Моникины

ГЛАВА XXIV. Прибытие. Выборы. Архитектура. Скалка и патриотизм чистейшей воды

Вскоре с левого борта показались берега Низкопрыгии. Мы так неожиданно достигли этой новой и своеобразной страны, что чуть не сели на мель, еще не успев даже разглядеть землю. Однако искусство капитана Пока выручило нас и здесь, и вскоре с помощью искусного лоцмана мы уже благополучно встали к причалу в гавани Бивуака. В этой счастливой стране не оказалось никакой регистрации, никаких паспортов — «ровным счетом ничего», по решительному выражению мистера Пока. Необходимые формальности вскоре были выполнены, хотя, как я уже имел повод упоминать, в мире гораздо легче устраивать дела при помощи порока, нежели при помощи добродетели. Взятка, предложенная таможенному чиновнику, была отвергнута, и единственная неприятность, с которой я столкнулся при высадке, возникла именно из-за этого неожиданного пробуждения совести. Затруднение, однако, было преодолено — хотя и не с такой легкостью и быстротой, как это произошло бы, будь куртаж здесь в моде, — и нам позволили сойти на берег со всеми нужными нам вещами.

Когда я впервые направил свой путь по улицам Бивуака, город являл собой необычайное зрелище. Дома были все увешаны огромными плакатами, которые я сперва было принял за торговые объявления, обычные в этом сугубо торговом городе, но при ближайшем рассмотрении они оказались просто предвыборными воззваниями. Читатель легко поймет мое удивление и удовольствие, когда на первом же плакате я прочел:

«ГОЛОСУЙТЕ ЗА ГОРИЗОНТАЛИСТОВ!

Вниманию горизонтально-систематически неуклонных республиканцев!

Ваши священные права в опасности, над вашими возлюбленными свободами нависла угроза, ваши жены и дети на краю гибели! Враги открыто и нагло проповедуют бесстыдную, антиконституционную идею, будто солнце светит днем, а луна ночью. Вам представляется единственный и, возможно, неповторимый случай пресечь заблуждение, чреватое обманом и внутренними волнениями. Мы предлагаем вашему вниманию самого подходящего защитника дорогих вашему сердцу интересов в лице

ДЖОНА ГОЛДЕНКАЛФА,

прославленного патриота, известного законодателя, глубочайшего философа и неподкупного государственного деятеля. Нам незачем рекомендовать мистера Голденкалфа нашим натурализованным согражданам, ибо он воистину один из них. Коренным гражданам мы скажем только: испытайте его, и вы будете более чем довольны!»

Этот плакат оказался мне очень полезен, так как из него я впервые узнал, чего ожидают от меня на приближающейся сессии Национального Собрания — всего-навсего доказать, что луна дает нам свет днем, а солнце— ночью. Конечно, я тут же принялся подыскивать в своем уме аргументы, которые могли бы убедительно поддержать эту серьезную политическую гипотезу.

Следующий плакат призывал:

«ГОЛОСУЙТЕ ЗА НОЯ ПОКА,

опытного мореплавателя, который приведет корабль государства в гавань процветания; астронома-практика, знающего по многочисленным наблюдениям, что луну в темноте не увидишь! Вертикалисты, не зевайте и кладите врага на обе лопатки!»

Затем я наткнулся на такой плакат:

«ДОСТОПОЧТЕННЫЙ РОБЕРТ СМАТ

с полным доверием рекомендуется согражданам комитетом противопоказанно-возвышенно-политических касательных в качестве истинного джентльмена, зрелого ученого note 18, просвещенного политика и стойкого демократа».

Но если бы я захотел перечислить хотя бы десятую часть всех похвал и поклепов, предметом которых все мы стали в городе, где нас по сути дела еще никто не знал и не видел, в рукописи не осталось бы места ни для чего другого. Достаточно одного примера:

СВИДЕТЕЛЬСКОЕ ПОКАЗАНИЕ

Явившись собственной особой передо мною, Джоном Справедливым, мировым судьей, и будучи должным образом приведен к присяге на святом евангелии, Питер Правдивый и проч., и проч. свидетельствовал и показал нижеследующее: что он был близко знаком с неким Джоном Голденкалфом на родине последнего и может подтвердить как факт, что у вышеназванного Джона Голденкалфа три жены и семеро незаконнорожденных детей и что сам он банкрот с самой скверной репутацией и был вынужден эмигрировать, совершив кражу овцы, что и показал под присягой и т. д.

Подписал: Питер Правдивый».

Естественно, что я был возмущен этим наглым заявлением и готов был обратиться к первому встречному, чтобы узнать адрес мистера Правдивого, но тут кто-то схватил меня за полу моей шкуры, я увидел одного из членов горизонтального комитета, и на меня посыпались поздравления по случаю моего счастливого избрания. Успех — превосходный пластырь для любых ран, и я забыл заняться вопросом об овце и семи незаконных детях, но все-таки заявляю, что, не будь фортуна столь благосклонна ко мне, негодяй, распространивший эту клевету, поплатился бы за свою дерзость. Менее чем через пять минут настала очередь капитана Пока. Его горячо поздравляли, ибо оказалось, что «иммигрантские интересы», как их назвал Ной, действительно обеспечили большинство одному кандидату и в том и в другом списке. Я был только рад. Я столь долгое время делил кают-компанию с достойным охотником на котиков, что готов был заседать с ним и в парламенте Низкопрыгии. Но мы оба весьма удивились и, правду сказать, вознегодовали, когда вскоре нам навстречу попался моникин, который нес плакат с программой церемониала на приеме, подготовляемом в честь «достопочтенного Роберта Смата».

Оказалось, что горизонталисты и вертикалисты подали такое множество подложных и фиктивных голосов за список касательных с целью умиротворить последних и обмануть друг друга, что этот юный мошенник в результате собрал наибольшее число голосов! Впрочем, подобные политические курьезы, как я впоследствии узнал, не редкость в истории периодических выборов лучших и достойнейших представителей народа Низкопрыгии.

Разумеется, весьма интересно прибыть в столицу чужой страны и увидеть, что тебя превозносят и поносят на каждом углу, а затем попасть в парламент, — и все это в течение одного дня! Тем не менее я не позволял себе ни возноситься, ни падать духом, а смотрел вокруг во все глаза, чтобы как можно скорее и как можно вернее узнать характер, вкусы, привычки, желания и нужды моих избирателей.

Я уже говорил о своем намерении останавливаться в основном на нравственных достоинствах и особенностях населения Моникинии. Все же я не мог пройти по улицам Бивуака и не заметить некоторых обычаев, о которых должен упомянуть, поскольку они явно связаны со всем состоянием общества и с историей этой любопытной части южной полярной области.

Прежде всего я заметил, что по проспектам и бульварам города всякого рода четвероногие разгуливают с такой же непринужденностью, как и сами горожане, — несомненно, это объяснялось тем же принципом равноправия, на котором основаны все учреждения страны. Во-вторых, я не мог не заметить, что жилища имеют крайне малое основание и подпирают друг друга, как бы символизируя этим взаимную поддержку, обеспеченную республиканским строем, за недостатком пространства поднимаясь в высоту. Эту странность я без колебаний отнес за счет привычки жить на деревьях в еще совсем недавнюю эпоху. В-третьих, я заметил, что местные жители входят в свои жилища не у поверхности земли, как люди и большинство других животных, кроме пернатых, а поднимаются по наружным ступенькам к отверстию, которое находится примерно на полпути между крышей и землей, и уже оттуда, смотря по надобности, направляются внутренним ходом вверх или вниз. Этот обычай, несомненно, тоже сохранился от не слишком давнего времени, когда дикое состояние страны вынуждало жителей спасаться от хищных зверей на деревьях, куда семья забиралась по лестницам, которые после захода солнца втаскивала туда же.

Эти ступеньки или лестницы обычно изготовляются из какого-нибудь белого материала, чтобы даже теперь в случае опасности их легко было найти в темноте, хотя, насколько я мог судить, Бивуак вовсе не отличался от других городов наших дней особым беспорядком или недостаточной безопасностью. Но привычки долго живут в народе и зачастую обнаруживаются в виде моды, тогда как породившие их причины уже давно исчезли из жизни и забыты. В качестве доказательства укажу, что у входа во многие жилые дома Бивуака и у подножия каменных лестниц до сих пор можно видеть огромные железные рогатки, несомненно ведущие свое начало от первоначальных незамысловатых средств домашней обороны, принятых у этой осторожной и предприимчивой нации. Среди множества этих рогаток я заметил чугунные фигуры, напоминавшие шахматных королей, которые я сперва принял за образцы республиканской геральдики, символизирующие способность хозяина особняка к тонким коммерческим расчетам, но бригадир в ответ на мой вопрос сказал, что это всего лишь дань моде, идущей от обычая первых поселенцев устанавливать перед дверьми чучела, которые должны были по ночам отпугивать зверей, точно так же, как мы и теперь ставим вороньи пугала на нивах. Он уверял меня, что в старину два таких хорошо набитых стража с палкой наподобие нацеленного ружья, бывало, выдерживали недельную осаду медведицы с целой оравой голодных медвежат. Он полагает, что теперь, когда подобные опасности остались в далеком прошлом, некоторые семьи распорядились установить эти чугунные монументы в память каких-нибудь чрезвычайных происшествий, из которых их предки вышли победителями благодаря этим хитроумным приспособлениям.

В Бивуаке все несет на себе отпечаток того возвышенного принципа, на котором основаны его учреждения. Дома частных граждан, например, высоко вознеслись над крышами общественных зданий, показывая, что общество — всего лишь слуга граждан. Это относится даже к церквам и свидетельствует, что путь на небо тоже зависит от воли народной. Огромный Дворец правосудия, здание, которым бивуаковцы особенно гордятся, построен в том же приплюснутом стиле: архитектор из предосторожности (видимо, чтобы его не могли обвинить в том, что он верит в возможность дотянуться рукой до тверди небесной) ограничился тем, что водрузил наверху здания, там, где, по понятиям всех смертных, должен бы находиться конек крыши, нечто вроде деревянного скрипичного грифа. Эта особенность бросалась в глаза, и Ной сказал, что всю страну для придания ей законченного вида словно бы прокатали гигантской скалкой.

Продолжая свои наблюдения, мы заметили, что к нам торопливо приближается какой-то моникин, который, как заметил бригадир Прямодушный, явно жаждал познакомиться с нами. Я позволил себе осведомиться, почему он это предположил.

— Просто потому, что вы недавно прибыли. Это одна из достаточно многочисленных у нас личностей, снедаемых мелочным честолюбием и ищущих известности, которую они, кстати, рискуют приобрести совсем не тем путем, каким желают, для чего навязываются каждому чужестранцу, вступившему на наш берег. Их гостеприимство не то искреннее радушие, которое побуждает служить другим, а всего лишь уловка болезненного тщеславия и жажды самопрославления. Свободомыслящего и просвещенного моникина весьма легко отличить от этой клики. Он не стыдится обычаев своей страны, но и не бывает слепо предан им только потому, что они отечественного происхождения. Он судит о вещах по тому, насколько они уместны, целесообразны и отвечают требованиям хорошего вкуса. Он разборчив, а те одержимы. Он не отвергает подражания полностью, но полагается на собственное суждение и пользуется своим опытом как надежным руководителем, тогда как для тех добыть что-нибудь такое, чего нет у их соседей, — единственная цель существования. Они ищут общества иностранцев, ибо давно уже провозгласили нашу страну, ее обычаи, народ и все, что в ней есть, пределом низменности и вульгарности, если не считать их самих и нескольких избранных друзей. Они бывают особенно счастливы, когда купаются в отраженных лучах славы так называемой «древней области». Однако, нахватавшись лишь самых поверхностных сведений, вроде тех, какие мы все получаем в обычных беседах, они понятия не имеют ни о каких чужих странах, кроме Высокопрыгии, на языке которой мы, кстати, говорим, однако, поскольку Высокопрыгия также в своих обычаях, правах и законах — идеал избранности, они считают всех прибывших оттуда особенно достойными их глубочайшего уважения.

В этот момент судья Друг Нации, который энергично выкачивал из членов избирательного комитета сведения о шансах малого колеса, вдруг покинул нас и, приниженно опустив нос к самой земле, куда-то побежал с настороженным видом собаки, напавшей на свежий след.

В следующий раз, когда мы встретились с бывшим послом, он был в трауре по поводу каких-то политических неудач, смысла которых я себе так и не уяснил. Он подверг себя дополнительной ампутации хвоста и так основательно смирил это седалище разума, что даже самое злобное и завистливое сердце не вообразило бы, что у него сохранилась хоть крупица мозга. Более того, он обрил свое тело до последнего волоска и остался гол, как ладонь, в целом являя собою назидательное зрелище раскаяния и самоуничижения. Впоследствии я узнал, что этот способ очищения от скверны был признан в высшей степени удовлетворительным, и судья снова был причислен к самым патриотическим из патриотов.

Тем временем бивуаковец подошел к нам и был представлен как мистер Золоченый Вьюн.

— А это, дорогой сэр, — сказал бригадир, взявший на себя роль церемониймейстера, — граф Пок де Станингтон и Великий Могол Голденкалф, оба вельможи чистейшей воды из очень древних родов и обладатели завидных наследственных привилегий; оба они у себя на родине обедают по шесть раз в день и спят на бриллиантах, а замки их все до единого простираются не меньше, чем на шесть миль.

— Мой друг генерал Прямодушный, господа, — прервал его наш новый знакомый, — взял на себя излишний труд: ваш сан и происхождение и без того бросаются в глаза. Добро пожаловать в Низкопрыгию! Прошу вас распоряжаться моим домом, моей собакой, кошкой, лошадью и мною самим. Особенно же прошу, чтобы ваш первый, последний и все промежуточные визиты были ко мне. Ну как, Могол, что вы думаете о нас? Вы уже пробыли на берегу достаточно долго, чтобы составить себе довольно точное мнение о наших порядках и обычаях. Прошу вас не судить обо всех нас по тому, что вы видите на улицах…

— Я и не собирался, сэр.

— Вы, я вижу, благоразумны! Мы здесь, должны признаться, в ужасном положении. Засилье черни, сэр! Нет, мы далеко не тот народ, совсем не тот народ, каким вы, надо полагать, ожидали нас увидеть. Если бы я этого и захотел, то не мог бы стать даже помощником олдермена в моем собственном избирательном участке. Слишком много якобинства! Чернь глупа, сэр! Ничего-то она не знает, сэр, и совершенно не способна управлять сама собой, а не то что теми, кто выше нас, сэр! Вот тут, в этом самом городе, нас несколько сотен моникинов, которые уже двадцать лет твердят здешним голодранцам, какие они дураки, и насколько они не способны справляться со своими делами, и как быстро они катятся в пропасть все эти двадцать лет, — и тем не менее мы до сих пор не убедили их облечь властью хотя бы одного из нас! Если сказать правду, мы находимся в самом жалком положении. Если бы что-нибудь и могло погубить эту страну, так это именно демократия ровно тридцать пять лет тому назад.

Тут стенания мистера Вьюна были прерваны стенаниями графа Пока де Станингтон. Последний, уставившись в восхищении на оратора, споткнулся об одну из сорока трех тысяч семисот шестидесяти неровностей мостовой (в Низкопрыгии все уравнено, кроме улиц и проезжих дорог) и растянулся на земле. Мне уже приходилось упоминать о щедрости, с какой старый моряк сыпал ругательными эпитетами. Беда приключилась на главной улице Бивуака, протяжением более мили, называемой Уайдвей, или Широкий Путь. Но, невзирая на ее длину, Ной, начав с одного конца, честил ее до другого с такой точностью, четкостью, последовательностью и быстротой, что возбудил общее восхищение. Более подлой, грязной, гнусной и отвратительно вымощенной улицы он в жизни своей не видел. Будь у них такая в Станингтоне, они, вместо того, чтобы пользоваться ею как улицей, загородили бы ее с обоих концов и превратили в свиной загон!

Тут бригадир Прямодушный заметно встревожился. Отведя нас в сторону, он набросился на капитана и спросил, не сошел ли он с ума, чтобы таким неслыханным образом поносить этот пробный камень национального чувства, вкуса и утонченности жителей Бивуака! Об этой улице говорят, употребляя прилагательные только в превосходной степени (кстати, от этого принципа Ной отнюдь не уклонился). Она считается самой длинной и самой короткой, самой широкой и самой узкой, самой красивой и самой безобразной улицей во всей вселенной.

— Что бы вы ни говорили и ни делали, — продолжал он, — что бы вы ни думали и ни предполагали, никогда не отказывайте Широкому Пути в праве на превосходную степень. Если вас спросят, видели ли вы когда-нибудь такие толпы народа на улице, поклянитесь, что здесь негде яблоку упасть, хотя бы на самом деле места оставалось достаточно для воинского парада. Если от вас потребуют назвать другую улицу, где можно было бы так свободно гулять без всяких помех, то прозакладывайте свою душу, что это сущая пустыня! Говорите, что хотите, об учреждениях нашей страны…

— Как! — воскликнул я. — И даже о священных правах моникинов?

— Обливайте их какой угодно грязью, а заодно с ними и всех моникинов. Более того, если вы хотите вращаться в изысканном обществе, советую вам как можно чаще пускать в ход такие слова, как «якобинцы», «оборванцы», «чернь», «аграрии», «канальи» и «демократы», ибо умение щегольнуть этими словами открывало дорогу многим, у кого за душой больше ничего и нет. В нашей счастливой и независимой стране умение замарать всю ту часть своих ближних, которая, например, живет в одноэтажных строениях, уже есть верный признак возвышенных чувств, тонкого образования, развитого ума и светского обращения.

— Я нахожу все это совершенно невероятным! Ведь ваше правительство называет себя правительством масс!

— Вот вы по догадке и назвали причину! Разве везде и всюду не принято бранить правительство? В избранном обществе все, что бы вы ни делали, должно быть основано на широких и возвышенных принципах. А потому нападайте в Низкопрыгии на все одушевленное, за исключением присутствующих, их родственников и их скота. Но остерегайтесь хулить какой бы то ни было неодушевленный предмет! Почитайте, заклинаю вас, дома, деревья, реки и горы, а в Бивуаке, главное, почитайте Широкий Путь! Мы народ весьма чувствительный и нежно бережем репутацию даже своих стад и стен. Философы Низкопрыгии— и те все придерживаются одного мнения по этому вопросу.

— Король!

— А как вы объясняете эту удивительную особенность, бригадир?

— Неужели вы не знаете, что всякая собственность священна? Мы весьма глубоко чтим собственность, сэр, и не любим, когда хулят наши товары. Но поносите народные массы со всем жаром, и все скажут только, что вы обладаете возвышенным и утонченным умом.

Тут мы снова обернулись к мистеру Вьюну, которому до смерти хотелось вновь привлечь к себе внимание.

— Ах, господа! Вы только что из Высокопрыгии? (Он успел расспросить одного из наших спутников.) Как поживает этот прекрасный и стойкий народ?

— Как всегда, сэр, прекрасно и стойко.

— Однако, я думаю, мы им ровня, а? Яблоко от яблони, так сказать, недалеко падает.

— Нет, сэр, скорее, яблони от яблок недалеко падают.

Мистер Вьюн засмеялся, видимо довольный комплиментом, и я пожалел, что не выразился покрепче.

— Ну, Могол, чем там заняты наши великие предки? Все еще треплют свою великолепную конституцию, которая столь долго изумляет мир и служит предметом моего особого восхищения?

— Поговаривают о кое-каких изменениях, сэр, но, кажется, сделано пока еще мало. У всей Высокопрыгии, как я имел случай заметить, по-прежнему семь звеньев в хвосте!

— Да, это замечательный народ, сэр! — проговорил Вьюн, с грустью оглядываясь на свой собственный куцый хвостик, который, как мне потом объяснили, от природы остался недоразвитым. — Я ненавижу всякие перемены, сэр, и будь я высокопрыгиец, я умер бы, осеняя себя хвостом!

— Тому, кого природа так щедро одарила в этом отношении, можно простить такой энтузиазм.

— Поразительнейший народ, сэр! Предмет удивления всего мира. А их учреждения — это же величайшее чудо всех времен!

— Совершенно верно, Вьюн! — вставил бригадир. — И то сказать: вот уже пятьсот пятьдесят лет, как эти учреждения непрестанно чинят и переделывают, а они все остаются прежними.

— Справедливо, бригадир, справедливо, чудо нашего времени! Однако, господа, что же вы в самом деле думаете о нас? Я не дам вам отделаться общими фразами. Вы уже достаточно долго пробыли на берегу, чтобы составить себе точное мнение. Признаюсь, я хотел бы услышать его. Говорите же правду с полной откровенностью. Ну разве мы не самые жалкие, никудышние плуты и бездельники, каких только можно сыскать?

Я отказался судить о гражданах страны на основании столь кратковременного знакомства, но мистер Вьюн не унимался. Он настаивал на том, что на меня должны были произвести отвратительное впечатление грубость и невежество черни: так он называл простой народ, который, кстати сказать, показался мне как раз лучшей частью населения — на редкость приличным, спокойным и вежливым.

Впрочем, мистер Вьюн тут же с не меньшей настойчивостью попросил меня не судить о всей стране по первым встречным.

— Надеюсь, Могол, вы будете снисходительны и поверите, что мы не так плохи, как может показаться вашему просвещенному взору. Эти грубые существа испорчены нашими якобинскими законами, но у нас есть класс, который совсем не таков. Но, если уж вы не хотите говорить о народе, то как вам нравится наш город? Жалкая дыра, не правда ли, после всех ваших древних столиц?

— Время все это исправит, мистер Вьюн.

— Неужели вы думаете, что мы в самом деле нуждаемся в помощи времени? А вот посмотрите, вон тот дом на углу: он, по-моему, вполне подойдет джентльмену в какой угодно стране, а?

— Несомненно, сэр, вполне подойдет.

— Я знаю, что в ваших глазах, в глазах путешественников, наш Широкий Путь — улица довольно неважная, хотя нам она и представляется весьма величественной.

— Вы несправедливы к себе, мистер Вьюн. Хотя она и не может сравниться со многими из…

— Как, сэр? На земле есть улица, с которой Широкий Путь не может сравниться? Я знаю несколько моникинов, побывавших в Старом Свете (так низкопрыгийцы именуют область, где расположены Высокопрыгия, Подпрыгия, Спрыгия и так далее), и они клянутся, что такой замечательной улицы там нет нигде. Я сам не имел счастья путешествовать, сэр, но, сэр, позвольте мне сказать вам, сэр, что некоторые из тех, кто действительно путешествовал, сэр, думают, что Широкий Путь, сэр, это самый великолепный проспект, сэр, какой видели их опытные глаза, сэр! Да, сэр, — какой видели их весьма опытные глаза, сэр!

— Вы должны простить меня, мистер Вьюн, если я высказал поспешное суждение, но ведь я пока еще так мало любовался этой улицей, что…

— О, я нисколько не обижен! Я сам презираю моникинов, которые не способны подняться выше местных предрассудков и провинциального самолюбования! Вы же слышали, сэр, как откровенно я признаю, что нет черни хуже нашей и что мы во весь дух летим к черту. Да, сэр, чернь хуже некуда, сэр! Но что касается этой улицы и наших домов, наших кошек, наших собак, ну и некоторых других исключений — вы меня понимаете, сэр, — то ведь это совсем другое дело! Прошу вас, Могол, скажите, кто сейчас считается самым великим человеком вашей нации?

— Я, пожалуй, должен назвать герцога Веллингтона, сэр.

— Так вот, сэр, позвольте спросить вас, а живет ли он в лучшем доме, чем вот этот, что перед нами? Я вижу, вы восхищены, а? Мы всего-навсего бедная новая нация жалких торговцев, сэр, полудикари, как всем известно, но мы все-таки льстим себя мыслью, что умеем строить дома. Не будете ли вы добры зайти на минуту и осмотреть новый диван, который владелец дома купил только вчера, — я с ним близко знаком, и ничто не доставит ему большего удовольствия, чем показать вам его новый диван.

Сославшись на усталость, я отказался от приглашения и таким способом отделался от назойливого знакомого. Однако, уходя, он опять умолял меня распоряжаться его домом, как своим, осыпал проклятиями чернь и предложил мне полюбоваться каким-то весьма заурядным видом, который открывался на Широкий Путь с какой-то особой точки и включал в поле зрения его собственное жилище. Когда мистер Вьюн уже не мог слышать меня, я спросил у бригадира, много ли в Бивуаке подобных субъектов.

— Достаточно, чтобы доставлять другим неприятности, а нас выставлять в самом глупом свете, — ответил мистер Прямодушный. — Мы молодая нация, сэр Джон, сравнительно небольшое население рассеяно у нас на огромных пространствах, и, как вы знаете, мы отделены от других частей Моникинии широким поясом океана. В некоторых отношениях мы похожи на сельских жителей и обладаем их достоинствами и недостатками. Пожалуй, ни одна нация не может похвастать столь большим количеством разумных и глубоко достойных граждан, но есть у нас и клика невежд, которая, преклоняясь перед престижем более старых наций, жаждет быть тем, чем по самой своей природе, образованию, манерам и способностям они еще не могут стать. Короче говоря, сэр, мы впали в грех, свойственный всякому молодому обществу, — в грех подражания. К тому же у нас это подражание не всегда удачно, так как оно по необходимости основывается на описаниях. Если бы зло ограничивалось только светскими нелепостями, над этим можно было бы посмеяться, но, к сожалению, у нас, как и везде, проявляется то врожденное стремление чем-либо выделиться, которое особенно свойственно как раз тем, кто менее всего способен достичь чего-либо, кроме вульгарной известности. И вот те, кому досталось богатство, но не дано блеснуть ничем иным, кроме того, что идет от богатства, присваивают себе право презирать всех, кто менее счастлив в этом отношении. Обуреваемые жаждой быть первыми, они заимствуют свой образ мысли у других государств и в особенности у Высокопрыгии, которая служит идеалом для всех тех, кто в противоположность деспотизму монархии стремится учредить деспотизм касты, а потом поносит тот самый простой народ, который создал их благосостояние, упрямо отказывая ему в сколько-нибудь существенном расширении его основных прав. Помимо этих претендентов на первенствующее положение, у нас еще есть политические доктринеры.

— Доктринеры? Может быть, вы объясните, что это такое?

— Доктринер, сэр, принадлежит к политической школе, которая твердо держится теорий, созданных для оправдания ряда случайных фактов, примером чему может служить Высокопрыгия, наш великий образец. Мы у себя находимся в особом положении. Здесь факты — я имею в виду общественные и политические события — обычно намного опережают взгляды, по той простой причине, что факты идут своим путем, в то время как взгляды находятся в тисках обычаев и предрассудков. А в Старом Свете, наоборот, взгляды — я имею в виду передовые, лучшие взгляды — намного обгоняют факты, поскольку развитие фактов задерживается обычаями и личными интересами, а взгляды развиваются под влиянием науки и самой необходимости перемен.

— Позвольте мне заметить, бригадир, что ваши учреждения представляют собой весьма разительное следствие подобного положения вещей.

— Но они же более причина, нежели следствие. Взгляды, взятые в целом, всегда движутся вперед. И здесь они — повторяю, взятые в целом — даже дальше ушли вперед, чем где бы то ни было. Образованию нашего общества благоприятствовал случай, и с момента его возникновения события шли столь стремительно, что моникинское сознание не поспевало за ними. Таково поразительное, но вместе с тем несомненное положение вещей у нас. В других моникинских странах вы видите, что взгляды пытаются опрокинуть глубоко укоренившиеся обычаи, освободить факты из тисков наследственных интересов. А здесь вы видите, что факты тащат за собой взгляды, словно хвост, который развевается за воздушным змеем note 19. Что касается наших чисто светских притязаний и сумасбродства, как бы они ни были нелепы, они все же, в силу необходимости, не выходят за пределы небольшого и, в общем, незначительного круга, но вот дух доктринерства — это гораздо серьезнее. Он подрывает взаимное доверие, наводит повсюду свои порядки, зачастую совершенно невежественно и стихийно, и заставляет государственный корабль плестись так, как будто он тащит на буксире драгу.

— Да, действительно странное положение для просвещенной нации моникинов!

— У людей дело, несомненно, обстоит лучше, но обо всем этом вы узнаете гораздо больше в Национальном Собрании. Вам, может быть, покажется странным, что, имея столь могущественного врага, как взгляды, факты нашей действительности все же сохраняют свое неоспоримое превосходство. Но вы должны помнить, что подавляющее большинство наших граждан, хотя бы из-за чисто практического склада ума, возможно, и не всегда идет вполне в ногу с жизнью, но тем не менее, в отличие от доктринеров, почти не отстает от нее. Эти последние более назойливы и увертливы, нежели сильны.

— Но вернемся к мистеру Вьюну. Скажите, ему подобные очень многочисленны?

— Этим господам особенно вольготно в городах. У нас в Низкопрыгии очень не хватает столицы, где сосредоточивались бы наиболее культурные, образованные и благовоспитанные граждане страны, которые, благодаря своим привычкам и вкусам возвышаясь над уровнем побуждений и страстей менее просвещенных граждан, могли бы способствовать созданию более здравого, более независимого и мужественного, более соответствующего нашим нуждам общественного мнения, чем то, которое ныне господствует в стране. А так истинный цвет нашей нации настолько разбросан, что скорее способен поддаваться влиянию общества, чем влиять на него. Как вы сами заметили, наши низкопрыгийские Вьюны эгоистичны, склонны к непомерным претензиям, бесцеремонно преувеличивают достоинства того, что хорошо, по их мнению, и беспощадно поносят тех, кого считают не столь взысканными судьбой, как они сами.

— Боже мой, бригадир! Но это же просто людские нравы!

— Да что вы! Неужели? Ну, во всяком случае мы, моникины, именно таковы. Наши Вьюны стыдятся как раз той части своих сограждан, которой они имеют больше всего причин гордиться, то есть просто народа, и гордятся именно той частью, которой они имеют больше всего причин стыдиться, то есть самими собою. Но у нас еще будет много случаев рассмотреть это подробнее, а пока лучше поспешим в гостиницу.

Поскольку бригадира эта тема, видимо, раздражала, я умолк и, ускорив шаг, пошел за ним, но читатель может не сомневаться, что я во все глаза смотрел по сторонам. Одна особенность этого своеобразного города сразу же привлекла мое внимание: все дома обмазывают какой-то цветной глиной, и после стольких трудов, затраченных на то, чтобы скрыть основной строительный материал, нанимают художника, который обводит каждую отдельную частицу того же материала (а таких частиц миллионы) отдельной белой полоской. Все это придает фасадам жилых домов весьма приятный вид благодаря тщательной отделке деталей, а всей архитектуре в целом — особую величественность, основанную на таблице умножения. Если к этому добавить черноту рогаток, белизну наружных лестниц, а также своего рода стоячий воротничок ослепительно яркого цвета под самым карнизом, общее впечатление будет немногим отличаться от того, какое производит взвод барабанщиков в красных мундирах с позументами, с белыми обшлагами и в коротких белых плащах. Сходство становится еще более разительным вследствие того, что среди этих барабанщиков трудно найти двух одного роста, как это обычно бывает во всяком военном оркестре.