Не для смеха, ты пойми! Вдумайся! До смеха ли, если у нас, у молодежи, техническая отсталость? Какой смех, когда нас берут за грудки — комбайнцех не справляется с деталью 409. Это — основа комбайна, а она у нас на самом последнем месте…

Петя вспомнил, что на этой детали работает Цапов. Дрожь пробежала по телу.

— Гад! Из-за него и мы на черной доске. Настоящий гад!

Когда они расставались у проходной, Яша напомнил про газету…

Петя долго размышлял: «А ведь правду Яша говорит, что не для смеху, а для большого дела. Вот и я брак прятал вместо того, чтобы с ним бороться».

И Петя со стыдом почувствовал, что он не такой комсомолец, как Яша, как Миша Мазаев.

Домой Петя пришел поздно. А ночь совсем крохотная. Мало приходится спать, занятия, уроки, а тут собрание затянулось.

Включил свет. В глаза бросился яркий конверт.

— Письмо! — чуть не вскрикнул от радости.

Аккуратно обрезал конверт. Склонился над квадратным листом бумаги, с трудом разбирая почерк.

«Здравствуй, дорогой сыночек Петя. Шлем тебе свой сердечный привет. Кланяется тебе твой отец Захар Иванович Клепиков. Еще кланяется тебе твоя мать Мария Петровна и еще кланяется сестричка Аня. Мы живы и здоровы, чего и тебе желаем. Дела наши идут хорошо, я теперича бригадир 12 бригады, на меня наша власть и колхозники положились, как на красного партизана, и я это доверие выполняю с честью. Сейчас мы готовимся к уборочной кампании. Пшеница у нас, брат, растет высокая да густая, гора-горой. Но мы ждем подкрепление: комбайн. Со дня на день ждем, из терпения выходим. Где-то запропастился»…

«Запропастился!» в’елось в сознание Пеги. «А кто их задерживает, как не мы, как не я! Как не Цапов!».

Петя вспомнил, как взорванная стопка истекала горячей сталью по вине Цапова. Красной лужицей разлилась на рельсах…

А поломка пружин… а простои… Это что? Что это за человек?!

Перед Петей на стене — портрет. С гордой осанкой человек, крупные глаза наполнены смелостью, уверенностью, стремятся вдаль — охватить весь Советский союз, весь земной шар. Казалось, этот портрет говорит: «Вперед, к новым победам!».

— А что бы подумал про меня товарищ Сталин, если бы узнал про срыв газеты, про укрывательство Цапова. Конечно, одно слово — «шляпа»…

— Нет, нет. Я этого не хотел, товарищ Сталин!

Петя вскочил, стукнул кулаком по столу:

— Да, пусть знает меня, бракодела, весь цех! Пусть знают этого гадюку Цапова!

Петя быстрым рывком выхватил из стола лист бумаги, приготовленный для пейзажа.

— Сейчас — в ударном порядке!

Ночь обвалила черноземом окна.

Из соседней комнаты доносился храп хозяйки. Петя еще раз взял письмо. «Отец-то, а? Бригадир!» мыслями улетел в родное село. Вот он идет вместе с отцом, с бригадой в поле, где созревает золотистая и усатая пшеница. Он рассказывает про завод, про рабочих и обещает, — все скоро, скоро комбайн будет у вас. Потом колхозники ему рассказывают о своих посевных победах. Петя долго бродит по полю, а небо начисто вылужено, хорошо! Солнце греет, Петя снял рубашку и штаны, чтобы загореть, а мужики над ним смеются… Голова Пети лежит на руках, утомленный, не заметил, как уснул, насвистывая в нос. Бумага, кисточки, краски остались нетронутыми.

Утром, во время перемены, встретились секретарь и Миша. Присели.

— Ну как? — спросил Миша.

— Посмотрим, должен принести, я с ним говорил. Не принесет — сам нарисуешь, но газета должна быть сегодня!

— Подожду еще 20 минут до работы. Вот что, Яша, у меня есть маленькое сомнение, Цапова надо прощупать. Я об нем узнаю подробно, но сейчас…

— Цапов, тот, что на детали 409?

— Да, да!

— Мм, — промычал Яша и почесал в голове. Мимо прошел Шмидт, он что-то хотел спросить, бесполезно жестикулировал. Миша быстро достал газету, затараторил:

— Геноссе Шмидт, нашу статью перевели, наш волжский немец Шиль. Хорошая заметка! Клепиков узнает — взбесится и брак теперь уже не будет прятать. Карикатуру сделали, — указывая на газету.

Шмидт улыбался.

— Хорошая статья, для молодежи полезная, ей-ей, хорошо сделали! Очень ценные технические замечания по формовке. Спасибо вам!

Иностранец кивал головой. В это время вбежал Петя Клепиков. Лицо его окрасилось румянцем, глубоко дыша, второпях совал он Мише сверток бумаги.

— Чуть на работу не опоздал…

— Заголовок?! Да когда же ты…

— В три часа ночи проснулся и в ударном порядке…

Секретарь рассматривал заголовок «Сталь», с картинками по бокам, на картинке завод и комсомолец за учебой.

— Хорошо!.. Не ожидал, Клепиков, — сказал Яша.

Петя улыбался. Ему хотелось еще и еще что-то делать для комсомола, для новой творческой жизни, для цеха и бригады.

— Вот что, Петро, есть боевое задание партийной ячейки. 15 июня ночная смена должна закончить детали комбайна. Тебе же мы решили вот что поручить: станешь на станок Цапова, так как по детали 409 мы провалились, а Цапова — на подноску опок, пока, да выяснения. Иди, а я договорюсь, где надо.

Петя шел и радовался, что ему поручают почетную работу по ликвидации прорыва.

Когда Петя встал за новый станок, Цапов процедил сквозь зубы:

— Значит — так, нарисовал!

— Да! — ответил Петя, глядя в упор.

И вдруг между ними стеною встала вражда..

В одной из комнат комбината рабочего образования было шумно. Ученики в ожидании преподавателя собрались кружком около черноглазой веселой девушки Лины. Она рассказывала разные смешные истории, и русые кольца ее кудрей рассыпались. В дальнем углу один парень склонился над столом — писал.

— И чего это Петя там пишет? — думала Лина. — Не стихи ли мне? Зачем, я и так знаю, что он врезался в меня, так же, как я в него.

Лина оставила ребят и тихо подкралась к Пете, грозя пальцем ребятам: «Молчите»! И мысленно напевала Петины стихи.

— Ты что? — и Лина положила руку на широкое плечо Пети, — стихи?

— Не до стихов, — заметка в стенгазету.

— Вместо техника — в журналисты?

— Какой журналист, когда с соцсоревнованием чуть не засыпался из-за этого идиота Цапова! А теперь я пишу, как мне удалось перевыполнить нормы по комбайновским деталям.

— Цапова? Хм, фамилия знакомая, совпадение… А звать?

— Николай!

— Да что ты говоришь? Вот совпадение. Весьма неприятный молодой человек был.

— Да и этот не из приятных… Расскажи, что там за джентельмен был?

— История моей жизни незавидная. В 20 году отец где-то погиб, мать умерла. Тогда меня взяли в детдом, который помещался в большом доме Цаповых, а хозяев выселили во двор, во флигель. В детдоме было нас 90 детей, были хорошие, один даже и сейчас в памяти остался — из соседнего села, черноголовый такой, дружили мы с ним крепко. Как-то зимой наш детдом обокрали, после выяснилось — это было дело рук хозяина, враждовал он с нами, выжить хотел. Вскоре нас развели по другим детдомам. Лет через пять я вернулась в свое село. Отцовский дом окончательно развалился. Меня взяли в уборщицы Цаповы. Работала. Тяжело было. Потом Николай привязался — ихний сын, в жены хотел взять. Я не согласилась, не польстилась на их богатые пшеничные амбары, на известную в округе мельницу. Не нравилась мне ихняя жадная звериная жизнь! Я мечтала о заводе, об этом гиганте, о котором шли обильные рассказы по селу. Вскоре я уехала. Он подарил мне свою фотокарточку. Писем я не получала, их вскоре раскулачили и выслали в Сибирь.

Вошел преподаватель. Ребята садились по своим местам.

— Знаешь, Айна, надумал: завтра выходной, — принеси эту карточку в парк.

— Хорошо.

— Я с корешком, с Мишей Мазаевым, приду.

И Петя прилежно налег на уроки, чтобы показать себя лучшим учеником.

Сегодня такой молодой, в синей майке вечер — хоть пляши и веселись до рассвета!

В цветистых платьях идут женщины в парк культуры и отдыха.

Много, много молодежи идет в парк. Идет и Петя с Мишей Мазаевым.

— Ты понимаешь, интересная девчонка, я тебя познакомлю обязательно. Она придет с фотокарточкой и с подругой.

Зеленая роща обдает приятным запахом цветов. Духовой оркестр разливает потоки маршей.

Петя и Миша смотрят на фотокарточку, на знакомые черты Цапова. На обороте надпись: «на долгую память Лине от любящего Николая Цапова, 1929 г.».

Лина заглядывает в лицо Мише, увлеченному карточкой, и расспросил Миша и сам в недоумении, рассказывавшему историю своего детства — историю, давно пережитую Мишей.

И тогда сжалось от восторга сердце Миши:

«Да это та самая Лина из детского дома!».

— Лина! — сказал он и смолк. Девушка удивленно посмотрела на него… Но Мише было некогда. Он встал.

«Нельзя медлить, поспешу с карточкой».

— Крой, а я займу девчат.

— Завтра мы увидимся, Лина, и я вам расскажу одну вещь.

— Пока! Всего хорошего! — теплая рука Лины ласково сжалась. Миша быстро зашагал по светлой аллее.

«Да, это она», — думал Миша. Взглянул еще раз на фотокарточку: «А это — он».

Ник. Клименко Ударная им. ОГПУ

Лучшими микрометрами считаются микрометры фирмы Карла Мара и Цейса. Впервые в СССР микрометры, не уступающие по точности германским, были изготовлены на ТИЗ'е Таганрогском инструментальном заводе. И в борьбе за освобождение СССР от экономической зависимости, в борьбе за выпуск точных советских микрометров центральное место заняла комсомольская организация ТИЗ’а.

…Весна 1932 года. Слякоть. Стеклянные нити дождя. Фонари поминутно моргают. Было 7 часов, когда Шурка Лаврентьев, мельком взглянув на висевшие в углу ходики, вошел в заводской двор.

В лудилку он перешел недавно и сейчас же организовал в хромировочном отделе ударную молодежную бригаду им. ОГПУ.

Хромирование — производство новое. На ТИЗ’е оно еще не развернулось, и работать приходилось ощупью, не имея хорошего технического руководства. Хромировали, главным образом, цилиндрические поверхности. Весь процесс заключается в осаждении путем электролиза металлического хрома на поверхность изделия. Хром, не окисляющийся на воздухе, с серебристым отливом, — металл. Изделия, покрытые хромом, могут служить в десять — пятнадцать раз больший срок.

Шурка вошел в лудилку, просторную светлую залу с паутиной вентиляционных труб. У ванны возился Тройспит.

— Жорка здорово! Как дела идут?

— Мое почтеньице, Шура. Попрежнему на пуансонах сидим. Не дают развернуться.

— В завтрак собрание бригады устроим. Алексеенко пришел.

Не дожидаясь ответа, Шурка сбросил пальто, протер очки, пошел в кладовку. По дороге наткнулся на Ямпольского. Тот работал руководителем группы хромирования.

— Товарищ Ямпольский, ты к нам зайдешь в завтрак? Совещание бригады устроим. Потолкуем о работе.

— Одно толкуете, — насупив брови и не останавливаясь, промычал Ямпольский.

Захватив баллон с хромовым ангидридом Лаврентьев пришел к ванне, зарядил ее и, опустив пуансон, включил ток. Жидкость запузырилась, выделяя бесцветный водород. В это время, подвергнутый действию электрического тока, ангидрид разлагается, осаждая металлический хром на выпуклых поверхностях изделия. Вода разлагается на свои составные части: кислород и водород.

О перерыве на завтрак известил протяжный вой сирены. Хромовщики сошлись к Шуркиной ванне. Пришел и Ямпольский с тарелкой в руках. Слово взял Тройопит. Потом Шурка:

— Вот что, товарищи, работаем мы с год, а толку никакого…

— Как никакого? — перебил Ямпольский, нервно выстукивая пальцами дробь.

— Да, никакого! Учебы нет, хромируем вслепую и то цилиндрические поверхности.

— Что нужно, то и делаем, — возражал Ямпольский.

— Деньги, золото понапрасну тратим. Вместо того, чтобы самим делать микрометры долговечными, покупаем у Германии. Нужно хромировать микрометры! Срок удлинится в несколько раз.

— Есть!..

Жорка сунул в карман не первой свежести платок и отошел от ванны. Первый микрометр был опущен в ванну. Хромовый ангидрид, свинцовые пластинки — это был катодный проводник. Анод — микрометр.

Шурка в это время стоял в углу за небольшим, снабженным тремя ножками, столом. В качестве четвертой ноги ребята подставили банку из-под хромового ангидрида. В голове переплетаются десятки идей. Но где-то в тайниках требовательно и ярко всплывает:

«А что, если расчеты неверны? Если хром осядет не в цилиндр?..» — «Нет, расчеты неверны».

Шурка мысленно представил весь процесс хромирования: ион хромового электролита распадается на катод и анод. С бесконечно громадной быстротой летят электроны к микрометру, покрывая его тонким налетом металлического хрома.

— Сюда, Шурка! — прервал его размышления Тройспит.

Шурка склонился над ванной.

Бездонные глаза, казалось, сверлят пристальным взором атмосферу и, прегражденные ангидридом, сосредотачиваются на микрометре.

Опыт не удался! Хром, повинуясь действию силовых линий, покрыл наиболее выпуклые части изделия.

— Что такое? Расчеты не верны? — Шурка беспомощно опустился на табуретку.

— Ничего, Шура, преодолеем!..

И впервые Шурка почувствовал пустоту, небытие. Все надежды рухнули. В глубине мозга назойливо нанизывалось:

«Второй опыт произвести нужно. Ясно, что мелочь какая-нибудь».

— Ага! — Шурка вскочил и стал восклицательным знаком, как бы подчеркивая силу только что сказанного:

— Нашел!

— Жорка, ты слышишь? Вещь неправильно опустили!

— Как?

Фу, не поймешь! Шурка бросал скороговоркой обрывки фраз, но Жорка попрежнему сидел точно налитый свинцом.

Силовые линии идут по наименьшему пути. Вот они и осадили хром, не в цилиндр, а на подкову.

Нет! Этого Жорка не слышал: «Просто слуховой обман. Что-то вроде галлюцинации», — рассуждал Тройспит.

Еще раз погрузили микрометр в ангидрид. На этот раз Шурка старательно покрыл подкову цапановым лаком, окружил цилиндр проволочной матрицей.

Секунды — вечностью казались для Шурки. Когда прошел час, — время необходимое для хромирования, — Шурка почувствовал пробежавшую по спине и рукам волну. Он переждал минуту.

Потом… Опыт удался! Голубоватым отблеском доказывал хром свое присутствие на основании цилиндра. Победа была обеспечена. Похромированная ударная часть микрометра почти увековечила его. Ничто, кроме новой химической реакции, не действовало на микрометр!

Этот день был самым радостным в Шуркиной жизни.

Через несколько дней Лаврентьев и Тройсгтит подали в заводской БРИЗ предложение о массовом хромировании микрометров. Почти в это же время составляли дополнительную заявку на приобретение импортного оборудования. В заводоуправлении настаивали на включении в заявку германских микрометров фирмы Карла Мара и Цейса.

— Незаменимые измерители!

Ямпольский вторил:

— Конечно, надо взять от импорта все, что можно!

Ребята об’явили себя мобилизованными в борьбе за независимость. Шурка ночами просиживал за ванной, хромируя все новые и новые до того негодные микрометры. Победа была очевидна! Однако, массового хромирования микрометров все еще развернуто не было.

…Ясный летний день. Мазутом стелится по крышам цехов дым. А внизу конвейер человеческих фигур. Дело близилось к шабашу. Жорка рванул поскрипывающую дверь с зеленой табличкой:

«Завком ВЛКСМ».

— Нет, Коля, завком должен вмешаться. Зажимают инициативу. Понимаешь?

— Понимаю, конечно, не дурак. Инициатива… комсомол! На бюро придешь с Лаврентьевым и бригадой!

Спустя несколько дней, на бюро завкома обсудили вопрос о массовом хромировании микрометров. А еще через несколько дней в цехе развернули производство по хромированию измерительного инструмента.

Ударная бригада им. ОГПУ, организованная Лаврентьевым, выпустила несколько партии хромированных микрометров. Ими работают в контрольном отделе и установлено, что отхромированные микрометры не уступают по точности и долговечности микрометрам Карла Мара и Цейса.

Сейчас ребята разрешают задачу хромирования резьбы. Все возможности для творческой работы есть! Остановка за комсомольской инициативой, страстным большевистским желанием. А это тоже есть! Следовательно, остановка только за микрометрами, у которых будет прохромирована не только ударная часть, но и резьба…