Моникины

ГЛАВА XI. Философия на солидной основе. Ясные доводы и коварные возражения, обращенные в бегство атакой логических штыков

Доктор Резоно выглядел парадно, насколько это положено публичному лектору, выступающему в присутствии дам. Если я скажу, что шерсть его была причесана, хвост свежезавит, а манеры еще более «гробовые», как шепотом выразился капитан Пок, то добавлять больше ничего не нужно. Он стал за скамеечкой для ног, которая служила ему столом, разгладил лапками ее чехол и сразу же приступил к делу. Можно добавить, что он говорил без записок и, поскольку тема не требовала немедленных экспериментов, без какой-либо аппаратуры.

Махнув хвостом во все углы, где расположились его слушатели, философ начал:

— Поскольку настоящая беседа, друзья мои, представляет собой неподготовленное научное выступление, без коих не обходился ни один член ни одной академии, и требует только объяснения основных разделов темы, я не стану углубляться в корень предмета, но ограничусь общими замечаниями, чтобы в общих чертах обрисовать нашу философию, натуральную, моральную и политическую.

— Как, сэр, — воскликнул я, — у вас есть не только моральная, но и политическая философия?

— Разумеется, и очень полезная философия! Никакие интересы не требуют философии столь настоятельно, как интересы, связанные с политикой. Итак, коснемся в общих чертах нашей философии, натуральной, моральной и политической, отложив подробное рассмотрение, исчерпывающие примеры и выводы до того времени, когда у нас будет больше досуга и когда аудитория обогатится предварительными сведениями. Ограничив себя этими разумными пределами, я начну с природы. Природа — термин, который мы употребляем для обозначения всепроникающего и управляющего начала всего сущего. Он известен и как родовой и как видовой термин. В первом смысле он обозначает стихии и сочетание могучих сил, воздействующих на материю вообще, а во втором — частные подразделения, связанные с материей в ее бесконечном многообразии. Далее следует различать физические и нравственные проявления природы, подразделяющиеся в соответствии с упомянутым выше широким делением. Так, если мы говорим о природе отвлеченно, подразумевая физическую природу, мы имеем в виду те общие, единые, абсолютные, последовательные и прекрасные законы, которым гармонично подчинены во всей полноте все движения, притяжения, сродства и судьбы вселенной. Когда же мы говорим о природе в видовом смысле, мы имеем в виду природу камня, дерева, воздуха, огня, воды и земли. Далее, если мы упоминаем отвлеченно о нравственной природе, мы подразумеваем грех и всякие греховные слабости, греховные влечения и уродства, одним словом — грех в его совокупности. А при ограничении того же понятия видовым смыслом мы разумеем только различные оттенки тех естественных качеств, которые определяют конкретный предмет. Поясним сказанное несколькими краткими примерами. Когда мы говорим: «О Природа, как ты величественна, возвышенна, поучительна!» — мы подразумеваем, что ее законы исходят от силы бесконечно разумной и совершенной. Когда же мы говорим: «О Природа, как ты непостоянна, ненадежна и несовершенна!» — мы подразумеваем, что она все-таки вторична и ниже той силы, которая вызвала ее к жизни для определенных ограниченных и, несомненно, полезных целей. В этих примерах мы трактуем природу отвлеченно. Примеры проявлений природы в видовом смысле более привычны всем. Они ничуть не более достоверны, но будут доступнее для большинства моих слушателей. Природа в физическом смысле воспринимается чувствами и проявляет себя во внешних формах вещей через их силу, величину, субстанцию и пропорции. Нравственная природа познается в склонностях, способностях и в поведении различных видов нравственных существ. В последнем смысле мы имеем моникинскую природу, собачью природу, конскую природу, свиную природу, человеческую природу…

— Разрешите спросить, доктор Резоно, — прервал я, — хотите ли вы что-то выразить этой классификацией, или же она не более чем случайное расположение примеров?

— Только последнее, смею вас заверить, сэр Джон!

— А признаете ли вы великое различие между животной и растительной природой?

— В этом вопросе наши академии расходятся. Одна школа утверждает, что всю живую природу можно объединить в один обширный род, тогда как другая допускает указанное вами различие. Я придерживаюсь последнего мнения и склонен предполагать, что сама природа провела грань между обоими царствами, наделив одно двойным даром нравственных и физических проявлений и лишив другое нравственных признаков. Существование нравственной природы определяется наличием воли. Академия Высокопрыгии тщательно разработала классификацию всех известных животных, в которой губка занимает место внизу перечня, а моникины — вверху.

— Губка обычно плавает поверху, — проворчал Ной.

— Сэр, — сказал я, чувствуя, как гнев подступает мне к горлу, — должен ли я понять, что ваши ученые считают человека животным, занимающим среднее место между губкой и обезьяной?

— Право, сэр Джон, такая горячность совсем не подходит для философской дискуссии. Если вы будете продолжать в том же духе, я буду вынужден отложить лекцию.

После этого реприманда я постарался сдержать себя, хотя чуть не задохся от бушевавшего во мне esprit de corps.

Между тем доктор Резоно продолжал:

— Губки, устрицы, крабы, осетры, улитки, жабы, змеи, ящерицы, скунсы, опоссумы, муравьеды, павианы, негры, сурки, львы, эскимосы, ленивцы, свиньи, орангутаны, люди и моникины, без сомнения, все — животные. Единственное, что считается у нас спорным, это — принадлежат ли они все к одному роду, в пределах которого есть виды и разновидности, или же их следует подразделить на три больших класса: развивающихся, неразвивающихся и вырождающихся. Сторонники одного большого рода опираются на некоторые броские аналогии, которые, точно звенья, слагаются в одну великую цепь животного царства. Например, если взять человека за центр, они показывают, что определенные свои качества он делит со всеми другими существами. В одном отношении человек имеет нечто общее с губкой, в другом он подобен устрице; свинья схожа с человеком; скунс имеет одно свойство с человеком, орангутан — другое, ленивец — третье…

— Король!..

— …и так далее и так далее. Впрочем, эта школа философов как раз в настоящее время не находит большой поддержки в Академии Высокопрыгии.

— Как раз в настоящее время, доктор?

— Вот именно, сэр! Разве вы не знаете, что физические и нравственные истины, как и все на свете, подвержены коренным переменам? Академия уделила этому вопросу большое внимание. Она ежегодно выпускает справочник, в котором с исключительной точностью вычислены различные фазы, перевороты, периоды, затмения частичные и полные, расстояния от источника света, а также апогеи и перигеи всех важнейших истин, так что люди осмотрительные получают возможность держаться в границах разумного. Мы считаем этот плод моникинского ума величайшим из всех его достижений, а также ясным свидетельством того, что мы близки к увенчанию нашего земного назначения. Однако здесь не место останавливаться на этой стороне нашей философии, и мы пока больше ее касаться не станем.

— Все же разрешите мне, доктор Резоно, на основании пункта первого статьи пятой проекта соглашения номер один (хотя проект и не был утвержден, он все же по духу должен соответствовать утвержденному), спросить, не приводят ли эти вычисления переворотов истин к опасным нравственным извращениям, к избирательным спекуляциям идеями и тем самым к подрыву основ общества?

Философ на минуту удалился с лордом Балаболо, чтобы посоветоваться о том, не опасно ли будет признать действительность проекта соглашения № 1, хотя бы таким косвенным образом. Они решили, что такое признание опять подняло бы все те досадные вопросы, которые только что были так счастливо улажены; что пункт 1 статьи 5 имеет прямую связь с пунктом 2; что пункты 1 и 2 вместе составляют всю статью, а упомянутая статья 5 в целом образует неотъемлемую часть всего документа; что такие документы, подобно завещаниям, надлежит толковать по их общему направлению, а не по частностям; и что поэтому для целей происходящей встречи было бы опасно удовлетворить данную просьбу. Однако, сохраняя за собой право протеста против истолкования данной уступки в данном вопросе как прецедента, можно все же пойти на нее из любезности, что и оговорить. После этого доктор Резоно сообщил мне, что эти вычисления в самом деле приводят к некоторым нравственным извращениям, а во многих случаях и к губительным спекуляциям идеями и что Академия Высокопрыгии, а также, насколько ему известно, и академии всех других стран находят вопрос об истине, а особенно — о нравственной истине, самым трудным для трактовки, дающим больше всего поводов к ложным толкованиям и самым опасным для исследований. Примеры же, иллюстрирующие эту тему, мне будут сообщены при удобном случае в будущем.

— Но вернемся к основной линии моей лекции, — продолжал доктор Резоно, завершив свои любезные объяснения. — Итак, мы разделили сущий мир на животное и растительное царства. Первое, в свою очередь, подразделяется на развивающиеся, неразвивающиеся и вырождающиеся существа. К первым относятся все те виды, которые медленными, постепенными, но необратимыми мутациями приближаются к высшему для смертных созданий состоянию, в котором материальное уступает нематериальному, завершая спор духа с материей. Класс развивающихся животных, согласно моникинскому учению, начинается с тех видов, в которых власть материи преобладает, и оканчивается теми, в которых дух настолько близок к совершенству, насколько это допускает его смертная оболочка. Мы считаем, что дух и материя в том таинственном союзе, который объединяет духовное существо с физическим, начав со среднего состояния, проходят не через стадию переселения одних душ, как уверяли некоторые люди, а через постепенные и незаметные изменения души и тела, населившие наш мир таким множеством удивительных созданий, удивительных и в умственном и в телесном отношении. А между тем все они (подразумевая всех принадлежащих к развивающемуся классу)— не более как животные одного великого рода, шествующие по широкому пути к последней ступени совершенствования, чтобы затем быть перенесенными на другую планету для нового бытия. Вырождающийся класс состоит из тех видов, которые, в силу своей судьбы, пошли по ложному направлению и, вместо того, чтобы устремляться к духовному, устремляются к материальному, так что постепенно все больше подпадают под влияние материи, пока после ряда физических сдвигов воля не утрачивается окончательно и они не смешиваются с самой землей. При этом последнем превращении подобные чисто материальные существа химически разлагаются в великой лаборатории природы, и их составные части отделяются друг от друга. Так, кости становятся камнями, плоть — землей, дух — воздухом, кровь — водой, хрящи — глиной, а пепел воли переходит в стихию огня. К этому классу мы относим китов, слонов, бегемотов и разных других животных, зримо демонстрирующих чрезмерное накопление материи, которая неминуемо должна вскоре восторжествовать над менее материальными сторонами их природы.

— А все же, доктор, некоторые факты противоречат этой теории: слон, например, считается одним из самых умных четвероногих.

— Всего лишь ложная демонстрация, сэр! Природа любит подобные небольшие уклонения. Отсюда — ложные солнца, ложные радуги, лжепророки, обманы зрения и даже ложные философии. Так и в наших с вами видах есть целые племена, вроде жителей Конго или эскимосов у вас и павианов и мартышек у нас (хотя они и населяют различные области той части мира, которая принадлежит людям), представляющие собой лишь тень тех форм и качеств, которые отличают членов того же вида, достигших стадии совершенства.

— Как, сэр, значит, вы не принадлежите к тому же семейству, как все прочие обезьяны, которых мы видим скачущими и пляшущими на улицах?

— Не более, сэр, чем вы—одна семья с толстогубыми черными неграми или тупыми бесстрастными эскимосами. Как я уже упомянул, природа склонна к причудам. И все это — явления подобного же порядка. Так и слон, находясь на грани чисто материального, обманчиво блистает качеством, которое быстро теряет. Этот вид, так сказать, разыгрывает свои козыри, что свойственно самым различным существам. Как часто, например, люди накануне банкротства пускают пыль в глаза несуществующим богатством, женщины держатся недотрогами за час до капитуляции, а дипломаты призывают небо в свидетели того, что они не отступят от решений, противоположных тем, которые они на другой день подпишут и скрепят печатью! Но в случае со слоном мы видим небольшое отступление от общего правила, основанное на чрезвычайных усилиях духа возобладать над материей. Этим слоны отличаются от духа вырождающихся животных. Самым безошибочным признаком победы духа над материей служит развитие хвоста…

— Король!..

— Хвоста, доктор Резоно?

— Конечно, сэр, хвоста, этого вместилища разума. Простите, сэр Джон, какая же иная часть организма, по-вашему, служит указателем интеллекта?

— Среди людей, доктор Резоно, почетным органом принято считать голову; в последнее время мы создали аналитические карты этой части нашего тела, и говорят, что по ним можно узнать длину и ширину того или иного нравственного качества, а также его границы.

— Вы, как могли, использовали материалы, которыми располагали, и я готов признать, что такая карта, если учесть все обстоятельства, вещь весьма хитроумная. Но самая ее сложность и малопонятность (если не ошибаюсь, такая стоит вон там на каминной полке) показывает, какая путаница все еще царит в человеческих умах. Что же касается нас, то тут вы найдете как раз обратное. Насколько легче, например, взять мерную линейку и, просто приложив ее к хвосту, прийти к точному, очевидному и неопровержимому заключению о величине интеллекта данной особи, чем применять тот сложный, противоречивый, неточный и сомнительный способ, к которому приходится прибегать вам! Одного этого факта уже достаточно для того, чтобы доказать более высокую духовность моникинов по сравнению с людьми!

— Доктор Резоно, должен ли я вас понять в том смысле, что семейство моникинов серьезно придерживается нелепого убеждения, будто обезьяна — существо более интеллектуальное и более цивилизованное, чем человек?

— Серьезно ли, добрейший сэр Джон! Право же, из всех почтенных особ, с кем мне доводилось беседовать, вы первый выражаете подобное сомнение. Хорошо известно, что и те и другие принадлежат к классу развивающихся животных и что обезьяны, как вам угодно называть нас, когда-то были людьми, со всеми их страстями, слабостями, непоследовательностью, противоречивыми философскими системами, неверной этикой, непостоянством, несообразностями и раболепием перед материальными благами; что они перешли в состояние моникинов постепенно и значительные их количества постоянно испаряются в нематериальный мир, становясь чистыми духами и освобождаясь от тягостного груза плоти. Я имею в виду не то, что обычно называют смертью: смерть—всего лишь временное освобождение от материи для принятия другого облика с новым приближением к великой конечной цели (будь то в развивающемся или в вырождающемся классе), а те конечные мутации, которые переносят нас на другую планету в более высокой фазе бытия на прямом пути к заключительному совершенству.

— Все это очень остроумно, сэр, но, прежде чем вы убедите меня в том, что человек — животное, стоящее ниже обезьяны, вам придется, доктор Резоно, доказать мне это.

— Да, да, и мне тоже! — с раздражением буркнул капитан Пок.

— Если бы я начал приводить свои доказательства, джентльмены, — продолжал философ, которого наши сомнения, по-видимому, взволновали гораздо меньше, чем нас — его позиция, — мне пришлось бы прежде всего сослаться на историю. Все моникинские авторы единодушно отмечают постепенное изменение вида от семейства человека…

— Возможно, этого достаточно, сэр, для широты Высокопрыгии, но позвольте мне заметить, что ни один человеческий историк от Моисея до Бюффона никогда не рассматривал наши расы подобным образом. Во всех их трудах нет ни слова об этом предмете.

— Откуда же и быть, сэр? История— не предсказание, а запись прошлого. Их молчание служит лишь негативным доводом в мою пользу. Разве Тацит, например, говорит о французской революции? Разве Геродот не молчит по вопросу о независимости американского материка? Разве кто-нибудь из греческих или римских авторов приводит летописи Станингтона, города, основание которого было заложено несколько позже начала христианской эры? Невозможно, чтобы люди или моникины правдиво повествовали о событиях, еще не произошедших. А раз ни одному человеку до сих пор не случалось перейти в состояние моникина, очевидно, что он и не может ничего знать об этом. Таким образом, если вам нужны исторические подтверждения моих слов, их надо искать в моникинских анналах. А там вы их найдете с множеством любопытных подробностей. И я верю, недалеко то время, когда я буду иметь удовольствие показать вам некоторые особенно высоко ценимые нами главы наших лучших авторов, писавших по этому вопросу. Однако для того, чтобы установить, что мы находимся на следующей стадии развития, нет надобности прибегать к свидетельству истории. Признаки внутренние недостаточно убедительны. Сами за себя говорят наша простота, наша философия, расцвет наших искусств, — короче, вся та совокупность явлений, которая обусловлена наивысшим возможным развитием цивилизации. Помимо всего этого, мы располагаем неопровержимым доказательством, вытекающим из развития наших хвостов. Наша каудология сама по себе — блестящее свидетельство высокого совершенства моникинского ума.

— Если я вас правильно понял, доктор Резоно, ваша каудология, или, попросту говоря, хвостоведение, исходит из предположения, что местопребывание разума у человека, каковым в настоящее время безусловно является мозг, способно опуститься в хвост?

— Если вы считаете развитие, усовершенствование и упрощение опусканием, то, несомненно, да, сэр! Но ваш оборот речи неудачен, сэр Джон. Перед вами наглядная демонстрация того, что моникин способен нести хвост так же высоко, как человек — голову. В этом смысле наши виды равны, и нам ничего не стоит держаться вровень с человеческими королями. Мы согласны с вами в том, что мозг есть местопребывание разума, пока животное проходит, как мы говорим, этап человека. Но это разум недоразвитый, несовершенный и смутный, поскольку заключен в оболочку, мало соответствующую его функциям. Однако по мере того, как он постепенно стекает из своего тесного вместилища к основанию животного, он приобретает твердость, ясность и, наконец, путем удлинения и развития, заостренность. Если вы исследуете человеческий мозг, вы найдете, что он втиснут в небольшое пространство, свернут и спутан. У нас он приобретает простоту, начало и конец, прямоту и последовательность, необходимые для логики, и, как только что было упомянуто, заостренность. Простая аналогия убеждает нас в превосходстве животного, обладающего такими большими преимуществами.

— Знаете ли, сэр, если уж опираться на аналогии, они могут доказать больше, чем будет вам по вкусу. Например, в растениях соки поднимаются, дабы способствовать питанию и плодоношению. И если рассуждать по аналогии с растительным миром, гораздо вероятнее будет предположить, что хвост поднялся в мозг, а не мозг спустился в хвост, и, следовательно, скорее люди представляют собой результат совершенствования обезьян, чем обезьяны — результат совершенствования людей.

Знаю, что я говорил с горячностью: доктрина почтенного доктора была для меня новостью, a esprit de corps к этому времени совсем лишил меня способности рассуждать спокойно.

— Здорово вы в него пальнули, сэр Джон! — шепнул мне капитан Пок. — И если вам угодно, я сейчас же посворачиваю шею всей этой дряни и выкину их за окно.

Я немедленно предупредил его, что всякое проявление грубой силы только доказало бы нашу неправоту, поскольку тема требовала наибольшей духовности.

— Ладно, ладно, делайте по-своему, сэр Джон, а я уж такой духовный, что дальше некуда. Но если эти хитрые твари на самом деле одолеют нас в споре, я никогда больше не посмею взглянуть в лицо миссис Пок или показаться снова в Станингтоне.

Мы успели поговорить вполголоса, пока доктор Резоно пил воду с сахаром. Но вскоре он возобновил беседу с той степенной серьезностью, которая его никогда не покидала.

— Ваше замечание насчет растительных соков характерно для человеческой находчивости, но не свободно от общеизвестной близорукости вашего рода. Совершенно верно, что соки поднимаются, так как это нужно для плодоношения. Но что такое это плодоношение, на которое вы ссылаетесь? Не более, как ложная демонстрация энергии растения. С точки зрения роста, жизненной силы, стойкости и возвращения растения в землю местопребыванием мощи и власти служат корни, а превыше или, вернее, прениже остальных — главный корень. Его можно назвать хвостом растения. Вы можете безнаказанно срывать плоды, больше того — вы можете обрубить все ветви, и дерево выживет, но ударьте топором по корню, и гордость лесов падет.

Все это было так верно, что не допускало возражений, и я почувствовал себя уязвленным, и меня охватила тревога. Нет человека, которому нравилось бы потерпеть поражение в подобном споре, а тем более от обезьяны. Я вспомнил о слоне и с помощью его могучих бивней решил сделать еще один выпад, прежде чем признать свое поражение.

— Я склонен думать, доктор Резоно, — заметил я при первой возможности, — что ваши ученые не слишком удачно избрали слона для иллюстрации своей теории. Это животное, при всей его огромной массе, никто не назовет тупицей. А кроме того, оно обладает не одним, а можно, собственно, сказать, — двумя хвостами.

— И в этом его главная беда, сэр! Материя в своей великой борьбе с духом руководствуется правилом «разделяй и властвуй». Вы ближе к истине, чем сами предполагаете: хобот слона — не более как недоразвитый хвост. И все же, как вы видите, в нем заключен почти весь разум животного. Что же касается судьбы слона, то теория подтверждается практическим опытом. Разве ваши геологи и натуралисты не сообщают об останках животных, исчезнувших с лица земли?

— Как же, сэр! Мастодонт, мегатерий, игуанодон и плезиозавр…

— А разве ваши ученые не находят, кроме того, несомненные следы животной материи, внедренной в горные породы?

— Бесспорно.

— Так вот, все это — свидетельства того, как поступила природа с существами, в которых материя совершенно победила своего соперника, то есть дух. Как только воля полностью угасает, существо перестает жить, оно уже больше не животное. Оно гибнет и полностью распадается на элементы материи. Процессы разложения и внедрения длятся дольше или короче, в зависимости от условий, и окаменелые останки, которым ваши авторы уделяют так много внимания, говорят лишь о тех случаях, когда на пути к полному разложению возникли препятствия. Что же касается наших двух видов, то самое беглое рассмотрение их качеств убедит всякий непредубежденный ум в справедливости нашей философии. Так, физическая часть человека гораздо больше, по сравнению с духовной, чем у моникинов; привычки у него более грубые и менее одухотворенные; ему необходимы соусы и приправы к пище; он дальше от простоты, а следовательно — и от высшей цивилизации; он ест мясо — верное доказательство, что материальный принцип все еще силен в нем; у него нет хвоста…

— В связи с этим я хотел бы спросить вас, доктор Резоно, придают ли ваши ученые какое-нибудь значение традициям?

— Самое большое, сэр! Моникинская традиция выражается в том, что наш вид состоит из существ утонченных; материальное в них сократилось, а духовное — расширилось; их орган разума покинул тесное, неудобное вместилище — голову и, распутавшись, стал логичным и последовательным в хвосте.

— Так вот, сэр, у нас тоже есть свои традиции, и один видный автор не так давно с неопровержимостью доказал, что у людей раньше были хвосты.

— Не более как пророческий взгляд в будущее. Известно, что иногда грядущим событиям предшествует их тень.

— Сэр, этот философ доказывает свою правоту ссылкой на копчик.

— К сожалению, он принял первый камень за остаток здания! Такие ошибки нередки у лиц увлекающихся и находчивых. В том, что у людей будут хвосты, я не сомневаюсь, но категорически отрицаю, что они когда-либо прежде уже достигали этой стадии совершенства. Многие признаки указывают на то, что люди приближаются к этому состоянию, а ваши нынешние понятия, одежда, привычки, обычаи и вся человеческая философия позволяют поверить в истинность этих симптомов. Но никогда прежде у вас не было этой завидной отличительной особенности. И ваши легенды полностью подтверждают нашу теорию. Так, например, по вашим преданиям, землю некогда населяли великаны. Это показывает, что раньше человек в большей мере находился под властью материи. Вы признаете, что становитесь физически меньше и совершенствуетесь нравственно. Все это свидетельствует в пользу моникинской философии. Вы начинаете придавать меньше значения телесным и больше — нравственным достоинствам. Короче говоря, многое заставляет предполагать, что время окончательного освобождения и великого развития ваших умственных способностей не за горами. Это я охотно признаю, нисколько не отступая от догматов нашего учения, и без всяких оговорок готов подтвердить, что вы — наши братья, но на более инфантильной и менее продвинутой стадии развития общества.

— Король!

Тут доктор Резоно объявил, что должен сделать короткий перерыв, так как ему необходимо подкрепиться. Я удалился с Поком, желая поговорить с ним о том странном положении, в котором мы очутились, и узнать его мнение обо всем, что говорилось, Ной обрушил проклятия на некоторые выводы моникинского философа и заявил, что с большим удовольствием послушал бы его на улицах Станингтона, где, как он заверил меня, подобную доктрину потерпели бы ровно столько времени, сколько требуется, чтобы наточить гарпун или зарядить ружье. Впрочем, он предположил, что доктора без всяких церемоний тут же пинками вышвырнули бы вон.

— По правде говоря, — продолжал в негодовании старый моряк, — мне было бы особенно приятно получить дозволение самому направить на всех парусах носок моего правого сапога в ту часть тела этого мошенника, откуда у него растет его драгоценный хвост. Это его живо образумило бы. Кстати о хвостах: поверите ли, сэр Джон, я видел одного молодца на берегах Патагонии — дикаря, конечно, а не самозваного философа, — так у него было это украшение подлиннее корабельного каната. И ведь бедняга не умел отличить морского льва от моржа!

Эти слова капитана Пока принесли мне значительное облегчение. Сбросив бизонью шкуру, я попросил его подробно обследовать места вокруг оконечности моего спинного хребта и сказать, не замечает ли он каких-либо обнадеживающих признаков. Капитан Пок надел очки, — время уже заставило почтенного моряка прибегать к ним, когда, по его словам, «приходилось разбирать мелкую печать», — и через некоторое время я с удовлетворением услышал от него, что, если мне требуется хвост, для него есть отличное место и что в этом отношении я не уступлю ни одной обезьяне на свете.

— Скажите только словечко, сэр Джон, я выйду на минуту в ту комнату и, порассудив малость, с помощью ножа добуду вам, что требуется, и, если в нем и правда есть сила, так вы сразу получите право стать судьей или, скажем, епископом.

Затем нас снова позвали в комнату, где читалась лекция, и я едва успел поблагодарить капитана Пока за любезное предложение, которым, однако, обстоятельства не позволяли мне воспользоваться.