Молотов. Наше дело правое [Книга 1]

После Ленина

Возвращались с работы, со Старой площади в Кремль, ближе к полуночи и часто вместе. Шли без охраны по пустынной ночной Москве, засыпанной снегом. В шубах, ушанках, валенках.

— Подайте, господа хорошие! — прицепился нищий.

Сталин снял варежку, полез в карман, достал десятку, подал. Пошли дальше.

— У, буржуи проклятые! — прозвучало вслед.

Генсек ЦК ВКП(б) и его первый заместитель засмеялись.

— Вот и пойми после этого наш народ! Мало дашь — плохо, много дашь — тоже плохо, — произнес Сталин. Молотов с ним спорить не стал.

После смерти Ленина работы прибавилось. Сталин вечерами писал статьи об основах учения почившего вождя, которые войдут в его канонические «Вопросы ленинизма». Отдать вопросы теории на откуп другим руководителям партии означало заранее смириться с ролью второго плана в борьбе за лидерство. Молотову добавился «ленинский призыв», который девятым валом обрушился на партию после взрыва эмоций, порожденного кончиной Ленина. Люди десятками тысяч записывались в коммунисты. «Если нужен был ответ оппозиционерам на их нападки за оторванность партии от рабочего класса, если нужно было опровергнуть обвинение партии в том, что она опутана “секретарским бюрократизмом”, якобы стоящим на пути ее здорового развития, то этот ответ дан с исключительной наглядностью и убедительностью Ленинским призывом»[426].

Наследники не были изобретателями культа личности, переименования городов и заводов. Это была давняя традиция российских руководителей — строить города имени себя (вспомним Санкт-Петербург или Екатеринбург), против которой не возражал и сам Ленин. Еще в 1919 году в столице появились Ленинская слобода, Ульяновская улица, застава Ильича. Поэтому никто не удивился, когда появился Ленинград, институт Ленина с архивом и музеем в здании бывшей Московской думы и т. д. Но и сподвижники не должны быть забытыми: одновременно с Ленинградом возникали Зиновьев, Каменев, Троцк, Сталино, Сталинград.

Никто в партийной верхушке первоначально не замахивался на то, чтобы полностью заменить вождя, но подспудная борьба за первенство началась моментально. В литературе преобладает мнение, что она была беспринципной: идеология была лишь средством борьбы за власть, «различия во взглядах… носили второстепенный характер, их можно было достаточно легко привести к “общему знаменателю”»[427]. Я вынес твердое убеждение, что для Молотова, как и для всей ленинской когорты революционеров, готовых во имя идеи идти в тюрьмы и ссылки, их взгляды, мягко говоря, играли большую роль. Как замечал английский философ и разведчик Исайя Берлин, родившийся в России и работавший в СССР, «каковы бы ни были личные просчеты Троцкого и Зиновьева, Бухарина и Молотова, чекистов или даже самого Сталина, нет никаких оснований сомневаться в искренности и глубине их убеждений»[428].

В партии после смерти Ленина наметилось как минимум четыре основных идеологических течения — троцкисты, зиновьевцы, сталинцы, бухаринцы. «Тройку» по-прежнему сплачивало одно общее желание: не допустить к власти четвертого — Троцкого. Из числа его сторонников наибольшим авторитетом пользовались Муралов, член коллегии Наркфина Преображенский, заместители председателя ВСНХ Пятаков и Смилга, Радек, замнаркома путей сообщения Серебряков, нарком почт и телеграфов Иван Смирнов. Троцкисты по-прежнему стояли на крайних левых позициях, доказывая, что с нэпом давно пора кончать и приступать к введению планового хозяйства и индустриализации, запускать механизм перманентной пролетарской революции. Их ударным лозунгом оставался призыв к борьбе с бюрократическим перерождением партии и засильем партаппарата. «Я не преувеличу, если скажу, что значительная доля творчества Сталина и его помощника Молотова была направлена на организацию вокруг меня прямого саботажа[429], -продолжит жаловаться Троцкий.

По набору формальных полномочий оставлял позади себя других претендентов на лидерство Каменев, который открыто о своих претензиях на первенство не заявлял. Чего нельзя было сказать о Зиновьеве. Многие видели в нем естественного преемника Ленина, в том числе Крупская, считавшаяся хранительницей его заветов. Впрочем, как вспоминал Молотов, фактор Надежды Константиновны компенсировался тем, что Мария Ильинична Ульянова откровенно симпатизировала Бухарину, а Анна Ильинична — скорее Сталину. Из участников группы Зиновьева — Каменева следовало бы отметить Сокольникова — члена ЦК и наркома финансов, Залуцкого — секретаря Соверо-Западного бюро ЦК и Ленинградского губкома, Григория Евдокимова — заместителя председателя Ленинградского совета, Михаила Лашевича — председателя Сибирского ревкома и командующего Сибирским военным округом, Якова Цейтлина — секретаря ЦК комсомола и др. Идейно эта группировка размещалась правее троцкистов, но явно левее двух других. Как и Троцкий, она видела в нэпе опасность перерождения советской власти и уступок капиталистическому строю, но при этом не считала, что с нэпманами и кулаками уже пора кончать. В отличие от Троцкого зиновьевцы полагали, что условия для революционных действий за рубежом ухудшаются из-за вступления в «полосу замедленного развития мировой революции»[430].

Бухарин к моменту смерти Ленина отдрейфовал на правый фланг партии, где обнаружил идейное родство с Рыковым и Томским. Рыков после смерти Ленина занял пост, принадлежавший самому вождю, — председателя Совета народных комиссаров. Об обстоятельствах назначения поведал Борис Бажанов: «Члены тройки боятся, что если будет назначен один из них, для страны это будет указанием, что он окончательно наследует Ленина — как № 1 режима, а это не устраивает остальных членов тройки»[431]. Правые были единственными большевиками, которые из всех ленинских цитат выбрали: «Нэп — это всерьез и надолго». У правых было немало сторонников в совнаркомовском аппарате и в профсоюзах, но наибольшую активность в пропаганде их идей демонстрировала группа молодых «красных профессоров», сложившаяся в своего рода кружок Бухарина: Александр Слепков — редактор журнала «Большевик» и заведующий агиткомом Коминтерна, Алексей Стецкий — член ЦКК, Дмитрий Марецкий — историк и экономист.

Что касается сталинской группы, то в 1924 году она сильно с бухаринцами не спорила. Главный механизм влияния — партия. В 1924–1925 годах 72,9 процента членов уездных исполкомов и 78,9 процента — губернских были членами РКП(б). На средний и низовый номенклатурный слой, полностью обязанный своим продвижением и карьерой секретариату и аппарату ЦК, сталинская группировка в первую очередь и опирались. В 1937 году Сталин в узком кругу скажет: «Известно, что Троцкий после Ленина был самый популярный в нашей стране. Популярны были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина. Тогда мы были практиками во времена Ленина, его сотрудниками. Но нас поддерживали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти кадры никакого внимания. Главное — в этих средних кадрах. Генералы ничего не могут сделать без хорошего офицерства»[432].

Помимо Генерального секретаря и Молотова костяк сталинской группировки составляли: Дзержинский, в 1924 году возглавивший ВСНХ, сохраняя при этом пост председателя ОГПУ; Рудзутак — кандидат в члены ПБ, а с февраля 1924 года еще и нарком путей сообщения, а также Калинин, Куйбышев, Каганович. Среди региональных организаций наиболее сильные позиции у них были на Юге, откуда выдвинулись Орджоникидзе — первый секретарь Закавказского бюро ЦК, Микоян, возглавлявший Юго-Восточное бюро ЦК, Киров (Костриков) — руководитель ЦК компартии Азербайджана.

Когда Троцкий и другие левые обвиняли Сталина и его команду в «термидорианском перерождении», они были в чем-то правы. Действительно, Старая площадь после смерти Ленина оказалась умереннее Троцкого, Зиновьева и Каменева, выступая в роли «партии порядка». Не будет преувеличением сказать, что именно сталинцы (не без поддержки бухаринцев) стали основными творцами своеобразной «оттепели», которая, как показывает опыт, нередко наступает после смерти авторитарного вождя. Из ленинского наследия сторонники Сталина любили цитировать пассажи, оправдывавшие передышку в прямом штурме остатков капиталистического строя.

Серьезной проблемой после смерти Ленина осталось все еще не оглашенное его «Завещание» с предложением снять Сталина с поста генсека. Активность проявляла Крупская, настаивавшая на выполнении завета — огласить письмо на ближайшем съезде. За два дня до открытия XIII съезда РКП (б), 21 мая 1924 года, на пленуме ЦК «Завещание» зачитал Каменев. Затем Зиновьев заявил, что «по одному пункту» опасения Ленина не обоснованы: нет никакой необходимости снимать Сталина с поста Генерального секретаря. Каменев поддакнул. Троцкий предпочел промолчать. Пленум принял постановление: «Перенести оглашение зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, произведя оглашение по делегациям»[433]. Сталин обещал учесть критические замечания Ленина. Впечатление делегатов описал Микоян: «Указание Ленина о том, чтобы иметь товарища, который обладал бы всеми положительными сторонами Сталина и был свободен от его недостатков, мы выполнить не могли, потому что не могли даже придумать, кто мог быть таким человеком. Ведь он в этом же письме, как говорится, “всех помазал”»[434].

Политический отчет ЦК на съезде делал Зиновьев, организационный отчет — Сталин. За Молотовым был записан доклад о партийных вопросах, касавшийся главным образом ленинского призыва. Зиновьев не без удовольствия играл роль первого лица, завершив речь прямым обращением к троцкистам: «Есть одно средство действительно ликвидировать дискуссию и кончить ее раз навсегда — это выйти на эту трибуну и сказать: права была партия и неправы были те, которые утверждали, что мы стоим на краю гибели»[435]. Все взоры устремились на Троцкого. Ожидавшие большого скандала были разочарованы — он вышел маленьким. «Товарищи, никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии, — Троцкий не был бы самим собой, если бы на этом остановился. — Бюрократизация партийного аппарата, поскольку она наблюдается, является одной из причин, которые… толкают к превращению случайных, эпизодических, временных разногласий в группировки, а эти группировки — на путь фракций»[436].

Даже столь умеренного несогласия с генеральной линией хватило, чтобы Троцкому досталось от партийного руководства, припомнившего ему грехи дискуссии 1923 года:

— Вам известны статьи некоторых товарищей, трактовавших, например, взгляды Ленина на оппортунизм; они были в таком духе, что каждый прочитавший их большевик видел, что в них выражены не взгляды Ленина, что из-за этих статей выглядывает вовсе не лицо Ленина, а лицо в больших круглых очках. А ведь известно, что больших круглых очков Ленин не носил[437], - съязвил Молотов.

Троцкого с трудом избрали в ЦК — с незначительным перевесом голосов над необходимой планкой. После съезда, как обычно, собрался пленум ЦК, на котором Сталин неожиданно попросил выполнить указание Ленина и освободить его от поста Генерального секретаря[438]. Недолгое замешательство, и вот уже все дружно уговаривают Сталина взять свое устное заявление обратно. Место Ленина в ПБ занял перешедший из кандидатов Бухарин. Пленум также выдвинул лозунг «Лицом к деревне», сформировал и специальную комиссию по работе в деревне во главе с Молотовым.

После XIII съезда инициатором нового конфликта стал уже Сталин, который 17 июня 1924 года на курсах секретарей уездных комитетов вдруг пожаловался на снижение теоретического уровня коммунистов и «беззаботность» к вопросам теории, проиллюстрировав это на примере… Каменева и Зиновьева: «Недавно я читал в газете доклад одного из товарищей о XIII съезде (кажется, Каменева), где черным по белому написано, что очередным лозунгом нашей партии является будто бы превращение “России нэпмановской” в Россию социалистическую». И тут же атаковал Зиновьева: «Я, говорит, за диктатуру партии… Видимо, кое-кто из товарищей полагает, что у нас диктатура партии, а не рабочего класса. Но это же чепуха, товарищи»[439]. Каменев и Зиновьев отреагировали не сразу, но резко. С юга Каменев отправил телеграмму Сталину и Зиновьеву: «Поражен публичным выступлением Сосо с намеками на пренебрежение теорией в нашей узкой среде». Сталин опровергать самого себя отказался. Каменев требовал от Зиновьева: «Прошу тебя наблюсти за ликвидацией инцидента, если нужно через семерку»[440].

Обращаю внимание на слово «семерка». Своей формализацией она была обязана как раз этому конфликту. На полях августовского пленума он разбирался на совещании пятнадцати — семнадцати ведущих членов ЦК. Сталин оказался в гордом одиночестве: даже Молотов не видел необходимости серьезно ломать копья из-за теоретических придирок. После этого Сталин подал уже письменное заявление об уходе[441]. Но отпускать Сталина с его поста по-прежнему никто не захотел, и «было выработано в первый раз нечто вроде писаной конституции насчет того, как нам жить дальше. У нас председательствовал тогда тов. Рудзутак, мы ему дали эту конституцию спрятать, а потом порвать»[442]. В соответствии с «конституцией» в состав «семерки» входили Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский, Куйбышев. Кандидаты в «семерку» — Дзержинский, Калинин, Молотов, Угланов и Фрунзе. Повестка дня заседаний «семерки», проходивших по вторникам, полностью совпадала с повесткой очередных, собиравшихся по четвергам заседаний Политбюро. Троцкий был отстранен от процесса подготовки решений.

Вдохновленные успехом в парировании атаки Сталина на теоретическом фронте, Зиновьев и Каменев решили развить контрнаступление, взяв под свой контроль московскую парторганизацию и поставив ее руководителем Николая Угланова, который работал у Зиновьева в Петрограде. Сталин не стал мешать. Как вспоминал Бажанов, «Молотов занялся отработкой Угланова». В совещательной комнате «я вижу Сталина, Молотова и Угланова. Угланов, увидев меня, побледнел, и вид у него был крайне испуганный… Я сразу сообразил, в чем дело… Угланов был подвергнут молотовской предварительной обработке, и сейчас заключался между Сталиным и Углановым тайный пакт против Зиновьева»[443]. Действительно, соблюдая этот пакт, Угланов полтора года будет вести двойную игру, после чего его открытый переход на сторону сталинской группировки окажется одним из решающих факторов ее успеха.

А пока триумвират продолжал сражение с Троцким, который в Кисловодске писал книгу «О Ленине». Предисловие было опубликовано в «Большевике» — как и шестидесятистраничная статья «Уроки Октября». Из книги следовало, что Ленин сумел взнуздать инертную партию и повести ее на штурм власти, благодаря принятию на вооружение идей перманентной революции. Вождь Октября — Троцкий, Каменев с Зиновьевым — трусы и паникеры, а Сталин — второстепенная фигура. Жесткий ответ последовал ото всех. Молотов тоже выступил с большой статьей «Об уроках троцкизма», опубликованной в специальном сборнике «Ленинизм или троцкизм?» вслед за статьями Каменева и Сталина. «Вот теперь перед нами полная картина, на которой нарисованы Ленин и Троцкий в Октябрьские дни: один — Ленин — жалким заговорщиком, другой — Троцкий, который “на ⁹/₁₀” провел это восстание. Перед нами Ленин — неудачник “конспиративного заговора” и рядом Л. Троцкий — герой “тихого” восстания… Целые страницы диалогов Троцкого с Лениным, очень живо восстановленных теперь Троцким, должны во что бы то ни стало доказать, что Троцкий если чем и отличался от Ленина в эту эпоху, то разве только одним — большей дальнозоркостью, большим умением выходить из самых трудных положений… Разлагающие партию статьи Троцкого не достигнут сейчас поставленной в них цели: партия в Октябре перешагнула через ошибки отдельных товарищей, а теперь перешагнет через ошибки Троцкого и пойдет дальше»[444]. Сыграла свою роль пресса, печатавшая осевшие в архивах и личных коллекциях письма Троцкого времен его дореволюционной вражды с Лениным.

Лидеры партии двинулись в массы. Требования изгнать Троцкого из партии были самыми распространенными в резолюциях, принимавшихся на местах. Были и исключения. Так, Молотову не удалось переубедить партийцев Московского участка Октябрьской железной дороги, которые приняли такую резолюцию: «Заслушав доклад тов. Молотова о внутрипартийном строительстве, ячейка постановляет: “Ячейка с тревогой следит за травлей, которая ведется по отношению к тов. Троцкому как в печати, так и в выступлениях Сталина и на собраниях членов ЦК”»[445]. Но это сильно контрастировало с дискуссией 1923 года, когда за Троцким шли десятки тысяч.

Троцкий в Кисловодске читал ежедневные порции хулы в его адрес и молча капитулировал.

За два дня до открытия январского (1925 года) пленума ЦК он направил письменное заявление, в котором просил освободить его от обязанностей председателя Реввоенсовета. «Я уступил военный пост без боя, даже с внутренним облегчением, чтобы вырвать у противников оружие инсинуации насчет моих военных замыслов»[446]. Зиновьев и Каменев потребовали немедленного снятия Троцкого со всех постов, Сталин не дал этого сделать. «Тов. Троцкого партия считает нужным использовать, но на другой работе, т. к. в Красной армии должен быть товарищ, который целиком и безоговорочно разделяет линию партии и ЦК, т. к. Красная армия не допускает ни шатаний, ни колебаний, ни выступлений, которые могут оказаться неожиданными для партии, что было у тов. Троцкого»[447], - скажет Молотов на курсах уездных работников при ЦК. На смену Троцкому двинули Фрунзе, его заместителем стал Ворошилов. «Троцкий теперь пишется “Трокий” — “ЦК” выпало», — гласил актуальный политический анекдот года. Но в Политбюро он остался.

Против «новой оппозиции»

Питирим Сорокин, изгнанный из страны на «философском пароходе» (а позднее составивший славу Гарварду), в «Социологии революции» выявил общую закономерность: «Люди, обученные непреклонным учителем — голодом, холодом, болезнями, нуждой и смертью, стоят перед дилеммой: погибнуть, продолжая революционный дебош, или все же найти иной выход… И вот требование безграничной свободы сменяется жаждой порядка; хвала “освободителям” от старого режима сменяется восхвалением “освободителей” от революции, иными словами — организаторов порядка»[448]. У сталинской группировки не было острого желания продолжать «революционный дебош». «Оттепель» затронула даже политическую сферу и такую святую святых, как Коммунистическая партия. Новая Конституция, принятая в 1924 году, не имела специальной главы о диктатуре пролетариата (эта запись сохранялась в республиканских конституциях), но содержала внушительный раздел о правах трудящихся, включавший свободу выражения мнений, собраний, митингов, шествий, союзов, свободу совести, равные права граждан независимо от расовой и национальной принадлежности.

Весьма «либеральным» стал прием в партию в рамках ленинского призыва. «Установленные партийным уставом ограничительные условия приема — рекомендации и стаж рекомендующих, были отменены… Партия предоставила рабочим возможность входить в ее организации без этих формальных ограничений»[449], - свидетельствовал Молотов. Всего в 1924 году в нее вступили 316 тысяч человек (прирост на 63,6 процента), а в 1925-м — 322 тысячи (увеличение еще на 39,7 процента). Омолаживание партии означало также перехват лозунга Троцкого об опоре на новое поколение. Более того, началась работа с настолько юными гражданами, о которых Троцкий даже не мечтал: в 1924 году пионерские организации, ранее существовавшие только в детских домах, распространились на школы; для совсем маленьких возникли октябрятские организации. Оппозиция ничего не могла возразить на провозглашенное устами Молотова в качестве основной линии в организационной работе «развертывание внутрипартийной демократии», которое вытекало «из курса на развертывание массовых организаций»[450]. Он призывал «бросить прежние циркулярчики, бумажечки, разговорчики, назначения, надо бросить всю эту музыку»[451].

Молотов играл в тот момент не последнюю роль и в деле «либерализации» экономики, которая оставалась в тяжелом положении. В 1924 году индекс выпуска промышленной продукции России составил 47,5 — за 100 принимался уровень 1913 года (в США этот индекс составлял 133,2, Германии — 81,8, Великобритании — 87,8, Франции- 117,9, Италии — 140,7, Японии — 223,3)[452]. Как видим, многие страны еще залечивали раны войны, но СССР это удавалось хуже других. Валовой сбор зерна составил 72,5 процента от довоенного. Стимулов расставаться с произведенным у крестьян было мало, поскольку худосочная промышленность была не в состоянии удовлетворять растущий крестьянский спрос. Заколдованный круг: индустриализация невозможна без качественного скачка в сельском хозяйстве, который невозможен без успехов индустриализации. Ответ на вопрос, как из него вырваться, и станет центральным во внутриполитической борьбе предстоявшего пятилетия.

Батрак повествует о том, чем занялся Молотов после назначения его председателем комиссии по работе в деревне: «Взяв с собою своего помощника по секретариату ЦК и стенографиста, отправился он в наиболее захолустные деревни. Устраивал собрания крестьян, вел с ними беседы, принимал жалобы, опрашивал их и заставлял стенографиста все это записывать.

Объехали деревень сорок. Это была довольно тяжелая работа. Кочевали из деревни в деревню»[453]. По результатам этой поездки Молотов написал обширную записку в ЦК. Он не оценивал ситуацию как критическую, хотя и отмечал ропот недовольства в крестьянской среде, пренебрегаемый парторганизациями. «Крестьянство всюду подчеркивало свое доверие и уважение к центральной власти, жалуясь на многочисленные непорядки в местных органах и недостатки и злоупотребления отдельных местных работников»[454]. Во многих деревнях участники встреч с секретарем ЦК за словом в карман не лезли.

Практические рекомендации касались в основном совершенствования советской и партийной работы в деревне. Прежде всего Молотов предлагал оживить Советы. «На поверхности общественно-политической жизни в деревне удается легче держаться враждебным нам кулацким элементам деревни. Плохо, если батрачество и беднота и дальше не будет “рваться к власти” и тем самым и дальше будет облегчать растущим кулацким и вообще враждебным нам элементам в деревне организовать деревню против нас, помимо советов, и вопреки советам… Мне кажется, надо прямым лозунгом практической работы в деревне сделать сейчас следующее: установи крепкую, постоянную, притом личную и непосредственную связь, хотя бы на первое время, с группой 5–7 передовых крестьян твоей волости, только тогда ты можешь стать настоящим руководителем парторганизации в деревне»[455].

В сентябре 1924 года комиссия Молотова по работе в деревне была преобразована в расширенное Совещание по работе в деревне при ЦК РКП (б), которое должно было готовить специальный пленум ЦК по селу. Серьезное влияние на его подготовку оказали события в Грузии, которая в конце лета была охвачена крестьянским восстанием — крупнейшим в стране после крестьянской Вандеи 1921 года. Вопрос рассматривался на Политбюро, где была создана комиссия по Грузии в составе Молотова, Орджоникидзе и Зеленского. Комиссия рекомендовала ряд мер, призванных стимулировать экономическое развитие республики. Но примечательными были призывы к большему учету интересов крестьянства даже ценой сокращения руководящей роли партии. «Необходимо отказаться от стремления к обязательному замещению места председателя сельсовета и других советских должностей коммунистами. Стремиться к выявлению и выдвижению на предсельсовета честных сочувствующих нам беспартийных крестьян, пользующихся уважением крестьянства, не допуская навязывания непопулярных кандидатур»[456], - говорилось в резолюции комиссии.

«То, что произошло в Грузии, — отмечал Сталин, — может повториться по всей России, если мы не изменим в корне самого подхода к крестьянству»[457]. Такой настрой был характерен для октябрьского (1924 года) пленума ЦК, на котором Молотов выступал с главным докладом. Обратив внимание на «обострение политических настроений деревни», свидетельством чему явились грузинская ситуация, раскрытая в том же году «подпольная кулацко-белоофицерская организация» в Крыму, повсеместное оживление кулацких настроений, он подчеркивал, что главные задачи партии в этих условиях заключаются в разрушении стены недоверия со стороны беспартийной крестьянской массы.

— Необходимо усилить борьбу со всякими формами административного произвола, взяточничества, продажности, бюрократизма и прочими недостатками и извращениями в советском аппарате. Тут нужно повести борьбу как с остатками и пережитками так называемого «военного коммунизма» в нашей работе в деревне, так и с отвратительными наростами последнего периода, периода нэпа. Содержание работы деревенских ячеек страдает тем, что здесь, в сельских ячейках и волостных комитетах партии, недостаточно уделяется внимания… таким вопросам, как землеустройство, агрономическая помощь, мелиорация, школа, изба-читальня, распространение газет, местный суд и т. д… Вопрос о кулачестве. Нередко грешат слишком огульным окрещиванием именем кулачества даже таких слоев крестьянства, которые не должны быть отрываемы от основных масс крестьянства, и которые, наоборот, мы должны отрывать от кулачества[458].

В основу кампании «лицом к деревне» были положены сформулированные Молотовым идеи оживления Советов, восстановления законности и правопорядка и укрепления деревенских партийных ячеек. Но в работах Молотова уже в первый год после смерти Ленина можно встретить и идеи о кооперировании крестьянства. На октябрьском пленуме он подчеркивал, что «только при кооперативной организации крестьянства деревня будет наиболее уверенно шагать по социалистической дороге»[459]. Молотов имел в виду все виды кооперации — кредитную, сбытовую, а не только производственную. Но в статье «Линия партии в крестьянском вопросе» он честно предупреждал: «Вполне, например, вероятно, что уже через 5-10 лет партия будет подчеркивать не лозунг “лицом к деревне”, а например… “деревня, вперед к крупному хозяйству”»[460].

На протяжении всего 1925 года продолжалась линия на либерализацию экономической политики. По инициативе молотовского Совещания по работе в деревне произошел переход от натурального к денежному налогообложению, причем средний объем налогообложения в расчете на одно хозяйство за год упал на 42 процента. Весной произошло снижение цен на сельхозмашины, были увеличены государственные кредитные ресурсы, расширены права сдачи земли в аренду и применения наемного труда, ослаблен контроль за мелкой крестьянской торговлей.

…«Тройка, на время восстановленная для завершения борьбы с Троцким, окончательно распалась в марте»[461], - свидетельствовал Бажанов. Главным камнем преткновения теперь стала теория построения социализма в одной стране. На заседании Политбюро Каменев, поддержанный Зиновьевым, заявил, что «технико-экономическая отсталость СССР является непреодолимым препятствием для построения социализма»[462]. Зиновьев предложил тезисы «О задачах Коминтерна и РКП (б)», где доказывал, что победа социализма возможна только в международном масштабе. Сталинская группировка на пленуме ЦК отвергла проект Зиновьева, и он вынес разногласия на XIV партконференцию, где предупреждал против опасности «национальной ограниченности»: «Речь идет о таких настроениях, которые можно свести к формуле: какое нам дело до международной революции, мы можем соорудить себе келью под елью»[463]. Сталинцы ответили: комиссия по выработке резолюции, не называя имен, отвергла как «троцкистское» мнение о том, что построение полного социалистического общества невозможно в СССР без государственной помощи более развитых в технико-экономическом отношении стран[464].

На таком фоне провокационно прозвучало знаменитое бухаринское «Обогащайтесь!». Реакция левых группировок была предсказуемо негативной, а квинтэссенцией их позиции стала книга Юрия Ларина «Советская деревня»: партии необходимо вступить в союз с крестьянской беднотой, создать производственные коллективы, то есть колхозы, а не кооперативы, за которые ратовали середняки. На предшествовавшем XIV конференции пленуме ЦК Молотов выступил с едва ли не самой «капиталистической» за всю свою жизнь речью:

— Нужно обратить внимание на недопустимость причисления к кулакам середняка и старательного культурного крестьянина, по отношению к которому партия ведет линию поддержки их хозяйственного развития. Но при теперешнем развитии, при теперешней нашей политике на допущение рыночных отношений мы будем в известной мере допускать даже кулака. Мы допускаем развитие крепкого хозяйства, допускаем, по крайней мере на ближайший период, укрепление капиталистических элементов, т. е. кулачества. Борьба с кулацкой экономикой будет вестись не раскулачиванием, не арестами, не штрафами, а соответствующими мерами налоговой политики, политикой землеустройства, работою кооперации, которая в этом деле сыграет грандиозную роль…[465]

В резолюции по докладу Молотова, с которым он выступал на конференции, было записано: «Элементы капитализма, которые в ближайшие годы будут неизбежно нарастать, будут преодолеваться средствами экономической борьбы и растущим кооперированием основной массы крестьянства». Призвав к развитию «всех возможных форм коллективного земледелия» — колхозов, коммун и т. п., конференция основным типом объединения крестьянских хозяйств назвала «сельскохозяйственное кредитное товарищество с посредническими функциями»[466]. Одновременно давалась установка на вытеснение капиталистических элементов из кооперации, а кулаков — из советских органов. Был дан и первый импульс индустриализации: конференция одобрила трехлетний план развития металлургической промышленности с выделением на эти цели 350 миллионов рублей.

Вместе с тем сталинское руководство ЦК нашло форму отмежевания от лозунга «Обогащайтесь!», не задевая отношений с Бухариным. Дождавшись публикации в «Комсомольской правде» статей Стецкого с апологией этого лозунга, Молотов, Андреев и Сталин 2 июня отправили в редакцию письмо: «Лозунг этот не наш, он неправилен, он вызывает целый ряд сомнений и недоразумений… Наш лозунг — социалистическое накопление»[467]. Если целью ЦК являлась социальная стабильность в деревне, то успехи были налицо. В 1925–1926 годах ОГПУ фиксировало, что «антисоветские лозунги, призывы стали редки, а если случаются, то не в столь откровенной форме»[468].

После XIV партконференции правительство поручило Госплану разработать концессионные планы. В соответствии с постановлением Президиума ЦИК «О товарных и фондовых биржах» госпредприятия, кооперативные организации, владельцы частных предприятий могли состоять членами бирж, где совершались сделки по покупке и продаже предприятий, иностранной валюты, золота и серебра в слитках, государственных ценных бумаг и акций предприятий. Вслед за товарными биржами начали возрождаться местные рынки. Реакция на эти экономические реформы в партийной среде была, мягко говоря, очень тяжелой. На курсах уездных партработников в июле 1925 года Молотову пришлось отбиваться от вопросов, больше похожих на горькие упреки, предупреждения об опасности усиления антисоветских партий и кулачества, о мелкобуржуазном перерождении в условиях «неонэпа».

Столь же много вопросов вызвало сентябрьское постановление ЦК «О работе специалистов», предписывавшее прекратить травлю интеллигенции в печати, облегчить доступ детей специалистов в вузы, улучшить жилищные условия, дать спецам налоговые льготы, премии[469]. Без этого невозможно было рассчитывать на возрождение и развитие интеллектуального потенциала. Академия наук, ставшая всесоюзной, была признана высшим ученым учреждением страны. На базе лабораторий и других академических учреждений создавались крупные НИИ, которым предстоит сыграть важнейшую роль в создании оборонного щита: Институт металлов, Государственный физико-технический и рентгенологический институт, Государственный радиевый институт, Оптический институт, Химический институт и много других. Тогда же для поощрения «тесной связи науки и жизни» была учреждена Ленинская премия.

На середину 1920-х пришелся и очевидный всплеск культурной жизни, шло настоящее и во многом уникальное художественное возрождение. Все культурные эксперименты начала XX века — символизм и экспрессионизм, беспредметность и кубизм, футуризм и супрематизм, акмеизм и имажинизм, «заумь» и реализм — продолжили свое шествие, черпая вдохновение в видениях нового мира. 18 июня 1925 года Политбюро с участием Молотова приняло постановление, выводы которого были вполне в духе оттепели: «Поддерживая материально и морально пролетарскую и пролетарско-крестьянскую литературу, помогая “попутчикам” и т. д., партия не может предоставить монополии какой-либо из групп, даже самой пролетарской по своему идейному содержанию: это значило бы загубить пролетарскую литературу прежде всего»[470]. Вместе с тем партийно-государственная монополия на СМИ осталась в основном нетронутой. На заседании Оргбюро ЦК 25 мая 1925 года Молотов доказывал: «Надо поставить ясную задачу руководить не всеми двумя тысячами издательств, а основными, главнейшими. Но надо твердо руководить этим делом, а мы до сих пор почти не руководили. У нас в этом отношении имеется почти полная анархия, царит литературная анархия»[471].

За другими культурными фронтами следили менее строго. Переполненные книжные магазины с полупустыми полками, за несколько минут расходящиеся в киосках газеты, включая «Правду» и «Известия», аншлаги во всех театрах — и самые внимательные читатели и зрители на самой вершине власти. Сталин в день прочитывал до пятисот страниц, причем в это число обязательно входила современная художественная литература. Молотов старался не отставать и до самой смерти сохранил привычку не пропускать ни одной значимой литературной новинки — будь то советская или зарубежная. В театре генсек и его первый заместитель часто появлялись вместе. Следили они, хотя и менее пристально, за другими сферами культуры.

Но все же партийное руководство в середине 1920-х волновало не столько высокое искусство, сколько вещи куда более приземленные. В сфере первоочередного внимания Молотова на культурном фронте была прежде всего ликвидация неграмотности. В выступлении на Оргбюро ЦК в апреле 1925 года он говорил:

— Я предлагаю считать необходимым приложить все усилия для полной ликвидации неграмотности к сроку, намеченному к 10-й годовщине Октябрьской революции. Предложить местным парткомам, губернским и национальным центральным комитетам партии сообщить в месячный срок о том, какие меры ими предпринимаются для выполнения этого постанов ления[472].

Количество начальных и средних (в них обучение длилось девять лет) школ достигло 104 тысяч, и в них учились более 10 миллионов детей, на треть больше, чем до Первой мировой войны. Еще 400 тысяч человек посещали занятия в техникумах, профтехучилищах, школах фабричного заводского ученичества (ФЗУ), школах рабочей и крестьянской молодежи[473]. С этим была связана задача создания по стране сети сельских библиотек. В сентябре 1925 года Молотов докладывал об ассигнованиях на эти цели 5,5 миллиона рублей: «Одна библиотека на волость — это минимум, что мы должны выполнить в связи с разворотом к деревне во всей нашей работе»[474].

… В июле 1925 года Сталин уехал на юг. На хозяйстве Политбюро он оставил Молотова. Защищенной телефонной связи с южными курортами тогда не существовало, и директивы шли в письменной форме. Именно поэтому появился на свет такой уникальный исторический источник, как переписка членов ПБ и письма Сталина Молотову. Многие из них стали достоянием истории только потому, что дед их сохранил.

Главным объектом внимания оставался Троцкий, который получил назначения на должности руководителя Главного концессионного комитета, Научно-практического управления промышленности и Электротехнического управления. Тогда Сталина волновало «дело Истмена». Этот американский корреспондент написал книгу о революции, в которой Троцкий был объявлен ее творцом, а ЦК изображался сборищем недоумков. Заставили Троцкого осудить Истмена как фальсификатора. Материалы дела были направлены членам ЦК, но Молотов и Бухарин были против того, чтобы знакомить с ними Коминтерн. Сталин решительно поправил: «Ты и Бухарин поступили неправильно, голосовав против предложения о документах по Истмену»[475]. В то же время Сталин рекомендовал Молотову отмежевываться от планов Зиновьева и Каменева, по-прежнему считавших необходимым форсировать изгнание Троцкого из Политбюро: «Своим ответом на книгу Истмена Троцкий предопределил свою судьбу, то есть спас себя»[476].

Другим направлением антитроцкистской работы стало… замедление планов строительства Днепрогэса. В качестве нового главного электротехника страны Троцкий выступил с идеей форсированного строительства электростанции. Сталин заподозрил, что «партия (и ВСНХ) может быть незаметно втянута в дело Днепростроя, требующее до 200 миллионов рублей, если мы вовремя не примем предупредительных мер. Я думаю, что ни в этом году, ни в будущем году мы по состоянию своих финансов не можем заняться Днепрогэсом». Примечательно, что в этом вопросе Сталин и Молотов тогда потерпели поражение — «семерка» поддержала планы строительства.

В конце августа Сталин писал Молотову: «Бухарин говорит, что ты теперь сильно перегружен. Я постараюсь быть в Москве 10-го или еще раньше, чтобы разгрузить тебя»[477]. Подкрепление в Москве было необходимо. Зиновьев направил для публикации в «Правду» свою статью «Философия эпохи», где делал вывод о том, что нэп в условиях задержки с мировой революцией таил в себе опасность перерождения.

— Когда т. Молотов прислал мне эту статью (я был тогда в отъезде), я ответил грубой и резкой критикой, — расскажет Сталин на ближайшем съезде. — Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я этого не отрицаю (смех)… Вот как я ответил тогда Молотову: «Статья т. Зиновьева “Философия эпохи” представляет искривление партлинии в духе Ларина… Среднее крестьянство и кооперативный план Ленина исчезли. Смешивать Бухарина со Столыпиным, как это делает т. Зиновьев, значит лгать на Бухарина»[478].

Зиновьев не успокоился и выпустил том своих статей под названием «Ленинизм». Две основные мысли. Во-первых, кулак — непримиримый враг советской власти, что подкреплялось набором цитат из Ленина, который называл кулака «пиявкой, вампиром на теле народа»[479]. Отвергался лозунг «Обогащайтесь!», напоминалось, что нэп — временное отступление, с которым пора заканчивать. Во-вторых, Зиновьев доказывал, что «окончательно победить в одной стране пролетарская революция не может»[480]. Это было объявлением войны не только против Бухарина, но и против Сталина.

Залуцкий обвинил ЦК в термидорианском перерождении: «Кулачество растет, крепнет, а они этого не видят или даже скрывают, затушевывают… Да и кто из них может видеть? Молотов, что ли? Конечно, он хороший парень, но в вожди-то он не годится. Он сидит, как раздатчик благодати, и раздает “эполеты” — кому секретаря губкома, кому предгубисполкома и т. п. Его слушают, ему хлопают; докладывают, что все обстоит благополучно, — ну, он и доволен»[481]. Поскольку обижал он не только Молотова, ЦК попросил Залуцкого написать заявление об уходе. Зиновьевцы расценили это как зажим внутрипартийной демократии. Так же восприняли они и отказ опубликовать статьи Каменева и Крупской с критикой взглядов Бухарина. На эту тему в ЦК была направлена «Секретная докладная записка. (Для нескольких товарищей по списку)». Под посланием стояли подписи Каменева, Зиновьева, Крупской и Сокольникова. Так появилась «новая опозиция». Ответом им стало письмо Бухарина, Дзержинского, Калинина, Куйбышева, Молотова, Рыкова, Рудзутака, Сталина и Томского, обвинивших авторов «платформы 4-х» во фракционной деятельности.

Переход от эпистолярного жанра к прямой схватке состоялся в начале октября, когда, как вспоминал Бажанов, «на Политбюро решался вопрос о дате съезда и кто будет делать на съезде политический отчет ЦК. Съезд было решено созвать на середину декабря, и по предложению Молотова большинство Политбюро голосовало за поручение политического доклада ЦК на съезде Сталину. Большинство на Политбюро было для Зиновьева и Каменева потеряно. Они немедленно подали заявление в Политбюро с требованием открытия дискуссии»[482].

Проходивший 3-10 октября 1925 года пленум в полном составе обсуждал вопросы повестки дня, а в кулуарах те же члены ЦК за вычетом троцкистов решали реальную судьбу партии. Зиновьевцы готовы были покинуть ЦК, но генсек решил не накалять обстановку и уговорил их вернуться[483]. На официальной же части пленума центральными стали вопросы, которые докладывал Молотов, — о работе в деревне и о порядке дня и сроках созыва XIV съезда. В его выступлении по сельской тематике легко различимы уступки зиновьевцам. Осуждалось уже не только левачество в ларинском духе, но и недооценка опасностей нэпа. Молотов выступал против двух уклонов в крестьянском вопросе:

— Первая опасность, которую мы не должны упускать из виду, заключается в недооценке отрицательных сторон нэпа, отрицательных сторон политики на большее вовлечение в товарооборот теперешнего мелкого частного крестьянского хозяйства, на почве которого растут и элементы капитализма и все еще увеличивается количество деревенской бедноты. Но есть и другая опасность. Эта опасность заключается в недооценке всей необходимости нэпа, являющегося, по выражению Ленина, уступкой крестьянину-собственнику, и всей той важнейшей роли и того крупнейшего значения, которое крестьянин-середняк имеет в нашей деревне[484].

Одним из ключевых моментов доклада Молотова стал поворот партии к организации деревенской бедноты. Сталин позднее отметит: «Нужно было выставить лозунг организации особых бедняцких групп или фракций для открытой политической борьбы за привлечение середняка и изоляцию кулака во время выборов в Советы, выборов в кооперацию и т. д. Это именно и сделал тов. Молотов в тезисах о работе среди бедноты в результате своей трехмесячной работы в деревенской комиссии ЦК, единогласно одобренных октябрьским пленумом ЦК… Это то новое, что принадлежит целиком тов. Молотову, это его идея — лозунг организации»[485]. Резолюцию о «двух уклонах», предложенную Молотовым, приняли единогласно. По другому его докладу пленум, несмотря на возражения «новой оппозиции», подтвердил, что делать политический доклад на съезде будет все-таки Сталин, и отказался открыть внутрипартийную дискуссию.

Наступление на редуты «новой оппозиции» продолжилось на заседании ПБ 15 октября, когда было принято решение об усилении партийного контроля над СТО и Госпланом, для чего устанавливались два дня в месяц для специальных заседаний ПБ по вопросам хозяйственного строительства. Оттачивалась и идеологическая платформа для борьбы с «новой оппозицией», которая играла, безусловно, на самых популярных в партии лозунгах — избавления от нэпа и форсирования мировой революции. Сталин предложил в «Правде» концепцию фактически «новой революции», заявив о существовании всех предпосылок для скачкообразного превращения «нашей страны в страну индустриальную, а России нэповской — в Россию социалистическую». Задача состояла в том, чтобы «двинуть вперед переоборудование нашей государственной промышленности и ее дальнейшее развертывание на новой технической базе» и «вовлечь миллионные массы крестьянства в кооперацию и насадить кооперативную общественность в деревне»[486].

Предсъездовская борьба шла не только на идейном, но и на организационном фронте: стороны стремились максимизировать представительство своих сторонников среди делегатов. Ленинградская губернская партконференция поддержала лозунги «новой оппозиции». На Украине новый первый секретарь Каганович железной рукой обеспечил представительство твердых сталинцев. А самым серьезным ударом для оппозиции стало ее поражение в Москве: Угланой со всей партийной верхушкой столицы перешел на сторону Сталина. Московская конференция солидаризировалась с выступлением на ней Молотова, который заявил: «Мы хорошо знаем, что в деревне имеется кулацкая опасность, но мы не впадаем от этого в панику, мы учитываем трудности развития страны в условиях нэпа и говорим, что на этом пути мы должны укреплять нашу опору — бедноту в деревне, организовать ее вокруг нас и вместе с тем сплачивать и больше смыкаться со всей основной массой деревни»[487].

На XIV съезде, который вошел в учебники истории как съезд индустриализации, собственно об индустриализации сказано было довольно немного. В блеске Андреевского зала Сталин прочел доклад, основанный на идеях его же недавней статьи в «Правде». Отталкиваясь от озвученной Молотовым на октябрьском пленуме концепции двух уклонов, Сталин заявил:

— Вы спросите, какой уклон хуже? Нельзя так ставить вопрос. Оба они хуже, и первый и второй уклоны.

Но при этом он подчеркнул, что партия должна сосредоточить усилия на борьбе с тем уклоном, который преувеличивает кулацкую опасность, поскольку эти идеи гораздо более популярны в партии и за ними стоит авторитет видных лидеров. Другой выпад касался социализма в одной стране:

— И без помощи со стороны мы унывать не станем, караул кричать не будем, своей работы не бросим (^аплодисменты) и трудностей не убоимся[488].

Намеков на оппозицию в организационном докладе Молотова не было вообще. Главными были объявлены три задачи: рост массовых пролетарских организаций и оживление их работы, усиление влияния в них партии и роста вокруг нее беспартийного пролетарского актива[489].

После исчерпания повестки первого дня работы съезда в президиум поступило заявление от сорока трех делегатов с просьбой предоставить слово для содоклада Зиновьеву: «Ленин думал, что у нас островок социализма, да и тот затонул… Местами кулак начинает возвращать себе раскулаченную землю… Против сползания мы обязаны бороться, хотя бы и в меньшинстве»[490]. Сталинисты солидаризировались с «новой оппозицией» в критике «перегибов нэпа», но не считали пока атаку на кулака актуальной задачей.

— Есть ли какой-нибудь спор о том, что партия должна бороться против отрицательных сторон нэпа? Конечно, никакого спора в нашей партии по этому вопросу нет и не должно быть, — доказывал Молотов. — Но перед нами сейчас главный вопрос не в том, чтобы сломить растущую опасность влияния 3–4 процентов кулачества в деревне, якобы угрожающих Советской власти, — перед нами теперь главная трудность заключается в том, как подойти и как организовать и сплотить вокруг себя основную массу деревни[491].

Оппозиция требовала осуждения взглядов Бухарина и его школы, считая их наибольшей угрозой для партии, а Сталина — покровителем антиленинской линии правых. Сталинцы брали бухаринцев под защиту, отмежевавшись от лозунга «Обогащайтесь!»:

— Когда превращают отдельные ошибки в особую линию, это является уже желанием создать такое положение в партии, которое порождало бы недоверие к самым лучшим работникам нашей партии, одним из которых является, по признанию всей партии, тов. Бухарин[492], - говорил Молотов.

Сталин разразился тирадой об ошибках Зиновьева и Каменева времен Октября, по сравнению с которыми, по его мнению, ошибки Бухарина были детскими игрушками. Пассаж речи генсека в защиту Бухарина, опубликованный в собрании его сочинений, обрывается словами: «Чего собственно хотят от Бухарина?» Но в протоколах съезда зафиксировано продолжение: «Крови Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте»[493]. «Новая оппозиция» обвинила ЦК в осуществлении переворота в московской организации. Угланов в ответ припомнил обстоятельства своего появления в столице:

— Когда товарищи Зиновьев и Каменев рядили меня в Москву на работу, они при этом вели со мной такие разговоры, из которых я понимал, что они прививают мне по пути свои разногласия со Сталиным[494].

Наконец, «новая оппозиция» настаивала на реформировании руководящих органов, создании «полновластного Политбюро» и отставке Сталина. Произнести эти слова было поручено Каменеву:

— Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Я пришел к убеждению, что т. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба.

В защиту генсека сталинцы и бухаринцы выступили активно и единым фронтом[495]. Подвел итог дискуссии Сталин:

— Поклонов в отношении вождей не будет. Партия хочет единства, и она добьется его вместе с Каменевым и Зиновьевым, если они этого захотят, без них — если они этого не захотят[496].

Молотов отыгрался на теме реформы ПБ:

— Ну, товарищи, был когда-то у меньшевиков лозунг «полновластная государственная дума», этим заменялся тогда лозунг «учредительного собрания». Но чтобы у нас требовали «полновластного Политбюро» — до этого еще не доходили. Я знаю, что у нас председателем Политбюро состоял в течение последних лет неизменно товарищ Каменев. Не знаю, о чем он до сих пор думал, если председательствовал на таком Политбюро, у которого никакой власти не было. Нужно, говорят, полновластное Политбюро, но полновластие понимается такое, если у товарищей Зиновьева и Каменева будет большинство. Съезд ждет, съезд хочет, съезд надеется, съезд уверен, что ленинградская организация в целом, вся как одна, преодолевая колебания отдельных товарищей, преодолевая неуверенность перед огромными трудностями в среде отдельных частей рабочих, пойдет по тому пути, по которому идет партия, по которому идет наш партийный съезд. (Аплодисменты. Все встают, кроме товарищей ленинградцев.[497]

Против «Обращения» съезда с осуждением оппозиционеров голосуют только 36 делегатов — размеры меньшинства, неопасные для ЦК, становятся ясными. Каменева лишают возможности выступить с уже включенным в повестку дня докладом о хозяйственной политике. Доклад Зиновьева о работе Коминтерна заслушали, но 100 человек воздержались при голосовании по предложенной им резолюции. На съезде появились «откликнувшиеся на “Обращение” посланцы ленинградского пролетариата», которые стали выходить на трибуну со словами горячей поддержки решений съезда. А что же Троцкий? Его забавляло все происходящее, особенно унижение его давних оппонентов Зиновьева и Каменева. Сближению троцкистов и зиновьевцев в тот момент препятствовало то обстоятельство, что одним из пунктов обвинений «новой оппозиции» в адрес команды Сталина было «покровительство Троцкому»[498].

XIV съезд заканчивал свою работу поздно ночью 31 декабря. Уже 1 января 1926 года собрался пленум ЦК. В новом составе Политбюро не было Каменева (его перевели в кандидаты в члены ПБ), зато впервые появлялись фамилии Молотова, Калинина и Ворошилова. Кандидатами были избраны Дзержинский, Рудзутак, Угланов и Петровский[499]. Так Молотов стал полноправным членом Политбюро и оставался таковым в течение следующих трех десятилетий. Партию переименовали — РКП (б) в ВКП(б), отразив преобразование Советской России в СССР. На заседании Политбюро 11 января Каменева лишили еще и должности председателя СТО (вместе с упразднением самой должности все полномочия руководителя СТО перешли к председателю Совнаркома Рыкову) и, несмотря на его отчаянное сопротивление, назначили наркомом торговли. Молотов при сем не присутствовал — он был в городе на Неве.

Постановление ЦК о командировании к ним докладчиками о работе XIV партсъезда группы членов ЦК Ленинградский губком получил 4 января. Молотов вспоминал: «Я был во главе, организатором этого дела, ударной группы “дикой дивизии”, как нас называли зиновьевцы… Зиновьев пригласил нас к себе любезно в кабинет: “Что вам нужно, может быть, выяснить? Вы скажите, мы расскажем, как, что?”»[500]. Приехавших губком планировал сразу отправить на городское собрание партактива, где их ждали бы неизбежные обструкция, позор и изгнание. Но те, люди опытные, сразу всё поняли. Вот что пишет по этому поводу Батрак: «Делегация не пошла на эту удочку. Тов. Молотов заявил им:

— Отчетную кампанию надо начинать не с партактива, а чтобы выявить подлинное мнение ленинградской организации, нужно начать ее с низовых партийных коллективов.

После этого в течение двух недель ходили изо дня в день на собрания партийных коллективов по фабрикам и заводам»[501].

Жили эмиссары Политбюро в «Европейской», где продолжалась обычная жизнь, описанная современником. «Не желаете ли марафету? В баре гостиницы “Европейская” десятка три девиц демонстрируют свои румяна и дешевые колечки мужчинам в фуражках и шубах, стаканами пьющих спиртное, треть из них составляют воры, другую треть — взяточники, а остальные — рабочие и товарищи, одолеваемые хандрой, которая к трем часам пополуночи разражается драками и поножовщиной»[502]. Но высоким гостям из Москвы было не до этого праздника жизни. Они убеждали работяг-партийцев в справедливости политики ВКП(б). Работенка была не для слабонервных. Как было написано в вышедшей в 1940 году книге «Революционная деятельность В. М. Молотова среди питерских рабочих», «собрания проходили бурно. Зиновьевская шайка посылала на эти собрания самых прожженных двурушников, махровых оппозиционеров, которые пытались сорвать их наглыми выпадами, криком, шумом»[503].

Люди из Центра свое дело делали, первичные организации одна за другой принимали резолюции в поддержку позиции ЦК. Зиновьев явно переоценил собственные возможности. Оставались два наиболее крепких орешка — «Красный Треугольник» и Путиловский, которых сознательно оставили на потом. На «Треугольник» пошли впятером — Молотов, Калинин, Ворошилов, Петровский, Киров. Две тысячи человек в заводской столовой, в основном представительницы прекрасного пола. «Драка была невероятная, характер собрания таков, какого я с октябрьских дней не видел, но даже не представлял, что может быть такое собрание членов партии. Временами в отдельных частях собрания дело доходило до настоящего мордобоя! Говорю, не преувеличивая»[504], - сообщал Киров по горячим следам Орджоникидзе. Молотов хорошо помнил это собрание и через полвека: «Начинаем голосовать — пока что по второстепенным вопросам. Половина — за, половина — против. Никак… Они путали нам ряды, у нас складывалось большинство, но еще не очень очевидное. Неуверенное, неясное, потому что в этой массе много рук за одно, много рук за другое. Не поймешь. Они тоже дали свои лучшие силы, только Зиновьева не было, а остальные там были крупные ораторы… Тут уж я сказал Калинину: “Становись на стол и кричи, что ты председатель, и командуй!” Он встал на стол: “Дорогие товарищи, те, кто за ЦК, — направо, кто за ленинградскую группу, оппозицию, — налево!” Кое-как утихомирили зал… И потом, когда стали голосовать окончательно, я не помню точно, то ли большинство наше, то ли половина на половину»[505]. Молотов не случайно запамятовал, как закончилось голосование, — точный итог подвести не удалось (хотя, конечно, ЦК отрапортовал о своей победе).

К партсобранию на «Красном Путиловце» стороны готовились, как к последнему бою. Сторонники ЦК 20 января заменили охрану завода, чтобы зиновьевцы со стороны туда не проникли, и на тот же день назначили собрание. Оппозиционеры из заводского парткома поспешили расклеить объявления с другой датой — для срыва явки, а когда поняли, что это не работает (охрана не выпускала коммунистов с предприятия), тараном проломили заводскую стену, чтобы запустить на собрание две-три сотни проверенных комсомольцев. Не помогло: «Огромное большинство коммунаров-краснопутиловцев решительно отмежевалось от оппозиции, лишило полномочий бюро коллектива и осудило райком и губком»[506]. ЦК мог праздновать победу за явным преимуществом. Молотов вновь появился в городе в начале февраля, чтобы констатировать:

— Партаппарат, оторвавшийся от массы, противопоставивший себя парторганизации, наскочил на такие препятствия, которые он преодолеть не смог. Организация сломила сопротивление своего партаппарата, радикально изменила его состав, реорганизовала весь аппарат снизу[507].

Только победитель определяет, кто нарушает нормы внутрипартийной демократии. Главным докладчиком на XXIII чрезвычайную городскую конференцию, открывшуюся 10 февраля, ЦК не побоялся прислать Бухарина, который был наиболее сильным аллергеном для ленинградской организации. Молотов и Бухарин остановились в одном номере в «Европейской», где впервые, пожалуй, познакомились чисто по-человечески. Дед вспоминал Бухарина как общительного, остроумного человека, с которым было весело проводить время. Решения XIV съезда были одобрены, Киров — избран первым секретарем вместо Зиновьева.

Против «объединенной оппозиции»

В среде зиновьевцев, теснимых от рычагов власти, быстро вызревала готовность к союзу с Троцким, к которому, как к мощному политическому магниту, уже подтянулись остатки разгромленных в предыдущие годы группировок децистов, «рабочей оппозиции» и «рабочей группы». Троцкий писал: «При первом же свидании со мною Каменев заявил: «Стоит вам с Зиновьевым появиться на одной трибуне, и партия найдет свой настоящий центральный комитет»[508]. При этом Зиновьев и Каменев раскрыли перед Троцким все секреты кремлевской политической кухни, детали функционирования «семерки» и т. д. Направлением первого удара по большинству ЦК были выбраны экономическое положение страны и экономическая политика правительства. Урожай выдался неплохим, но у крестьян вновь не было стимула продавать зерно.

— Мы рассчитывали осенью этого года, что урожай будет хорош, что в этом году мы обеспечим себя крупными хлебными заготовками, большим вывозом хлеба за границу и тем самым получим денежную иностранную валюту, получим возможность покупать за границей для нашей промышленности и сельского хозяйства то, что мы хотим. Мы рассчитывали, что урожай этого года обеспечивает нам исключительно быстрый темп развития нашей промышленности. Оказывается, мы тут кое в чем основательно просчитались[509], - признавался Молотов в феврале 1926 года.

После объявления политики индустриализации вложения в промышленность сократились с 1,1 миллиарда рублей до 700–800 миллионов. Дореволюционные производственные мощности были уже практически полностью задействованы. Коррупция процветала пышным цветом.

— Распоряжение громадными капиталами, принадлежащими государству, предоставлено людям, заинтересованным только в чисто потребительском их использовании и не понимающим своей ответственности перед государством, — возмущался Молотов на заседании Политбюро 31 марта. — Миллиардные капиталы растранжириваются направо и налево без всякого контроля[510].

Критики нэпа получали все новые подтверждения своей правоты на фоне безработицы, резкой имущественной дифференциации, спекуляции, перебоев в снабжении. Роль тарана взял на себя Троцкий: «Политика партийного руководства сдвинула свой классовый стержень: от пролетариата к мелкой буржуазии, от рабочего к спецу, от батрака и бедняка к кулаку. За спиной аппарата стоит ожившая внутренняя буржуазия»[511]. Сталинцы поначалу довольно спокойно наблюдали за оформлением «объединенной оппозиции». Для Каменева и Зиновьева по-прежнему был уготован кнут. Троцкому Сталин, напротив, предлагал пряник в виде возможности полного восстановления отношений[512]. Идя во многом ему навстречу, ЦК согласился посвятить следующий — апрельский — пленум чисто экономическим вопросам.

При бурном обсуждении резолюции предстоявшего пленума на Политбюро, расскажет Молотов, «мы получили поправки т. Троцкого в полтора раза большие, чем сама резолюция, и поправки т. Каменева — тоже немножко большие, чем сама резолюция»[513]. Каменев во многом повторял аргументацию «новой оппозиции». Троцкий предлагал приступить к выработке пяти-восьмилетнего плана ускоренного развития промышленности в условиях враждебного окружения; увеличить сельхозналог в пользу промышленности; заморозить или снизить розничные цены[514]. При всей критичности анализа платформы оппозиционеров сталинцы частично признавали их правоту.

— Мы всегда были и будем стоять за максимальное развитие промышленности, — пояснит Молотов суть разногласий на пленуме. — Наша политика была бы ошибочна, вредна и неправильна, если бы она при сохранении смычки с мужиком не давала развития промышленности. Но она себя оправдала тем, что при сохранении и укреплении смычки мы добились колоссального разбега в развитии промышленности и подошли к такому периоду, когда мы уже говорим не просто о развитии, а об индустриализации Советского Союза… У них нет другой политики и других предложений, кроме общих голых фраз о нажиме на крепкого мужика и увеличении расходов самого государства. Решения последнего пленума ЦК заключаются в том, что не только надо нажимать на мужика, не только брать сколько можно с деревни для индустриализации страны, но и к самому себе предъявлять такие требования, которые дали бы максимум для индустриализации нашего советского хозяйства. Говоря о режиме экономии, о борьбе с расточительностью, об упрочении кооперативного аппарата, государственного аппарата, о сокращении расходов во всех органах, мы говорим, что мы должны работать гораздо лучше, быть гораздо требовательнее к самим себе, мы должны работать гораздо экономнее, выгоднее для рабочего класса и для крестьян[515].

С апрельским пленумом 1926 года решительный поворот к политике ускоренной индустриализации связан больше, чем с XIV съездом. «Мы не можем растянуть строительство индустрии на сто лет»[516], - говорил на пленуме Сталин. Молотов тоже поменял акценты и приоритеты: «Курс на индустриализацию — это не только курс на развитие производительных сил в условиях нэпа, но и курс на преодоление нэпа. На этой основе мы можем преодолевать этот переходный период и идти действительно к тому обществу, которое является обществом социалистическим»[517]. Впервые в решении партийного форума были слова об ускорении темпа развития промышленности. После года снижения налогов на крестьянство началось их повышение, коснувшееся наиболее зажиточных 15 процентов крестьян. Отход от нэпа начался. Троцкому на апрельском пленуме и после досталось от ЦК немало, но все-таки меньше, чем другим оппозиционерам: он воспринимался как идейный противник, а Зиновьев и Каменев — как предатели. Молотов задавался вопросом:

— Кто к кому пришел? Зиновьев к Троцкому или Троцкий к Зиновьеву? Мне ясно одно: Троцкий остался Троцким. Троцкий и теперь борется за свою прежнюю линию: «Я прав не только теперь, но и раньше и всегда был прав». А что касается тов. Зиновьева, то ему приходится говорить в 1926 году не то, что в 1923 году. Я думаю, что больше фактических данных за то, что поворачивается лицом тов. Зиновьев к тому, против кого он был ожесточеннейшим и крайним противником[518].

На пленуме и после него оппозиция попыталась добиться открытия внутрипартийной дискуссии, но большинство им этой возможности не предоставило. «Наш ЦК состоит из 63 человек, из них 6–7 человек будут занимать линию, несогласную с большинством, это не такое положение, когда нет другого выхода, как открытая дискуссия перед партией»[519], - объяснял Молотов. Но дискуссия продолжилась и без специального разрешения. Следующим поводом для атаки оппозиции стала целая цепь международных событий — в Китае, Великобритании и Польше.

В Китае Гоминьдан и его лидер Чан Кайши сочли себя достаточно сильными, чтобы попытаться объединить страну, предприняв военный поход из Кантона на север. Поддержка СССР в этом деле была жизненно необходимой, гоминьдановцы стали проситься в Коминтерн. Президиум ИККИ во главе с Зиновьевым решил просьбу Чана поддержать. Но ПБ выступило против, опасаясь, что это может «развязать империалистическую пропаганду», направленную на дискредитацию Гоминьдана и задач национальной революции[520]. План гоминьдановского «северного похода» Москва одобряла как конечную цель военных приготовлений, но не как ближайшую задачу. В ответ Чан Кайши осуществил «переворот 20 марта», начав разоружение контролируемых компартией отрядов. Многие коммунисты оказались под арестом. «Переворот» был интерпретирован «объединенной оппозицией» в Москве как свидетельство провала политики ЦК, настаивавшего на вхождении КПК в Гоминьдан в рамках политики «единого фронта». В конце апреля Зиновьев обратился в ПБ с требованием разрыва китайских коммунистов с Гоминьданом, но, не получив поддержки, заменил его на предложение «об усилении работы компартии в Гоминьдане и о сосредоточении огня против правых гоминьдановцев»[521]. Однако сюрприз преподнес Чан Кайши, начав «северный поход» на Пекин вопреки позиции Политбюро ЦК ВКП(б).

Еще один повод для столкновений дала всеобщая забастовка в Англии, оживившая надежды на пришествие британской революции. 4 мая Политбюро рекомендовало английской компартии «начать переводить стачку на политические рельсы, выдвинув в подходящий момент лозунги: долой правительство консерваторов, за подлинное рабочее правительство». 5 мая была создана комиссия для «быстрого решения вопросов, связанных с английскими делами» под председательством Лозовского и с участием Сталина, Молотова, Чичерина и секретаря ВЦСПС Догадова. 7 мая ПБ постановило «принять предложение тт. Сталина, Молотова и Догадова перевести немедля 2 милл. рублей»[522]. Зиновьев предлагал английской компартии «при необходимости выдвинуть лозунг создания Советов рабочих депутатов»[523]. Однако 12 мая в результате соглашения Генсовета тред-юнионов с правительством и шахтовладельцами всеобщая забастовка была прекращена. Сталин и Молотов решили отыграть назад и готовиться к следующим боям. 14 мая на заседании ПБ Зиновьев потребовал отмены этого решения как акта «небывалой еще в истории международного рабочего движения измены»[524]. Сталин направил членам советской делегации в ИККИ письмо, где обвинил Зиновьева в стремлении блокироваться «со всеми ликвидаторскими и ультралевыми элементами Коминтерна против ВКП»[525].

По мере того как забастовочное движение в Великобритании шло на спад, политическая борьба вокруг него в Москве только обострялась. 28 мая Молотов информировал отбывшего на отдых Сталина: «Опять “тезисы”, опять Зиновьев! По-моему, это ничтожество и беспринципность вопиющая, а по существу, трусливая жалкая ревизия ленинизма в вопросах тактики Коминтерна… Главное вот что. Больше невозможно терпеть подобные вещи в Коминтерне»[526]. Тем временем в Москву после отдыха в Германии вернулся Троцкий и «потребовал немедленного разрыва блока с Генеральным советом (тред-юнионов. — В. И.). Зиновьев, после неизбежных колебаний, присоединился ко мне»[527].

Молотов отправил Сталину послание: «Бухарин пишет контртезисы Зиновьеву. Последний вместе с Троцким нас страшно торопит… Наши тезисы должны резко защищать правильность линии ИККИ, ВКП и ВЦСПС и разоблачать не только ультралевизну в Коминтерне, как этому учил Ленин. Разоблачить авантюристический отзовизм в вопросе о разрыве с Генсоветом. Лучше тебе приехать в Москву, тогда [мы] отложим решение вопроса с Англией до 1-го июня»[528]. Коба ответил: «Не понимаю, как могут они торопить вас, когда вы имеете большинство. Отложите вопрос еще на неделю и пошлите их к черту… Видимо, они хотят на английском вопросе отыграться и вернуть всё проигранное раньше. Надо их поставить на место»[529]. Сталин приходил к выводу, что «мы имеем не новую полосу бурного натиска революции, а продолжающуюся стабилизацию… Отклонение тезисов Гриши может вызвать шантаж на счет отставки, чего пугаться не следует ни в коем случае. В приезде, я думаю, не требуется»[530].

Действительно, справились сами. На бурном заседании Политбюро 3 июня 1926 года Троцкий и Зиновьев обвинили Сталина, Молотова и Бухарина в правом оппортунизме, требовали выхода ВЦСПС из Англо-русского комитета. Молотов не скрывал эмоций:

— Товарищ Зиновьев написал тезисы, заглавие которых, по-моему, должно быть такое: «Братцы, скажите мне, ради Бога, куда я иду, чего я хочу, ведь я сам этого не знаю. Хочу быть левым, хочу, чтобы никто не подумал или не заметил, что я оппортунист, а поэтому, куда иду, чего хочу, все это не важно, а важно одно: чем по внешности “левее”, тем лучше». По-моему, судьба этих тезисов товарища Зиновьева — судьба «Философии эпохи» для Коминтерна[531].

Политбюро приняло решение: «а) Тезисы, представленные Зиновьевым по вопросу об уроках английской всеобщей стачки, отвергнуть, б) Принять в основе проект тезисов об уроках английской стачки, предложенный тт. Бухариным, Молотовым и Томским»[532]. После этого поле боя переместилось в Коминтерн. Молотов сообщал Сталину 22 июня: «Троцкий и Зиновьев все делают, чтобы сорвать Англо-Русский комитет. Из документов увидишь, что мы сопротивляемся этому всячески. Но работать они нам страшно мешают»[533].

В мае 1926 года в Польше маршал Пилсудский осуществил военный переворот, похоронив конституционные порядки. Поскольку Пилсудский был борцом с царским самодержавием, социалистом и революционером, Зиновьев и часть польской компартии предложили рассматривать его движение как антифашистское. Однако Политбюро сочло Пилсудского диктатором, русофобом, угнетателем украинского и белорусского меньшинств. А 29 мая было принято предложенное Бухариным и Молотовым указание польской компартии: «Голосование за Пилсудского считаем преступлением»[534]. Теперь Троцкий и Зиновьев обвинили сталинскую команду в покровительстве польским правым коммунистам во главе с Барским[535]. Сталина подобная критика выводила из себя, он писал Молотову: «Я уверен, что ошибки польских коммунистов, о которых так сладострастно пишет теперь Зиновьев, целиком навеяны им глубоко оппортунистической позицией Зиновьева о якобы революционном характере авантюры Пилсудского». И в следующем письме: «Надо бы и по польскому вопросу разоблачить Гришу, который сам протащил Барского, а теперь пытается подбросить его вам. Действительно, наглость Гриши не знает пределов»[536].

Последней каплей, переполнившей терпение сталинцев в отношении «объединенной оппозиции», стало создание ее конспиративного центра, представители которого проводили по всей стране нелегальные собрания. По цековским источникам, удалось навербовать до четырех тысяч, по троцкистским — 8 тысяч. ОПТУ предоставило массу информации, но на суд партийных инстанций Сталин и Молотов вынесли лишь одно дело — так называемое «дело Лашевича». 6 июня в дачной местности по Савеловской железной дороге собралось около семидесяти сторонников оппозиции. Докладчиком выступал зиновьевец Лашевич, занимавший пост первого зампреда Реввоенсовета. Кто-то из участников собрания «доложил» секретарю Краснопресненского РК Мартемьяну Рютину, а тот — в ЦКК, который объявил Лашевичу строгий выговор с предупреждением. Соединив все деяния оппозиции, Сталин в послании Молотову от 25 июня приходит к выводу: «До появления группы Зиновьева оппозиционные течения (Троцкий, Рабочая оппозиция и др.) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо. С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности. Поэтому группа Зиновьева является сейчас наиболее вредной, и удар должен быть нанесен на пленуме именно этой группе»[537].

Оппозиция вовсе не была настроена ждать развязки молча. Именно в преддверии июльского пленума 1926 года она и оформилась как «объединенная». Молотов предупреждал о последствиях: «Никакой свободы группировок или фракций ни раньше, ни теперь, ни дальше партия допустить не может»[538]. Интрига пленума получилась такой, что нарочно не придумаешь. Бой разгорелся сразу же — с предложенной Молотовым дежурной резолюции о перевыборах Советов. Восемь членов ЦК — Муралов, Крупская, Каменев, Пятаков, Зиновьев, Лашевич, Троцкий и Петерсен — объявили пленуму: «Мы голосуем против резолюции, внесенной тов. Молотовым от имени большинства Политбюро», поскольку она «увеличивает долю представительства мелкой буржуазии в Советах»[539]. Но резолюция Молотова прошла.

Главный докладчик по хлебозаготовкам — Каменев выступает с резкой критикой всей хозяйственной политики. Его поддерживает Пятаков, доказывавший, что частный капитал в деревне набрал огромную силу и это представляет прямую угрозу советскому строю. Не выдерживает председатель ВСНХ Дзержинский. Свидетельствовал Микоян: «Мы сидели с Дзержинским рядом около трибуны. Он мне стал говорить, что больше Пятакова замом терпеть не сможет»[540]. Дзержинский взошел на трибуну и произнес яркую, предельно раздраженную речь:

— Вы занимаетесь политиканством, а не работой, — бросил он Каменеву и Пятакову. — Нельзя индустриализироваться, если говорить со страхом о благосостоянии деревни. Вы являетесь самым крупным дезорганизатором промышленности. Конечно, все хорошее исходит только от последователей тов. Троцкого, а все дурное исходит от того, кто с ним не соглашается[541].

Эти слова, встреченные аплодисментами, стали последними для Дзержинского. Через три часа — в перерыве между утренним и вечерним заседаниями 20 июля — он умер от разрыва сердца. Решив прервать работу пленума, чтобы похоронить товарища, члены ЦК, отойдя от первого стресса, так и не смогли остановиться. Куйбышев сделал доклад по делу Лашевича, возмущаясь нежеланием Зиновьева отмежеваться от своих сподвижников, ведущих раскольническую политику. На эффект взорвавшейся бомбы рассчитывал сам Зиновьев, поведавший изумленному пленуму о существовании «семерки», ее «конституции» и т. д. Закончил свое выступление сожалением, что в свое время не послушал совета Ленина о перемещении Сталина с поста генсека. Троцкий огласил заявление 13-ти, где перечислялись все не раз называвшиеся грехи сталинско-бухаринского руководства[542]. Сталинцы ответили резолюцией, в которой утверждалось, что «оппозиция решила перейти от легального отстаивания своих взглядов к созданию всесоюзной нелегальной организации, противопоставляющей себя партии и подготовляющей, таким образом, раскол ее рядов»[543].

22 июля хоронили Дзержинского. Молотов как организатор похорон шел впереди гроба. Было решено издать последние речи Дзержинского. Молотов написал предисловие и сделал это с большей симпатией к автору. Но отголоски борьбы с оппозицией попали и туда. «Попытки на почве якобы “защиты интересов промышленности” сделать Дзержинского другом оппозиции, так называемых “сверх-индустриалистов” (а лучше сказать, горе-индустриалистов!), всегда плачевно кончались жалким крахом… Его предсмертная речь была особенно ярким выражением этого настроения. В ней в полной мере сказывается, насколько чужд был Дзержинский всякому хныканью, всякому “крикливому пессимизму”, всякой панике перед трудностями»[544].

В день похорон Дзержинского оппозиция стала настаивать на зачтении прямо в зале пленума «Завещания» Ленина и его писем с критикой Сталина по национальному вопросу. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) вышел на трибуну и… начал читать. Медленно, с расстановкой. Тишина стояла гробовая. Сталин прочел все от начала до конца. Сделав драматическую паузу, оглядел ряды оппозиции и произнес: «Еще что прочесть?» Зал молчал. Тогда Сталин предложил прочитать еще письмо Ленина об исключении Зиновьева и Каменева из партии за раскрытие планов Октябрьского восстания Временному правительству. И сделал это, несмотря на бурные протесты[545]. Партия была сыграна. Зиновьев был исключен из состава Политбюро, его заменил Рудзугак. Но борьба с «объединенной оппозицией», как оказалось, только начиналась.

Сразу после пленума Молотов отправился в отпуск, а в середине августа, когда отбыли Троцкий и Сталин, вернулся руководить ЦК. Вновь в центре полемики оказались Китай и Англия, ожидалось столкновение по международной проблематике на запланированной на конец октября XV партконференции. Сталин писал: «Дело идет к тому, что нам не миновать постановки вопроса о снятии Григория с КИ»[546]. «О снятии Зиновьева согласен целиком»[547], - отвечал Молотов. Но насколько сталинская группировка не готова была идти на компромисс с левыми по внешнеполитическим вопросам, настолько она была уже расположена поддержать значительную часть социальноэкономической платформы оппозиции. «1926 год — последний год абсолютного роста частного сектора в промышленности, а с конца года он начал вытесняться вводимыми сверхналогами и всевозможными ограничениями, в том числе прекращением кредитования, снабжения дефицитными материалами»[548], -пишет ведущий знаток десятилетия Гимпельсон.

Со второй половины года началось постепенное сворачивание товарных бирж; вводился запрет на экспорт червонца и на операции с ним за границей, что стало решающим шагом к отмене конвертируемости рубля. Антинэповская кампания началась и в СМИ. Частная торговля все чаще клеймилась как спекуляция. Ранее утвержденные темпы экономического роста представлялись явно недостаточными. Молотов писал Сталину 5 сентября: «…Считаю принятый Госпланом план бесхребетным… Жаль, нет тебя и Рыкова. Последнему, по-моему, нельзя было уезжать в момент обсуждения контрольных цифр на месяц! Буду гнуть — за индустриализацию, за снижение цен, подрыв частника, за сокращение госаппарата, за резервы»[549]. 20 сентября Политбюро под председательством Молотова приняло сомнительное с точки зрения рыночной экономики, но давно отстаивавшееся левыми предложение о значительном повышении заработной платы рабочим в промышленности. «Насчет зарплаты вышло у вас, кажется, недурно. Важно, чтобы низшие слои получили что-нибудь ощутительное»[550], - хвалил Сталин своего заместителя.

Но это отступление влево не остановило очередного наступления левых. На сей раз Сталин обвинялся в грехе «центризма» — полустанка на пути «к двум разновидностям оппортунизма: меньшевизму и эсеровщине»[551]. Молотов и Бухарин в Москве нервничали, зная о намерении оппозиции пойти в первички и предлагая превентивные шаги и компромиссы. Сталин сохранял олимпийское спокойствие на Юге, считая целесообразным предоставить оппозиции возможность самой сломать себе шею. Так, Молотов узнал о настрое Крупской «на Брестский мир» со Сталиным и предложил вступить с ней в контакт для раскола рядов оппозиции. «Переговоры с Крупской не только неуместны теперь, но и политически вредны, — решительно возражал генсек. — Крупская — раскольница… Ее и надо бить как раскольницу… Не исключено, что завтра Зиновьев выступит с заявлением о “беспринципности” Молотова и Бухарина, о том, что Молотов и Бухарин “предлагали” Зиновьеву (через Крупскую) “блок”, а он, Зиновьев, “с негодованием отверг это недопустимое заигрывание и пр. и пр.”»[552]. Никаких компромиссов! Причем теперь главная мишень для контратаки — Троцкий. 23 сентября Сталин просвещает Молотова: «Если Троцкий в бешенстве и он думает “открыто ставить ва-банк”, тем хуже для него. Вполне возможно, что он вылетит из ПБ теперь же — это зависит от его поведения»[553].

26 сентября 1926 года на собрании сотрудников Коммунистической академии контрольные цифры Госплана были раскритикованы Преображенским, Пятаковым и другими троцкистами. Партячейка Рязано-Уральской железной дороги приняла резолюцию в защиту оппозиции. Схватка руководства МК с ведущими оппозиционерами развернулась на московском заводе «Авиаприбор», закончившись не в пользу лично принимавших участие в собрании Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Радека и других их лучших ораторов. 4 октября Политбюро в отсутствие по-прежнему отдыхавшего Сталина по предложению Молотова осудило вылазку оппозиции на «Авиаприборе» и обратилось в ЦКК с просьбой расследовать факты нарушения партдисциплины. На следующий день «Правда» опубликовала речь Молотова на курсах уездных партработников, где он заявил об образовании в ВКП(б) оппозиционного блока:

«Этот блок объединил “течения” от Медведева и Шляпникова до Троцкого и Зиновьева включительно под явной гегемонией троцкизма. У него нет никакой ясной программы, нет никакого принципиального обоснования, у него ничтожное количество сторонников. Но есть один пункт, объединяющий сейчас бывших лидеров и остатки оппозиционных группочек в нашей партии. Этот пункт: радикальное изменение партийного режима… Среди них есть немало талантов, умеющих владеть пером и словом. Однако при всех имеющихся у них плюсах нельзя не отметить у них хотя бы одного очень существенного минуса или, если хотите, недостатка. Виднейшие из лидеров оппозиции немало лет провели в эмиграции, в условиях значительного отрыва от рабочего класса нашей страны, в условиях, которые не давали им возможности участвовать в практической работе по строительству партии, непосредственной революционной борьбе.

Мы должны требовать от каждого члена партии и, в том числе, от всех товарищей, которые теперь лидерствуют в оппозиционном блоке, выполнения такого элементарного условия: не мешать строительству, не мешать работе, не навязывать вопреки решениям партии дискуссии (аплодисменты). Шесть лидеров оппозиции вместе с целым хвостом своих помощников пытались навалиться на одну рабочую ячейку и потерпели поучительно жалкое поражение (аплодисменты). Однако факт выступлений против решений партии со стороны лидеров оппозиции, мечущихся теперь в дискуссионной лихорадке, налицо» [554].

Апогей борьбы пришелся на 7 октября, когда состоялось 153 оппозиционных выступления по всей стране. Результат оказался плачевным. Даже на «Красном Путиловце», куда Зиновьев приехал лично, его выступление с критикой линии ЦК и соответствующую резолюцию поддержали лишь 25 человек. Сталин подъехал в Москву к заседанию Политбюро 11 октября, когда поражение оппозиции стало очевидно всем, даже ей самой. Генсек требовал полного идейного и организационного разоружения. Молотов тоже был резок:

— Зиновьев в Суук-Су надеялся на Ленинград, Троцкий в Кисловодске надеялся на Москву. Эти надежды пышно цвели на курортах. Вот мы приедем со свежими силами, восстановим за собой Москву и Ленинград. На основе внутрипартийной демократии массы расколотили эту идею, анатомировали ее. Ответ может быть только один: подчинитесь, сдайте фракционное оружие, прекратите болтовню, начинайте работать, вернитесь в свои заброшенные учреждения: НТО, Главконцесском, Госплан и работайте[555].

Акт о капитуляции, хотя далеко не безоговорочной, оппозиция обнародовала 16 октября. В заявлении, под которым стояли подписи Зиновьева, Каменева, Троцкого, Сокольникова и Евдокимова, признавалось нарушение ими партийной дисциплины после XIV съезда[556]. Казалось, конфликт, хотя бы временно, потушен. Но здесь ситуацию взорвала… «The New York Times». Неутомимый троцкист Истмен опубликовал текст ленинского «Письма к съезду». Затем его перепечатали на первых полосах все газеты мира. Как выяснилось, текст «Завещания» был доставлен гонцом от «объединенной оппозиции» в Париж Суварину. Сталин и Молотов были в ярости.

Порядок дня XV партконференции на заседании ПБ был дополнен вопросом «О внутрипартийном положении» с докладом Сталина. Тут сорвался Троцкий, обвинивший Сталина в вероломстве, нарушении перемирия и разжигании в партии братоубийственной войны, жертвой которой станет революция: «Первый секретарь выдвигает свою кандидатуру на должность могильщика революции!» Сталин выбежал из зала, хлопнув дверью. Заседание утонуло в криках. На открывшемся 23 октября пленуме ЦК доклад Ярославского от имени ЦКК звучал как приговор: «То, что нам известно, рисует картину, которую можно охарактеризовать как попытку создания внутри ВКП(б) другой партии»[557]. Постановлением пленума от обязанностей члена Политбюро освобождался Троцкий, кандидата в члены Политбюро — Каменев. А работа Зиновьева в Коминтерне признавалась невозможной[558]. Зиновьевцы и троцкисты лишились представительства в высшем партийном ареопаге. Навсегда.

Всю первую неделю XV конференции Троцкий, Зиновьев и Каменев, имевшие мандат с правом совещательного голоса, молчали. Тем более что делавшие основные доклады по экономической политике Бухарин, Рыков и Томский звучали все левее. Но на седьмой день на трибуну конференции взошел Сталин с докладом «О социал-демократическом уклоне в нашей партии», в котором припомнил оппозиции всё. Отстраняемые от власти вожди прервали молчание и попытались защищаться и контратаковать в духе борьбы «за единство партии против могильщиков революции». Каменева высмеяли, Зиновьеву не дали договорить, а Троцкого выслушали до конца с уважительной ненавистью. Общий настрой делегатов выразил под хохот зала Молотов: «Можно только спросить их, какая им больше нравится внутрипартийная демократия — “авиаприборовская” или “краснопутиловская” (аплодисменты, смех). Я думаю, что товарищ Зиновьев как ленинградский патриот будет все-таки предпочитать “краснопутиловскую”, но зато товарищ Троцкий наверняка “авиаприборовскую” (смех)»[559]. Оппозиция на конференции не получила ни одного голоса.

Исполком Коминтерна тоже собирался на очередной пленум — не в последнюю очередь, чтобы формально уволить Зиновьева. 18 ноября ПБ постановило пополнить состав делегации от ВКП(б) когортой верных сторонников большинства, включая Молотова. После пятичасового доклада Сталина «Еще раз о социал-демократическом уклоне в нашей партии» Троцкий, Зиновьев и Каменев не удержались от полемики — на глазах у двухсот изумленных иностранных делегатов. «Мы продолжаем стоять на точке зрения Ленина, который оценивал нашу эпоху как эпоху мировой революции»[560]. Пленум Исполкома Коминтерна побил все рекорды по продолжительности — он шел почти месяц. Зиновьев был снят с поста председателя Исполкома Коминтерна, а сама эта должность упразднена. Молотов, введенный кандидатом в члены Политсекретариата ИККИ, был отпущен Сталиным в отпуск до окончания пленума. 23 декабря генсек направил Молотову письмо, проникнутое благодушием: «Не надо торопиться с приездом — можешь свободно остаться еще на неделю (или даже больше) сверх срока… Расширенный пленум ИККИ прошел недурно. Резолюцию XV конференции утвердили единогласно (воздержался один бордигианец из Италии). Наши оппозиционеры — дурачье. Черт толкнул их полезть сечься, — ну, и высекли»[561].

…Основания для благодушия были. Зима 1926/27 года прошла спокойно. Оппозиция затихла. Каменев отправился послом к Муссолини. Троцкий редактировал свое собрание сочинений. Молотов занимался подготовкой к февральскому пленуму ЦК, на котором планировалось обсудить цены в промышленности, госбюджет и перевыборы в Советы.

Провозгласив в большой правдинской статье «оживление Советов» главным лозунгом, Молотов назвал лишь одну социальную группу non grata в Советах — кулачество[562]. О демократизации Советов Молотов говорил на трех подряд январских заседаниях Оргбюро. 10 января он ставил задачу резкого расширения кадрового резерва:

— Мы все время вертимся в кругу одних и тех же лиц 1918 года. Это факт. Вы думаете, что сейчас нет кадров людей, нет новых людей, которых можно бы двигать? Не может этого быть. Нужно этот новый слой двинуть[563].

2 февраля Молотов выступил против увеличения количества коммунистов в Советах и насаждения в них единомыслия:

— В теперешних условиях в Советах должны быть и недовольные. Мы не хотим, чтобы в Советах были одни коммунисты. Надо, чтобы в Советах был большой процент беспартийных. Мало этого: если бы мы составили Совет из одних квалифицированных рабочих, хорошо бы это было? Нет, это было бы плохо, надо, чтобы в Совете были и неквалификационные рабочие… Совет из казенных депутатов плох, но и из довольных он тоже плох[564].

Февральский пленум взял курс на административное уменьшение цен, чему должно было также помочь снижение себестоимости и отпускных цен на предприятиях. Рекомендовалось ввести общественный контроль над торговлей с привлечением Советов, рабоче-крестьянских инспекций, Наркомторгаи профсоюзов. То есть ценам приказано было упасть — по указанию из Центра и под контролем общественности. Пленум поручил Политбюро ускорить разработку ориентировочного пятилетнего плана, что Молотов теперь вполне поддерживал: «Нам необходим по крайней мере пятилетний план развития промышленности для того, чтобы ориентироваться, как в этом году мы должны развивать нашу промышленность, куда направлять деньги, на какие отрасли, какие районы поднимать, какую промышленность обновлять, какие новые заводы строить»[565].

Причины для очередного тура внутрипартийной схватки и для окончательной утраты Сталиным и Молотовым какого-либо благодушия обнаружились в основном на берегах Туманного Альбиона. 23 февраля 1927 года последовала «нота Чемберлена», в которой советское правительство обвинялось во вмешательстве во внутренние дела Великобритании и предупреждалось о возможном разрыве в связи с этим дипломатических отношений[566]. Это заявление было встречено потоком информации о зловещих замыслах Лондона, что внутри СССР сдетонировало кампанию «военной опасности». «Население старалось запастись предметами первой необходимости: солью, керосином, мукой и т. д.»[567]. Тема «военной угрозы» дала повод оппозиции начать кампанию против недостаточности оборонных усилий, которые мог бы обеспечить творец Красной Армии Троцкий, и против защищаемого сталинистами Генерального совета профсоюзов, не сказавшего ни слова в осуждение «ноты Чемберлена»[568].

Добавился Китай, где не без усилий англичан была создана 300-тысячная «армия умиротворения государства» под командованием Чжан Цзолина, выступившая против армии Чан Кайши, а в Шанхае стали сосредоточиваться британские, американские, французские и японские военнослужащие. 6 апреля с благословения англичан чжанцзолиновцы захватили советское постпредство в Пекине, за этим последовали нападения на советские консульские учреждения в Шанхае, Тяньцзине и Гуанчжоу. Чан Кайши, оказавшись на пороге столкновения с войсками великих держав, меньше всего был готов терпеть какую-либо оппозицию в собственном Гоминьдане. 12 апреля, договорившись с представителями западных стран о невмешательстве, он предпринял меры по разоружению рабочих отрядов, связанных с компартией, и развязал полноценный «белый террор». Гоминьдан раскололся: близкий Коминтерну и КПК Уханьский центр исключил Чан Кайши из партии, а он в ответ создал в Нанкине правительство правого Гоминьдана. Вся политика Москвы в Китае в течение нескольких дней пошла прахом. Оппозиция в ВКП(б) сочла случившееся «Мукденом» для сталинской группировки.

К апрельскому пленуму ЦК Зиновьев написал пространные «Тезисы по китайскому вопросу». Большинство согласилось их обсудить, но отвело на рассмотрение кризиса в Китае не более трех-четырех часов, причем по предложению Молотова соответствующее заседание не стенографировалось. Докладывал Рыков, и в результате все, кроме оппозиционеров, одобрили политику Политбюро. Тезисы Зиновьева даже не раздали. Решениями Политбюро советские военные советники были отозваны из ставки Чан Кайши и частей НРА и прикомандированы к Национальному правительству в Ухане. Связи Москвы и Коминтерна с той частью Гоминьдана, которая примкнула к нанкинскому правительству, прекратились.

Между тем 11 мая в Лондоне полиция заняла помещения торговой делегации СССР и акционерного общества «Аркос». Политбюро создало комиссию в составе Сталина, Молотова, Бухарина, Рыкова, Томского (при обязательном участии Литвинова и Карахана) для принятия «от имени Политбюро всех тех мер, которые являются необходимыми в связи с лондонским налетом»[569]. Решения этой комиссии будут иметь далекоидущие последствия. 23 мая британский кабинет единогласно принял решение о разрыве дипломатических отношений с СССР и аннулировании двустороннего торгового соглашения. 24 мая на заседании пленума ИККИ, где Троцкий и Зиновьев громили Политбюро, появился Сталин: «Создается нечто вроде единого фронта от Чемберлена до Троцкого»[570]. Тот в ответ заявил, что «никто не помог Чемберлену сильнее, чем Сталин с его ложной политикой, особенно в Китае»[571].

25 мая оппозиция сочла своевременным направить в ЦК и в ИККИ «Заявление 83-х», под которым поставили свои подписи видные лидеры оппозиции с дореволюционным стажем: Евдокимов, Зиновьев, Мурадов, Пятаков, Радек, Серебряков, Иван Смирнов, Сафаров, Смилга, Троцкий и др. «Вся наша партийная политика страдает от курса направо… Это все элементы неонэпа. За ними стоит устряловец-спец, а в следующем ряду — нэпман и кулак под фирмой крепкого мужика»[572]. Оппозиция требовала созыва специального пленума ЦК для обсуждения разногласий и гласности для себя при подготовке XV съезда. В начале июня белогвардеец Борис Каверда застрелил на варшавском вокзале полпреда Петра Войкова. На следующий день Сталин писал Молотову: «Чувствуется рука Англии. Хотят спровоцировать конфликт с Польшей… От нас требуется максимум осмотрительности»[573]. Советская реакция вовне была сдержанной. Однако внутри страны убийство Войкова перевело военную угрозу в ожидаемую реальность. «Заявление 83-х» разрослось до заявления трехсот, в том числе за счет полпредов — Каменева, Крестинского, Раковского, Преображенского, Владимира Косиора, Авилова-Глебова, Антонова-Овсеенко и многих других. «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц… И потянуло порохом от всех границ». Это ощущение Владимира Маяковского, отраженное в стихотворении «Ну что ж!», разделяла тогда вся страна. В самом Кремле возникли опасения по поводу чрезмерного раздувания темы военной опасности. Об этом Молотов говорил на специально созванном совещании в отделе печати ЦК:

— В Центральном комитете много раз стоял перед нами вопрос о том, что за последние месяцы военная агитация увеличивается — явно уменьшились поступления в сберегательные кассы. Военная агитация увеличивается — очереди возникают, нехватка ряда товаров тоже факт. Военная агитация налицо — хлебозаготовки под ударом. Однако можем ли мы из этого сделать вывод, что нужно свернуть военную агитацию? В основном то, что мы сейчас делали и делаем в области военной агитации, вытекало из действительного нашего международного положения[574].

Другим следствием военной тревоги стало очевидное закручивание гаек. На следующий день после убийства Войкова Сталин давал инструкции Молотову: «Надо дать ОГПУ директиву о повальных обысках и арестах монархистов и всякого рода белогвардейцев по всему СССР с целью их полной ликвидации всеми мерами»[575]. Политбюро создало комиссию Ворошилова, которая разработала меры физической охраны центральных учреждений и руководителей страны. С этой поры они уже не ходили по улицам. Другая комиссия — в составе Рыкова, Бухарина и Молотова — готовила дополнительные мероприятия «в связи с усилением активности белогвардейщины и ролью в этом иностранных правительств»[576]. Был ужесточен режим секретности для госучреждений как внутри страны, так и особенно для зарубежных. Прежде всего засекречивалась деятельность по финансированию комдвижения. 7 июля по сообщению комиссии Молотова ПБ утвердило: «В аппарате полпредства (только в 5-ти городах — Берлине, Вене, Стокгольме, Шанхае и Ухане) имеется особо доверенное лицо, через которое т. П-й (Пятницкий. -В. Н.) дает указания и получает извещения о людях и деньгах, особо приходящему в полпредство лицу. Работник полпредства имеет сношения с компартией исключительно через приходящее лицо, которое не должно быть официальным лицом в компартии… Всякая связь К. И. с другими полпредствами безусловно в течение июля заканчивается и впредь не производится»[577].

И конечно, «военная тревога» серьезнейшим образом повлияла на военно-политическое мышление и оборонное строительство СССР. Военные ждали войну не раньше, но и не позже начала 1930-х годов[578]. Готовность к ней СССР рассматривалась как крайне низкая. Мощности советских военных заводов определялись как вдвое уступающие возможностям оборонных предприятий в 1916 году. Потребности вооруженных сил стали одним из решающих аргументов в пользу ускоренной индустриализации.

Распространена точка зрения о том, что сталинская группировка раскручивала тему «военной опасности» с целью использовать ее против троцкистско-зиновьевской оппозиции. Однако «военную тревогу» левая оппозиция трубила гораздо сильнее, чем Политбюро, обвиняя именно сталинистов в недооценке опасности нападения на СССР и в недостаточности оборонных усилий. Эта тема — помимо термидорианского перерождения — отчетливо звучала, когда в июне 1927 года Зиновьева и Троцкого вызвали сначала на комиссию ЦИКа, а затем и на президиум ЦКК с намерением исключить обоих из состава ЦК ВКП(б)[579]. Центральная контрольная комиссия приняла решение рекомендовать следующему пленуму ЦК исключить Троцкого и Зиновьева из своих рядов. Но Сталин, ознакомившийся на отдыхе со стенограммой рассмотрения дела, остался крайне недовольным, о чем и сообщал Молотову: «Допрашивали и обвиняли не члены ЦКК, а Зиновьев и Троцкий… Позор! Неужели эту “стенограмму” отдадут в руки Троцкому и Зиновьеву для распространения! Этого еще не хватало»[580]. Стенограмма у оппозиционеров окажется.

Лето вновь прошло в борьбе, где в центре был опять Китай. О значении темы говорит хотя бы тот факт, что ей посвящено больше 90 процентов всей переписки 1927 года между южной резиденцией Сталина и снова находившимся на хозяйстве в Москве Молотовым. Поначалу оставалась в силе линия Политбюро об участии КПК в левогоминьдановском уханском национальном правительстве при финансовой поддержке из Москвы[581]. Но становилось очевидным, что и новая линия не приносит успеха. «Боюсь, что Ухан сдрейфит и подчинится Нанкину, — делился Сталин своими опасениями с Молотовым 27 июня. — Но нужно всемерно настаивать на неподчинении Ухана Нанкину, пока есть возможность настаивать»[582]. Опасения генсека были не беспочвенными. Командующий войсками уханского правительства Фэн Юйсян договорился с Чан Кайши о совместных действиях. Политбюро сочло заключенный Фэном «блок с изменником Чан Кайши» ударом в спину революции[583]. Оппозиция протестовала против «сокрытия правды» о событиях в Китае и требовала немедленного выхода КПК из Гоминьдана.

Политбюро фактически согласилось с левыми в необходимости выхода КПК из уханского национального правительства[584]. Это отступление ПБ не очень понравилось Сталину: «Значит, оппозиция доняла-таки Бухарина и Молотова потоком новых “тезисов”, и они поддались, наконец, шантажу… Но другого пути нет, и — все равно — в конце мы должны были прийти к этому пути»[585].

11 июля 1927 года Сталин вновь писал Молотову о китайских делах: «Я думаю, что скоро придется поставить вопрос о выходе из ГМД. Почему — расскажу по приезде»[586]. Однако события опережали политиков. 15 июля уже в самом Ухане левые гоминьдановцы развязали «белый террор» против коммунистов. Троцкистско-зиновьевская оппозиция после этого уже не замолкала ни на день, клеймя провалы сталинской стратегии и тактики. На этом фоне в ПБ было направлено заявление группы высших военачальников — Муралова, комкора Витовта Путны, военного советника в Китае Виталия Примакова и многих других, которые солидаризировались с оппозицией и объявляли неадекватной всю политику военного строительства. На июльско-августовском (1927 года) пленуме ЦК уже первые голосования — о снятии с обсуждения вопроса об исключении из ЦК Троцкого и Зиновьева и рассмотрении по существу заявления 83-х (предложения Раковского и Пятакова) — выявили расстановку сил: у левых — 13 голосов. Склока шла беспрецедентная.

Бухарин вместе с Чичериным выступал содокладчиком по основному вопросу — о международном положении и угрозе войны.

— Я считаю, что настоящая защита СССР заключается в том, чтобы прежде всего в среде коммунистов сломать хребет тем, кто говорит о термидорианстве, о вырождении ГПУ и нашей Красной Армии.

— Лжете как бесчестный каналья! — кричал Троцкий Ворошилову.

— Сами вы каналья и отъявленный враг нашей партии, — не оставался в долгу нарком обороны[587].

Тяжелая артиллерия пошла в ход 1 августа, когда Троцкий представил доклад «О военной опасности и политике обороны», а Сталин ответил речью «Международные отношения и оборона СССР». Если генсек излагал больше теорию вопроса, Молотов развил мысль о пораженчестве оппозиции:

— Троцкий не находит ничего лучшего, как сказать, что в тот момент, когда войска империалистов будут в восьмидесяти километрах от Москвы, надо ударить со всей решительностью против политики партии, якобы недостаточно твердой, якобы недостаточно смелой, якобы недостаточно левой — значит, докатиться до пораженческой идеологии[588].

Это выступление настолько встревожило оппозицию, что она внесла на пленум пространный документ под названием «Заявление по поводу речи тов. Молотова о повстанчестве оппозиции». В нем, в частности, говорилось: «Произнося по отношению к оппозиции слово “повстанчество”, ядро сталинской фракции хочет приучить партию к мысли о разгроме оппозиции»[589]. Впрочем, в очередной раз вовремя покаявшись, оппозиция пока избежала худшего. До поры до времени пленум снял с обсуждения вопрос об исключении Зиновьева и Троцкого из ЦК, ограничившись объявлением им строгого выговора с предупреждением. Но перемирие было самым коротким из всех. И последним.

Левая оппозиция восприняла итоги июльско-августовского пленума как свой успех. Зиновьев и Троцкий пребывали в убеждении, что «хотели нас исключить из ЦК, но не решились, ибо за нами масса большевиков. Поэтому, не сокращая фракционной работы, продолжаем завоевывать партийные массы»[590]. Их сторонники работали над подготовкой альтернативной «Платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б)». «Пишущие машинки стучали ночи напролет в неприкосновенных пока еще кремлевских апартаментах»[591]. К началу сентября более чем стостраничный документ усиленно размножался, как и другие материалы оппозиции, на стеклографах, печатных машинках и типографским способом. Платформа была подана в Политбюро 3 сентября за теми же тринадцатью подписями членов ЦК. Молотов поминался как автор двух оппортунистических ошибок: лозунга «создания беспартийного крестьянского актива через оживление Советов», что приводит и к усилению «руководящей роли верхних слоев деревни»; а также «теории… насчет того, что нельзя будто бы требовать приближения рабочих к государству, так как наше государство уже само по себе рабочее», что представляет «наиболее злокачественную формулу бюрократизма»[592].

8 сентября состоялось объединенное заседание ПБ и президиума ЦКК для обсуждения платформы оппозиции с докладами Муралова, Троцкого, Зиновьева, Петерсона, а также резолюции заседания, которую готовил Молотов. От перемирия не осталось и следа. Стенограмма хорошо передает накал страстей:

— Смысл того, что перед XV партсъездом появляется платформа оппозиции буквально по всем вопросам партийной политики, заключается в том, что партия готова к расколу, что в нашей партии пытаются создавать новую партию на новой платформе, — заявил Молотов (Троцкий с места: вы даже о повстанчестве говорили). — Я это повторяю. Платформа ваша доказывает, что вы повстанческую линию против ЦК ведете дальше и после объединенного пленума ЦК и ЦКК. То, что здесь товарищ Троцкий заявил на настоящем объединенном заседании, что в этой платформе принимало участие 150–200 товарищей, говорит, что это была партийная оппозиционная конференция.

— Отдельные приезжающие товарищи, — возмущался Троцкий. — Мы с ними советовались, с отдельными приезжавшими товарищами (шум, разговоры). Никакой конференции не было (звонок председателя, шум, крики).

О термидорианстве и бонапартизме выступили Зиновьев и Евдокимов. Тогда Молотов наступил на действительно «больной мозоль» левых. Он достал из папки бумагу:

— 15 октября настоящего года за подписью председателя фракции правления Центросоюза тов. Любимова ЦК ВКП(б) получил документ, который я частично должен буду процитировать. Здесь говорится: «ЦК ВКП(б) командировал в Центросоюз для ответственной работы тов. Евдокимова. Но, к сожалению, тов. Евдокимов за время своего пребывания в Центросоюзе и до настоящего времени не приступил вплотную к работе».

— Самые низкие способы борьбы применяете, — возмутился Зиновьев.

— Факты, товарищ Зиновьев. Я привожу эти факты (шум, крики, волнение в зале). «Тов. Евдокимов совершенно не оправдал возлагающихся на него надежд, как на практического работника, и является в составе правления Центросоюза и в составе работников Центросоюза не нужным. Председатель фракции Центросоюза Любимов» (смех).

Калинин поинтересовался:

— А сколько времени он был там на работе? (Смех.)

На что Молотов ответил:

— До этого т. Евдокимов имел годичный отпуск (смех).

— Я прошу по личному вопросу в конце заседания, — заявил Евдокимов.

— Я думаю, — заметил Молотов, — что придется взять слово по личному вопросу и товарищу Зиновьеву по части Госплана и другого. (Смех. Аплодисменты.)[593]

Оппозиционеры не имели привычки ходить на работу. Политбюро запретило распространение «платформы 13-ти» вплоть до ее рассмотрения очередным пленумом. После истории с платформой борьба с троцкистско-зиновьевской оппозицией приобрела не просто жесткий — жестокий характер. Сталин рассказывал болевшему на юге Орджоникидзе: «12 сентября ГПУ искало военных заговорщиков и наткнулось на некоего Щербакова (беспартийный, сын фабриканта), у которого оказалась нелегальная типография оппозиции (непосредственно замешаны Мрачковский и другие оппозиционеры)… Через два дня получили наглое письмо Преображенского, Серебрякова и Шарова, где они признают себя “организаторами типографии” и “требуют освобождения арестованных” (арестованы были только беспартийные)»[594].

Троцкий отбыл на юг, Преображенскому с Серебряковым пришлось брать огонь на себя (в октябре их исключат из партии). Однако Троцкому пришлось возвращаться в Москву, где Исполком Коминтерна поставил на 27 сентября исключение его из своего состава. Выступив в последний раз перед представителями братских (но не ему лично) партий, Троцкий вновь окунулся в революционную работу внутри страны.

«В разных концах Москвы и Ленинграда происходили тайные собрания рабочих, работниц, студентов, собиравшихся в числе от 20 до 100 и 200 человек для того, чтобы выслушать одного из представителей оппозиции, — вспоминал он в изгнании. — В течение дня я посещал два-три, иногда четыре таких собрания»[595]. Ярославский информировал Орджоникидзе: «Они не скрывают уже факта существования подпольной техники. Идет бешеная подготовка в виде подпольной подготовки кадров»[596].

В середине октября в Ленинграде состоялась юбилейная сессия ЦИК СССР, посвященная десятилетию Октябрьской революции. По этому поводу прошла демонстрация трудящихся. Троцкого и Зиновьева поставили слегка в стороне от главного грузовика-трибуны с Калининым и Кировым в центре. В восприятии Троцкого это выглядело так: «Возле нашего грузовика образовалась скоро многотысячная запруда»[597]. Вдохновленные вниманием ленинградских демонстрантов, лидеры оппозиции решили сыграть ва-банк.

К юбилейной сессии ЦИКа Политбюро решило сделать трудящимся ряд подарков, среди которых был переход к семичасовому рабочему дню. Троцкий не утерпел и обрушился на «бесстыдные фокусы» сталинской команды, которая своими новациями способна только угробить экономику. С «платформой 13-ти» и критикой перехода на семичасовой рабочий день оппозиционеры пошли в массы… и провалились. «Оппозиция поднимала главным образом те темы, которые находились за пределами понимания рабочих: Гоминьдан, Англо-русский комитет, перманентная революция, термидор, Клемансо и т. д. и т. п. Вокруг оппозиции сомкнулась стена безразличия и враждебности»[598]. На объединенном пленуме ЦК и ЦКК, собравшемся 21 октября 1927 года, к ней не было проявлено ни тени снисходительности. Зиновьев покинул трибуну под оглушительный свист зала и со словами: «Вам придется либо дать нам говорить с партией и в партии, либо — арестовать нас всех (смех)». Троцкий выразил уверенность, что режим Сталина «поджидает неожиданный и мгновенный крах». Стенограмма пестрит эпитетами, которыми прерывалась речь Троцкого: «Предатель! Сволочь! Либерал! Лжец! Каналья! Презренный фразер! Ренегат! Гад!» Зиновьев и Троцкий были исключены из состава ЦК. При этом пленум дал разрешение на развертывание предсъездовской дискуссии. Молотов говорил по итогам пленума на активе МК:

— Ни один товарищ, будь то сторонник линии Центрального Комитета или сторонник оппозиции, не может привести из всей истории нашей партии одного примера, который бы показывал, что в нашей партии когда-нибудь существовала какая-нибудь группа, которая бы выступала против Центрального Комитета с особой платформой по всем вопросам политики партии. Это есть начало для создания новой партии, антиленинской, антибольшевистской — новой троцкистской партии… Мы видим, что из всего этого вытекает, товарищи, что исключение товарищей Зиновьева и Троцкого из состава Центрального Комитета партии в настоящее время является минимумом того, что могли решить ЦК и ЦКК. (. «Правильно». Аплодисменты.)

В условиях разрешенной предсъездовской дискуссии слово на активе МК получили и оппозиционеры, в том числе и недавний глава МК Каменев. Но они стали легкой добычей Молотова:

— Оппозиция выступала здесь, но она не страшна, но только смешна. Есть межа, есть рубеж, есть XV съезд, после которого руки оппозиции должны быть связаны, после которого никакой оппозиции в нашей партии не должно быть (аплодисменты)[599].

Однако дождаться съезда ни у оппозиции, ни у ЦК терпения не хватило. «Ленинградский триумф» не давал Троцкому и Зиновьеву покоя. Было принято решение на десятилетие Октября двинуть массы на улицы под лозунгами «Против кулака, нэпмана и бюрократа!», «Против оппортунизма!», «Выполним завещание Ленина!». Зиновьев и Лашевич поехали поднимать сторонников в Питер, Троцкий остался в Москве. ПБ тоже было наготове. В статье Молотова «О партии», вышедшей в «Правде» накануне празднеств, помимо приличествующих поводу юбилейных слов содержалось прямое предупреждение оппозиции, которая «все дальше запутывается в антипартийной нелегальщине». В Ленинграде оппозиционной колонне позволили пройти перед официальной трибуной, несколько сотен сторонников левых «по-товарищески потолкались» с конной милицией[600].

В Москве поползли слухи, будто на параде армия поднимет мятеж. С утра Троцкий в компании Каменева и Муралова объезжал в автомобиле свои порядки. Но армия не взбунтовалась. Тогда оппозиционные колонны смешались с демонстрантами и двинулись на Красную площадь. Но попытки поднять плакат или выкрикнуть лозунг при подходе к Мавзолею пресекались многочисленными правоохранителями. Так и прошли оппозиционеры в неловком молчании перед трибуной, с которой их приветствовали руководители партии. Троцкий попытался обратиться к демонстрантам на площади Революции. Последующее ему не понравилось: «В качестве добровольцев по борьбе с “троцкистами” поднимались на помощь аппарату заведомо нереволюционные, отчасти прямо фашистские элементы московской улицы»[601]. Под крики «Долой Троцкого, еврея и предателя!» он вынужден был ретироваться, скрывшись у своего сподвижника Белобородова. Жил он на улице Грановского (ныне — Романов переулок) в доме 3, квартира 62. Вот уж ирония судьбы! Этот адрес станет местом прописки Молотова после его опалы. И этот же адрес много лет стоял в штампе прописки моего советского паспорта.

14 ноября Пленум ЦК и ЦКК исключил из партии Троцкого и Зиновьева за подстрекательство к контрреволюционным демонстрациям и восстанию. Каменева, Смилгу, Раковского, Евдокимова вывели из состава ЦК, Бакаева, Муралова — из ЦКК. Начались массовые исключения троцкистов и зиновьевцев из партии: если начиная с XIV съезда до середины ноября 1927 года такая участь постигла 970 оппозиционеров, то за последующие два с половиной месяца — 2288[602]. «На квартире Белобородова всегда дежурило несколько военных оппозиционеров, — вспоминал Троцкий. — Они сопровождали меня при моих передвижениях по городу»[603]. 16 ноября в знак протеста против исключения лидеров левых из партии застрелился заместитель Троцкого в Главном концессионном комитете Адольф Иоффе. Многотысячная процессия от центра города до Новодевичьего монастыря с пением траурных и революционных песен стала последним явлением троцкистов и их вождя широкой публике.

XV съезд партии прошелся по оппозиции «жесткой метлой» (наиболее понравившееся делегатам словосочетание). Вслед за Троцким и Зиновьевым исключили из партии их активных соратников — Каменева, Пятакова, Радека, Раковского, Смилгу и сапроновских «децистов». На пленуме ЦК, собравшемся после съезда, Сталин напомнит: «Уже три года прошу ЦК освободить меня от обязанностей генерального секретаря ЦК»[604]. Но, как и следовало ожидать, единогласно, при одном воздержавшемся (им был сам Сталин) он был переизбран генсеком.

Еще на съезде и после него бегство из оппозиции приняло массовый характер. Это происходило на фоне реализации решения Политбюро о широком вовлечении в партию новых членов в связи с десятилетием Октября. К февралю 1928 года количество заявлений превысит 150 тысяч.

Разгромленным в очередной раз троцкистам и зиновьевцам было предложено «по собственному желанию» занять мелкие государственные посты в отдаленных уголках страны. Те в принципе не возражали, но только при условии, что назначения будут происходить «с согласия оппозиции и отвечать здоровью и безопасности отправляемях лиц и их семей». Зиновьев и Каменев не смогли расстаться и вместе поехали в Калугу. Троцкому была предложена Астрахань, но тот заявил, что ему противопоказан влажный приморский климат. 12 января 1928 года ГПУ объявило ему, чтобы он был готов отбыть в Алма-Ату. Двое крепких молодых людей, одним из которых был начальник охраны Молотова по фамилии Погудин, взломали дверь и вынесли его через дверь черного хода во двор, усадили в машину и повезли на пустынный полустанок. Оттуда поезд и унес Троцкого в столицу солнечного Казахстана. Михаил Булгаков записал в дневнике: «Анекдот: когда Троцкий уезжал, ему сказали “Дальше едешь, тише будешь”»[605]. Классик оказался неправ.

Кооператор

В декабре 1927 года на XV съезде был взят курс на создание крупных аграрных хозяйств. Но на «съезде коллективизации» ни слова не было сказано о том, как это будет сделано. Молотов имел к этому историческому повороту самое прямое отношение. 9 сентября, в тот день, когда оппозиция представила в ПБ «платформу 13-ти», он получил тревожное письмо от начальника Центрального статистического управления Милютина, который говорил «о крайне серьезных затруднениях, которые мы будем иметь на хлебном рынке в нынешнем году»[606]. Несмотря на довольно приличный урожай (чуть меньше, чем в 1926 году), в закрома Родины ссыпалось вдвое меньше зерна, чем годом ранее. В нескольких городах пришлось даже вводить продовольственные карточки.

В ЦК все сильнее зрело желание кардинальных перемен, способных сделать экономическое развитие страны менее зависимым от настроений крестьянской массы и более подвластным плановому началу. 1 октября 1927 года было принято решение вынести вопрос о работе в деревне в качестве основного на XV съезд. Разработка тезисов была поручена комиссии Молотова. Он обратился с просьбой представить рекомендации к крупнейшим экономистам-аграрникам, засел за специальную литературу, в том числе и зарубежную. Привлеченные эксперты были недовольны положением дел в деревне. Так, Александр Чаянов докладывал Молотову, что после революции государство, к сожалению, смогло сохранить в своих руках лишь небольшие земельные площади, что не позволило развиваться совхозам и колхозам. «В итоге производящий аппарат нашего сельского хозяйства, ликвидировав крупные формы помещичьего хозяйства и значительную часть уже образовавшихся в начале войны фермерских хозяйств, в еще большей степени, чем раньше, оказался состоящим из хозяйств неизжитого еще докапиталистического семейного типа, с обострением, благодаря обеднению, кабальным взаимоотношениям в области сдачи и найма инвентаря и рабочего скота»[607].

Кроме того, в поступавших в комиссию Молотова предложениях ставились задачи технического перевооружения сельского сектора, увеличения бюджетных расходов. Николай Кондратьев писал ему, что «провозглашенная правительством политика на интенсификацию, индустриализацию и машинизацию сельского хозяйства, ведущая к технической реорганизации ее основ, является вполне правильной… Между тем, некоторое увеличение вложений в сельское хозяйство (на зем-устройство, колонизацию, мелиорацию, на сельскохозяйственную индустрию и т. д.) при наших условиях может дать значительный толчок росту сельского хозяйства и повышению его продукции, может подвести более прочный базис под индустриальное развитие страны и смягчить перенаселение»[608]. Никто не возражал против того, чтобы поставить сельское хозяйство в плановые рамки — в 1927 году «плановики» одержали полную и окончательную победу.

Именно изложенные выше идеи ложились в основу готовившихся комиссией Молотова тезисов. Но были и другие мнения, причем тоже весьма авторитетные. «Наблюдающийся острый недостаток на рынках, особенно промышленных районов, наиболее ходовых продуктов питания и предметов широкого потребления объясняется, помимо ряда причин, также в значительной мере спекуляцией, охватывающей наиболее широко заготовительные рынки (мука, растительное масло, кожевенное сырье и полуфабрикаты, шерсть, пряжа и т. д.), — докладывал зампред ОГПУ Генрих Ягода. — …Здесь нужно применение быстрых репрессий, производящих на рынке немедленное оздоровляющее влияние»[609]. Полемика вокруг аграрного вопроса шла не о том, проводить или не проводить коллективизацию, а об оптимальном соотношении репрессивных и экономических мер при ее осуществлении.

Молотов вспоминал: «До XV съезда мы с Бухариным вырабатывали все решения по коллективизации, я был докладчиком, подготавливали этот проект. Потом переделывали, изучали трое: Сталин, Бухарин и я»[610]. Тезисы были поддержаны единогласно, то есть выражали редкий для 1920-х годов образец консенсусного документа. Что же объединяло тогда руководство партии? В результате Октября и последовавшей «аграрной революции наша деревня осереднячилась». Однако в условиях нэпа стал нарастать процесс расслоения, приводящий к росту прослоек кулачества и сельскохозяйственного пролетариата. Задача партии в этих условиях состояла в том, чтобы «противопоставить развитию капиталистических элементов развитие социалистических элементов»[611].

Как это сделать? Выход виделся, как сформулировал на съезде Сталин, «в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой высшей техники»[612]. Молотов в заключительном слове констатировал, что «задача перехода от индивидуального мелкого хозяйства к крупному коллективному земледелию, эта основная задача, судя по выступлениям товарищей, целиком одобряется съездом». Отказ от нэпа не предлагался. «Этой политики мы придерживались, придерживаемся и будем придерживаться, пока существует мелкое крестьянское хозяйство». Форсировать процесс социалистического преобразования деревни он тоже не считал необходимым. «Требуется немало лет для того, чтобы перейти от индивидуального к общественному (коллективному) хозяйству», — говорил Молотов.

В то же время, и в докладе это прозвучало наиболее отчетливо, столкновение с кулачеством воспринималось как неизбежность.

— Вопрос о переходе к крупному общественному хозяйству — вопрос классовой борьбы в деревне. Зажиточно-кулацкая верхушка в своей массе не может сочувствовать этому делу. Но мы должны найти и найдем сочувствие у огромной, у преобладающей массы деревни, у середняков и бедняков, и должны опереться на их добровольное согласие, поддержав рядом мер соответствующую инициативу крестьян[613].

В докладе Молотова на XV съезде впервые была предложена некоторая система аргументации в пользу того, что еще чаще называлось кооперированием, нежели коллективизацией. Во-первых, налицо были малоземелье подавляющего большинства крестьян и чересполосица. Во-вторых, Молотов делал упор на неспособность мелких хозяйств (да и относительно крупных тоже) поднять решение задачи даже не механизации сельского хозяйства, а «ликвидации безынвентарности и безлошадности». В-третьих, речь шла о необходимости повышать рентабельность аграрного производства, которое в огромной массе не приносило прибыли и работало себе в убыток. «В 8 миллионах наиболее слабых крестьянских хозяйств даже применение лошади сейчас нерентабельно, даже хороший плуг в некоторой части хозяйств не окупает себя целиком, не говоря уже о том, что он недоступен для наиболее слабых хозяйств, а сельскохозяйственные машины — жатка, сеялка и молотилка всех сортов — они совершенно нерентабельны». Только за этим следовал аргумент из арсенала политической экономии, а не чистой экономики: «На стороне зажиточно-кулацкой части деревни лежат сейчас преимущества более крупного хозяйства, а потому он экономически бьет маломощное и среднее хозяйство. Вот в этом основное экономическое противоречие нашей деревни, из которого мы должны найти во что бы то ни стало выход, выход для бедняка и середняка». Способ продвижения в деле кооперирования Молотов описывал следующим образом:

— Убеждение плюс поощрение пролетарским государством элементов развивающегося крупного общественного крестьянского хозяйства — вот наш метод коллективизации деревни… Никаких фантазий, никакого принуждения в отношении крестьянина при переходе к крупному хозяйству мы не можем допустить. Но этот переход уже рвется из всех пор социальноэкономического развития деревни.

Под бурные аплодисменты вставшего зала Молотов закончил свою речь выражением уверенности, что «союз рабочих и крестьян осуществит свою основную задачу: не будет ни рабочих, ни крестьян, не будет классов в нашей стране, а все мы станем членами единого социалистического общества»[614].

Курс на коллективизацию был взят. При этом Молотов выступил как больший энтузиаст кооперирования, чем другие докладчики. При всех призывах к «осмотрительности, осторожности, неторопливости, постепенности», он был единственным, кто говорил о хороших перспективах «обобществления крупного сельского хозяйства не когда-нибудь, через десять лет и больше, а сегодня, теперь же, на наших глазах, в наших условиях»[615]. Ни сроков, ни форм осуществления коллективизации съезд не устанавливал. Равно как не предусматривал проведения никаких чрезвычайных мер в деревне. Жизнь и политическая практика внесли немедленные коррективы.

22 декабря 1927 года на первом же заседании избранного после съезда состава ПБ было принято решение: «Назначить завтра, 23 декабря, в 11 часов утра внеочередное заседание Политбюро для обсуждения вопроса о хлебозаготовках и экспорте хлеба»[616]. Группа высших руководителей направлялась по регионам в качестве уполномоченных ЦК по хлебозаготовкам. Молотову, как полагается, выпал самый ответственный участок — Украина, на которую приходилось 37 процентов общего плана хлебозаготовок. Точнее, незаготовок, поскольку к 1 декабря годовое задание было выполнено всего на 51 процент. 28 декабря Молотов сел на поезд и следующие десять ночей провел в спецвагоне вместе с небольшой группой ответработников, председателем Хлебопродукта Лобачевым и охраной.

В Харькове 30 декабря Молотов собрал заседание Политбюро ЦК КПУ, устроил разнос местному начальству во главе с Кагановичем и добился принятия нужных постановлений. «По линии снабжения деревни промтоварами было решено: не менее 80 процентов всех товаров, поступающих в ближайшие месяцы, отправлять на село; выделить особый фонд сложных с/х машин и двигателей в размере 40 процентов общего их количества для продажи за наличный расчет; Наркомторг и кооперативные органы обязать распределять товары по районам в прямой зависимости от количества заготовленного хлеба (не допуская товарообмена). По линии финансовых мероприятий: срочное взыскание всех причитающихся с крестьянства платежей (сельхозналог, госстрах, недоимки); срочное проведение самообложения на местные нужды деревни на основе нового декрета…» Разнос сочетался с посильной помощью. Политбюро КП(б)У просило Центр «в связи с усилением хлебозаготовок на Украине» выделить дополнительное количество сельхозмашин по импорту. Молотов внес соответствующее ходатайство на союзное Политбюро, и уже 5 января 1928 года было принято постановление о дополнительном импорте тракторов на сумму в 5 млн руб. в качестве развития хлебозаготовок»[617].

Из Харькова путь Молотова лежал в Мелитополь, и там он сильно испортил местному начальству новогоднее застолье. Слово Батраку: «Наговорил им Вячеслав Михайлович очень много горьких истин. “Вы сидите на хлебе, а рабочие промышленных центров голодают. Вы — не коммунисты, а середняки”, - звучало в ушах у каждого. До приезда Молотова подготовительную работу и рассылку работников на места по проведению хлебозаготовок собирались проделать в несколько недель. А после выступления все это было сделано в несколько часов. Вместо торжественной встречи Нового года, мелитопольские работники к утру уже были на местах и проводили хлебозаготовительную кампанию»[618]. Переговорив на обратном пути в штабном вагоне с партийными, советскими и хлебозаготовительными начальниками Запорожья, Кривого Рога, Кременчуга, Полтавы, 6 января Молотов вернулся в Москву. Политбюро результаты вояжа понравились, особенно самому генсеку: «Ну я бы тебя расцеловал, так ты там действовал»[619].

И тут же Политбюро принимает новое решение: отправить по делам хлебозаготовок Молотова на Урал, а Сталина — в Сибирь. Поездка Молотова проходила по маршруту Свердловск — Челябинск — Уфа и по содержанию мало чем отличалась от украинской. Только выполнение плана хлебозаготовок там шло гораздо хуже: 32–35 процентов от планов на 1 января 1928 года. Визит Молотова запомнился уральцам. На апрельском (1928 года) пленуме ЦК и ЦКК руководитель Уральского обкома Шверник заявил, что «после того, как приехал из ЦК тов. Молотов, наше руководство делается более конкретным руководством… Я не знаю, может быть, у украинцев иначе дело, но у нас, по крайней мере (смех), мы обижаться на это не обижаемся, а приносим глубокую благодарность за это.

— Украинцы наоборот, — заметил Косиор (смех, шум, разговоры)»[620].

Во многих книгах можно найти фразу Молотова, произнесенную якобы на Урале, которая используется для доказательства окончательного отхода от нэповской политики: «Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк». Источник информации один — Моисей Фрумкин, раскритикованный Молотовым там же, на Урале, за чрезмерную уступчивость. Сам Молотов замечал: «Попытку т. Фрумкина извратить мою мысль и произвольно “цитировать” никем не записывавшуюся речь на Уральском обкоме оставляю на совести автора»[621].

И, уж конечно, поездка Молотова на Урал не стала какой-то существенной вехой в дрейфе от нэпа. Более существенную роль сыграло сибирское турне Сталина, который телеграфировал Молотову: «Разнузданная конкуренция наших заготовителей, свободная деятельность спекулянтов и кулаков, попустительство низового аппарата и инертность парторганизаций создали почву для взвинчивания цен, разложили рынок и подорвали заготовки, несмотря на наличие промтоваров»[622]. Генсек предложил применять не только к спекулянтам и перекупщикам, но и к потенциальным спекулянтам — «держателям хлеба» статью 107 УК, которая, помимо прочего, предусматривала конфискацию имущества. Сталиным ставилась принципиальная задача — преодолеть зависимость политики индустриализации от «кулацких капризов». Он пояснял: «Существуют два пути создания крупных хозяйств в земледелии: путь капиталистический, осуществляемый посредством массового разорения крестьян и организации крупных капиталистических имений, эксплуатирующих труд, и путь социалистический, осуществляемый посредством объединения мелких крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства, — без разорения крестьян и без эксплуатации труда. Наша партия избрала социалистический путь создания крупных хозяйств в земледелии»[623].

В борьбе с «хлебной стачкой кулаков», как назвал ее Сталин, руководство впервые с начала нэпа прибегло к мерам, которые лишали крестьян права по своему усмотрению распоряжаться излишками зерна. Шаг в целом оказался эффективным. Сталин с тех пор больше не ездил на хлебозаготовки. А для Молотова это стало ежегодной повинностью на пять лет. По возвращении Сталина 9 февраля 1928 года ПБ приняло решение создать комиссию в составе Рыкова, Сталина, Молотова, Микояна и Бухарина, которой уже через два дня нужно было «закончить работу по составлению текущей директивы, связанной с хлебозаготовками»[624]. Единодушно было Политбюро и при рассмотрении вопроса о поощрении колхозного строительства. Созданной тогда комиссии под председательством Молотова поручалось «наметить практические мероприятия для развертывания работы в области развития коллективных хозяйств». И уже 23 февраля по представлению Молотова ПБ дало директиву, «чтобы из сумм, ассигнованных правительством в этом году по бюджету и кредиту, не менее 10 процентов пошло на организацию новых колхозов»[625].

Итак, в начале 1928 года в отношениях сталинцев и бухаринцев царило относительное спокойствие. Когда же оно нарушилось? Молотов относил разрыв к маю и винил в нем правых. Правые называли начало марта и винили во всем Молотова. Через год Томский заявит: «Первый сильный взрыв произошел на открытом заседании ПБ при рассмотрении промфинплана в марте 1928 года, где тов. Молотов довольно резко напал на тов. Рыкова»[626]. Это был дежурный вопрос. Молотов раскритиковал план за недостаточные темпы строительства металлургических предприятий. Рыкова прорвало, и он сразу же написал заявление: «Сталину, Молотову, Бухарину. За последнее время был целый ряд признаков, говорящих за то, что большинство Политбюро недовольно руководством СНК и СТО… Я в качестве председателя СНК и СТО работать больше не буду». Завязалась переписка. «Считаю, что никто не может ставить вопрос о смене т. Рыкова, т. к. это явная нелепость и безусловная нецелесообразность, — полагал Молотов. — Но считаю свое выступление безусловно законным. От этого права говорить на Политбюро и резко критиковать решения наркоматов и СНК ни в коем случае не могу отказаться». Бухарин: «Считаю, что такие вопросы, как об индустрии и т. д., лучше предварительно ставить на повестку». Сталин: «Присоединяюсь к Молотову и Бухарину. Ошибка состоит в том, что мы не провентилировали вопрос до Политбюро». Но Рыков не успокаивался: «Я, кажется, доказал, что такими вещами не шучу»[627].

Что так оскорбило Рыкова, ведь стычки на Политбюро случались и раньше? Томский позже объяснит: «Критиковать Рыкова, конечно, можно… но вопрос в тоне и обоснованности критики»[628]. Молотов на это замечание Томского отвечал: «В результате того, что мы немного поспорили в Политбюро, ничего худого не вышло, вышла же порядочная польза для нашей металлической промышленности — несколько крупнейших гигантов-заводов были двинуты вперед; кроме средств для начатых заводов, нашлись средства и для закладки нескольких новых крупнейших металлических заводов; предполагавшееся первоначально увеличение финансирования металлопромышленности на десять миллионов было доведено до 37 миллионов рублей. Из-за этого стоило поспорить»[629].

В результате конфликта удельный вес расходов на капитальное строительство за один год удваивался и оказалось возможным сооружение флагманов первой пятилетки. Правых беспокоили не только чрезмерные темпы индустриализации. Они были уверены, что за демаршем Молотова стоял Сталин.

Бухаринцы начали искать контрмеры. Впрочем, пока маневры шли под ковром.

Другое важное событие весны 1928 года — Шахтинское дело тоже не раскололо Политбюро. 1 марта Политбюро рассмотрело телеграмму секретаря Северо-Кавказского крайкома Андрея Андреева, который сообщил о раскрытии крупной заговорщицкой организации в городе Шахты. Ягода добавил подробности: «Деятельность этой организации направляется из Польши (Дворжанчик, бывш. акционер Донецко-Грушев-ского рудоуправления) и Германии (Шкаф, бывш. председатель акц. о-ва ДГРУ, Ауэрбах и Игнатьев, бывш. акционеры ДГРУ, — некоторыми членами акц. о-ва “Ропит” и Парамоновым) через Московский (ВСНХ СССР) и Харьковский (правление Донугля) центры»[630]. Была создана комиссия под руководством Рыкова и с участием Орджоникидзе, Сталина, Молотова и Куйбышева, которой давалось право решать срочные вопросы по Шахтинскому делу от имени ПБ[631].

Очевидно, что сомнения в отношении обоснованности дела в ПБ имелись. Политбюро отложило начало очередного пленума ЦК на десять дней и послало в Донбасс Томского, Молотова и Ярославского. Объехали весь Шахтинский район, беседовали в шахтоуправлениях, компетентных и партийных органах, спускались под землю в Луганске, Алчевске, Кадиевке. Молотов признавал, что «ни у ГПУ, ни у прокуроров нет ни одного листочка доказательств, нет ни одного документа, ни одной записки, и до сих пор по Шахтинскому делу нет никаких материалов, кроме личных показаний»[632]. По мере расследования дела сомнения в справедливости обвинений развеивались, о чем Томский, вернувшись, сообщил на заседании ПБ[633]. На апрельском пленуме ЦК доклад по Шахтинскому делу произносил Рыков:

— Главный вывод заключается в том, что дело не только не было раздуто, но что оно больше и серьезнее, чем можно было ждать при раскрытии его. В основном подтвердилось то, что группа привилегированных в прошлом специалистов, из которых многие были раньше собственниками предприятий, занималась вредительской работой не только в Шахтинском районе, но и во всем Донбассе. Эта группа была связана с контрразведкой, именно с польской контрразведкой…[634]

Молотов, отдав должное криминальной стороне вопроса и приведя «ряд примеров того, как не только в Шахтинском районе теперь раскрывается явно преступная деятельность наших врагов-вредителей», ставил ряд принципиальных вопросов, связанных с кадрами:

— До сих пор вопросы индустриализации страны мы обсуждали в такой связи: индустриализация и средства для нее, индустриализация и техника, индустриализация и план и т. п. Шахтинское дело выдвигает перед нами вопрос об индустриализации в такой постановке: индустриализация и вопрос о людях, вопрос о кадрах, вопрос о руководителях[635].

Судебный процесс по Шахтинскому делу начался в мае в Колонном зале Дома союзов — на скамье подсудимых сидели 53 инженера, в том числе трое граждан Германии. Слушания шли так долго, что даже архитерпеливый Молотов не выдержал. «Не слишком ли растянулся Шахтинский процесс? — писал он Сталину в середине июня. — Объективность его ведения для наших спецов абсолютно необходима, но надо считаться с тем, чтобы не притупилось общественное внимание к “Шахтам” и смыслу этого дела. Если дело протянется пару месяцев — боюсь, не бросили бы читать о нем»[636]. Приговор обсуждался на Политбюро. «За расстрел “шахтинцев” голосовали Бухарин, Рыков и Томский, тогда как Сталин и его союзники считали возможным ограничиться более мягкой мерой наказания»[637]. В итоге 11 человек были приговорены к смертной казни (шестерым из них расстрел был заменен десятью годами тюрьмы), 38 получили от одного до десяти лет, четверо отделались условными сроками. В июле на московском партактиве Молотову пришлось отвечать на возмущенные вопросы «насчет мягкости приговора по “шахтинскому делу”». Он ответил:

— Нам, не просто людям, которые имеют много власти и много пороха в сердце, а как хозяевам дела, надо действовать с умом, и когда надо привлечь необходимых нам людей, то мы будем действовать или ценой, или подкупом, или лаской. Я знаю, что у рабочих настроение против этого приговора, но этот приговор носил такой характер не потому, что мы слабы, а именно потому, что мы очень крепки и не просто машем руками, а действуем с умом, с расчетом, как хозяева[638].

Это был первый крупный показательный процесс с 1922 года. После него начались гонения на «спецов», в среде которых действительно существовали протестные настроения. Прокатилась волна дел, сопровождавшихся арестами представителей менеджерского звена на железных дорогах, на кораблестроительных заводах Ленинграда, Брянском заводе «Красный профинтерн», в золотодобывающей промышленности.

У Шахтинского дела было еще одно следствие: инициатива Молотова, связанная с необходимостью по-новому взглянуть на проблему своих, советских кадров для индустриализации, не осталась «безнаказанной». 17 апреля Политбюро поручило ему возглавить комиссию по улучшению работы высших и средних технических учебных заведений. План работы определил состав рабочих групп комиссии. Он включал такие вопросы, как командирование за границу выпускников втузов; постановка учебного дела и свявь втузов с производством; комплектование, состав учащихся, распределение и использование окончивших втузы; материальная база втузов; создание техникумов; подготовка инженеров и техников в связи с планом развития промышленности[639].

На апрельском (1928 года) пленуме ЦК резолюция о «хлебозаготовках», которую редактировали Микоян, Бухарин и Молотов, устроила абсолютно всех. В ней была одобрена чрезвычайная заготовительная кампания и осуждены допущенные перегибы. После пленума Сталин сам выступал на московском партактиве, а Бухарин обращался к ленинградскому. На заседании Политбюро генсек однозначно заявил: «Я думаю, что о фракциях Рыкова и Сталина пишут оппозиционеры (скрытые)»[640]. Не заметила какой-то существенной внутриполитической борьбы и Александра Коллонтай, весной посетившая Москву: «Вячеслав Михайлович считает, что наше положение — хорошее, крепкое. Оппозиция разбита, партия едина. Однако другие говорили мне, что оппозиция “засела по уголкам”, притихла, но это временно. Дискуссий, как было осенью, уже не слышно. Все заняты практической работой, и мое впечатление, что работают более организованно»[641].

В плоскость открытого противостояния разногласия в ЦК перейдут в результате экстраординарных мер, принятых в связи с новыми экономическими осложнениями. В апреле встали хлебозаготовки. Госкомстат давал крайне неблагоприятный прогноз на урожай. Микоян утверждал, что выручка от импорта хлеба составила только 45 миллионов рублей по сравнению с 230 миллионами годом раньше[642] (в июне хлебные биржи Европы потрясет сенсация — СССР закупил 9 миллионов пудов пшеницы!). Именно перспектива импорта зерна, уничтожавшая какие-либо надежды на успех индустриализации, стала той красной чертой, за которую сталинцы не могли отступить»[643].

23 апреля генсек выносит на Политбюро вопрос «Об организации новых совхозов». Было принято решение в течение трех-четырех лет «иметь в них годовое производство товарного хлеба в размере 100 миллионов пудов. Поручить всестороннюю разработку этого вопроса комиссии в составе тт. Калинина, Кубяка, Молотова, Микояна, Квиринга, Баумана и Яковлева (РКИ)»[644]. Началась также беспрецедентная в годы нэпа кампания по усилению хлебозаготовок весной — в период сева и не везде закончившейся распутицы. 24 апреля Молотов и Микоян собрали в ЦК руководителей региональных парторганизаций Центрального Черноземья и Поволжья:

— Цифры говорят о том, что фактически заготовки прекратились… Известную роль, несомненно, сыграло и то, что, начиная с центральных органов, мы тут подняли борьбу против перегибов в заготовительной кампании. Однако эта борьба против перегибов, совершенно необходимая и законная, особенно в связи с посевной кампанией, не должна прекратить наш нажим по части хлебозаготовок[645].

Результат нового раунда чрезвычайных мер был явно обескураживающим. Молотов прямо признает это на июльском пленуме ЦК:

— За последние месяцы мы порядочно испортили успехи, достигнутые нами усилением общественно-политической работы в деревне в начале года, так как в последние месяцы были затронуты так называемые «страховые запасы» хлеба у части середняков, что сопровождалось в некоторых районах применением чрезвычайных мер в отношении этой части среднего крестьянства[646].

Недовольство хлебными трудностями и эксцессами заготовительной кампании было массовым, оно прокатилось также по крупным городам и затронуло армию. В Кабарде в выступлениях протеста приняли участие 30 тысяч человек, в Николаеве — 1,5 тысячи. В Семипалатинске пятитысячная толпа ворвалась в здание горисполкома, разгромила магазины. В очередях за хлебом раздавались самодельные листовки с призывами к свержению власти коммунистов. Безработные громили биржи труда. В армии, состоявшей в основном из селян, нарастали «крестьянские настроения», подстегиваемые письмами из дома[647].

Теперь уже сторонники Бухарина не видели возможности поддерживать сталинскую политику. Марецкий и Астров выступили в «Правде» со статьями о приоритете индивидуальных крестьянских хозяйств, о необходимости не только ликвидировать перегибы, но и отказаться от экстраординарных мер вообще. Сталинская команда начала разворачивать кампанию против «правой угрозы», пока еще не называя имен.

Именно на этом, начальном этапе открытой полемики Молотов отбыл в отпуск, который провел в компании коллег в Мухалатке. Микоян писал своей супруге в Москву: «Мы с Молотовым ездим верхом, играем в теннис, в кегельбан, катаемся на лодке, стреляем, словом, отдыхаем прекрасно»[648]. Политика тоже никуда не исчезала. 4 июня Молотов предложил в повестку дня предстоявшего пленума ЦК — в дополнение к международным и аграрным делам — «поставить и доклад о всеобщем обучении — иначе опять упустим год, сверстаем бюджет без выделения необходимых средств для этого дела»[649]. Так впервые вопрос об образовании стал предметом специального рассмотрения на пленуме.

Самым примечательным в летней переписке генсека с его заместителем было то, что в ней не было ни слова о правых. И это несмотря на то, что 1 или 2 июня Бухарин направил Сталину письмо с предложением полностью пересмотреть политику партии в деревне: «Наши экстраординарные меры… идейно уже провалились, переросли в новую политическую линию, отличную от линии XV съезда»[650]. Однако у Сталина негативных эмоций это письмо не вызвало. Почему? Ответ дает письмо Сталина Молотову от 10 июня: «Мне кажется, что за июнь — июль удастся собрать без Украины не более 20-ти, максимум — 25 млн пудов. Между нами будет сказано — этого нам, оказывается, хватит вообще для основных нужд»[651]. У генсека появилась уверенность, что прежние панические виды на урожай не оправдались, а значит, нет необходимости в чрезвычайных мерах. Именно так понял начальника Молотов. «С хлебом, значит, выкрутимся. Это хорошо. Однако теперешние нормы снабжения явно тяжелы. Ты прав, что мы проморгали план снабжения. Надо было раньше взяться за его урезку»[652].

В Москву Молотов вернулся 21 июня, и в тот же день — сразу на Политбюро. Разница с доотпускной обстановкой почувствовалась мгновенно. Высшая партийная инстанция была расколота.