Моникины

ГЛАВА XXIII. Политические границы. Политические права. Политические выборы и политические изыскания с политическими результатами

Я уже упоминал об установленных в моникинских водах морских путевых столбах, но, кажется, забыл сказать, что тем же способом отмечались границы, разделявшие области юрисдикции каждого отдельного государства. Так, например, все пространство внутри этих водных знаков составляло территориальные воды Высокопрыгии, пространство между ними и знаками какого-нибудь другого государства считалось открытым морем, а воды в пределах знаков какого-либо иного государства, например, Низкопрыгии, подлежали его юрисдикции.

При попутном ветре «Морж» мог достигнуть первых водных знаков часов за двенадцать. Оттуда до водных знаков Низкопрыгии считалось двое суток пути, и еще полдня надо было плыть до порта нашего назначения. Подплывая к границе Высокопрыгии, мы издали заметили там, где кончалась власть его величества, несколько быстроходных шхун, которые, по-видимому, поджидали нас. Не успел наш бушприт покинуть воды Высокопрыгии, как одна из шхун подошла к нам вплотную, но прежде, чем кто-нибудь из экипажа шхуны перебрался на нашу палубу, судья Друг Нации бросился к борту и успел увериться, что в малое колесо было вложено обычное число призов.

Моникин с весьма куцым хвостом, словно бы подвергнутым вторичной ампутации, перешел к нам на палубу и осведомился, есть ли тут иммигранты. Ему сообщили, кто мы такие и каковы наши цели. Узнав, что наше пребывание в Низкопрыгии продлится, вероятно, недолго, он был явно разочарован.

— Может быть, джентльмены, — заметил он, — вы пробудете достаточно долго, чтобы пожелать натурализоваться?

— Всегда приятно чувствовать себя в чужой стране как дома, но разве к этому нет никаких препятствий со стороны закона?

— Не вижу никаких, сэр. Хвостов у вас, кажется, нет?

— За исключением тех, что в наших сундуках. Однако не помешает ли то, что мы другого вида?

— Ни в коем случае, сэр! Наши принципы слишком либеральны, чтобы мы считались с подобными предрассудками. Я вижу, сэр, вы еще мало знакомы с установлениями и политикой нашей возлюбленной и счастливой родины. Это вам не Высокопрыгия, не Подпрыгия, не Спрыгия, не Перепрыгия, не Недопрыгия и не Околопрыгия, а наша добрая, старая, милая, либеральная, свободная и независимая, возлюбленная, счастливая и беспримерно процветающая Низкопрыгия. При нашей системе видовые признаки не имеют никакого значения. Мы с охотой готовы натурализовать любое животное, лишь бы оно было животное республиканское. Ни у кого из вас я не замечаю никаких изъянов. Все, что нам нужно, это — несколько общих принципов. Вы, например, ходите на двух ногах…

— Так же, как и индюки.

— Совершенно верно. Но у вас нет перьев.

— Их нет и у осла.

— Бесспорно, джентльмены, но ведь вы не ревете по-ослиному.

— Вот уж за это не поручусь! — вмешался капитан, и, стремительно выбросив вперед ногу, заставил Боба так завопить, что аргумент низкопрыгийца чуть было не оказался опровергнутым.

— Во всяком случае, джентльмены, — заметил он, — достаточно провести небольшую проверку, и все сразу решится.

И тут он поочередно попросил нас произнести слово «наш» в различных сочетаниях: «наша страна», «наши очаги», «наши свободы», «наша казна». Как выяснилось, для всякого, кто пожелает натурализоваться, достаточно показать, что он умеет правильно употреблять это слово, чтобы получить право гражданства. Мы все справились с этой задачей вполне успешно, кроме второго помощника, который оговорился и вместо «наша казна» произнес «наши казни». И тут выяснилось, что Низкопрыгия, претворяя в жизнь великий филантропический принцип, отменила у себя казни. У них пришли к выводу, что для истинной борьбы со злом за преступление какого-нибудь негодяя следует карать не его, но общество, против которого преступление направлено. Благодаря этому хитроумному способу общество, естественно, смотрело в оба, чтобы не допустить нанесения себе вреда. Эта превосходная идея напоминает мне о тех немцах, которые, поранив себя топором, прикладывали корпию и мазь к безжалостной стали, а ране предоставляли заживать самой.

Но вернемся к нашему экзамену. Мы все благополучно выдержали его, за исключением второго помощника, которого подвели казни.

Нам выдали удостоверения о принятии гражданства, мы оплатили необходимый сбор, и шхуна отошла.

Ночью задул штормовой ветер, и до утра нас никто не беспокоил. Но как только взошло солнце, мы заметили три шхуны под флагом Низкопрыгии. Они мчались так, как будто дело шло о жизни или смерти. Первая же шхуна, подошедшая к нам, спустила шлюпку, и комитет из шести куцехвостых, поднявшись по нашему трапу, поспешил нам представиться. Далее я изложу все, что они сообщили о себе.

Оказалось, что это комитет по выдвижению кандидатур от партии горизонталистов города Бивуака, куда мы направлялись и где должны были состояться выборы в Великое Национальное Собрание. Бивуак посылал в Собрание семь депутатов, и члены комитета, выдвинув самих себя, подыскивали теперь седьмого кандидата на вакантное место. Чтобы заручиться поддержкой натурализованных граждан, решено было остановить выбор на ком-нибудь из тех, кто получил гражданство Низкопрыгии в самый последний момент. К тому же это было бы превосходным проявлением принципа политической свободы. Поэтому они уже неделю крейсировали около морских границ Высокопрыгии и теперь готовы были принять любого подходящего кандидата.

В ответ на это предложение я снова указал на различие наших видов. Тут моникины, включая и бригадира Прямодушного, засмеялись мне прямо в лицо, дав мне недвусмысленно понять, что представление о вещах у меня самое превратное, раз я мог предположить, что такой пустяк способен нарушить гармонию и единодушие горизонталистов при голосовании. Они защищают принцип, и сам дьявол не заставит их уклониться от столь священной цели.

Тогда я откровенно признался, что природа не сподобила меня так замечательно кувыркаться в воздухе, как мой друг судья, и когда подадут команду «сделать полный переворот», я могу совсем опозориться. Это их немного смутило, и они с сомнением переглянулись.

— Но, по крайней мере, вы сумеете при необходимости быстро повернуться?—спросил один из них после некоторого молчания.

— Конечно, сэр, — ответил я и тут же наглядно подтвердил, что я не пустой хвастун, повернувшись на каблуках и за самое краткое время.

— Очень хорошо! Превосходно! — в один голос воскликнули они. — В умении выполнять необходимые маневры, хотя бы по сути, и заключается основа политики, а легкость их выполнения — это уже дело личных способностей.

— Но я очень мало знаю о вашей конституции и законах, джентльмены, — не более того, что сумел почерпнуть из двух-трех бесед с моими спутниками.

— Это не имеет значения, сэр! Наша конституция, в отличие от конституции Высокопрыгии, записана на бумаге, и тот, кто выставляет свою кандидатуру, всегда успеет прочесть ее. А кроме того, у нас в палате есть свой политический правофланговый. Он совершенно избавляет депутатов от необходимости изучать сложные вопросы и ломать над ними голову. Достаточно следить за его движениями, и клянусь жизнью, вы сумеете поднимать руку не хуже самых старых депутатов.

— Как, сэр, неужели все члены палаты повторяют движения правофлангового?

— Все горизонталисты, сэр. У вертикалистов есть свой правофланговый.

— Ну, джентльмены, я вижу, что в этом деле я не судья, и потому отдаю себя в полное распоряжение моих друзей.

Такой ответ вызвал шумное одобрение, и они все заявили, что он свидетельствует об огромных политических способностях. В Низкопрыгии государственный деятель, передающий все в руки своих друзей, неизменно достигает самых высоких должностей. Комитет записал мое имя и поспешил вернуться на шхуну, чтобы поскорее вернуться в порт и объявить о выдвижении нового кандидата. Не успели эти господа сойти с корабля, как с другого борта уже поднялась на палубу новая компания. Они назвали себя комитетом по выдвижению кандидатур от вертикалистов, и прибыли они с точно такой же целью, как их противники. Они тоже желали заручиться симпатиями иностранцев и подыскивали подходящего кандидата. Капитан Пок внимательно прислушивался ко всему, что предшествовало моему выдвижению в кандидаты. Теперь он выступил вперед и предложил свои услуги. Поскольку этот комитет был не более привередлив, чем первый, а к тому же, по собственному признанию, не располагал временем, так как горизонталисты их опередили, дело было улажено за пять минут, и гости отбыли с красивым плакатом, который гласил:

«Ной Пок, испытанный патриот,

замечательный юрист

и честный моникин»

(все, кроме имени, было тщательно написано заранее). Когда комитет отъехал от нашего корабля, Ной отвел меня в сторону и попросил извинения за то, что на этих важных выборах стал моим противником. Его объяснения были многочисленны, хитроумны и, как обычно, несколько многословны. Их можно подытожить следующим образом. Он никогда не заседал в парламенте, и ему хотелось бы испытать это ощущение. Уважение к нему команды корабля несомненно возрастет, когда она увидит, как высоко его ставят в чужом порту. В Станингтоне у него уже был некоторый политический опыт: он там почитывал газеты; и сам он не сомневался в своих способностях, а это основной залог успеха в законодательном собрании. Член конгресса от его штата ничем не лучше его самого, и не боги горшки обжигают. Он знает, что миссис Пок будет очень довольна, когда услышит об его избрании. Хотелось бы ему знать, будут ли его титуловать «достопочтенный Ной Пок» и будет ли он получать восемь долларов суточных, а также проездные с места, где корабль сейчас находится. Вертикалисты могут твердо на него рассчитывать: его слово крепко. А что до конституции, так он у себя на родине жил при своей конституции, проживет и при всякой другой. В палате же он не намерен особенно разглагольствовать, но хотел бы, чтобы то, что он все-таки скажет, было записано в поучение его детям, и далее все в том же роде с бесконечным количеством таких же доводов и извинений.

Тут нас остановила третья шхуна, и с нее явился еще один комитет, члены которого представились нам в качестве уполномоченных партии касательных. Они не очень многочисленны, но все же успешно сохраняют равновесие в тех случаях, когда горизонталисты и вертикалисты пересекаются под прямым углом, как на этот раз. И вот теперь они решили выдвинуть одного своего кандидата. Вполне естественно, что они тоже хотели заручиться иностранной поддержкой и прибыли в поисках подходящего лица. Я предложил первого помощника, но Ной возразил, заявив, что корабль ни в коем случае нельзя оставлять без надзора. Времени было мало, и, пока капитан и его подчиненный горячо спорили о праве помощника выставлять свою кандидатуру, Боб, который уже успел вкусить сладость политического влияния в роли мнимого наследного принца, тихонько подкрался к членам комитета и назвал свое имя. Ной был поглощен спором и не заметил этого ловкого маневра, и к тому моменту, когда он поклялся выкинуть первого помощника за борт, если тот немедленно не откажется от всяких честолюбивых поползновений, оказалось, что касательные уже отбыли. Полагая, что они отправились на какой-нибудь другой корабль, капитан дал себя умиротворить, и все вошло в обычную колею.

С этого времени и до той минуты, когда мы бросили якорь в бухте Бивуака, спокойствие и дисциплина на борту «Моржа» ничем не нарушались. Я воспользовался случаем изучить конституцию Низкопрыгии, экземпляр которой оказался у судьи, а заодно узнать у своих спутников все, что могло быть полезно для моей будущей карьеры. Я думал о том, как приятно будет иностранцу толковать низкопрыгийцам их собственные законы и разъяснять им применение их собственных принципов! От судьи, впрочем, было мало проку: он был слишком занят расчетами, касавшимися малого колеса и опиравшимися на сведения, полученные от руководителя одного из комитетов.

Я стал расспрашивать бригадира, почему, собственно, на рынках Низкопрыгии столь высоко ценятся взгляды Высокопрыгии на учреждения, общественную жизнь и нравы самой Низкопрыгии. Ответил он довольно невразумительно, и я понял только, что соотечественники бригадира очистили все, что касается упомянутых вопросов, от пыли веков, развернули заново деятельность на основе философии и здравого смысла и теперь горят желанием узнать, что думают другие народы об успехе их эксперимента.

— Право, бригадир, я ожидаю увидеть нацию мудрецов, нацию, в которой даже дети глубоко усвоили великие истины вашей страны. А что касается моникинш, то я даже боюсь того, что произойдет, когда мое теоретическое невежество столкнется с их огромным практическим знанием организации вашего правления.

— Политику наши дети всасывают с молоком матери.

— Не сомневаюсь, сэр, не сомневаюсь. Как сильно моникинши должны отличаться от своих сестер в других странах! Как глубоко прониклись они великими принципами вашей системы, как преданно воспитывают они своих детей в духе этих возвышенных истин, как неутомимо стремятся они во всем разобраться, пусть даже ютясь под самым бедным кровом!

— Гм!

— Даже в Англии, сэр, стране далеко не самой варварской на земле, хоть вы и найдете женщин красивых, умных, образованных и патриотичных, но их политическая мудрость подчинена интересам клики, и все их красноречие по национальным вопросам величайшей важности сводится к прочувствованным пожеланиям гибели их противников.

— Если уж говорить правду, то и в Станингтоне дело обстоит точно так же, — заметил Ной, слушавший этот разговор.

— Вместо того, чтобы наставлять малышей, цепляющихся за их юбки, в духе справедливых и беспристрастных общественных идей и симпатий, они мелочными выпадами против какого-нибудь незадачливого деятеля противной партии всячески разжигают чувство вражды в юных сердцах.

— В точности то же, что и в Станингтоне, провалиться мне на этом месте!

— Как редко изучают они великие уроки истории с тем, чтобы предостерегать будущих государственных деятелей и героев империи против путей, ведущих к преступлениям, рисовать перед ними величие общественных добродетелей и основы хартий гражданских свобод; но зато как неутомимо подхватывают они злобу дня, будь она самой ложной и пошлой, и как часто они прививают своим внимательным отпрыскам человечность, мягко желая, чтобы мистера Каннинга или иного нарушителя планов их друзей «повесили на первом суку»!

— Ну, просто Станингтон!

— Ангелы во плоти: кроткие, нежные, утонченные, щедрые на слезы, как росистый вечер, когда дело идет о человеколюбии и сострадании; но в каких превращаются они тигриц, стоит кому-нибудь, кого они не одобряют, достигнуть власти! Как они, вместо того, чтобы обвивать нежными руками своих мужей и братьев и удерживать их от ожесточенной борьбы мнений, сами подстрекают их, понося противников с неудержимостью и остроумием базарных торговок!

— Миссис Пок, как две капли воды!

— Короче говоря, сэр, я надеюсь увидеть в Низкопрыгии совершенно иное положение вещей. Не сомневаюсь, что если у вас обольют грязью политического противника, ваши кроткие моникинши укротят гнев мягкими философскими наставлениями, умерят пыл мудростью и исправят допущенные ошибки уместными и неоспоримыми цитатами из той великой хартии, которая основана на вечных и неизменных принципах справедливости.

— Ну, знаете, сэр Джон, если вы и в палате будете так краснобайничать, — с восхищением воскликнул Ной, — я, пожалуй, побоюсь выступить с возражениями! Не думаю, чтобы сам бригадир сумел повторить все, что вы тут наговорили.

— Я забыл спросить вас, мистер Прямодушный, о составе избирателей в Низкопрыгии. Правом голоса у вас, конечно, пользуются только те граждане, которые внесли свой вклад в общество?

— Конечно, сэр Джон, все те, кто живет и дышит!

— Но у вас, я полагаю, голосуют только те, кто обладает деньгами, домами и землей?

— Вы глубоко ошибаетесь, сэр! У нас голосуют все, кто обладает ушами, глазами, носом, обрубком хвоста, жизнью, надеждами, желаниями, чувствами и потребностями. Потребности мы считаем гораздо более верным средством испытания политической честности, чем имущество.

— Это совсем новое учение! Но оно прямо враждебно системе вкладов в дела общества.

— Вы совершенно правы, сэр Джон, имея в виду вашу теорию, и глубочайшим образом ошибаетесь, имея в виду истину. Мы в Низкопрыгии считаем, и притом справедливо, что нельзя заблуждаться сильнее, чем считая, будто недвижимое имущество, — дома ли, земля ли, товары или деньги — гарантирует хорошее управление страной. Чем больше имеешь, тем больше хочется, и чем больше собственность моникина, тем больше соблазн считаться только со своими частными интересами, хотя бы и за счет всех остальных.

— Но интересы общества, сэр, слагаются из совокупности этих частных интересов.

— Прошу прощения, сэр Джон. Из совокупности частных интересов слагаются только интересы одного класса. Если ваше правительство создано на благо одного класса, тогда и ваша система вкладов в дела общества достаточно хороша; но если цель его деятельности — общее благо, то попечение о нем должно стать всеобщим делом. Предположим, что два человека — раз уж вы человек, а не моникин, — предположим, что два человека совершенно равны по своим нравственным качествам, уму, добродетелям и патриотизму, но один богат, а у другого ничего нет. И вот в делах их страны наступил критический момент, и оба они должны подать голос по вопросу, который, как и все вопросы большого общественного значения, неизбежно должен отразиться на собственности. Кто же из них будет голосовать более беспристрастно: тот ли, на кого по необходимости должны влиять его частные интересы, или тот, кого ничто не сбивает с толку?

— Конечно, тот, кого ничто не побуждает к неверному решению. Но вы неправильно ставите вопрос…

— Прошу прощения, сэр Джон, я ставлю его правильно, как абстрактный вопрос, служащий для доказательства абстрактного принципа. Я рад услышать от вас, что человек был бы склонен решить данный вопрос именно таким образом, ибо это доказывает его сходство с моникином. Мы признаем, что в подобных случаях мы все тоже склонны думать только о себе.

— Дорогой бригадир, не путайте софистику с логикой. Ведь если бы власть принадлежала одним бедным — а бедные, или относительно бедные, всегда составляют преобладающую массу населения, — они, несомненно, воспользовались бы ею для того, чтобы отобрать у богатых их богатство.

— У нас в Низкопрыгии этого не думают. Бывают случаи, при которых подобное положение может возникнуть как отмщение. Но отмщение подразумевает былые злоупотребления, и, следовательно, на него нельзя ссылаться, желая утвердить какой-то принцип. Тот, кто вчера был пьян, сегодня может прибегнуть чуть ли не к отраве, лишь бы поднять свое настроение, но тот, кто всегда воздержан, прекрасно чувствует себя и без таких опасных средств. Возможно, под давлением обстоятельств подобный опыт и мог бы иметь место, но навряд ли дважды с одним и тем же народом, и уж никак не с народом, вовремя прибегнувшим к справедливому разделению власти, поскольку он был бы явно пагубен для самих устоев цивилизации. Из нашей моникинской истории видно, что все выступления против собственности вызывались тем, что собственность захватывала больше, чем ей по праву полагалось. Если вы сделаете политическую власть непременной спутницей собственности, они, бесспорно, уживутся, но если их разделить, наибольшая повседневная опасность для собственности будет исходить только от охотников за наживой, которые, по сути, и есть величайшие враги собственности, когда она принадлежит не им.

Я вспомнил сэра Джозефа Джоба и не мог не признать, что в словах бригадира была доля правды.

— Но, значит, вы отрицаете, что чувство собственности возвышает разум, облагораживает и очищает его?

— Сэр, я не берусь говорить о том, как обстоит дело среди людей, но мы, моникины, утверждаем, что «любовь к деньгам — источник всякого зла».

— Как, сэр! Неужели вы ставите ни во что образование, возможное только при обладании собственностью?

— Если вы, дорогой сэр Джон, имеете в виду то образование, которое чаще всего дается собственностью, то мы называем его эгоизмом. Но если вы находите, что тот, у кого есть деньги, имеет также и знания, которые всегда будут вести его по правильному пути, то должен сказать, что опыт (а он стоит тысячи теорий) говорит нам иное. В спорных вопросах между имущими и неимущими имущие обычно объединяются и действуют сообща, и мы полагаем, что, будь они даже невежественнее медведей, они поступали бы точно так же. Но зато во всех других вопросах они, несомненно, не делают чести просвещению, если только вы не допускаете, что в каждом отдельном случае могут быть одновременно две верные точки зрения. Во всяком случае, у нас самые образованные моникины обычно становятся на противоположные точки зрения по каждому вопросу. Но, конечно, так обстоит дело с моникинами, образованные люди, без сомнения, гораздо успешнее приходят к взаимному согласию.

— Однако, милейший бригадир, если справедливо ваше положение о том, что избиратель, свободный от влияния личных интересов, проявляет большую беспристрастность и независимость, то не лучше ли для страны передать все дело в руки коллегии третейских судей из иностранцев?

— Это было бы несомненно так, сэр Джон, если бы мы могли быть уверены, что эти иноземные третейские судьи не злоупотребят властью для своей собственной выгоды, и если бы они могли глубоко понимать характер, обычаи, нужды и возможности другого народа. Ну, а так мы считаем, что умнее всего поручать наши выборы нам самим, и не некоторым из нас, а всем нам.

— Включая иммигрантов, — вставил капитан.

— Да, правда, мы широко распространяем этот принцип на истинных джентльменов, вроде вас, — вежливо ответил бригадир, — но широта взглядов ведь тоже добродетель. А в принципе, сэр Джон, ваша мысль передать выборы наших представителей на усмотрение чужеземцам заключает в себе больше достоинств, чем вы, быть может, сами предполагаете, хотя по указанным причинам она и неосуществима. Добиваясь справедливости, мы обычно ищем беспристрастного судью. Однако в делах, связанных с интересами государства, найти такого судью невозможно по следующей простой причине: власть такого рода, если она будет постоянной, неизбежно подвергается растлевающему влиянию того, что после тщательного анализа мы признали частью самой природы моникина, а именно эгоизма. Но, конечно, вы, люди, не поддаетесь влиянию столь низменного чувства?

В ответ на это я мог только позаимствовать у бригадира его «гм!».

— Убедившись, что нельзя отдавать наши дела в распоряжение иностранцев, чьи интересы не совпадают с нашими, мы задумались над тем, как отобрать достойных из нас самих. Тут мы вновь столкнулись с тем же непреодолимым принципом эгоизма. И наконец, мы были вынуждены прибегнуть к попытке передать интересы всех на попечение всех же.

— А Высокопрыгия, сэр, разделяет эти взгляды?

— Отнюдь нет! Вся разница между Высокопрыгией и Низкопрыгией заключается вот в чем: жители Высокопрыгии — древний народ, у них тысячи наследственных интересов, поэтому, по мере того, как время совершенствует их разум, они стремятся найти идеи для оправдания уже существующих фактов. А мы, низкопрыгийцы, не будучи скованы подобными ограничениями, пытаемся создавать факты на основе наших идей.

— Тогда отчего же вы придаете такое значение взглядам Высокопрыгии на низкопрыгийские факты?

— А почему каждый маленький моникин верит, что его отец и мать — самые мудрые, хорошие и осторожные моникины на свете? Верит до тех пор, пока время, случай и опыт не откроют ему его ошибку?

— Так вы, значит, никого не лишаете права голоса и допускаете к голосованию всякого, кто, как вы говорите, обладает носом, ушами, обрубком хвоста и потребностями?

— Может быть, мы и недостаточно разборчивы, поскольку мы не считаем препятствиями невежество и темную репутацию. Вероятно, полезно было бы ввести какие-нибудь требования, помимо одного лишь факта рождения и существования, но плохо, если их сводят к обладанию материальными благами. Подобная практика возникла в мире только потому, что у тех, у кого была собственность, была и власть, а не потому, что им следовало обладать властью.

— Но таким образом, дорогой бригадир, вы отвергаете весь исторический опыт!

— Я уже объяснил, почему. И опыт этот до сих пор всегда начинался не с того конца. Общество нужно строить так, как вы строите дом — не с крыши, а с фундамента.

— Но допустим, что ваш дом с самого начала был построен плохо. Так что же? Ради того, чтобы перестроить его, вы начнете сносить без разбора стены, рискуя обрушить весь дом себе на голову?

— Сперва я позаботился бы о надежных подпорках, а потом приступил бы к делу со всей решительностью, хотя и не без оглядки. В подобных делах смелость гораздо менее опасна, чем робость. Половина всего существующего в жизни зла, социального, личного и политического, порождается не в меньшей мере нравственной трусостью, чем подлостью.

Тут я сказал бригадиру, что раз его соотечественники при выборе политической основы своего общества отказываются от приманки частной собственности, я ожидаю найти ей полноценную замену в виде добродетели.

— Мне всегда говорили, — сказал я, — что добродетель — основная особенность свободного народа. И я не сомневаюсь, что вы, граждане Низкопрыгии, в этом отношении являете собой образцы совершенства.

Бригадир улыбнулся, поглядел вправо и влево, как бы наслаждаясь ароматом совершенства, и только после этого ответил:

— В связи с этими вопросами выдвигалось множество теорий, и в них всегда путали причину и следствие. Бесспорно, добродетель связана с разумом, но в остальном она не в большей мере является причиной свободы, чем порок — причиной рабства. И то и другое может быть следствием, но скажите мне, как они могут являться причиной? У нас, моникинов, есть подходящая к нашей теме поговорка: «Вор вора поймет скоро». Сущность свободного государства заключена в ответственности его деятелей перед народом. Кто управляет, не неся ни перед кем ответственности, тот господин. А кто несет ответственность за исполнение своих обязанностей, тот слуга. Это единственный надежный пробный камень для любого правительства, в какие бы покровы оно ни облекалось. Ответственность перед всей нацией — вот критерий свободы. Сознание своей ответственности заменяет добродетель у политика так же, как дисциплина заменяет храбрость у солдата. Армия храбрых, но недисциплинированных моникинов скорее всего потерпела бы поражение от армии моникинов менее смелых по природе, но зато более дисциплинированных. Точно так же группа первоначально добродетельных, но освобожденных от ответственности политиков скорее всего будет в своих действиях куда более эгоистичной, беззаконной и расточительной, чем группа менее добродетельных политиков, на которых надета, однако, тугая узда ответственности. Неограниченная власть сама по себе великая совратительница добродетели, в то время как ответственность ограниченной власти удерживает ее на верном пути. Так, по крайней мере, обстоит дело у нас, моникинов. У людей, надо полагать, все устроено лучше.

— Позвольте мне сказать вам, мистер Прямодушный, что вы сейчас высказываете взгляды, прямо противоположные взглядам всего мира, считающего добродетель неотъемлемой принадлежностью республики.

— Мир — я все время подразумеваю только мир моникинов — очень мало знает о настоящей политической свободе, кроме как в теории. Мы, жители Низкопрыгии, единственный народ, которому по существу приходится иметь с ней дело, и я сейчас делюсь с вами итогом моих наблюдений за тем, что происходит в моей собственной стране. Если бы моникины были безукоризненно добродетельны, не нужно было бы никакого правительства. Зная же, каковы они в действительности, мы считаем самым разумным, чтобы они следили друг за другом.

— Но ведь у вас существует самоуправление, которое подразумевает и самоограничение, а самоограничение — одно из названий добродетели.

— Если бы достоинства нашей системы зависели от самоуправления в вашем значении этого слова или же от самоограничения в любом значении, нам с вами, сэр Джон Голденкалф, не о чем было бы и спорить. Это всего лишь утешительная ложь, при помощи которой неумные моралисты пытаются подвигнуть моникинов на добрые дела. Наш образ правления основан на прямо противоположном принципе: на том, чтобы мы следили друг за другом и друг друга сдерживали, а вовсе не полагались на нашу способность к самоограничению. Как раз недостаток ответственности, а не ее постоянное и действенное присутствие, требует добродетели и самоконтроля. Никто не стал бы добровольно ограничивать себя в чем бы то ни было, но все очень охотно ограничивают своих ближних. Таковы основные и необходимые законы общежития и установления прав, а что до нравственности как таковой, то юридические законы весьма мало способствуют внедрению ее правил. Чистые нравы обычно проистекают из воспитания, а когда политическая власть находится в руках у всех, то правильное воспитание становится гарантией, которую ищут все.

— Но когда все голосуют, то у каждого может возникнуть желание использовать свое право для личной выгоды, и следствием этого будет политический хаос.

— Такой результат невозможен, если только личная выгода каждого не совпадает с общей выгодой. Общество в целом не может таким способом купить само себя, как не может моникин съесть самого себя, как бы он ни остервенел от голода. Пусть даже все кругом мошенники, но и они по необходимости вынуждены будут прийти к соглашению.

— Ваши теории звучат весьма убедительно, и я не сомневаюсь, что у вас я найду самое мудрое, логически мыслящее и последовательное общество, какое мне приходилось видеть. Но -еще одно слово: почему наш друг судья дал своему заместителю столь двусмысленные инструкции и в особенности почему он настаивал на применении таких средств, которые опровергают каждое ваше слово?

Тут бригадир Прямодушный погладил себя по подбородку и заметил, что ветер, кажется, должен перемениться. Он также начал вслух гадать, когда же мы доберемся до гавани. Впоследствии мне, однако, удалось заставить его признать, что моникин остается моникином, пользуется ли он благами всеобщего избирательного права или живет под игом деспота.