Момемуры

Однако наиболее исчерпывающе высказался о романе «Последний писатель» сам профессор Стефанини в своей субботней рецензии в «Нью-Йорк таймс», где он утверждал, что «даже если для читателя этого романа все картины и главы, лица и истории не сложатся в одно целое, то и в этом случае он несомненно оценит изящество отдельных пассажей и писательское мастерство автора; если же ощущение цельности возникнет — то читатель, на правах посвященного, познакомится с неповторимым произведением настоящего искусства, испытает истинное наслаждение от чтения прекрасной книги».

Не менее скандальной известностью пользовался и другой роман Ральфа Олсборна «Занимательные истории», нарочито напритязательное название которого, очевидно, должно вызвать в памяти знатоков французской литературы одноименные мемуары кавалера Телемана де Рео, названные профессором Люндсдвигом «подстрочной изнанкой блестящего века Ришелье и мадам Помпадур», кои теперь кажутся более современными, нежели тонкие письма мадам де Севинье и воспоминания герцога Сен-Симона. В действительности «Занимательные истории» Олсборна это прореженные легким ностальгическим тоном воспоминания о литературной молодости, которую он провел вдвоем со своей верной спутницей жизни в тесной, но уютной мансарде на самой окраине столицы рядом с лесопилкой, разрешая себе только изредка спуститься вниз за вечерней газетой (его интересовали программы скачек), да пропустить стаканчик-другой перно или сидра со случайно встреченным приятелем. Наращивая от эпизода к эпизоду силу давления на кроткое читательское воображение, нигде не сгущая краски, скромно, как определил этот стиль один из обозревателей французского агенства печати, «но с ужасающей серьезностью» описываются просеянные смутным дрожащим светом воспоминания и ушедшие в рукописный мрак годы. В результате как бы ниоткуда появляется огромный групповой портрет той незабвенной эпохи и ныне несуществующей среды, которой автор некогда и отчасти принадлежал. Вибрируя от проблесков чувства, возникало полузадушенное листвой окно, зигзаг мысли молнией пробегал через мозг мальчика, поднявшего обутую в сандалию ножку, чтобы не наступить на ползущую по гипотенузе ступеньки гусеницу со вкусно зеленой спинкой и редким пухом. На мгновение пространство сгущалось до узкой тугой рамки: деревянная лестница, череда неровных наползающих друг на друга, как зубы, сараев, улизнувшая гусеница и грозный симптом ситуации: кажется, это уже было? Попытки реставрации прошлого постепенно от страницы к странице превращались в игрушечный бумеранг и порождали легкую панику наблюдателя (она сказывалась в пульсациях синтаксиса, во все укорачивающейся фразе, которая вдруг разражалась многоречивой истерикой на всю страницу). Ибо он видит, что ретроспективно существующее прошлое недостижимо для него.

Именно в этом укороченном ракурсе и мелькают фигуры знаменитых деятелей той поры. Как утверждает Х.О. Хенсон, у него создалось ощущение, что Ральф Олсборн как бы примеривает каждой «литературной фигурке костюм какого-то литературного героя». А как уверяет наш знаменитый Д.Крэнстон, Р.Олсборн, начиная очередной портрет в серии «своих блестящих медальонов» («Квебек мэгэзин»), всего на несколько мгновений показывает его в подлинную величину, после чего следует длительное путешествие по лабиринту, в каждом колене которого маска, надетая на того или иного персонажа, меняется, обеспечивая быстрое и элегантное вскрытие брюшины подноготной». Остается след и цветовое пятно на загрунтованном иронией холсте. Медленно, обрабатывая пядь за пядью каждый квадратик силового поля, ткется групповой портрет, за который автору пришлось заплатить дорогой ценой. После выхода в свет этой книги, понимая, что окружающие не простят ему волшебно-причудливой картины тайных и пронзительных разоблачений, он пропадает с освещенной авансцены, симулируя исчезновение.

«Энциклопедией литературной жизни последней четверти ХХ века» назвал «Занимательные истории» Сиг Маски в своем пространном обзоре. По его мнению, взаимодействие текста с читательским восприятием можно сравнить с проекцией на экран через систему образных пластин. Каждая новая глава, варьируя какую-то черту предыдущей, преподносит в качестве драгоценного приза и новую загадку, комбинируя неизвестное с только что появившимся, на ходу исправляя эпизоды, совмещая несколько версий происходящего под аккомпанемент авторских рассуждений, пока раздвинутый веер изображений не составит один и уже неразложимый контур.

Журнал «Плей бой» с разрешения издательства «Истэблишмент продакшн» перепечатал несколько глав романа, посвященных изображению интимной жизни автора, ибо последний, стремясь к фатальной и фантастической точности, представил на наше обозрение пульсирующие от содрогания страсти картинки интимной близости с различными особами, считая нечестным, да и неуместным уклонение от нежного света правды. Интрижки в поездах, пикники на природе, стремительные соития стоя, роскошные объятия на лоне природы среди расхаживающих павлинов, в виду проплывающих над головой фуникулеров с глазеющими экскурсантами.

Несмотря на то, что «Русская мысль» назвала этот роман «доносом на себя и свою среду, который тем ужаснее, чем более достоверен», а несколько ошеломленный взрывом возмущения среди соотечественников писателя профессор Стефанини заявил, что «возможно, это именно та книга, которую современники могут понять, только удалившись за линию горизонта». А в одном из интервью заметил, что, как ему кажется, будущий лауреат и не предназначал свой роман для современного русского читателя, предпочитая зарубежного или читателя-эмигранта. Уже в первый год став бестселлером, «Занимательные истории» были названы председателем международного Пен-клуба Марио Варгосом Лайосей «уникальным исследованием совершенно непредставимых отношений и типов, сравнимым разве что с документальным описанием быта полинезийцев или той книгой, которую написал бразильский репортер, переодевшись женщиной и три года проведя в гареме одного персидского шаха». Генрих Бллль, подавший голос после долгого перерыва, признался, что «не считая “Занимательные истории” самым удачным творением Ральфа Олсборна, подозревает, что именно этот роман, возможно, переживет все остальные, ибо уже сейчас без него невозможно построить неискаженное представление о современной русской литературе как в колонии, так и в метрополии».

И все-таки наиболее известной книгой Ральфа Олсборна стал его огромный роман-эпопея «Александр и я», странный, ностальгический, весомый и удивительный. Он представлял из себя вольную аранжировку всей истории России, которая пишется «спустя многовековую пропасть ушедшего в темноту времени и оказывается вся помещенной в странный интервал между двумя мировыми войнами»: первым немецким нашествием и франко-татарским завоеванием большей части России с последующей эпохой Великих Перемен. Композиционно текст представлял из себя рецензию на три вышедшие одновременно, но независимо друг от друга (в самиздате ХХIV века, в официальной печати и одном крошечном издательстве под Тобольском) монографии, посвященные одному полузабытому поэту: Александру О. Рецензия принадлежала перу одного безымяннного исследователя, который сам долгое время кропотливо собирал материалы об Александре О., но, вследствие изощренной тщательности и болезненной пунктуальности, оказывается опереженным. И, «дабы убаюкать возмущение», довольствуется одним пространным откликом на все три книги. Танки, осыпаемые ядовитыми татарскими стрелами, вольный город Петербург, подземным туннелем связанный с монархической зауральской Сибирью, русские эмигранты в Калуге, переписка писателей, прячущихся в шалашах от заросших шерстью большевиков, которые щеголяют в медвежьих шкурах на голое тело, философ Шестов, живущий на необитаемом острове около Тамбова, рок-группы на Красной площади, убийство самого знаменитого российского барда в Таганрогской тюрьме, публичные дома на Малой Басманной, кондитерская фабрика им. Крупской, выпускающая целлофановые пакетики с марихуаной, Лондон, Париж, Токио, все оказывается втиснутым в Россию (последняя предстает каким-то необузданным фантомом воображения, соединяя строгие черты тоталитарного строя с фасеточным многообразием всего остального мира).

Пересказывать этот роман невозможно. Пять лет подряд — небывалый до сего случай — он назывался первым в списке лучших романов года (список составлялся в соответствии с опросом наиболее влиятельных критиков из Международной Критической Ассоциации по разряду «фикшн»). Как указал прославленный ученик Кьеркегора Жюль Сандар, именно в абсурдных ситуациях «Александр и я» раскрывается иная, скрытая механика происходивших на протяжении многовековой истории событий, отличных от предполагаемых дискурсивным сознанием.

Даже такой последовательный критик Ральфа Олсборна, как Дик Оливер Крэнстон, признался на одной пресс-конференции, что роман произвел на него «неизгладимое впечатление», хотя тут же выразил сомнение в праве художника делать с реальностью все, что ему заблагорассудится. Когда известному почитателю романов Олсборна архиепископу Сан-Францисскому задали вопрос, не разочаровался ли он после «Александр и я» в таланте Ральфа Олсборна, не считает ли он такое вольное переложение Божественной истории святотатством, архиепископ категорически ответил: «Нет, ни в коем случае! Человек связан с небесным как непосредственно, через инструмент веры, так и опосредованно — через красоту воображения и телесных форм, в контурах которых таится связь с линией всеобщего Творческого замысла». А анонимный литературовед из колониальной России в заметке, подписанной К*** и помещенной в подпольном журнале, меланхолически заметил: «Я полагаю наличие особого смысла в том, что человека, увековечившего свою эпоху и свою среду, подвергают остракизму и преследуют ненавистью. Возможно, это и есть высшее признание, по крайней мере — для русского автора».

Именно в разгар обсуждения романа «Александр и я» профессор Стефанини заявил об учреждении комитета по выдвижению писателя на соискание Нобелевской премии. В своем сопроводительном письме он откровенно признался, что не имеет от Олсборна согласия на организацию им этого комитета, после долгих и безрезультатных запросов он получил от писателя лишь странную телеграмму со словами: «Слишком поздно». И так как к этому времени уже успел заручиться серьезной поддержкой многих комитетов и ассоциаций, то решил действовать на свой страх и риск, хотя и понимал, что кулак без указательного пальца не обладает желаемой силой сжатия, дабы пробить столь основательную и прочную стену. О своих личных отношениях с Ральфом Олсборном профессор Стефанини умалчивает.

НОБЕЛЕВСКАЯ РЕЧЬ

Уважаемые члены Шведской академии наук!

Дамы и господа!

Мистер Самселф!

Находясь, как вы знаете, в густом (или как сказал один поэт — среброликом) тумане сегодняшних обстоятельств, я не имею никакой возможности приехать и расшаркаться перед этими шведскими сороками, так что попрошу вас, как своего старого и доброго друга, ведущего мои дела в Европе, взять на себя эту пикантную роль. Несколько раз я пытался набросать то, что вы потом должны будете прочесть, но рука выписывала какие-то зигзаги, весьма, на мой вкус, неуместные для столь рассеянной аудитории. В конце концов я решил, что и это вы сделаете лучше меня, порукой тому ваша сдержанность и умение вести себя в самой душной атмосфере, от которой у меня начинаются колики.

Используйте мои письма к вам, вооружитесь ножницами и кромсайте, как вам заблагорассудится, только, прошу, поберегите чуткий слух наших шведских друзей и не шокируйте их моими спазматическими выбросами. То, что годится для письма старому другу, не всегда стоит демонстрировать в виде влажных простыней, хотя у некоторых народов есть и такой обычай. Коротко, без душещипательных подробностей и биографических экзерсисов (все-таки мы с вами не немцы), странички на полторы. Несколько реверансов, симулирующих скромность, но без банального списка писателей, которые якобы также заслужили мою участь, хотя мы-то с вами знаем, как мало общего между очертанием истины и этой подковой счастья, я предпочитаю прослыть снобом, нежели прекраснодушным лицемером.

В отличие от многих я никогда не считал литературу достойным занятием достойных людей, а превращать котурны писателей в пьедестал по крайней мере наивно. То, что я делал (эти разговоры с рутинным пространством), не более, чем потворство раскручивающейся в душе пружине, ибо мы, как женщины, не выбираем (нас выбирают), мы только соглашаемся. Думаю, не стоит посвящать в это наших оппонентов, но я только записывал то, что говорилось через вакуумную систему моего мозга (сердца? души?), и здесь моей заслуги не больше, чем в том, что я соглашался жевать. Я делал других свидетелями моих быстрых и сверкающих оргазмов отчасти в силу слабости, отчасти из атавистического желания спастись от забвения, отчасти для того, чтобы как-то занять свое время, после того, как понял, что жизнь слишком длинная и неуклюжая лента.

До сих пор я не уверен, от кого искусство (искус? искушение? искуситель?) — от Бога или от дьявола? Многие умные люди считали, что от последнего, — я не уверен, что они заблуждались. Слишком уж много в этой борьбе с бумагой мирского, чтобы я, рудиментарный фаталист, полностью полагающийся на Провидение, считал такое занятие истинным. Исправлять человечество, влиять на него рассудочным или спиритуальным образом, резонировать с пророческим сипом и полагать, что человек нуждается в наставлениях бумагомарателей, приличествует кому угодно, только не нам с вами, переживавшим акустические провалы холодного отчаяния лишь оттого, что рыбий рот не находил нужного, соответствующего молчанию слова.

Возможно, я и ошибаюсь, но у меня всегда были хорошие отношения с Создателем и, если я не стал туг на ухо, он был доволен мной до самого последнего времени. Я никогда не считал себя лучше другого человека, не считал писательство подвигом и был совершенно безразличен к мнениям окружающих. Я делал только то, что мне нравилось, полагаясь на себя и на моего нежного демона. И никогда не доходил до такого авантажного бреда, чтобы ожидать награды за свои труды; и если то, что я делал, нравилось кому-то, то, как говорила некогда моя первая жена, «это их личная неприятность». Гипербореям это неинтересно. Можете сообщить им, что я самый обыкновенный человек, который поклонялся только Провидению, доверяя полностью ему и словесным замкам с чутким эхом. Магический кристалл, вот мой ответ на ваш вопрос. О моих склонностях и литературных симпатиях вы знаете сами, используйте ножницы, мои письма, стараясь, чтобы вышло благопристойно и без излишних претензий, это для нас с вами. Если эти физиономии вытянутся в слишком унылый овал, скажите им о любви к ближнему (я не знаю никого, кого бы я ненавидел, а любил многих), но безо всякого упоминания о литературе. Почему-то мне всегда казалось, что страдание очищает, а раз так, нечего обмахиваться бумажным веером.

Теперь о свалившемся на голову кладе. Смело делите его пополам. Одна половина для меня, другая для тех бедных и несчастных, кому дар небес дороже: считайте, что имеете официальное разрешение на создание еще одного русского издательства, типографии, журнала и книжного магазина — непроторенных путей не бывает, поэтому я вкладываю свои деньги именно в это заведомо убыточное и бесполезное предприятие. Пусть кормятся, пока есть чем. Возьмите человека поумнее и попредставительнее (если это можно совместить), и пусть порадеет на ниве отечественной словесности. Редактор и издатель в одном лице. Все должен делать один. Я не хочу иметь к этому никакого касательства. Дураков и политиков не печатать. Узкий круг, небольшие тиражи, обыкновенное благотворительное издательство для приличных, не лишенных таланта авторов.

Если со мной что случится, берите и вторую часть. А пока суд да дело, приобретите для меня какое-нибудь пристанище на берегу Женевского озера, пожалуйста, без помпезности: кабинет, гимнастический зал, спальня на втором этаже. Тысячи раз я видел это во сне, знаете, когда подкатывает к горлу пузырек пустоты, поздний вечер, мой двойник клюет носом над книгой, сидя в кресле, затем слышит какой-то звук, книгу переплетом вверх на ручку кресла, пара шагов по ковру, рука открывает окно. Сиреневые сумерки, мятно проступает сквозь туман вытянутое тело аллеи, ритмично качаются островерхие купы, отвечая на импровизацию ветра, несколько сосен нетрезво помахивают ветвями, с наивным шелестом (с акцентом на начало и конец) трутся листья, будто с изнанки их целуют какие-то ласковые ангелы. Затем какая-то перестановка в пространстве, лужайка меняется местами с беседкой, за две акации взгляд отдает раздвоенную спину молодого дубка, тени сгущаются до чернильных пятен, и с осторожным шорохом песка, вжимаемого каблуком, нарастают шаги из глубины сходящей на нет аллеи из можжевеловых кустов и каштанов. В широкополой шляпе, в свободном пыльнике, не торопясь, нога за ногу, кто-то появляется из негатива светло-фиолетовых сумерек, задевая прутиком по верху недовольных кустов, двигаясь прямо, но вырастая в глазах скачками (будто плохо размешан проявитель), выныривает из-за поворота — вы видите, чей-то близнец идет по аллее, бормоча под нос, прихрамывая. Рука ощущает ребристые края рамы, воздух кажется слишком терпким и душным (хвойно-можжевеловый настой), хочется малодушно отрокироваться, поменяться с ним местами (он ко мне или я к нему); пока не становится ясно, что это игра света и тени, сумерки сгустились, пахнет зеленью, дорожки почти не видно, очертания идущего все более стираются, как бы тонут заштрихованные вечерним воздухом и увиливающей из-под ног тенью от фонаря над наружной дверью.

И в тот миг, когда вам наконец приходит на ум спуститься и указать путнику дорогу, тот, кто шел по аллее, теряется из вида, выпадая из рамки волшебного фонаря. Перегнитесь через подоконник. Посмотрите внимательней. Сумерки со светло-фиолетовой подпалиной. Ни души. Округлость очертаний. Опять один. Ночь.

КОНЕЦ

Ветер дул, посвистывая в пустотах, наполняя объемные легкие многоквартирного дома, гуляя по неведомым переходам и коридорам, и завывал сквозь ноздри розетки. Поднести к ней ладонь — холодит в две дырочки. Кажется, задует еще сильней, заскрипят рамы, зазвенят стекла, отклеится переплет и полетят из какой-то черной дыры в потолке рукописные страницы, составившие карточный домик. Завертятся в вихре сентябрьской непогоды аксининская гравюра с планетами, шляпами, механизмами и брейгелевской толпой в углу, странная фотография с забытыми на белом подоконнике медной трубой, лампочкой, заполненной водой наполовину, пучком иголок и обгорелых спичек, положенных крест накрест. Фотография от порыва ветра подмигнет Ходасевичу с шахматами на плече, прищуренному обэриуту и увеличенному плану С.-Петербурга с ближайшими окрестностями из приложения к суворинскому справочнику «Весь Петербург», всплеснувшему свободными от кнопок (сквозные дырочки проколов в углах) крыльями. Последнее, что могло упасть, осыпавшись чахлой листвой со стен, так это маленькая открытка с изображением вспоротого терракотового мешка с грудой серебряных форинтов в месте хищного разрыва.

Но, лязгнув дверями, лифт отвлек внимание, и пока он скользит по шахте, поневоле прислушаемся к сухому звуку шагов за дверью, провожая взглядом взметнувшиеся раздвоенные фалды занавесок, что на мгновение впустили в комнату чахоточный свет бледной луны.

Ночь. Ветер, крепчая (хоть вроде некуда), дует с моря. Из-за затора в горле реки, забитого дифтеритными льдистыми пленками, началось наводнение. Вода прибывает, буря крутит и вертит за окном, вот так вот играя шторами, словно специально, чтобы можно было на миг скорее угадать, чем увидеть того, кто в беспокойной бессоннице вертится, прислушиваясь к звуку лифта и шагам за стеной, на притаившейся в углу постели. Но — что нам скрывать — теперь читатель знает, кто это не спит, вертится, ищет блаженную выемку для сна, в которую бы стекла для лелеемого забытья не находящая себе места душа.

На часах — последняя четверть двадцатого века. За окном — Маркизова Лужа. Крупные ямбические волны ходят по реке, растекаются по плоской щеке пейзажа, выходя за пределы набережных, и поднимаются вверх. Что, что тревожит притаившегося на окраине бывшей столицы писателя, который прислушивается к дробному звуку будильника и прихотливому ритму одиночества пустой квартиры?

Конечно, можно предположить, что он предвидит приближение рокового события, угадывая его по приметам и перекличке голосов. Однако, может быть, это художественное волнение, и вот он сейчас сорвется босиком с постели, прошлепает голыми ступнями по холодному линолеуму, присядет в одном белье на краешек стула — и пойдет, пойдет писать губерния в творческом запале! Чем плоха горячка вдохновения в строгой раме белого листа? Пьет воспаленная черная кровь пера прозрачную ледяную воду бумажного забвения, будто обматывают холодные мокрые простыни больную вспотевшую душу для снятия сладкого жара. Что может быть прекрасней начала — когда еще ничего толком не написано, зато задумано много; будущее — естественный союзник счастья — впереди, и его надо только воплотить, можно даже прямо сейчас, в столь подходящем антураже извечного ощущения тепла и защищенности, тонкого привкуса домашнего уюта.

И тут раздается звонок. Только без паники. Без холодного или горячего литературного пота. Мало ли кто может позвонить в писательскую квартиру на рассвете, который выкрасил белой кистью воздух, прогрунтовал холст дня, высушил тротуары и набережные, разогнал последних прохожих утренним холодком. Никаких мыслей об аресте, так, почему-то упавшая душа. Несколько шагов по инерции, неся с собой еще нерастаявший контур сна. И поневоле — отнюдь не на прощание, затягивает воронкой взгляда штриховой очерк косо висящей на стене карты, овальное зеркало, двустворчатый иконостас: из бумажных флагов, игральных карт и выгоревших газет; серебряный фруктовый нож и яблочный огрызок на подоконнике, а чуть выше бело-гипсовую рублевскую Троицу. И, споткнувшись о тряпку, последний шаг перед дверью.

Зачем-то торопясь, рука откручивает замок, скидывает кандальную цепочку не с первого рывка, а с каким-то сомнамбулическим тремоло. Хотя тут-то, а почему нет, он угадывает по напряженной тишине и затаенному дыханию, что не один человек притаился за обитой дерматином дверью, а целая толпа непрошеных теней. Но дверь уже распахнута, и, вместе с ринувшимся в проем светом, в жизнь входит новая, пока еще идущая на цыпочках эпоха.

КОММЕНТАРИИ

© Н. Климонтович, комментарий

© Б. Останин, комментарий

© М. Успенский, комментарий

© М. Шейнкер, комментарий

«Момемуры» Михаила Берга – уникальное свидетельство об уникальном мире «второй культуры» – острове психологической и творческой свободы в океане политической несвободы – ленинградском и московском андеграунде 70-80-х годов (или «К-2», если воспользоваться обозначением автора). Роман М.Берга исторически и хронологически принадлежит исследуемому периоду, но создан в тот момент, когда «вторая культура», как, впрочем, и вся советская культура, в том числе в ее диссидентском, нонконформистском изводе, переживала кризис. И, не случись резкого поворота руля, многие биографии, в том числе тех, кто поменяли подполье на всемирную славу (или, напротив, на обескураживающую пустоту), сложились бы, скорее всего, иначе.

«Момемуры» с энциклопедической подробностью и достоверностью воссоздают многоярусную, иерархически сложную среду советского литературного андеграунда двух столиц и представляют читателю многочисленные портреты писателей и поэтов, живших в обстоятельствах, контрастно сочетавших прихотливо сочетавших романтическую живописность быта с его убожеством, общественную изоляцию с социальной креативностью. Абсолютную замкнутость этой сферы жизни с ее необычайной резонирующей способностью. Можно, конечно, прочесть «Момемуры», как биографический роман о жизни в литературе маргинальных личностей, но нельзя не заметить, что, одновременно, это и художественное исследование массового процесса превращения реальных людей в литературных героев. Превращения, при котором литература – и источник жизни, и инструмент отказа от нее.

«Момемуры» зафиксировали не только экзотичность судеб и творческую продуктивность, как результат контрастного отторжения от тоталитарного общества, но и культурную и социальную усталость, инкапсуляцию тех, кто научился быть свободным в условиях несвободы, но уже не надеялся на то, что жизнь может измениться. Потому что устали ждать литературного будущего, которое, казалось, никогда не наступит: и многим уже не хотелось, чтобы оно наступило. Слишком катастрофичным продолжало быть литературное и нелитературное настоящее.

«Крайне несвоевременная книга» — так отреагировал на выход в самиздате в 1984 романа «Момемуры» поэт и исследователь обэриутов Владимир Эрль, с неудовольствием узнавший себя среди героев и отчетливо понимавший, насколько опасным не только для автора, но и для его персонажей, может быть этот роман. До начала перестройки оставалось еще несколько лет, КГБ, из последних сил доказывая свою функциональность, не прекращал собирать ежегодную жатву в среде оппозиционных литераторов и интеллектуалов. С начала 80-х годов в Ленинграде были арестованы А. Рогинский, потом Р. Евдокимов, Вл. Долинин, позже М. Мейлах — все за деятельность, так или иначе связанную с написанием, получением, распространением рукописей и книг, которые советская власть оценивала как «идеологически вредные». Кто будет следующим, чем чревато будущее — не знал никто, и мрачно-пародийный финал главы «Предчувствие конца», завершавший историю ленинградского и московского андеграунда ожиданием «идущей на легких пуантах Варфоломеевской ночи», был более чем оправдан.

Может быть поэтому, экземпляры первой редакция «Момемуров» (то есть машинопись, 446 стр., и не через два интервала, как требовали советские издательства, а, конечно, через неконвенциональные полтора, для экономии бумаги) были распространены автором в узком кругу наиболее близких друзей. Правда, распространены «по подписке» (то есть с оплатой «подписчиком» стоимости машинописной работы, естественно поделенный на число копий, обычно, не более 4-5, остальные 3-4 несмотря на самую тонкую бумагу были уже почти нечитаемы и отправлялись автором в архив).

Однако необходимость внести в текст романа исправления привела ко второй перепечатке романа в конце того же 1984 и заставила расширить круг «подписчиков». Ими стали — соиздатель и соредактор журнала «А-Я» Алик (Александр) Сидоров (в журнале он фигурировал под псевдонимом Алексей Алексеев), московские художники-концептуалисты В. Пивоваров, И. Кабаков, И. Чуйков, поэт Д.А. Пригов. Первыми читателями романа становились его герои в обеих столицах, уже от них роман стал распространяться в нонконформистской среде. Однако до публикации отрывка из «Момемуров» в «Литературном «А-Я» в 1985¹³, повлекшей за собой вызовы автора на беседы в КГБ, претензий касательно «Момемуров» автору не предъявлялось: не исключено, что за два года жизни романа в доперестроечный период его рукопись в КГБ так и не попала. По крайней мере, беседы М. Берга с сотрудниками КГБ в феврале 1986 касались исключительно самого факта публикаций в «Литературном «А-Я», а также необоснованных подозрений следователей¹⁴, что автор «Момемуров» является одним из редакторов этого журнала, и, конечно, его позиции по отношению «Клуба-81». После выхода в конце 1985 года сборника «Круг», кураторы «Клуба-81» решили разобраться с теми, кто более всего мешал их работе. И, конечно, разобрались бы до конца, не наступи неожиданно не только для них горбачевская перестройка.

К моменту окончания работы над первой редакцией романа «Момемуры» Михаилу Бергу было всего 32 года, но он был уже автором сборника рассказов «Неустойчивое равновесие» (1976), и целого ряда романов, в том числе — «В тени августа» (1977) и «Отражение в зеркале с несколькими снами» (1979). Уже этот роман, высоко оцененный ленинградской «второй культурой», был напечатан в качестве приложения к журналу «Часы», а затем, вместе с опубликованным в журнале «Обводный канал» романом «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич» (1982), а также более ранними романами «Возвращение в ад» (1980), «Вечный жид» (1981) и эссе «Веревочная лестница» (1981), вошел в трехтомное собрание сочинений, изданное в качестве приложения к «Митиному журналу». Все эти произведения, за исключением нескольких первых рассказов, даже не предлагались для публикации в открытой советской печати. Соблазн стать обыкновенным (то есть официальным) писателем, если он и был, а он был, и главка «Столичные патриархи» является косвенным подтверждением этого), исчез окончательно после знакомства в начале 1979 года с Виктором Кривулиным и другими представителями ленинградской «второй культуры» Б. Ивановым, Б.Останиным, Е. Шварц, А. Драгомощенко, Б. Кудряковым. Затем М.Берг познакомился в Москве с участниками только что вышедшего сборника «Каталог» — Д.А Приговым, Н. Климонтовичем, Е. Харитоновым, Е. Козловским, пришедшими послушать его чтение эссе «Веревочная лестница», которое в начале 1981 года состоялось на квартире актрисы Е. Никищихиной.

Очевидно, именно это открытие нового социокультурного пространства, населенного людьми, «которые жили и писали с невообразимым аппетитом и успехом» (см. авторское предисловие), стало главным импульсом идеи нового романа о «второй культуре». Эта идея, конечно, весьма приблизительно, может быть обозначена как постмодернистская биография, или описание реальных событий вне их трагических и даже драматических коннотаций. То есть воссоздание биографий, которые уже никогда не превратятся в судьбу, и не потому, что сам объект биографического исследования — мелок или недостаточно талантлив, а потому что ход истории и наиболее распространенные интерпретации культуры лишили его претензий на героизм.

В идее «нового биографизма» не было ничего антисоветского, более того, критики из КГБ, возможно, даже согласились бы с утверждением, что среди их подопечных — нет героев (а практически все персонажи «Момемуров» — это объекты внимания КГБ в давнем или недавнем прошлом). Однако то, что «Момемуры» находились вне охраняемых властью или запретных идеологических категорий, репрезентировали ценностные установки, факультативные, если не маргинальные для русско-советской культуры и принадлежащие эпохе, еще не наступившей, было понятно даже по тем традициям, на которые в «Момемурах» Берг опирался.

В пародийной библиографии трудов «авторов» романа З.Ханселка и И. Северина, предпосланной первой редакции «Момемуров», уже есть ссылка на «постмодернистскую прозу» и «игровое расследование». Здесь упоминаются имена Борхеса, Беккета, Г. Стайн, Кортассара (вместе с его двумя работами, тогда еще не переведенными на русский: «Игра в классики» и «62. Модель для сборки»). Естественно эти имена, как, впрочем, и название одной из статей, которую якобы написал И. Северин — «Травестия и симуляция мифа как прием» — были ключами, предлагаемыми читателям для более успешной интерпретации последующего текста.

По сути дела, в «Момемурах» Берг продолжил ту самую работу с биографическим материалом, которую он начал в романах «Вечный жид» и «Между строк...» (романе о В.В. Розанове), в эссе-коллаже «Веревочная лестница». Появление среди вымышленных персонажей этого произведения реальной фигуры Б. Гройса, который описывается точно также, как и герои Гоголя — Чичиков или Коробочка, показательно, так как совпадает по времени с появлением имен из ближнего дружеского круга в «азбуках» и «алфавитах» Д.А. Пригова). Уже после «Момемуров» — в романе «Рос и я» (обыгрывая биографии Д. Хармса и В. Введенского) и в «Несчастной дуэли» (романе о Пушкине). Пристрастие к биографическому жанру неслучайно. Пожалуй, Берг первым в той литературной традиции, которую впоследствии назовут постмодернистской или концептуалистской, не только обнаружил литературность писательских биографий, но, прежде всего, открыл возможность описания реальных исторических событий и поступков исторических персонажей как событий и поступков литературных. То есть вторичных по отношению к возможной героической, романтической интерпретации истории, как пространства уникального и экзистенциального поведения. Особенно, если речь идет о трагических коллизиях, бурных судьбах и ярких личностях, канонизированных той или иной национальной или мировой культурой. В этом взгляде на историю не было разоблачительного пафоса, скорее, пафос уточнения, порой существенного, с неизбежной ревизией устоявшихся и, казалось бы, незыблемых ценностей. Практически все биографические романы Берга – это и новый, принципиально контрастный по отношению к литературоцентристской традиции вариант истории (естественно, в художественном преломлении, с апелляцией к ценности пластических средств воспроизведения), и столь же новое теоретическое высказывание на тему диалога и конкуренции между разными интерпретациями культуры (в том числе на тему проблематичности (или малоценности) текстуальности как таковой). То есть роман и пародия на роман, история и разные способы ее интерпретации, принципиально отрицающие цельность.

Однако разница между романом, скажем, о философе и писателе-парадоксалисте конца XIX – начала XX Вас. Вас. Розанове и романом о ленинградской и московской богеме была существенной и заключалась в том, что в «Момемурах» объектом исследования была не история, а современность. И приемы дегероизации, поиска литературных схем, предшествующих мотивации реальных и, конечно, драматических коллизий (по крайней мере, с точки зрения того или иного канона) как уникальных, замены литературными штампами и мифами лирических и психологически пронзительных фрагментов и пр. — не могли быть такими же. Сама процедура выявления в психологически уникальном материале его культурной и социальной схематичности была принципиально различной для романа на историческую или современную тему. То художественное решение, которое выбрал Берг при работе над «Момемурами», определило трансформацию романа в процессе всех трех его редакций: для того, чтобы современность превратилась в объект исторического исследования, современность должна быть переработана, удалена, отодвинута от непосредственного восприятия — и пространственно, и хронологически.

Уже первая редакция романа содержит приемы, которые соответствуют тенденции превращения современности в историю. В романе две сюжетные линии, иногда пересекающиеся, иногда надолго расходящиеся, одна — биографическая, другая — автобиографическая. Автобиографическая, или история «будущего лауреата» и «нашего писателя» (так в первых двух редакциях романа назывался «будущий лауреат Нобелевской премии сэр Ральф Олсборн») служит не только окаймлением для куда более пространной истории «второй культуры» с десятками, скорее, сотнями колоритных портретов и локальных сюжетов, но и своеобразным кодом иронической интерпретации их. И это несмотря на то, что в первых двух редакциях практически все бытовые реалии, использованные в тексте, оставались аутентичными, в том числе — топографические названия, имена упоминаемых писателей и деятелей культуры (за исключением основных персонажей, которые обозначались первой буквой фамилии или кличкой в Обезьяньем обществе, если она была), названия организаций, советских и эмигрантских издательств, журналов, альманахов и т.д. Однако чисто внешним ключом пародийного истолкования основного биографического текста служило именно автобиографическое повествование, в котором стилистика агиографического рассказа соединялась со стилистикой героического повествования о некоем прославленном человеке в далеком и не вполне уже ясном прошлом. Повествователи, венские слависты чуть ли не из XXI века, опираясь на попавшие к ним фрагменты архива, реконструируют жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии, некогда представителя петербургской (ленинградской) «второй культуры». Необходимость исследовать «среду», породившую или создавшую условия для становления гения и героя, становится мотивом, оправдывающим появление истории «второй культуры»: увлекаясь, повествователи иногда словно забывают об основном герое, не вспоминая о нем на протяжении десятков страниц, а затем опять возвращаются к своей основной теме. Но именно соединение несоединимого, точность в бытовых деталях и концептуальная неточность (и наоборот), тщательно подобранные помарки и стилистическая велеречивость и т.п. представляются приемами, сдвигающими легко узнаваемую читателем современность в область далекого будущего, естественно не умеющего огладываться назад и расшифровывать прошлое без ошибок.

Однако определение В. Эрлем первого варианта «Момемуров», как весьма несвоевременной книги, отнюдь не случайно. И не только ввиду реальной опасности со стороны КГБ. Несмотря на множество именно авангардных экспериментов, реализовавшихся в рамках петербургской «второй культуры», сама мифологема роли и образа современного поэта и писателя, тем более находящегося в оппозиции к жестокой тоталитарной власти, оставалась героической. Это была сильная, понимаемая в традициях не только русской, но и мировой культуры позиция. Более того, она казалось естественной, если не единственно возможной. Каким еще может быть писатель, если тоталитарная власть борется с ним на равных, оценивая уже саму профессию писателя как не просто привилегированную, но и чрезвычайно ответственную, опасную, возвышающуюся над остальными профессиями, как любое дарованное свыше предназначение возвышается над полезной и нужной специальностью. Кто, когда, почему делегировал эти полномочия писателям, значения не имело, и писатели, и преследующая их власть не сомневались в том, что это так¹⁵: писатель — конкурент для политической власти: опасный, если он с ней не согласен, но и необходимый для того, чтобы сама идея власти стала понятной и законной. А кто может конкурировать с тоталитарной властью, как не герой? Именно поэтому те десятки, сотни, тысячи авторов, создававших при советской власти стихи, рассказы, поэмы, романы, причем, без всякой, казалось бы, надежды на признание с ее стороны, не сомневались, что рано или поздно их героический подвиг писания будет оценен по достоинству теми, кто, также как они, ненавидели и презирали эту власть.

Ну, хотя бы теми многочисленными иностранными славистами, которые приезжали из своих университетов, слушали, читали, увозили с собой тексты этих самых стихов и рассказов, чтобы изучать, публиковать, комментировать, а то и противопоставлять их стихам и рассказам, написанным с разрешения и одобрения политической власти и ее институтов. Именно поэтому сама сюжетная схема, предложенная Бергом в качестве окаймляющей линии романа, легко узнавалась и правильно интерпретировалась многочисленными обитателями котельных и лифтерских, как комплиментарная по отношению к их позиции. Венские (парижские, берлинские, римские и т.д.) слависты, неутомимые путешественники по горам и долам неподцензурной литературы (отсюда, возможно, у мифических авторов романа имена путешественников Ганзелки и Зикмунда) обязательно когда-нибудь доберутся до драгоценного архива в виде сотен напечатанных через протертую до белесости копирку текстов и воздадут им должное.

Однако то, как автор «Момемуров» наполнял эту схему будущего и неизбежного признания, не могло не вызывать возражений. И дело даже не в том, что само признание приобретало в романе пародийный и дезавуирующий характер; Бергом и в стилистике линии «будущего лауреата», и при создании портретов основных и второстепенных персонажей отрицалась героическая, драматическая составляющая биографии. И как следствие отрицалась героическая позиция подпольного, непризнанного писателя; Берг словно смотрел на ситуацию не из 1984 года, а из перестроечного будущего, которое действительно лишило писателя претензий на геройство.

Более того, степень удаленности от катастрофичной современности в первой редакции «Момемуров», очевидно, не удовлетворила автора, и вторая редакция романа, вышедшего в самиздате в конце того же 1984 года, представляла собой только усиление указанных приемов стилистической несбалансированности. Австрийские слависты, от лица которых велось повествование, все чаще как бы заговаривались, то переходя на язык провинциального сказа, то обращаясь к стилю торжественной оды. Более того, даже документы тех архивов, которыми они пользовались, обнаруживали тяготение к просторечию, сленгу и ненормативности.

Любая ненормативность — игра на понижение ценности образа. В данном случае андеграундного существования и самой стратегии писательского противостояния тоталитарной власти и бессильному, погрязшему в конформизме, обществу. Входило ли в авторский замысел дезавуировать, обесценить «вторую культуру» как феномен? Вряд ли. Скорее наоборот, дегероизация андеграундной позиции стала невольным и частным случаем проявления общей авторской стратегии — обесценивания драматических коннотаций социальных и культурных жестов, но не в русле романтического разочарования, а, напротив, в рамках уточнения и дифференциации ценностей различного социального и культурного поведения. Отказ от признания за теми социальными ролями, которые ранее объявлялись героическими, их права на подобный статус, свидетельствует о неизменно присутствующей у Берга тенденции к выравниванию шкалы оценок, приведения ее в сбалансированное состояние.

Понятно, что не только второкультурная среда, описанная Бергом в «Момемурах», не была согласна на дегероизацию наиболее ценных для нее позиций, сама советская власть, которой противостояли писатели-нонконформисты, продолжала существовать только потому, что навязывала обществу драматические и катастрофические интерпретации социального и идеологического поведения. И, конечно, катастрофизм, отменяемый художественно в рамках отдельно взятого произведения, даже опережающего свое время, не был в состоянии отменять катастрофизм и безумие правил игры в социальном пространстве. В этом Бергу пришлось убедиться на собственном опыте: как довольно часто бывает, жизнь и литература не совпали.

В главе «Бесы» Бергом достаточно подробно описывается ситуация с созданием «Клуба-81» (в окончательной редакции названном «Клуб «Алефа»). Клуб стал точкой пересечения разных интересов — тех представителей андеграунда, которые задыхались от многолетнего отсутствия возможности печататься и поверили обещаниям властей предоставить такую возможность, и самих властей, пожелавших иметь управляемую оппозицию, или хотя бы существенно снизить уровень публикаций в эмигрантских журналах, которые дезавуировали власти в глазах Запада, как душителей свободы. Такова была в общем расстановка сил на момент создания клуба в конце 1981; к середине 1983 года, когда и писалась глава «Бесы», все уже было ясно: еще в 1982 был арестован член клуба Владислав Долинин, и под давлением КГБ письмо в его защиту подписали только 22 члена клуба из более, чем 70; никаких публикаций членов клуба в советских журналах так и не появилось, а паллиативом обещаний властей предоставить чуть ли не свободу печати стал жестко отцензурированный сборник «Круг», вышедший в свет только в конце 1985 год. А так как публикации на Западе и в самиздате не прекратились, КГБ стал готовиться к новым уголовным делам. Берг принадлежал к числу тех, кто подписал письмо в защиту Долинина, кто отказался сотрудничать с цензурой при публикации «Круга» и был вычеркнут из состава сборника, кто продолжал публиковаться в самиздате и тамиздате.

В августе 1984 года из следственного отдела ленинградского УКГБ в Управление по охране государственных тайн в печати ( главное цензурное ведомство, именуемое еще Леноблгорлит,) поступает запрос о возможности ввоза и распространения на территории СССР произведений, из списка изъятых в связи с расследованием дела Б. Митяшина, обвиненного впоследствии в распространении антисоветских книг¹⁶. Среди 36 представленных в цензуру произведений – стихи Бродского и Мандельштама, Цветаевой и Вейдле, неопубликованные главы воспоминаний Эренбурга, мемуары Л.Д. Блок, письма В Короленко, Библия, изданная в Брюсселе, а также машинописные копии романов М. Берга — «Вечный жид» и «Между строк, или читая мемории, а может просто Василий Васильевич», эссе «Веревочная лестница», «Послесловие» А. Степанова¹⁷ к сборнику Берга, вышедшему в качестве приложения к журналу «Обводный канал» в 1983 году.

Через месяц в КГБ из цензуры поступает ответ, который в оригинале занимает почти десять страниц. Под номерами 29 и 30 следуют цензурные оценки «Веревочной лестницы» и романа «Вечный жид» (очевидно, сброшюрованных вместе) и романа «Между строк...», под номером 28 им предшествует цензурный отзыв на послесловие А. Степанова.

Т. 2, л. д. 157-166 оборот. Секретно. Экз. № 1

Управление по охране государственных Управление Комитета государственной

тайн в печати при Ленгорисполкомах безопасности СССР по Ленинградской

(Леноблгорлит) области

25.09.84 г. № 446 с т. Третьякову В. И.

на № 3/01888 от 31.08.84 г. В. Блеер. 28.09.84 г.

28 сен. 84/15915. Следственный

отдел УКГБ по ЛО.

Вх. № 02063. 2.Х.84.

Большинство перечисленных изданий и машинописных текстов имеет антисоветский, антикоммунистический характер, порочит советскую действительность, пропагандирует реакционные религиозные воззрения, являются морально и идейно ущербными.

1. И. Бродский. «Конец прекрасной эпохи», издательство «Ардис/Анн Арбор», 1977, Мичиган. 114 стр. Сборник стихотворений антисоветчика, эмигрировавшего из Ленинграда, издан американским издательством, специализирующимся в «советологии», фактически антисоветским центром. Стихи, помимо религиозно-пропагандистских мотивов, содержат многочисленные оскорбительные выпады в адрес классиков марксизма, руководителей партии и Советского государства (стр. 9, 15 и др.), изобилуют антисоветскими и антикоммунистическими выпадами, например:

«Рабство всегда порождает рабство. Даже с помощью революций. Капиталист развел коммунистов. Коммунисты превратились в министров. Последние плодят морфинистов» (стр. 8).

Стихотворения изобилуют непристойностями, автор в оскорбительных тонах утверждает, что в СССР якобы преданы забвению герои войны (стр. 74, «Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко»). Книга ввозу и распространению на территории СССР не подлежит.

2. И. Бродский. «Часть речи», издательство «Ардис/Анн Арбор», 1977, Мичиган,

<…>

28. Машинописный документ «Послесловие» на 19 листах. Восхваляя творчество «писателя» М. Берга, автор статьи заявляет, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература» (стр.19). Вполне очевидно, что автора статьи Берг привлекает в первую очередь тем, что он является популярным «самиздатовцем» и что его публикациям препятствует «чуткий предохранитель отечественной цензуры» (стр. 1). Автор статьи фактически поет хвалу литературе абсурда, имеющей явно издевательский, антисоветский по существу характер. В этой, с позволения сказать, «литературе» существует «эдакий великий советский поэт А. С. Пушкин, дважды герой соц. труда, лауреат Сталинской и Ленинских премий, неутомимый борец за мир и т.д.» (стр. 14). Текст распространению на территории СССР не подлежит.

29. Сочинение «Веревочная лестница» на 164 машинописных листах. С «произведением» некоего М. Берга сброшюрован его же «роман» «Вечный жид» (стр. 44—164). «Веревочная лестница» — псевдолитературоведческая работа пасквилянтского характера, пересыпанная злобной антисоветчиной. По мнению Берга, «писатель в наше время стал „зубочисткой”», всем вершит «старый кадровик, работник планового отдела Партай Геноссович Церберов» (стр. 2). В текст вкраплены анекдоты, порочащие русскую литературу, выдающихся советских писателей (стр. 4, 13 и др.). История нашей страны под его пером превращается в пытошный¹⁸ застенок, и автор лицемерно восклицает: «О, Россия, моя бедная, сонная девочка, дитя, изнасилованное спереди и сзади!» (стр. 16). Наряду с цинизмом и непристойностью Берг протаскивает через свое сочинение сионистские идейки.

«Роман» «Вечный жид» написан в стиле литературы абсурда и является смесью религиозной пропаганды, сионизма и непристойностей. Герои, находящиеся в сумасшедшем доме, охвачены антисемитизмом, монархизмом и прочими маниями. В большом числе встречаются антисоветские намеки и иносказания. Тексты М. Берга распространению на территории СССР не подлежат.

30. Сочинение «Между строк». Также «произведение» М. Берга (см. п. п. 28—29), исполненное злобным издевательством над русским революционным движением, пропитанное духом сионизма. Распространению на территории СССР не подлежит.

<…>

36. А. Введенский. «Полное собрание сочинений». Том 1. Издательство «Ардис / Анн Арбор». Мичиган, 1980, 178 стр. Сочинения советского поэта, одного из основоположников литературы абсурда, содержат отдельные безнравственные произведения («Куприянов и Наташа», «Елка у Ивановых» и другие). В предисловии и примечаниях некоего М. Мейлаха акцентируется внимание на трагической судьбе поэта, допускаются многочисленные антисоветские выпады: говорится о «разгроме в 1937 году детской редакции Маршака» (стр. XXV), о некоем «литературном отделе ГПУ» (стр. XXIV) и т. п. Книга ввозу и распространению на территории СССР не подлежит.

Материалы, перечисленные в письме, следует получить в Управлении.

Начальник Управления В. А. Марков № 446 с.; отп. 2 экз.; 1-й в адрес; 2-й в дело.

Исп. и печ. Соколов В.; бл. № 278, лл. 45—50; бл. № 267, лл. 9 — 10;

24.09.84 г.

Еще через месяц 34 из 36 перечисленных выше произведения были сожжены, о чем исполнителями был составлен соответствующий акт.

Т. 2, л. д. 167-168.

Акт

Настоящий акт составлен в том, что сего числа комиссия в составе старших следователей: майора Гордеева, майора Кармацкого и старшего лейтенанта Жеглова уничтожила путем сожжения как не подлежащие ввозу и распространению на территории СССР следующие печатные произведения, изъятые у обвиняемого и свидетелей в процессе предварительного следствия по уголовному делу № 44:

1. «Конец прекрасной эпохи» И. Бродского.

2. «Часть речи» И. Бродского.

<…>

26. Машинописный документ «Послесловие».

27. Сочинение «Веревочная лестница».

28. Сочинение «Между строк...».

<…>

34. «Полное собрание сочинений» А. Введенского, т. 1.

После сожжения упомянутых в п. п. 1 — 34 печатных произведений и составлен настоящий акт.

Старший следователь по ОВД Следственного отдела УКГБ ЛО майор В. Гордеев.

Старший следователь Следственного отдела УКГБ ЛО майор А. Кармацкий.

Старший следователь Следственного отделения УКГБ по Новгородской области старший лейтенант Жеглов. 29 октября 1984 года.

Характерно, что уничтожению не были подвергнуты только два произведения из первоначального списка, и каждое по своей особой причине. Это электрографическая копия книги «Марина Цветаева. Письма к А. Тесковой», изданная в 1969 году в Праге, но уже распространявшаяся в Советском Союзе и находившаяся в открытых фонда библиотек, и машинописная копия «Из неопубликованного наследия В.Г. Короленко» (характерна ремарка цензора: «Переписка Короленко с одним из литераторов не содержит политически дефектных материалов»).

Что касается нашей темы, то кроме обвинений Берга в злобной антисоветчине, клевете, пасквилянтстве, религиозной пропаганде, непристойности, сионизме, антисемитизме (практически через запятую), показательно присутствие, явно факультативного для предполагаемого или подготавливаемого уголовного дела с обвинением в распространении антисоветской пропаганды слоя, казалось бы, чисто профессиональных упреков. Их очень легко обнаружить в тексте, они обычно взяты в кавычки, как то, что приписывает себе обвиняемый, но приписывает не по праву. Это слова «писатель», «роман» (причем каждый раз, когда цензору оказывается необходимо обозначить жанр рецензируемого текста, в отзыве появляются кавычки, как будто сакральным является сам романный жанр), «произведение» (так же берется в кавычке всякий раз, когда цензор вынужден использовать слово для дифференциации текста автора) «самиздатовец», «литература» (из характерного оборота «в этой с позволения сказать «литературе»). Такое ощущение, что цензор заранее защищается от возможных претензий, обращенных уже к нему со стороны начальства или контролирующих органов, и в качестве оправдания использует типографский эквивалент слов якобы и псевдо — не писатель пишет роман и создает произведение, а якобы писатель пишет якобы романы и псевдопроизведения. Характерно и главное обвинение А. Степанову со стороны цензора: как он посмел написать, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература». Казалось бы, какая опасность для государства, если один человек высказал о другом свое мнение и напечатал его в количестве 5-6 экземпляров на пишущей машинке? Почему этим обстоятельством должно заниматься столь всесильное ведомство как КГБ, не сомневающееся в том, что случившееся преступление, достойное самого сурового наказания? Потому что сама профессия писателя обладала священным статусом, на который могли претендовать только те, кого к этому служению допустила государственная власть, и любые попытки позаимствовать эти властные привилегии естественно расценивались как государственное преступление.

В романе «Момемуры» Берг ищет художественное воплощение идеям постструктуральной теории и теориям постиндустриального общества, строит модель уникальной социокультурной среды, лишая ее, однако, драматических претензий на героизм, в то время как окружающий социум использует архаические критерии определения общественно значимого, разрешенного и запрещенного поведения, карая последнее с архаической же жестокостью. Уже в 1984 году цензурные оценки двух романов и эссе Берга представляли для КГБ, очевидно, достаточные, к тому же вряд ли единственные юридические основания для предъявления официальных обвинений. Однако до выхода в свет сборника «Круг», являвшегося для КГБ своеобразной вехой в символическом обмене (сборник на отказ от публикаций на Западе), очевидно, было решено скандал не устраивать. Выход сборника, впрочем, задерживался по независящим от КГБ причинам¹⁹, и только после того, как в конце 1985 года «Круг» все-таки вышел, следователи, работавшие под руководством будущего героя перестройки генерала Олега Калугина и близкого друга президента Путина В. Черкессова, до этого ограничивавшиеся устными угрозами²⁰, решили рассчитаться с теми, кто, как М. Берг, отказался от участия в «Круге» и продолжал публиковаться на Западе. Время, однако, работало уже против них, первый звонок Бергу с приглашением в КГБ на беседу имел место в середине февраля 1986 года, а сама беседа в Доме журналистов на Невском состоялась в день открытия XXYI съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о наступлении эпохи «гласности и перестройки». Впоследствии автор «Момемуров» описал эту беседу, основной список высказанных ему претензий, заявление следователя (Е.В. Лунина), что уже накопленных ими материалов достаточно для того, чтобы возбудить против Берга уголовное дело. Однако буквально на глазах все менялось, «время пошло другое, два-тpи месяца и все поехало, полезло по швам, и людям из «системы» самим приходилось уже подумывать о том, как заметать следы, искать счастье на новом поприще, в других коридорах»²¹.

Казалось бы, для книги, еще пару лет назад представлявшейся крайне несвоевременной, пришел звездный час – конечно, вторая культура, как, впрочем, и многие другие формы культурного и политического противостояния не были востребованы перестраивавшимся обществом наравне, скажем, с культурой эмиграции или литературой и философией Серебряного века, однако и интерес к эпохе советского самиздата существовал, и, самое главное, сам факт публикации переставал быть криминальным, как для автора, так и для его персонажей, точнее — многочисленных прототипов.

И, однако, «Момемуры» были опубликованы, причем, в новой версии, принципиально отличающейся от первых двух (самиздатских) редакцией, спустя целых 7 лет, когда интерес к самому феномену «второй культуры» еще более снизился. Эта отсрочка и новая редакция были не случайны. Анализируя стратегию автора в распространении «Момемуров» в разные периоды существования романа, можно прийти к выводу, что Берг сознательно тормозил издание романа — сначала на Западе, а затем, после начала перестройки, — в России. И не только потому, что его волновали проблемы безопасности. Можно ли издавать мемуары, пусто пародийные, но все равно довольно-таки раскованные и откровенные, очень часто ироничные, порой беспощадные, когда большинство героев живы, этот вопрос несомненно вставал перед автором. В следующем ниже комментарии Б. Мартынова, посвященном разысканию имен, используемых в «Момемурах», это проблема обсуждается и по сути дела снимается утверждением, что между романом – произведением художественным, вымышленным, и породившим его слоем жизни существует принципиальная разница. Однако эти вполне здравые соображения, очевидно, не до конца убеждали автора, который, скорее всего, довольно долго не мог победить свои сомнения.

По крайней мере, та радикальная переработка романа, которая была осуществлена перед публикаций журнального варианта «Момемуров» в «Вестнике новой литературы» в 1993-1994 годах, почти наверняка была связана с желанием уйти еще дальше от легко узнаваемых биографических реалий. Правда, нельзя исключить и то, что эта редактура соответствовала уже проявившейся при создании второго варианта романа тенденции дистанцирования от современности. Так или иначе, практически все приметы советской действительности в их общеизвестном или андеграундном преломлении были в итоге заменены пародийными транскрипциями вымышленной латиноамериканской действительности, вместо имен реальных писателей (или заменявших их первой буквы фамилии), топографических названий, административных обозначений, всем известных сокращений и аббревиатур возникли экзотические имена и названия; и роман на материале ленинградского и московского андеграунда 70-80-х годов превратился в повествование о некоей русской колонии где-то на острове то ли в Тихом, то ли Атлантическом океане.

Какие-то замены носили случайный характер, другие — системный, и повторялись на протяжении всего текста романа. Так, если для имени главного героя из автобиографического пласта повествования в первой и второй самиздатских редакциях 1984 использовались только два сочетания «будущий лауреат» и «наш писатель», то в редакции 1993 года появляется, наконец, сэр Ральф Олсборн, будущий лауреат Нобелевской премии. Он, как и остальные представители русской колонии (так в романе стали называться представители ленинградской «второй культуры») жил в окружении аборигенов (обычных советских людей, не находивших в оппозиции к советской власти). Для самой советской власти в разные ее периоды возникли разные обозначения: сталинская эпоха — диктатура генерала Педро, ленинградский КГБ с офисом на Литейном, 4 — охранка Сан-Тпьеры, советская литература — колониальная литература, и т.д. Трансформировались не только имена и названия – по сути дела появилась новая топография романного пространства, и вместе с переменой места действия, множества социальных, политических и культурных констант изменился и сам жанр произведения, которое из документального повествования с элементами художественной реконструкции событий и персонажей превратилось в пародийную антиутопию на основе реальных и вымышленных фактов (хотя в большинстве случав в качестве последних вступали более-менее известные и циркулировавшие в среде ленинградской неофициальной культуры слухи, мифы, сплетни, анекдоты и легенды).

Не претерпели значительных изменений композиционная структура романа, последовательность, состав и композиция глав (кроме главы «Бесы», см. об этом подробнее в прим. ), концептуальное содержание основных сюжетных линий, взаимосвязь эпизодов и главных событий романа, содержание и структура практически всех портретов, включая персонажей, имевших отчетливых прототипов в среде ленинградского и московского андеграунда, а также литературнокритические оценки их произведений.

Возможно, именно здесь имеет смысл затронуть один принципиальный вопрос — о полноте представления в романе самого явления и истории неофициальной литературы, о критериях отбора персонажей, о принципах работы с биографическим материалом. О своем взгляде на проблему взаимоотношений в романе исторической и вновь созданной реальности в своем нижеследующем предисловии пишет Б. Мартынов, делая акцент на связи между персонажами и прототипами. Но, конечно, проблема использования и отображения исторической реальности в романном пространстве значительно шире, правда, и мы здесь в состоянии затронуть лишь некоторые отдельные аспекты этой темы, представляющиеся нам принципиальными. Хотя в тех или иных фрагментах романа автор обращается к эпизодам биографий своих героев, имевших место в 1950-х и 1960-х годах, основным хронологическим периодом биографического пласта романа, наиболее полно воспроизведенном, является 1970-1980 годы. А если говорить еще более точно, то наибольшее число воспроизведенных в романе событий происходили с середины 1970-х годов, то есть с попыток издания сборника «Лепта» (1975) и появления самиздатских журналов «37» (1975) и «Часы» (1976), до начала перестройки, а вернее — начала заключительного периода существования «Клуба-81» (1983-1984) . Еще более узкими являются хронологические рамки автобиографического пласта романа, который также завершается в 1983 или 1984 годах, в то время как начало довольно легко датируется концом 1978-началом 1979 (первое знакомство героя с представителями «второй культуры»). Это что касается воспроизведения в романе истории нонконформистской литературы. Но так как знакомству главного героя с культурным подпольем предшествовал краткий период взаимоотношений с официальной советской литературой, то хронология воспроизведения литературных реалий расширяется еще на два или три года, сдвигаясь к зиме 1976 или 1977, к поездке протагониста автора в Переделкино для встреч со «столичными патриархами». Если поставить перед собой цель упомянуть всех тех, чьи биографии были использованы, адаптированы, переосмыслены автором в романе, а это без сомнения несколько сотен имен писателей, наиболее заметных и уже забытых деятелей «второй культуры», то выяснится, что целые группы даже не упомянуты (например, круг К. Унксовой в Ленинграде или «Московское время» А. Сопровского, С. Гандлевского в Москве), а от многих в сухом остатке остался лишь забавный анекдот или брутальная черта характера. Зато несколько десятков писателей и поэтов присутствуют в «Момемурах» и своими бурными биографиями, и довольно пространными и пристрастными обзорами творчества. Понятно, что предпочтение автор отдавал тем, кого знал лично, дополняя этот пусть и немалый, но все равно ограниченный круг теми легендарными персонажами советского андеграунда, вокруг которых во второкультурной среде существовало облако мифов и анекдотов. Но если свести принцип отбора к некоторой, понятно лишь приблизительной формуле, то можно предположить, что предпочтение отдавалось ярким творческим личностями с экзотическими биографиями. Причем вторая часть — экзотичность, порой, монструозность характера — была определяющей. С другой стороны, чем более экзотической и драматической была судьба писателя, тем более решительно автор вмешивался в ее литературное отражение, прихотливо соединяя реальные события с вымыслом и искажающими, ироническими интерпретациями.

Это обстоятельство стало одной из наиболее сложных задач нижеследующего комментария, смысл которого и состоял в попытках восстановить, реконструировать, насколько это возможно, ту историческую реальность, которая была использована автором для создания ее романной версии, все более усложнявшейся и удалявшейся от первоисточника с каждой последующей редактурой. «Момемуры» – не просто роман в романе, это роман, в котором множество, буквально сотни когда очень скоротечных, чрезвычайно плотных, спрессованных в ироничную схему, но иногда пространных, со своими разветвленными сюжетными линиями локальных романов, — и каждый из них содержит свой сюжет взаимоотношений с литературной и исторической действительностью. Эти сюжеты естественно разнятся между собой в зависимости (в том числе) от сегодняшнего положения того или иного автора андеграунда, обрастая новыми мифами, если судьба писателя сложилась в постперестроечную эпоху более или менее удачно, или, напротив, теряя былую, в том числе мифотворческую продуктивность и актуальность, если творчество автора оказалось не востребовано новой эпохой. В любом случае общих и репрезентативных форм объяснения самого феномена советского андеграунда до сих пор не выработано, многие исследования, в том числе, неофициальной литературы, остаются локальными, сама «вторая культура» продолжает быть для общества зоной архаического и мифологизированного опыта. Что, конечно, не может не влиять на способы интерпретации романа и способы комментирования его²².

Со дня выхода в самиздате первого варианта «Момемуров», во многом опровергающего канонические представления о советском культурном подполье, прошло 20 лет. Подполье было энергетической зоной, с еще неизведанными потенциальными возможностями, но и со своими охранительными инстинктами, очень часто превращавшими социально новое и психологически катастрофическое в эстетически знакомое, если не шаблонное.. 10 лет назад «Момемуры» появились в малотиражном журнале, оппозиционном литературному мейнстриму тех лет, и хотя в течение года роман вошел в число номинантов Русского Букера, а затем петербургской литературной премии «Северная Пальмира», он не стал источником дискуссии о судьбе советской контркультуры, вновь попадая в очередную менопаузу русской истории.

Однако среди разнообразных деконструкций прошлого не случайно все чаще звучат еще вчера казавшиеся парадоксальными утверждения, что именно советская эпоха в ее официозном и неофициальном преломлении, возможно, была главным достижением многовековой русской культуры, искавшей воплощения своих утопий и воплотившей их в как в социальных структурах русского коммунизма, так в и весьма прихотливым механизмам противодействия им. «Момемуры» — не только роман о богемной жизни в тоталитарном обществе, это еще каталог самых разнообразных способов добиться свободы и счастья, когда ни для первого, ни для второго, казалось бы, нет никаких оснований, однако социальная креативность и обостренное чувство времени оказываются в состоянии использовать вроде бы непреодолимые преграды, как опоры.

Наш комментарий не претендует на полноту, он не нацелен на то, чтобы воссоздать в примечаниях первую версию романа, но, очевидно, предоставит возможность читателю несколько приблизиться к ситуации возникновения и изменения авторского замысла, а также понимания той жизни, которая для многих представляется еще (или уже) не вполне достоверной и мифологизированной историей.

ОТ КОММЕНТАТОРА ИМЕН

Несколько лет назад мне из Москвы позвонил незнакомый человек по фамилии *ский и сообщил, что в настоящее время занят комментированием опубликованных в «Вестнике новой литературы» «Момемуров» Михаила Берга, что работа в целом движется неплохо и близка к завершению, но, к сожалению, в ленинградских реалиях он, *ский, не специалист, по каковой причине у него есть некоторое количество вопросов, которые он надеется с моей помощью разрешить, для чего и приедет на днях в Ленинград и постарается меня посетить, а вопросов этих у него… (голос в трубке прервался, послышался шелест наскоро перебираемых листов) …да, вот, 188 вопросов, что вы скажете в ответ на мою просьбу? Я молча кивнул в знак согласия, мол, приезжайте, будем рады, вот адрес, и быстренько распрощался.

Прошёл год, другой, третий… *ский, не приезжал, не звонил, но в прошлом году до меня дошёл слух, что кто-то другой в той же Москве возобновил работу по комментированию «Момемуров», после чего, упреждая новый телефонный звонок с просьбой о помощи, я решил заняться комментариями сам. И в самом деле, вопросов по ленинградским реалиям у меня, как местного жителя, проведшего немало времени в кругах неофициальной культуры, будет всё-таки меньше, чем у москвичей, – скажем, не 188, а всего лишь 88, а то и вообще мизерные 8. Так примерно и вышло, хотя, признаюсь, в том, что касается московских и эмигрантских реалий я оказался примерно в том же положении, что и *ский, и никакой Энциклопедический словарь мне не помог, слишком свежие сведения. Мои комментарии, следовательно, не начало, а продолжение, не вызов, а ответ на вызов, или, другими словами, то продолжение, которое в свою очередь можно продолжить.

Теперь о том, чем я, собственно, занимался и в чём заключалось моё комментирование или, точнее, разыскание об именах, ибо комментировал я (хотя и говорю о реалиях, т. е. вещах) – имена, а именно: для большинства появляющихся в «Момемурах» имён сочинял некую легенду: каким образом, на мой взгляд и вкус, это имя могло прийти автору «Момемуров» в голову, что, возможно, послужило если не причиной, то поводом, а ещё лучше – провокацией для его появления в книге, что подвигло автора на данное имяупотребление.

Здесь необходимо оговорить один важный момент: независимо от намерений автора и возможного восприятия «Момемуров» читателем, я вижу в них в первую очередь художественный текст, то есть текст, сочинённый автором, fiction, , а не его воспоминания, отчёт, протокол, собрание документов – non-fiction.

Это предупреждение, надеюсь, поможет читателю избежать «комплекса жителя Любека», воспринимающего роман Т. Манна «Будденброки» исключительно как свидетельские показания и опознающего себя и своих близких в качестве прототипов романных персонажей. Попробуем, по крайней мере, в этих комментариях забыть о слове прототип и заменить его менее привычным словом провокатив. Некий реальный персонаж, допустим, итальянский писатель Итало Кальвино, является словесным провокативом героя «Момемуров» Вико Кальвино в том случае, если автор заимствовал у провокатива имя и передал его герою. Реальный персонаж, допустим, ленинградский поэт Виктор Кривулин, является реальным провокативом героя «Момемуров» Вико Кальвино в том случае, если по сообщающимся в книге сведениям удаётся так или иначе соотнести Вико Кальвино с Виктором Кривулиным. Только это, и ничего больше (но и не меньше).

Провокатив позволяет читать «Момемуры» как художественное произведение, нимало не задумываясь на тему, «кто есть кто», тем более что для этого в книге есть комментарии. Реальным людям, так или иначе оказавшимся среди «момемурных» провокативов, они помогают избежать упомянутого «комплекса жителя Любека» и не заботиться об «исправлении имён», то есть избавляют читателя от соблазна уличать автора романа в слабом владении биографическим материалом, упрекать его за карикатуры вместо медальонов и т. п. Повторяю ещё раз – если у читателя всё-таки возникнет такого рода отношение к автору, он должен вспомнить, что перед ним фикция, а не история, даже если многое в этой фикции выглядит историей, даже если сам автор будет уверять читателей в том, что написал «Момемуры» как историю. Речь в данном случае идёт не о карикатуре, преувеличивающей существенные черты прототипа и позволяющей увидеть прототип «точнее», чем, допустим, натуралистический фотопортрет, а о фикции, вызванной к жизни провокативом, а зачастую способной обойтись и без него, довольствуясь авторским воображением.

Конечно, сказанное мной – крайность, и вряд ли все читатели согласятся с моим радикальным суждением насчёт того, что герои «Момемуров» – не портреты и даже не карикатуры, и, тем не менее, реальным провокативам моё предупреждение поможет с большей лёгкостью проглотить изображение, которое они готовы были счесть за свой портрет, а то и за оскорбительную карикатуру и подать на автора в суд за причинённый им моральный ущерб. Конечно, богемно-литературная среда, описанная М. Бергом (использованная им в качестве провокатива!), в любые времена, включая брежневские, – явление в меру монструозное, но сейчас меня интересует не эта особенность богемы (обычная тема для газетных сплетен и пересудов), а творческая свобода писателя, позволяющая ему делать то, что ему, писателю, хочется делать: например, воспринимать прообраз как провокатив и карикатуризировать его не по существенным, а по второстепенным, а то и отсутствующим чертам. Дело здесь, полагаю, не в карикатуре или гротеске, а в авторском демиургизме. Писатель вовсе не обязан говорить читателю правду, равно как и признаваться ему в том, что говорит неправду. Избегая контроля со стороны читателя-соглядатая, он пишет свой текст по произвольно сочиняемым и произвольно изменяемым правилам.

В комментариях я иногда прибегаю к нескольким сочинённым мною понятиям:

Кентавр — равное использование двух провокативов для одного книжного явления (героя и пр.).

Химера – то же самое, когда провокативов больше двух.

Вкрапление – кентавр с незначительным весом одного из провокативов.

Инкрустация (фейерверк) – то же самое, когда провокативов больше двух.

Рокировка – подмена одного провокатива другим.

Борис Останин

Общие замечания и сокращения

Нижеследующий комментарий включает текстологический, исторический, литературоведческий комментарий и комментарий к именам и названиям. В основе текстологического комментария лежит сравнительный анализ текстов трех вариантов романа «Момемуры» — первой самиздатской редакции 1983-1984 гг, второй самиздатской редакции 1984 и редакции 1993-1994 гг. Так как эти редакции отличаются существенной правкой, менее объемной во второй самиздатской редакции и куда более значительной при подготовке автором публикации романа в «Вестнике новой литературы», мы не имели возможность отметить все исправления и изменения, в основном, фиксируя лишь ту правку, которая представляется характерной и соответствует определенной тенденции при создании новой версии романа. Еще более кратким оказался литературоведческий комментарий, который, по большей мере, свелся к выявлению тех возможных интерпретаций этого произведений, которые возникают сегодня, более чем 20 спустя его появления в самиздате. Исторический комментарий дополнил созданный ранее комментарий Б. Останина чуть в большей степени, нежели его же комментарий к именам и названиям.

Другие произведения МБ: романы «Вечный жид», «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич», «Рос и я», «Черновик исповеди. Черновик романа», «Несчастная дуэль цитируются по последнему изданию: Несчастная дуэль. СПб., изд. Ивана Лимбаха. 2003.

Нами были приняты следующая система сокращений:

МБ — Михаил Берг.

Первая редакция – первая самиздатская редакция романа 1983-1984 гг.

Вторая редакция – вторая самиздатская редакция романа 1984 г.

Третья (или окончательная) редакция – издание 1993 г. в «Вестнике новой литературы».

АНЛ – Ассоциация «Новая литература», общественная организация (СПб, 1988-1995).

ВНЛ — Вестник новой литературы (литературный журнал, 1990-1995, Ленинград-Санкт-Петербург).

ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

ДК – Дворец культуры.

ИТЛ – Исправительно-трудовой лагерь (один из видов тюремного заключения).

ЛГУ — Ленинградский Государственный университет.

ЛИТО — Литературное творческое объединение.

НЛО — Новое литературное обозрение (литературный журнал и издательство, Москва).

ССП – Союз советских писателей (творческий союз).

Василий Васильевич – «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич»,

Черновик исповеди — «Черновик исповеди. Черновик романа»

Так как в основе нижеследующего комментария лежат комментарии Б. Останина, то его примечания даются без звездочек,

* — комментарий Н. Климонтовича, М. Шейнкера, М. Успенского,

** — совместный комментарий.

КОММЕНТАРИИ К «МОМЕМУРАМ»

Часть первая

5. ** Зигмунд Ханселк — Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд — чехословацкие путешественники, на автомобиле «Татра» исколесившие все континенты. В1950-60-е годы их книги неоднократно издавались на русском языке: «Африка грез и действительности», 1956, «По Кордильерам», 1958, «Там за рекою — Аргентина», 1959 и пользовались у советского читателя невероятной популярностью. Эти издания, снабженные многочисленными фотографиями, в условиях «железного занавеса» были для миллионов советских читателей «окном в мир».

Из фамилий Зикмунд и Ганзелка автор «Момемуров» МБ образует словесного кентавра Зигмунд Ханселк. В русской литературе начало подобного рода ономастическим играм, развивающим традицию «говорящих фамилий» путем внесения дополнительных смысловых коннотаций за счет бытового или исторического контекста положили Гоголь и Салтыков Щедрин. Этот прием был распространен и в английском романе XIX века. Позже им активно пользовались Андрей Белый и русские футуристы, а затем В.Набоков.

Родина Ганзелки и Зикмунда позволяет МБ указать на Чехословакию и косвенным образом — на «пражскую весну» 1968 года, завершившуюся в августе 1968 года вторжением в Чехословакию советских войск — важную веху в истории советского либерального сознания.. Переживания и размышление героя раннего (неопубликованного) романа МБ «В тени августа» (1977) связаны с насильственным искоренением идей и последствий «пражской весны».

Имя Ханселка — Зигмунд — наводит на мысль о «венском кудеснике» Зигмунде Фрейде, основателе психоаналитической теории. Форма Ханселк — вместо Ганзелка — придает имени восточный и «имперский» колорит и в совокупности с Зигмундом («Победитель мира») напоминает о Велимире Хлебникове, указавшем местом своего рождения Ханскую ставку (Астрахань). В фонетической структуре фамилии Ханселк прочитывается не только хан-царь, но и его шут-дурак (Ганс).

Использование имен, семантической составляющей которых является идея власти (Ханселк, Зигмунд), в некоторой степени свидетельствует о титанической (мирозиждительной) и эгоцентрической ориентации МБ.

** Ивор Северин — Тим Северин, современный английский путешественник, в 1976-77 годах пересек Атлантический океан по маршруту Ирландия — Ньюфаундленд на самодельном кожаном судне. В СССР в 1983 году вышла его книга «Путешествие на Брендане».

Ср. псевдоним популярного в 1910-е годы поэта Игоря Северянина (И. В. Лотарев, 1887-1941). Год рождения Ивора Северина и год смерти Игоря Северянина совпадают (1941), что, вероятно, свидетельствует об определенной преемственности. Северянин — центральная фигура петербургского эго-футуризма (с ударением на эго-) — прославился небывалыми для поэта тиражами (его сборник «Громокипящий кубок» переиздавался 10 раз). Определенное идейное влияние Северянина через своего приятеля, бывшего эго-футуриста Ивана Лукаша испытал В. Набоков, чей псевдоним В. Сирин можно возвести к Северянину. Псевдоним Ивор Северин возник на стыке Северянина и Сирина, сохранив их «северную» окраску. «Северная Пальмира» — одно из поэтических именований Петербурга, название литературной премии 1990-х годов, в жюри которой входил МБ.

Имя Ивор созвучно Игорю; Ивор содержит в себе слово «вор», напоминающее о Гермесе-Меркурии, покровителе воров, путешественников и толкователей. Зигмунд Ханселк и Вор Северин — неявное указание на постмодернистский коллажно-цитатный метод литературной работы МБ.

Под псевдонимом Ивор Северин МБ опубликовал статью «Новая литература 70-80-х в «Вестнике новой литературы» ,1990, № 1.

** 1984 — год издания «Момемуров» отсылает к знаменитым в либеральных кругах книгам: «1984» Дж. Оруэлла и «Просуществует ли СССР до 1984 года?» А. Амальрика. Первая принадлежит к жанру «антиутопии», помимо нее особую популярность в диссидентских кругах заслужили «Мы» Е. Замятина (1924) и «Прекрасный новый мир» О. Хаксли (1932); Историк А. Амальрик — пророчествовал о грядущей войне СССР с Китаем и возможном крахе советского государства. По признанию Оруэлла, год 1984 в названии книги появился случайно: это перестановка двух последних цифр в годе ее написания — 1948. Амальрик использовал оруэлловскую дату в качестве опорной точки своего исследования.

** «Момемуры» — латинская форма momemur расщепляется на Mom (древне= греческий бог злословия) и muri (лат.) — стены. Название возникает в результате деформации (выпадения двух букв) словосочетания «Мои мемуары» и по звучанию напоминает разговорное «шуры-муры».

В первой редакции комментарий к названию отличается от окончательного варианта и выглядит следующим образом: «трудно переводимый неологизм, игра слов, построенная, очевидно, на фонетическом соединении частей таких слов как «мемуары» и «мура».

Похожее слово — мемауры — соотнес со своими воспоминаниями «Полутораглазый стрелец» (1933) Бенедикт Лившиц. В переиздании 1989 года воспроизведены несколько строк из «лирического вступления» к первой главе «Полутораглазого стрельца», изданного в 1931 году в Нью-Йорке.

Лившиц пишет: «Это не мемуары — а мемауры; у них перекошенное флюсом лицо — застоялись на площадке черной лестницы — и я не вижу в этом никакого стыда.

Откровенное пристрастие — единственный язык, на котором поколение может сговориться с поколением.

В колумбарии времени ниша, предназначенная для моего, еще пуста».

Упомянутая Лившицем «черная лестница» заставляет вспомнить стихотворение О. Мандельштама «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» и страх поэта перед возможным арестом.

Помимо воспоминаний, посвященных возникновению русского футуризма, Бенедикту Лившицу принадлежит несколько поэтических книг. Одна из них — «Болотная Медуза», воспроизводит «петербургский миф» в терминах столкновения хаоса и порядка, стихии и культуры, заданных еще пушкинским «Медным всадником».

Ср. также воспоминания Л.Пантелеева о том, как Евгений Шварц ненавидел слово «мемуары» и свои воспоминания обозначал шутливым бытовым сокращением «мемуры» или просто «ме». Под названием «Мемуры» вышел и сборник избранных воспоминаний Е. Шварца.

** …перевод с английского и примечания Михаила Берга… — в первоначальной редакции «пер. с англ. С. Фаворский». Пародийная мистификация. Свет Фаворский — один из важнейших христианских символов сущности божественного преображения. Наделение переводчика фамилией Фаворский соответствует указанию на, естественно, смягченную иронией, истинность и достоверность текста. Вл. Фаворский (1886 — 1964) — известный советский график и живописец, монументалист, создатель школы советской ксилографии. Ср. стихотворение О. Мандельштама «Как дерево и медь — Фаворского полет». О привлечении сакральных категорий в практику русского авангарда см. замечание Б. Гройса: «В России, однако же, невозможно написать порядочную абстрактную картину, не сославшись на Фаворский свет». («Московский романтический концептуализм» в кн. «Утопия и обмен», М. 1993).

Английский язык — самый распространенный иностранный язык в послевоенном СССР, язык врага № 1, первой сверхдержавы мира — США. Большинство тамиздатских книг издавалось и попадало в СССР из США (издательство имени Чехова, «Ардис» и др.)

…австрийские эссеисты… — очередная отсылка к Австрии и самому знаменитому в ХХ веке (не считая Гитлера) австрийцу — З. Фрейду.

…школа «нового журнализма»… — «новая критика», течение в литературоведении и литературной критике. Возникла в 1930-е годы в США, настаивала на антипсихологизме и лингвистическом подходе к изучаемому тексту. В 1950-е годы под влиянием структурализма (К. Леви-Строс, Р. Якобсон и др.) распространилась во Франции (важнейший её представитель — Ролан Барт). Многие идеи «новой критики» были предугаданы русской «формальной школой» и англо-американским поэтом Т. С. Элиотом (1885-1965, лауреат Нобелевской премии за 1948 год).

** Вильям В. Кобак — В. В. Набоков (1899-1977), русско-американский писатель, чрезвычайно популярный в советских интеллигентских кругах. Вильям — отсылка к набоковскому любимцу Шекспиру, ради которого он сдвинул день своего рождения с 22 апреля (день рождения В. Ленина) на 23 апреля (день рождения и смерти У. Шекспира). Полное написание имени и монобуква отчества заимствованы МБ из англо-американской традиции сокращения «второго имени» до инициальной буквы.

Александр Кобак — историк-краевед, близкий друг Бориса Останина (брата Оранга в Шимпозиуме, см. ниже), в начале 1980-х автор самиздата, в 1990-е годы сотрудник Института «Открытое общество» (фонд Сороса).

Венский университет — косвенное упоминание о «венском шамане» Фрейде. Вена — во многих отношениях богатое слово: столица Австрии, кровеносный сосуд, в перестановке: Нева. Петербургская и венская культуры10-20-х годов типологически близки, благодаря чему Вену связывает с Невой не только звуковое подобие, но и культурно-исторический смысл.

…русские острова… — см. ниже; ср. «Новый Робинзон» А. Битова, где автор называет «островами» лагеря ГУЛАГа, и Ф. Достоевского с его «Записками из Мёртвого дома» — первым художественным исследователем острога-острова в России.

Алэн Барт — Ален Рене, Ролан Барт и др. Ален Рене, французский кинорежиссер, представитель «Новой волны» (середина 50-х годов), кинофильмы «Хиросима, любовь моя» (1959), «Прошлым летом в Мариенбаде» (1961) и др.

Боркетт — «сокращенный кентавр», составленный из фамилий двух популярных в неофициальной культуре писателей — Борхеса и Беккета.

Хорхе-Луис Борхес (1899-1986), аргентинский писатель, директор Аргентинской национальной библиотеки. Три его рассказа («Пьер Менар, автор Дон Кихота», «Сад с раздваивающимися тропинками», «Вавилонская библиотека») были опубликованы в конце 1970-х годов в ленинградском самиздатском журнале «37».

Самуэль Беккет (1906-1989), ирландский писатель, лауреат Нобелевской премии за 1969 год. Его романы «Моллой», «Мэлон умирает» и «Безымянный» в переводе Валерия Молота появились в 1979 году в приложении к самиздатскому журналу «Часы»; фамилия ирландского писателя была в этой публикации транскрибирована как Бекетт.

…специальная премия французских книгоиздателей… — ср. парижская эмигрантская литературная премия имени В. Даля.

Ветер

* Эта глава, претерпевшая минимальную правку при переходе от первой редакции романа к окончательной, образует вместе с последней главой «Конец» кольцевую композицию. Эти две главы, где речь идет только о повествователе или авторе романа (об ожидании им ареста в связи с написанием или изданием «Момемуров), являются своеобразными неподвижными скобками, внутри которых и протекает действие самого романа. Иронический тон, лишенный не только трагических, но и драматических коннотаций, задает код отношения ко всему дальнейшему.

6. Эпиграф — из стихотворения А. Пушкина «Зимний вечер» (1925).

…свистел сквозь ноздри розетки… — игра МБ в миниатюризацию масштаба и энергии событий: от пушкинской бури в эпиграфе — через ветер в названии главы — к свистящим ноздрям электрической розетки в тексте. «Свистящие ноздри» в очередной раз поднимают безответный вопрос о реальности/сочиненности литературных образов: «Действительно ли ветер может продувать сквозь стену и розетку?» и возможный ответ на него: «Какая разница? Зато образ по-своему интересный». Ветер (хаос, опасность) проникает в дом, казалось бы, призванный защищать от хаоса, и угроза опасности — не столько природная (ветер — лишь её указатель), сколько социальная: с минуты на минуту (см. ниже) в дом могут нагрянуть с обыском и сломать всю жизнь беззащитного хозяина, хаотизировать его сознание и быт.

…высотный дом… — в 1975-1988 годах МБ вместе с женой Татьяной, а затем и с сыном Алексеем жил в Веселом поселке, материковой части правобережного Петербурга, в девятиэтажном доме на Искровском проспекте.

** …анненковский Ходасевич… — известный графический портрет В.Ф. Ходасевича (1886-1939), выполненный в 1921 г. Юрием Анненкова (1899-1974). На этом рисунке Ходасевича правое плечо поэта покрыто чем-то вроде домино в черно-белую клетку. Портрет получил в неофициальном Ленинграде особую популярность благодаря поэту Ю. Колкеру, составителю машинописного собрания произведений В. Ходасевича (приложение к журналу «Часы», 1981 год). Ю. Анненков написал воспоминания — «Дневник моих встреч», изданный в 1966 году в Нью-Йорке. Как художник, особенно известен своими иллюстрациями к поэме «Двенадцать» А. Блока и портретами современников.

…черно-белый обериут… — фотография поэта Александра Введенского (1904-1941).

** …аксининская гравюра… — Александр Аксинин (1949-1985), художник-график, живший с женой Ангелиной (Гелей) Буряковской в Таллине. С середины 70-х годов часто бывал в Ленинграде и через В. Кривулина сблизился с кругом неофициальных литераторов. После смерти жены перебрался в свой родной город Львов. В 1985 г. погиб в авиационной катастрофе на пути из Львова в Таллин, где должна была открыться выставка его офортов. В первый период творчества Аксинин работал в жанре экслибриса, затем обратился к технике офорта. В его до предела детализированных гравюрах,многие из которых являются свободными ассоциативными иллюстрациями к литературным произведениям, неизменно присутствуют философские аллегории и прослеживается глубокий интерес к метафизическому смыслу пространственно-временных категорий. В автобиографии 1982 г. Аксинин написал: «В 1949 году вроде бы русский человек родился во вроде бы европейском городе Львове. Православный. 1972 год — диплом Полиграфического института, по специальности график. 1977 год — 1-ое откровение с сопутствующим ощущением времени. 1981 год — 2-ое откровение с сопутствующим ощущением вечности. 1979 год — первая персональная выставка в Таллине. 1981 — вторая в Польше. Всё». В 1982 г. Виктор Кривулин опубликовал в 36-м номере самиздатского журнала «Часы» статью о творчестве Аксинина. Статья перепечатана в «Антологии Голубой лагуны» Константина Кузьминского и Григория Ковалева и электронном журнале «Toronto lavic Quaкterly» №6, 2003.

* Круглая рублевская Троица — круглая гипсовая копия «Троицы» А. Рублева, работа Светланы. Кривулиной, третьей жены поэта Виктора Кривулина.

…о наводнении... узнал только через несколько дней… — дом МБ находился далеко от Финского залива и Невы, и потому домосед МБ не был свидетелем наводнения, а лишь получил о нем информацию. Противопоставление «зрительное свидетельство — речевая информация» — мощный эвристический источник для обобщений и выводов на самые разные темы: индивидуальные особенности восприятия, особый статус речи и книги, литература как история, генезис постмодернистской литературы и др.

Вместо непосредственного наблюдения события МБ использует информацию о нем. Но этим же занимается и историк, от которого события прошлого отсечены неодолимой стеной времени и доступны разве что в чужих сообщениях. Историк имеет дело не с собственным восприятием и его последующим описанием, а с чужими описаниями чужих восприятий. Он читает архивные и библиотечные документы и переорганизует прочитанное в новый текст, используя для этого те или иные «фильтры», так или иначе трансформирующие полученную им при чтении информацию. В определенном смысле МБ ведет себя по отношению к настоящему (наводнение) как к прошлому, т. е. как историк. Из дат крупных ленинградских наводнений упомянем 29 сентября 1975 года (281 см, пятое в истории Петербурга-Ленинграда по высоте) и 6 декабря 1986 года (260 см). МБ сдвинул день и/или год наводнения.

** …гости дорогие… — сотрудники КГБ. Ср. стихотворения О. Мандельштама «Ленинград» («Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…») и «День стоял о пяти головах…» («Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?».

…монастырские ребята… — отсылка к опричникам Иоанна Грозного, к их черным одеждам и травестии «разгул/монастырь».

7 ** …статья в эмигрантской «Русской мысли»… — возможно, публикация «Записок на манжетах» МБ в эмигрантском журнале «Эхо» (1980), но более вероятно, что речь идет о будущем и только предполагаемым издании «Момемуров», которое-то и послужило (послужит?) причиной ареста писателя.

* …брея почти начисто… — в моменту начала работы над романом уже были арестован член «Клуба-81» В. Долинин, а также поэт, автор журнала «СМОТ» Р. Евдокимов, затем — литературовед, исследователь обериутов М. Мейлах, члены правозащитной группы М. Репина, в том числе Б. Митяшин. Именно по делу Митяшина в нонконформистской среде проводились обыски и были изъяты произведения МБ, отправленные КГБ на экспертизу в цензуру для получения дополнительных оснований на предполагаемый арест МБ (подробнее см. предисловие).

Маркизова лужа — Финский залив, получивший такое название по имени маркиза И. И. де Траверсе (1754-1830), российского морского министра.

** …решил справить малую нужду на постамент самого любимого в городе памятника… — возможно, бронзовый памятник А. Пушкину у Русского музея работы М. Аникушина, удостоенного Ленинской премии за 1958 год. Однако не менее вероятно, что речь идет о памятнике И. А. Крылову в Летнем саду (ср. призыв О. Мандельштама «поставить Зощенко памятники по всем городам и местечкам Советского союза или по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду». См.: О. Мандельштам. Четвертая проза. Собрание сочинений. Т 2. С. 191). Характерно, что почти вся глава написана с использованием языка простонародного сказа, напоминающего, в частности, язык М. Зощенко, если бы последний стал писать о литературе. Пародийное снижение ценности (далее: священный треножник — малая нужда), игровое ее раскачивание. МБ «запанибратски» смотрит на русскую литературу и ее героев — в том числе и для освобождения от «чугуна и мрамора» советского литературоведения, диктовавшему микроскопическому читателю изумлённое взирание на канонизированных классиков. Ср. «Прогулки с Пушкиным» А. Синявского (1975) и «Веревочную лестницу» МБ. В советское время, особенно в 1920-30 годы, А. Пушкин был нередким героев анекдотов и присловий («Случаи» Д. Хармса, «Что, работать за тебя Пушкин будет?» и мн. др.)

Бейкер — отсылка к В. Ходасевичу (или к А. Солженицыну?).

** …поза священного треножника… — пифийский треножник употреблялся для пророчеств. Треножник, как образ предназначения поэта, использовал А. Пушкин в стихотворении «Поэту» (1830). В 1921 году В. Ходасевич назвал свою речь на Пушкинском вечере «Колеблемый треножник». Ходасевичу принадлежит сборник мемуарных очерков «Некрополь» (1939), изданный за рубежом в год его смерти. Эти очерки, посвященные современникам, — одна из отправных точек «Момемуров». Однако у МБ треножник без сомнения пародийный, так он образован двумя ногами и струей мочи подвыпившего писателя. Словечко «пассеизм», подхваченное в свое время Ходасевичем, было возрождено в 1980-е годы Ю. Колкером, жестко и пристрастно критиковавшим, вместе с Ю. Карабчиевским, футуризм и особенно В. Маяковского. Согласно их мысли, футуризм в литературе и искусстве является непременной опорой тоталитаризма в политике.

Ср. статью А. Солженицына «Колеблет твой треножник» с резкой критикой «Прогулок с Пушкиным» А. Синявского.

…вольные стрелки… — дружинники, добровольные помощники советской милиции, нередко получавшие за свою внеурочную работу в дружине отгулы — освобождение от основной работы.

** …Чацкий на балу… — герой комедии А. Грибоедова «Горе от ума». Отсылка к Чацкому свидетельствует о том, что имеется в виду памятник Пушкину, который утверждал, что Чацкий не может быть умен, потому что много говорит и спорит с дураками.

…популярный местный полководец… — фельдмаршал М. Кутузов, в ходе Отечественной войны 1812 года после отступления и сдачи Москвы изгнавший Наполеона из России. См. роман Л. Толстого «Война и мир». В Ленинграде/Петербурге у Казанского собора стоит памятник Кутузову.

* …плешивый карбонарий — еще один автобиографический штрих, указывающий на раннее полысение автора, носившего, однако, в период работы над романом длинные волосы и густую бороду.

* …мало вразумительным словом писатель — о сакральном в советском идеологии отношении к профессии писателя свидетельствует хотя бы документ о цензурном запрете распространять на территории СССР не только произведения МБ, но и статью о его творчестве А. Степанова, в котором слова «писатель», «произведение», «творчество» взяты в кавычки. См. выше. Предисловие.

8. ** …обдумывать своего Медного всадника… — речь идёт не только о вынашиваемом молодым писателем шедевре, но и о необоримом превосходстве государства над «маленьким человеком», подаваемом здесь вполне иронично. МБ родился 15 июня, под тем же знаком Зодиака (Близнецы), что и А. Пушкин, и, вероятно, чувствовал с ним определённое родство

** …не хочешь Всадника — пиши Сахалин… — Сахалин — одно из мест ссылки в царские и советские времена, «места не столь отдалённые», дальше которых разве что Магадан. Книгу публицистических очерков «Остров Сахалин» (1893-1894) написал А. Чехов, изучавший на Сахалине условия жизни ссыльных и каторжных.

…неизвестный писатель... во всю раскручивающий свой четвёртый десяток… — собственно говоря, «Момемуры» — это книга о себе, автобиография, и — «портрет в интерьере» — о той литературной среде, в которой МБ провёл несколько лет жизни. 1952 (год рождения МБ) + 30 = 1982 (нижняя граница года написания «Момемуров»). Действие вводной главки «Ветер», скорее всего, относится к 1983 году, в это время МБ действительно был неизвестным (точнее, малоизвестным) писателем.

* Без тяги никакой огонь — ни творческий, ни метафорический, как ни крути, не пойдет пожаром — в первой редакции после слов «метафорический» было: «не разгорится. Как сказали когда-то по радио: «Не кинешь палку — гореть не будет». В окончательной редакции снято.

* …заголовки старых газет — в первых двух редакцияз эти заголовки были приведены: «дефицит, где критика не в чести, размышляя о добре и зле, без хозяина». Коллаж, упоминаемый в тексте, — реальный коллаж из газет именно с этим заголовками, висевший в доме у МБ в начале 80-х годов.

9. ** Пиндар — Пиндар, греческий поэт (518-442 до н. э.). Демонстративный сдвиг ударения активизирует в этом имени слово дар и напоминает слэнговое обозначение мужчины-гомосексуалиста — пидар.

Начало

* В этой главе, рассказывающей о становлении писателя, можно найти пародийную перекличку со многими воспоминаниями и автобиографиями известных писателей. См. например, Ж. Сартр «Слова» и прежде всего первую часть — «Читать».

10. …документ... будет приведён здесь полностью вместе с исправлениями и комментариями… — приёмы написания мистифицированной биографии «великого человека» см., например, у Т. Манна (педантичный и недалёкий хроникёр Цайтблом из «Доктора Фаустуса»).

* …справочник... лорда Карл Буксгевдена «Кому Нобелевскую премию»… — в первой редакции: «лорда Экибастузена», что сразу задавало иронический ключ интерпретации сквозной для романа темы Нобелевской премии. Город Экибастуз в Казахстане был известен широко разрекламированным строительством гидроэлектростанции.

…глухая русская колония… — действие в «Момемурах» развертывается как бы в Южной Америке. В 1970-е годы в СССР особую популярность приобрела латиноамериканская литература, в особенности творчество Г. Маркеса (1928) и его романы «Сто лет одиночества» (1967) и «Осень патриарха» (1975), которые советское литературоведение рассматривало как «мифореализм». Отсюда, вероятно, у МБ пародийный латиноамериканский антураж: хунта, генералы, маис, песо и т. п. Автор использует также опыт других писателей, создававших в своих произведениях, несуществующие на карте края со своей историей, бытом и культурой. См. например Йокнапатофа У. Фолкнера, Педагогическая провинция Г. Гессе и т.д. Здесь и в дальнейшем читатель должен помнить о нередко используемом МБ рокировке, когда Москва может означать Нью-Йорк, русский — еврейский и т.п.

Сан-Тпьер — Санкт-Петербург (Сант-Пьер — Сан-Тпьер), в советское время — Ленинград, игровой прихотью МБ перенесенный на Запад Южного полушария.

генерал Педро — генералиссимус Иосиф Сталин, «отец» советского народа (Педро — падре). См. ниже.

…за год до смерти... генерала Педро… — МБ родился 15 июня 1952 года, И. Сталин умер 5 марта 1953.

** …дело левых журналистов — «дело врачей», начатое в 1952 году и закрытое сразу после смерти Сталина. Отец МБ, в 1953 молодой ученый, на волне «борьбы с безродными космополитами», был уволен из научно-исследовательского института в Ленинграде и на несколько лет отправлен в ссылку в Ростов-на-Дону. Ср. партийное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году, в котором были упомянуты А. Ахматова и М. Зощенко. МБ придает «делу врачей» литературный акцент.

…семья держателя акций химического концерна… — дед МБ, химик и фармацевт, был владельцем небольшой парфюмерной фабрики в Ростове-на-Дону.

11. журнал «Лайк» — кентавр из популярных американских журналов «Лайф» и «Лук».

** …одинокое детство… — автор использует собственную биографию (МБ был единственным ребенком в семье) для подтверждения хрестоматийных для множества биографий писателей деталей.

…второе поколение русских эмигрантов… — МБ, как и его отец, родился при Советской власти.

…обнаружил себя студентом факультета естественных наук столичного университета… — в 1969-75 годах МБ учился по специальности «Теория информации» на математическом отделении в Ленинградском институте авиационного приборостроения.

…комплекс неполноценности из-за своего происхождения… — вероятно, по причине еврейства. Тема еврейства затрагивалась МБ в ранних романах «В тени августа» (1976), «Возвращение в ад» (1980), отчасти в эссе «Веревочная лестница» (1981).

* …должность в некогда принадлежавшей ему кораблестроительной фирме — отец МБ (Юрий Овсеевич Штеренберг, почетный изобретатель, обладатель множества медалей ВДНХ) работал научным сотрудником в ЦНИИ «Гранит», занимался морскими навигационными системами.

** Уильям Данбер — Уильям Шекспир? Дан (Dane) — ср. Принц Датский. Игра на конверсивных глаголах «давать — брать» (дан — бер) напоминает о таинстве писательского избранничества и обреченности на творчество.

* …virgin land, where I have not left any trace… — намеренно неправильная английская фраза, которую, очевидно, надо понимать как — «нетронутая земля, на которой я не оставил никаких следов».

** Стенли Брюнер — без явного провокатива. Далеко не все фамилии в «Момемурах» — индивидуальные и ролевые, есть обобщённые, роевые, призванные просто наметить «человека с иностранной фамилией», «известного западного писателя», «знаменитого журналиста» и т. п.

Юл Бринер — известный американский киноактер русского происхождения, выходец из харбинской эмиграции. Сыграл главную роль в культовом для СССР фильме «Великолепная семерка», который несколько раз показывали в пасхальную ночь, дабы отвлечь молодежь от похода в церковь. Стэнли Кубрик — знаменитый американский режиссер, снявший такие ленты как «2001 год: Космическая одиссея», «Заводной апельсин», «Лолита». Кубок «Стэнли» — главный приз американской Национальной хоккейной лиги.

** …как герой Мики Джексона, автора знаменитых в начале века повестей, привык говорить о себе в третьем лице… — так, в частности, говорил и думал о себе герой повести А. Куприна «Поединок» подпоручик Михаил Ромашов: «… у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о себе в третьем лица, словами шаблонных романов» Использование цитат из шаблонных и классических произведений в качестве реплик — сквозной прием автора «Момемуров». Мики отсылает к Михаилу; Джексон — через Джек, «Яков» — самоотсылка, «я».

12. …мальчик из русской колонии в чужой стране… — допускает разное прочтение в зависимости от контекста. Согласно географии и истории «Момемуров», Сан-Тпьер находится на острове близ Южной Америки, некогда, как и Аляска, являвшемся колонией России, но затем завоевавшем или получившем свободу. На острове осталось немало русских колонистов, гораздо меньше, впрочем, чем коренного населения. В других контекстах «русский» означает «западный» и «еврейский».

Национальная библиотека — Государственная публичная библиотека в Ленинграде, знаменитая и любимая многими «Публичка», на гребне переименований получившая в 1994 году название Российская национальная библиотека, которое в повседневном обиходе почти не прижилось. МБ несколько лет (1978-81) работал библиотекарем в библиотеке при заводском общежитии.

** …все пять томов Пруста в издании 36-го года… — в СССР в 1934-38 годах вышло четыре тома прустовского романного цикла «В поисках за утраченным временем» в переводах А.Франковского и А.Федорова. В 1927 году был издан первый роман этого цикла «В сторону Свана» и сборник рассказов Пруста «Утехи и дни». Наиболее ранние публикации фрагментов прозы Пруста на русском языке относится к 1924 г.

«Литературные осколки» — журнал «Интернациональная литература», выходил в 1933-1943 годах, с 1955 — «Иностранная литература».

«Улисс» — роман Дж. Джойса (1922), главы из которого публиковались в «Интернациональной литературе» за 1935-1936 годы. Английский (ирландский?) писатель Дж. Джойс (1882-1941) большую часть жизни прожил в эмиграции. Помимо «Улисса» известен ранним романом «Портрет художника в юности» (1916) и непереводимым мозаичным мегалитом «Поминки по Финнегану» (1939).

…до ареста переводчика… — Валентин Стенич (собств. Сметанич, 1898-1939). Дебютировал как поэт в 1921 году, нелицеприятно упомянут А. Блоком в дневниковой записи и очерке «Русские дэнди» (1918). В 1938 году арестован. Переводом «Улисса», по слухам, занималась целая «бригада» переводчиков.

«Русский журнал» — «Новый мир». См. ниже.

** «Ад» Холлинга — в первой редакции: «Голод» Гамсуна. Кнут Гамсун (настоящая фамилия — Педерсон) — норвежский писатель (1859-1952), лауреат Нобелевской премии за 1920 год. Холлинг — провакатив. Отчетливо присутствие слова «холод» из устойчивой пары «холод и голод», а также фамилии Голдинг. Ср. Уильям Голдинг (1911-1993) — английский писатель, популярный в России 1970-х годов романами «Повелитель мух» (1954) и «Шпиль» (1964), лауреат Нобелевской премии за 1983 год. («Господин мух» — одно из прозвищ дьявола.)

Барт — Ролан Барт. Ср. Аркадий Бартов, ленинградский писатель, член «Клуба-81».

Генри Джефферсон — кентавр: Генри Джеймс + Шервуд Андерсон. Г. Джеймс (1843-1916) и Ш. Андерсон (1876-1941) — американские писатели. Томас Джефферсон (1743-1826) — третий американский президент, автор проекта Декларации независимости США. Ср. Фредерик Генри — герой романа Э. Хемингуэя «Прощай, оружие!»

…их общий неблагодарный ученик — Эрнест Хемингуэй (1899-1961), американский писатель, родился в одном году с В. Набоковым и Х.-Л. Борхесом. В 1920-х годах жил в Париже, работал журналистом, в 1930-х годах воевал в Испании, на старости лет поселился на Кубе. Лауреат Нобелевской премии за 1954 год. Произведения Хемингуэя (в 1959 году вышел двухтомник, в 1968 году — четырехтомник) были невероятно популярны во всех слоях советского общества. Названия романов («Фиеста», «Прощай, оружие», «Иметь и не иметь», «По ком звонит колокол»), равно как и знаменитый фотопортрет писателя в свитере и с курительной трубкой, а также упоминающиеся в романах коррида, рыбная ловля и «сильный мужчина» стали в СССР фольклорными.

…книга о Париже… — «Праздник, который всегда с тобой», беллетризованные воспоминания Э. Хемингуэя о Париже 1920-х годов (опубликован в 1964 году). Русский перевод появился в 1965 году.

…мюзиклы Лопеса… — ср. мюзиклы Ллойда и комедии Лопе де Вега.

13. …пыльное зеркало Уайльда… — ср. «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда.

** Ангелина Фокс — без явного провокатива. Фокс (по-английски — fox) — лиса, сказочное олицетворение хитрости. Фокс — отрицательный персонаж популярного многосерийного фильма «Время встречи изменить нельзя». Ангелина — женское имя с отчетливо читающимся корнем «ангел». Ср. львовскую писательницу Ангелину Буряковскую, жену художника А. Аксинина (см. выше), рассказы которой печатались в самиздате.

** …дом дедушки Рихтера — скорее всего, имеется в виду, дом деда МБ (со стороны матери) на Социалистической улице в Ростове-на-Дону, описанный им в ряде ранних рассказов.

** «Он», бартоновского типа, сдержанный и молчаливый, ничем не выдавая ассоциативных переживаний... — весь абзац представляет собой развернутую пародию на прозу Хемингуэя и способ интерпретации ее в советском литературоведении, где особое значение придавалось и «рубленому диалогу», и подчеркнутой сдержанности и мужественности героя; бартоновский тип — ср. Джейк Барнс, главный герой романа Э. Хемингуэя «Фиеста». См. ниже: Бартон — А. Битов.

* …решил раздвоиться, одновременно являясь для себя и субъектом и объектом… — тема двойников, раздвоения или расщепления персонажей является одной из ключевых для всего романа. Помимо того, что романное пространство является транскрипцией пространства нонконформистской культуры, по сути дела каждый персонаж, а не только alter ego автора, сэр Ральф Олсборн (см. прим.), присутствует в романе по крайней мере в двух разных образах. В некоторых случаях автор демонстративно сталкивает между собой разные версии одного и того же героя, как, например, в эпизоде, когда экзальтированная г-жа Шанц бурно протестует против награждения премией мадам Виардо. И г-жа Шанц, и мадам Виардо — разные образы или способы воплощения поэтессы Елены Шварц, как г-н Кайрулин и Вико Кальвино — разные воплощения Виктора Кривулина. Сразу под несколькими именами в романе присутствует и другие, в частности, близкий друг МБ и автор статьи о его творчестве А. Степанов: это и профессор Стефанини, и Сандро Цопани, и Александр Сильва (см. прим ). Причем, даже в предисловии 1997 года автор «Момемуров» продолжает игру в двойников и, пародируя искренность и сентиментальность, сначала упоминает г-на Сильву, а затем прощается с «вечно увлекающимся, щедрым и бескорыстно велеречивым основным биографом профессором Стефанини», тут же наделяя его чертами, свойственными, как г-ну Сильве, так и А. Степанову, у которого так же был «торопливый, заикающийся и неизменно милый голос». Идея сложного диалога копии и оригинала, их далеко не взаимнооднозначного соответствия, одна из центральной проблем философии второй половины XX, была разработана такими разными исследователями, как, например, М. Фуко, Ж-Ф. Лиотар и др. Ж. Бодрийяр, максимально радикализируя эту тему, полагал, что одной из важнейших особенностей нового времени стала тотальная замена самой возможности существования пространства оригиналов и копией, поглощения всего пространством копий, не имеющих оригиналов, то есть симулякрами. Для автора «Момемуров» создаваемый им мир, населенный версиями по большей части реальных героев, конечно, не симулякр, но и его идея расщепления персонажей, несомненно, далека от воплощения темы двойников и замены оригиналов копиями в интерпретации, скажем, Т. Э. Гофмана, Ф.М. Достоевского, Т. Манна. Другой пример постмодернистского воплощения идеи раздвоенности в русской прозе конца ХХ века см. в повести «Школа для дураков» Саши Соколова.